Сочинение на тему художественный мир поэтов пушкинской поры
2 варианта
Поэты пушкинской поры
Русская литература начала XIX столетия проходит под знаком А.С. Пушкина. Несомненно, его роль в литературном процессе той поры трудно переоценить: неслучайно В.Одоевский назвал Пушкина «солнцем русской поэзии». Однако в этот период на поэтическом небосклоне России воссияло еще не одно светило: около трехсот поэтов пробовали себя в литературном творчестве. В литературоведении по-разному определяют этот феномен: поэтов современников Пушкина называют «пушкинской плеядой», «пушкинской школой», «поэтами пушкинской поры», при этом всегда по-разному очерчивают их круг: от трехсот до шести.
Поэтами пушкинской поры традиционно называют таких лириков как П.А. Вяземский, Д.В. Давыдов, А.А. Дельвиг, Е.А. Баратынский, Н.М. Языков, Д.В. Веневитинов. Временные границы проявления творческого феномена поэтов пушкинской поры определяют следующим образом.
В качестве точки отсчета берется 1820 (год создания Пушкиным поэмы «Руслан и Людмила», когда сформировались основные принципы пушкинского стиля). Приблизительно 1835 год становится завершающим.
В России еще с петровских времен складывается особая дворянская идеология, в основе которой лежит представление о дворянстве как о передом классе, реально влияющем на судьбу государства и во многом определяющем эту судьбу. Восстание на Сенатской площади 14 декабря 1825 года стало началом крушения идеалов дворянского сословия, последствия этих событий скажутся именно к 1835 году: становится очевидным, что дворянство утрачивает свои передовые позиции.
В середине 30-х годов пушкинский идеал кажется слишком гармоничным и несоответствующим современным злободневным задачам, стоящим перед литературой. Публика становится все равнодушнее к творениям Пушкина. Критики стремятся определить фигуру, способную занять высшее место на русском литературном Олимпе. В статье 1835 года «О русской повести и повестях г. Гоголя» В.Г. Белинский писал: «… в настоящее время он (Гоголь) является главою литературы, главою поэтов; он становится на место, оставленное Пушкиным». Характеризуя же поэзию М.Ю. Лермонтова, Белинский проницательно замечал: «Да, очевидно, что Лермонтов поэт совсем другой эпохи и что его поэзия – совсем новое звено в цепи исторического развития нашего общества». Лермонтовская эпоха – эпоха безверия, Пушкин же гармоничен, если даже действительность не удовлетворяет его, то он ни в коем случае не ставит под сомнение абсолютную ценность жизни.
Основная особенность пушкинского периода – гармоническая точность поэзии, которая присуща и поэтам пушкинской поры. Каждый из поэтов пушкинской поры обладает неповторимой человеческой и художнической индивидуальностью, но всех их объединяет отношение к миру как к целостному явлению и стремление закрепить эту целостность в слове.
Петр Андреевич Вяземский (1792 – 1878) В нем собралось обилие необыкновенное всех качеств: ум, остроумие, наглядка, наблюдательность, неожиданность выводов, чувство, веселость и даже грусть… Н.В. Гоголь Начало творческого пути. Особенности мировоззрения Петр Андреевич Вяземский родился в богатой аристократической семье.
Его отец, князь Андрей Иванович Вяземский готовил своего сына к серьезной государственной деятельности, поэтому дал мальчику блестящее образование: он обучался в петербургском иезуитском пансионе, при Педагогическом институте, впоследствии, после его переезда в Москву для чтения лекций молодому человеку в дом Вяземских приглашались профессора Московского университета.
После смерти А.И. Вяземского воспитанием, образованием юноши занимался его близкий родственник известный литератор и историк Н.М. Карамзин. Именно Н.М. Карамзин вводит П.А. Вяземского в круг прогрессивно настроенных литераторов, ратующих за то, чтобы русская литература обрела европейский статус. Вяземский увлекался идеями французского Просвещения, его кумиром был великий Вольтер. В своем раннем творчестве Вяземский отдал дань «легкой» поэзии.
В этот период он активно разрабатывает сатирические жанры, излюбленным из которых был жанр эпиграммы.
Вяземский отличался либерализмом взглядов. События Отечественной войны 1812 года, в которой он принимал участие, только укрепили его представления о необходимости изменений в государственном устройстве. Вместе с группой молодых вольнодумцев Вяземский составил записку императору, в которой отстаивалась мысль о необходимости освобождения крестьян от крепостной зависимости. Реакция последовала незамедлительно: Вяземский был уволен с военной службы и находился в опале почти десять лет. При этом он не разделял тактики декабристов, поэтому не был членом тайного общества.
Однако после разгрома декабристского движения, казни пятерых заговорщиков и высылки сотен участников заговора на каторжные работы и в ссылку Вяземский в письме своей жене писал: «для меня Россия теперь опоганена, окровавлена: мне в ней душно, нестерпимо. я не могу, не хочу жить спокойно на лобном месте, на сцене казни!» В годы опалы Вяземский активно занимается художественным творчеством, пишет критические статьи о современной литературе.
Вскоре о Вяземском заговорили как об одном из теоретиков и практиков русского романтизма. Наиболее часто в этот период он обращается к жанру послания, который позволял молодому поэту сочетать, казалось бы, несочетаемое: высокий слог, исполненный поэтических штампов, и намеренно сниженную бытовую, почти разговорную манеру: Иль, отложив балясы стихотворства (Ты за себя сам ритор и посол), Ступай, пирог, к Т на стол, Достойный дар дружбы и обжорства! (Послание к Т с пирогом) Среди наиболее известных посланий раннего Вяземского послания к В.А. Жуковскому, Д.В. Давыдову, К.Н. Батюшкову и другим замечательным современникам.
Лучшие журналы России считают за честь поместить на своих страницах сочинения князя Вяземского. Своеобразие творчества П.А. Вяземского Важнейшая черта поэзии Вяземского – острое и точное чувство современности, сочетающееся с подлинным энциклопедизмом.
Для поэзии Вяземского характерен перевес мысли над чувством, что, по его мнению, искупало погрешности в отделке стиха. Слово в поэзии подчинялось строго определенному заданию – передать оригинальность логического мышления. Поскольку Вяземский был убежденным противником крепостного права и абсолютной монархии, то его творчество пронизывают вольнолюбивые мотивы. Так, в стихотворении «Петербург» (1818 – 1819) поэт, следуя одической традиции М.В. Ломоносова и Г.Р. Державина, воспевает деяния великих русских самодержцев – Петра Великого, Екатерины, Елизаветы Петровны.
По мнению Вяземского, император Александр должен вписать в историю России не менее великую страницу: отменить крепостное право, уничтожить рабство, даровать своим подданным гражданские свободы: С благоговеньем ждет, о царь, твоя страна, Чтоб счастье давший ей дал и права на счастье. И тогда «Александров век светилом незакатным/ Торжественно взойдет на русский небосклон». В стихотворении «Негодование» (1820) Вяземский с возмущением обличает пороки властьимущих, которые в своей погоней за обогащением и удовольствиями не хотят замечать «кровавый пот труда и нищенские слезы». Их не страшит ни земной, ни небесный суд: «Голосом алкающих страстей/ Месть вопиющую вы дерзко заглушили;/ От стрел раскаянья златом щитом честей/ Ожесточенную вы совесть оградили». Поэт был уверен в том, что единственный выход для России – ограничение абсолютной монархии справедливыми законами, перед которыми должны быть равны все граждане страны.
В стихотворении «Русский бог» (1828) появляются сатирические мотивы: Вяземский с горькой иронией замечает, что удел такой великой страны, как Россия – быть страной, где почести воздаются только глупцам, где восхищаются только иноземным, страной «мучительных дорог», «дворовых без сапог», «горьких лиц и сливок кислых»… Русский бог в представлениях Вяземского – это Бог голодных, бог холодных, Нищих вдоль и поперек, Бог имений недоходных, Вот он, вот он русский бог… Стихотворение «Русский бог» не было разрешено к печати цензурой, однако оно приобрело необыкновенную популярность и широко распространялось в списках.
Вяземский выходил за рамки принятых в литературе той поры жанров.
Он обращался к стихотворным путевым очеркам, дорожным хроникам. Эти жанры привлекали поэта неторопливой манерой описания, характерными разговорными интонациями. Яркими примерами подобных произведений, где Вяземскому удалось достичь сочетания точных описаний быта и заключений, исполненных философского смысла, тонкого лиризма и эпической глубины, острых сатирических замечаний и вольнолюбивых идей, по праву считаются такие стихотворения, как «Станция» (1825), «Коляска» (1826), «Зимние карикатуры» (1828). Вяземский разочаровывается в возможностях, которые дает участие в государственной деятельности, творчество его становится все более философичным.
Одна из основных тем его поэзии связана с выдвижением идеи предпочтения личных чувств отдельного человека чувствам официальным.
При этом, по Вяземскому, личные чувства оказываются общезначимыми. В стихотворении «Прощание с халатом» (1817) лирический герой предпочитает погрузиться в свой личный мир, поскольку только там он может обрести покой и гармонию. Но погружение в мир души не означал разрыва с реальной жизнью. В стихотворении Вяземского «домашний мир», символом которого выступает халат – подчеркнуто неофициальная, свободная одежда противопоставлялся миру шумного света. При этом домашний тихий мир, полный богатого духовного содержания, оказывается гораздо нравственнее мира официального.
Только дома человек может быть внутренне свободен: В гостиной я невольник, В углу своем я господин. Вяземский, один из теоретиков русского романтизма, прекрасно осознавал, что важнейшей задачей поэзии является отражение внутреннего мира человека во всем его многообразии. Вяземский стремился к слиянию гражданской и личной тем в поэзии, к устранению перегородок между ними. В большей степени этого удалось достичь в жанре элегии.
Среди наиболее известных элегий поэта – «Уныние», «Негодование», «Первый снег». В элегии «Уныние» Вяземский размышлял о бренности всего земного: все к чему так стремится человек – счастье, слава, любовь – все проходящее. Бренному миру поэт противопоставил мир души, способной страдать и возвышаемой этим страданием. Последние годы жизни Современники называли Вяземского поэтом, который пережил свою славу. Несмотря на то, что Вяземский продолжать писать до последнего дня своей жизни, он фактически не печатал поздних произведений, которые, по его мнению, не могли вызвать ни интереса, ни сочувственного отклика у нового поколения читателей. Вяземский был последним поэтом «пушкинской плеяды», и поэтому особенно остро чувствовал свое одиночество и, вместе с тем, долг, который он должен исполнить по отношению к ушедшим. П.А. Вяземский явился автором уникального произведения – «Записные книжки», в которых он оставил бесценные воспоминания о своих великих современниках. Трагическое ощущение одиночества переполняет его поздние стихотворения: Все сверстники мои давно уж на покое, И младшие давно сошли уж на покой; Зачем же я один несу ярмо земное, Забытый каторжник на каторге земной… Князь Петр Андреевич Вяземский умер в Баден-Бадене 86-ти лет, он похоронен в Петербурге на кладбище Александро-Невской лавры близ могил Карамзина и Жуковского.
литературный вяземский пушкинский поэт
На руль склонясь, наш кормщик умный
В молчанье правил грузный челн;
А я — беспечной веры полн, —
Пловцам я пел…
В первой строке как раз употреблено местоимение «нас». Тем не менее певец вместе со всеми — и в то же время отдельно от всех; он не участвует в управлении «челном»; он лишь помогает корабельщикам своим пением. О чем его песня, не сказано, но беспечная вера певца слишком отличает его от сурово-серьезного, «умного» кормщика и озабоченных гребцов. И вот челн разбит бурей, «Погиб и кормщик, и пловец!», а «таинственный певец» спасся:
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
«Прежние гимны» — не значит «декабристские». «Прежние» — значит, столь же беспечные, столь же свободные, как и раньше. Где и для кого бы ни пел Арион, он служит одной лишь поэзии и всегда остается верен своему вольному призванию…
В мае 1827 года Пушкин наконец-то получает разрешение на жительство в Петербурге. Он вновь рядом с друзьями, общается с Жуковским, восхищается талантом Евгения Абрамовича Баратынского; поддерживает тесные отношения с кружком молодых поэтов-любомудров, с которыми сблизился еще в Москве. Пушкин — самый известный из живущих поэтов. Ho словно предчувствуя, что в ближайшие годы ему предстоит пережить одиночество, непонимание, резкое охлаждение публики, он пишет все более скорбные стихи: «Три ключа» («В степи мирской, печальной и безбрежной…»), «Дар напрасный, дар случайный…», «Город пышный, город бедный…», «Воспоминание». Болдинская осень 1830 года. «Повести Белкина». 1830 год — самый серьезный рубеж и пушкинской жизни, и пушкинского творчества. Талант его, как сам он писал, «развился вполне»; взгляды на жизнь, на историю, на культуру сложились в определенную (и при этом подвижную, открытую) систему, которая несовместима с безудержным юношеским оптимизмом, но недоступна и желчному старческому скепсису. Пушкин был убежден: никакие умственные схемы не способны вместить всю полноту смысла человеческой жизни, истории и культуры, необходимо довериться таинственному и непредсказуемому ходу вещей.
Именно эта мысль пронизывает лучшие пушкинские произведения, созданные осенью 1830 года. Накануне предстоящей женитьбы на Наталье Николаевне Гончаровой поэт отправился в свое имение Болдино под Нижним Новгородом, рассчитывая вскоре вернуться. Ho внезапно начавшаяся эпидемия холеры «отрезала» ему путь домой. Тоскуя по любимой невесте, тревожась за ее судьбу (Москва тоже попала в зону эпидемии), опасаясь приближения холеры и вспышки крестьянского «холерного» бунта, Пушкин с головой ушел в творчество, как в иной, параллельный мир. За три месяца, получившие название Болдинской осени, он завершил «Евгения Онегина», написал «Маленькие трагедии», несколько стихотворных сказок, насмешливую поэму «Домик в Коломне», стихотворения «Бесы», «Мадона», «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье…»), множество других лирических шедевров, создал цикл прозаических новелл «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» — свое первое завершенное сочинение в прозе. Некоторые повести из этого цикла вы уже читали, например «Станционный смотритель», «Барышня-крестьянка». Сейчас нам предстоит сделать следующий шаг в понимании Пушкина и разобраться в том, как отдельные разрозненные сюжеты маленьких повестей соединяются в единое повествовательное целое.
Огромную роль в этом сыграл образ вымышленного рассказчика Белкина. Простодушный повествователь призван встать на границе между «богатым» на вымысел миром литературы и «бедным» миром русской провинции. Вспомните: Белкин почти сверстник самого Пушкина и тоже в некотором роде сочинитель («к историям охотник»), однако ровным счетом ничего не способен выдумать. Все белкинские повести не что иное, как пересказы историй, услышанных им от «разных особ». Значит, и развязки его повестей подсказаны не литературной традицией, не фантазией писателя, а самой жизнью, естественным ходом вещей. Это очень важно для Пушкина, и мы скоро в том убедимся.
Ho прежде обратим внимание на другое. Пушкин, спрятавшийся за спину Белкина, время от времени весело подмигивает читателю: не забывай, я здесь, моя точка зрения спрятана в тексте, и если ты будешь внимателен, то сможешь уловить ее. Перечитайте, к примеру, самое начало повести «Метель»: «В конце 1811 года, в эпоху, нам достопамятную, жил в своем поместье Heнарадове добрый Гаврила Гаврилович P***. Он славился во всей округе гостеприимством и радушием; соседи поминутно ездили к нему поесть, попить, поиграть по пяти копеек в бостон с его женою, Прасковьей Петровною, а некоторые для того, чтоб поглядеть на дочку их, Марью Гавриловну, стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу».
Во всяком художественном произведении первая фраза самая важная. Она задает тон рассказу, настраивает читателя на определенный лад, формирует естественный стилистический фон повествования. Первая фраза повести «Метель» очень простая, «домашняя». Мы сразу представляем повествователя в образе провинциального помещика, который уютно расположился у камина и рассказывает соседям об их общих знакомых («…В эпоху нам достопамятную… добрый Гаврила Гаврилович…»). Это и есть Иван Петрович Белкин; это его речь, его интонация. Единственное, что должно насторожить читателя, — непонятный, как будто бы даже неграмотный союз «и» в описании Марьи Гавриловны: «…стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу». Ведь это не однородные члены предложения! Если бы такая конструкция попалась учителю в сочинении современного ученика, то несчастный немедленно получил бы двойку.
Ho мы читаем не школьное сочинение, а сочинение литературное; здесь другая шкала оценок. С помощью этого неуместного и Пушкин насмешливо сбивает слишком плавную, накатанную речь повествователя, раздвигает невидимые границы текста и на мгновение «выглядывает» из-за спины Белкина. И, если внимательно вчитаться в другие повести белкинского цикла, легко заметить, что этот принцип вмешательства Пушкина во внутренние дела повествователя Белкина действует безотказно.
Вот новелла «Гробовщик». Опять первая фраза подчеркнуто нейтральна; она, как камертон, задает естественную тональность рассказу: «Последние пожитки гробовщика Адрияна Прохорова были взвалены на похоронные дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на Никитскую…» Так видит мир Белкин, так видит мир сам Адриян Прохоров. Они смотрят на окружающую жизнь не сверху вниз и не снизу вверх, они смотрят вровень с нею… Ho вот описание торговой вывески прохоровского «заведения»:
«Над воротами возвысилась вывеска, изображающая дородного Амура с опрокинутым факелом в руке, с подписью: «Здесь продаются и обиваются гробы простые и крашеные, также отдаются напрокат и починяются старые».
Дородный Амур… новые гробы отдаются напрокат, старые — починяются… Тут происходит очевидная смена угла зрения; обнаруживает себя насмешливая точка зрения Пушкина, который смотрит на все события не то чтобы свысока, но откуда-то сбоку, со стороны.
Автор в «Повестях Белкина» может быть не только насмешливым, ироничным; он может быть грустным до слез (вспомните сюжет повести «Станционный смотритель»). Главное, что он никогда не бывает нейтральным. Все нейтральное в этом повествовании исходит от Белкина; все эмоционально окрашенное исходит от Пушкина; все чересчур книжное — от остальных героев цикла.
И только обратив внимание на это принципиальное различие между точками зрения и стилями рассказчика, автора и главных героев, мы сумеем разобраться: что же объединяет разрозненные сюжеты «Повестей Белкина»?
Давайте чуть подробнее остановимся на первой истории цикла, «Выстрел», посвященной тридцатипятилетнему отставному офицеру-дуэлянту Сильвио, который одержим идеей мести. История эта поведана рассказчику Белкину неким подполковником И. Л. П. Подполковник, в свою очередь, не был свидетелем всего описанного; события второй части повести он передает со слов графа P***. Так что образ Сильвио пропущен сквозь сложную систему несовпадающих точек зрения (Белкин, И. Л. П., граф P*** да и сам Пушкин) и при этом ничуть не меняется. Каким мы видим Сильвио в начале повести, таким изображен он и в конце ее. Неизменность, неподвижность героя резко подчеркнута, — точно так же, как подчеркнуто его желание выглядеть двойственным, странным.
«Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя… Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола». Юный офицер, чьими глазами показан Сильвио, имел в ту пору «романическое воображение» (то есть смотрел на жизнь сквозь призму прочитанных романов). Так что относиться к этому словесному портрету следует несколько настороженно; он соткан из обрывков романтической прозы и поэзии (так выглядят, например, любимые герои Байрона). Стало быть, портрет указывает нам не столько на истинную внешность героя, сколько на ту литературную маску, ту литературную роль, которую Сильвио разыгрывает в жизни. К тому же он тоже читатель романов.
Естественно, житейские поступки Сильвио тут же расходятся с его «романической» ролью. Стоит одному из офицеров повздорить с таинственным «бунтарем» из-за карт, как тот, вопреки угрюмости и гордости, вопреки романтическим представлениям о чести, не вызывает обидчика на дуэль. Оказывается, герой «не имеет права» подвергать себя риску смерти, пока не довершит дуэль шестилетней давности, во время которой его обидчик, граф P***, слишком равнодушно отнесся к возможной гибели от пули Сильвио. Свой выстрел Сильвио оставил за собой, чтобы отомстить знатному счастливцу.
Слова «знатный счастливец» вводят в сюжет неявный мотив социальной зависти «романического» героя к «счастливцу праздному». Вводят — и сразу лишают героя таинственного ореола. Отныне чем более замысловатыми и даже изощренными будут его поступки и жесты, тем примитивнее будет казаться внутренний мир героя. В момент дуэли, как было и в случае с карточной игрой, Сильвио нарушает неписаный кодекс дворянской чести. Дуэль была делом сугубо мужским; настолько мужским, что женщина не могла быть даже сторонним свидетелем поединка. Ho «мститель» Сильвио продолжит целиться в соперника при женщине, молодой жене графа. То есть за осуществление своего «романического» замысла он вновь платит бесчестьем.
Сюжет, задуманный Сильвио, развязан. Отомстив, он лишился своей единственной цели и, по слухам, гибнет в «романтической» битве за независимость греков-этеристов под Скулянами. Причем под Скулянами турки и греки-этеристы (а также их добровольные сторонники) должны были биться врукопашную, иначе пули и снаряды попадали бы в русский карантин на противоположном берегу реки Прут. Получается, что Сильвио, для которого смысл жизни свелся к «литературной» мечте о мстительном выстреле, гибнет в сражении, прошедшем почти без выстрелов. А счастье «незаслуженного» счастливца, баловня судьбы графа P*** — продолжается, потому что сюжет самой жизни всегда открыт для продолжения, он принципиально незавершен.
Итак, в центре сюжета первой повести цикла — конфликт между естественным ходом жизни и склонностью героя к «романическим» книжным сюжетам. Ho всегда ли попытка разыграть жизнь по законам литературы приводит героев «Повестей Белкина» к катастрофе? Вовсе нет — именно об этом говорит вторая повесть цикла, «Метель», героиня которой Марья Гавриловна чиста сердцем, не желает зла ближнему. Она лишь мечтает о счастье и, возможно, получает его. Ho совсем не так, как планировала.
Она тоже мыслит литературными формулами, воспринимает жизнь как романную фабулу. Перед нами раскрывается мир провинциальной читательницы французских романов и входящих в моду русских баллад. И вполне естественно поэтому, что, когда в конце 1811 года (накануне Отечественной войны) в героиню влюбляется бедный армейский прапорщик, а родители смотрят на него косо, она замышляет нечто романное. Планируется тайное венчание, после которого, как полагается, последует сначала кульминация — родительский гнев, а затем развязка — прощение и призыв: «Дети! придите в наши объятия!» Финал этой истории вы помните. Вполне балладная метель (вспомните, что мы говорили о Жуковском!), сбившая с пути жениха, как некая стихия Провидения, вторглась в «сюжет», задуманный влюбленными. Спустя годы Марья Гавриловна полюбит Бурмина, и в момент объяснения обнаружится, что Бурмин и есть тот самый «незваный жених», которого балладная метель случайно занесла в жадринскую церковь и с которым (как наконец-то узнаёт читатель) Марья Гавриловна была по ошибке обвенчана той страшной ночью. Вновь развязка, которую предлагает героям таинственный ход жизни, рушит все их замыслы. И притом оказывается куда более невероятной, литературной («романической»), чем может себе позволить самая неправдоподобная литература…
А что же герой третьей повести, «Гробовщик», которого в пристрастии к чтению никак не заподозришь?
Рассказчик напоминает нам, что в литературе принято изображать гробовщиков весельчаками. А гробовщик Прохоров между тем мрачен. Сердце его не радуется, хотя только что осуществилась мечта его жизни — семейство переезжает в собственный желтый домик. Гробовщика занимает поистине гамлетовский вопрос: быть или не быть купчихе Трюхиной, находящейся при смерти? И если не быть, то пошлют ли за ним? — ведь желанный домик расположен слишком далеко от еще более желанной «клиентки».
В том и дело, в том и беда, что Адриян свел тайну человеческой смерти к выгоде и невыгоде. Как Сильвио подменил естественный ход жизни «байронической» идеей мести, так Адриян подменил жизнь социальной схемой. Он, по существу, не видит окружающего мира. Даже дождь для него не дождь, а источник разорения: «Он думал о проливном дожде… Многие мантии от того сузились, многие шляпы покоробились. Он предвидел неминуемые расходы… Он надеялся выместить убыток на старой купчихе Трюхиной…»
Поэты пушкинской поры
Русская литература начала XIX столетия проходит под знаком А.С. Пушкина. Несомненно, его роль в литературном процессе той поры трудно переоценить: неслучайно В.Одоевский назвал Пушкина «солнцем русской поэзии». Однако в этот период на поэтическом небосклоне России воссияло еще не одно светило: около трехсот поэтов пробовали себя в литературном творчестве. В литературоведении по-разному определяют этот феномен: поэтов современников Пушкина называют «пушкинской плеядой», «пушкинской школой», «поэтами пушкинской поры», при этом всегда по-разному очерчивают их круг: от трехсот до шести.
Поэтами пушкинской поры традиционно называют таких лириков как П.А. Вяземский, Д.В. Давыдов, А.А. Дельвиг, Е.А. Баратынский, Н.М. Языков, Д.В. Веневитинов. Временные границы проявления творческого феномена поэтов пушкинской поры определяют следующим образом.
В качестве точки отсчета берется 1820 (год создания Пушкиным поэмы «Руслан и Людмила», когда сформировались основные принципы пушкинского стиля). Приблизительно 1835 год становится завершающим.
В России еще с петровских времен складывается особая дворянская идеология, в основе которой лежит представление о дворянстве как о передом классе, реально влияющем на судьбу государства и во многом определяющем эту судьбу. Восстание на Сенатской площади 14 декабря 1825 года стало началом крушения идеалов дворянского сословия, последствия этих событий скажутся именно к 1835 году: становится очевидным, что дворянство утрачивает свои передовые позиции.
В середине 30-х годов пушкинский идеал кажется слишком гармоничным и несоответствующим современным злободневным задачам, стоящим перед литературой. Публика становится все равнодушнее к творениям Пушкина. Критики стремятся определить фигуру, способную занять высшее место на русском литературном Олимпе. В статье 1835 года «О русской повести и повестях г. Гоголя» В.Г. Белинский писал: «… в настоящее время он (Гоголь) является главою литературы, главою поэтов; он становится на место, оставленное Пушкиным». Характеризуя же поэзию М.Ю. Лермонтова, Белинский проницательно замечал: «Да, очевидно, что Лермонтов поэт совсем другой эпохи и что его поэзия – совсем новое звено в цепи исторического развития нашего общества». Лермонтовская эпоха – эпоха безверия, Пушкин же гармоничен, если даже действительность не удовлетворяет его, то он ни в коем случае не ставит под сомнение абсолютную ценность жизни.
Основная особенность пушкинского периода – гармоническая точность поэзии, которая присуща и поэтам пушкинской поры. Каждый из поэтов пушкинской поры обладает неповторимой человеческой и художнической индивидуальностью, но всех их объединяет отношение к миру как к целостному явлению и стремление закрепить эту целостность в слове.
Петр Андреевич Вяземский (1792 – 1878) В нем собралось обилие необыкновенное всех качеств: ум, остроумие, наглядка, наблюдательность, неожиданность выводов, чувство, веселость и даже грусть… Н.В. Гоголь Начало творческого пути. Особенности мировоззрения Петр Андреевич Вяземский родился в богатой аристократической семье.
Его отец, князь Андрей Иванович Вяземский готовил своего сына к серьезной государственной деятельности, поэтому дал мальчику блестящее образование: он обучался в петербургском иезуитском пансионе, при Педагогическом институте, впоследствии, после его переезда в Москву для чтения лекций молодому человеку в дом Вяземских приглашались профессора Московского университета.
После смерти А.И. Вяземского воспитанием, образованием юноши занимался его близкий родственник известный литератор и историк Н.М. Карамзин. Именно Н.М. Карамзин вводит П.А. Вяземского в круг прогрессивно настроенных литераторов, ратующих за то, чтобы русская литература обрела европейский статус. Вяземский увлекался идеями французского Просвещения, его кумиром был великий Вольтер. В своем раннем творчестве Вяземский отдал дань «легкой» поэзии.
В этот период он активно разрабатывает сатирические жанры, излюбленным из которых был жанр эпиграммы.
Вяземский отличался либерализмом взглядов. События Отечественной войны 1812 года, в которой он принимал участие, только укрепили его представления о необходимости изменений в государственном устройстве. Вместе с группой молодых вольнодумцев Вяземский составил записку императору, в которой отстаивалась мысль о необходимости освобождения крестьян от крепостной зависимости. Реакция последовала незамедлительно: Вяземский был уволен с военной службы и находился в опале почти десять лет. При этом он не разделял тактики декабристов, поэтому не был членом тайного общества.
Однако после разгрома декабристского движения, казни пятерых заговорщиков и высылки сотен участников заговора на каторжные работы и в ссылку Вяземский в письме своей жене писал: «для меня Россия теперь опоганена, окровавлена: мне в ней душно, нестерпимо. я не могу, не хочу жить спокойно на лобном месте, на сцене казни!» В годы опалы Вяземский активно занимается художественным творчеством, пишет критические статьи о современной литературе.
Вскоре о Вяземском заговорили как об одном из теоретиков и практиков русского романтизма. Наиболее часто в этот период он обращается к жанру послания, который позволял молодому поэту сочетать, казалось бы, несочетаемое: высокий слог, исполненный поэтических штампов, и намеренно сниженную бытовую, почти разговорную манеру: Иль, отложив балясы стихотворства (Ты за себя сам ритор и посол), Ступай, пирог, к Т на стол, Достойный дар дружбы и обжорства! (Послание к Т с пирогом) Среди наиболее известных посланий раннего Вяземского послания к В.А. Жуковскому, Д.В. Давыдову, К.Н. Батюшкову и другим замечательным современникам.
Лучшие журналы России считают за честь поместить на своих страницах сочинения князя Вяземского. Своеобразие творчества П.А. Вяземского Важнейшая черта поэзии Вяземского – острое и точное чувство современности, сочетающееся с подлинным энциклопедизмом.
Для поэзии Вяземского характерен перевес мысли над чувством, что, по его мнению, искупало погрешности в отделке стиха. Слово в поэзии подчинялось строго определенному заданию – передать оригинальность логического мышления. Поскольку Вяземский был убежденным противником крепостного права и абсолютной монархии, то его творчество пронизывают вольнолюбивые мотивы. Так, в стихотворении «Петербург» (1818 – 1819) поэт, следуя одической традиции М.В. Ломоносова и Г.Р. Державина, воспевает деяния великих русских самодержцев – Петра Великого, Екатерины, Елизаветы Петровны.
По мнению Вяземского, император Александр должен вписать в историю России не менее великую страницу: отменить крепостное право, уничтожить рабство, даровать своим подданным гражданские свободы: С благоговеньем ждет, о царь, твоя страна, Чтоб счастье давший ей дал и права на счастье. И тогда «Александров век светилом незакатным/ Торжественно взойдет на русский небосклон». В стихотворении «Негодование» (1820) Вяземский с возмущением обличает пороки властьимущих, которые в своей погоней за обогащением и удовольствиями не хотят замечать «кровавый пот труда и нищенские слезы». Их не страшит ни земной, ни небесный суд: «Голосом алкающих страстей/ Месть вопиющую вы дерзко заглушили;/ От стрел раскаянья златом щитом честей/ Ожесточенную вы совесть оградили». Поэт был уверен в том, что единственный выход для России – ограничение абсолютной монархии справедливыми законами, перед которыми должны быть равны все граждане страны.
В стихотворении «Русский бог» (1828) появляются сатирические мотивы: Вяземский с горькой иронией замечает, что удел такой великой страны, как Россия – быть страной, где почести воздаются только глупцам, где восхищаются только иноземным, страной «мучительных дорог», «дворовых без сапог», «горьких лиц и сливок кислых»… Русский бог в представлениях Вяземского – это Бог голодных, бог холодных, Нищих вдоль и поперек, Бог имений недоходных, Вот он, вот он русский бог… Стихотворение «Русский бог» не было разрешено к печати цензурой, однако оно приобрело необыкновенную популярность и широко распространялось в списках.
Вяземский выходил за рамки принятых в литературе той поры жанров.
Он обращался к стихотворным путевым очеркам, дорожным хроникам. Эти жанры привлекали поэта неторопливой манерой описания, характерными разговорными интонациями. Яркими примерами подобных произведений, где Вяземскому удалось достичь сочетания точных описаний быта и заключений, исполненных философского смысла, тонкого лиризма и эпической глубины, острых сатирических замечаний и вольнолюбивых идей, по праву считаются такие стихотворения, как «Станция» (1825), «Коляска» (1826), «Зимние карикатуры» (1828). Вяземский разочаровывается в возможностях, которые дает участие в государственной деятельности, творчество его становится все более философичным.
Одна из основных тем его поэзии связана с выдвижением идеи предпочтения личных чувств отдельного человека чувствам официальным.
При этом, по Вяземскому, личные чувства оказываются общезначимыми. В стихотворении «Прощание с халатом» (1817) лирический герой предпочитает погрузиться в свой личный мир, поскольку только там он может обрести покой и гармонию. Но погружение в мир души не означал разрыва с реальной жизнью. В стихотворении Вяземского «домашний мир», символом которого выступает халат – подчеркнуто неофициальная, свободная одежда противопоставлялся миру шумного света. При этом домашний тихий мир, полный богатого духовного содержания, оказывается гораздо нравственнее мира официального.
Только дома человек может быть внутренне свободен: В гостиной я невольник, В углу своем я господин. Вяземский, один из теоретиков русского романтизма, прекрасно осознавал, что важнейшей задачей поэзии является отражение внутреннего мира человека во всем его многообразии. Вяземский стремился к слиянию гражданской и личной тем в поэзии, к устранению перегородок между ними. В большей степени этого удалось достичь в жанре элегии.
Среди наиболее известных элегий поэта – «Уныние», «Негодование», «Первый снег». В элегии «Уныние» Вяземский размышлял о бренности всего земного: все к чему так стремится человек – счастье, слава, любовь – все проходящее. Бренному миру поэт противопоставил мир души, способной страдать и возвышаемой этим страданием. Последние годы жизни Современники называли Вяземского поэтом, который пережил свою славу. Несмотря на то, что Вяземский продолжать писать до последнего дня своей жизни, он фактически не печатал поздних произведений, которые, по его мнению, не могли вызвать ни интереса, ни сочувственного отклика у нового поколения читателей. Вяземский был последним поэтом «пушкинской плеяды», и поэтому особенно остро чувствовал свое одиночество и, вместе с тем, долг, который он должен исполнить по отношению к ушедшим. П.А. Вяземский явился автором уникального произведения – «Записные книжки», в которых он оставил бесценные воспоминания о своих великих современниках. Трагическое ощущение одиночества переполняет его поздние стихотворения: Все сверстники мои давно уж на покое, И младшие давно сошли уж на покой; Зачем же я один несу ярмо земное, Забытый каторжник на каторге земной… Князь Петр Андреевич Вяземский умер в Баден-Бадене 86-ти лет, он похоронен в Петербурге на кладбище Александро-Невской лавры близ могил Карамзина и Жуковского.
литературный вяземский пушкинский поэт
На руль склонясь, наш кормщик умный
В молчанье правил грузный челн;
А я — беспечной веры полн, —
Пловцам я пел…
В первой строке как раз употреблено местоимение «нас». Тем не менее певец вместе со всеми — и в то же время отдельно от всех; он не участвует в управлении «челном»; он лишь помогает корабельщикам своим пением. О чем его песня, не сказано, но беспечная вера певца слишком отличает его от сурово-серьезного, «умного» кормщика и озабоченных гребцов. И вот челн разбит бурей, «Погиб и кормщик, и пловец!», а «таинственный певец» спасся:
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
«Прежние гимны» — не значит «декабристские». «Прежние» — значит, столь же беспечные, столь же свободные, как и раньше. Где и для кого бы ни пел Арион, он служит одной лишь поэзии и всегда остается верен своему вольному призванию…
В мае 1827 года Пушкин наконец-то получает разрешение на жительство в Петербурге. Он вновь рядом с друзьями, общается с Жуковским, восхищается талантом Евгения Абрамовича Баратынского; поддерживает тесные отношения с кружком молодых поэтов-любомудров, с которыми сблизился еще в Москве. Пушкин — самый известный из живущих поэтов. Ho словно предчувствуя, что в ближайшие годы ему предстоит пережить одиночество, непонимание, резкое охлаждение публики, он пишет все более скорбные стихи: «Три ключа» («В степи мирской, печальной и безбрежной…»), «Дар напрасный, дар случайный…», «Город пышный, город бедный…», «Воспоминание».
Болдинская осень 1830 года. «Повести Белкина». 1830 год — самый серьезный рубеж и пушкинской жизни, и пушкинского творчества. Талант его, как сам он писал, «развился вполне»; взгляды на жизнь, на историю, на культуру сложились в определенную (и при этом подвижную, открытую) систему, которая несовместима с безудержным юношеским оптимизмом, но недоступна и желчному старческому скепсису. Пушкин был убежден: никакие умственные схемы не способны вместить всю полноту смысла человеческой жизни, истории и культуры, необходимо довериться таинственному и непредсказуемому ходу вещей.
Именно эта мысль пронизывает лучшие пушкинские произведения, созданные осенью 1830 года. Накануне предстоящей женитьбы на Наталье Николаевне Гончаровой поэт отправился в свое имение Болдино под Нижним Новгородом, рассчитывая вскоре вернуться. Ho внезапно начавшаяся эпидемия холеры «отрезала» ему путь домой. Тоскуя по любимой невесте, тревожась за ее судьбу (Москва тоже попала в зону эпидемии), опасаясь приближения холеры и вспышки крестьянского «холерного» бунта, Пушкин с головой ушел в творчество, как в иной, параллельный мир. За три месяца, получившие название Болдинской осени, он завершил «Евгения Онегина», написал «Маленькие трагедии», несколько стихотворных сказок, насмешливую поэму «Домик в Коломне», стихотворения «Бесы», «Мадона», «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье…»), множество других лирических шедевров, создал цикл прозаических новелл «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» — свое первое завершенное сочинение в прозе. Некоторые повести из этого цикла вы уже читали, например «Станционный смотритель», «Барышня-крестьянка». Сейчас нам предстоит сделать следующий шаг в понимании Пушкина и разобраться в том, как отдельные разрозненные сюжеты маленьких повестей соединяются в единое повествовательное целое.
Огромную роль в этом сыграл образ вымышленного рассказчика Белкина. Простодушный повествователь призван встать на границе между «богатым» на вымысел миром литературы и «бедным» миром русской провинции. Вспомните: Белкин почти сверстник самого Пушкина и тоже в некотором роде сочинитель («к историям охотник»), однако ровным счетом ничего не способен выдумать. Все белкинские повести не что иное, как пересказы историй, услышанных им от «разных особ». Значит, и развязки его повестей подсказаны не литературной традицией, не фантазией писателя, а самой жизнью, естественным ходом вещей. Это очень важно для Пушкина, и мы скоро в том убедимся.
Ho прежде обратим внимание на другое. Пушкин, спрятавшийся за спину Белкина, время от времени весело подмигивает читателю: не забывай, я здесь, моя точка зрения спрятана в тексте, и если ты будешь внимателен, то сможешь уловить ее. Перечитайте, к примеру, самое начало повести «Метель»: «В конце 1811 года, в эпоху, нам достопамятную, жил в своем поместье Heнарадове добрый Гаврила Гаврилович P***. Он славился во всей округе гостеприимством и радушием; соседи поминутно ездили к нему поесть, попить, поиграть по пяти копеек в бостон с его женою, Прасковьей Петровною, а некоторые для того, чтоб поглядеть на дочку их, Марью Гавриловну, стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу».
Во всяком художественном произведении первая фраза самая важная. Она задает тон рассказу, настраивает читателя на определенный лад, формирует естественный стилистический фон повествования. Первая фраза повести «Метель» очень простая, «домашняя». Мы сразу представляем повествователя в образе провинциального помещика, который уютно расположился у камина и рассказывает соседям об их общих знакомых («…В эпоху нам достопамятную… добрый Гаврила Гаврилович…»). Это и есть Иван Петрович Белкин; это его речь, его интонация. Единственное, что должно насторожить читателя, — непонятный, как будто бы даже неграмотный союз «и» в описании Марьи Гавриловны: «…стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу». Ведь это не однородные члены предложения! Если бы такая конструкция попалась учителю в сочинении современного ученика, то несчастный немедленно получил бы двойку.
Ho мы читаем не школьное сочинение, а сочинение литературное; здесь другая шкала оценок. С помощью этого неуместного и Пушкин насмешливо сбивает слишком плавную, накатанную речь повествователя, раздвигает невидимые границы текста и на мгновение «выглядывает» из-за спины Белкина. И, если внимательно вчитаться в другие повести белкинского цикла, легко заметить, что этот принцип вмешательства Пушкина во внутренние дела повествователя Белкина действует безотказно.
Вот новелла «Гробовщик». Опять первая фраза подчеркнуто нейтральна; она, как камертон, задает естественную тональность рассказу: «Последние пожитки гробовщика Адрияна Прохорова были взвалены на похоронные дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на Никитскую…» Так видит мир Белкин, так видит мир сам Адриян Прохоров. Они смотрят на окружающую жизнь не сверху вниз и не снизу вверх, они смотрят вровень с нею… Ho вот описание торговой вывески прохоровского «заведения»:
«Над воротами возвысилась вывеска, изображающая дородного Амура с опрокинутым факелом в руке, с подписью: «Здесь продаются и обиваются гробы простые и крашеные, также отдаются напрокат и починяются старые».
Дородный Амур… новые гробы отдаются напрокат, старые — починяются… Тут происходит очевидная смена угла зрения; обнаруживает себя насмешливая точка зрения Пушкина, который смотрит на все события не то чтобы свысока, но откуда-то сбоку, со стороны.
Автор в «Повестях Белкина» может быть не только насмешливым, ироничным; он может быть грустным до слез (вспомните сюжет повести «Станционный смотритель»). Главное, что он никогда не бывает нейтральным. Все нейтральное в этом повествовании исходит от Белкина; все эмоционально окрашенное исходит от Пушкина; все чересчур книжное — от остальных героев цикла.
И только обратив внимание на это принципиальное различие между точками зрения и стилями рассказчика, автора и главных героев, мы сумеем разобраться: что же объединяет разрозненные сюжеты «Повестей Белкина»?
Давайте чуть подробнее остановимся на первой истории цикла, «Выстрел», посвященной тридцатипятилетнему отставному офицеру-дуэлянту Сильвио, который одержим идеей мести. История эта поведана рассказчику Белкину неким подполковником И. Л. П. Подполковник, в свою очередь, не был свидетелем всего описанного; события второй части повести он передает со слов графа P***. Так что образ Сильвио пропущен сквозь сложную систему несовпадающих точек зрения (Белкин, И. Л. П., граф P*** да и сам Пушкин) и при этом ничуть не меняется. Каким мы видим Сильвио в начале повести, таким изображен он и в конце ее. Неизменность, неподвижность героя резко подчеркнута, — точно так же, как подчеркнуто его желание выглядеть двойственным, странным.
«Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя… Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола». Юный офицер, чьими глазами показан Сильвио, имел в ту пору «романическое воображение» (то есть смотрел на жизнь сквозь призму прочитанных романов). Так что относиться к этому словесному портрету следует несколько настороженно; он соткан из обрывков романтической прозы и поэзии (так выглядят, например, любимые герои Байрона). Стало быть, портрет указывает нам не столько на истинную внешность героя, сколько на ту литературную маску, ту литературную роль, которую Сильвио разыгрывает в жизни. К тому же он тоже читатель романов.
Естественно, житейские поступки Сильвио тут же расходятся с его «романической» ролью. Стоит одному из офицеров повздорить с таинственным «бунтарем» из-за карт, как тот, вопреки угрюмости и гордости, вопреки романтическим представлениям о чести, не вызывает обидчика на дуэль. Оказывается, герой «не имеет права» подвергать себя риску смерти, пока не довершит дуэль шестилетней давности, во время которой его обидчик, граф P***, слишком равнодушно отнесся к возможной гибели от пули Сильвио. Свой выстрел Сильвио оставил за собой, чтобы отомстить знатному счастливцу.
Слова «знатный счастливец» вводят в сюжет неявный мотив социальной зависти «романического» героя к «счастливцу праздному». Вводят — и сразу лишают героя таинственного ореола. Отныне чем более замысловатыми и даже изощренными будут его поступки и жесты, тем примитивнее будет казаться внутренний мир героя. В момент дуэли, как было и в случае с карточной игрой, Сильвио нарушает неписаный кодекс дворянской чести. Дуэль была делом сугубо мужским; настолько мужским, что женщина не могла быть даже сторонним свидетелем поединка. Ho «мститель» Сильвио продолжит целиться в соперника при женщине, молодой жене графа. То есть за осуществление своего «романического» замысла он вновь платит бесчестьем.
Сюжет, задуманный Сильвио, развязан. Отомстив, он лишился своей единственной цели и, по слухам, гибнет в «романтической» битве за независимость греков-этеристов под Скулянами. Причем под Скулянами турки и греки-этеристы (а также их добровольные сторонники) должны были биться врукопашную, иначе пули и снаряды попадали бы в русский карантин на противоположном берегу реки Прут. Получается, что Сильвио, для которого смысл жизни свелся к «литературной» мечте о мстительном выстреле, гибнет в сражении, прошедшем почти без выстрелов. А счастье «незаслуженного» счастливца, баловня судьбы графа P*** — продолжается, потому что сюжет самой жизни всегда открыт для продолжения, он принципиально незавершен.
Итак, в центре сюжета первой повести цикла — конфликт между естественным ходом жизни и склонностью героя к «романическим» книжным сюжетам. Ho всегда ли попытка разыграть жизнь по законам литературы приводит героев «Повестей Белкина» к катастрофе? Вовсе нет — именно об этом говорит вторая повесть цикла, «Метель», героиня которой Марья Гавриловна чиста сердцем, не желает зла ближнему. Она лишь мечтает о счастье и, возможно, получает его. Ho совсем не так, как планировала.
Она тоже мыслит литературными формулами, воспринимает жизнь как романную фабулу. Перед нами раскрывается мир провинциальной читательницы французских романов и входящих в моду русских баллад. И вполне естественно поэтому, что, когда в конце 1811 года (накануне Отечественной войны) в героиню влюбляется бедный армейский прапорщик, а родители смотрят на него косо, она замышляет нечто романное. Планируется тайное венчание, после которого, как полагается, последует сначала кульминация — родительский гнев, а затем развязка — прощение и призыв: «Дети! придите в наши объятия!» Финал этой истории вы помните. Вполне балладная метель (вспомните, что мы говорили о Жуковском!), сбившая с пути жениха, как некая стихия Провидения, вторглась в «сюжет», задуманный влюбленными. Спустя годы Марья Гавриловна полюбит Бурмина, и в момент объяснения обнаружится, что Бурмин и есть тот самый «незваный жених», которого балладная метель случайно занесла в жадринскую церковь и с которым (как наконец-то узнаёт читатель) Марья Гавриловна была по ошибке обвенчана той страшной ночью. Вновь развязка, которую предлагает героям таинственный ход жизни, рушит все их замыслы. И притом оказывается куда более невероятной, литературной («романической»), чем может себе позволить самая неправдоподобная литература…
А что же герой третьей повести, «Гробовщик», которого в пристрастии к чтению никак не заподозришь?
Рассказчик напоминает нам, что в литературе принято изображать гробовщиков весельчаками. А гробовщик Прохоров между тем мрачен. Сердце его не радуется, хотя только что осуществилась мечта его жизни — семейство переезжает в собственный желтый домик. Гробовщика занимает поистине гамлетовский вопрос: быть или не быть купчихе Трюхиной, находящейся при смерти? И если не быть, то пошлют ли за ним? — ведь желанный домик расположен слишком далеко от еще более желанной «клиентки».
В том и дело, в том и беда, что Адриян свел тайну человеческой смерти к выгоде и невыгоде. Как Сильвио подменил естественный ход жизни «байронической» идеей мести, так Адриян подменил жизнь социальной схемой. Он, по существу, не видит окружающего мира. Даже дождь для него не дождь, а источник разорения: «Он думал о проливном дожде… Многие мантии от того сузились, многие шляпы покоробились. Он предвидел неминуемые расходы… Он надеялся выместить убыток на старой купчихе Трюхиной…»