Сочинение на тему гений и злодейство две вещи несовместные моцарт и сальери
11 вариантов
Всеобъемлющая, подавляющая все остальные чувства страсть самоутверждения, стремление любой ценой утвердить себя наравне с эталонами, героями, гениями, доказать свое превосходство, исключительность — вот основной двигатель поступков главного персонажа трагедии «Моцарт и Сальери». В этом его родство с героями других «Маленьких трагедий». Подобные Сальери люди наделены индивидуалистическим сознанием, все их поступки направлены на удовлетворение своего честолюбия, утверждение личной независимости, превосходства. Счастье для них — утверждение своих духовных принципов, невзирая на жизненные принципы других людей.
Отсюда и подавление всех естественных человеческих чувств: привязанности, любви, дружбы.
Трагедия начинается с драматического монолога Сальери, подводящего безрадостный итог своей целеустремленной, наполненной жесткими ограничениями жизни.
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет — и выше.
Горечь и скорбь этого восклицания — прямое продолжение негодующей реплики герцога в трагедии «Скупой рыцарь»:
«Ужасный век, ужасные сердца!» Однако, познакомившись с Сальери ближе, мы осознаем, что этот человек — не духовный наследник олицетворяющего справедливость герцога, а прямой потомок одержимого эгоистической страстью барона. Что же так глубоко возмутило Сальери? То, чего опасался и барон: разрушение системы ценностей. История его жизни, при существенном различии во времени, социальном положении и интеллектуальном уровне — тот же многотрудный путь к самоутверждению, к созданию своего незыблемого мира.
Сальери с достоинством прожившего осмысленную, целеустремленную жизнь человека говорит:
Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке.
Путем самоотверженного труда, полного отрешения от нормальной человеческой жизни он выстрадал тонкое чувство музыки, постижение законов гармонии, признание жрецов искусства:
Усильным, напряженным постоянством
Я наконец в искусстве безграничном
Достигнул степени высокой. Слава
Мне улыбнулась…
Сальери обрел душевный покой, испытал удовлетворение, постепенно познавая тайны музыки. И все это вдруг оказалось растоптанным, разрушенным появлением Моцарта — гениального, одаренного природой музыканта. Вся система духовных ценностей оказалась повергнутой в прах, что привело Сальери в отчаяние, вызвало у него и негодование:
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженъя,
Трудов, усердия, молений послан —
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..
Точно так же негодует царствующий в своих подвалах с золотом барон при мысли о том, что результат его самоотверженной жизни достанется «безумцу, расточителю молодому» Альберу, не приложившему ни малейших усилий для достижения этого могущества. Обида Сальери, на мой взгляд, понятна и вызывает сочувствие. Но разве можно подчинить гений сухой логике?
«Поверить алгеброй гармонию» уже созданного произведения, разумеется, можно, и тут безупречный вкус и совершенное знание музыкальной культуры возносят Сальери на вершину избранного им искусства. Однако совершенное владение теорией и техникой музыки еще не гарантия создания гениальных произведений.
Сальери к тому же так и остался ремесленником в творчестве, он не может выйти из-под влияния то Глюка, то Пуччини, то Гайдна.
Моцарт и Сальери — две противоположности. Сальери — олицетворение гордого одиночества и презрения, Моцарт — воплощение жизнелюбия, наивной доверчивости, трогательной человечности. Оба они стоят высоко над толпой. Но Моцарт универсален, а Сальери узок, Моцарт вмещает в себя весь мир и щедро делится с ним своими творческими откровениями, Сальери же эта его щедрость возмущает:
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадонну Рафаэля,
Мне не смешно, когда фигляр презренный
Пародией бесчестит Алигъери…
Сальери восхищается гениальными озарениями Моцарта-музыканта, ему в совершенстве изучившему музыку отчетливо видна гармоническая безупречность звукоряда, выражающего свободный полет мысли «счастливца праздного».
Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я.
Несправедливое устройство мира воплотилось для Сальери в Моцарте-человеке. Если бы тот был отрешенным от жизни аскетом, напряженным трудом постигающим тайну музыки, Сальери, мне кажется, по- доброму радовался бы его успехам. Но в Моцарте сосредоточивается враждебное Сальери творческое начало. Незаслуженный дар Моцарта разрушает всю систему ценностей, обессмысливает и разрушает весь жертвенный жизненный путь Сальери. И он всем своим существом протестует против этого. Оправдывая себя, Сальери утверждает, что он «избран, чтоб его остановить — не то мы все погибли. Мы все, жрецы, служители музыки, не я один с моей глухою славой…» Моцарт должен уйти, чтобы не нарушался устоявшийся миропорядок, чтобы несколько порывов вдохновения гения не обесценили дающееся трудом искусство избранных, потому что, «возмутив бескрылое желанье» в простых людях, он все равно не сможет поднять их на более высокую духовную ступень. Моцарт не учитель, он бог в искусстве, ибо он неповторим, а следовательно — неправильный, бесполезный.
Великодушное признание Моцартом за Сальери принадлежности к высокому, не подвластному разуму, «бесполезному» искусству на фоне рассуждений Сальери выглядит как жестокий приговор:
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов…
А окончательным приговором ему становятся бессмертные слова благородного, чуждого мелочных страстей, светлого Моцарта: «Гений и злодейство — две вещи несовместные».
С древнейших времён до наших дней человек задумывался над тем, что есть
добро и зло, смерть и бессмертие, любовь и дружба. С точки зрения решения этих философских проблем в художественном
творчестве мне кажется наиболее интересной трагедия А. С. Пушкина “Моцарт и
Сальери”. В своём реферате “Гений и злодейство – две вещи несовместные”.
(Проблема добра и зла в трагедии А. С. Пушкина “Моцарт и Сальери”) я
преследую цель осуществить попытку рассмотрения проблемы добра и зла в
понимании А. С. Пушкина. Исходя из темы реферата, предметом исследования
является трагедия А. С. Пушкина “Моцарт и Сальери”; задачей исследования –
рассмотрение категорий добра и зла в трагедии.
Творчество А. С. Пушкина обнимает собою как предмет своего изображения все
возможные формы бытия. Природа представлена Пушкиным в самых разных
ракурсах, в том числе и как носящего в себе мировое зло, против которого
человек ищет в себе способность отстоять себя в столкновении с ним. Человек
всесилен, равно как и бессилен перед мировым злом: всесилен своей
непокорностью ему, естественно и своим возвышением над ним, бессилен – невозможностью полного искоренения его. Мировое зло может входить в
судьбу человека, внося в неё элементы случайностей губительных, вплоть до
катастрофических. Проблемы добра и зла проходят сквозь всё творчество Пушкина. С особой
остротой они поставлены в стихотворениях: “Анчар”, “Утопленник”, “Не дай
мне бог сойти с ума …”, “Бесы”, в поэме “Медный всадник”, в повести
“Капитанская дочка”, в маленьких трагедиях таких, в первую очередь, как
“Скупой рыцарь”, “Пир во время чумы”, “Моцарт и Сальери”. С непревзойдённой силой глобальный образ мирового зла воплощён в
“Анчаре”. “Анчар” приподносит нам мировое зло в двух ликах – заложенное как в
природе, так и в человеческой истории. Оказывается, что мировому злу куда
больше простора в нашем историческом бытии, нежели в природе. В природном
зле, по крайней мере, нет умысла совершать пагубное дело, обладая такой
возможностью. В самом деле, к ачару, древу смерти,- … и птица не летит, И тигр нейдёт… Зло в человеческом бытии представляется иным, т.к. рождается из
человеческого сознания. Но человека человек Послал к анчару властным взглядом: И тот послушно в путь потёк И к утру возвращался с ядом. Являясь изначальным, мировое зло вызывает гнев против себя со староны
человеческого разума. Мировое зло у Пушкина неразумно, и тем не мение, что касается его
разума в человеческом обществе, объяснение ему следует искать как раз в
самом разуме. С этой точки зрения остановимся подробнее на трагедии “Моцарт
и Сальери”. Трагедия “Моцарт и Сальери” закотчена А. С. Пушкиным 26 октября 1830
года в Болдине. Постановка осуществлена при жизни автора в Большом театре
Петербурга 27 января 1832 года. На сюжет пьесы Н. А. Римский–Корсаков (1844-
1904) написал оперу (1897) В записке “О Сальери” (1832) Пушкин резко высказывается об итальянском
композиторе, освиставшем оперу Моцарта: “Завистник, который мог освистать
“Дон Жуана”, мог отравить его творца. Не столько исторические личности интересовали Пушкина, сколько
человеческие типы в их отношении к прекрасному – к искусству. Поэтапное
познание, “проверка алгеброй гармонии”, от ремесла – к творчеству “по
правилам”- и интуитивное прозрение, божественное наваждение, ощущение и
воссоздание гармонии спонтанно – два вектора пути в искусстве. Не отвергая
ни тот, ни другой путь, Пушкин создаёт художественные образы, философски
обобщённые,- и в центре внимания ставит проблему нравственную. В катастрофический атомный век Пушкин стал нам особенно близок.
Мысленно возвращаясь к Пушкину, мы как бы говорим себе: неужели мы так
хорошо начинали, чтобы так плохо кончить? Не может быть! Пушкин в своём творчестве исследовал едва ли не главнейшие человеческие
страсти. В “Моцарте и Сальери” он раскрывает нам истоки одной из самых
зловещих человеческих страстей – зависть. Прежде чем остановится на роли зависти в жизни человека, вспомним кем
же были Вольфганг Амадей Моцарт и Антонио Сальери. Вольфганг Амадей Моцарт (1756-1791)- австрийский композитор, обладал
феноменальным слухом и памятью. Выступал как клавинист – виртуоз, скрипач,
органист, дирижёр, блестяще импровизировал… Отражение гармоничной
целостности бытия, ясность, светоносность, красота сочетаются в музыке
Моцарта с глубоким драматизмом… В музыке Моцарта органично претворён
художественный опыт разных эпох, национальных школ, традиции народного
искусства… Антонио Сальери (1750-1825)- итальянский композитор, дирижёр, педагог…
Автор 40 опер, 4 ораторий, кантат, 5месс, реквиема, произведений для
оркестра и др. Среди учеников: Л. Бетховен,
Ф. Шуберт, Ф. Лист. В замысле Пушкина, трагедия называлась “Зависть”. По ряду причин Пушкин
отказался от этого названия. Прежде всего, оно противоречит отношению
Пушкина к зависти, как к “сестре соревнования”. Пушкинский Сальери – не просто мелкий завистник, он большой художник,
но в его отношении к творчеству содержится как действительная истина, так и
отрицание её. Таково, например, его суждение о творчестве: Что говорю? Когда великий Глюк Явился и открыл нам новы тайны… Усильным напряжённым постоянством Я наконец в искусстве безграничном Достигнул степени высокой… Хвастая своим усердием, вынужден признаться, что в своём творчестве он
опирается на тайны искусства, открытые не им самим, а другим великим
художником Глюком. Позиция – прямо противоположная пушкинской, который
считал, что учиться можно у кого угодно, но дорога у каждого художника
должна быть своей, особенной. Бесконечно уверенный в себе, Моцарт не особенно задумывается о своём
особом назначении, поэтому, я думаю, он одарён бесконечным чувством
общности со всяким другим человеком, кем бы тот ни был. Напротив, Сальери, как бесконечно уверенному в себе, представляется,
что “усильным, напряжённом постоянством” он не только “достигнул степени
высокой” в творчестве, но и безгранично возвысил себя над всеми остальными
людьми. Противостояние их друг другу достигает своего апогея в сцене со
скрипачом. Моцарт восторгается им, говорит оего игре “Чудо!” Сальери
приводит это в бешенство: Мне не смешно, когда маляр негодный Мне пачкает Мадонну Рафаэля, Мне не смешно, когда фигляр презренный Пародией бесчестит Алигьери… Сальери уверяет нас, что он “зависти не знал… никогда!” Мне кажется,
что это лишь уловка. Сальри видит в Моцарте якобы уклонения от норм, заданных людям
человеческой природой: О небо! Где же правота, когда священный дар, Когда бессмертный гений – не в награду Любви горящей, самоотверженья, Трудов, усердия, молений послан – А озаряет голову безумца, Гуляки празного? Сальери вознамерился, так сказать, исправить просчёт самого бога как
создателя человека. Он не просто мелкий завистник, достойный осуждения. Он
– богоборец, враг творческого начала в человеке, дарованного самой
человеческой природой. От такого человека, решительно отличающегося от всех
людей, как думает Сальери, один только вред, а не польза людям. Поэтому за
людьми право убить его, как он и убивает Моцарта: Что пользы в нём? Как некий херувим, Он несколько занёс нам песен райских, Чтоб, возмутить бескрылое желанье В нас, чадах праха,после улететь! Так улетай же! чем скорей, тем лучше. Моцарт – истинный гений. Сальери – несостоявшийся бескрылый гений. Б.
Бурсов отмечает, что Сальери – “претендент на гениальность, считающий её не
“даром божьим”, а плодом усердия и прилежания”. А раз у него это не
получилось, он полон нелюбви к самому себе, тем более к истинным гениям,
каков Моцарт. Что пушкинский Сальери – завистник, мы слышим от него самого.
Что он убийца, убеждаемся, так сказать, воочию. Но что ещё разожгло его
зависть до бешенства, до желания убить ненавистного ему человека? Обычно на этот вопрос отвечают так: Моцарт, который для Сальери и сам
по себе человек, недостойный своего дара, от души слушает – нелепую,
неумелую, фальшивую игру трактирного скрипача, которого привел к Сальери.
Сальери это бесит. По мнению М. М. Бахтина, Сальери – “хмурый агеласт”. Агеласт – человек,
лишенный юмора, непонимающий его. Но если б Моцарт знал Сальери как
агеласта, зачем бы он привел к нему в дом скрипача – неумеху да ещё
приговаривал при этом: “Не вытерпел, привел я скрыпача… Чтоб угостить тебя
его искусством”? Нет, он
ведет себя как человек, которому не терпиться поделиться свежеуслышанным
анекдотом с другим, с другом, с тем, о ком он знает, что тот его поймет.
Другое дело, что реакция Сальери ошарашивает, озадачивает Моцарта, но он
находит ей единственное правдоподобное объяснение: Ты Сальери, Не в духе нынче. Я приду к тебе В другое время. Единственно логичное объяснение поведения Сальери: “нынче” тот, по
мнению Моцарта, “не в духе”, потому что “в другое время” он знал Сальери
другим, да и последующий текст трагедии это подтверждает: вон как оживлен и
совсем не хмур Сальери во второй (и последней) сцене, где, кстати,
возникает разговор о комедиографе Бомарше, с которым, как выясняется, был
дружен Сальери. А главное, если принять, что Сальери доводит до иступления именно
веселость Моцарта, то связь этого эпизода с звисьтью Сальери окажется
весьма проблематичной. Как связаны между собой зависть Сальери и его же
ненависть к Моцарту, от которой он заходится, хватаясь за яд и промышляя об
убийстве? Точнее – как одно здесь вытекает из другого? Отвечая на это, обычно указывают, что Сальери завидует не столько дару
Моцарта, сколько тому, что “священный дар”, “бессмертный гений” – не в
награду Любви горящей, самоотверженья, Трудов, усердия, молений послан – А озаряет голову безумца, Гуляки празного… Вот, дескать , и ввесёлости Моцарта Сальери увидел очередное
доказательство пренебрежения искусством, лишнее свидетельство того, что с
точки зрения творчества он, Моцарт, – нонсенс, неправильнсоть,
недоразумение… Но те, кто так отвечают, те, кто так думают, идут здесь не
за Пушкиным, а за самим же Сальери, который именно так все это и
изображает. Хитрый, коварный лис, поднаторевший в искусстве обмана,
сумевший не просто втереться в доверие к Моцарту, но сделаться близким ему
человеком, стать ему другом, он издесь умело и ловко заметает следы.
Признался было в том, что охвачен низким чувством, и тут донельзя его
облагородил: он завидует, видите ли, не дару Моцарта, а тому что тот
получил его не по заслугам! Завидует, так сказать, из чувства
справедливости! Но как не прибавит обаяния выродку это обстоятельство, так не
облагородит зависти констатация её благородного происхождения. Завить
вообще нельзя облагородить, её можно только изжить в себе, если осознал
человек, что захвачен этим низким, корыстным чувтсвом и сумел мобилизовать
все свои душевные силы на борьбу с ним. Говоря языком героев пушкинской
трагедии, зависть и чувство справедливости – “две вещи несовместные”! Мне
кажется, что именно в зависти истоки бешенства, которыми охвачен пушкинский
Сальери. ( Хотя мнения исследователей на этот счет различны) В пьесе Сальери долго не может овладеть собой. Не может успокоиться
даже тогда, когда Моцарт играет ему свою новинку. Слушает ли её Сальери?
Наверняка не очень внимательно, поточу что в это время его воображение еще
занято трактирным скрипачем. Он и сам скажет об этом, едва замрут последние
аккорды Моцартовой музыки: Ты с этим шел ко мне
Размещено на http://allbest.ru
Министерство здравоохранения Российской Федерации
Государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Курский государственный медицинский университет»
Кафедра Русского языка и культуры речи
Эссе
Гений и злодейство две вещи несовместные
Выполнила: студентка 3 курса, 1группы
медико-профилактического факультета
Сорокина Н.А.
проверила: Петрова Наталья Эдуардовна
Курск, 2013
«Гений и злодейство две вещи несовместные…»
Эти слова принадлежат Моцарту, который говорит их Сальери, не подозревая, что через несколько минут лучший друг, измученный завистью к гению композитора, бросит отравленное кольцо в его бокал. Впрочем, для нас сегодня это также слова Пушкина — русского гения, чьи мысли проникали во все тайники человеческой души. Пушкина, который гениально прозревал и тайну музыкального вдохновения, и бессилие завистника, чувства которого не позволяют быть гением, несмотря на упорство и трудолюбие. гений божество злодей сократ
Гением по происхождению древние называли существо, представляющее средостение между божеством и человеком. Божественное начало требует от гения, чтобы он, во-первых, служил добру, любви, истине, красоте, во-вторых, чтобы он в этих качествах становился как бы над природой человека. Поэтому когда сегодня мы говорим о каком-то человеке: «он — гений», то словно приравниваем его к чему-то сверхчеловеческому, божественному.
Напротив, злодейство связано с совершением человеком чего-то недостойного, неподобающего, лживого и безобразного — противоположного истине, любви, добру и красоте. Само слово «злодей» — означает «человек, делающий зло».
Добро и зло сосуществуют в мире, но могут ли они существовать мирно? Не могут. Может ли в одном человеке уживаться доброе и злое? Как это ни странно, но уживается. Ведь совершаем же мы и хорошие, и плохие поступки, человек в какие-то минуты может быть добрым и ласковым, в какие-то — злым и грубым. Но в том-то и дело, что злое и доброе не существует одновременно: нельзя одно и то же считать плохим и в то же время хорошим. В человеке могут соседствовать хорошие и плохие качества, но одни качества — добры, а другие — порочны.
Нельзя предательство, с одной стороны, оправдать, а с другой — осудить. Можно представить трудные обстоятельства, которые привели к предательству. Но на то человек и человек, чтобы противостоять обстоятельствам. Поэтому гений и злодейство как добро и зло несовместимы.
Представим, что необыкновенный талант, гениальность соединились со злым поступком или качеством, например, «гениальным» назван какой-то злой поступок. Тогда гений, добро, красота перестают быть гением, добром, красотой… Следовательно, противоположное невозможно. Представьте, что человек, которому вы верили и внутренне называли его «гениальным», вдруг открылся вам с дурной стороны — вы уже не будете доверять такому человеку.
Как важно в такие минуты не потерять ощущения «гениальности» как божественного начала собственной души, способности возродить веру в доброе и прекрасное для новой жизни и настоящего дела. Конечно, мы все терпим разочарования, но для этого в нас и вдохнуто добро как «гениальное» начало.
Божественное и дьявольское, доброе и злое, свет и тьма, радость и горе, любовь и ненависть не могут существовать одновременно. А как же, вы спросите, полутьма или светотень? Или бывает так: светит солнце и идет дождь; или к одному и тому же человеку мы испытываем и чувство любви, и неприятие его недостатков… Но здесь следует говорить о полутонах и противоречиях в целостном понимании и оценке чего-то. «Гений» же пушкинского Моцарта — это апофеоз добра и света, творческой красоты, истинного труда, а «злодейство» — противоположное им предательство и мрак завистливой души. Поэтому гений и злодейство — это свет и тьма, радость и безнадежность, веселость созидания и отчаяние творческого бессилия.
Возьмем любого гения или злодея — мы увидим, что гений потому столь ценится и сохраняется в памяти народной, что он — не злодей, а сохранение памяти о злодее никогда не связано с понятием гениальности. Кого же из гениев возьмем в пример, придав этому слову изначальный смысл? Пушкин как гениальный поэт? Ломоносов — как гениальный ученый? Чайковский — как гениальный композитор? Репин — как гениальный художник? Сколько можно назвать людей, чьи жизнь и творчество приближаются в нашем сознании к чему-то сверхчеловеческому, божественному, гениальному! И конечно, эта гениальность Боговдохновенна, она есть следствие Божественной благодати. Перебирая факты биографии, труда, разве мы найдем что-нибудь «злодейское», порочащее? Мы можем найти противоречивые факты в биографиях этих людей как простых смертных, но если анализировать результаты их творческого труда (а именно их надо оценивать!), то они позволяют сказать, что никогда в своих произведениях гении русского искусства – в слове ли, в музыке ли, в живописи ли, в науке — не вставали на сторону зла.
С другой стороны, ни одного «выдающегося» злодея не назовешь «гениальным». Можно совершать необыкновенные, удивляющие современников или потомков поступки, но если эти поступки имеют следствием зло, то они никак не подойдут под характеристику вдохновленных свыше… Могут ли быть названы гениальными Иван Грозный или Иосиф Сталин? Если деяния сомнительны, то они не гениальны.
Свидетельство – мнение авторитетного лица
Сократ говорил: «Назначение гениев — быть истолкователями и посредниками между людьми и богами. Гении передают богам молитвы людей, а людям — наказы богов. Благодаря гениям вселенная связана внутренней связью». Этой внутренней связью достигается продолжение культуры, молодое поколение получает знание от предшественников, а гении творят новое, добиваясь этой внутренней связи.
Примером гения у Сократа служил бог Эрот, который стремится к доброму, истинному и прекрасному. Значит, мир покоится на добре, к которому стремятся «гении», а добро, конечно, отторгается от всего злого.
Итак, гений — это необыкновенное проявление способностей в творении доброго, истинного и прекрасного. Зло не может соединяться с добром и в представлениях людей никогда не соотносится с понятием гениальности.
Отсюда и простой, столь необходимый вывод: хочешь совершить в жизни что-то необыкновенное, удивительное, хочешь, чтобы жизнь твоя не была серой, тусклой, банальной, стремись к свету и разуму, добру и мудрости. И тогда — не исключено — на тебя прольется божественный свет вдохновения («так, неожиданно, слегка») и ты будешь награжден искрами гениальности.
Размещено на Allbest.ru
Всеобъемлющая, подавляющая все остальные чувства страсть самоутверждения, стремление любой ценой утвердить себя наравне с эталонами, героями, гениями, доказать свое превосходство, исключительность — вот основной двигатель поступков главного персонажа трагедии «Моцарт и Сальери». В этом его родство с героями других «Маленьких трагедий». Подобные Сальери люди наделены индивидуалистическим сознанием, все их поступки направлены на удовлетворение своего честолюбия, утверждение личной независимости, превосходства. Счастье для них — утверждение своих духовных принципов, невзирая на жизненные принципы других людей.
Отсюда и подавление всех естественных человеческих чувств: привязанности, любви, дружбы.
Трагедия начинается с драматического монолога Сальери, подводящего безрадостный итог своей целеустремленной, наполненной жесткими ограничениями жизни. Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет — и выше, Горечь и скорбь этого восклицания — прямое продолжение негодующей реплики герцога в трагедии «Скупой рыцарь»:
«Ужасный век, ужасные сердца!»
Однако, познакомившись с Сальери ближе, мы осознаем, что этот человек — не духовный наследник олицетворяющего справедливость герцога, а прямой потомок одержимого эгоистической страстью барона. Что же так глубоко возмутило Сальери? То, чего опасался и барон: разрушение системы ценностей. История его жизни, при существенном различии во времени, социальном положении и интеллектуальном уровне — тот же многотрудный путь к самоутверждению, к созданию своего незыблемого мира.
Сальери с достоинством прожившего осмысленную, целеустремленную жизнь человека говорит:
Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыки, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке.
Путем самоотверженного труда, полного отрешения от нормальной человеческой жизни он выстрадал тонкое чувство музыки, постижение законов гармонии, признание жрецов искусства:
Усильным, напряженным постоянством
Я наконец в искусстве безграничном
Достигнул степени высокой. Слава
Мне улыбнулась…
Сальери обрел душевный покой, испытал удовлетворение, постепенно познавая тайны музыки. И все это вдруг оказалось растоптанным, разрушенным появлением Моцарта — гениального, одаренного природой музыканта. Вся система духовных ценностей оказалась повергнутой в прах, что привело Сальери в отчаяние, вызвало у него и негодование:
Где же правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан —
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..
Точно так же негодует царствующий в своих подвалах с золотом барон при мысли о том, что результат его самоотверженной жизни достанется «безумцу, расточителю молодому» Альберу, не приложившему ни малейших усилий для достижения этого могущества. Обида Сальери, на мой взгляд, понятна и вызывает сочувствие. Но разве можно подчинить гений сухой логике?
«Поверить алгеброй гармонию» уже созданного произведения, разумеется, можно, и тут безупречный вкус и совершенное знание музыкальной культуры возносят Сальери на вершину избранного им искусства. Однако совершенное владение теорией и техникой музыки еще не гарантия создания гениальных произведений.
Сальери к тому же так и остался ремесленником в творчестве, он не может выйти из-под влияния то Глюка, то Пуччини, то Гайдна. Моцарт и Сальери — две противоположности. Сальери — олицетворение гордого одиночества и презрения, Моцарт — воплощение жизнелюбия, наивной доверчивости, трогательной человечности. Оба они стоят высоко над толпой. Но Моцарт универсален, а Сальери узок, Моцарт вмещает в себя весь мир и щедро делится с ним своими творческими откровениями, Сальери же эта его щедрость возмущает:
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадонну Рафаэля,
Мне не смешно, когда фигляр презренный
Пародией бесчестит Алигьери…
Сальери восхищается гениальными озарениями Моцарта-музыканта, ему в совершенстве изучившему музыку отчетливо видна гармоническая безупречность звукоряда, выражающего свободный полет мысли «счастливца праздного».
Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я.
Несправедливое устройство мира воплотилось для Сальери в Моцарте-человеке. Если бы тот был отрешенным от жизни аскетом, напряженным трудом постигающим тайну музыки, Сальери, мне кажется, по-доброму радовался бы его успехам. Но в Моцарте сосредоточивается враждебное Сальери творческое начало. Незаслуженный дар Моцарта разрушает всю систему ценностей, обессмысливает и разрушает весь жертвенный жизненный путь Сальери. И он всем своим существом протестует против этого. Оправдывая себя, Сальери утверждает, что он «избран, чтоб его остановить — не то мы все погибли. Мы все, жрецы, служители музыки, не я один с моей глухою славой..,» Моцарт должен уйти, чтобы не нарушался устоявшийся миропорядок, чтобы несколько порывов вдохновения гения не обесценили дающееся трудом искусство избранных, потому что, «возмутив бескрылое желанье» в простых людях, он все равно не сможет поднять их на более высокую духовную ступень. Моцарт не учитель, он бог в искусстве, ибо он неповторим, а следовательно — неправильный, бесполезный.
Великодушное признание Моцартом за Сальери принадлежности к высокому, не подвластному разуму, «бесполезному» искусству на фоне рассуждений Сальери выглядит как жестокий приговор:
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов…
А окончательным приговором ему становятся бессмертные слова благородного, чуждого мелочных страстей, светлого Моцарта: «Гений и злодейство — две вещи несовместные».
В первой сцене трагедии Сальери произносит монолог, в котором он вспоминает свое нелегкое восхождение к славе и признанию. Долго и упорно шел он к поставленной цели, отказавшись и от забав, и от изучения наук, чуждых боготворимой им музыке. Однако Сальери искусство сделалось ремеслом, в котором он достиг определенных высот.
Сальери негодует на несправедливость судьбы, давшей другому просто так все, чего он достигал «усильным, напряженным постоянством».
Сальери в трагедии ПушкинА — это не однозначный и заурядный злодей; он человек сильный и целеустремленный, он действительно любит музыку и тонко чувствует гармонию звуков; и прежде он был свободен от иссушающего ум и душу чувства зависти.
Зависть Сальери порождена кажущейся несправедливостью неба, распределяющего свои дары произвольно, как он думает, и его собственной гордыней. Отказывающейся с этим примириться.
Однако его раздумья ожесточают сердце, и Сальери самовольно присваивает право решать: жить Моцарту или нет. Натура Сальери противоречива. Он способен искренне восхищаться музыкой Моцарта и в то же время готов его за это убить.
Моцарт предстает как шутник и весельчак, который искренне смеется над игрой слепого скрипача, коверкающего его собственную музку. Он не придает большого значения своим гениальным творениям. И все же какое-то неясное предчувствие томит Моцарта. Может быть, это тень смерти является ему?… Моцарт не сомневается в дружбе Сальери. И никакое сомнение в добром расположении друга не омрачает его уверенности. Моцарт не подозревает, что Сальери…
которого он считал другом, всыпал в стакан яд. И на миг Сальери охватывает ужас перед содеянным. Слова Моцарта о том, что «гений и злодейство — две вещи несовместимые» заставляют Сальери задуматься.
Сальери пытается оправдаться сам перед собой, вспоминая предание о Микелянджело Буонаротти, о котором говорили, будто он убил натурщика, чтобы естественнее изобразить умирающего Иисуса Христа. Однако Сальери слишком умен, чтобы легко поверить в это или найти в этом успокоение для своей нечистой совести, которая, видимо, не совсем еще умолкла в его душе.
Пушкин написал трагедию «Моцарт и Сальери» в 1830 году, а в 1832 году он сделал следующую заметку «О Сальери»: «В первое представление «Дон Жуана», в то время когда весь театр, полный изумленных знатоков упивался гармонией Моцарта, раздался свист — все обратились с негодованием, и знаменитый Сальери вышел из залы, в бешенстве, снедаемый завистью…
Некоторые немецкие журналы говорили, что на одре смерти признался он будто бы в ужасном преступлении — а отравлении великого Моцарта. Завистник который мог освистать «Дон Жуана», мог отравить и его творца».
В этих словах заключена идея трагедии ПушкинА. Многие ученые, занимающиеся исследованием жизни и творчества Моцарта, не подтверждают гипотезу о его отравлении. Но это и не важно, ведь Пушкин прежде всего стремился показать открытость и искренность истинно гениального человека, не способного на низость и не подозревающего коварства, скрытого под личиной притворной дружбы.
Всеобъемлющая, подавляющая все остальные чувства страсть самоутверждения, стремление любой ценой утвердить себя наравне с эталонами, героями, гениями, доказать свое превосходство, исключительность — вот основной двигатель поступков главного персонажа трагедии “Моцарт и Сальери”. В этом его родство с героями других “Маленьких трагедий”. Подобные Сальери люди наделены индивидуалистическим сознанием, все их поступки направлены на удовлетворение своего честолюбия, утверждение личной независимости, превосходства. Счастье для них — утверждение своих духовных принципов, невзирая на жизненные принципы других людей.
Отсюда и подавление всех естественных человеческих чувств: привязанности, любви, дружбы.
Трагедия начинается с драматического монолога Сальери, подводящего безрадостный итог своей целеустремленной, наполненной жесткими ограничениями жизни.
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет — и выше.
Горечь и скорбь этого восклицания — прямое продолжение негодующей реплики герцога в трагедии “Скупой рыцарь”:
“Ужасный век, ужасные сердца!” Однако, познакомившись с Сальери ближе, мы осознаем, что этот человек — не духовный наследник олицетворяющего справедливость герцога, а прямой потомок одержимого эгоистической страстью барона. Что же так глубоко возмутило Сальери? То, чего опасался и барон: разрушение системы ценностей. История его жизни, при существенном различии во времени, социальном положении и интеллектуальном уровне — тот же многотрудный путь к самоутверждению, к созданию своего незыблемого мира.
Сальери с достоинством прожившего осмысленную, целеустремленную жизнь человека говорит:
Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке.
Путем самоотверженного труда, полного отрешения от нормальной человеческой жизни он выстрадал тонкое чувство музыки, постижение законов гармонии, признание жрецов искусства:
Усильем, напряженным постоянством
Я наконец в искусстве безграничном
Достигнул степени высокой.
Слава Мне улыбнулась…
Сальери обрел душевный покой, испытал удовлетворение, постепенно познавая тайны музыки. И все это вдруг оказалось растоптанным, разрушенным появлением Моцарта — гениального, одаренного природой музыканта. Вся система духовных ценностей оказалась повергнутой в прах, что привело Сальери в отчаяние, вызвало у него и негодование:
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан —
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..
Точно так же негодует царствующий в своих подвалах с золотом барон при мысли о том, что результат его самоотверженной жизни достанется “безумцу, расточителю молодому” Альберу, не приложившему ни малейших усилий для достижения этого могущества. Обида Сальери, на мой взгляд, понятна и вызывает сочувствие. Но разве можно подчинить гений сухой логике?
“Поверить алгеброй гармонию” уже созданного произведения, разумеется, можно, и тут безупречный вкус и совершенное знание музыкальной культуры возносят Сальери на вершину избранного им искусства. Однако совершенное владение теорией и техникой музыки еще не гарантия создания гениальных произведений.
Сальери к тому же так и остался ремесленником в творчестве, он не может выйти из-под влияния то Глюка, то Пуччини, то Гайдна.
Моцарт и Сальери — две противоположности. Сальери — олицетворение гордого одиночества и презрения, Моцарт — воплощение жизнелюбия, наивной доверчивости, трогательной человечности. Оба они стоят высоко над толпой. Но Моцарт универсален, а Сальери узок, Моцарт вмещает в себя весь мир и щедро делится с ним своими творческими откровениями, Сальери же эта его щедрость возмущает:
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадонну Рафаэля,
Мне не смешно, когда фигляр презренный
Пародией бесчестит Алигьери…
Сальери восхищается гениальными озарениями Моцарта-музыканта, ему в совершенстве изучившему музыку отчетливо видна гармоническая безупречность звукоряда, выражающего свободный полет мысли “счастливца праздного”.
Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я.
Несправедливое устройство мира воплотилось для Сальери в Моцарте-человеке. Если бы тот был отрешенным от жизни аскетом, напряженным трудом постигающим тайну музыки, Сальери, мне кажется, по-доброму радовался бы его успехам. Но в Моцарте сосредоточивается враждебное Сальери творческое начало. Незаслуженный дар Моцарта разрушает всю систему ценностей, обессмысливает и разрушает весь жертвенный жизненный путь Сальери. И он всем своим существом протестует против этого. Оправдывая себя, Сальери утверждает, что он “избран, чтоб его остановить — не то мы все погибли. Мы все, жрецы, служители музыки, не я один с моей глухою славой…” Моцарт должен уйти, чтобы не нарушался устоявшийся миропорядок, чтобы несколько порывов вдохновения гения не обесценили дающееся трудом искусство избранных, потому что, “возмутив бескрылое желанье” в простых людях, он все равно не сможет поднять их на более высокую духовную ступень. Моцарт не учитель, он бог в искусстве, ибо он неповторим, а следовательно — неправильный, бесполезный.
Великодушное признание Моцартом за Сальери принадлежности к высокому, не подвластному разуму, “бесполезному” искусству на фоне рассуждений Сальери выглядит как жестокий приговор:
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов…
А окончательным приговором ему становятся бессмертные слова благородного, чуждого мелочных страстей, светлого Моцарта: “Гений и злодейство — две вещи несовместные”.
«ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙСТВО -ДВЕ ВЕЩИ НЕСОВМЕСТНЫЕ» (по трагедии А. С. Пушкина «Моцарт и Сальери», вариант 1)
Всеобъемлющая, подавляющая все остальные чувства страсть самоутверждения, стремление любой ценой утвердить себя наравне с эталонами, героями, гениями, доказать свое превосходство, исключительность — вот основной двигатель поступков главного персонажа трагедии «Моцарт и Сальери». В этом его родство с героями других «Маленьких трагедий». Подобные Сальери люди наделены индивидуалистическим сознанием, все их поступки направлены на удовлетворение своего честолюбия, утверждение личной независимости, превосходства. Счастье для них — утверждение своих духовных принципов, невзирая на жизненные принципы других людей.
Отсюда и подавление всех естественных человеческих чувств: привязанности, любви, дружбы.
Трагедия начинается с драматического монолога Сальери, подводящего безрадостный итог своей целеустремленной, наполненной жесткими ограничениями жизни. Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет — и выше, Горечь и скорбь этого восклицания — прямое продолжение негодующей реплики герцога в трагедии «Скупой рыцарь»:
«Ужасный век, ужасные сердца!» Однако, познакомившись с Сальери ближе, мы осознаем, что этот человек — не духовный наследник олицетворяющего справедливость герцога, а прямой потомок одержимого эгоистической страстью барона. Что же так глубоко возмутило Сальери? То, чего опасался и барон: разрушение системы ценностей. История его жизни, при существенном различии во времени, социальном положении и интеллектуальном уровне — тот же многотрудный путь к самоутверждению, к созданию своего незыблемого мира.
Сальери с достоинством прожившего осмысленную, целеустремленную жизнь человека говорит:
Отверг я рано праздные забавы; Науки, чуждые музыки, были Постылы мне; упрямо и надменно От них отрекся я и предался Одной музыке.
Путем самоотверженного труда, полного отрешения от нормальной человеческой жизни он выстрадал тонкое чувство музыки, постижение законов гармонии, признание жрецов искусства:
Усильным, напряженным постоянством Я наконец в искусстве безграничном Достигнул степени высокой. Слава Мне улыбнулась…
Сальери обрел душевный покой, испытал удовлетворение, постепенно познавая тайны музыки. И все это вдруг оказалось растоптанным, разрушенным появлением Моцарта — гениального, одаренного природой музыканта. Вся система духовных ценностей оказалась повергнутой в прах, что привело Сальери в отчаяние, вызвало у него и негодование:
Где УС правота, когда священный дар, Когда бессмертный гений — не в награду Любви горящей, самоотверженъя, Трудов, усердия, молений послан — А озаряет голову безумца, Гуляки праздного?..
Точно так же негодует царствующий в своих подвалах с золотом барон при мысли о том, что результат его самоотверженной жизни достанется «безумцу, расточителю молодому» Альберу, не приложившему ни малейших усилий для достижения этого могущества. Обида Сальери, на мой взгляд, понятна и вызывает сочувствие. Но разве можно подчинить гений сухой логике?
«Поверить алгеброй гармонию» уже созданного произведения, разумеется, можно, и тут безупречный вкус и совершенное знание музыкальной культуры возносят Сальери на вершину избранного им искусства. Однако совершенное владение теорией и техникой музыки еще не гарантия создания гениальных произведений.
Сальери к тому же так и остался ремесленником в творчестве, он не может выйти из-под влияния то Глюка, то Пуччини, то Гайдна. Моцарт и Сальери — две противоположности. Сальери — олицетворение гордого одиночества и презрения, Моцарт — воплощение жизнелюбия, наивной доверчивости, трогательной человечности. Оба они стоят высоко над толпой. Но Моцарт универсален, а Сальери узок, Моцарт вмещает в себя весь мир и щедро делится с ним своими творческими откровениями, Сальери же эта его щедрость возмущает:
Мне не смешно, когда маляр негодный Мне пачкает Мадонну Рафаэля,
Мне не смешно, когда фигляр презренный Пародией бесчестит Алигъври…
Сальери восхищается гениальными озарениями Моцарта-музыканта, ему в совершенстве изучившему музыку отчетливо видна гармоническая безупречность звукоряда, выражающего свободный полет мысли «счастливца праздного». Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность! Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь; Я знаю, я.
Несправедливое устройство мира воплотилось для Сальери в Моцарте-человеке. Если бы тот был отрешенным от жизни аскетом, напряженным трудом постигающим тайну музыки, Сальери, мне кажется, по-доброму радовался бы его успехам. Но в Моцарте сосредоточивается враждебное Сальери творческое начало. Незаслуженный дар Моцарта разрушает всю систему ценностей, обессмысливает и разрушает весь жертвенный жизненный путь Сальери. И он всем своим существом протестует против этого. Оправдывая себя, Сальери утверждает, что он «избран, чтоб его остановить — не то мы все погибли. Мы все, жрецы, служители музыки, не я один с моей глухою славой..,» Моцарт должен уйти, чтобы не нарушался устоявшийся миропорядок, чтобы несколько порывов вдохновения гения не обесценили дающееся трудом искусство избранных, потому что, «возмутив бескрылое желанье» в простых людях, он все равно не сможет поднять их на более высокую духовную ступень. Моцарт не учитель, он бог в искусстве, ибо он неповторим, а следовательно — неправильный, бесполезный.
Великодушное признание Моцартом за Сальери принадлежности к высокому, не подвластному разуму, «бесполезному» искусству на фоне рассуждений Сальери выглядит как жестокий приговор:
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов…
А окончательным приговором ему становятся бессмертные слова благородного, чуждого мелочных страстей, светлого Моцарта: «Гений и злодейство — две вещи несовместные».
Как соотносятся гений и злодейство, могут ли гении быть злыми? А. С. Пушкин был безусловно прав, когда утверждал, что гений и злодейство — «две вещи несовместные». В самом деле, что такое гений? Это творческая, а, значит, созидательная, конструктивная способность. Злодейство же, любое злодейство — это, безусловно, разрушительное, деструктивное деяние. Гений не разрушает, а созидает. Зло не созидает, а разрушает. Не случайно то, что литературные образы-символы зла — гётевский Мефистофель и лермонтовский Демон — несли с собой смерть и разрушение. В частности, Мефистофель погубил Маргариту вместе с ее ребенком, а Демон — Тамару.
Злой гений — нонсенс. Это всё равно как мать, убивающая своего ребенка.
Если гений и злодейство порой и соединяются в одном человеке, то это говорит не об их совместимости, а о раздвоенности данного человека как личности. Такое, к сожалению, иногда бывает…
Нечто подобное пушкинскому утверждению в том или ином виде высказывали самые разные люди, отмеченные печатью таланта или гения. Например, социолог Питирим Сорокин писал: «Третья вещь, которую я познал, заключается в том, что жестокость, ненависть и несправедливость не могут и никогда не сумеют создать ничего вечного ни в интеллектуальном, ни в нравственном, ни в материальном отношении». (Sorokin, Pitirim Aleksandrovich, A long journey; the autobiography of Pitirim A. Sorokin. — New Haven, Conn., College and University Press [1963]; p. 197).
Парафраз пушкинского утверждения недавно прозвучал в устах замечательной русской киноактрисы Ии Савиной: «Мое глубочайшее убеждение, что злой, недобрый человек не может быть хорошим артистом».
«ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙСТВО — ДВЕ ВЕЩИ НЕСОВМЕСТНЫЕ» (по трагедии А. С. Пушкина «Моцарт и Сальери», вариант 2)
Поэт гениально воплотил в трагедии дух своего времени, проникнутого безудержной жаждой самоутверждения, расчетливостью и жестокостью, и личную жизненную драму.
Сюжет пьесы основан на легенде об отравлении известным венским композитором Антонио Сальери своего гениального коллеги. В примечаниях к трагедии Пушкин обосновал вероятность совершения преступления историческим фактом: на премьере выдающейся оперы Моцарта «Дон Жуан» только Сальери освистал композитора. Завистник, который мог освистать «Дон Жуана», мог отравить его творца. Первоначально Пушкин назвал свое произведение именно так — «Зависть». Каковы же истоки этого чувства, как мог творческий человек, «сын гармонии», опуститься до банального убийства?
В своем монологе герой излагает этапы жертвенного восхождения на Олимп искусства и причины жестокого разочарования в мировой справедливости. С детства Сальери испытывал неведомое волнение перед старинным органом. В отрочестве отказывался от развлечений ради музыки. В юности стоически преодолевал трудности. И его самоотверженное служение музыке, пренебрежение повседневными заботами увенчались успехом: он познал тайны музыки. Сальери убежден, что музыка — высшее искусство и оценить его могут только избранные. Он тонко чувствует музыку, проникает в самую суть законов гармонии, беспощаден к малейшей фальшивой ноте в собственных творениях, счастлив «трудами и успехами друзей». Но Сальери абсолютно уверен, что законы гармонии подвластны лишь тому, кто титаническим трудом постигает их в течение жизни, жертвуя ради этого всем.
И вдруг созданный им логически безупречный и, с его точки зрения, справедливый мир рушится — Моцарт своими блестящими экспромтами, гениальность которых Сальери как безупречный музыкант не может не признать, и неистощимым жизнелюбием, душевной щедростью полностью опровергает выстраданную систему ценностей:
Где ж правота, когда священный дар, Когда бессмертный гений — не в награду Любви горящей, самоотверженъя, Трудов, усердия, молений послан — А озаряет голову безумца, Гуляки праздного ?..
Обида Сальери по-человечески понятна: достигнутая тяжким трудом творческая высота оказалась доступной юному Моцарту, который легко, без усилий сочиняет шедевры. Мучительно то, что Сальери не может не признать гениальности Моцарта. Брошенное небесам обвинение нарушает логически стройный ход монолога, подчеркивая глубину отчаяния героя. Верный служитель божественной гармонии уничтожен тем, что Моцарт не ищет покоя от земных страстей, а бесцельно растрачивает свою божественную силу. Причем поначалу Сальери обвиняет вовсе не Моцарта, а некую неведомую силу, которая послала в мир гения и тем самым принесла Сальери такие страдания. И обеспокоен он в большей степени заботой о чистоте искусства и верном служении ему, поглощающем все духовные силы избранного.
Но искренен ли Сальери в своих претензиях на беспристрастное судейство? И действительно ли Моцарт всего лишь «гуляка праздный»?
Моцарт весь переполнен музыкой, и его творческий процесс не укладывается в стереотип разумного созидания. Магическая легкость, с которой он сочиняет музыку, — результат насыщенной внутренней жизни, обилия художественных тем и образов, постоянно присутствующих в его душе. Даже небрежно брошенная фраза Моцарта о как бы случайно возникшей у него музыкальной идее вовсе не говорит о бездумной легкости творчества, а скорее о скромности и самокритичности творца:
… Намедни-ночью
Бессонница моя меня томила,
И в голову прийти мне две, три мысли.
Сегодня я их набросал…
Творческий процесс — не работа ремесленника: озарение может наступить в любой момент, но оно не настигает творца как неожиданный дар небес, а является плодом напряженных раздумий. Легкость рождения гениальных произведений обманчива: это бессонные ночи стремления запечатлеть ускользающие образы.
Сальери хорошо знакомы эти творческие муки, непрочные, исчезающие, как дым, мысли. Но, в отличие от Моцарта, он не нуждается в слушателях, кроме таких же избранных, как он сам. Сальери достаточно своего суда, ведь он тонко чувствует малейшую фальшь в своих творениях, Сальери коробит профанация высокого искусства в игре нищего скрипача — Моцарта это забавляет. Сальери возмущен, что «фигляр презренный» разрушает основы созданного им мира божественной гармонии — Моцарт только смеется в ответ.
Услышав гениальную «безделицу» Моцарта, Сальери потрясен: «Какая глубина! Какая смелость и какая стройность!».
Своим тонким чувством музыки он безошибочно оценил глубину и гармоническое совершенство произведения. Игра Моцарта наполнила душу Сальери восторгом, тем более возмущенно отозвался он о легкомысленной шутке с нищим музыкантом: Ты с этим шел ко мне И мог остановиться у трактира И слушать скрипача слепого! — Боже! Ты, Моцарт, недостоин сам себя.
Сальери признает гениальность Моцарта, но в чем ее суть, не может постигнуть, как не может понять, каким образом соединяются в Моцарте таинство высших озарений и неистребимое жизнелюбие.
Эти персонажи противоположны во всем. У Моцарта насыщенная жизнь: семья, визиты, трактиры, красотки, нищий скрипач, — его интересует все. Сальери предпочел гордое одиночество. И все же Сальери любит Моцарта, хоть ему самому непонятна эта любовь,
Избегающий всего земного, строго охраняющий вход в царство гармонии от «презренных фигляров», Сальери резко критикует Моцарта за бессмысленную ,трату сил на житейские мелочи, недостойные гения, но жизнелюбие и трогательная наивность не оставляют равнодушным даже холодного «математика». Сальери не может сознаться в том, что есть другой способ служения искусству: это равносильно для него отрицанию всего жизненного пути. И гениальная музыка Моцарта, наполняющая душу восторгом, также невозможна. Всю жизнь изучавший предшественников и «безропотно, как тот. кто заблуждался и встречным послан в сторону другую», следовавший по проторенному ими пути, Сальери отвергает целесообразность гения Моцарта. Логически исследовав творчество, «разъяв музыку, как труп», Сальери постиг все известные механизмы сочинительства и упорным трудом добился уровня своих учителей. А гений Моцарта уникален, его невозможно логически объяснить, значит, следовать за ним никто не будет, и значит, он не может быть учителем:
Что пользы, если Моцарт будет жив И новой высоты еще достигнет ? Подымет ли он тем искусство? Нет,,, Так восхищавшийся совершенством мо-цартовского «Реквиема», Сальери принципиально отвергает все творчество гения как бесполезное. Трудолюбивый ученик не может смириться с мыслью, что искусство Моцарта не подлежит изучению и копированию. Ремесленник не может простить творцу его неповторимости, видя в этом высшую несправедливость. Но ведь он претендует на избранность, он оценивает произведение Моцарта глубже и тоньше самого автора. Он тоже гений, как отозвался о нем сам Моцарт. Нет, видно, не гений, ведь «гений и злодейство — две вещи несовместные». Он только ремесленник, потому что его творчество — вторично, а самый талантливый копиист никогда не станет гениальным художником.
У Сальери остается единственный путь, чтобы восстановить справедливость, защитить свой выстраданный мир жертвенного служения искусству от яркого, но бесполезного сияния гения, — убийство.
Нет! Не могу противиться я доле Судьбе моей: я избран, чтоб его Остановить — не то мы все погибли, Мы все, жрецы, служители музыки, Не я один с моей глухою славой… Выбор в страшном внутреннем конфликте любви и ненависти сделан, но душевный покой не обретен. Страшные сомнения до конца дней будут терзать эту измученную душу: «Но ужель он прав, и я не гений?».
Всеобъемлющая, подавляющая все остальные чувства страсть самоутверждения, стремление любой ценой утвердить себя наравне с эталонами, героями, гениями, доказать свое превосходство, исключительность — вот основной двигатель поступков главного персонажа трагедии “Моцарт и Сальери”.
Трагедия начинается с драматического монолога Сальери, подводящего безрадостный итог своей целеустремленной, наполненной жесткими ограничениями жизни.\Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет — и выше.
Моцарт и Сальери — две противоположности. Сальери — олицетворение гордого одиночества и презрения, Моцарт — воплощение жизнелюбия, наивной доверчивости, трогательной человечности. Оба они стоят высоко над толпой. Но Моцарт универсален, а Сальери узок, Моцарт вмещает в себя весь мир и щедро делится с ним своими творческими откровениями, Сальери же эта его щедрость возмущает.
Сальери восхищается гениальными озарениями Моцарта-музыканта, ему в совершенстве изучившему музыку отчетливо видна гармоническая безупречность звукоряда, выражающего свободный полет мысли “счастливца праздного”.
Несправедливое устройство мира воплотилось для Сальери в Моцарте-человеке. Если бы тот был отрешенным от жизни аскетом, напряженным трудом постигающим тайну музыки, Сальери, мне кажется, по-доброму радовался бы его успехам. Но в Моцарте сосредоточивается враждебное Сальери творческое начало. Незаслуженный дар Моцарта разрушает всю систему ценностей, обессмысливает и разрушает весь жертвенный жизненный путь Сальери. И он всем своим существом протестует против этого. Оправдывая себя, Сальери утверждает, что он “избран, чтоб его остановить — не то мы все погибли. Мы все, жрецы, служители музыки, не я один с моей глухою славой…” Моцарт должен уйти, чтобы не нарушался устоявшийся миропорядок, чтобы несколько порывов вдохновения гения не обесценили дающееся трудом искусство избранных, потому что, “возмутив бескрылое желанье” в простых людях, он все равно не сможет поднять их на более высокую духовную ступень. Моцарт не учитель, он бог в искусстве, ибо он неповторим, а следовательно — неправильный, бесполезный.
Великодушное признание Моцартом за Сальери принадлежности к высокому, не подвластному разуму, “бесполезному” искусству на фоне рассуждений Сальери выглядит как жестокий приговор:
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов…
Всеобъемлющая, подавляющая все остальные чувства страсть самоутверждения, стремление любой ценой утвердить себя наравне с эталонами, героями, гениями, доказать свое превосходство, исключительность — вот основной двигатель поступков главного персонажа трагедии «Моцарт и Сальери». В этом его родство с героями других «Маленьких трагедий». Подобные Сальери люди наделены индивидуалистическим сознанием, все их поступки направлены на удовлетворение своего честолюбия, утверждение личной независимости, превосходства. Счастье для них — утверждение своих духовных принципов, невзирая на жизненные принципы других людей.
Отсюда и подавление всех естественных человеческих чувств: привязанности, любви, дружбы.
Трагедия начинается с драматического монолога Сальери, подводящего безрадостный итог своей целеустремленной, наполненной жесткими ограничениями жизни.
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет — и выше.
Горечь и скорбь этого восклицания — прямое продолжение негодующей реплики герцога в трагедии «Скупой рыцарь»:
«Ужасный век, ужасные сердца!» Однако, познакомившись с Сальери ближе, мы осознаем, что этот человек — не духовный наследник олицетворяющего справедливость герцога, а прямой потомок одержимого эгоистической страстью барона. Что же так глубоко возмутило Сальери? То, чего опасался и барон: разрушение системы ценностей. История его жизни, при существенном различии во времени, социальном положении и интеллектуальном уровне — тот же многотрудный путь к самоутверждению, к созданию своего незыблемого мира.
Сальери с достоинством прожившего осмысленную, целеустремленную жизнь человека говорит:
Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке.
Путем самоотверженного труда, полного отрешения от нормальной человеческой жизни он выстрадал тонкое чувство музыки, постижение законов гармонии, признание жрецов искусства:
Усильным, напряженным постоянством
Я наконец в искусстве безграничном
Достигнул степени высокой. Слава
Мне улыбнулась…
Сальери обрел душевный покой, испытал удовлетворение, постепенно познавая тайны музыки. И все это вдруг оказалось растоптанным, разрушенным появлением Моцарта — гениального, одаренного природой музыканта. Вся система духовных ценностей оказалась повергнутой в прах, что привело Сальери в отчаяние, вызвало у него и негодование:
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженъя,
Трудов, усердия, молений послан —
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..
Точно так же негодует царствующий в своих подвалах с золотом барон при мысли о том, что результат его самоотверженной жизни достанется «безумцу, расточителю молодому» Альберу, не приложившему ни малейших усилий для достижения этого могущества. Обида Сальери, на мой взгляд, понятна и вызывает сочувствие. Но разве можно подчинить гений сухой логике?
«Поверить алгеброй гармонию» уже созданного произведения, разумеется, можно, и тут безупречный вкус и совершенное знание музыкальной культуры возносят Сальери на вершину избранного им искусства. Однако совершенное владение теорией и техникой музыки еще не гарантия создания гениальных произведений.
Сальери к тому же так и остался ремесленником в творчестве, он не может выйти из-под влияния то Глюка, то Пуччини, то Гайдна.
Моцарт и Сальери — две противоположности. Сальери — олицетворение гордого одиночества и презрения, Моцарт — воплощение жизнелюбия, наивной доверчивости, трогательной человечности. Оба они стоят высоко над толпой. Но Моцарт универсален, а Сальери узок, Моцарт вмещает в себя весь мир и щедро делится с ним своими творческими откровениями, Сальери же эта его щедрость возмущает:
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадонну Рафаэля,
Мне не смешно, когда фигляр презренный
Пародией бесчестит Алигъери…
Сальери восхищается гениальными озарениями Моцарта-музыканта, ему в совершенстве изучившему музыку отчетливо видна гармоническая безупречность звукоряда, выражающего свободный полет мысли «счастливца праздного».
Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я.
Несправедливое устройство мира воплотилось для Сальери в Моцарте-человеке. Если бы тот был отрешенным от жизни аскетом, напряженным трудом постигающим тайну музыки, Сальери, мне кажется, по- доброму радовался бы его успехам. Но в Моцарте сосредоточивается враждебное Сальери творческое начало. Незаслуженный дар Моцарта разрушает всю систему ценностей, обессмысливает и разрушает весь жертвенный жизненный путь Сальери. И он всем своим существом протестует против этого. Оправдывая себя, Сальери утверждает, что он «избран, чтоб его остановить — не то мы все погибли. Мы все, жрецы, служители музыки, не я один с моей глухою славой…» Моцарт должен уйти, чтобы не нарушался устоявшийся миропорядок, чтобы несколько порывов вдохновения гения не обесценили дающееся трудом искусство избранных, потому что, «возмутив бескрылое желанье» в простых людях, он все равно не сможет поднять их на более высокую духовную ступень. Моцарт не учитель, он бог в искусстве, ибо он неповторим, а следовательно — неправильный, бесполезный.
Великодушное признание Моцартом за Сальери принадлежности к высокому, не подвластному разуму, «бесполезному» искусству на фоне рассуждений Сальери выглядит как жестокий приговор:
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов…
А окончательным приговором ему становятся бессмертные слова благородного, чуждого мелочных страстей, светлого Моцарта: «Гений и злодейство — две вещи несовместные».
С древнейших времён до наших дней человек задумывался над тем, что есть
добро и зло, смерть и бессмертие, любовь и дружба. С точки зрения решения этих философских проблем в художественном
творчестве мне кажется наиболее интересной трагедия А. С. Пушкина “Моцарт и
Сальери”. В своём реферате “Гений и злодейство – две вещи несовместные”.
(Проблема добра и зла в трагедии А. С. Пушкина “Моцарт и Сальери”) я
преследую цель осуществить попытку рассмотрения проблемы добра и зла в
понимании А. С. Пушкина. Исходя из темы реферата, предметом исследования
является трагедия А. С. Пушкина “Моцарт и Сальери”; задачей исследования –
рассмотрение категорий добра и зла в трагедии.
Творчество А. С. Пушкина обнимает собою как предмет своего изображения все
возможные формы бытия. Природа представлена Пушкиным в самых разных
ракурсах, в том числе и как носящего в себе мировое зло, против которого
человек ищет в себе способность отстоять себя в столкновении с ним. Человек
всесилен, равно как и бессилен перед мировым злом: всесилен своей
непокорностью ему, естественно и своим возвышением над ним, бессилен – невозможностью полного искоренения его. Мировое зло может входить в
судьбу человека, внося в неё элементы случайностей губительных, вплоть до
катастрофических. Проблемы добра и зла проходят сквозь всё творчество Пушкина. С особой
остротой они поставлены в стихотворениях: “Анчар”, “Утопленник”, “Не дай
мне бог сойти с ума …”, “Бесы”, в поэме “Медный всадник”, в повести
“Капитанская дочка”, в маленьких трагедиях таких, в первую очередь, как
“Скупой рыцарь”, “Пир во время чумы”, “Моцарт и Сальери”. С непревзойдённой силой глобальный образ мирового зла воплощён в
“Анчаре”. “Анчар” приподносит нам мировое зло в двух ликах – заложенное как в
природе, так и в человеческой истории. Оказывается, что мировому злу куда
больше простора в нашем историческом бытии, нежели в природе. В природном
зле, по крайней мере, нет умысла совершать пагубное дело, обладая такой
возможностью. В самом деле, к ачару, древу смерти,- … и птица не летит, И тигр нейдёт… Зло в человеческом бытии представляется иным, т.к. рождается из
человеческого сознания. Но человека человек Послал к анчару властным взглядом: И тот послушно в путь потёк И к утру возвращался с ядом. Являясь изначальным, мировое зло вызывает гнев против себя со староны
человеческого разума. Мировое зло у Пушкина неразумно, и тем не мение, что касается его
разума в человеческом обществе, объяснение ему следует искать как раз в
самом разуме. С этой точки зрения остановимся подробнее на трагедии “Моцарт
и Сальери”. Трагедия “Моцарт и Сальери” закотчена А. С. Пушкиным 26 октября 1830
года в Болдине. Постановка осуществлена при жизни автора в Большом театре
Петербурга 27 января 1832 года. На сюжет пьесы Н. А. Римский–Корсаков (1844-
1904) написал оперу (1897) В записке “О Сальери” (1832) Пушкин резко высказывается об итальянском
композиторе, освиставшем оперу Моцарта: “Завистник, который мог освистать
“Дон Жуана”, мог отравить его творца. Не столько исторические личности интересовали Пушкина, сколько
человеческие типы в их отношении к прекрасному – к искусству. Поэтапное
познание, “проверка алгеброй гармонии”, от ремесла – к творчеству “по
правилам”- и интуитивное прозрение, божественное наваждение, ощущение и
воссоздание гармонии спонтанно – два вектора пути в искусстве. Не отвергая
ни тот, ни другой путь, Пушкин создаёт художественные образы, философски
обобщённые,- и в центре внимания ставит проблему нравственную. В катастрофический атомный век Пушкин стал нам особенно близок.
Мысленно возвращаясь к Пушкину, мы как бы говорим себе: неужели мы так
хорошо начинали, чтобы так плохо кончить? Не может быть! Пушкин в своём творчестве исследовал едва ли не главнейшие человеческие
страсти. В “Моцарте и Сальери” он раскрывает нам истоки одной из самых
зловещих человеческих страстей – зависть. Прежде чем остановится на роли зависти в жизни человека, вспомним кем
же были Вольфганг Амадей Моцарт и Антонио Сальери. Вольфганг Амадей Моцарт (1756-1791)- австрийский композитор, обладал
феноменальным слухом и памятью. Выступал как клавинист – виртуоз, скрипач,
органист, дирижёр, блестяще импровизировал… Отражение гармоничной
целостности бытия, ясность, светоносность, красота сочетаются в музыке
Моцарта с глубоким драматизмом… В музыке Моцарта органично претворён
художественный опыт разных эпох, национальных школ, традиции народного
искусства… Антонио Сальери (1750-1825)- итальянский композитор, дирижёр, педагог…
Автор 40 опер, 4 ораторий, кантат, 5месс, реквиема, произведений для
оркестра и др. Среди учеников: Л. Бетховен,
Ф. Шуберт, Ф. Лист. В замысле Пушкина, трагедия называлась “Зависть”. По ряду причин Пушкин
отказался от этого названия. Прежде всего, оно противоречит отношению
Пушкина к зависти, как к “сестре соревнования”. Пушкинский Сальери – не просто мелкий завистник, он большой художник,
но в его отношении к творчеству содержится как действительная истина, так и
отрицание её. Таково, например, его суждение о творчестве: Что говорю? Когда великий Глюк Явился и открыл нам новы тайны… Усильным напряжённым постоянством Я наконец в искусстве безграничном Достигнул степени высокой… Хвастая своим усердием, вынужден признаться, что в своём творчестве он
опирается на тайны искусства, открытые не им самим, а другим великим
художником Глюком. Позиция – прямо противоположная пушкинской, который
считал, что учиться можно у кого угодно, но дорога у каждого художника
должна быть своей, особенной. Бесконечно уверенный в себе, Моцарт не особенно задумывается о своём
особом назначении, поэтому, я думаю, он одарён бесконечным чувством
общности со всяким другим человеком, кем бы тот ни был. Напротив, Сальери, как бесконечно уверенному в себе, представляется,
что “усильным, напряжённом постоянством” он не только “достигнул степени
высокой” в творчестве, но и безгранично возвысил себя над всеми остальными
людьми. Противостояние их друг другу достигает своего апогея в сцене со
скрипачом. Моцарт восторгается им, говорит оего игре “Чудо!” Сальери
приводит это в бешенство: Мне не смешно, когда маляр негодный Мне пачкает Мадонну Рафаэля, Мне не смешно, когда фигляр презренный Пародией бесчестит Алигьери… Сальери уверяет нас, что он “зависти не знал… никогда!” Мне кажется,
что это лишь уловка. Сальри видит в Моцарте якобы уклонения от норм, заданных людям
человеческой природой: О небо! Где же правота, когда священный дар, Когда бессмертный гений – не в награду Любви горящей, самоотверженья, Трудов, усердия, молений послан – А озаряет голову безумца, Гуляки празного? Сальери вознамерился, так сказать, исправить просчёт самого бога как
создателя человека. Он не просто мелкий завистник, достойный осуждения. Он
– богоборец, враг творческого начала в человеке, дарованного самой
человеческой природой. От такого человека, решительно отличающегося от всех
людей, как думает Сальери, один только вред, а не польза людям. Поэтому за
людьми право убить его, как он и убивает Моцарта: Что пользы в нём? Как некий херувим, Он несколько занёс нам песен райских, Чтоб, возмутить бескрылое желанье В нас, чадах праха,после улететь! Так улетай же! чем скорей, тем лучше. Моцарт – истинный гений. Сальери – несостоявшийся бескрылый гений. Б.
Бурсов отмечает, что Сальери – “претендент на гениальность, считающий её не
“даром божьим”, а плодом усердия и прилежания”. А раз у него это не
получилось, он полон нелюбви к самому себе, тем более к истинным гениям,
каков Моцарт. Что пушкинский Сальери – завистник, мы слышим от него самого.
Что он убийца, убеждаемся, так сказать, воочию. Но что ещё разожгло его
зависть до бешенства, до желания убить ненавистного ему человека? Обычно на этот вопрос отвечают так: Моцарт, который для Сальери и сам
по себе человек, недостойный своего дара, от души слушает – нелепую,
неумелую, фальшивую игру трактирного скрипача, которого привел к Сальери.
Сальери это бесит. По мнению М. М. Бахтина, Сальери – “хмурый агеласт”. Агеласт – человек,
лишенный юмора, непонимающий его. Но если б Моцарт знал Сальери как
агеласта, зачем бы он привел к нему в дом скрипача – неумеху да ещё
приговаривал при этом: “Не вытерпел, привел я скрыпача… Чтоб угостить тебя
его искусством”? Нет, он
ведет себя как человек, которому не терпиться поделиться свежеуслышанным
анекдотом с другим, с другом, с тем, о ком он знает, что тот его поймет.
Другое дело, что реакция Сальери ошарашивает, озадачивает Моцарта, но он
находит ей единственное правдоподобное объяснение: Ты Сальери, Не в духе нынче. Я приду к тебе В другое время. Единственно логичное объяснение поведения Сальери: “нынче” тот, по
мнению Моцарта, “не в духе”, потому что “в другое время” он знал Сальери
другим, да и последующий текст трагедии это подтверждает: вон как оживлен и
совсем не хмур Сальери во второй (и последней) сцене, где, кстати,
возникает разговор о комедиографе Бомарше, с которым, как выясняется, был
дружен Сальери. А главное, если принять, что Сальери доводит до иступления именно
веселость Моцарта, то связь этого эпизода с звисьтью Сальери окажется
весьма проблематичной. Как связаны между собой зависть Сальери и его же
ненависть к Моцарту, от которой он заходится, хватаясь за яд и промышляя об
убийстве? Точнее – как одно здесь вытекает из другого? Отвечая на это, обычно указывают, что Сальери завидует не столько дару
Моцарта, сколько тому, что “священный дар”, “бессмертный гений” – не в
награду Любви горящей, самоотверженья, Трудов, усердия, молений послан – А озаряет голову безумца, Гуляки празного… Вот, дескать , и ввесёлости Моцарта Сальери увидел очередное
доказательство пренебрежения искусством, лишнее свидетельство того, что с
точки зрения творчества он, Моцарт, – нонсенс, неправильнсоть,
недоразумение… Но те, кто так отвечают, те, кто так думают, идут здесь не
за Пушкиным, а за самим же Сальери, который именно так все это и
изображает. Хитрый, коварный лис, поднаторевший в искусстве обмана,
сумевший не просто втереться в доверие к Моцарту, но сделаться близким ему
человеком, стать ему другом, он издесь умело и ловко заметает следы.
Признался было в том, что охвачен низким чувством, и тут донельзя его
облагородил: он завидует, видите ли, не дару Моцарта, а тому что тот
получил его не по заслугам! Завидует, так сказать, из чувства
справедливости! Но как не прибавит обаяния выродку это обстоятельство, так не
облагородит зависти констатация её благородного происхождения. Завить
вообще нельзя облагородить, её можно только изжить в себе, если осознал
человек, что захвачен этим низким, корыстным чувтсвом и сумел мобилизовать
все свои душевные силы на борьбу с ним. Говоря языком героев пушкинской
трагедии, зависть и чувство справедливости – “две вещи несовместные”! Мне
кажется, что именно в зависти истоки бешенства, которыми охвачен пушкинский
Сальери. ( Хотя мнения исследователей на этот счет различны) В пьесе Сальери долго не может овладеть собой. Не может успокоиться
даже тогда, когда Моцарт играет ему свою новинку. Слушает ли её Сальери?
Наверняка не очень внимательно, поточу что в это время его воображение еще
занято трактирным скрипачем. Он и сам скажет об этом, едва замрут последние
аккорды Моцартовой музыки: Ты с этим шел ко мне
Размещено на http://allbest.ru
Министерство здравоохранения Российской Федерации
Государственное бюджетное образовательное учреждение высшего профессионального образования «Курский государственный медицинский университет»
Кафедра Русского языка и культуры речи
Эссе
Гений и злодейство две вещи несовместные
Выполнила: студентка 3 курса, 1группы
медико-профилактического факультета
Сорокина Н.А.
проверила: Петрова Наталья Эдуардовна
Курск, 2013
«Гений и злодейство две вещи несовместные…»
Эти слова принадлежат Моцарту, который говорит их Сальери, не подозревая, что через несколько минут лучший друг, измученный завистью к гению композитора, бросит отравленное кольцо в его бокал. Впрочем, для нас сегодня это также слова Пушкина — русского гения, чьи мысли проникали во все тайники человеческой души. Пушкина, который гениально прозревал и тайну музыкального вдохновения, и бессилие завистника, чувства которого не позволяют быть гением, несмотря на упорство и трудолюбие. гений божество злодей сократ
Гением по происхождению древние называли существо, представляющее средостение между божеством и человеком. Божественное начало требует от гения, чтобы он, во-первых, служил добру, любви, истине, красоте, во-вторых, чтобы он в этих качествах становился как бы над природой человека. Поэтому когда сегодня мы говорим о каком-то человеке: «он — гений», то словно приравниваем его к чему-то сверхчеловеческому, божественному.
Напротив, злодейство связано с совершением человеком чего-то недостойного, неподобающего, лживого и безобразного — противоположного истине, любви, добру и красоте. Само слово «злодей» — означает «человек, делающий зло».
Добро и зло сосуществуют в мире, но могут ли они существовать мирно? Не могут. Может ли в одном человеке уживаться доброе и злое? Как это ни странно, но уживается. Ведь совершаем же мы и хорошие, и плохие поступки, человек в какие-то минуты может быть добрым и ласковым, в какие-то — злым и грубым. Но в том-то и дело, что злое и доброе не существует одновременно: нельзя одно и то же считать плохим и в то же время хорошим. В человеке могут соседствовать хорошие и плохие качества, но одни качества — добры, а другие — порочны.
Нельзя предательство, с одной стороны, оправдать, а с другой — осудить. Можно представить трудные обстоятельства, которые привели к предательству. Но на то человек и человек, чтобы противостоять обстоятельствам. Поэтому гений и злодейство как добро и зло несовместимы.
Представим, что необыкновенный талант, гениальность соединились со злым поступком или качеством, например, «гениальным» назван какой-то злой поступок. Тогда гений, добро, красота перестают быть гением, добром, красотой… Следовательно, противоположное невозможно. Представьте, что человек, которому вы верили и внутренне называли его «гениальным», вдруг открылся вам с дурной стороны — вы уже не будете доверять такому человеку.
Как важно в такие минуты не потерять ощущения «гениальности» как божественного начала собственной души, способности возродить веру в доброе и прекрасное для новой жизни и настоящего дела. Конечно, мы все терпим разочарования, но для этого в нас и вдохнуто добро как «гениальное» начало.
Божественное и дьявольское, доброе и злое, свет и тьма, радость и горе, любовь и ненависть не могут существовать одновременно. А как же, вы спросите, полутьма или светотень? Или бывает так: светит солнце и идет дождь; или к одному и тому же человеку мы испытываем и чувство любви, и неприятие его недостатков… Но здесь следует говорить о полутонах и противоречиях в целостном понимании и оценке чего-то. «Гений» же пушкинского Моцарта — это апофеоз добра и света, творческой красоты, истинного труда, а «злодейство» — противоположное им предательство и мрак завистливой души. Поэтому гений и злодейство — это свет и тьма, радость и безнадежность, веселость созидания и отчаяние творческого бессилия.
Возьмем любого гения или злодея — мы увидим, что гений потому столь ценится и сохраняется в памяти народной, что он — не злодей, а сохранение памяти о злодее никогда не связано с понятием гениальности. Кого же из гениев возьмем в пример, придав этому слову изначальный смысл? Пушкин как гениальный поэт? Ломоносов — как гениальный ученый? Чайковский — как гениальный композитор? Репин — как гениальный художник? Сколько можно назвать людей, чьи жизнь и творчество приближаются в нашем сознании к чему-то сверхчеловеческому, божественному, гениальному! И конечно, эта гениальность Боговдохновенна, она есть следствие Божественной благодати. Перебирая факты биографии, труда, разве мы найдем что-нибудь «злодейское», порочащее? Мы можем найти противоречивые факты в биографиях этих людей как простых смертных, но если анализировать результаты их творческого труда (а именно их надо оценивать!), то они позволяют сказать, что никогда в своих произведениях гении русского искусства – в слове ли, в музыке ли, в живописи ли, в науке — не вставали на сторону зла.
С другой стороны, ни одного «выдающегося» злодея не назовешь «гениальным». Можно совершать необыкновенные, удивляющие современников или потомков поступки, но если эти поступки имеют следствием зло, то они никак не подойдут под характеристику вдохновленных свыше… Могут ли быть названы гениальными Иван Грозный или Иосиф Сталин? Если деяния сомнительны, то они не гениальны.
Свидетельство – мнение авторитетного лица
Сократ говорил: «Назначение гениев — быть истолкователями и посредниками между людьми и богами. Гении передают богам молитвы людей, а людям — наказы богов. Благодаря гениям вселенная связана внутренней связью». Этой внутренней связью достигается продолжение культуры, молодое поколение получает знание от предшественников, а гении творят новое, добиваясь этой внутренней связи.
Примером гения у Сократа служил бог Эрот, который стремится к доброму, истинному и прекрасному. Значит, мир покоится на добре, к которому стремятся «гении», а добро, конечно, отторгается от всего злого.
Итак, гений — это необыкновенное проявление способностей в творении доброго, истинного и прекрасного. Зло не может соединяться с добром и в представлениях людей никогда не соотносится с понятием гениальности.
Отсюда и простой, столь необходимый вывод: хочешь совершить в жизни что-то необыкновенное, удивительное, хочешь, чтобы жизнь твоя не была серой, тусклой, банальной, стремись к свету и разуму, добру и мудрости. И тогда — не исключено — на тебя прольется божественный свет вдохновения («так, неожиданно, слегка») и ты будешь награжден искрами гениальности.
Размещено на Allbest.ru
Всеобъемлющая, подавляющая все остальные чувства страсть самоутверждения, стремление любой ценой утвердить себя наравне с эталонами, героями, гениями, доказать свое превосходство, исключительность — вот основной двигатель поступков главного персонажа трагедии «Моцарт и Сальери». В этом его родство с героями других «Маленьких трагедий». Подобные Сальери люди наделены индивидуалистическим сознанием, все их поступки направлены на удовлетворение своего честолюбия, утверждение личной независимости, превосходства. Счастье для них — утверждение своих духовных принципов, невзирая на жизненные принципы других людей.
Отсюда и подавление всех естественных человеческих чувств: привязанности, любви, дружбы.
Трагедия начинается с драматического монолога Сальери, подводящего безрадостный итог своей целеустремленной, наполненной жесткими ограничениями жизни. Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет — и выше, Горечь и скорбь этого восклицания — прямое продолжение негодующей реплики герцога в трагедии «Скупой рыцарь»:
«Ужасный век, ужасные сердца!»
Однако, познакомившись с Сальери ближе, мы осознаем, что этот человек — не духовный наследник олицетворяющего справедливость герцога, а прямой потомок одержимого эгоистической страстью барона. Что же так глубоко возмутило Сальери? То, чего опасался и барон: разрушение системы ценностей. История его жизни, при существенном различии во времени, социальном положении и интеллектуальном уровне — тот же многотрудный путь к самоутверждению, к созданию своего незыблемого мира.
Сальери с достоинством прожившего осмысленную, целеустремленную жизнь человека говорит:
Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыки, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке.
Путем самоотверженного труда, полного отрешения от нормальной человеческой жизни он выстрадал тонкое чувство музыки, постижение законов гармонии, признание жрецов искусства:
Усильным, напряженным постоянством
Я наконец в искусстве безграничном
Достигнул степени высокой. Слава
Мне улыбнулась…
Сальери обрел душевный покой, испытал удовлетворение, постепенно познавая тайны музыки. И все это вдруг оказалось растоптанным, разрушенным появлением Моцарта — гениального, одаренного природой музыканта. Вся система духовных ценностей оказалась повергнутой в прах, что привело Сальери в отчаяние, вызвало у него и негодование:
Где же правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан —
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..
Точно так же негодует царствующий в своих подвалах с золотом барон при мысли о том, что результат его самоотверженной жизни достанется «безумцу, расточителю молодому» Альберу, не приложившему ни малейших усилий для достижения этого могущества. Обида Сальери, на мой взгляд, понятна и вызывает сочувствие. Но разве можно подчинить гений сухой логике?
«Поверить алгеброй гармонию» уже созданного произведения, разумеется, можно, и тут безупречный вкус и совершенное знание музыкальной культуры возносят Сальери на вершину избранного им искусства. Однако совершенное владение теорией и техникой музыки еще не гарантия создания гениальных произведений.
Сальери к тому же так и остался ремесленником в творчестве, он не может выйти из-под влияния то Глюка, то Пуччини, то Гайдна. Моцарт и Сальери — две противоположности. Сальери — олицетворение гордого одиночества и презрения, Моцарт — воплощение жизнелюбия, наивной доверчивости, трогательной человечности. Оба они стоят высоко над толпой. Но Моцарт универсален, а Сальери узок, Моцарт вмещает в себя весь мир и щедро делится с ним своими творческими откровениями, Сальери же эта его щедрость возмущает:
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадонну Рафаэля,
Мне не смешно, когда фигляр презренный
Пародией бесчестит Алигьери…
Сальери восхищается гениальными озарениями Моцарта-музыканта, ему в совершенстве изучившему музыку отчетливо видна гармоническая безупречность звукоряда, выражающего свободный полет мысли «счастливца праздного».
Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я.
Несправедливое устройство мира воплотилось для Сальери в Моцарте-человеке. Если бы тот был отрешенным от жизни аскетом, напряженным трудом постигающим тайну музыки, Сальери, мне кажется, по-доброму радовался бы его успехам. Но в Моцарте сосредоточивается враждебное Сальери творческое начало. Незаслуженный дар Моцарта разрушает всю систему ценностей, обессмысливает и разрушает весь жертвенный жизненный путь Сальери. И он всем своим существом протестует против этого. Оправдывая себя, Сальери утверждает, что он «избран, чтоб его остановить — не то мы все погибли. Мы все, жрецы, служители музыки, не я один с моей глухою славой..,» Моцарт должен уйти, чтобы не нарушался устоявшийся миропорядок, чтобы несколько порывов вдохновения гения не обесценили дающееся трудом искусство избранных, потому что, «возмутив бескрылое желанье» в простых людях, он все равно не сможет поднять их на более высокую духовную ступень. Моцарт не учитель, он бог в искусстве, ибо он неповторим, а следовательно — неправильный, бесполезный.
Великодушное признание Моцартом за Сальери принадлежности к высокому, не подвластному разуму, «бесполезному» искусству на фоне рассуждений Сальери выглядит как жестокий приговор:
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов…
А окончательным приговором ему становятся бессмертные слова благородного, чуждого мелочных страстей, светлого Моцарта: «Гений и злодейство — две вещи несовместные».
В первой сцене трагедии Сальери произносит монолог, в котором он вспоминает свое нелегкое восхождение к славе и признанию. Долго и упорно шел он к поставленной цели, отказавшись и от забав, и от изучения наук, чуждых боготворимой им музыке. Однако Сальери искусство сделалось ремеслом, в котором он достиг определенных высот.
Сальери негодует на несправедливость судьбы, давшей другому просто так все, чего он достигал «усильным, напряженным постоянством».
Сальери в трагедии ПушкинА — это не однозначный и заурядный злодей; он человек сильный и целеустремленный, он действительно любит музыку и тонко чувствует гармонию звуков; и прежде он был свободен от иссушающего ум и душу чувства зависти.
Зависть Сальери порождена кажущейся несправедливостью неба, распределяющего свои дары произвольно, как он думает, и его собственной гордыней. Отказывающейся с этим примириться.
Однако его раздумья ожесточают сердце, и Сальери самовольно присваивает право решать: жить Моцарту или нет. Натура Сальери противоречива. Он способен искренне восхищаться музыкой Моцарта и в то же время готов его за это убить.
Моцарт предстает как шутник и весельчак, который искренне смеется над игрой слепого скрипача, коверкающего его собственную музку. Он не придает большого значения своим гениальным творениям. И все же какое-то неясное предчувствие томит Моцарта. Может быть, это тень смерти является ему?… Моцарт не сомневается в дружбе Сальери. И никакое сомнение в добром расположении друга не омрачает его уверенности. Моцарт не подозревает, что Сальери…
которого он считал другом, всыпал в стакан яд. И на миг Сальери охватывает ужас перед содеянным. Слова Моцарта о том, что «гений и злодейство — две вещи несовместимые» заставляют Сальери задуматься.
Сальери пытается оправдаться сам перед собой, вспоминая предание о Микелянджело Буонаротти, о котором говорили, будто он убил натурщика, чтобы естественнее изобразить умирающего Иисуса Христа. Однако Сальери слишком умен, чтобы легко поверить в это или найти в этом успокоение для своей нечистой совести, которая, видимо, не совсем еще умолкла в его душе.
Пушкин написал трагедию «Моцарт и Сальери» в 1830 году, а в 1832 году он сделал следующую заметку «О Сальери»: «В первое представление «Дон Жуана», в то время когда весь театр, полный изумленных знатоков упивался гармонией Моцарта, раздался свист — все обратились с негодованием, и знаменитый Сальери вышел из залы, в бешенстве, снедаемый завистью…
Некоторые немецкие журналы говорили, что на одре смерти признался он будто бы в ужасном преступлении — а отравлении великого Моцарта. Завистник который мог освистать «Дон Жуана», мог отравить и его творца».
В этих словах заключена идея трагедии ПушкинА. Многие ученые, занимающиеся исследованием жизни и творчества Моцарта, не подтверждают гипотезу о его отравлении. Но это и не важно, ведь Пушкин прежде всего стремился показать открытость и искренность истинно гениального человека, не способного на низость и не подозревающего коварства, скрытого под личиной притворной дружбы.
Всеобъемлющая, подавляющая все остальные чувства страсть самоутверждения, стремление любой ценой утвердить себя наравне с эталонами, героями, гениями, доказать свое превосходство, исключительность — вот основной двигатель поступков главного персонажа трагедии “Моцарт и Сальери”. В этом его родство с героями других “Маленьких трагедий”. Подобные Сальери люди наделены индивидуалистическим сознанием, все их поступки направлены на удовлетворение своего честолюбия, утверждение личной независимости, превосходства. Счастье для них — утверждение своих духовных принципов, невзирая на жизненные принципы других людей.
Отсюда и подавление всех естественных человеческих чувств: привязанности, любви, дружбы.
Трагедия начинается с драматического монолога Сальери, подводящего безрадостный итог своей целеустремленной, наполненной жесткими ограничениями жизни.
Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет — и выше.
Горечь и скорбь этого восклицания — прямое продолжение негодующей реплики герцога в трагедии “Скупой рыцарь”:
“Ужасный век, ужасные сердца!” Однако, познакомившись с Сальери ближе, мы осознаем, что этот человек — не духовный наследник олицетворяющего справедливость герцога, а прямой потомок одержимого эгоистической страстью барона. Что же так глубоко возмутило Сальери? То, чего опасался и барон: разрушение системы ценностей. История его жизни, при существенном различии во времени, социальном положении и интеллектуальном уровне — тот же многотрудный путь к самоутверждению, к созданию своего незыблемого мира.
Сальери с достоинством прожившего осмысленную, целеустремленную жизнь человека говорит:
Отверг я рано праздные забавы;
Науки, чуждые музыке, были
Постылы мне; упрямо и надменно
От них отрекся я и предался
Одной музыке.
Путем самоотверженного труда, полного отрешения от нормальной человеческой жизни он выстрадал тонкое чувство музыки, постижение законов гармонии, признание жрецов искусства:
Усильем, напряженным постоянством
Я наконец в искусстве безграничном
Достигнул степени высокой.
Слава Мне улыбнулась…
Сальери обрел душевный покой, испытал удовлетворение, постепенно познавая тайны музыки. И все это вдруг оказалось растоптанным, разрушенным появлением Моцарта — гениального, одаренного природой музыканта. Вся система духовных ценностей оказалась повергнутой в прах, что привело Сальери в отчаяние, вызвало у него и негодование:
Где ж правота, когда священный дар,
Когда бессмертный гений — не в награду
Любви горящей, самоотверженья,
Трудов, усердия, молений послан —
А озаряет голову безумца,
Гуляки праздного?..
Точно так же негодует царствующий в своих подвалах с золотом барон при мысли о том, что результат его самоотверженной жизни достанется “безумцу, расточителю молодому” Альберу, не приложившему ни малейших усилий для достижения этого могущества. Обида Сальери, на мой взгляд, понятна и вызывает сочувствие. Но разве можно подчинить гений сухой логике?
“Поверить алгеброй гармонию” уже созданного произведения, разумеется, можно, и тут безупречный вкус и совершенное знание музыкальной культуры возносят Сальери на вершину избранного им искусства. Однако совершенное владение теорией и техникой музыки еще не гарантия создания гениальных произведений.
Сальери к тому же так и остался ремесленником в творчестве, он не может выйти из-под влияния то Глюка, то Пуччини, то Гайдна.
Моцарт и Сальери — две противоположности. Сальери — олицетворение гордого одиночества и презрения, Моцарт — воплощение жизнелюбия, наивной доверчивости, трогательной человечности. Оба они стоят высоко над толпой. Но Моцарт универсален, а Сальери узок, Моцарт вмещает в себя весь мир и щедро делится с ним своими творческими откровениями, Сальери же эта его щедрость возмущает:
Мне не смешно, когда маляр негодный
Мне пачкает Мадонну Рафаэля,
Мне не смешно, когда фигляр презренный
Пародией бесчестит Алигьери…
Сальери восхищается гениальными озарениями Моцарта-музыканта, ему в совершенстве изучившему музыку отчетливо видна гармоническая безупречность звукоряда, выражающего свободный полет мысли “счастливца праздного”.
Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность!
Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь;
Я знаю, я.
Несправедливое устройство мира воплотилось для Сальери в Моцарте-человеке. Если бы тот был отрешенным от жизни аскетом, напряженным трудом постигающим тайну музыки, Сальери, мне кажется, по-доброму радовался бы его успехам. Но в Моцарте сосредоточивается враждебное Сальери творческое начало. Незаслуженный дар Моцарта разрушает всю систему ценностей, обессмысливает и разрушает весь жертвенный жизненный путь Сальери. И он всем своим существом протестует против этого. Оправдывая себя, Сальери утверждает, что он “избран, чтоб его остановить — не то мы все погибли. Мы все, жрецы, служители музыки, не я один с моей глухою славой…” Моцарт должен уйти, чтобы не нарушался устоявшийся миропорядок, чтобы несколько порывов вдохновения гения не обесценили дающееся трудом искусство избранных, потому что, “возмутив бескрылое желанье” в простых людях, он все равно не сможет поднять их на более высокую духовную ступень. Моцарт не учитель, он бог в искусстве, ибо он неповторим, а следовательно — неправильный, бесполезный.
Великодушное признание Моцартом за Сальери принадлежности к высокому, не подвластному разуму, “бесполезному” искусству на фоне рассуждений Сальери выглядит как жестокий приговор:
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов…
А окончательным приговором ему становятся бессмертные слова благородного, чуждого мелочных страстей, светлого Моцарта: “Гений и злодейство — две вещи несовместные”.
«ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙСТВО -ДВЕ ВЕЩИ НЕСОВМЕСТНЫЕ» (по трагедии А. С. Пушкина «Моцарт и Сальери», вариант 1)
Всеобъемлющая, подавляющая все остальные чувства страсть самоутверждения, стремление любой ценой утвердить себя наравне с эталонами, героями, гениями, доказать свое превосходство, исключительность — вот основной двигатель поступков главного персонажа трагедии «Моцарт и Сальери». В этом его родство с героями других «Маленьких трагедий». Подобные Сальери люди наделены индивидуалистическим сознанием, все их поступки направлены на удовлетворение своего честолюбия, утверждение личной независимости, превосходства. Счастье для них — утверждение своих духовных принципов, невзирая на жизненные принципы других людей.
Отсюда и подавление всех естественных человеческих чувств: привязанности, любви, дружбы.
Трагедия начинается с драматического монолога Сальери, подводящего безрадостный итог своей целеустремленной, наполненной жесткими ограничениями жизни. Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет — и выше, Горечь и скорбь этого восклицания — прямое продолжение негодующей реплики герцога в трагедии «Скупой рыцарь»:
«Ужасный век, ужасные сердца!» Однако, познакомившись с Сальери ближе, мы осознаем, что этот человек — не духовный наследник олицетворяющего справедливость герцога, а прямой потомок одержимого эгоистической страстью барона. Что же так глубоко возмутило Сальери? То, чего опасался и барон: разрушение системы ценностей. История его жизни, при существенном различии во времени, социальном положении и интеллектуальном уровне — тот же многотрудный путь к самоутверждению, к созданию своего незыблемого мира.
Сальери с достоинством прожившего осмысленную, целеустремленную жизнь человека говорит:
Отверг я рано праздные забавы; Науки, чуждые музыки, были Постылы мне; упрямо и надменно От них отрекся я и предался Одной музыке.
Путем самоотверженного труда, полного отрешения от нормальной человеческой жизни он выстрадал тонкое чувство музыки, постижение законов гармонии, признание жрецов искусства:
Усильным, напряженным постоянством Я наконец в искусстве безграничном Достигнул степени высокой. Слава Мне улыбнулась…
Сальери обрел душевный покой, испытал удовлетворение, постепенно познавая тайны музыки. И все это вдруг оказалось растоптанным, разрушенным появлением Моцарта — гениального, одаренного природой музыканта. Вся система духовных ценностей оказалась повергнутой в прах, что привело Сальери в отчаяние, вызвало у него и негодование:
Где УС правота, когда священный дар, Когда бессмертный гений — не в награду Любви горящей, самоотверженъя, Трудов, усердия, молений послан — А озаряет голову безумца, Гуляки праздного?..
Точно так же негодует царствующий в своих подвалах с золотом барон при мысли о том, что результат его самоотверженной жизни достанется «безумцу, расточителю молодому» Альберу, не приложившему ни малейших усилий для достижения этого могущества. Обида Сальери, на мой взгляд, понятна и вызывает сочувствие. Но разве можно подчинить гений сухой логике?
«Поверить алгеброй гармонию» уже созданного произведения, разумеется, можно, и тут безупречный вкус и совершенное знание музыкальной культуры возносят Сальери на вершину избранного им искусства. Однако совершенное владение теорией и техникой музыки еще не гарантия создания гениальных произведений.
Сальери к тому же так и остался ремесленником в творчестве, он не может выйти из-под влияния то Глюка, то Пуччини, то Гайдна. Моцарт и Сальери — две противоположности. Сальери — олицетворение гордого одиночества и презрения, Моцарт — воплощение жизнелюбия, наивной доверчивости, трогательной человечности. Оба они стоят высоко над толпой. Но Моцарт универсален, а Сальери узок, Моцарт вмещает в себя весь мир и щедро делится с ним своими творческими откровениями, Сальери же эта его щедрость возмущает:
Мне не смешно, когда маляр негодный Мне пачкает Мадонну Рафаэля,
Мне не смешно, когда фигляр презренный Пародией бесчестит Алигъври…
Сальери восхищается гениальными озарениями Моцарта-музыканта, ему в совершенстве изучившему музыку отчетливо видна гармоническая безупречность звукоряда, выражающего свободный полет мысли «счастливца праздного». Какая глубина!
Какая смелость и какая стройность! Ты, Моцарт, бог, и сам того не знаешь; Я знаю, я.
Несправедливое устройство мира воплотилось для Сальери в Моцарте-человеке. Если бы тот был отрешенным от жизни аскетом, напряженным трудом постигающим тайну музыки, Сальери, мне кажется, по-доброму радовался бы его успехам. Но в Моцарте сосредоточивается враждебное Сальери творческое начало. Незаслуженный дар Моцарта разрушает всю систему ценностей, обессмысливает и разрушает весь жертвенный жизненный путь Сальери. И он всем своим существом протестует против этого. Оправдывая себя, Сальери утверждает, что он «избран, чтоб его остановить — не то мы все погибли. Мы все, жрецы, служители музыки, не я один с моей глухою славой..,» Моцарт должен уйти, чтобы не нарушался устоявшийся миропорядок, чтобы несколько порывов вдохновения гения не обесценили дающееся трудом искусство избранных, потому что, «возмутив бескрылое желанье» в простых людях, он все равно не сможет поднять их на более высокую духовную ступень. Моцарт не учитель, он бог в искусстве, ибо он неповторим, а следовательно — неправильный, бесполезный.
Великодушное признание Моцартом за Сальери принадлежности к высокому, не подвластному разуму, «бесполезному» искусству на фоне рассуждений Сальери выглядит как жестокий приговор:
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов…
А окончательным приговором ему становятся бессмертные слова благородного, чуждого мелочных страстей, светлого Моцарта: «Гений и злодейство — две вещи несовместные».
Как соотносятся гений и злодейство, могут ли гении быть злыми? А. С. Пушкин был безусловно прав, когда утверждал, что гений и злодейство — «две вещи несовместные». В самом деле, что такое гений? Это творческая, а, значит, созидательная, конструктивная способность. Злодейство же, любое злодейство — это, безусловно, разрушительное, деструктивное деяние. Гений не разрушает, а созидает. Зло не созидает, а разрушает. Не случайно то, что литературные образы-символы зла — гётевский Мефистофель и лермонтовский Демон — несли с собой смерть и разрушение. В частности, Мефистофель погубил Маргариту вместе с ее ребенком, а Демон — Тамару.
Злой гений — нонсенс. Это всё равно как мать, убивающая своего ребенка.
Если гений и злодейство порой и соединяются в одном человеке, то это говорит не об их совместимости, а о раздвоенности данного человека как личности. Такое, к сожалению, иногда бывает…
Нечто подобное пушкинскому утверждению в том или ином виде высказывали самые разные люди, отмеченные печатью таланта или гения. Например, социолог Питирим Сорокин писал: «Третья вещь, которую я познал, заключается в том, что жестокость, ненависть и несправедливость не могут и никогда не сумеют создать ничего вечного ни в интеллектуальном, ни в нравственном, ни в материальном отношении». (Sorokin, Pitirim Aleksandrovich, A long journey; the autobiography of Pitirim A. Sorokin. — New Haven, Conn., College and University Press [1963]; p. 197).
Парафраз пушкинского утверждения недавно прозвучал в устах замечательной русской киноактрисы Ии Савиной: «Мое глубочайшее убеждение, что злой, недобрый человек не может быть хорошим артистом».
«ГЕНИЙ И ЗЛОДЕЙСТВО — ДВЕ ВЕЩИ НЕСОВМЕСТНЫЕ» (по трагедии А. С. Пушкина «Моцарт и Сальери», вариант 2)
Поэт гениально воплотил в трагедии дух своего времени, проникнутого безудержной жаждой самоутверждения, расчетливостью и жестокостью, и личную жизненную драму.
Сюжет пьесы основан на легенде об отравлении известным венским композитором Антонио Сальери своего гениального коллеги. В примечаниях к трагедии Пушкин обосновал вероятность совершения преступления историческим фактом: на премьере выдающейся оперы Моцарта «Дон Жуан» только Сальери освистал композитора. Завистник, который мог освистать «Дон Жуана», мог отравить его творца. Первоначально Пушкин назвал свое произведение именно так — «Зависть». Каковы же истоки этого чувства, как мог творческий человек, «сын гармонии», опуститься до банального убийства?
В своем монологе герой излагает этапы жертвенного восхождения на Олимп искусства и причины жестокого разочарования в мировой справедливости. С детства Сальери испытывал неведомое волнение перед старинным органом. В отрочестве отказывался от развлечений ради музыки. В юности стоически преодолевал трудности. И его самоотверженное служение музыке, пренебрежение повседневными заботами увенчались успехом: он познал тайны музыки. Сальери убежден, что музыка — высшее искусство и оценить его могут только избранные. Он тонко чувствует музыку, проникает в самую суть законов гармонии, беспощаден к малейшей фальшивой ноте в собственных творениях, счастлив «трудами и успехами друзей». Но Сальери абсолютно уверен, что законы гармонии подвластны лишь тому, кто титаническим трудом постигает их в течение жизни, жертвуя ради этого всем.
И вдруг созданный им логически безупречный и, с его точки зрения, справедливый мир рушится — Моцарт своими блестящими экспромтами, гениальность которых Сальери как безупречный музыкант не может не признать, и неистощимым жизнелюбием, душевной щедростью полностью опровергает выстраданную систему ценностей:
Где ж правота, когда священный дар, Когда бессмертный гений — не в награду Любви горящей, самоотверженъя, Трудов, усердия, молений послан — А озаряет голову безумца, Гуляки праздного ?..
Обида Сальери по-человечески понятна: достигнутая тяжким трудом творческая высота оказалась доступной юному Моцарту, который легко, без усилий сочиняет шедевры. Мучительно то, что Сальери не может не признать гениальности Моцарта. Брошенное небесам обвинение нарушает логически стройный ход монолога, подчеркивая глубину отчаяния героя. Верный служитель божественной гармонии уничтожен тем, что Моцарт не ищет покоя от земных страстей, а бесцельно растрачивает свою божественную силу. Причем поначалу Сальери обвиняет вовсе не Моцарта, а некую неведомую силу, которая послала в мир гения и тем самым принесла Сальери такие страдания. И обеспокоен он в большей степени заботой о чистоте искусства и верном служении ему, поглощающем все духовные силы избранного.
Но искренен ли Сальери в своих претензиях на беспристрастное судейство? И действительно ли Моцарт всего лишь «гуляка праздный»?
Моцарт весь переполнен музыкой, и его творческий процесс не укладывается в стереотип разумного созидания. Магическая легкость, с которой он сочиняет музыку, — результат насыщенной внутренней жизни, обилия художественных тем и образов, постоянно присутствующих в его душе. Даже небрежно брошенная фраза Моцарта о как бы случайно возникшей у него музыкальной идее вовсе не говорит о бездумной легкости творчества, а скорее о скромности и самокритичности творца:
… Намедни-ночью
Бессонница моя меня томила,
И в голову прийти мне две, три мысли.
Сегодня я их набросал…
Творческий процесс — не работа ремесленника: озарение может наступить в любой момент, но оно не настигает творца как неожиданный дар небес, а является плодом напряженных раздумий. Легкость рождения гениальных произведений обманчива: это бессонные ночи стремления запечатлеть ускользающие образы.
Сальери хорошо знакомы эти творческие муки, непрочные, исчезающие, как дым, мысли. Но, в отличие от Моцарта, он не нуждается в слушателях, кроме таких же избранных, как он сам. Сальери достаточно своего суда, ведь он тонко чувствует малейшую фальшь в своих творениях, Сальери коробит профанация высокого искусства в игре нищего скрипача — Моцарта это забавляет. Сальери возмущен, что «фигляр презренный» разрушает основы созданного им мира божественной гармонии — Моцарт только смеется в ответ.
Услышав гениальную «безделицу» Моцарта, Сальери потрясен: «Какая глубина! Какая смелость и какая стройность!».
Своим тонким чувством музыки он безошибочно оценил глубину и гармоническое совершенство произведения. Игра Моцарта наполнила душу Сальери восторгом, тем более возмущенно отозвался он о легкомысленной шутке с нищим музыкантом: Ты с этим шел ко мне И мог остановиться у трактира И слушать скрипача слепого! — Боже! Ты, Моцарт, недостоин сам себя.
Сальери признает гениальность Моцарта, но в чем ее суть, не может постигнуть, как не может понять, каким образом соединяются в Моцарте таинство высших озарений и неистребимое жизнелюбие.
Эти персонажи противоположны во всем. У Моцарта насыщенная жизнь: семья, визиты, трактиры, красотки, нищий скрипач, — его интересует все. Сальери предпочел гордое одиночество. И все же Сальери любит Моцарта, хоть ему самому непонятна эта любовь,
Избегающий всего земного, строго охраняющий вход в царство гармонии от «презренных фигляров», Сальери резко критикует Моцарта за бессмысленную ,трату сил на житейские мелочи, недостойные гения, но жизнелюбие и трогательная наивность не оставляют равнодушным даже холодного «математика». Сальери не может сознаться в том, что есть другой способ служения искусству: это равносильно для него отрицанию всего жизненного пути. И гениальная музыка Моцарта, наполняющая душу восторгом, также невозможна. Всю жизнь изучавший предшественников и «безропотно, как тот. кто заблуждался и встречным послан в сторону другую», следовавший по проторенному ими пути, Сальери отвергает целесообразность гения Моцарта. Логически исследовав творчество, «разъяв музыку, как труп», Сальери постиг все известные механизмы сочинительства и упорным трудом добился уровня своих учителей. А гений Моцарта уникален, его невозможно логически объяснить, значит, следовать за ним никто не будет, и значит, он не может быть учителем:
Что пользы, если Моцарт будет жив И новой высоты еще достигнет ? Подымет ли он тем искусство? Нет,,, Так восхищавшийся совершенством мо-цартовского «Реквиема», Сальери принципиально отвергает все творчество гения как бесполезное. Трудолюбивый ученик не может смириться с мыслью, что искусство Моцарта не подлежит изучению и копированию. Ремесленник не может простить творцу его неповторимости, видя в этом высшую несправедливость. Но ведь он претендует на избранность, он оценивает произведение Моцарта глубже и тоньше самого автора. Он тоже гений, как отозвался о нем сам Моцарт. Нет, видно, не гений, ведь «гений и злодейство — две вещи несовместные». Он только ремесленник, потому что его творчество — вторично, а самый талантливый копиист никогда не станет гениальным художником.
У Сальери остается единственный путь, чтобы восстановить справедливость, защитить свой выстраданный мир жертвенного служения искусству от яркого, но бесполезного сияния гения, — убийство.
Нет! Не могу противиться я доле Судьбе моей: я избран, чтоб его Остановить — не то мы все погибли, Мы все, жрецы, служители музыки, Не я один с моей глухою славой… Выбор в страшном внутреннем конфликте любви и ненависти сделан, но душевный покой не обретен. Страшные сомнения до конца дней будут терзать эту измученную душу: «Но ужель он прав, и я не гений?».
Всеобъемлющая, подавляющая все остальные чувства страсть самоутверждения, стремление любой ценой утвердить себя наравне с эталонами, героями, гениями, доказать свое превосходство, исключительность — вот основной двигатель поступков главного персонажа трагедии “Моцарт и Сальери”.
Трагедия начинается с драматического монолога Сальери, подводящего безрадостный итог своей целеустремленной, наполненной жесткими ограничениями жизни.\Все говорят: нет правды на земле.
Но правды нет — и выше.
Моцарт и Сальери — две противоположности. Сальери — олицетворение гордого одиночества и презрения, Моцарт — воплощение жизнелюбия, наивной доверчивости, трогательной человечности. Оба они стоят высоко над толпой. Но Моцарт универсален, а Сальери узок, Моцарт вмещает в себя весь мир и щедро делится с ним своими творческими откровениями, Сальери же эта его щедрость возмущает.
Сальери восхищается гениальными озарениями Моцарта-музыканта, ему в совершенстве изучившему музыку отчетливо видна гармоническая безупречность звукоряда, выражающего свободный полет мысли “счастливца праздного”.
Несправедливое устройство мира воплотилось для Сальери в Моцарте-человеке. Если бы тот был отрешенным от жизни аскетом, напряженным трудом постигающим тайну музыки, Сальери, мне кажется, по-доброму радовался бы его успехам. Но в Моцарте сосредоточивается враждебное Сальери творческое начало. Незаслуженный дар Моцарта разрушает всю систему ценностей, обессмысливает и разрушает весь жертвенный жизненный путь Сальери. И он всем своим существом протестует против этого. Оправдывая себя, Сальери утверждает, что он “избран, чтоб его остановить — не то мы все погибли. Мы все, жрецы, служители музыки, не я один с моей глухою славой…” Моцарт должен уйти, чтобы не нарушался устоявшийся миропорядок, чтобы несколько порывов вдохновения гения не обесценили дающееся трудом искусство избранных, потому что, “возмутив бескрылое желанье” в простых людях, он все равно не сможет поднять их на более высокую духовную ступень. Моцарт не учитель, он бог в искусстве, ибо он неповторим, а следовательно — неправильный, бесполезный.
Великодушное признание Моцартом за Сальери принадлежности к высокому, не подвластному разуму, “бесполезному” искусству на фоне рассуждений Сальери выглядит как жестокий приговор:
Нас мало избранных, счастливцев праздных,
Пренебрегающих презренной пользой,
Единого прекрасного жрецов…