Тема: Национальная вражда
А. Приставкин «Ночевала тучка золотая».
Национальная трагедия
Национальная рознь, непримиримость и, самое страшное, что может быть, — геноцид. Все это о вражде. Национальной вражде. Кто и когда придумал, что люди делятся по цвету кожи и разрезу глаз? Кто и когда решил, что тот, кто ходит в одежде, чем-то лучше полуголого африканца из дикого племени?
Отнимите у матери ребенка. И какого бы роду-племени она ни была, ее горе будет точно таким же, как и у любой другой матери. Убейте у жены мужа. И кто сможет сказать, что горе аборигенки Австралии будет отличаться от горя китаянки?
Всем даны: одинаковое сердце, одинаково соленые слезы и сильное чувство любви. И кровь у всех одного цвета — красная. И пролито ее по причине национальных конфликтов за все время существования человечества, ох, как много. Так отчего же люди разных национальностей ненавидят и убивают друг друга?
О трагедии на кавказской земле во время геноцида чеченского народа рассказано в повести Анатолия Приставкина. В «Ночевала тучка золотая» глазами одиннадцатилетних мальчишек показан ужас и бессмысленность тех событий.
На Кавказ привезли полтысячи колонистов-беспризорников, которые забыли или никогда и не знали, что такое семья и любовь ближних. Сюда же насильно переселили и взрослых, в основном с территорий, которые были освобождены от оккупации.
А из Чечни шли составы с местным населением, которое якобы продалось фашистам, и как веский аргумент все повторяли, что чеченский прокурор стал немецким генералом. Товарные вагоны забивались женщинами, стариками и детьми и направлялись в далекий Казахстан или еще дальше. До нового места и половины не доезжали: умирали от истощения и болезней.
Но некоторые чеченские мужчины сумели уйти в горы, а потом мстили неизвестно откуда появившемуся в их домах русскому населению. Жгли. Взрывали. Стреляли. Зверски убивали.
Вот в это месиво и попали братья-близнецы Кузьменыши: Колька да Сашка. Ничего не видевшие хорошего в этой жизни, вечно голодные и холодные, они как умели, так и приспосабливались к новым условиям. В одном им было легче — их было двое, и постоянная забота друг о друге дала всходы добра и любви в их сердцах.
То, с чем они столкнулись в Чечне, было непостижимо для детского сознания. Какие-то люди убили 19-летнюю шоферицу Веру, взорвав ее машину; сожгли дом Ильи и склад в колонии. Под дулом ружья оказалась и их любимая воспитательница Регина Петровна, но ее от смерти спас чеченский мальчишка, который помешал отцу выстрелить в нее.
И кульминацией этих…
кровавых событий становится жестокое убийство Сашки. Они с Колькой и Демьяном были в кукурузном поле, когда появились всадники. Демьян крикнул, что надо бежать в разные стороны. За Колькой поскакала лошадь, но в последнюю секунду он увернулся, лишь копыто мелькнуло у самой головы, но чеченец в зарослях не увидел никого и умчался на зов своих товарищей. Страх был такой сильный, что мальчишка стал руками рыть себе яму, потом спрятался в нее и забылся.
Но новый день пришел, и жизнь продолжалась. Колька поспешил на поиски своего Сашки. Он нашел его висящим на заборе, без глаз, со вспоротым животом и початком кукурузы во рту. И страх исчез. Чего же было теперь бояться? Разве могло быть хуже?
Он погрузил Сашку на тележку и повез на станцию. Было темно, но он разговаривал с братом. Он объяснял и чеченцам: разве они не видят, что они с Сашкой ни с кем не воюют и никому не хотят зла. Разве виновата была Вера или тетя Зина, что их пригнали сюда жить и работать. Зачем же так-то?
На станции он положил тело брата в железный ящик проходящего поезда и попрощался с Сашкой навсегда, отправив его подальше от этой страшной земли.
Нервы Кольки не выдержали напряжения, он вернулся в колонию, в одной из комнат свернулся калачиком, и силы оставили его. Бред продолжался несколько дней. Он звал Сашку. И тот пришел, стал ухаживать за больным Колькой, кормить жеваными орехами и ягодами винограда. Но когда Колька окончательно пришел в себя, то увидел, что Сашка — это чеченский мальчишка. Горе мгновенно сблизило их.
И уже Кольке потом пришлось спасти новоявленного Сашку от русских солдат. И чеченский Сашка вновь спас Кольку от пули разъяренного горца. Взрослые убивали, ненавидели, а дети породнились и уже не расставались ни на миг.
Так вдвоем и попали они снова в детский распределитель. Когда попытались их разлучить, видя, что Сашка — это и не Сашка вовсе, он и по-русски почти не мог говорить, поняли, что это бесполезно — дружбу кровных братьев не порушить. Так и отправились братья Кузьменыши: светлоголовый Колька и черноволосый Сашка — вместе в новый, неведомый детдом в неизвестном месте России…
Месть и ненависть не имеют национальности. Не существует и такой народности — убийцы. Правильно в повести сказано, что нет плохого народа, есть плохие люди, которые сеют вражду и смерть вокруг себя, используя для этого силу и власть.
«Летим в неизвестность, как семена, по пустыне. По военной пустыне — надо сказать. Где-то, где-нибудь, в щелочке, трещинке, ямке случайно застрянем. А прольется ласка да внимание живой водой, прорастем… Можем и не прорасти, а навсегда кануть в неизвестность».
Анатолий Приставкин
Книга Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая» сразу привлекла внимание широкого круга читателей. Повесть автобиографичная, она рассказывает о сиротах, которые познали горечь жизни раньше, чем научились понимать эту жизнь. Тем, кто этого не испытал, трудно представить, что такое нищета и вечный голод для ребенка. Книга потрясает читателей, вызывает в душе боль и сострадание.
Братьев-близнецов Кузьменышей можно сравнить с семенами сорного растения, которые ветер переносит с места на место. Таковы Колька и Сашка. Судьба забрасывает их на Кавказ, в далекий горный край.
Мальчишки мечтают о фруктах, но даже не знают значения этого слова. Для Сашки фрукты — что-то божественное, Колька же говорит просто: «Это и есть картошка». Братья мечтают также о буханке хлеба, которую они ни разу не держали в руках. Впервые увиденный ими батон они распознали только потому, что его «в одном довоенном кино показывали».
А сцена подкопа под хлеборезку? Из подобных сцен и состоит вся напряженная жизнь ребят с ее редкими и скудными радостями. Почему же таким убогим и страшным было существование невинных детей, кто вино¬ват в этом? Волей «отца народов» они были лишены детства, дома, родите¬лей и родной земли. Но пока сильна его власть и вера в нее. И вот дети, среди которых немка, чеченец, ногаец, крымский татарин, кричат: «Спасибо това¬рищу Сталину за наше счастливое детство!» Насмешка? Нет, трагедия…
На фронте сражались миллионы людей, в лагерях томились сотни тысяч репрессированных. Сколько оказалось выброшенных на улицу сирот! Самым «разумным» стала высылка детей на Кавказ, с глаз долой, чтоб спо¬койнее жить было.
Каким холодным и бессердечным человеком надо быть, чтобы по¬ступить так, как директор детдома в Томилине. Ему было приказано дать детям на дорогу пайки и прилично одеть их. Что же сделал он? Велел брать¬ям поменяться одеждой. Этот человек не имел понятия ни о чести, ни о сове¬сти, хотя ему были доверены детские судьбы. «Своими ушами Колька слы¬шал, как один из саперов, уходя, произнес негромко, указывая на директора: «От войны за детишками спасается!»
Но были и другие. Воспитательница Регина Петровна первая увиде¬ла в детях именно детей и зажгла в душах несчастных ребят искру утрачен¬ной радости. Благодаря ей Кузьменыши узнали, что существует мир, в кото¬ром нет голода, холода, воровства, и у людей бывают праздники. Регина Петровна вернула мальчишек к жизни, согрела теплом своего сердца, научи¬ла улыбаться, напомнила о том, что они дети. Она была не только милосерд¬ной, но и самоотверженной женщиной. Рискуя собой, Регина Петровна спас¬ла Алхузура, которого Колька настойчиво называл своим братом Сашкой. Детям было не понять того, что раскрытие подобного обмана грозило вос¬питательнице тюрьмой.Обидно, конечно, что Колька Кузьменыш так и не простил Регине Петровне бегства после нападения чеченцев. Он не захотел с ней разговаривать и холодно простился. Я думаю, позже Колька раскаялся в своем поступке и не раз мысленно просил прощения у доброй женщины.
Нельзя не вспомнить директора Березовского детдома. Петр Ани¬симович Мешков всю свою жизнь отдал детям. Он погиб, выполняя служеб¬ный, гражданский и просто человеческий долг.
Да, время было тяжелое, страшное. Проблема национальной розни волнует не только наших современников, она стояла так же остро и во время пребывания Кузьменышей на Кавказе. Воевали русские и чеченцы. Невольно спрашиваешь себя: «Что же делили люди, жившие на одной земле, под одним солнцем?» Ничего.
.. Унижая и притесняя «малые» народы, Ста¬лин пытался добиться покорности, беспрекословного повиновения.
Но кавказцы — гордые люди, да и кто потерпит издевательства над собой? Горцы были ослеплены ненавистью и творили злодеяния, на которые раньше никто бы из них не осмелился. Следствием национальной вражды явилась гибель Мешкова, веселой, жизнерадостной Веры. Подобная участь ожидала и Регину Петровну, но Алхузур спас ее от верной смерти. «Отец прицелился, а он его за локоть», — рассказывала воспитательница Кузьме-нышам о встрече с чеченцами. Она мудро заметила: «Плохих народов не бывает, бывают лишь плохие люди». С этими словами нельзя не согласиться. Да, есть плохие люди и среди русских, и среди чеченцев. Не будь их, может, не было бы вражды между народами.
На Кавказе Кузьменыши впервые столкнулись со смертью. Именно гибель ближнего заставила Кольку задуматься над многими вопросами, от веты на которые мы не можем дать и сегодня. Он всегда будет помнить кра¬сивый горный край и связанные с ним события. Смерть брата, распятого че¬ченцами, стала для мальчика самым жутким эпизодом из жизни в чужих кра¬ях. Да разве можно забыть такое? «Он … висел, нацепленный под мышками на острия забора, из живота у него выпирал пучок желтой кукурузы», а «по штанишкам свисала черная в сгустках крови Сашкина требуха». Какое же сердце не дрогнет, когда читаешь эти строки?
«Страшная отрешенность» овладела Колькой. Мальчик никак не мм поверить в гибель близкого и дорогого ему человека. Но все-таки в запутан¬ном лабиринте зла дети смогли понять, найти правду. Так Колька обращает¬ся к мертвому брату: «Вот, небось, сам слышал, как солдаты — наши слав¬ные бойцы говорили… Едут чеченцев убивать. И того, что тебя, тоже убьют. И вот если бы он мне попался, я, знаешь, Сашка, не стал бы его губить… Я только в глаза посмотрел бы: зверь он или человек? Есть ли в нем живого чего? А если бы я живого увидел, спросил бы его, зачем он разбойничает…
А теперь видишь, как выходит… Ты нас с Саш¬кой убил, а солдаты пришли, тебя убьют… А ты солдат станешь убивать, и все: и они и ты — погибните. А разве не лучше было бы, чтоб ты жил, и они жили, и мы с Сашкой тоже чтоб жили? Разве нельзя сделать, чтоб никто ни¬кому не мешал, а все люди были живые, вон как мы, собранные в колонии, рядышком живем?»
Маленький Колька увидел причины, заставившие чеченца поднять руку на ребенка.И Алхузур не винит переселенцев (а ведь именно их счита¬ют виноватыми в разорении могил взрослые чеченцы). Они не найдут вины друг в друге и назовут друг друга братьями — в этом глубоко символичный поворот сюжета! Это братья убивали друг друга.
Лишь дети смогли понять правду, и в этих детях путь к спасению. Они смогли увидеть главных виновников и простили жертвы: переселенцев, и Зверька, и чеченцев. Но нет прощения власти и исполнителям ее воли.
На протяжении всего повествования писатель рассказывает о собы¬тиях, которые долгие годы от нас скрывали. Сталинизм стал причиной не¬счастий миллионов людей. Он породил разногласия между народами, ожес¬точил человеческие сердца, опустошил души, сделав их безжалостными даже к детям.
В своей повести Анатолий Приставкин размышляет о путях сбли¬жения людей разных национальностей. Он пытается решить острейшую про¬блему, раскрыв перед нами души детей и взрослых, поведав нам их мысли и чувства. Зерна национальной вражды, посеянные в эпоху Сталина, уже взош¬ли и укоренились. Но решать проблему национальной розни приходится нам.
До сих пор слышны отголоски того времени. Не там ли корни ны¬нешнего братоубийства в Карабахе, Грузии, Чечне?.. Не в том ли, что люди ищут вину в своем брате и не умеют прощать виновных поневоле?
Пока не выросли эти корни, книга своевременна. Она повествует о том, что происходит сейчас.
Ведь именно новое поколение должно восстановить справедливость, очис¬тить страну и мир от войны и ее последствий.
Лицо войны. Оно знакомо нам по книгам. Трагическое и героическое, самоотверженное и совершенно «не женское». А вот сиротское лицо войны знакомо нам? Вроде бы и не так мало написано в литературе о сиротах войны, но братья Кузьмины, или, как их звали, Кузьмёныши, надолго займут свое место в нашей памяти.
Анатолий Приставкин, написав свою повесть «Ночевала тучка золотая», высказал свое, выстраданное, наболевшее. Детская память о войне, не унимающаяся уже в нескольких поколениях боль. Зачем касаться этой темы? Зачем тревожить больные раны? В истории не может быть событий, которые лучше предать забвению, нежели осмыслить:
Одна неправда нам в убыток,
И только правда ко двору!
Итак, в конце войны часть детдомовцев из голодного Подмосковья вывозили на Северный Кавказ. Эта гуманная идея, увы, обернулась невиданной жестокостью. Ведь в ту же пору с Северного Кавказа преступной волей Сталина изгоняли в вечную ссылку целые народы. Коренные жители, не знавшие за собой никакой вины и просто не понимавшие происходящего (да и кто бы понял!), отчаянно цеплялись за дедовскую землю, за отчий край. Солдаты выполняли приказ, уверенные, что наказывают врагов Родины. И в этом братоубийственном безумии закрутило, как щепки в омуте, детей из Подмосковья, сирот и полусирот, бедных «зверенышей» страшной войны.
Звучали выстрелы, гибли люди. Гибли дети…
«О том не пели наши оды», но Приставкин все же коснулся этой больной темы, чтобы мы могли знать прошлое и извлечь из него уроки, чтобы не повторять его ошибок.
Таловский интернат, где директор Башмаков обожает «накрутить» воспитаннику за любую провинность несколько смертельных суток — без завтрака, без обеда, без ужина. А вот и «самоотверженные» воспитатели, которые могут отправить братьев Кузьмёнышей в далекую многосуточную дорогу на загадочный Кавказ, не снадбив никакой едой — авось не околеют, а околеют — беда невелика, зато в своем хозяйстве пригодятся их хлебные пайки.
Ну а если взрослые равнодушно обрекают детей на голод, что детям делать? Язык не повернется, чтобы назвать кражей скудный промысел по базарам двух голодных, оборванных мальчуганов, все мечты которых — вокруг мерзлой картофелины да картофельных очистков, а как верх желания и мечты — «корочка хлеба, чтобы просуществовать, чтобы выжить» один только лишний день. И можно ли без сочувствия следить за той поистине героической борьбой за выживание, которую ведут два близнеца, самоотверженно поддерживающие друг друга?
Да, вот она жизнь детдомовцев с ее редкими и скудными удачами, когда сбывается мечта «извечная голодного шакала о жертве».
И вот пятьсот человек таких, как Кузьмёныши, сирот военного времени летом 1944 года отправляют на освобожденные земли Кавказа.
Ни Кузьмёныши, ни другие дети не знают, почему их везут на Кавказ, но ощущение тревоги, сменяющее радость окончания долгого, изнурительного пути, охватывает и детей, и взрослых во время длительного перехода от станции к подножию гор. Ни один человек не встречается им за весь длинный путь, ни машины, ни подводы. Повсюду — следы человека, но где же сами жители? Кто засевал дозревающие поля, для кого цветут цветы, зреют в садах яблоки?
Почему пуста лежащая на пути деревня? Ощущение смутного вначале страха все крепнет у Кузьмёнышей, пытающихся понять: что же творится вокруг? Кто стрелял в Регину Петровну? Кто и зачем взорвал грузовик, убив лихую девятнадцатилетнюю шоферицу Веру, еще недавно мчавшую детдомовцев по пыльной дороге на консервный завод?
Но куда все-таки делось население, которое здесь было? Почему все, кто живет сейчас в станице,— приезжие? Кого они боятся? Почему не зажигают огней ночами, не выходят на улицу?
Наконец до детей дойдет слово «чеченцы», и тогда узнают братья: за что-то их «сгребли в товарняки» и увезли куда-то. А потом узнают и другое: «некоторые-то не схотели, дык, они в горах запрятались! Ну и безобразят!» Кто же эти люди? «Басмачи, всех к стенке!» — слышат Кузьмёныши крики раненого бойца. Слышат и то, что выпало им «со старухами и младенцами воевать». Со жгучим любопытством будут братья вслушиваться в рассказ Регины Петровны, пытаясь вместе с ней понять: что же помешало тем троим убить ее? Почему ее пожалели? Мальчики впервые услышат про этих людей очень страшное: все они изменники Родины. А Колька спросит: «А пацан? Ну, который за окном? Он тоже изменник?»
Да, тема эта очень болезненная. Конечно, об этом «не пели наши оды». Это прошлое не вспоминали. А Пристав- кин поведал нам эту правду. Он шлет свое непрощение всем, кто обрек детей на страдания и муки. Разве забудешь пронзительные сцены повести? Вот они, дети, протягивающие руки через решетки с просьбой пить. Разрушение могил твоих предков и жажда смерти. А месть темна, не знает границ, пределов и обрушивается всегда на невинных.
При чем здесь бедные Кузьмёныши? Им-то за чьи грехи отвечать? Им-то почему надо бежать по зарослям кукурузы, слыша за собой топот лошадиных копыт, треск, шум погони, ожидая каждую секунду смерти?
За что Колька должен пережить смертельный страх, превращающий его в маленького зверька: зарыться бы в землю от всего этого ужаса!
И куда более страшное — за что Сашке висеть на заборе со вспоротым животом, набитым пучками желтой кукурузы, с початком, торчащим во рту? Эти пронзительные сцены надолго врезаются в память.
Оставшийся в живых брат, уже ничего не боясь — «все худшее, что могло с ним случиться, он знал, уже случилось»,— везет близнеца сквозь ночь и разговаривает с ним, заботливо укладывая его в железный ящик, обложив мешками, чтобы не было холодно. Изуверство, учиненное над Сашкой, не причина, а следствие. Уже после Колька услышит разговор, который объяснит разыгравшуюся трагедию: «толковали о черных», «об одной операции, которую провели за три часа, включая десять минут на погрузку». Насилие порождает насилие, преступление — преступление. Несчастной жертвой становится ни в чем не повинный подросток. Вот она, слезинка замученного ребенка, подчеркивает необратимость зла, которое порождено античеловеческим делом.
И надо бы поставить точку, но Анатолий Приставкин не может — нужен выход. Погруженный в беспамятство, Колька возвращается к жизни благодаря самоотверженной работе своего сверстника чеченца Алхузура. Двое сирот — жертвы одних и тех же обстоятельств — противостоят миру взрослых с его бесчеловечной враждой. Для живого Кольки брат воскресает в облике чеченца Алхузура.
Вот он, мотив доверия к жизни, к ее разумным нравственным основам. Повесть Приставкина — это страстный призыв к Правде, Добру, Справедливости, который должен услышать каждый.
Лермонтов, Михаил Юрьевич –
Утес
Л. В. Чернец
Метафора (греч. metaphora – «перенос») – троп, перенос названия с одного предмета на другой на основании их сходства. Так, в стихотворении М. Ю. Лермонтова «Утес» действия, свойства, переживания человека переносятся на двух «персонажей» произведения – «старый утес» и «тучку золотую»:
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана.
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;
Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко
И тихонько плачет он в пустыне.
В основе стихотворения – параллелизм между природой и человеческой жизнью, здесь пейзаж – иносказание, истинная тема – одиночество (его может испытывать только человек), мимолетность счастья. В выражении этого психологического содержания важны и грамматические категории (утес и тучка – существительные мужского и женского рода), и использование слова «пустыня» (в романтической поэзии пустыня – символ одиночества; так, в лермонтовском стихотворении «Благодарность» лирический герой «благодарит» «за жар души, растраченный в пустыне…»), и в особенности контрастные ряды олицетворяющих метафор: тучка ночевала, умчалась, весело играя; утес одиноко стоит, задумался глубоко, плачет, в морщине старого утеса – влажный след. В этой метафорической цепи влажный след прочитывается как слеза (перифраз), старый утес – как старый человек; его контекстуальный антоним – «золотая» (метафорический эпитет), вместе с «лазурью» – это яркие цвета тучки.
Из других видов иносказания метафора родственна сравнению, что неоднократно подчеркивалось уже античными теоретиками поэтического и ораторского искусства. Для Аристотеля «очевидно, что все удачно употребленные метафоры будут в то же время и сравнениями, а сравнения, [наоборот, будут] метафорами, раз отсутствует слово сравнения [«как»]»1 . Деметрий (I в. н. э.) считает сравнение, «по существу, развернутой метафорой»2 , а Квинтилиан (I в. н. э.) называет метафору «сокращенным сравнением» («О воспитании оратора»).
Действительно, многие метафоры как будто поддаются «переводу» их в сравнения. Например, фразу «…остался влажный след в морщине / Старого утеса» можно, в экспериментальных целях, развернуть следующим образом: «в углублении на поверхности утеса, как в морщине на лице, остался влажный след, похожий на слезу». Но, конечно, такое «уточнение» смысла начисто уничтожает эстетическую выразительность аналогии. Метафора замечательна именно своим лаконизмом, недоговоренностью и тем самым – активизацией читательского восприятия.
В отличие от сравнения, где оба члена (то, что сравнивается, и то, с чем сравнивается) сохраняют свою самостоятельность (хотя ее степень в типах сравнения различна3 ), метафора создает единый образ, как бы размывает границы между предметами или понятиями. Сущность метафоры хорошо передают слова Б. Л. Пастернака;
Перегородок тонкоребрость
Пройду насквозь, пройду, как свет.
Пройду, как образ входит в образ
И как предмет сечет предмет.
(Волны)
Слитность впечатления достигается даже в двучленной метафоре (где названы оба члена сравнения, а иногда даже основание для сравнения): «жизни мышья беготня» (А. С. Пушкин. «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы»); «ситец неба такой голубой» (С. А. Есенин. «Баллада о двадцати шести»); «флейта водосточных труб» (В. В. Маяковский. «А вы могли бы?»); «астраханская икра асфальта» (О. Э. Мандельштам. «Еще далеко мне до патриарха…»); «версты обвинительного акта» (Б. Л. Пастернак. «Лейтенант Шмидт». Ч. 3); «глазунья луны» (И. А. Бродский. «Тихотворение мое, мое немое…»). В таких метафорах есть почти все компоненты сравнения, недостающее подразумевается: жизнь подобна мышьей беготне, небо кажется голубым ситцем, водосточные трубы [звучат] как флейта, асфальт [черен] будто астраханская икра, обвинительный акт словно версты [очень длинный], луна похожа на глазунью.
Но в поэзии содержателен выбор синтаксической структуры: генитивная метафора (названная так по существительному, стоящему в родительном падеже, лат. genetivus – «родительный») воздействует на читателя иначе, чем сравнение, выражающее, казалось бы, ту же мысль. При трансформации двучленной генитивной метафоры в сравнение «исчезает именно метафоричность»4 .
В одночленной метафоре тот или иной член сравнения опущен, но приведено или хотя бы намечено основание для сравнения, аналогию помогает понять и ближайший контекст. В переносном значении могут выступать слова, относящиеся к разным частям речи. Метафоры-существительные: «перлы дождевые» (Ф. И. Тютчев. «Весенняя гроза»), «закат в крови» (А. А. Блок. «Река раскинулась. Течет, грустит лениво…»), «песни ветровые» (Блок. «Россия»), «глаза газет» (Маяковский. «Мама и убитый немцами вечер»). Глагольные метафоры: «солнце смотрит на поля» (Тютчев. «Неохотно и несмело…»), «низкий дом без меня ссутулится» (Есенин. «Да! Теперь решено. Без возврата…»), «исколесишь сто лестниц» (Маяковский. «Прозаседавшиеся»). Метафорические эпитеты, выраженные прилагательными, наречиями, причастиями: «Как сладко в тишине у брега струй плесканье!» (В. А. Жуковский. «Вечер»), «печальные поляны» (Пушкин. «Зимняя дорога»), «отдыхающее поле» (Тютчев. «Есть в осени первоначальной…»), «каменное слово» (А. А. Ахматова. «И упало каменное слово…»).
Уже из этой подборки видно, что отдельная метафора «узнается» в словосочетании, состоящем из двух-трех слов: закат в крови, дом ссутулится, печальные поляны. Однако в художественной речи функции метафоры – познавательная, оценочная – раскрываются в более или менее широком контексте, в частности во взаимодействии метафор друг с другом. В словосочетании нередко соединены две метафоры и более, создающие один целостный образ, и они могут иметь разное грамматическое выражение: «пустынные глаза вагонов» (Блок. «На железной дороге»), «…И очи синие, бездонные // Цветут на дальнем берегу» (Блок. «Незнакомка»), «обнаженные груди берез» (Есенин. «Я по первому снегу бреду…»), «Пусть ветер, рябину занянчив, // Пугает ее перед сном» (Пастернак. «Иней»).
Как и в других тропах (метонимия, синекдоха), в поэтической метафоре переносное значение слова не вытесняет основного: ведь в совмещении значений и заключается действенность метафоры. Если же слово в устойчивых сочетаниях с другими словами утрачивает свое исходное, основное значение, «забывает» о нем, оно перестает восприниматься как иносказание; переносное значение становится основным. Такими стертыми (сухими) метафорами изобилует наша повседневная речь: дождь идет, часы стоят, солнце село; ход доказательств, голос совести; вырасти в специалиста, собрать мысли и т. д.; они закрепляются как термины в научной речи: воздушная подушка, поток нейтронов, поток сознания, грудная клетка. Есть и так называемые вынужденные метафоры, выступающие в качестве основного названия (номинации) предмета: ножка стула, горлышко бутылки, гусеничный трактор. Все это языковые метафоры, т. е., в сущности, не метафоры.
В стилях речи, где ценится прежде всего ясность смысла и недопустимы кривотолки, где коммуникативная функция важнее эстетической (например, деловые бумаги, в особенности юридические документы, технические инструкции и пр.), метафоричность слова гасится очень быстро. Живая метафора здесь – «инородное тело», и смешение стилей порождает комический эффект. «Естественное место метафора находит в поэтической речи (в широком понимании этого термина), в которой она служит эстетической (а не собственно информативной) цели. […] Возможная неоднозначность метафоры согласуется с множественностью интерпретаций, допускаемых поэтическим текстом»5 .
Однако и в художественной речи неизбежно стирание метафор, и последствия этого процесса здесь болезненны в отличие от некоторых «стерильных» функциональных стилей. Когда-то свежие и выразительные, поэтические метафоры от частого повторения превращаются в штампы, побуждая писателей к обновлению поэтического языка. В эпоху господства индивидуальных стилей в литературе (XIX-XX вв.) штампы в речи «автора» (повествователь, лирический герой и др.), в том числе заезженные метафоры, – предмет постоянной головной боли писателей; оригинальность стиля – важнейший критерий оценки произведения в литературной критике. Так, А. П. Чехов, любивший строить речь своих комических персонажей из блоков готовых риторических приемов (вспомним, например, слова главного героя в рассказе «Толстый и тонкий»: «Милостивое внимание вашего превосходительства… вроде как бы живительной влаги…»), решительно изгонял подобные обороты из речи повествователя. Характерны советы Чехова начинающим авторам: «Теперь уж только одни дамы пишут «афиша гласила», «лицо, обрамленное волосами..»6 ; «Особенно советовал мне А. П., – вспоминает Т. Л. Щепкина-Куперник, – отделываться от „готовых слов“ и штампов, вроде: „ночь тихо спускалась на землю“, „причудливые очертания гор“, „ледяные объятия тоски“ и пр.»7 .
Богатые коллекции метафор-штампов собраны в пародиях – художественном и одновременно литературно-критическом жанре. С помощью пародий литература быстрее освобождается от рутинных приемов; в исторической же ретроспективе эти концентраты штампов интересны как знаки той или иной литературной эпохи. Так, увлечение романтиков «пейзажем души» в зеркале анонимной пародии «К луне» (1842) предстает как привычный набор антропоморфных метафор и сравнений:
Туманною и мрачной мглою
Оделся вечный небосклон;
И туч громадной пеленою
Весь горизонт загроможден.
И вот луна, как бы ошибкой,
Взошла и мир дарит улыбкой.
Как упоительно светло
Ее роскошное чело!
Она, как дева, в мраке ночи
Свои пронзительные очи
На землю с лаской навела,
И разбросала кудрей волны
На мрачный лес, молчанья полный,
И страсть в груди моей зажгла8 .
Внимание, уделяемое метафорам пародистами, а также литературными критиками («Все как один, все за десятерых // Хвалили стиль и новизну метафор», – не без иронии пишет о критиках Пастернак в поэме «Спекторский»), по-видимому, соответствует частотности этого приема и его роли в формировании общего стиля произведения, в особенности стихотворного (хотя метафоры и вообще иносказательность речи все же необязательны для поэзии).
В традиционном учении о тропах и фигурах метафора также главный троп, наиболее ярко демонстрирующий выразительные возможности поэтической и ораторской речи. У Аристотеля (в его «Поэтике» и «Риторике») метафора, в соответствии с этимологией (греч. «перенос»), – родовое понятие, охватывающее разные виды переносов значения слова: «Метафора есть перенесение необычного имени или с рода на вид, или с вида на род, или с вида на вид, или по аналогии»9 . Впоследствии термин закрепился лишь за четвертым видом переноса в этом перечне (первые же два вида – синекдоха, третий – метонимия). Но подробно Аристотель останавливается именно на переносах по аналогии, потому что такие метафоры «наиболее заслуживают внимания»10 . Он разъясняет суть переноса, например: «что старость для жизни, то и вечер для дня; поэтому можно назвать вечер старостью дня, а старость – вечером жизни или, как Эмпедокл, закатом жизни»11 ; подчеркивает выразительность метафор, изображающих вещь «наглядно», «в действии», «представляющих неодушевленное одушевленным». Примеры черпаются из Гомера: «Под гору камень бесстыдный назад устремлялся в долину» (описание труда Сизифа в «Одиссее», песнь XI, стих 598); «…бушует // Много клокочущих волн многошумной пучины – горбатых, // Белых от пены, бегущих одна за другой непрерывно» («Илиада», песнь XIII, стихи 797 – 799). Восхищаясь этими «горбатыми» волнами, он замечает: «[Здесь поэт] изображает все движущимся и живущим, а действие есть движение»12 .
Неоднократно подчеркивает Аристотель познавательную ценность уподоблений: «метафоры нужно заимствовать… из области предметов сходных, но не явно сходных, подобно тому как и в философии считается свойством меткого [ума] видеть сходство и в вещах, далеко отстоящих одни от других»; «приятны хорошо составленные загадки: [они сообщают некоторое] знание, и в них употребляется метафора»13 . Вообще, из различных способов выражения, по Аристотелю, «всего важнее – быть искусным в метафорах. Только этого нельзя перенять от другого; это – признак таланта, потому что слагать хорошие метафоры – значит подмечать сходство»14 ; «Метафора в высокой степени обладает ясностью, приятностью и прелестью новизны, и нельзя заимствовать ее от другого лица»15 .
Суждения Аристотеля о метафоре (в современном значении термина) легли в основу последующих «риторик» и «поэтик». В то же время теория метафоры, как и учение о тропах в целом, постепенно развивается, появляются новые положения, уточнения. В частности, Деметрий высоко оценивает метафоры не только оригинальные, но и стертые, а также вынужденные (как называют их сегодня): «…в употреблении метафор наставницей служит обиходная речь. Ведь переносное значение почти всех ее выражений скрыто благодаря устоявшимся метафорам. Так, и «чистый звук», и «горячий человек», и «крутой нрав», и «большой оратор», и другое в этом роде – столь искусные метафоры, что кажутся почти буквальными выражениями. […] Обиходная речь так удачно использует некоторые метафоры, что пропадает нужда в словах в прямом смысле, и метафора, занимая их место, так и остается [в языке], например: «глазок виноградной лозы» и пр. в таком роде»16 .
Он же тонко замечает, что метафора и сравнение по-разному воздействуют на читателя (слушателя): «Если … метафора кажется слишком опасной, то ее легко превратить в сравнение. Ведь сравнение, будучи по существу своему развернутой метафорой, кажется более привычным. Так, если во фразу «Тогда ритору […], обрушившемуся на нас» вставить «как бы»: «Тогда ритору […], как бы обрушившемуся на нас», то речь станет более спокойной. Прежнее выражение без этого «как бы» было метафорой и [казалось] более рискованным. Так и стиль Платона производит впечатление чего-то рискованного – он больше пользуется метафорами, а Ксенофонт, напротив, предпочитает сравнения»17 (приведенный пример – из речи Демосфена «О венке»).
В рамках риторической традиции разработана классификация метафор, в ее основе – классы сопоставляемых предметов. Итоговой можно считать схему, представленную в «Риторике» М. В. Ломоносова (1748). Здесь названы четыре вида переносов «речений» (слов): «1) когда речение, к бездушной вещи надлежащее, переносится к животной, например: твердый человек вместо скупой; каменное сердце, то есть несклонное; мысли колеблются, то есть переменяются; 2) когда речение, к одушевленной вещи надлежащее, переносится к бездушной: угрюмое море, лице земли, луга смеются, жаждущие пустыни, земля, плугом уязвленная, необузданные ветры; 3) когда слово от неживотной вещи к неживотной же переносится: в волнах кипящий песок вместо мутящийся; небо звездами расцветает вместо светит; 4) когда речения переносятся от животных к животным вещам: алчный взор, летающие мысли, лаятель Зоил»18 .
Эта классификация применяется и в настоящее время, в особенности деление метафор на овеществляющие (первый тип, выделенный Ломоносовым) и олицетворяющие, или антропоморфные (второй тип). В то же время выделяются другие виды метафор. Так, для поэтического языка XIX-XX вв. характерны так называемые отвлеченные метафоры, представляющие отвлеченное (абстрактное) через конкретное (и наоборот): «В бездействии ночном живей горят во мне // Змеи сердечной угрызенья» (Пушкин. «Воспоминание»; здесь благодаря метафоре в слове «угрызенья» оживает его этимологическое значение: змея грызет сердце); «И в воздухе за песней соловьиной // Разносится тревога и любовь» (А. А. Фет. «Еще майская ночь»); «Но только – лживой жизни этой румяна жирные сотри…» (Блок. «Да. Так диктует вдохновенье…»); «желтый ужас листьев» (Пастернак. «Ложная тревога»)19 . Вообще словарь писателя группируется по тематическим группам (семантическим полям), и приоритетность определенной лексики, участвующей в образовании метафор, позволяет судить о точке зрения, ценностях автора. Так, в стихотворении Пастернака «Давай ронять слова…» описание «коврика за дверьми» выдает человека, причастного и к живописи, и к литературе: «Кто коврик за дверьми // Рябиной иссурьмил, // Рядном сквозных, красивых // Трепещущих курсивов.
Но все это не отменяет исходной классификации, предложенной в риторической теории тропов. В отличие от, так сказать, логического ядра этой теории конкретные предписания Ломоносова (и других классицистов) относительно использования метафор оказались в резком противоречии с дальнейшим развитием поэтического языка. Например, он советовал «метафоры не употреблять чрез меру часто, но токмо в пристойных местах: ибо излишно в речь стесненные переносные слова больше оную затмевают, нежели возвышают»20 . Почти любое стихотворение Блока или Пастернака нарушает эту «норму»…
Историческая подвижность принципов образования и употребления метафор, их происхождение, соответствие природе мышления – круг вопросов, интенсивно разрабатываемых в литературоведении и языкознании XIX – XX вв. (в отечественной науке особенно важны труды основателя исторической поэтики А. Н. Веселовского, ученых психологической школы во главе с А. А. Потебней). Метафора рассматривается не просто как «украшение» речи, технический прием (к которому можно прибегнуть или не прибегнуть), она одно из проявлений постоянной работы мысли. Изучать метафору – значит изучать законы мышления, поскольку она «вездесущий принцип языка»21 .
Неосознанная метафоричность – характерное свойство первобытного мышления, когда люди еще не отделяли себя от природы, переносили на нее собственные действия и переживания. Так возникали «метафоры языка; наш словарь ими изобилует, но мы орудуем многими из них уже бессознательно, не ощущая их когда-то свежей образности; когда «солнце садится», мы не представляем себе раздельно самого акта, несомненно живого в сознании древнего человека…»22 . Подобные выражения, рожденные на почве первобытного анимизма, закрепляются в языке. С разложением мифологического сознания их метафоричность осознается, и она подчеркивается, оживляется в новых контекстах. Метафора становится языком искусства.
Так, в «Слове о полку Игореве», где природа – активная участница изображаемых событий, много олицетворяющих метафор. Однако «было бы неправильным думать, что в «Слове» отразились пережитки анимизма. Автор «Слова» только поэтически одухотворяет природу и только поэтически видит в ней живое существо, сочувствующее русским. Нельзя себе представить, чтобы автор «Слова» на самом деле верил в реальность диалога Игоря с Донцом или в реальность призыва, который обращает Дон к Игорю»23 .
Будучи общеязыковым явлением, метафора наиболее полно раскрывает свои возможности в художественной речи, основная функция которой – эстетическая. Ведь метафора, выделяя посредством аналогии какой-то один признак, свойство предмета, не столько называет (обозначает) его, сколько характеризует, создает живое представление, образ. Этим она соприродна искусству в целом. По словам А. А. Потебни, актуальным и сегодня, «всякое искусство есть образное мышление, т. е. мышление при помощи образа»24 .
В художественных произведениях, особенно поэтических, одиночные метафоры сравнительно редки. Обычно они выстраиваются в цепь, систему: так возникают развернутые метафоры. В «Слове о полку Игореве» сражение русичей с половцами изображается с помощью системы метафор. Битва последовательно сопоставляется с севом: «Черная земля под копытами костьми была засеяна и кровью полита: горем взошли они по Русской земле»; со свадьбой: «тут кровавого вина недостало; тут пир закончили храбрые русичи: сватов напоили, а сами полегли за землю Русскую»; с молотьбой: «На Немиге снопы стелют головами, молотят цепами булатными, веют душу от тела» (пер. Д. С. Лихачева). Язык описания смертоносного события, сближающий его с событиями, действиями жизнеутверждающими, усугубляет трагическую суть изображаемого.
Метафора может выступать основным конструктивным приемом, доминантой стиля произведения, а иногда и творчества писателя в целом. «Поэтом метафоры» назвал Блока В. М. Жирмунский25 .
Иногда (а у «поэтов метафор» – часто) вводимые цепями метафорические образы настолько ярки, развернуты и наглядны, что как бы заслоняют собой предмет речи, говорят о реализации метафоры. Таково, например, стихотворение Пастернака «Импровизация».
Я клавишей стаю кормил с руки
Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.
Я вытянул руки, я встал на носки,
Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.
И было темно. И это был пруд
И волны. – И птиц из породы люблю вас,
Казалось, скорей умертвят, чем умрут
Крикливые, черные, крепкие клювы.
И это был пруд. И было темно.
Пылали кубышки с полуночным дегтем.
И было волною обглодано дно
У лодки. И грызлися птицы у локтя.
И ночь полоскалась в гортанях запруд.
Казалось, покамест птенец не накормлен,
И самки скорей умертвят, чем умрут
Рулады в крикливом, искривленном горле.
О чем это стихотворение: о музыке, извлекаемой из клавиш рояля? о крикливых птицах, которых «кормит» лирический герой? о ночном пруде и шуме воды «в гортанях запруд» ? Эти три темы (три мотива) ассоциативно связаны. Одна из ассоциаций – звук. Клавиши и птицы слиты в единый образ в метафорах: «Я клавишей стаю кормил с руки // Под хлопанье крыльев, плеск и клекот», «…Рулады в крикливом, искривленном горле» (здесь горло – синекдоха, обозначающая птицу). Птицы и ночной пруд, волны объединены тоже благодаря метафорам: «Ночь полоскалась в гортанях запруд»; «гортани запруд» соотнесены с «крикливым, искривленным горлом» (звуковой повтор: гортань, горло – как бы закрепляет аналогию). Другая сквозная ассоциация – цвет, сближающий птиц («черные клювы»), пруд («и было темно», «ночь полоскалась в гортанях запруд») и музыку («ночь терлась о локоть»). Черный, ночной цвет (исполняется ноктюрн?) не единственный в стихотворении: «Пылали кубышки с полуночным дегтем», «И было волною обглодано дно // У лодки. И грызлися птицы у локтя». Эти метафоры, по-видимому, возвращают читателя к клавишам рояля, к их бело-черной гамме. В сложной образной системе «Импровизации» исходная тема – игра на рояле, но слышим мы крики птиц и шум волн. Доминанта стиля – именно метафора, на что настраивает уже первая строка: «Я клавишей стаю кормил с руки…».
Вероятно, стихотворение Пастернака можно прочесть, домыслить и иначе. Оно многозначно, чему в немалой степени способствуют метафоры.
Список литературы
1 Аристотель. Риторика // Античные риторики. – М., 1978. – С. 134-135.
2 Деметрий. О стиле // Античные риторики. – С. 251.
3 Чернец Л. В. «…Плыло облако, похожее на рояль» (О сравнении) // Русская словесность. – 2000. – № 2.
4 Григорьев В. П. Поэтика слова. – М., 1979. – С. 215-216.
5 Арутюнова Н. Д. Метафора // Русский язык: Энциклопедия. – М., 1979. – С. 141.
6 Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма: В 12 т. – М., 1978. – Т. 6. – С. 48.
7 Щепкина-Куперник Т. Л. Из воспоминаний. – М., 1959. – С. 355.
8 Русская стихотворная пародия: XVIII – начало ХХ в. – Л., 1960, – С. 370-371.
9 Аристотель. О поэтическом искусстве. – М., 1957. – С. 109.
10 Аристотель. Риторика // Античные риторики. – С. 143.
11 Аристотель. О поэтическом искусстве. – С. 110.
12 Античные риторики. – С. 145-146.
13 Там же. – С. 146.
14 Аристотель. О поэтическом искусстве. – С. 117.
15 Античные риторики. – С. 130.
16 Там же. – С. 253.
17 Там же. – С. 251-252.
18 Ломоносов М. В. Соч. – М., 1957. – С. 340.
19 Об этом виде метафоры см.: Томашевский Б. В. Теория литературы. Поэтика. – М., 1996. – С. 54 – 55; Кожевникова Н. А. Словоупотребление в русской поэзии начала XX века. – М., 1986. – С. 89-92.
20 Ломоносов М. В. Соч. – С. 340.
21 Ричарде Айвор А. Философия риторики / Пер. с англ. // Теория метафоры: Сб. переводов. – М., 1990. – С.46.
22 Веселовский А. Н. Историческая поэтика. – М., 1989. – С. 102.
23 Лихачев Д. С. Слово о полку Игореве. – М., 1950. – С. 131-132.
24 Потебня А. А. Теоретическая поэтика. – М., 1990. – С. 163.
25 Жирмунский В. М. Поэтика Александра Блока //Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. – М., 1977. – С. 206).
Список литературы
Книга Анатолия ПРИСТАВКИНА «Ночевала тучка золотая» о Великой Отечественной войне, о национальных отношениях (русских и чеченцев) , о нашей нравственности. Книга не просто мне понравилась, она меня потрясла правдой и жестокостью. А. Приставкин пишет о том, что хорошо знает, ведь он провел свое детство в детском доме, «где легче было умереть, чем выжить, стать нелюдью легче, чем человеком» . Братья — близнецы Сашка и Колька живут в таком детском доме, где директором является не человек, а подонок, который кормит собак, родственников — приживалок детским хлебом, отпущенным детям. Любимое наказание у него — «накручивание» ушей, а это значит, что голодный ребенок останется без обеда, завтрака или ужина. Кузьменыши — главные герои. Они мне понравились сразу своей сообразительностью, находчивостью, стремлением выжить. Для этого они шли на все: менялись одеждой и именами, хитрили, делали подкоп, воровали. Но я их совсем не осуждаю. Им не на кого надеяться, им никто не поможет. Они как тучки — «вечные странники» . Главная их мечта — наесться досыта. Братья — близнецы внешне очень похожи, их невозможно различить, но по характеру они разные. Кто мне понравился больше? Оба. Сашка — мечтатель, фантазер, «мозг» всего задуманного. Колька — исполнитель. Их невозможно не любить. Когда я читала о дне рождения братьев, мое сердце сжалось от сострадания. Ведь это был первый день рождения за одиннадцать лет с подарками и праздничным столом. Я понимала их волнение, смущение, радость. Кузьменыши за добро платят добром, им хочется любви и ласки. Поэтому они так и привязались к Регине Петровне, из-за нее они и задержались в этом страшном месте. Эта задержка и привела к гибели Сашки. Господи, какая страшная сцена, где описывается распятие Сашки! Как мне было жалко его! Как жалко Кольку! Что пережил он, когда отправлял Сашу к горным снежным вершинам, которые так хотел видеть его брат. Как жалко, что Колька остался один, совсем один. Кто же убил Сашку, детей, директора детского дома? Чеченцы? ! Почему они такие злые, жестокие? Мне хотелось их ненавидеть, но я не могла, потому что понимала, что то, что описывает Приставкин, гораздо сложнее. Нельзя всех людей поделить на правых — неправых, злых — добрых, наших — чужих. Было бы слишком просто. Но я поняла, что зло порождает зло, несправедливость — сопротивление. За небольшую группу предателей, сотрудничающих с немцами, весь чеченский народ был выслан на север. Дети, старики, женщины (в 24 часа) заполнили вагоны для скота, товарные вагоны и без хлеба, воды были отправлены в ссылку. Дома брошены, имущество разграблено. Могильными священными плитами русские танкисты мостили дороги в горах. Разве это можно забыть и простить? ! Чеченцы, озлобясь, мстили. Но какая трагедия, что за несправедливость, за жестокие законы сталинского правительства расплатились своими жизнями дети и ни в чем не повинные люди, которых заставили заселить этот край. «Плохих народов нет, есть плохие люди — это понимают дети, а не вожди. Как хорошо, что Колька встретил Алхузура -чеченского мальчика, который стал ему братом вместо Сашки. Как хорошо, что дети оказались умнее, мудрее, добрее взрослых. Книга А. Приставкина заставила меня серьезнее задуматься о жизни, о том, что все не так уж и просто в мире. Вот и сейчас идет страшная война на территории Чеченской республики. Почему она началась? Кто виноват? Как остановить взаимную ненависть? Ведь опять страдают дети, женщины, слабые. Может быть, политикам той и другой стороны надо прочитать книгу А. Приставкина, серьезно подумать над ней и научиться любить все народы, ценить и уважать их национальную культуру, обычаи, законы, беречь человеческие жизни. Я уверена, что это пошло бы на пользу всем, особенно детям и сделало их счастливыми. А еще мне хотелось бы знать, как сложилась дальнейшая жизнь Кольки и Ахузура? И как они бы отнеслись к сегодняшней войне?
Авг
15 2010
Сочинение по роману Приставкина «Ночевала тучка золотая»
Начиная писать рецензию на произведение Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая», хочется написать и о самом авторе. Ведь рецензия – это не только анализ положительных и отрицательных сторон произведения, но и попытка проникнуть в саму суть, истоки и корни написанного. А. Приставкин, автор повести «Ночевала тучка золотая», родом, как и все мы, из своего детства. Но привычная для его сверстников формула «мы родом из войны» предполагает уточнение. А. Приставкин родом из детдома военных лет, где легче было умереть, чем выжить. В писателе сильна была ранняя, по определению Ф. М. Достоевского, первая память. Память эта – безотрадно горька, но А. Приставкин ей не изменяет, не ищет в ней утешения, не пытается темные стороны уравновесить светлыми. Сам писатель не без удивления вспоминает свое нищее детство, бродяжничество; неужели так было?
Повесть Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая» -это война, ее уголок, не освещенный ни вспышками «Катюш», ни россыпью победных фейерверков; тайна, порожденная не фронтовой необходимостью, а гнусностью замысла и осуществления. Теперь-то тайна раскрыта, теперь мы читаем у А. Приставкина о детдомовцах-близнецах Кузьмёнышах, отправленных из Подмосковья в благодатный край- на Кавказ, где сказочно тепло и сытно.
Души в повести детские; судьбы, искореженные войной, сиротством, уголовщиной. Беспризорный, беспощадный мир. Со своими законами и своим беззаконием. Кузьмёнышей ожидает такое, о чем невозможно догадаться в начале повести, с первых страниц не обещавшей легкого, беспечального чтения. Какая тут легкость, когда подмосковный детдом живет одной исступленной думой: «вдохнуть опьяняющий, дурманящий запах».
Никому не нужными семенами летят через войну, через разрушенные земли братья. Они умеют выйти если и не сухими из воды, то хотя бы не пойти ко дну, не пустить пузыри. Родство по крови переходит в родство душ. Одиннадцатилетние близнецы неразлучны. Это помогало им выжить, сносить все напасти, сообща мошенничать, воровать. Они всегда вместе – четыре руки, четыре ноги, две головы – и до того похожи: никто не отличит – Колька это или Сашка. Близнецы искусно всех морочили, и, даже когда не было необходимости, один выдавал себя за другого. Выручая друг друга, было легче уцелеть в гибельных обстоятельствах. Их скрытность стала самой натурой. Близнецы откровенны только друг с другом. Откровенность эта в том внутреннем единении, когда один настолько дополняет второго, что они по отдельности не мыслят, не представляют собственного существования.
Беда сближает тех, кто попал в нее. Когда на станции Кубань эшелон с беспризорниками встречается с глухо зарешеченным эшелоном, где изнывают взаперти черноглазые люди, Колька, не понимая, что просят воду, протягивает ладонь с ягодами терновника. На естественный порыв способен только мальчонка-беспризорник. Станция живет своей жизнью, не желая слышать крик и плач из запертых теплушек; из репродукторов доносится «Широка страна моя родная…».
Печально завершается и эта главка, намекая на роковую неслучайность встречи двух эшелонов,
«Наши поезда постояли бок о бок, как два брата-близнеца, не узнавшие друг друга, и разошлись навсегда, и вовсе ничего не значило, что ехали они – одни на север, другие на юг. Мы были связаны одной судьбой». Эту связь сам писатель осознал и понял не сразу. И до сих пор мы связаны со страшными деяниями, которые привели к горю и гибели тысяч и тысяч людей. Человек, открывший существование народов-изменников, слыл специалистом по национальному вопросу. Им был разработан план борьбы с этими народами, правда, до конца превратить теорию в практику даже ему не удалось – не удалось покарать целиком все народы за то, что и среди них попадались предатели, перебежчики. Однако теория осела в головах и в памяти людей оскорбительными кличками, «теориями» о «национальной вине», «национальных болезнях» и так далее.
Следствия ее – в событиях Степанакерта и Сумгаита, Риги и Тбилиси, в чеченской войне.
А в 1944 году укрывшиеся в горах чеченцы уничтожили детский дом. Сашка погиб смертью чудовищной, изуверской. Сцену, написанную А. Приставкиным, не часто встретишь в нашей литературе. Колька своими глазами увидел, какую смерть принял его брат. От увиденного помутился рассудок. Когда Колька везет на тележке мертвого брата с выклеванными вороной глазами, он будто действует по инерции, осуществляет прежний их план удрать с гибельного Кавказа. Сашка для него еще живой, и он хочет, чтоб тому было удобно в тележке, а в собачнике, железном ящике под вагоном, не было холодно, Колька вел воображаемый разговор с убийцей: «Слушай, чечен, ослеп ты, что ли? Разве ты не видишь, что мы с Сашкой против тебя не воюем! Нас привезли сюда жить, так мы и живем, а потом мы бы уехали все равно. А теперь, видишь, как выходит… Ты нас с Сашкой убил, а солдаты пришли, тебя убьют… А ты солдат станешь убивать, и все: и они, и ты -погибнете.
А разве не лучше было то, чтобы ты жил, и они жили, и мы с Сашкой тоже чтоб жили?..» Колькины рассуждения настолько бесхитростны, что едва не отдают юродством. Колька, привыкший быть для Сашки руками и ногами, на извечный вопрос: «Ты Колька или Сашка?» – теперь отвечает: «Я – обои! В новом своем качестве Колька странен. А как остаться не странным, пережив такое? Странность усиливается «новым Сашкой», появляющимся взамен мертвого, которому так и предстоит вечно колесить по стране в железном собачнике. «Нового Сашку» зовут Алхузур – это чеченец, сверстник Кольки. Такой же одинокий, неприкаянный сын войны, лишившей его крыши и родителей. В придачу право жить в родимом краю. Они сближаются, когда заболевший Колька в бреду зовет брата, а над ним склоняется Алхузур, на ломаном русском языке уверяя: я и есть «Саек». Заботой, смелостью, готовностью делить любые опасности Алхузур доказывает свое право стать Ко-лькиным братом, называться Кузьмёнышем. Колька и Алхузур ведут себя, не сообразуясь с правилами, заповедями, каких придерживаются взрослые. Над ненавистью, жаждой мести возобладала братская любовь. Любовь помогла выжить прежним Кузьмёнышам, помогает и новым.
Анатолий Приставкин в своей книге не делает вид, будто былое поросло быльем. «А ведь, не скрою, – пишет А. Приставкин, приходила, не могла не прийти такая мысль, что живы, где-то существуют все те люди, которые от Его имени волю его творили». Возможно, писатель снял груз, часть груза с собственной души, но читательские души не очень-то облегчил. Но настоящая литература – в последнее время мы опять-таки в том убедились – не спешит навеять «сон золотой». Она призывает читателей к раздумьям и душевной работе, к сомнениям в себе, вниманию к окружающим. Она служит предостережением будущему.
Предыдущие Сочинения: Сочинение по творчеству Пикуля
Следующие Сочинения: Сочинение по роману Дудинцева «Белые одежды»
Нужна шпаргалка? Тогда сохрани – » Сочинение по роману Приставкина «Ночевала тучка золотая» . Литературные сочинения! Лучшие Темы сочинений:
Рецензия на повесть А. Приставкина «Ночевала тучка золотая»
Образ Сашки по повести В. Кондратьева “Сашка” – рецензия
«Сороковые, роковые…»
«НЕТ, Я НЕ БАЙРОН, Я ДРУГОЙ…»(По лирике М. Ю. Лермонтова)
Тема войны
Проблема исторической памяти (по произведениям Л. Рыбакова «Дети Арбата»,
Сюжет произведения Виктора Некрасова «Маленькая печальная повесть» Новые сочинения:
“Слово о погибели русской земли”
Салон шоколада
Скандинавский эпос
Дружба все победит
Симеон Полоцкий – поэт, издатель, драматург. «Комедия притчи о блудном сыне»
Как описывает Б. Зайцев Преподобного Сергия
День семьи
Ночевала тучка золотая… (о метафоре)
Л. В. Чернец
Метафора (греч. metaphor перенос) троп, перенос названия с одного предмета на другой на основании их сходства. Так, в стихотворении М. Ю. Лермонтова Утес действия, свойства, переживания человека переносятся на двух персонажей произведения старый утес и тучку золотую:
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана.
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;
Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко
И тихонько плачет он в пустыне.
В основе стихотворения параллелизм между природой и человеческой жизнью, здесь пейзаж иносказание, истинная тема одиночество (его может испытывать только человек), мимолетность счастья. В выражении этого психологического содержания важны и грамматические категории (утес и тучка существительные мужского и женского рода), и использование слова пустыня (в романтической поэзии пустыня символ одиночества; так, в лермонтовском стихотворении Благодарность лирический герой благодарит за жар души, растраченный в пустыне…), и в особенности контрастные ряды олицетворяющих метафор: тучка ночевала, умчалась, весело играя; утес одиноко стоит, задумался глубоко, плачет, в морщине старого утеса влажный след. В этой метафорической цепи влажный след прочитывается как слеза (перифраз), старый утес как старый человек; его контекстуальный антоним золотая (метафорический эпитет), вместе с лазурью это яркие цвета тучки.
Из других видов иносказания метафора родственна сравнению, что неоднократно подчеркивалось уже античными теоретиками поэтического и ораторского искусства. Для Аристотеля очевидно, что все удачно употребленные метафоры будут в то же время и сравнениями, а сравнения, [наоборот, будут] метафорами, раз отсутствует слово сравнения [как]1. Деметрий (I в. н. э.) считает сравнение, по существу, развернутой метафорой2, а Квинтилиан (I в. н. э.) называет метафору сокращенным сравнением (О воспитании оратора).
Действительно, многие метафоры как будто поддаются переводу их в сравнения. Например, фразу …остался влажный след в морщине / Старого утеса можно, в экспериментальных целях, развернуть следующим образом: в углублении на поверхности утеса, как в морщине на лице, остался влажный след, похожий на слезу. Но, конечно, такое уточнение смысла начисто уничтожает эстетическую выразительность аналогии. Метафора замечательна именно своим лаконизмом, недоговоренностью и тем самым активизацией читательского восприятия.
В отличие от сравнения, где оба члена (то, что сравнивается, и то, с чем сравнивается) сохраняют свою самостоятельность (хотя ее степень в типах сравнения различна3), метафора создает единый образ, как бы размывает границы между предметами или понятиями. Сущность метафоры хорошо передают слова Б. Л. Пастернака;
Перегородок тонкоребрость
Пройду насквозь, пройду, как свет.
Пройду, как образ входит в образ
И как предмет сечет предмет.
(Волны)
Слитность впечатления достигается даже в двучленной метафоре (где названы оба члена сравнения, а иногда даже основание для сравнения): жизни мышья беготня (А. С. Пушкин. Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы); ситец неба такой голубой (С. А. Есенин. Баллада о двадцати шести); флейта водосточных труб (В. В. Маяковский. А вы могли бы?); астраханская икра асфальта (О. Э. Мандельштам. Еще далеко мне до патриарха…); версты обвинительного акта (Б. Л. Пастернак. Лейтенант Шмидт. Ч. 3); глазунья луны (И. А. Бродский. Тихотворение мое, мое немое…). В таких метафорах есть почти все компоненты сравнения, недостающее подразумевается: жизнь подобна мышьей беготне, небо кажется голубым ситцем, водосточные трубы [звучат] как флейта, асфальт [черен] будто астраханская икра, обвинительный акт словно версты [очень длинный], луна похожа на глазунью.
Но в поэзии содержателен выбор синтаксической структуры: генитивная метафора (названная так по существительному, стоящему в родительном падеже, лат. genetivus родительный) воздействует на читателя иначе, чем сравнение, выражающее, казалось бы, ту же мысль. При трансформации двучленной генитивной метафоры в сравнение исчезает именно метафоричность4.
В одночленной метафоре тот или иной член сравнения опущен, но приведено или хотя бы намечено основание для сравнения, аналогию помогает понять и ближайший контекст. В переносном значении могут выступать слова, относящиеся к разным частям речи. Метафоры-существительные: перлы дождевые (Ф. И. Тютчев. Весенняя гроза), закат в крови (А. А. Блок. Река раскинулась. Течет, грустит лениво…), песни ветровые (Блок. Россия), глаза газет (Маяковский. Мама и убитый немцами вечер). Глагольные метафоры: солнце смотрит на поля (Тютчев. Неохотно и несмело…), низкий дом без меня ссутулится (Есенин. Да! Теперь решено. Без возврата…), исколесишь сто лестниц (Маяковский. Прозаседавшиеся). Метафорические эпитеты, выраженные прилагательными, наречиями, причастиями: Как сладко в тишине у брега струй плесканье! (В. А. Жуковский. Вечер), печальные поляны (Пушкин. Зимняя дорога), отдыхающее поле (Тютчев. Есть в осени первоначальной…), каменное слово (А. А. Ахматова. И упало каменное слово…).
Уже из этой подборки видно, что отдельная метафора узнается в словосочетании, состоящем из двух-трех слов: закат в крови, дом ссутулится, печальные поляны. Однако в художественной речи функции метафоры познавательная, оценочная раскрываются в более или менее широком контексте, в частности во взаимодействии метафор друг с другом. В словосочетании нередко соединены две метафоры и более, создающие один целостный образ, и они могут иметь разное грамматическое выражение: пустынные глаза вагонов (Блок. На железной дороге), …И очи синие, бездонные // Цветут на дальнем берегу (Блок. Незнакомка), обнаженные груди берез (Есенин. Я по первому снегу бреду…), Пусть ветер, рябину занянчив, // Пугает ее перед сном (Пастернак. Иней).
Как и в других тропах (метонимия, синекдоха), в поэтической метафоре переносное значение слова не вытесняет основного: ведь в совмещении значений и заключается действенность метафоры. Если же слово в устойчивых сочетаниях с другими словами утрачивает свое исходное, основное значение, забывает о нем, оно перестает восприниматься как иносказание; переносное значение становится основным. Такими стертыми (сухими) метафорами изобилует наша повседневная речь: дождь идет, часы стоят, солнце село; ход доказательств, голос совести; вырасти в специалиста, собрать мысли и т. д.; они закрепляются как термины в научной речи: воздушная подушка, поток нейтронов, поток сознания, грудная клетка. Есть и так называемые вынужденные метафоры, выступающие в качестве основного названия (номинации) предмета: ножка стула, горлышко бутылки, гусеничный трактор. Все это языковые метафоры, т. е., в сущности, не метафоры.
В стилях речи, где ценится прежде всего ясность смысла и недопустимы кривотолки, где коммуникативная функция важнее эстетической (например, деловые бумаги, в особенности юридические документы, технические инструкции и пр.), метафоричность слова гасится очень быстро. Живая метафора здесь инородное тело, и смешение стилей порождает комический эффект. Естественное место метафора находит в поэтической речи (в широком понимании этого термина), в которой она служит эстетической (а не собственно информативной) цели. […] Возможная неоднозначность метафоры согласуется с множественностью интерпретаций, допускаемых поэтическим текстом5.
Однако и в художественной речи неизбежно стирание метафор, и последствия этого процесса здесь болезненны в отличие от некоторых стерильных функциональных стилей. Когда-то свежие и выразительные, поэтические метафоры от частого повторения превращаются в штампы, побуждая писателей к обновлению поэтического языка. В эпоху господства индивидуальных стилей в литературе (XIX-XX вв.) штампы в речи автора (повествователь, лирический герой и др.), в том числе заезженные метафоры, предмет постоянной головной боли писателей; оригинальность стиля важнейший критерий оценки произведения в литературной критике. Так, А. П. Чехов, любивший строить речь своих комических персонажей из блоков готовых риторических приемов (вспомним, например, слова главного героя в рассказе Толстый и тонкий: Милостивое внимание вашего превосходительства… вроде как бы живительной влаги…), решительно изгонял подобные обороты из речи повествователя. Характерны советы Чехова начинающим авторам: Теперь уж только одни дамы пишут афиша гласила, лицо, обрамленное волосами..6; Особенно советовал мне А. П., вспоминает Т. Л. Щепкина-Куперник, отделываться от „готовых слов“ и штампов, вроде: „ночь тихо спускалась на землю“, „причудливые очертания гор“, „ледяные объятия тоски“ и пр.7.
Богатые коллекции метафор-штампов собраны в пародиях художественном и одновременно литературно-критическом жанре. С помощью пародий литература быстрее освобождается от рутинн
Кузьмёныши отправляются в это трудное путешествие, превозмогая голод и болезни. Они надеются, что придёт конец их мукам, потому что с этим местом связаны их большие мечты о жизни новой. Но судьба уготовила им жестокое испытание — пройти через позорную страницу истории национальной вражды.
Итак, что же было тогда?.. Богатый край предстал в виде пустых кавказских деревень, неубранных и брошенных полей, безлюдных домов, от которых веяло страхом. Какая беда поразила этот край? Что случилось с местными жителями — чеченцами и ингушами? А случилось то, что по правительственному приказу из-за нескольких предателей, пошедших в услужение к гитлеровцам, целый народ переселён с его родной, вековечной земли в другое место. А такие обиды горячий кавказский народ вряд ли мог простить и смириться с несправедливостью. Автор повести показывает нам войну в войне: война с немцами, с одной стороны, и война с чеченцами — с другой. Результатом этой военной кампании были смерти и страдания невинных людей. И маленьким героям из этой скорбной чаши пришлось хлебнуть немало горя. Сашка стал жертвой межнациональной политики. Его ужасная смерть заставила Кольку выжить. Выжить чудом! Выжить, чтобы показать взрослым «дядям» образец проявления истинного гуманизма. Символическая встреча мальчишек противоборствующих сторон, Кольки и Алхузура, не случайна, она уготована свыше.
Два одиноких существа встретились, чтобы выдержать выпавшие на их детскую нелёгкую долю все испытания: войну, болезни, голод, скитания и, наконец, межнациональную рознь. Колька потерял своего родного брата Сашку, долго искал, а когда нашёл, то «оцепенел». «Сашка не стоял, он висел, нацепленный на остриё забора, а из живота у него выпирал пучок жёлтой кукурузы. Один початок был засунут в рот». Потом он увидел, что у брата нет глаз, их выклевали вороны. Ошарашенный увиденным, Колька «заорал, завыл, закричал», разгоняя хищных птиц. Едва передвигаясь, он вернулся к телу брата, осторожно снял и спрятал в доме.
Боль, страдания, ужас увиденного заставляют Колку теперь самому думать и самому принимать решения (раньше мозговым центром был именно Сашка). Совсем незадолго до случившегося была у близнецов заветная мечта — уехать навсегда из этого края. Видимо, предчувствовали беду, поэтому и место в поезде себе определили — железный ящик, собачник. Итак, решение найдено. Колька отправляет мёртвого брата путешествовать, чтобы никто и никогда не мог больше глумиться над телом его брата.
До глубины души потрясает разговор Кольки с мёртвым братом. Он убеждает покойного, что за него отомстят: « бойцы говорили Едут чеченов убивать. И того, кто тебя распял, тоже убьют. А вот если бы он мне попался, я, знаешь, Сашка, не стал бы его губить. спросил бы его, зачем он разбойничает? Зачем он кругом всех убивает? Разве ты не видишь, что мы с Сашкой против тебя не воюем! Ты нас с Сашкой убил, а солдаты пришли тебя убьют А ты солдат станешь убивать, и все: и они, и мы — погибнем». Волосы встают дыбом, сердце останавливается, когда читаешь эти не по-детски серьёзные размышления. Посмотрите, сколько безысходности в каждой мысли ребёнка! Каждое предложение наполнено смертью, исходящей от глагола «убить» и его синонимов. И как набат звучат его риторические вопросы, обращённые к мыслящим людям: «А разве не лучше было бы то, чтобы ты жил, и они жили, и мы с Сашкой тоже, чтоб жили?». Конечно, лучше! Но какой-то кучке людей война и национальные распри выгодны. Для них человеческая жизнь ничто. Горе и боль им чужды, потому что их жизненные принципы сводятся к удовлетворению собственного «эго». Детской же натуре присуще сопереживание, и поэтому страдания Алхузура, у которого погибли все родственники, близки Коль- киным. Его отчаянное «зачем, зачем я?» рождает клятву — не брать оружие в руки.
Мальчишки понимают, что во всём виновата война, что именно она обрекла их на все мучения и страдания. И только миролюбие обоих объединит их навеки (Алхузур жестами, указывая на пистолет, и ломаным русским языком подтверждает свои мысли о виновнице случившегося. А Колька в своём монологе, обращённом к истерзанному брату, говорит: «Я, знаешь, Сашка, не стал бы его губить…»), а истинный гуманизм ребят поможет пройти через все испытания. Так, Кольке, умирающему от горя и отчаяния, для возрождения к жизни был послан небом Алхузур. Всё время, пока тот был в беспамятстве, за ним ухаживал незнакомец, поил водой, накрывал чем-то тёплым и исчезал, чтобы снова возникнуть со своей кружкой, а потом кормил его по одной ягоде виноградом и разжёванными кусочками орехов. Дело пошло на поправку.
Алхузур был согласен, чтобы его называли Сашкой. В знак благодарности за всё Колька доверил ему тайну о кладе, и Алхузур оправдал это доверие. А потом мы узнаем, что наступила Колькина очередь экзаменовки на верность и дружбу. От случайно зашедшего русского солдата он прячет Ал- хузура, убеждая того, что это его родной брат.
Колька своим детским умом сам дошёл до того, что солдат, озлобленный и одержимый чувством мести, убьет мальчика, потому что тот чеченец. Полученные от солдата хлеб, таблетки, кашу Колька делит на две части и заставляет есть своего спасителя.
Взаимовыручка определяет их дальнейшую дружбу. Во время путешествия к станции Колька чуть не погиб от руки чеченца, но Алхузур вступился за него, со слезами умолял земляка не убивать русского мальчика. Перепуганный до смерти, Колька долго не мог прийти в себя, а когда очнулся, они скрепили своё братство кровью. Теперь они родные. Родные до конца дней своей жизни.
Войне и национальным распрям не удалось расставить этих маленьких людей по разным берегам, потому что они оказались друг для друга одновременно и плотом, и кормчим в этой бурлящей реке жизни, благодаря чему и «выплыли». Их случайно поймали. Они, обнявшись, спали в кустах. Когда их стали разнимать, оба одновременно закричали. Врач констатировала, что у них дистрофия и нарушение психики. Дети разлучать себя не позволяли и поднимали крик, если одного из них уводили на медосмотр. А потом детдом… И никому из взрослых не удалось разлучить их. Они выдержали проверку на преданность тяжёлыми жизненными обстоятельствами. Их души не стали чёрствыми и не породили месть, а, напротив, воскресили взаимопомощь и любовь. Эти беззащитные ростки способны были выстоять и продолжить жизнь. Им не нужна политика, им нужны искренние человеческие отношения. Они живут по великим принципам морали. Живут так, как живут родные братья. Один — светлый, другой — чёрный; светлый — русский, чёрный — чеченец, причём для них такое сравнение неуместно.
Мальчишки на самом деле уверены, что они настоящие братья, родные, потому что специально смешали кровь, сделав каждый себе надрез на руке.
Война прошла, но боль осталась, потому что её хранит память времени, времени страшных сороковых годов. Она хранит эту боль лишь для того, чтобы уничтожить вирус войны, который собирает тучи не в золотые, приносящие дожди добра и счастья, а в чёрные, рождающие гром, который способен разрушить долгую дружбу и братство народов.
Сегодня, как никогда, все сожалеют о том, что клятва о братстве двух маленьких представителей разных народов разрушена, что её хватило только на юность и зрелость наших отцов, а до внуков она не дошла. Им пришлось воевать и погибать на той земле, где раньше «ночевала тучка золотая». И пока ещё не совсем поздно, в эфир надо включить время памяти как предостережение от третьей мировой.
Тема: Национальная вражда
А. Приставкин «Ночевала тучка золотая».
Национальная трагедия
Национальная рознь, непримиримость и, самое страшное, что может быть, — геноцид. Все это о вражде. Национальной вражде. Кто и когда придумал, что люди делятся по цвету кожи и разрезу глаз? Кто и когда решил, что тот, кто ходит в одежде, чем-то лучше полуголого африканца из дикого племени?
Отнимите у матери ребенка. И какого бы роду-племени она ни была, ее горе будет точно таким же, как и у любой другой матери. Убейте у жены мужа. И кто сможет сказать, что горе аборигенки Австралии будет отличаться от горя китаянки?
Всем даны: одинаковое сердце, одинаково соленые слезы и сильное чувство любви. И кровь у всех одного цвета — красная. И пролито ее по причине национальных конфликтов за все время существования человечества, ох, как много. Так отчего же люди разных национальностей ненавидят и убивают друг друга?
О трагедии на кавказской земле во время геноцида чеченского народа рассказано в повести Анатолия Приставкина. В «Ночевала тучка золотая» глазами одиннадцатилетних мальчишек показан ужас и бессмысленность тех событий.
На Кавказ привезли полтысячи колонистов-беспризорников, которые забыли или никогда и не знали, что такое семья и любовь ближних. Сюда же насильно переселили и взрослых, в основном с территорий, которые были освобождены от оккупации.
А из Чечни шли составы с местным населением, которое якобы продалось фашистам, и как веский аргумент все повторяли, что чеченский прокурор стал немецким генералом. Товарные вагоны забивались женщинами, стариками и детьми и направлялись в далекий Казахстан или еще дальше. До нового места и половины не доезжали: умирали от истощения и болезней.
Но некоторые чеченские мужчины сумели уйти в горы, а потом мстили неизвестно откуда появившемуся в их домах русскому населению. Жгли. Взрывали. Стреляли. Зверски убивали.
Вот в это месиво и попали братья-близнецы Кузьменыши: Колька да Сашка. Ничего не видевшие хорошего в этой жизни, вечно голодные и холодные, они как умели, так и приспосабливались к новым условиям. В одном им было легче — их было двое, и постоянная забота друг о друге дала всходы добра и любви в их сердцах.
То, с чем они столкнулись в Чечне, было непостижимо для детского сознания. Какие-то люди убили 19-летнюю шоферицу Веру, взорвав ее машину; сожгли дом Ильи и склад в колонии. Под дулом ружья оказалась и их любимая воспитательница Регина Петровна, но ее от смерти спас чеченский мальчишка, который помешал отцу выстрелить в нее.
И кульминацией этих…
кровавых событий становится жестокое убийство Сашки. Они с Колькой и Демьяном были в кукурузном поле, когда появились всадники. Демьян крикнул, что надо бежать в разные стороны. За Колькой поскакала лошадь, но в последнюю секунду он увернулся, лишь копыто мелькнуло у самой головы, но чеченец в зарослях не увидел никого и умчался на зов своих товарищей. Страх был такой сильный, что мальчишка стал руками рыть себе яму, потом спрятался в нее и забылся.
Но новый день пришел, и жизнь продолжалась. Колька поспешил на поиски своего Сашки. Он нашел его висящим на заборе, без глаз, со вспоротым животом и початком кукурузы во рту. И страх исчез. Чего же было теперь бояться? Разве могло быть хуже?
Он погрузил Сашку на тележку и повез на станцию. Было темно, но он разговаривал с братом. Он объяснял и чеченцам: разве они не видят, что они с Сашкой ни с кем не воюют и никому не хотят зла. Разве виновата была Вера или тетя Зина, что их пригнали сюда жить и работать. Зачем же так-то?
На станции он положил тело брата в железный ящик проходящего поезда и попрощался с Сашкой навсегда, отправив его подальше от этой страшной земли.
Нервы Кольки не выдержали напряжения, он вернулся в колонию, в одной из комнат свернулся калачиком, и силы оставили его. Бред продолжался несколько дней. Он звал Сашку. И тот пришел, стал ухаживать за больным Колькой, кормить жеваными орехами и ягодами винограда. Но когда Колька окончательно пришел в себя, то увидел, что Сашка — это чеченский мальчишка. Горе мгновенно сблизило их.
И уже Кольке потом пришлось спасти новоявленного Сашку от русских солдат. И чеченский Сашка вновь спас Кольку от пули разъяренного горца. Взрослые убивали, ненавидели, а дети породнились и уже не расставались ни на миг.
Так вдвоем и попали они снова в детский распределитель. Когда попытались их разлучить, видя, что Сашка — это и не Сашка вовсе, он и по-русски почти не мог говорить, поняли, что это бесполезно — дружбу кровных братьев не порушить. Так и отправились братья Кузьменыши: светлоголовый Колька и черноволосый Сашка — вместе в новый, неведомый детдом в неизвестном месте России…
Месть и ненависть не имеют национальности. Не существует и такой народности — убийцы. Правильно в повести сказано, что нет плохого народа, есть плохие люди, которые сеют вражду и смерть вокруг себя, используя для этого силу и власть.
«Летим в неизвестность, как семена, по пустыне. По военной пустыне — надо сказать. Где-то, где-нибудь, в щелочке, трещинке, ямке случайно застрянем. А прольется ласка да внимание живой водой, прорастем… Можем и не прорасти, а навсегда кануть в неизвестность».
Анатолий Приставкин
Книга Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая» сразу привлекла внимание широкого круга читателей. Повесть автобиографичная, она рассказывает о сиротах, которые познали горечь жизни раньше, чем научились понимать эту жизнь. Тем, кто этого не испытал, трудно представить, что такое нищета и вечный голод для ребенка. Книга потрясает читателей, вызывает в душе боль и сострадание.
Братьев-близнецов Кузьменышей можно сравнить с семенами сорного растения, которые ветер переносит с места на место. Таковы Колька и Сашка. Судьба забрасывает их на Кавказ, в далекий горный край.
Мальчишки мечтают о фруктах, но даже не знают значения этого слова. Для Сашки фрукты — что-то божественное, Колька же говорит просто: «Это и есть картошка». Братья мечтают также о буханке хлеба, которую они ни разу не держали в руках. Впервые увиденный ими батон они распознали только потому, что его «в одном довоенном кино показывали».
А сцена подкопа под хлеборезку? Из подобных сцен и состоит вся напряженная жизнь ребят с ее редкими и скудными радостями. Почему же таким убогим и страшным было существование невинных детей, кто вино¬ват в этом? Волей «отца народов» они были лишены детства, дома, родите¬лей и родной земли. Но пока сильна его власть и вера в нее. И вот дети, среди которых немка, чеченец, ногаец, крымский татарин, кричат: «Спасибо това¬рищу Сталину за наше счастливое детство!» Насмешка? Нет, трагедия…
На фронте сражались миллионы людей, в лагерях томились сотни тысяч репрессированных. Сколько оказалось выброшенных на улицу сирот! Самым «разумным» стала высылка детей на Кавказ, с глаз долой, чтоб спо¬койнее жить было.
Каким холодным и бессердечным человеком надо быть, чтобы по¬ступить так, как директор детдома в Томилине. Ему было приказано дать детям на дорогу пайки и прилично одеть их. Что же сделал он? Велел брать¬ям поменяться одеждой. Этот человек не имел понятия ни о чести, ни о сове¬сти, хотя ему были доверены детские судьбы. «Своими ушами Колька слы¬шал, как один из саперов, уходя, произнес негромко, указывая на директора: «От войны за детишками спасается!»
Но были и другие. Воспитательница Регина Петровна первая увиде¬ла в детях именно детей и зажгла в душах несчастных ребят искру утрачен¬ной радости. Благодаря ей Кузьменыши узнали, что существует мир, в кото¬ром нет голода, холода, воровства, и у людей бывают праздники. Регина Петровна вернула мальчишек к жизни, согрела теплом своего сердца, научи¬ла улыбаться, напомнила о том, что они дети. Она была не только милосерд¬ной, но и самоотверженной женщиной. Рискуя собой, Регина Петровна спас¬ла Алхузура, которого Колька настойчиво называл своим братом Сашкой. Детям было не понять того, что раскрытие подобного обмана грозило вос¬питательнице тюрьмой.Обидно, конечно, что Колька Кузьменыш так и не простил Регине Петровне бегства после нападения чеченцев. Он не захотел с ней разговаривать и холодно простился. Я думаю, позже Колька раскаялся в своем поступке и не раз мысленно просил прощения у доброй женщины.
Нельзя не вспомнить директора Березовского детдома. Петр Ани¬симович Мешков всю свою жизнь отдал детям. Он погиб, выполняя служеб¬ный, гражданский и просто человеческий долг.
Да, время было тяжелое, страшное. Проблема национальной розни волнует не только наших современников, она стояла так же остро и во время пребывания Кузьменышей на Кавказе. Воевали русские и чеченцы. Невольно спрашиваешь себя: «Что же делили люди, жившие на одной земле, под одним солнцем?» Ничего.
.. Унижая и притесняя «малые» народы, Ста¬лин пытался добиться покорности, беспрекословного повиновения.
Но кавказцы — гордые люди, да и кто потерпит издевательства над собой? Горцы были ослеплены ненавистью и творили злодеяния, на которые раньше никто бы из них не осмелился. Следствием национальной вражды явилась гибель Мешкова, веселой, жизнерадостной Веры. Подобная участь ожидала и Регину Петровну, но Алхузур спас ее от верной смерти. «Отец прицелился, а он его за локоть», — рассказывала воспитательница Кузьме-нышам о встрече с чеченцами. Она мудро заметила: «Плохих народов не бывает, бывают лишь плохие люди». С этими словами нельзя не согласиться. Да, есть плохие люди и среди русских, и среди чеченцев. Не будь их, может, не было бы вражды между народами.
На Кавказе Кузьменыши впервые столкнулись со смертью. Именно гибель ближнего заставила Кольку задуматься над многими вопросами, от веты на которые мы не можем дать и сегодня. Он всегда будет помнить кра¬сивый горный край и связанные с ним события. Смерть брата, распятого че¬ченцами, стала для мальчика самым жутким эпизодом из жизни в чужих кра¬ях. Да разве можно забыть такое? «Он … висел, нацепленный под мышками на острия забора, из живота у него выпирал пучок желтой кукурузы», а «по штанишкам свисала черная в сгустках крови Сашкина требуха». Какое же сердце не дрогнет, когда читаешь эти строки?
«Страшная отрешенность» овладела Колькой. Мальчик никак не мм поверить в гибель близкого и дорогого ему человека. Но все-таки в запутан¬ном лабиринте зла дети смогли понять, найти правду. Так Колька обращает¬ся к мертвому брату: «Вот, небось, сам слышал, как солдаты — наши слав¬ные бойцы говорили… Едут чеченцев убивать. И того, что тебя, тоже убьют. И вот если бы он мне попался, я, знаешь, Сашка, не стал бы его губить… Я только в глаза посмотрел бы: зверь он или человек? Есть ли в нем живого чего? А если бы я живого увидел, спросил бы его, зачем он разбойничает…
А теперь видишь, как выходит… Ты нас с Саш¬кой убил, а солдаты пришли, тебя убьют… А ты солдат станешь убивать, и все: и они и ты — погибните. А разве не лучше было бы, чтоб ты жил, и они жили, и мы с Сашкой тоже чтоб жили? Разве нельзя сделать, чтоб никто ни¬кому не мешал, а все люди были живые, вон как мы, собранные в колонии, рядышком живем?»
Маленький Колька увидел причины, заставившие чеченца поднять руку на ребенка.И Алхузур не винит переселенцев (а ведь именно их счита¬ют виноватыми в разорении могил взрослые чеченцы). Они не найдут вины друг в друге и назовут друг друга братьями — в этом глубоко символичный поворот сюжета! Это братья убивали друг друга.
Лишь дети смогли понять правду, и в этих детях путь к спасению. Они смогли увидеть главных виновников и простили жертвы: переселенцев, и Зверька, и чеченцев. Но нет прощения власти и исполнителям ее воли.
На протяжении всего повествования писатель рассказывает о собы¬тиях, которые долгие годы от нас скрывали. Сталинизм стал причиной не¬счастий миллионов людей. Он породил разногласия между народами, ожес¬точил человеческие сердца, опустошил души, сделав их безжалостными даже к детям.
В своей повести Анатолий Приставкин размышляет о путях сбли¬жения людей разных национальностей. Он пытается решить острейшую про¬блему, раскрыв перед нами души детей и взрослых, поведав нам их мысли и чувства. Зерна национальной вражды, посеянные в эпоху Сталина, уже взош¬ли и укоренились. Но решать проблему национальной розни приходится нам.
До сих пор слышны отголоски того времени. Не там ли корни ны¬нешнего братоубийства в Карабахе, Грузии, Чечне?.. Не в том ли, что люди ищут вину в своем брате и не умеют прощать виновных поневоле?
Пока не выросли эти корни, книга своевременна. Она повествует о том, что происходит сейчас.
Ведь именно новое поколение должно восстановить справедливость, очис¬тить страну и мир от войны и ее последствий.
Лицо войны. Оно знакомо нам по книгам. Трагическое и героическое, самоотверженное и совершенно «не женское». А вот сиротское лицо войны знакомо нам? Вроде бы и не так мало написано в литературе о сиротах войны, но братья Кузьмины, или, как их звали, Кузьмёныши, надолго займут свое место в нашей памяти.
Анатолий Приставкин, написав свою повесть «Ночевала тучка золотая», высказал свое, выстраданное, наболевшее. Детская память о войне, не унимающаяся уже в нескольких поколениях боль. Зачем касаться этой темы? Зачем тревожить больные раны? В истории не может быть событий, которые лучше предать забвению, нежели осмыслить:
Одна неправда нам в убыток,
И только правда ко двору!
Итак, в конце войны часть детдомовцев из голодного Подмосковья вывозили на Северный Кавказ. Эта гуманная идея, увы, обернулась невиданной жестокостью. Ведь в ту же пору с Северного Кавказа преступной волей Сталина изгоняли в вечную ссылку целые народы. Коренные жители, не знавшие за собой никакой вины и просто не понимавшие происходящего (да и кто бы понял!), отчаянно цеплялись за дедовскую землю, за отчий край. Солдаты выполняли приказ, уверенные, что наказывают врагов Родины. И в этом братоубийственном безумии закрутило, как щепки в омуте, детей из Подмосковья, сирот и полусирот, бедных «зверенышей» страшной войны.
Звучали выстрелы, гибли люди. Гибли дети…
«О том не пели наши оды», но Приставкин все же коснулся этой больной темы, чтобы мы могли знать прошлое и извлечь из него уроки, чтобы не повторять его ошибок.
Таловский интернат, где директор Башмаков обожает «накрутить» воспитаннику за любую провинность несколько смертельных суток — без завтрака, без обеда, без ужина. А вот и «самоотверженные» воспитатели, которые могут отправить братьев Кузьмёнышей в далекую многосуточную дорогу на загадочный Кавказ, не снадбив никакой едой — авось не околеют, а околеют — беда невелика, зато в своем хозяйстве пригодятся их хлебные пайки.
Ну а если взрослые равнодушно обрекают детей на голод, что детям делать? Язык не повернется, чтобы назвать кражей скудный промысел по базарам двух голодных, оборванных мальчуганов, все мечты которых — вокруг мерзлой картофелины да картофельных очистков, а как верх желания и мечты — «корочка хлеба, чтобы просуществовать, чтобы выжить» один только лишний день. И можно ли без сочувствия следить за той поистине героической борьбой за выживание, которую ведут два близнеца, самоотверженно поддерживающие друг друга?
Да, вот она жизнь детдомовцев с ее редкими и скудными удачами, когда сбывается мечта «извечная голодного шакала о жертве».
И вот пятьсот человек таких, как Кузьмёныши, сирот военного времени летом 1944 года отправляют на освобожденные земли Кавказа.
Ни Кузьмёныши, ни другие дети не знают, почему их везут на Кавказ, но ощущение тревоги, сменяющее радость окончания долгого, изнурительного пути, охватывает и детей, и взрослых во время длительного перехода от станции к подножию гор. Ни один человек не встречается им за весь длинный путь, ни машины, ни подводы. Повсюду — следы человека, но где же сами жители? Кто засевал дозревающие поля, для кого цветут цветы, зреют в садах яблоки?
Почему пуста лежащая на пути деревня? Ощущение смутного вначале страха все крепнет у Кузьмёнышей, пытающихся понять: что же творится вокруг? Кто стрелял в Регину Петровну? Кто и зачем взорвал грузовик, убив лихую девятнадцатилетнюю шоферицу Веру, еще недавно мчавшую детдомовцев по пыльной дороге на консервный завод?
Но куда все-таки делось население, которое здесь было? Почему все, кто живет сейчас в станице,— приезжие? Кого они боятся? Почему не зажигают огней ночами, не выходят на улицу?
Наконец до детей дойдет слово «чеченцы», и тогда узнают братья: за что-то их «сгребли в товарняки» и увезли куда-то. А потом узнают и другое: «некоторые-то не схотели, дык, они в горах запрятались! Ну и безобразят!» Кто же эти люди? «Басмачи, всех к стенке!» — слышат Кузьмёныши крики раненого бойца. Слышат и то, что выпало им «со старухами и младенцами воевать». Со жгучим любопытством будут братья вслушиваться в рассказ Регины Петровны, пытаясь вместе с ней понять: что же помешало тем троим убить ее? Почему ее пожалели? Мальчики впервые услышат про этих людей очень страшное: все они изменники Родины. А Колька спросит: «А пацан? Ну, который за окном? Он тоже изменник?»
Да, тема эта очень болезненная. Конечно, об этом «не пели наши оды». Это прошлое не вспоминали. А Пристав- кин поведал нам эту правду. Он шлет свое непрощение всем, кто обрек детей на страдания и муки. Разве забудешь пронзительные сцены повести? Вот они, дети, протягивающие руки через решетки с просьбой пить. Разрушение могил твоих предков и жажда смерти. А месть темна, не знает границ, пределов и обрушивается всегда на невинных.
При чем здесь бедные Кузьмёныши? Им-то за чьи грехи отвечать? Им-то почему надо бежать по зарослям кукурузы, слыша за собой топот лошадиных копыт, треск, шум погони, ожидая каждую секунду смерти?
За что Колька должен пережить смертельный страх, превращающий его в маленького зверька: зарыться бы в землю от всего этого ужаса!
И куда более страшное — за что Сашке висеть на заборе со вспоротым животом, набитым пучками желтой кукурузы, с початком, торчащим во рту? Эти пронзительные сцены надолго врезаются в память.
Оставшийся в живых брат, уже ничего не боясь — «все худшее, что могло с ним случиться, он знал, уже случилось»,— везет близнеца сквозь ночь и разговаривает с ним, заботливо укладывая его в железный ящик, обложив мешками, чтобы не было холодно. Изуверство, учиненное над Сашкой, не причина, а следствие. Уже после Колька услышит разговор, который объяснит разыгравшуюся трагедию: «толковали о черных», «об одной операции, которую провели за три часа, включая десять минут на погрузку». Насилие порождает насилие, преступление — преступление. Несчастной жертвой становится ни в чем не повинный подросток. Вот она, слезинка замученного ребенка, подчеркивает необратимость зла, которое порождено античеловеческим делом.
И надо бы поставить точку, но Анатолий Приставкин не может — нужен выход. Погруженный в беспамятство, Колька возвращается к жизни благодаря самоотверженной работе своего сверстника чеченца Алхузура. Двое сирот — жертвы одних и тех же обстоятельств — противостоят миру взрослых с его бесчеловечной враждой. Для живого Кольки брат воскресает в облике чеченца Алхузура.
Вот он, мотив доверия к жизни, к ее разумным нравственным основам. Повесть Приставкина — это страстный призыв к Правде, Добру, Справедливости, который должен услышать каждый.
Лермонтов, Михаил Юрьевич –
Утес
Л. В. Чернец
Метафора (греч. metaphora – «перенос») – троп, перенос названия с одного предмета на другой на основании их сходства. Так, в стихотворении М. Ю. Лермонтова «Утес» действия, свойства, переживания человека переносятся на двух «персонажей» произведения – «старый утес» и «тучку золотую»:
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана.
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;
Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко
И тихонько плачет он в пустыне.
В основе стихотворения – параллелизм между природой и человеческой жизнью, здесь пейзаж – иносказание, истинная тема – одиночество (его может испытывать только человек), мимолетность счастья. В выражении этого психологического содержания важны и грамматические категории (утес и тучка – существительные мужского и женского рода), и использование слова «пустыня» (в романтической поэзии пустыня – символ одиночества; так, в лермонтовском стихотворении «Благодарность» лирический герой «благодарит» «за жар души, растраченный в пустыне…»), и в особенности контрастные ряды олицетворяющих метафор: тучка ночевала, умчалась, весело играя; утес одиноко стоит, задумался глубоко, плачет, в морщине старого утеса – влажный след. В этой метафорической цепи влажный след прочитывается как слеза (перифраз), старый утес – как старый человек; его контекстуальный антоним – «золотая» (метафорический эпитет), вместе с «лазурью» – это яркие цвета тучки.
Из других видов иносказания метафора родственна сравнению, что неоднократно подчеркивалось уже античными теоретиками поэтического и ораторского искусства. Для Аристотеля «очевидно, что все удачно употребленные метафоры будут в то же время и сравнениями, а сравнения, [наоборот, будут] метафорами, раз отсутствует слово сравнения [«как»]»1 . Деметрий (I в. н. э.) считает сравнение, «по существу, развернутой метафорой»2 , а Квинтилиан (I в. н. э.) называет метафору «сокращенным сравнением» («О воспитании оратора»).
Действительно, многие метафоры как будто поддаются «переводу» их в сравнения. Например, фразу «…остался влажный след в морщине / Старого утеса» можно, в экспериментальных целях, развернуть следующим образом: «в углублении на поверхности утеса, как в морщине на лице, остался влажный след, похожий на слезу». Но, конечно, такое «уточнение» смысла начисто уничтожает эстетическую выразительность аналогии. Метафора замечательна именно своим лаконизмом, недоговоренностью и тем самым – активизацией читательского восприятия.
В отличие от сравнения, где оба члена (то, что сравнивается, и то, с чем сравнивается) сохраняют свою самостоятельность (хотя ее степень в типах сравнения различна3 ), метафора создает единый образ, как бы размывает границы между предметами или понятиями. Сущность метафоры хорошо передают слова Б. Л. Пастернака;
Перегородок тонкоребрость
Пройду насквозь, пройду, как свет.
Пройду, как образ входит в образ
И как предмет сечет предмет.
(Волны)
Слитность впечатления достигается даже в двучленной метафоре (где названы оба члена сравнения, а иногда даже основание для сравнения): «жизни мышья беготня» (А. С. Пушкин. «Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы»); «ситец неба такой голубой» (С. А. Есенин. «Баллада о двадцати шести»); «флейта водосточных труб» (В. В. Маяковский. «А вы могли бы?»); «астраханская икра асфальта» (О. Э. Мандельштам. «Еще далеко мне до патриарха…»); «версты обвинительного акта» (Б. Л. Пастернак. «Лейтенант Шмидт». Ч. 3); «глазунья луны» (И. А. Бродский. «Тихотворение мое, мое немое…»). В таких метафорах есть почти все компоненты сравнения, недостающее подразумевается: жизнь подобна мышьей беготне, небо кажется голубым ситцем, водосточные трубы [звучат] как флейта, асфальт [черен] будто астраханская икра, обвинительный акт словно версты [очень длинный], луна похожа на глазунью.
Но в поэзии содержателен выбор синтаксической структуры: генитивная метафора (названная так по существительному, стоящему в родительном падеже, лат. genetivus – «родительный») воздействует на читателя иначе, чем сравнение, выражающее, казалось бы, ту же мысль. При трансформации двучленной генитивной метафоры в сравнение «исчезает именно метафоричность»4 .
В одночленной метафоре тот или иной член сравнения опущен, но приведено или хотя бы намечено основание для сравнения, аналогию помогает понять и ближайший контекст. В переносном значении могут выступать слова, относящиеся к разным частям речи. Метафоры-существительные: «перлы дождевые» (Ф. И. Тютчев. «Весенняя гроза»), «закат в крови» (А. А. Блок. «Река раскинулась. Течет, грустит лениво…»), «песни ветровые» (Блок. «Россия»), «глаза газет» (Маяковский. «Мама и убитый немцами вечер»). Глагольные метафоры: «солнце смотрит на поля» (Тютчев. «Неохотно и несмело…»), «низкий дом без меня ссутулится» (Есенин. «Да! Теперь решено. Без возврата…»), «исколесишь сто лестниц» (Маяковский. «Прозаседавшиеся»). Метафорические эпитеты, выраженные прилагательными, наречиями, причастиями: «Как сладко в тишине у брега струй плесканье!» (В. А. Жуковский. «Вечер»), «печальные поляны» (Пушкин. «Зимняя дорога»), «отдыхающее поле» (Тютчев. «Есть в осени первоначальной…»), «каменное слово» (А. А. Ахматова. «И упало каменное слово…»).
Уже из этой подборки видно, что отдельная метафора «узнается» в словосочетании, состоящем из двух-трех слов: закат в крови, дом ссутулится, печальные поляны. Однако в художественной речи функции метафоры – познавательная, оценочная – раскрываются в более или менее широком контексте, в частности во взаимодействии метафор друг с другом. В словосочетании нередко соединены две метафоры и более, создающие один целостный образ, и они могут иметь разное грамматическое выражение: «пустынные глаза вагонов» (Блок. «На железной дороге»), «…И очи синие, бездонные // Цветут на дальнем берегу» (Блок. «Незнакомка»), «обнаженные груди берез» (Есенин. «Я по первому снегу бреду…»), «Пусть ветер, рябину занянчив, // Пугает ее перед сном» (Пастернак. «Иней»).
Как и в других тропах (метонимия, синекдоха), в поэтической метафоре переносное значение слова не вытесняет основного: ведь в совмещении значений и заключается действенность метафоры. Если же слово в устойчивых сочетаниях с другими словами утрачивает свое исходное, основное значение, «забывает» о нем, оно перестает восприниматься как иносказание; переносное значение становится основным. Такими стертыми (сухими) метафорами изобилует наша повседневная речь: дождь идет, часы стоят, солнце село; ход доказательств, голос совести; вырасти в специалиста, собрать мысли и т. д.; они закрепляются как термины в научной речи: воздушная подушка, поток нейтронов, поток сознания, грудная клетка. Есть и так называемые вынужденные метафоры, выступающие в качестве основного названия (номинации) предмета: ножка стула, горлышко бутылки, гусеничный трактор. Все это языковые метафоры, т. е., в сущности, не метафоры.
В стилях речи, где ценится прежде всего ясность смысла и недопустимы кривотолки, где коммуникативная функция важнее эстетической (например, деловые бумаги, в особенности юридические документы, технические инструкции и пр.), метафоричность слова гасится очень быстро. Живая метафора здесь – «инородное тело», и смешение стилей порождает комический эффект. «Естественное место метафора находит в поэтической речи (в широком понимании этого термина), в которой она служит эстетической (а не собственно информативной) цели. […] Возможная неоднозначность метафоры согласуется с множественностью интерпретаций, допускаемых поэтическим текстом»5 .
Однако и в художественной речи неизбежно стирание метафор, и последствия этого процесса здесь болезненны в отличие от некоторых «стерильных» функциональных стилей. Когда-то свежие и выразительные, поэтические метафоры от частого повторения превращаются в штампы, побуждая писателей к обновлению поэтического языка. В эпоху господства индивидуальных стилей в литературе (XIX-XX вв.) штампы в речи «автора» (повествователь, лирический герой и др.), в том числе заезженные метафоры, – предмет постоянной головной боли писателей; оригинальность стиля – важнейший критерий оценки произведения в литературной критике. Так, А. П. Чехов, любивший строить речь своих комических персонажей из блоков готовых риторических приемов (вспомним, например, слова главного героя в рассказе «Толстый и тонкий»: «Милостивое внимание вашего превосходительства… вроде как бы живительной влаги…»), решительно изгонял подобные обороты из речи повествователя. Характерны советы Чехова начинающим авторам: «Теперь уж только одни дамы пишут «афиша гласила», «лицо, обрамленное волосами..»6 ; «Особенно советовал мне А. П., – вспоминает Т. Л. Щепкина-Куперник, – отделываться от „готовых слов“ и штампов, вроде: „ночь тихо спускалась на землю“, „причудливые очертания гор“, „ледяные объятия тоски“ и пр.»7 .
Богатые коллекции метафор-штампов собраны в пародиях – художественном и одновременно литературно-критическом жанре. С помощью пародий литература быстрее освобождается от рутинных приемов; в исторической же ретроспективе эти концентраты штампов интересны как знаки той или иной литературной эпохи. Так, увлечение романтиков «пейзажем души» в зеркале анонимной пародии «К луне» (1842) предстает как привычный набор антропоморфных метафор и сравнений:
Туманною и мрачной мглою
Оделся вечный небосклон;
И туч громадной пеленою
Весь горизонт загроможден.
И вот луна, как бы ошибкой,
Взошла и мир дарит улыбкой.
Как упоительно светло
Ее роскошное чело!
Она, как дева, в мраке ночи
Свои пронзительные очи
На землю с лаской навела,
И разбросала кудрей волны
На мрачный лес, молчанья полный,
И страсть в груди моей зажгла8 .
Внимание, уделяемое метафорам пародистами, а также литературными критиками («Все как один, все за десятерых // Хвалили стиль и новизну метафор», – не без иронии пишет о критиках Пастернак в поэме «Спекторский»), по-видимому, соответствует частотности этого приема и его роли в формировании общего стиля произведения, в особенности стихотворного (хотя метафоры и вообще иносказательность речи все же необязательны для поэзии).
В традиционном учении о тропах и фигурах метафора также главный троп, наиболее ярко демонстрирующий выразительные возможности поэтической и ораторской речи. У Аристотеля (в его «Поэтике» и «Риторике») метафора, в соответствии с этимологией (греч. «перенос»), – родовое понятие, охватывающее разные виды переносов значения слова: «Метафора есть перенесение необычного имени или с рода на вид, или с вида на род, или с вида на вид, или по аналогии»9 . Впоследствии термин закрепился лишь за четвертым видом переноса в этом перечне (первые же два вида – синекдоха, третий – метонимия). Но подробно Аристотель останавливается именно на переносах по аналогии, потому что такие метафоры «наиболее заслуживают внимания»10 . Он разъясняет суть переноса, например: «что старость для жизни, то и вечер для дня; поэтому можно назвать вечер старостью дня, а старость – вечером жизни или, как Эмпедокл, закатом жизни»11 ; подчеркивает выразительность метафор, изображающих вещь «наглядно», «в действии», «представляющих неодушевленное одушевленным». Примеры черпаются из Гомера: «Под гору камень бесстыдный назад устремлялся в долину» (описание труда Сизифа в «Одиссее», песнь XI, стих 598); «…бушует // Много клокочущих волн многошумной пучины – горбатых, // Белых от пены, бегущих одна за другой непрерывно» («Илиада», песнь XIII, стихи 797 – 799). Восхищаясь этими «горбатыми» волнами, он замечает: «[Здесь поэт] изображает все движущимся и живущим, а действие есть движение»12 .
Неоднократно подчеркивает Аристотель познавательную ценность уподоблений: «метафоры нужно заимствовать… из области предметов сходных, но не явно сходных, подобно тому как и в философии считается свойством меткого [ума] видеть сходство и в вещах, далеко отстоящих одни от других»; «приятны хорошо составленные загадки: [они сообщают некоторое] знание, и в них употребляется метафора»13 . Вообще, из различных способов выражения, по Аристотелю, «всего важнее – быть искусным в метафорах. Только этого нельзя перенять от другого; это – признак таланта, потому что слагать хорошие метафоры – значит подмечать сходство»14 ; «Метафора в высокой степени обладает ясностью, приятностью и прелестью новизны, и нельзя заимствовать ее от другого лица»15 .
Суждения Аристотеля о метафоре (в современном значении термина) легли в основу последующих «риторик» и «поэтик». В то же время теория метафоры, как и учение о тропах в целом, постепенно развивается, появляются новые положения, уточнения. В частности, Деметрий высоко оценивает метафоры не только оригинальные, но и стертые, а также вынужденные (как называют их сегодня): «…в употреблении метафор наставницей служит обиходная речь. Ведь переносное значение почти всех ее выражений скрыто благодаря устоявшимся метафорам. Так, и «чистый звук», и «горячий человек», и «крутой нрав», и «большой оратор», и другое в этом роде – столь искусные метафоры, что кажутся почти буквальными выражениями. […] Обиходная речь так удачно использует некоторые метафоры, что пропадает нужда в словах в прямом смысле, и метафора, занимая их место, так и остается [в языке], например: «глазок виноградной лозы» и пр. в таком роде»16 .
Он же тонко замечает, что метафора и сравнение по-разному воздействуют на читателя (слушателя): «Если … метафора кажется слишком опасной, то ее легко превратить в сравнение. Ведь сравнение, будучи по существу своему развернутой метафорой, кажется более привычным. Так, если во фразу «Тогда ритору […], обрушившемуся на нас» вставить «как бы»: «Тогда ритору […], как бы обрушившемуся на нас», то речь станет более спокойной. Прежнее выражение без этого «как бы» было метафорой и [казалось] более рискованным. Так и стиль Платона производит впечатление чего-то рискованного – он больше пользуется метафорами, а Ксенофонт, напротив, предпочитает сравнения»17 (приведенный пример – из речи Демосфена «О венке»).
В рамках риторической традиции разработана классификация метафор, в ее основе – классы сопоставляемых предметов. Итоговой можно считать схему, представленную в «Риторике» М. В. Ломоносова (1748). Здесь названы четыре вида переносов «речений» (слов): «1) когда речение, к бездушной вещи надлежащее, переносится к животной, например: твердый человек вместо скупой; каменное сердце, то есть несклонное; мысли колеблются, то есть переменяются; 2) когда речение, к одушевленной вещи надлежащее, переносится к бездушной: угрюмое море, лице земли, луга смеются, жаждущие пустыни, земля, плугом уязвленная, необузданные ветры; 3) когда слово от неживотной вещи к неживотной же переносится: в волнах кипящий песок вместо мутящийся; небо звездами расцветает вместо светит; 4) когда речения переносятся от животных к животным вещам: алчный взор, летающие мысли, лаятель Зоил»18 .
Эта классификация применяется и в настоящее время, в особенности деление метафор на овеществляющие (первый тип, выделенный Ломоносовым) и олицетворяющие, или антропоморфные (второй тип). В то же время выделяются другие виды метафор. Так, для поэтического языка XIX-XX вв. характерны так называемые отвлеченные метафоры, представляющие отвлеченное (абстрактное) через конкретное (и наоборот): «В бездействии ночном живей горят во мне // Змеи сердечной угрызенья» (Пушкин. «Воспоминание»; здесь благодаря метафоре в слове «угрызенья» оживает его этимологическое значение: змея грызет сердце); «И в воздухе за песней соловьиной // Разносится тревога и любовь» (А. А. Фет. «Еще майская ночь»); «Но только – лживой жизни этой румяна жирные сотри…» (Блок. «Да. Так диктует вдохновенье…»); «желтый ужас листьев» (Пастернак. «Ложная тревога»)19 . Вообще словарь писателя группируется по тематическим группам (семантическим полям), и приоритетность определенной лексики, участвующей в образовании метафор, позволяет судить о точке зрения, ценностях автора. Так, в стихотворении Пастернака «Давай ронять слова…» описание «коврика за дверьми» выдает человека, причастного и к живописи, и к литературе: «Кто коврик за дверьми // Рябиной иссурьмил, // Рядном сквозных, красивых // Трепещущих курсивов.
Но все это не отменяет исходной классификации, предложенной в риторической теории тропов. В отличие от, так сказать, логического ядра этой теории конкретные предписания Ломоносова (и других классицистов) относительно использования метафор оказались в резком противоречии с дальнейшим развитием поэтического языка. Например, он советовал «метафоры не употреблять чрез меру часто, но токмо в пристойных местах: ибо излишно в речь стесненные переносные слова больше оную затмевают, нежели возвышают»20 . Почти любое стихотворение Блока или Пастернака нарушает эту «норму»…
Историческая подвижность принципов образования и употребления метафор, их происхождение, соответствие природе мышления – круг вопросов, интенсивно разрабатываемых в литературоведении и языкознании XIX – XX вв. (в отечественной науке особенно важны труды основателя исторической поэтики А. Н. Веселовского, ученых психологической школы во главе с А. А. Потебней). Метафора рассматривается не просто как «украшение» речи, технический прием (к которому можно прибегнуть или не прибегнуть), она одно из проявлений постоянной работы мысли. Изучать метафору – значит изучать законы мышления, поскольку она «вездесущий принцип языка»21 .
Неосознанная метафоричность – характерное свойство первобытного мышления, когда люди еще не отделяли себя от природы, переносили на нее собственные действия и переживания. Так возникали «метафоры языка; наш словарь ими изобилует, но мы орудуем многими из них уже бессознательно, не ощущая их когда-то свежей образности; когда «солнце садится», мы не представляем себе раздельно самого акта, несомненно живого в сознании древнего человека…»22 . Подобные выражения, рожденные на почве первобытного анимизма, закрепляются в языке. С разложением мифологического сознания их метафоричность осознается, и она подчеркивается, оживляется в новых контекстах. Метафора становится языком искусства.
Так, в «Слове о полку Игореве», где природа – активная участница изображаемых событий, много олицетворяющих метафор. Однако «было бы неправильным думать, что в «Слове» отразились пережитки анимизма. Автор «Слова» только поэтически одухотворяет природу и только поэтически видит в ней живое существо, сочувствующее русским. Нельзя себе представить, чтобы автор «Слова» на самом деле верил в реальность диалога Игоря с Донцом или в реальность призыва, который обращает Дон к Игорю»23 .
Будучи общеязыковым явлением, метафора наиболее полно раскрывает свои возможности в художественной речи, основная функция которой – эстетическая. Ведь метафора, выделяя посредством аналогии какой-то один признак, свойство предмета, не столько называет (обозначает) его, сколько характеризует, создает живое представление, образ. Этим она соприродна искусству в целом. По словам А. А. Потебни, актуальным и сегодня, «всякое искусство есть образное мышление, т. е. мышление при помощи образа»24 .
В художественных произведениях, особенно поэтических, одиночные метафоры сравнительно редки. Обычно они выстраиваются в цепь, систему: так возникают развернутые метафоры. В «Слове о полку Игореве» сражение русичей с половцами изображается с помощью системы метафор. Битва последовательно сопоставляется с севом: «Черная земля под копытами костьми была засеяна и кровью полита: горем взошли они по Русской земле»; со свадьбой: «тут кровавого вина недостало; тут пир закончили храбрые русичи: сватов напоили, а сами полегли за землю Русскую»; с молотьбой: «На Немиге снопы стелют головами, молотят цепами булатными, веют душу от тела» (пер. Д. С. Лихачева). Язык описания смертоносного события, сближающий его с событиями, действиями жизнеутверждающими, усугубляет трагическую суть изображаемого.
Метафора может выступать основным конструктивным приемом, доминантой стиля произведения, а иногда и творчества писателя в целом. «Поэтом метафоры» назвал Блока В. М. Жирмунский25 .
Иногда (а у «поэтов метафор» – часто) вводимые цепями метафорические образы настолько ярки, развернуты и наглядны, что как бы заслоняют собой предмет речи, говорят о реализации метафоры. Таково, например, стихотворение Пастернака «Импровизация».
Я клавишей стаю кормил с руки
Под хлопанье крыльев, плеск и клекот.
Я вытянул руки, я встал на носки,
Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.
И было темно. И это был пруд
И волны. – И птиц из породы люблю вас,
Казалось, скорей умертвят, чем умрут
Крикливые, черные, крепкие клювы.
И это был пруд. И было темно.
Пылали кубышки с полуночным дегтем.
И было волною обглодано дно
У лодки. И грызлися птицы у локтя.
И ночь полоскалась в гортанях запруд.
Казалось, покамест птенец не накормлен,
И самки скорей умертвят, чем умрут
Рулады в крикливом, искривленном горле.
О чем это стихотворение: о музыке, извлекаемой из клавиш рояля? о крикливых птицах, которых «кормит» лирический герой? о ночном пруде и шуме воды «в гортанях запруд» ? Эти три темы (три мотива) ассоциативно связаны. Одна из ассоциаций – звук. Клавиши и птицы слиты в единый образ в метафорах: «Я клавишей стаю кормил с руки // Под хлопанье крыльев, плеск и клекот», «…Рулады в крикливом, искривленном горле» (здесь горло – синекдоха, обозначающая птицу). Птицы и ночной пруд, волны объединены тоже благодаря метафорам: «Ночь полоскалась в гортанях запруд»; «гортани запруд» соотнесены с «крикливым, искривленным горлом» (звуковой повтор: гортань, горло – как бы закрепляет аналогию). Другая сквозная ассоциация – цвет, сближающий птиц («черные клювы»), пруд («и было темно», «ночь полоскалась в гортанях запруд») и музыку («ночь терлась о локоть»). Черный, ночной цвет (исполняется ноктюрн?) не единственный в стихотворении: «Пылали кубышки с полуночным дегтем», «И было волною обглодано дно // У лодки. И грызлися птицы у локтя». Эти метафоры, по-видимому, возвращают читателя к клавишам рояля, к их бело-черной гамме. В сложной образной системе «Импровизации» исходная тема – игра на рояле, но слышим мы крики птиц и шум волн. Доминанта стиля – именно метафора, на что настраивает уже первая строка: «Я клавишей стаю кормил с руки…».
Вероятно, стихотворение Пастернака можно прочесть, домыслить и иначе. Оно многозначно, чему в немалой степени способствуют метафоры.
Список литературы
1 Аристотель. Риторика // Античные риторики. – М., 1978. – С. 134-135.
2 Деметрий. О стиле // Античные риторики. – С. 251.
3 Чернец Л. В. «…Плыло облако, похожее на рояль» (О сравнении) // Русская словесность. – 2000. – № 2.
4 Григорьев В. П. Поэтика слова. – М., 1979. – С. 215-216.
5 Арутюнова Н. Д. Метафора // Русский язык: Энциклопедия. – М., 1979. – С. 141.
6 Чехов А. П. Полн. собр. соч. и писем. Письма: В 12 т. – М., 1978. – Т. 6. – С. 48.
7 Щепкина-Куперник Т. Л. Из воспоминаний. – М., 1959. – С. 355.
8 Русская стихотворная пародия: XVIII – начало ХХ в. – Л., 1960, – С. 370-371.
9 Аристотель. О поэтическом искусстве. – М., 1957. – С. 109.
10 Аристотель. Риторика // Античные риторики. – С. 143.
11 Аристотель. О поэтическом искусстве. – С. 110.
12 Античные риторики. – С. 145-146.
13 Там же. – С. 146.
14 Аристотель. О поэтическом искусстве. – С. 117.
15 Античные риторики. – С. 130.
16 Там же. – С. 253.
17 Там же. – С. 251-252.
18 Ломоносов М. В. Соч. – М., 1957. – С. 340.
19 Об этом виде метафоры см.: Томашевский Б. В. Теория литературы. Поэтика. – М., 1996. – С. 54 – 55; Кожевникова Н. А. Словоупотребление в русской поэзии начала XX века. – М., 1986. – С. 89-92.
20 Ломоносов М. В. Соч. – С. 340.
21 Ричарде Айвор А. Философия риторики / Пер. с англ. // Теория метафоры: Сб. переводов. – М., 1990. – С.46.
22 Веселовский А. Н. Историческая поэтика. – М., 1989. – С. 102.
23 Лихачев Д. С. Слово о полку Игореве. – М., 1950. – С. 131-132.
24 Потебня А. А. Теоретическая поэтика. – М., 1990. – С. 163.
25 Жирмунский В. М. Поэтика Александра Блока //Жирмунский В. М. Теория литературы. Поэтика. Стилистика. – М., 1977. – С. 206).
Список литературы
Книга Анатолия ПРИСТАВКИНА «Ночевала тучка золотая» о Великой Отечественной войне, о национальных отношениях (русских и чеченцев) , о нашей нравственности. Книга не просто мне понравилась, она меня потрясла правдой и жестокостью. А. Приставкин пишет о том, что хорошо знает, ведь он провел свое детство в детском доме, «где легче было умереть, чем выжить, стать нелюдью легче, чем человеком» . Братья — близнецы Сашка и Колька живут в таком детском доме, где директором является не человек, а подонок, который кормит собак, родственников — приживалок детским хлебом, отпущенным детям. Любимое наказание у него — «накручивание» ушей, а это значит, что голодный ребенок останется без обеда, завтрака или ужина. Кузьменыши — главные герои. Они мне понравились сразу своей сообразительностью, находчивостью, стремлением выжить. Для этого они шли на все: менялись одеждой и именами, хитрили, делали подкоп, воровали. Но я их совсем не осуждаю. Им не на кого надеяться, им никто не поможет. Они как тучки — «вечные странники» . Главная их мечта — наесться досыта. Братья — близнецы внешне очень похожи, их невозможно различить, но по характеру они разные. Кто мне понравился больше? Оба. Сашка — мечтатель, фантазер, «мозг» всего задуманного. Колька — исполнитель. Их невозможно не любить. Когда я читала о дне рождения братьев, мое сердце сжалось от сострадания. Ведь это был первый день рождения за одиннадцать лет с подарками и праздничным столом. Я понимала их волнение, смущение, радость. Кузьменыши за добро платят добром, им хочется любви и ласки. Поэтому они так и привязались к Регине Петровне, из-за нее они и задержались в этом страшном месте. Эта задержка и привела к гибели Сашки. Господи, какая страшная сцена, где описывается распятие Сашки! Как мне было жалко его! Как жалко Кольку! Что пережил он, когда отправлял Сашу к горным снежным вершинам, которые так хотел видеть его брат. Как жалко, что Колька остался один, совсем один. Кто же убил Сашку, детей, директора детского дома? Чеченцы? ! Почему они такие злые, жестокие? Мне хотелось их ненавидеть, но я не могла, потому что понимала, что то, что описывает Приставкин, гораздо сложнее. Нельзя всех людей поделить на правых — неправых, злых — добрых, наших — чужих. Было бы слишком просто. Но я поняла, что зло порождает зло, несправедливость — сопротивление. За небольшую группу предателей, сотрудничающих с немцами, весь чеченский народ был выслан на север. Дети, старики, женщины (в 24 часа) заполнили вагоны для скота, товарные вагоны и без хлеба, воды были отправлены в ссылку. Дома брошены, имущество разграблено. Могильными священными плитами русские танкисты мостили дороги в горах. Разве это можно забыть и простить? ! Чеченцы, озлобясь, мстили. Но какая трагедия, что за несправедливость, за жестокие законы сталинского правительства расплатились своими жизнями дети и ни в чем не повинные люди, которых заставили заселить этот край. «Плохих народов нет, есть плохие люди — это понимают дети, а не вожди. Как хорошо, что Колька встретил Алхузура -чеченского мальчика, который стал ему братом вместо Сашки. Как хорошо, что дети оказались умнее, мудрее, добрее взрослых. Книга А. Приставкина заставила меня серьезнее задуматься о жизни, о том, что все не так уж и просто в мире. Вот и сейчас идет страшная война на территории Чеченской республики. Почему она началась? Кто виноват? Как остановить взаимную ненависть? Ведь опять страдают дети, женщины, слабые. Может быть, политикам той и другой стороны надо прочитать книгу А. Приставкина, серьезно подумать над ней и научиться любить все народы, ценить и уважать их национальную культуру, обычаи, законы, беречь человеческие жизни. Я уверена, что это пошло бы на пользу всем, особенно детям и сделало их счастливыми. А еще мне хотелось бы знать, как сложилась дальнейшая жизнь Кольки и Ахузура? И как они бы отнеслись к сегодняшней войне?
Авг
15 2010
Сочинение по роману Приставкина «Ночевала тучка золотая»
Начиная писать рецензию на произведение Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая», хочется написать и о самом авторе. Ведь рецензия – это не только анализ положительных и отрицательных сторон произведения, но и попытка проникнуть в саму суть, истоки и корни написанного. А. Приставкин, автор повести «Ночевала тучка золотая», родом, как и все мы, из своего детства. Но привычная для его сверстников формула «мы родом из войны» предполагает уточнение. А. Приставкин родом из детдома военных лет, где легче было умереть, чем выжить. В писателе сильна была ранняя, по определению Ф. М. Достоевского, первая память. Память эта – безотрадно горька, но А. Приставкин ей не изменяет, не ищет в ней утешения, не пытается темные стороны уравновесить светлыми. Сам писатель не без удивления вспоминает свое нищее детство, бродяжничество; неужели так было?
Повесть Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая» -это война, ее уголок, не освещенный ни вспышками «Катюш», ни россыпью победных фейерверков; тайна, порожденная не фронтовой необходимостью, а гнусностью замысла и осуществления. Теперь-то тайна раскрыта, теперь мы читаем у А. Приставкина о детдомовцах-близнецах Кузьмёнышах, отправленных из Подмосковья в благодатный край- на Кавказ, где сказочно тепло и сытно.
Души в повести детские; судьбы, искореженные войной, сиротством, уголовщиной. Беспризорный, беспощадный мир. Со своими законами и своим беззаконием. Кузьмёнышей ожидает такое, о чем невозможно догадаться в начале повести, с первых страниц не обещавшей легкого, беспечального чтения. Какая тут легкость, когда подмосковный детдом живет одной исступленной думой: «вдохнуть опьяняющий, дурманящий запах».
Никому не нужными семенами летят через войну, через разрушенные земли братья. Они умеют выйти если и не сухими из воды, то хотя бы не пойти ко дну, не пустить пузыри. Родство по крови переходит в родство душ. Одиннадцатилетние близнецы неразлучны. Это помогало им выжить, сносить все напасти, сообща мошенничать, воровать. Они всегда вместе – четыре руки, четыре ноги, две головы – и до того похожи: никто не отличит – Колька это или Сашка. Близнецы искусно всех морочили, и, даже когда не было необходимости, один выдавал себя за другого. Выручая друг друга, было легче уцелеть в гибельных обстоятельствах. Их скрытность стала самой натурой. Близнецы откровенны только друг с другом. Откровенность эта в том внутреннем единении, когда один настолько дополняет второго, что они по отдельности не мыслят, не представляют собственного существования.
Беда сближает тех, кто попал в нее. Когда на станции Кубань эшелон с беспризорниками встречается с глухо зарешеченным эшелоном, где изнывают взаперти черноглазые люди, Колька, не понимая, что просят воду, протягивает ладонь с ягодами терновника. На естественный порыв способен только мальчонка-беспризорник. Станция живет своей жизнью, не желая слышать крик и плач из запертых теплушек; из репродукторов доносится «Широка страна моя родная…».
Печально завершается и эта главка, намекая на роковую неслучайность встречи двух эшелонов,
«Наши поезда постояли бок о бок, как два брата-близнеца, не узнавшие друг друга, и разошлись навсегда, и вовсе ничего не значило, что ехали они – одни на север, другие на юг. Мы были связаны одной судьбой». Эту связь сам писатель осознал и понял не сразу. И до сих пор мы связаны со страшными деяниями, которые привели к горю и гибели тысяч и тысяч людей. Человек, открывший существование народов-изменников, слыл специалистом по национальному вопросу. Им был разработан план борьбы с этими народами, правда, до конца превратить теорию в практику даже ему не удалось – не удалось покарать целиком все народы за то, что и среди них попадались предатели, перебежчики. Однако теория осела в головах и в памяти людей оскорбительными кличками, «теориями» о «национальной вине», «национальных болезнях» и так далее.
Следствия ее – в событиях Степанакерта и Сумгаита, Риги и Тбилиси, в чеченской войне.
А в 1944 году укрывшиеся в горах чеченцы уничтожили детский дом. Сашка погиб смертью чудовищной, изуверской. Сцену, написанную А. Приставкиным, не часто встретишь в нашей литературе. Колька своими глазами увидел, какую смерть принял его брат. От увиденного помутился рассудок. Когда Колька везет на тележке мертвого брата с выклеванными вороной глазами, он будто действует по инерции, осуществляет прежний их план удрать с гибельного Кавказа. Сашка для него еще живой, и он хочет, чтоб тому было удобно в тележке, а в собачнике, железном ящике под вагоном, не было холодно, Колька вел воображаемый разговор с убийцей: «Слушай, чечен, ослеп ты, что ли? Разве ты не видишь, что мы с Сашкой против тебя не воюем! Нас привезли сюда жить, так мы и живем, а потом мы бы уехали все равно. А теперь, видишь, как выходит… Ты нас с Сашкой убил, а солдаты пришли, тебя убьют… А ты солдат станешь убивать, и все: и они, и ты -погибнете.
А разве не лучше было то, чтобы ты жил, и они жили, и мы с Сашкой тоже чтоб жили?..» Колькины рассуждения настолько бесхитростны, что едва не отдают юродством. Колька, привыкший быть для Сашки руками и ногами, на извечный вопрос: «Ты Колька или Сашка?» – теперь отвечает: «Я – обои! В новом своем качестве Колька странен. А как остаться не странным, пережив такое? Странность усиливается «новым Сашкой», появляющимся взамен мертвого, которому так и предстоит вечно колесить по стране в железном собачнике. «Нового Сашку» зовут Алхузур – это чеченец, сверстник Кольки. Такой же одинокий, неприкаянный сын войны, лишившей его крыши и родителей. В придачу право жить в родимом краю. Они сближаются, когда заболевший Колька в бреду зовет брата, а над ним склоняется Алхузур, на ломаном русском языке уверяя: я и есть «Саек». Заботой, смелостью, готовностью делить любые опасности Алхузур доказывает свое право стать Ко-лькиным братом, называться Кузьмёнышем. Колька и Алхузур ведут себя, не сообразуясь с правилами, заповедями, каких придерживаются взрослые. Над ненавистью, жаждой мести возобладала братская любовь. Любовь помогла выжить прежним Кузьмёнышам, помогает и новым.
Анатолий Приставкин в своей книге не делает вид, будто былое поросло быльем. «А ведь, не скрою, – пишет А. Приставкин, приходила, не могла не прийти такая мысль, что живы, где-то существуют все те люди, которые от Его имени волю его творили». Возможно, писатель снял груз, часть груза с собственной души, но читательские души не очень-то облегчил. Но настоящая литература – в последнее время мы опять-таки в том убедились – не спешит навеять «сон золотой». Она призывает читателей к раздумьям и душевной работе, к сомнениям в себе, вниманию к окружающим. Она служит предостережением будущему.
Предыдущие Сочинения: Сочинение по творчеству Пикуля
Следующие Сочинения: Сочинение по роману Дудинцева «Белые одежды»
Нужна шпаргалка? Тогда сохрани – » Сочинение по роману Приставкина «Ночевала тучка золотая» . Литературные сочинения!
Лучшие Темы сочинений:
Рецензия на повесть А. Приставкина «Ночевала тучка золотая»
Образ Сашки по повести В. Кондратьева “Сашка” – рецензия
«Сороковые, роковые…»
«НЕТ, Я НЕ БАЙРОН, Я ДРУГОЙ…»(По лирике М. Ю. Лермонтова)
Тема войны
Проблема исторической памяти (по произведениям Л. Рыбакова «Дети Арбата»,
Сюжет произведения Виктора Некрасова «Маленькая печальная повесть»
Новые сочинения:
“Слово о погибели русской земли”
Салон шоколада
Скандинавский эпос
Дружба все победит
Симеон Полоцкий – поэт, издатель, драматург. «Комедия притчи о блудном сыне»
Как описывает Б. Зайцев Преподобного Сергия
День семьи
Ночевала тучка золотая… (о метафоре)
Л. В. Чернец
Метафора (греч. metaphor перенос) троп, перенос названия с одного предмета на другой на основании их сходства. Так, в стихотворении М. Ю. Лермонтова Утес действия, свойства, переживания человека переносятся на двух персонажей произведения старый утес и тучку золотую:
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана.
Утром в путь она умчалась рано,
По лазури весело играя;
Но остался влажный след в морщине
Старого утеса. Одиноко
Он стоит, задумался глубоко
И тихонько плачет он в пустыне.
В основе стихотворения параллелизм между природой и человеческой жизнью, здесь пейзаж иносказание, истинная тема одиночество (его может испытывать только человек), мимолетность счастья. В выражении этого психологического содержания важны и грамматические категории (утес и тучка существительные мужского и женского рода), и использование слова пустыня (в романтической поэзии пустыня символ одиночества; так, в лермонтовском стихотворении Благодарность лирический герой благодарит за жар души, растраченный в пустыне…), и в особенности контрастные ряды олицетворяющих метафор: тучка ночевала, умчалась, весело играя; утес одиноко стоит, задумался глубоко, плачет, в морщине старого утеса влажный след. В этой метафорической цепи влажный след прочитывается как слеза (перифраз), старый утес как старый человек; его контекстуальный антоним золотая (метафорический эпитет), вместе с лазурью это яркие цвета тучки.
Из других видов иносказания метафора родственна сравнению, что неоднократно подчеркивалось уже античными теоретиками поэтического и ораторского искусства. Для Аристотеля очевидно, что все удачно употребленные метафоры будут в то же время и сравнениями, а сравнения, [наоборот, будут] метафорами, раз отсутствует слово сравнения [как]1. Деметрий (I в. н. э.) считает сравнение, по существу, развернутой метафорой2, а Квинтилиан (I в. н. э.) называет метафору сокращенным сравнением (О воспитании оратора).
Действительно, многие метафоры как будто поддаются переводу их в сравнения. Например, фразу …остался влажный след в морщине / Старого утеса можно, в экспериментальных целях, развернуть следующим образом: в углублении на поверхности утеса, как в морщине на лице, остался влажный след, похожий на слезу. Но, конечно, такое уточнение смысла начисто уничтожает эстетическую выразительность аналогии. Метафора замечательна именно своим лаконизмом, недоговоренностью и тем самым активизацией читательского восприятия.
В отличие от сравнения, где оба члена (то, что сравнивается, и то, с чем сравнивается) сохраняют свою самостоятельность (хотя ее степень в типах сравнения различна3), метафора создает единый образ, как бы размывает границы между предметами или понятиями. Сущность метафоры хорошо передают слова Б. Л. Пастернака;
Перегородок тонкоребрость
Пройду насквозь, пройду, как свет.
Пройду, как образ входит в образ
И как предмет сечет предмет.
(Волны)
Слитность впечатления достигается даже в двучленной метафоре (где названы оба члена сравнения, а иногда даже основание для сравнения): жизни мышья беготня (А. С. Пушкин. Стихи, сочиненные ночью во время бессонницы); ситец неба такой голубой (С. А. Есенин. Баллада о двадцати шести); флейта водосточных труб (В. В. Маяковский. А вы могли бы?); астраханская икра асфальта (О. Э. Мандельштам. Еще далеко мне до патриарха…); версты обвинительного акта (Б. Л. Пастернак. Лейтенант Шмидт. Ч. 3); глазунья луны (И. А. Бродский. Тихотворение мое, мое немое…). В таких метафорах есть почти все компоненты сравнения, недостающее подразумевается: жизнь подобна мышьей беготне, небо кажется голубым ситцем, водосточные трубы [звучат] как флейта, асфальт [черен] будто астраханская икра, обвинительный акт словно версты [очень длинный], луна похожа на глазунью.
Но в поэзии содержателен выбор синтаксической структуры: генитивная метафора (названная так по существительному, стоящему в родительном падеже, лат. genetivus родительный) воздействует на читателя иначе, чем сравнение, выражающее, казалось бы, ту же мысль. При трансформации двучленной генитивной метафоры в сравнение исчезает именно метафоричность4.
В одночленной метафоре тот или иной член сравнения опущен, но приведено или хотя бы намечено основание для сравнения, аналогию помогает понять и ближайший контекст. В переносном значении могут выступать слова, относящиеся к разным частям речи. Метафоры-существительные: перлы дождевые (Ф. И. Тютчев. Весенняя гроза), закат в крови (А. А. Блок. Река раскинулась. Течет, грустит лениво…), песни ветровые (Блок. Россия), глаза газет (Маяковский. Мама и убитый немцами вечер). Глагольные метафоры: солнце смотрит на поля (Тютчев. Неохотно и несмело…), низкий дом без меня ссутулится (Есенин. Да! Теперь решено. Без возврата…), исколесишь сто лестниц (Маяковский. Прозаседавшиеся). Метафорические эпитеты, выраженные прилагательными, наречиями, причастиями: Как сладко в тишине у брега струй плесканье! (В. А. Жуковский. Вечер), печальные поляны (Пушкин. Зимняя дорога), отдыхающее поле (Тютчев. Есть в осени первоначальной…), каменное слово (А. А. Ахматова. И упало каменное слово…).
Уже из этой подборки видно, что отдельная метафора узнается в словосочетании, состоящем из двух-трех слов: закат в крови, дом ссутулится, печальные поляны. Однако в художественной речи функции метафоры познавательная, оценочная раскрываются в более или менее широком контексте, в частности во взаимодействии метафор друг с другом. В словосочетании нередко соединены две метафоры и более, создающие один целостный образ, и они могут иметь разное грамматическое выражение: пустынные глаза вагонов (Блок. На железной дороге), …И очи синие, бездонные // Цветут на дальнем берегу (Блок. Незнакомка), обнаженные груди берез (Есенин. Я по первому снегу бреду…), Пусть ветер, рябину занянчив, // Пугает ее перед сном (Пастернак. Иней).
Как и в других тропах (метонимия, синекдоха), в поэтической метафоре переносное значение слова не вытесняет основного: ведь в совмещении значений и заключается действенность метафоры. Если же слово в устойчивых сочетаниях с другими словами утрачивает свое исходное, основное значение, забывает о нем, оно перестает восприниматься как иносказание; переносное значение становится основным. Такими стертыми (сухими) метафорами изобилует наша повседневная речь: дождь идет, часы стоят, солнце село; ход доказательств, голос совести; вырасти в специалиста, собрать мысли и т. д.; они закрепляются как термины в научной речи: воздушная подушка, поток нейтронов, поток сознания, грудная клетка. Есть и так называемые вынужденные метафоры, выступающие в качестве основного названия (номинации) предмета: ножка стула, горлышко бутылки, гусеничный трактор. Все это языковые метафоры, т. е., в сущности, не метафоры.
В стилях речи, где ценится прежде всего ясность смысла и недопустимы кривотолки, где коммуникативная функция важнее эстетической (например, деловые бумаги, в особенности юридические документы, технические инструкции и пр.), метафоричность слова гасится очень быстро. Живая метафора здесь инородное тело, и смешение стилей порождает комический эффект. Естественное место метафора находит в поэтической речи (в широком понимании этого термина), в которой она служит эстетической (а не собственно информативной) цели. […] Возможная неоднозначность метафоры согласуется с множественностью интерпретаций, допускаемых поэтическим текстом5.
Однако и в художественной речи неизбежно стирание метафор, и последствия этого процесса здесь болезненны в отличие от некоторых стерильных функциональных стилей. Когда-то свежие и выразительные, поэтические метафоры от частого повторения превращаются в штампы, побуждая писателей к обновлению поэтического языка. В эпоху господства индивидуальных стилей в литературе (XIX-XX вв.) штампы в речи автора (повествователь, лирический герой и др.), в том числе заезженные метафоры, предмет постоянной головной боли писателей; оригинальность стиля важнейший критерий оценки произведения в литературной критике. Так, А. П. Чехов, любивший строить речь своих комических персонажей из блоков готовых риторических приемов (вспомним, например, слова главного героя в рассказе Толстый и тонкий: Милостивое внимание вашего превосходительства… вроде как бы живительной влаги…), решительно изгонял подобные обороты из речи повествователя. Характерны советы Чехова начинающим авторам: Теперь уж только одни дамы пишут афиша гласила, лицо, обрамленное волосами..6; Особенно советовал мне А. П., вспоминает Т. Л. Щепкина-Куперник, отделываться от „готовых слов“ и штампов, вроде: „ночь тихо спускалась на землю“, „причудливые очертания гор“, „ледяные объятия тоски“ и пр.7.
Богатые коллекции метафор-штампов собраны в пародиях художественном и одновременно литературно-критическом жанре. С помощью пародий литература быстрее освобождается от рутинн
Кузьмёныши отправляются в это трудное путешествие, превозмогая голод и болезни. Они надеются, что придёт конец их мукам, потому что с этим местом связаны их большие мечты о жизни новой. Но судьба уготовила им жестокое испытание — пройти через позорную страницу истории национальной вражды.
Итак, что же было тогда?.. Богатый край предстал в виде пустых кавказских деревень, неубранных и брошенных полей, безлюдных домов, от которых веяло страхом. Какая беда поразила этот край? Что случилось с местными жителями — чеченцами и ингушами? А случилось то, что по правительственному приказу из-за нескольких предателей, пошедших в услужение к гитлеровцам, целый народ переселён с его родной, вековечной земли в другое место. А такие обиды горячий кавказский народ вряд ли мог простить и смириться с несправедливостью. Автор повести показывает нам войну в войне: война с немцами, с одной стороны, и война с чеченцами — с другой. Результатом этой военной кампании были смерти и страдания невинных людей. И маленьким героям из этой скорбной чаши пришлось хлебнуть немало горя. Сашка стал жертвой межнациональной политики. Его ужасная смерть заставила Кольку выжить. Выжить чудом! Выжить, чтобы показать взрослым «дядям» образец проявления истинного гуманизма. Символическая встреча мальчишек противоборствующих сторон, Кольки и Алхузура, не случайна, она уготована свыше.
Два одиноких существа встретились, чтобы выдержать выпавшие на их детскую нелёгкую долю все испытания: войну, болезни, голод, скитания и, наконец, межнациональную рознь. Колька потерял своего родного брата Сашку, долго искал, а когда нашёл, то «оцепенел». «Сашка не стоял, он висел, нацепленный на остриё забора, а из живота у него выпирал пучок жёлтой кукурузы. Один початок был засунут в рот». Потом он увидел, что у брата нет глаз, их выклевали вороны. Ошарашенный увиденным, Колька «заорал, завыл, закричал», разгоняя хищных птиц. Едва передвигаясь, он вернулся к телу брата, осторожно снял и спрятал в доме.
Боль, страдания, ужас увиденного заставляют Колку теперь самому думать и самому принимать решения (раньше мозговым центром был именно Сашка). Совсем незадолго до случившегося была у близнецов заветная мечта — уехать навсегда из этого края. Видимо, предчувствовали беду, поэтому и место в поезде себе определили — железный ящик, собачник. Итак, решение найдено. Колька отправляет мёртвого брата путешествовать, чтобы никто и никогда не мог больше глумиться над телом его брата.
До глубины души потрясает разговор Кольки с мёртвым братом. Он убеждает покойного, что за него отомстят: « бойцы говорили Едут чеченов убивать. И того, кто тебя распял, тоже убьют. А вот если бы он мне попался, я, знаешь, Сашка, не стал бы его губить. спросил бы его, зачем он разбойничает? Зачем он кругом всех убивает? Разве ты не видишь, что мы с Сашкой против тебя не воюем! Ты нас с Сашкой убил, а солдаты пришли тебя убьют А ты солдат станешь убивать, и все: и они, и мы — погибнем». Волосы встают дыбом, сердце останавливается, когда читаешь эти не по-детски серьёзные размышления. Посмотрите, сколько безысходности в каждой мысли ребёнка! Каждое предложение наполнено смертью, исходящей от глагола «убить» и его синонимов. И как набат звучат его риторические вопросы, обращённые к мыслящим людям: «А разве не лучше было бы то, чтобы ты жил, и они жили, и мы с Сашкой тоже, чтоб жили?». Конечно, лучше! Но какой-то кучке людей война и национальные распри выгодны. Для них человеческая жизнь ничто. Горе и боль им чужды, потому что их жизненные принципы сводятся к удовлетворению собственного «эго». Детской же натуре присуще сопереживание, и поэтому страдания Алхузура, у которого погибли все родственники, близки Коль- киным. Его отчаянное «зачем, зачем я?» рождает клятву — не брать оружие в руки.
Мальчишки понимают, что во всём виновата война, что именно она обрекла их на все мучения и страдания. И только миролюбие обоих объединит их навеки (Алхузур жестами, указывая на пистолет, и ломаным русским языком подтверждает свои мысли о виновнице случившегося. А Колька в своём монологе, обращённом к истерзанному брату, говорит: «Я, знаешь, Сашка, не стал бы его губить…»), а истинный гуманизм ребят поможет пройти через все испытания. Так, Кольке, умирающему от горя и отчаяния, для возрождения к жизни был послан небом Алхузур. Всё время, пока тот был в беспамятстве, за ним ухаживал незнакомец, поил водой, накрывал чем-то тёплым и исчезал, чтобы снова возникнуть со своей кружкой, а потом кормил его по одной ягоде виноградом и разжёванными кусочками орехов. Дело пошло на поправку.
Алхузур был согласен, чтобы его называли Сашкой. В знак благодарности за всё Колька доверил ему тайну о кладе, и Алхузур оправдал это доверие. А потом мы узнаем, что наступила Колькина очередь экзаменовки на верность и дружбу. От случайно зашедшего русского солдата он прячет Ал- хузура, убеждая того, что это его родной брат.
Колька своим детским умом сам дошёл до того, что солдат, озлобленный и одержимый чувством мести, убьет мальчика, потому что тот чеченец. Полученные от солдата хлеб, таблетки, кашу Колька делит на две части и заставляет есть своего спасителя.
Взаимовыручка определяет их дальнейшую дружбу. Во время путешествия к станции Колька чуть не погиб от руки чеченца, но Алхузур вступился за него, со слезами умолял земляка не убивать русского мальчика. Перепуганный до смерти, Колька долго не мог прийти в себя, а когда очнулся, они скрепили своё братство кровью. Теперь они родные. Родные до конца дней своей жизни.
Войне и национальным распрям не удалось расставить этих маленьких людей по разным берегам, потому что они оказались друг для друга одновременно и плотом, и кормчим в этой бурлящей реке жизни, благодаря чему и «выплыли». Их случайно поймали. Они, обнявшись, спали в кустах. Когда их стали разнимать, оба одновременно закричали. Врач констатировала, что у них дистрофия и нарушение психики. Дети разлучать себя не позволяли и поднимали крик, если одного из них уводили на медосмотр. А потом детдом… И никому из взрослых не удалось разлучить их. Они выдержали проверку на преданность тяжёлыми жизненными обстоятельствами. Их души не стали чёрствыми и не породили месть, а, напротив, воскресили взаимопомощь и любовь. Эти беззащитные ростки способны были выстоять и продолжить жизнь. Им не нужна политика, им нужны искренние человеческие отношения. Они живут по великим принципам морали. Живут так, как живут родные братья. Один — светлый, другой — чёрный; светлый — русский, чёрный — чеченец, причём для них такое сравнение неуместно.
Мальчишки на самом деле уверены, что они настоящие братья, родные, потому что специально смешали кровь, сделав каждый себе надрез на руке.
Война прошла, но боль осталась, потому что её хранит память времени, времени страшных сороковых годов. Она хранит эту боль лишь для того, чтобы уничтожить вирус войны, который собирает тучи не в золотые, приносящие дожди добра и счастья, а в чёрные, рождающие гром, который способен разрушить долгую дружбу и братство народов.
Сегодня, как никогда, все сожалеют о том, что клятва о братстве двух маленьких представителей разных народов разрушена, что её хватило только на юность и зрелость наших отцов, а до внуков она не дошла. Им пришлось воевать и погибать на той земле, где раньше «ночевала тучка золотая». И пока ещё не совсем поздно, в эфир надо включить время памяти как предостережение от третьей мировой.