На руль склонясь, наш кормщик умный
В молчанье правил грузный челн;
А я — беспечной веры полн, —
Пловцам я пел…
В первой строке как раз употреблено местоимение «нас». Тем не менее певец вместе со всеми — и в то же время отдельно от всех; он не участвует в управлении «челном»; он лишь помогает корабельщикам своим пением. О чем его песня, не сказано, но беспечная вера певца слишком отличает его от сурово-серьезного, «умного» кормщика и озабоченных гребцов. И вот челн разбит бурей, «Погиб и кормщик, и пловец!», а «таинственный певец» спасся:
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
«Прежние гимны» — не значит «декабристские». «Прежние» — значит, столь же беспечные, столь же свободные, как и раньше. Где и для кого бы ни пел Арион, он служит одной лишь поэзии и всегда остается верен своему вольному призванию…
В мае 1827 года Пушкин наконец-то получает разрешение на жительство в Петербурге. Он вновь рядом с друзьями, общается с Жуковским, восхищается талантом Евгения Абрамовича Баратынского; поддерживает тесные отношения с кружком молодых поэтов-любомудров, с которыми сблизился еще в Москве. Пушкин — самый известный из живущих поэтов. Ho словно предчувствуя, что в ближайшие годы ему предстоит пережить одиночество, непонимание, резкое охлаждение публики, он пишет все более скорбные стихи: «Три ключа» («В степи мирской, печальной и безбрежной…»), «Дар напрасный, дар случайный…», «Город пышный, город бедный…», «Воспоминание». Болдинская осень 1830 года. «Повести Белкина». 1830 год — самый серьезный рубеж и пушкинской жизни, и пушкинского творчества. Талант его, как сам он писал, «развился вполне»; взгляды на жизнь, на историю, на культуру сложились в определенную (и при этом подвижную, открытую) систему, которая несовместима с безудержным юношеским оптимизмом, но недоступна и желчному старческому скепсису. Пушкин был убежден: никакие умственные схемы не способны вместить всю полноту смысла человеческой жизни, истории и культуры, необходимо довериться таинственному и непредсказуемому ходу вещей.
Именно эта мысль пронизывает лучшие пушкинские произведения, созданные осенью 1830 года. Накануне предстоящей женитьбы на Наталье Николаевне Гончаровой поэт отправился в свое имение Болдино под Нижним Новгородом, рассчитывая вскоре вернуться. Ho внезапно начавшаяся эпидемия холеры «отрезала» ему путь домой. Тоскуя по любимой невесте, тревожась за ее судьбу (Москва тоже попала в зону эпидемии), опасаясь приближения холеры и вспышки крестьянского «холерного» бунта, Пушкин с головой ушел в творчество, как в иной, параллельный мир. За три месяца, получившие название Болдинской осени, он завершил «Евгения Онегина», написал «Маленькие трагедии», несколько стихотворных сказок, насмешливую поэму «Домик в Коломне», стихотворения «Бесы», «Мадона», «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье…»), множество других лирических шедевров, создал цикл прозаических новелл «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» — свое первое завершенное сочинение в прозе. Некоторые повести из этого цикла вы уже читали, например «Станционный смотритель», «Барышня-крестьянка». Сейчас нам предстоит сделать следующий шаг в понимании Пушкина и разобраться в том, как отдельные разрозненные сюжеты маленьких повестей соединяются в единое повествовательное целое.
Огромную роль в этом сыграл образ вымышленного рассказчика Белкина. Простодушный повествователь призван встать на границе между «богатым» на вымысел миром литературы и «бедным» миром русской провинции. Вспомните: Белкин почти сверстник самого Пушкина и тоже в некотором роде сочинитель («к историям охотник»), однако ровным счетом ничего не способен выдумать. Все белкинские повести не что иное, как пересказы историй, услышанных им от «разных особ». Значит, и развязки его повестей подсказаны не литературной традицией, не фантазией писателя, а самой жизнью, естественным ходом вещей. Это очень важно для Пушкина, и мы скоро в том убедимся.
Ho прежде обратим внимание на другое. Пушкин, спрятавшийся за спину Белкина, время от времени весело подмигивает читателю: не забывай, я здесь, моя точка зрения спрятана в тексте, и если ты будешь внимателен, то сможешь уловить ее. Перечитайте, к примеру, самое начало повести «Метель»: «В конце 1811 года, в эпоху, нам достопамятную, жил в своем поместье Heнарадове добрый Гаврила Гаврилович P***. Он славился во всей округе гостеприимством и радушием; соседи поминутно ездили к нему поесть, попить, поиграть по пяти копеек в бостон с его женою, Прасковьей Петровною, а некоторые для того, чтоб поглядеть на дочку их, Марью Гавриловну, стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу».
Во всяком художественном произведении первая фраза самая важная. Она задает тон рассказу, настраивает читателя на определенный лад, формирует естественный стилистический фон повествования. Первая фраза повести «Метель» очень простая, «домашняя». Мы сразу представляем повествователя в образе провинциального помещика, который уютно расположился у камина и рассказывает соседям об их общих знакомых («…В эпоху нам достопамятную… добрый Гаврила Гаврилович…»). Это и есть Иван Петрович Белкин; это его речь, его интонация. Единственное, что должно насторожить читателя, — непонятный, как будто бы даже неграмотный союз «и» в описании Марьи Гавриловны: «…стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу». Ведь это не однородные члены предложения! Если бы такая конструкция попалась учителю в сочинении современного ученика, то несчастный немедленно получил бы двойку.
Ho мы читаем не школьное сочинение, а сочинение литературное; здесь другая шкала оценок. С помощью этого неуместного и Пушкин насмешливо сбивает слишком плавную, накатанную речь повествователя, раздвигает невидимые границы текста и на мгновение «выглядывает» из-за спины Белкина. И, если внимательно вчитаться в другие повести белкинского цикла, легко заметить, что этот принцип вмешательства Пушкина во внутренние дела повествователя Белкина действует безотказно.
Вот новелла «Гробовщик». Опять первая фраза подчеркнуто нейтральна; она, как камертон, задает естественную тональность рассказу: «Последние пожитки гробовщика Адрияна Прохорова были взвалены на похоронные дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на Никитскую…» Так видит мир Белкин, так видит мир сам Адриян Прохоров. Они смотрят на окружающую жизнь не сверху вниз и не снизу вверх, они смотрят вровень с нею… Ho вот описание торговой вывески прохоровского «заведения»:
«Над воротами возвысилась вывеска, изображающая дородного Амура с опрокинутым факелом в руке, с подписью: «Здесь продаются и обиваются гробы простые и крашеные, также отдаются напрокат и починяются старые».
Дородный Амур… новые гробы отдаются напрокат, старые — починяются… Тут происходит очевидная смена угла зрения; обнаруживает себя насмешливая точка зрения Пушкина, который смотрит на все события не то чтобы свысока, но откуда-то сбоку, со стороны.
Автор в «Повестях Белкина» может быть не только насмешливым, ироничным; он может быть грустным до слез (вспомните сюжет повести «Станционный смотритель»). Главное, что он никогда не бывает нейтральным. Все нейтральное в этом повествовании исходит от Белкина; все эмоционально окрашенное исходит от Пушкина; все чересчур книжное — от остальных героев цикла.
И только обратив внимание на это принципиальное различие между точками зрения и стилями рассказчика, автора и главных героев, мы сумеем разобраться: что же объединяет разрозненные сюжеты «Повестей Белкина»?
Давайте чуть подробнее остановимся на первой истории цикла, «Выстрел», посвященной тридцатипятилетнему отставному офицеру-дуэлянту Сильвио, который одержим идеей мести. История эта поведана рассказчику Белкину неким подполковником И. Л. П. Подполковник, в свою очередь, не был свидетелем всего описанного; события второй части повести он передает со слов графа P***. Так что образ Сильвио пропущен сквозь сложную систему несовпадающих точек зрения (Белкин, И. Л. П., граф P*** да и сам Пушкин) и при этом ничуть не меняется. Каким мы видим Сильвио в начале повести, таким изображен он и в конце ее. Неизменность, неподвижность героя резко подчеркнута, — точно так же, как подчеркнуто его желание выглядеть двойственным, странным.
«Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя… Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола». Юный офицер, чьими глазами показан Сильвио, имел в ту пору «романическое воображение» (то есть смотрел на жизнь сквозь призму прочитанных романов). Так что относиться к этому словесному портрету следует несколько настороженно; он соткан из обрывков романтической прозы и поэзии (так выглядят, например, любимые герои Байрона). Стало быть, портрет указывает нам не столько на истинную внешность героя, сколько на ту литературную маску, ту литературную роль, которую Сильвио разыгрывает в жизни. К тому же он тоже читатель романов.
Естественно, житейские поступки Сильвио тут же расходятся с его «романической» ролью. Стоит одному из офицеров повздорить с таинственным «бунтарем» из-за карт, как тот, вопреки угрюмости и гордости, вопреки романтическим представлениям о чести, не вызывает обидчика на дуэль. Оказывается, герой «не имеет права» подвергать себя риску смерти, пока не довершит дуэль шестилетней давности, во время которой его обидчик, граф P***, слишком равнодушно отнесся к возможной гибели от пули Сильвио. Свой выстрел Сильвио оставил за собой, чтобы отомстить знатному счастливцу.
Слова «знатный счастливец» вводят в сюжет неявный мотив социальной зависти «романического» героя к «счастливцу праздному». Вводят — и сразу лишают героя таинственного ореола. Отныне чем более замысловатыми и даже изощренными будут его поступки и жесты, тем примитивнее будет казаться внутренний мир героя. В момент дуэли, как было и в случае с карточной игрой, Сильвио нарушает неписаный кодекс дворянской чести. Дуэль была делом сугубо мужским; настолько мужским, что женщина не могла быть даже сторонним свидетелем поединка. Ho «мститель» Сильвио продолжит целиться в соперника при женщине, молодой жене графа. То есть за осуществление своего «романического» замысла он вновь платит бесчестьем.
Сюжет, задуманный Сильвио, развязан. Отомстив, он лишился своей единственной цели и, по слухам, гибнет в «романтической» битве за независимость греков-этеристов под Скулянами. Причем под Скулянами турки и греки-этеристы (а также их добровольные сторонники) должны были биться врукопашную, иначе пули и снаряды попадали бы в русский карантин на противоположном берегу реки Прут. Получается, что Сильвио, для которого смысл жизни свелся к «литературной» мечте о мстительном выстреле, гибнет в сражении, прошедшем почти без выстрелов. А счастье «незаслуженного» счастливца, баловня судьбы графа P*** — продолжается, потому что сюжет самой жизни всегда открыт для продолжения, он принципиально незавершен.
Итак, в центре сюжета первой повести цикла — конфликт между естественным ходом жизни и склонностью героя к «романическим» книжным сюжетам. Ho всегда ли попытка разыграть жизнь по законам литературы приводит героев «Повестей Белкина» к катастрофе? Вовсе нет — именно об этом говорит вторая повесть цикла, «Метель», героиня которой Марья Гавриловна чиста сердцем, не желает зла ближнему. Она лишь мечтает о счастье и, возможно, получает его. Ho совсем не так, как планировала.
Она тоже мыслит литературными формулами, воспринимает жизнь как романную фабулу. Перед нами раскрывается мир провинциальной читательницы французских романов и входящих в моду русских баллад. И вполне естественно поэтому, что, когда в конце 1811 года (накануне Отечественной войны) в героиню влюбляется бедный армейский прапорщик, а родители смотрят на него косо, она замышляет нечто романное. Планируется тайное венчание, после которого, как полагается, последует сначала кульминация — родительский гнев, а затем развязка — прощение и призыв: «Дети! придите в наши объятия!» Финал этой истории вы помните. Вполне балладная метель (вспомните, что мы говорили о Жуковском!), сбившая с пути жениха, как некая стихия Провидения, вторглась в «сюжет», задуманный влюбленными. Спустя годы Марья Гавриловна полюбит Бурмина, и в момент объяснения обнаружится, что Бурмин и есть тот самый «незваный жених», которого балладная метель случайно занесла в жадринскую церковь и с которым (как наконец-то узнаёт читатель) Марья Гавриловна была по ошибке обвенчана той страшной ночью. Вновь развязка, которую предлагает героям таинственный ход жизни, рушит все их замыслы. И притом оказывается куда более невероятной, литературной («романической»), чем может себе позволить самая неправдоподобная литература…
А что же герой третьей повести, «Гробовщик», которого в пристрастии к чтению никак не заподозришь?
Рассказчик напоминает нам, что в литературе принято изображать гробовщиков весельчаками. А гробовщик Прохоров между тем мрачен. Сердце его не радуется, хотя только что осуществилась мечта его жизни — семейство переезжает в собственный желтый домик. Гробовщика занимает поистине гамлетовский вопрос: быть или не быть купчихе Трюхиной, находящейся при смерти? И если не быть, то пошлют ли за ним? — ведь желанный домик расположен слишком далеко от еще более желанной «клиентки».
В том и дело, в том и беда, что Адриян свел тайну человеческой смерти к выгоде и невыгоде. Как Сильвио подменил естественный ход жизни «байронической» идеей мести, так Адриян подменил жизнь социальной схемой. Он, по существу, не видит окружающего мира. Даже дождь для него не дождь, а источник разорения: «Он думал о проливном дожде… Многие мантии от того сузились, многие шляпы покоробились. Он предвидел неминуемые расходы… Он надеялся выместить убыток на старой купчихе Трюхиной…»
Юрий Лебедев
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МИР ПУШКИНА
В каждой развитой
национальной литературе есть имена, являющиеся свидетельством ее
вершины, дающие на века этой литературе духовно-эстетический идеал. В
Италии это Петрарка, в Германии — Гете, в Англии — Шекспир, а у нас в
России — Пушкин. Особенностью таких писателей является их «вечная
современность». Они воспринимаются как «начало всех начал». В их
творчестве видится воплощенным национальный идеал писателя и человека
со свойственным ему чувством меры, с безупречным ощущением границ
дозволенного и недозволенного в жизни и в искусстве. Поэтому всеми они
воспринимаются как образец, но образец, недостижимый для подражания.
«Невозможно повторить Пушкина», — утверждал Гоголь. И в то же время
русский критик Аполлон Григорьев с удивлением подмечал: «Во всей
современной литературе нет ничего истинно замечательного и правильного,
что бы в зародыше своем не находилось у Пушкина». Послепушкинская
литература безотчетно и неосознанно, вне прямого стремления к
подражанию, остается тем не менее в границах того магического круга
художественных тем и образов, который очерчен ее гением, высвечен ее
немеркнущим солнцем. «Мы находим теперь, — писал вслед за Ап.
Григорьевым Н.Н.Страхов, — что, несмотря на множество, по-видимому,
новых путей, которыми шла с тех пор русская литература, эти пути были
только продолжением дорог, уже начатых или совершенно пробитых
Пушкиным». И в самом деле, «зерно» романа-эпопеи «Война и мир»
Л.Н.Толстого содержится в «Капитанской дочке», равно как «зерно»
«Преступления и наказания» Достоевского заключается в «Пиковой даме».
Вся галерея «лишних людей» от Печорина Лермонтова, от Бельтова Герцена
до Рудина и Лаврецкого Тургенева, Обломова и Райского Гончарова
восходит к пушкинскому Евгению Онегину. Татьяна и Ольга в этом романе —
прообразы Веры и Марфеньки в «Обрыве» Гончарова. К «русской душою»
Татьяне тяготеют лучшие женские образы в романах Тургенева — Наталья
Ласунская, Лиза Калитина, Елена Стахова. Русские писатели-классики,
явившиеся после Пушкина, раскрывают и развертывают те емкие
художественные формулы, которые содержит в себе образный мир Пушкина.
В чем же секрет этой странной, на первый взгляд,
очарованности русской литературы Пушкиным, что удерживает наших
писателей в границах и пределах созданного им художественного мира? В
творчестве Пушкина впервые осуществился органический синтез освоенного
русской литературой ХVIII века культурного опыта Западной Европы с
многовековой национальной традицией. Богатырским усилием был преодолен
порожденный петровскими реформами разрыв между тонкой прослойкой
«европеизированного» дворянского общества и народом с его тысячелетней
православно-христианской духовностью. Пушкин восстановил прерванную
реформами Петра связь времен древней и новой России, осуществив
творческую работу глубокой общенациональной значимости. По словам
Герцена, русский народ на приказ Петра образоваться «ответил через сто
лет громадным явлением Пушкина».
Необходимым условием
вступления новой русской литературы в зрелую фазу ее развития являлось
формирование национального литературного языка. До середины ХVII века
литературным языком России был старославянский. Но с «Жития протопопа
Аввакума» и бытовых повестей второй половины ХVII века начинается
процесс формирования новой русской литературы. Реформы Петра I придали
ему ускоренный характер, но и в стиле литературы ХVIII века преобладает
хаотическая пестрота, произвольная смесь русских слов со словами,
заимствованными из французского и немецкого, да и в употреблении
русских царит стилистическая сумятица, преодолеть которую пытался
Ломоносов своей языковой реформой, разделяющей слова русского языка на
«три штиля» и закрепляющей «высокий», «средний» и «низкий» стиль за
разными жанрами литературы.
Реформа Ломоносова сыграла
свою положительную роль в упорядочении стихии русского литературного
языка, в обуздании речевого хаоса. Однако разрешить назревшую проблему
она не могла в силу жесткой рациональной регламентации, навязанной
«сверху» литературному языку. Ведь зрелый литературный язык — явление
живое и органическое: он не конструируется, не изобретается, а
рождается в процессе художественного творчества. В 1814 году
П.А.Вяземский посетует: «Мы не знаем своего языка, пишем наобум и не
можем опереться ни на какие столбы. Наш язык не приведен в систему,
руды его не открыты, дорога к ним не прочищена». А друг Жуковского
Андрей Тургенев в 1801 году ждет появления в нашей литературе второго
Ломоносова: «Напитанный русской оригинальностью, одаренный творческим
даром, должен он дать другой оборот нашей литературе».
Решение творческой задачи такого масштаба возможно лишь в
атмосфере высокого общественного подъема, обнаруживающего зрелость
национального самосознания. Эту зрелость русская литература обрела
после Отечественной войны 1812 года. В 1844 году в своих статьях о
творчестве Пушкина В.Г. Белинский писал: «Можно сказать без
преувеличения, что Россия больше прожила и дальше шагнула от 1812 года
до настоящей минуты, нежели от царствования Петра до 1812 года. С одной
стороны, 12-й год, потрясши всю Россию из конца в конец, пробудил ее
спящие силы и открыл в ней новые, дотоле не известные источники сил,
чувством общей опасности сплотил в одну огромную массу косневшие в
чувстве разъединенных интересов честные воли, возбудил народное
сознание и народную гордость… С другой стороны, вся Россия, в лице
своего победоносного войска, лицом к лицу увиделась с Европою, пройдя
пол нее путем побед и торжеств. Все это сильно способствовало
возрастанию и укреплению возникшего общества. В двадцатых годах
текущего столетия русская литература от подражательности устремилась к
самобытности: явился Пушкин».
«Он при самом начале
своем уже был национален, — говорил Гоголь. — Все уравновешено, сжато,
сосредоточено, как в русском человеке, который не многоглаголив на
передачу ощущения, но хранит и совокупляет его долго в себе, так что от
этого долговременного ношения оно имеет уже силу взрыва, если выступит
наружу». Национальный дух Пушкина «заключается в чрезвычайной быстроте
описания и в необыкновенном искусстве немногими чертами означить весь
предмет. Его эпитет так отчетист и смел, что иногда один заменяет целое
описание… Его небольшая пьеса всегда стоит целой поэмы. Вряд ли о ком
из поэтов можно сказать, чтобы у него в коротенькой пьесе вмещалось
столько величия, простоты и силы, сколько у Пушкина».
Искусство Пушкина — это искусство поэтических формул, сжатых и
емких художественных обобщений общенационального масштаба и значимости.
В нем мобилизуются все возможности русского языка, вся заключенная в
нем образная энергия. По замечанию Ю.Тынянова, «слово стало заменять у
Пушкина своею ассоциативною силою развитое и длинное описание». И такое
стало возможным у Пушкина потому, что он обладал необыкновенной
чувствительностью к самому духу национального языка, открывая его
глубокие исторические корни, прочищая дорогу к скрытым в его недрах
драгоценным рудам.
«Как материал словесности, язык
славяно-русский имеет неоспоримое превосходство перед всеми
европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива, — говорит Пушкин.
— В XI веке древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон,
сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики,
свои прекрасные обороты, величественное течение речи; словом, усыновил
его, избавя таким образом от медленных усовершенствований времени. Сам
по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и
правильность. Простонародное наречие необходимо должно было отделиться
от книжного; но впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная
нам для сообщения наших мыслей».
Пушкин понимает, что
пришедший к нам из Византии церковнославянский язык, обработанный
салунскими братьями св. Кириллом и Мефодием, являлся духоносным языком
нашего православного богослужения. В течение многих веков, начиная с
принятия Русью христианства при св. князе Владимире, он звучал в
православных храмах перед прихожанами «во дни торжеств и бед народных»,
а потому и вошел в народный язык в качестве его высокой духовной
первоосновы. «Греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает
нам особенный национальный характер», — считал Пушкин, полагая, что
Православие накладывает свою печать и на своеобразие русской
национальной истории: «Поймите же и то, что Россия никогда не имела
ничего общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли,
другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории
христианского Запада». Естественно, что и та ценностная шкала, которая
организует пушкинский литературный язык, оказывается
православно-христианской по своей внутренней сути. «Если сравнить язык
Пушкина с языком Карамзина, — отмечал Н.Н.Страхов, — то можно подумать,
что язык Пушкина гораздо старее, так как в нем встречается множество
форм, уже изгнанных Карамзиным. Славянизмы, старые слова так же мало
пугали Пушкина, как и формы простонародные».
По определению
М.Н.Каткова, «в поэтическом слове Пушкина пришли к окончательному
равновесию все стихии русской речи», «успокоился труд образования
языка; в Пушкине творческая мысль заключила ряд завоеваний в этой
области, разделалась с нею и освободилась для новых задач, для иной
деятельности… У Пушкина впервые легко и непринужденно слились в
одну речь и церковнославянская форма, и народное речение, и
речение этимологически чуждое, но усвоенное мыслью как ее
собственное».В отличие от Карамзина и его последователей Пушкин не
вводил в литературный язык никаких новых слов, но зато очень широко
пользовался удачными художественно-стилистическими находками своих
предшественников и современников. В его стихотворении «Памятник»,
например, ощутимы заимствования из поэтической лексики Державина; в
стихах «Я помню чудное мгновенье…» ключевой образ «гений чистой
красоты» взят у Жуковского; поэтический вопрос-формула, открывающий
стихотворение «Что в имени тебе моем?..», подхвачен Пушкиным у
второстепенного и ныне забытого поэта Саларева; поэтический образ
«дробясь о мрачные скалы, шумят и пенятся валы» — вариация находки
второстепенного поэта Филимонова: «И разъяренные валы… дробят о
грозные скалы» и т.п. Масштабы таких заимствований в словаре Пушкина
огромны: здесь Ломоносов и Державин, Радищев и Княжнин, Жуковский и
Батюшков… В 1920-е годы вышла специальная работа на эту тему.
М.О.Гершензон дал ей характерное название «Плагиаты Пушкина». Однако
такие «плагиаты» у Пушкина были неизбежными и принципиальными в свете
главной задачи, которую он призван был решать в своем творчестве.
Родоначальник новой русской литературы ко всему поэтическому наследию
относился как к общенациональному достоянию. Подобно народному
сказителю, творящему по законам коллективного искусства, он не стыдился
присваивать себе близкое его душевному настрою «чужое». Менее всего он
стремился измышлять что-то от своего лица и вовсе не был озабочен
противопоставлением своего «я» предшественникам и современникам.
Напряженным творческим усилием он осуществляет в русской литературе
синтез всего, что было создано в ней трудами бывших до него и живущих с
ним поэтов и писателей. А для того, чтобы этот синтез осуществить,
нужно было дать освоенному опыту новую художественную меру. Своеобразие
Пушкина заключается не столько в открытии нового, сколько в
упорядочивании старого — в иерархической его организации на зрелой и
органической национальной основе.
«Область поэзии
бесконечна, как жизнь, — говорил Л.Н.Толстой, — но все предметы поэзии
предвечно распределены по известной иерархии и смешение низших с
высшими или принятие низшего за высший есть один из главных камней
преткновения. У великих поэтов, у Пушкина, например, эта гармоническая
правильность доведена до совершенства».Обратим внимание на слово
«предвечно», употребленное Толстым. Оно означает, что иерархия
ценностей не человеком придумана, не художником «изобретена». Не
человек в конечном счете является «мерою всех вещей»: эта «мера»
объективна и существует независимо от наших субъективных желаний и
капризов. Она является нам свыше, как солнце, как небо, как звезды; ее
можно почувствовать в гармонии окружающей нас природы, где все
соразмерно, организовано, прилажено друг к другу. Потому-то эта
гармония в русском народном языке обозначалась более точным по смыслу
словом «лад». Гений Пушкина заключался в прозрении этого «лада», в
постижении «высшего порядка вещей в окружающем нас мире». Именно так
определяет Пушкин суть поэтического вдохновения в споре с одним из
современных критиков: «Критик смешивает вдохновение с восторгом, —
говорит он. — Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию
впечатлений и соображению понятий, следственно, и объяснению оных.
Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии. Восторг не предполагает
силы ума, располагающего частями в отношении к целому. Восторг
непродолжителен, непостоянен, следовательно, не в силах произвести
истинное, великое совершенство».
Вдохновение
мыслится Пушкиным как интеллектуальное прозрение в скрытую сущность
вещей и явлений окружающего мира, в сложную организацию его частей в
целое. Такое прозрение нуждается прежде всего в даре восприимчивости, в
«особом расположении души к живейшему принятию впечатлений».
П.А.Плетнев писал о Пушкине: «Он постигнул, что язык не есть произвол,
не есть собственность автора, а род сущности, влитой природою вещей в
их бытие и формы проявления». Отсюда рождается пушкинское сравнение
поэта с эхом, послушно откликающимся на все в окружающем мире:
Ревет ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поет ли дева за холмом —
На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг.
Отсюда рождается естественность, нерукотворность,
органическая природность поэзии Пушкина. Когда читаешь его стихи,
возникает ощущение, что это не поэт, а сами предметы, им изображенные,
о себе говорят. Пушкин — весь самоотдача, он радостно находит себя в
другом. «Эгоист, — гласит древняя индусская мудрость, — всему внешнему,
всему, что не он, брезгливо говорит: «Это не я, это не я»; тот же, кто
сострадает, во всей природе слышит тысячекратный призыв: «Это ты, это
тоже ты»«:
В гармонии соперник мой
Был шум лесов иль вихорь буйный,
Иль иволги напев живой,
Иль ночью моря шум глухой,
Иль шепот речки тихоструйной.
С этим качеством поэзии Пушкина, восходящим к
сострадательной душе русского народа, связано и другое ее свойство,
которое Достоевский называл «всемирной отзывчивостью». «Он человек
древнего мира, он и германец, он и англичанин, глубоко сознающий гений
свой, тоску своего стремления, он и поэт Востока. Всем этим народам он
сказал и заявил, что он может перевоплощаться в них во всей полноте». С
другой стороны, Аполлон Григорьев подметил, что вполне и до конца
Пушкин никому не покорялся, что в его «всемирной отзывчивости» был
элемент состязательности и борьбы. Пушкин тут как бы мерялся силами с
гениями других народов, утверждая свой, национально-русский взгляд на
мир. «Из такого рода борьбы с чуждыми типами Пушкин всегда выходил сам
собою… В нем в первый раз обозначилась наша русская физиономия,
истинная мера всех наших общественных, нравственных и художественных
сочувствий, полный образ русской души».
«Всемирная отзывчивость» Пушкина была порождена необходимостью
национального самоопределения. Познать себя, познать тайну русской
индивидуальности можно было лишь через сравнение ее с
индивидуальностями других народов и других национальных культур, в
творческом состязании с ними. Если, например, «Дон-Жуан южных легенд —
это сладострастное кипение крови, соединенное с демонски-скептическим
началом», то Дон-Жуан у Пушкина — это человек с беспечно-юной,
безграничной жаждой наслаждения, наделенный «сознательным даровитым
чувством красоты». В нем есть что-то от чисто русской удали и
беспечности, дерзкой шутки над прожигаемой жизнью, безудержной погони
за впечатлениями. В основе пушкинской иерархии ценностей лежит острое
чувство совести. «Совесть стучится у него под окном крестьянина,
который не похоронил утопленника; она в черный день просыпается у
разбойников; докучный собеседник, она когтистым зверем терзает Скупого
рыцаря и окровавленной тенью стоит перед Онегиным; в тихую украинскую
ночь обвинительными очами смотрит она в сумрачные помыслы Мазепы;
жалобной песней русалки, бредом сумасшедшего мельника она тревожит
изменническое сердце князя; тяжелыми стопами Каменного гостя проходит
она в греховную душу Дон-Жуана и в звуках моцартовского «Реквиема»
вольется в душу отравителя Сальери. Не самозванец, а совесть Годунова
облеклась в страшное имя царевича Димитрия», — писал об этой ключевой
особенности пушкинского мироощущения критик «серебряного века»
Ю.Айхенвальд, который называл произведения Пушкина «художественным
оправданием Творца, поэтической Теодицеей»: «Его поэзия — отзыв
человека на создание Бога. Вот сотворен мир, и Творец спросил о нем
человечество, и Пушкин — ответил на космический вопрос, на дело Божиих
рук, — ответил признанием и восторженной хвалой вознес «хвалебный гимн
Отцу миров».
По универсальности охвата
жизни поэзией, по полноте и целостности восприятия мира гений Пушкина
напоминает творцов эпохи Возрождения. Но сам дух поэзии Пушкина далек
от западноевропейского Ренессанса. В чем и почему? Современный знаток
творчества Пушкина В.С.Непомнящий замечает, что в ренессансной гармонии
мира мерою всех вещей является человек, обожествленное человеческое
естество. Пушкин человеческую природу никогда не обожествлял, зная о ее
греховности, о ее земном несовершенстве. Отсюда характерная для
Пушкина, православная по своей сути, «стыдливость формы», порожденная
сознанием, что в этой жизни нет абсолютной красоты и абсолютной
завершенности. И.С.Тургенев вспоминал: «Ваша поэзия, — сказал нам
однажды Мериме, — ищет прежде всего правды, а красота потом является
сама собою; наши поэты, напротив, идут противоположной дорогой: они
хлопочут прежде всего об эффекте, остроумии, блеске, и если ко всему
этому им предстанет возможность не оскорблять правдоподобия, так они и
это, пожалуй, возьмут в придачу». «У Пушкина, — прибавлял он, — поэзия
чудным образом расцветает как бы сама собою из самой трезвой прозы». В
пушкинской гармонии нет самодовольного чувства достигнутого, нет
претензии на полную завершенность и совершенство. Чувство красоты в его
поэзии не довлеет, не стремится к эффекту и блеску. Это чувство
постоянно уравновешивается у Пушкина двумя другими — добром и правдой.
В творчестве Пушкина торжествует всякий раз триединство Добра, Правды и
Красоты. Поэтому пушкинская гармония сдержанна и стыдлива, она «сквозит
и тайно светит» в смиренной наготе жизненной прозы.
Красота, Добро и Правда в представлении Пушкина предвечны,
нити этого триединства в руках Творца. На земле они не явлены во всей
полноте, их можно лишь почувствовать, как сокровенную тайну, в минуты
поэтических вдохновений. В стихотворении «Поэт» Пушкин отрекается от
авторской гордыни, он говорит о том, что в повседневной жизни поэт не
отличается от всех смертных и грешных людей: он малодушно предается
заботам «суетного света», душа его порою «вкушает хладный сон» и «меж
детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он». Всех удивляло в
Пушкине отсутствие тщеславия и самомнения, его умение быть равным с
любым человеком, его русское простодушие. Пушкин не кичился своим
талантом, ибо он видел в нем Божий дар, данный ему свыше. По отношению
к этому дару Пушкин — как смертный человек — испытывал высокое, почти
религиозное благоговение, и свой гений он не считал сугубо личным
достоинством и заслугой:
Но лишь Божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Вдохновение приводило его в священный трепет, ибо
в эти мгновения ему открывалась тайна предвечного замысла Бога о мире и
людях, и он, смертный, получал возможность к ней прикоснуться. Поэтому
Пушкин видел в искусстве поэзии не «самовыражение», а «служение»,
накладывающее на поэта нравственные обязательства. Пушкин и здесь был
сыном русского народа, искони считавшего стыдливость и смиренномудрие
лучшими добродетелями человека, а гордыню — самым тяжким, смертным
грехом. В «Сказке о рыбаке и рыбке» Пушкин коснулся именно этих
нравственных устоев своего народа. Пока старуха просила себе нового
корыта, новой избы, рыбка золотая, хоть и с неудовольствием, это
терпела. Но как только старуха пожелала быть богиней, — плеснула
хвостом и скрылась в морской пучине, а старуха осталась при разбитом
корыте.
В то же время Пушкин не был
святым человеком, хотя и тянулся к святости. Его призвание было в
другом, его путь — это путь русского национального поэта. А поэт —
натура действенно-созерцательная, отзывчивая на все впечатления бытия,
стремящаяся все испытать, все изведать в этом мире, не застрахованная
от грехов и падений. Как русский человек, Пушкин был наделен безмерной
широтой и размашистостью натуры. Его жизнь — это горение и борьба как с
несовершенствами и нестроениями окружающего мира, так и с самим собой,
со своими заблуждениями и слабостями. Пушкин сполна принял в себя душу
русского человека и всю жизнь трудился над ее оформлением. «Таково было
великое задание Пушкина, — говорит русский мыслитель Иван Ильин, —
принять русскую душу во всех исторически и национально сложившихся
трудностях, узлах и страстях и найти, выносить, выстрадать, осуществить
и показать всей России достойный ее творческий путь, преодолевающий эти
трудности, развязывающий эти узлы, вдохновенно облагораживающий и
оформляющий эти страсти… Как сын времени, он должен был, решая эту
задачу, вобрать в себя все отрицательные черты эпохи, все соблазны
русского интеллигентского миросозерцания, но не для того, чтобы их
утвердить, а чтобы одолеть и показать русской интеллигенции, как можно
и должно их победить».
Вот почему
современные исследователи Пушкина называют его не гением
исключительности, а гением нормы. Н.Н.Скатов говорит: «Пушкин, я думаю,
единственный в мире тип нормального гения. Гений всегда исключение из
норм, гений всегда, все-таки, выбивается из ряда, а Пушкин — это
нормальный гений или гений нормы, если угодно. Вот в этом качестве он
перед нами сейчас и предстает, и он развивался как единственный в своем
роде нормальный человек на всех этапах». История его развития — это
постановка и решение основных проблем русского духовного бытия и
русской судьбы. Путь, пройденный и отраженный Пушкиным в его поэзии,
отзовется потом в творчестве Толстого и Достоевского, воплотится в
жизни их героев: от разочарования и безверия — к вере и молитве, от
революционного бунтарства — к мудрой государственности, от юношеского
многолюбия — к культу семейного очага, от мечтательного свободолюбия —
к трезвому, оберегающему преемственность исторического развития
консерватизму: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые
происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений
политических, страшных для человечества». «Не приведи Бог видеть
русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас
невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж
люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка да и своя шейка
копейка».
«В начале было Слово, и Слово
было у Бога, и Слово было Бог», — сказано в св.Евангелии от Иоанна.
Пушкин обрел через свой дар оформленный язык художественных
слов-образов, в котором отразился весь душевный процесс «русского
гения». В Пушкине заключен высокий Дух нашей классической литературы,
ибо Некрасов и Тургенев, Гончаров и Островский, Толстой и Достоевский
писали свои произведения на языке Пушкина, в созданной этим языком
системе национальных ценностей. В Пушкине, как в зерне, содержится
будущее нашей литературы. Гений Пушкина, как незримый дух, обнимает
собою и осеняет нашу классику не только XIX, но и XX века. «Пушкин наше
все, — сказал Аполлон Григорьев. — В Пушкине надолго, если не навсегда,
завершился, обрисовавшись широким очерком, весь наш душевный процесс…
Пушкин, везде соблюдавший меру, сам — живая мера и гармония».
Просмторов страницы:
н/д
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал.
А. С. Пушкин
Пушкин… Он входит в жизнь каждого из нас очень рано. С детства. Первая детская книжка в домашней библиотеке — сказки Пушкина. Изучая поэзию и прозу Пушкина, мы неизменно чувствуем, какой огромный художественный мир создал поэт. И каждый из нас находит для себя в этом мире что-то особенно близкое и дорогое.
Почему же все, что связано с именем великого поэта, бесконечно дорого многим людям? Почему с такой любовью чествуют Пушкина миллионы?
Пушкин — родоначальник одной из величайших литератур мира, основатель русского реализма с его передовыми, демократическими, гуманистическими традициями. Он создал классический русский литературный язык. По выражению Н. В. Гоголя, «при имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте…»
Русская земля не могла не родить такого поэта, как Пушкин. Он был необходим ей как утешение за все утраты и невзгоды, за все потрясения, которые обрушила на нее история — от Батыя до Наполеона. Он был нужен ей как праздник победы, как высший взлет народного самосознания.
И поэзия Пушкина, с ее чувством свободы и независимости, достоинства и благородства легла в основу нашей нравственности.
Всем своим творчеством, жизненными принципами Пушкин — наш современник, наш друг, учитель.
Безгранично и преданно любя свой народ, Пушкин открыл родную землю в ее неповторимой красоте. И, в тысячный раз изумляясь чуду родной природы, мы не замечаем уже, что смотрим на нее пушкинскими глазами, мыслим образами, сравнениями, которые впервые возникли в его стихах. Приходит золотая осень, и мы мысленно повторяем:
Унылая пора! Очей очарованье,
Приятна мне твоя прощальная краса…
Снежным зимним утром мы вспоминаем с детства запавшие в душу пушкинские строчки:
Пришла, рассыпалась, клоками
Повисла на суках дубов,
Легла волнистыми коврами
Среди полей, вокруг холмов.
Идут годы … Мы становимся взрослее, и нам открываются в творчестве Пушкина такие глубины, такие красоты, о которых раньше и не подозревали. Еще уходят годы… И снова мы находим в пушкинской поэзии что-то новое, неведомое. У каждого возраста свой Пушкин. Он всегда оказывается рядом.
Помню, совсем недавно мне было грустно, и я наугад открыла томик Пушкина. Это была страница со словами:
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Я даже улыбнулась: получилось, будто сам поэт меня успокоил. Так Пушкин и сегодня учит нас не робеть перед жизнью, учит преодолевать трудности.
Как прав был поэт, когда писал:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал!…
Добрые слова поэта особенно выразительно звучат в его любовной и дружеской лирике, которая стала символом лучших человеческих чувств:
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит,
Я не хочу печалить вас ничем.
Разве можно чище, проникновеннее, благороднее сказать о неразделенной любви? А разве есть человек, который бы ее не пережил?
И еще… Поэзия Пушкина вся звенит от слов «друг», «брат», «товарищ», «дружба», «дружество»; она обращена к товарищам, ее переполняет любовь к друзьям.
Пушкин погиб в тридцать семь лет, но к тридцати семи годам у него уже не было возраста: он был и юношей, и мудрецом одновременно. У него нет возраста и сегодня. Мы с Пушкиным, когда он ненавидит и любит, грустит и смеется, мы с Пушкиным во всем: в его озорстве, нежности, непреклонности.
Шестое июня — юбилейная дата поэта, которую отмечают те, кто любит поэзию.
Давно ушла в прошлое пушкинская эпоха. Но стоит взять книгу, и все оживает: и Татьяна, пишущая при свече свое письмо, и мечущийся Борис Годунов, и Арина Родионовна, дремлющая у окошка со своим веретеном, и прежде всего сам поэт, воссоздавший все это, вложивший в свои произведения талант, душу, совесть. Значит, Пушкин жив и сегодня. Он будет нашим современником и завтра, и всегда!
Даже самые маленькие жители нашей планеты знакомы с творчеством Александра Сергеевича Пушкина по его известным произведениям, таким как «Сказка о царе Салтане», «Сказка о мёртвой царевне», «Сказка о золотом петушке», «Сказка о рыбаке и рыбке», «У лукоморья дуб зелёный», «Сказка о попе и о работнике его Балде». А.С.Пушкин – величайший поэт России, его произведения – это целые сокровища, оставленные потомкам, это достояние всей нашей страны, не зря век, в котором жил и творил этот необычайно талантливый поэт, вошёл в историю литературы как золотой век. Очень жаль, что жизнь Пушкина оборвалась трагически на дуэли, когда ему было всего 37 лет. Наверное, ещё очень многие великие произведения должны были родиться, если бы не эта злополучная дуэль.
Несмотря на свою короткую жизнь, Пушкин успел написать много произведений, впоследствии ставших мировой классикой. С творчеством Пушкина мы знакомимся с раннего детства, маленьким детям, ещё не умеющим читать самостоятельно, родители рассказывают «Сказку о рыбаке и рыбке» и другие известные творения А.С.Пушкина. Каждый из нас в своё время заучивал стихотворение «У лукоморья дуб зеленый» и, наверное, оно остаётся в нашей памяти на всю жизнь.
На протяжении всей жизни мы читаем Пушкина, почти в каждом городе есть памятник, посвящённый этому величайшему поэту. Творчество Пушкина не может оставлять нас равнодушными. Все мы переживали за судьбу Дубровского, с интересом следили за историей любви героев повести «Капитанская дочка» Маши Мироновой и Петра Гринева. В романе «Евгений Онегин» есть ответы на многие жизненные вопросы, поэтому это произведение называют энциклопедией русской жизни.
Больше всего из творчества Пушкина мне нравится роман «Евгений Онегин», любимый герой этого произведения у меня Татьяна Ларина. Да и сам автор любит эту героиню за её естественность, близость с природой, искренность. Из деревни она перебирается в Москву, но аристократическая жизнь её совсем не портит, её индивидуальность никуда не девается. Возлюбленный Татьяны Евгений Онегин в конце романа признаётся ей в любви, Татьяна любит его, но не остаётся с ним, потому что не может нарушить клятву, данную мужу.
На руль склонясь, наш кормщик умный
В молчанье правил грузный челн;
А я — беспечной веры полн, —
Пловцам я пел…
В первой строке как раз употреблено местоимение «нас». Тем не менее певец вместе со всеми — и в то же время отдельно от всех; он не участвует в управлении «челном»; он лишь помогает корабельщикам своим пением. О чем его песня, не сказано, но беспечная вера певца слишком отличает его от сурово-серьезного, «умного» кормщика и озабоченных гребцов. И вот челн разбит бурей, «Погиб и кормщик, и пловец!», а «таинственный певец» спасся:
Я гимны прежние пою
И ризу влажную мою
Сушу на солнце под скалою.
«Прежние гимны» — не значит «декабристские». «Прежние» — значит, столь же беспечные, столь же свободные, как и раньше. Где и для кого бы ни пел Арион, он служит одной лишь поэзии и всегда остается верен своему вольному призванию…
В мае 1827 года Пушкин наконец-то получает разрешение на жительство в Петербурге. Он вновь рядом с друзьями, общается с Жуковским, восхищается талантом Евгения Абрамовича Баратынского; поддерживает тесные отношения с кружком молодых поэтов-любомудров, с которыми сблизился еще в Москве. Пушкин — самый известный из живущих поэтов. Ho словно предчувствуя, что в ближайшие годы ему предстоит пережить одиночество, непонимание, резкое охлаждение публики, он пишет все более скорбные стихи: «Три ключа» («В степи мирской, печальной и безбрежной…»), «Дар напрасный, дар случайный…», «Город пышный, город бедный…», «Воспоминание».
Болдинская осень 1830 года. «Повести Белкина». 1830 год — самый серьезный рубеж и пушкинской жизни, и пушкинского творчества. Талант его, как сам он писал, «развился вполне»; взгляды на жизнь, на историю, на культуру сложились в определенную (и при этом подвижную, открытую) систему, которая несовместима с безудержным юношеским оптимизмом, но недоступна и желчному старческому скепсису. Пушкин был убежден: никакие умственные схемы не способны вместить всю полноту смысла человеческой жизни, истории и культуры, необходимо довериться таинственному и непредсказуемому ходу вещей.
Именно эта мысль пронизывает лучшие пушкинские произведения, созданные осенью 1830 года. Накануне предстоящей женитьбы на Наталье Николаевне Гончаровой поэт отправился в свое имение Болдино под Нижним Новгородом, рассчитывая вскоре вернуться. Ho внезапно начавшаяся эпидемия холеры «отрезала» ему путь домой. Тоскуя по любимой невесте, тревожась за ее судьбу (Москва тоже попала в зону эпидемии), опасаясь приближения холеры и вспышки крестьянского «холерного» бунта, Пушкин с головой ушел в творчество, как в иной, параллельный мир. За три месяца, получившие название Болдинской осени, он завершил «Евгения Онегина», написал «Маленькие трагедии», несколько стихотворных сказок, насмешливую поэму «Домик в Коломне», стихотворения «Бесы», «Мадона», «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье…»), множество других лирических шедевров, создал цикл прозаических новелл «Повести покойного Ивана Петровича Белкина» — свое первое завершенное сочинение в прозе. Некоторые повести из этого цикла вы уже читали, например «Станционный смотритель», «Барышня-крестьянка». Сейчас нам предстоит сделать следующий шаг в понимании Пушкина и разобраться в том, как отдельные разрозненные сюжеты маленьких повестей соединяются в единое повествовательное целое.
Огромную роль в этом сыграл образ вымышленного рассказчика Белкина. Простодушный повествователь призван встать на границе между «богатым» на вымысел миром литературы и «бедным» миром русской провинции. Вспомните: Белкин почти сверстник самого Пушкина и тоже в некотором роде сочинитель («к историям охотник»), однако ровным счетом ничего не способен выдумать. Все белкинские повести не что иное, как пересказы историй, услышанных им от «разных особ». Значит, и развязки его повестей подсказаны не литературной традицией, не фантазией писателя, а самой жизнью, естественным ходом вещей. Это очень важно для Пушкина, и мы скоро в том убедимся.
Ho прежде обратим внимание на другое. Пушкин, спрятавшийся за спину Белкина, время от времени весело подмигивает читателю: не забывай, я здесь, моя точка зрения спрятана в тексте, и если ты будешь внимателен, то сможешь уловить ее. Перечитайте, к примеру, самое начало повести «Метель»: «В конце 1811 года, в эпоху, нам достопамятную, жил в своем поместье Heнарадове добрый Гаврила Гаврилович P***. Он славился во всей округе гостеприимством и радушием; соседи поминутно ездили к нему поесть, попить, поиграть по пяти копеек в бостон с его женою, Прасковьей Петровною, а некоторые для того, чтоб поглядеть на дочку их, Марью Гавриловну, стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу».
Во всяком художественном произведении первая фраза самая важная. Она задает тон рассказу, настраивает читателя на определенный лад, формирует естественный стилистический фон повествования. Первая фраза повести «Метель» очень простая, «домашняя». Мы сразу представляем повествователя в образе провинциального помещика, который уютно расположился у камина и рассказывает соседям об их общих знакомых («…В эпоху нам достопамятную… добрый Гаврила Гаврилович…»). Это и есть Иван Петрович Белкин; это его речь, его интонация. Единственное, что должно насторожить читателя, — непонятный, как будто бы даже неграмотный союз «и» в описании Марьи Гавриловны: «…стройную, бледную и семнадцатилетнюю девицу». Ведь это не однородные члены предложения! Если бы такая конструкция попалась учителю в сочинении современного ученика, то несчастный немедленно получил бы двойку.
Ho мы читаем не школьное сочинение, а сочинение литературное; здесь другая шкала оценок. С помощью этого неуместного и Пушкин насмешливо сбивает слишком плавную, накатанную речь повествователя, раздвигает невидимые границы текста и на мгновение «выглядывает» из-за спины Белкина. И, если внимательно вчитаться в другие повести белкинского цикла, легко заметить, что этот принцип вмешательства Пушкина во внутренние дела повествователя Белкина действует безотказно.
Вот новелла «Гробовщик». Опять первая фраза подчеркнуто нейтральна; она, как камертон, задает естественную тональность рассказу: «Последние пожитки гробовщика Адрияна Прохорова были взвалены на похоронные дроги, и тощая пара в четвертый раз потащилась с Басманной на Никитскую…» Так видит мир Белкин, так видит мир сам Адриян Прохоров. Они смотрят на окружающую жизнь не сверху вниз и не снизу вверх, они смотрят вровень с нею… Ho вот описание торговой вывески прохоровского «заведения»:
«Над воротами возвысилась вывеска, изображающая дородного Амура с опрокинутым факелом в руке, с подписью: «Здесь продаются и обиваются гробы простые и крашеные, также отдаются напрокат и починяются старые».
Дородный Амур… новые гробы отдаются напрокат, старые — починяются… Тут происходит очевидная смена угла зрения; обнаруживает себя насмешливая точка зрения Пушкина, который смотрит на все события не то чтобы свысока, но откуда-то сбоку, со стороны.
Автор в «Повестях Белкина» может быть не только насмешливым, ироничным; он может быть грустным до слез (вспомните сюжет повести «Станционный смотритель»). Главное, что он никогда не бывает нейтральным. Все нейтральное в этом повествовании исходит от Белкина; все эмоционально окрашенное исходит от Пушкина; все чересчур книжное — от остальных героев цикла.
И только обратив внимание на это принципиальное различие между точками зрения и стилями рассказчика, автора и главных героев, мы сумеем разобраться: что же объединяет разрозненные сюжеты «Повестей Белкина»?
Давайте чуть подробнее остановимся на первой истории цикла, «Выстрел», посвященной тридцатипятилетнему отставному офицеру-дуэлянту Сильвио, который одержим идеей мести. История эта поведана рассказчику Белкину неким подполковником И. Л. П. Подполковник, в свою очередь, не был свидетелем всего описанного; события второй части повести он передает со слов графа P***. Так что образ Сильвио пропущен сквозь сложную систему несовпадающих точек зрения (Белкин, И. Л. П., граф P*** да и сам Пушкин) и при этом ничуть не меняется. Каким мы видим Сильвио в начале повести, таким изображен он и в конце ее. Неизменность, неподвижность героя резко подчеркнута, — точно так же, как подчеркнуто его желание выглядеть двойственным, странным.
«Какая-то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя… Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола». Юный офицер, чьими глазами показан Сильвио, имел в ту пору «романическое воображение» (то есть смотрел на жизнь сквозь призму прочитанных романов). Так что относиться к этому словесному портрету следует несколько настороженно; он соткан из обрывков романтической прозы и поэзии (так выглядят, например, любимые герои Байрона). Стало быть, портрет указывает нам не столько на истинную внешность героя, сколько на ту литературную маску, ту литературную роль, которую Сильвио разыгрывает в жизни. К тому же он тоже читатель романов.
Естественно, житейские поступки Сильвио тут же расходятся с его «романической» ролью. Стоит одному из офицеров повздорить с таинственным «бунтарем» из-за карт, как тот, вопреки угрюмости и гордости, вопреки романтическим представлениям о чести, не вызывает обидчика на дуэль. Оказывается, герой «не имеет права» подвергать себя риску смерти, пока не довершит дуэль шестилетней давности, во время которой его обидчик, граф P***, слишком равнодушно отнесся к возможной гибели от пули Сильвио. Свой выстрел Сильвио оставил за собой, чтобы отомстить знатному счастливцу.
Слова «знатный счастливец» вводят в сюжет неявный мотив социальной зависти «романического» героя к «счастливцу праздному». Вводят — и сразу лишают героя таинственного ореола. Отныне чем более замысловатыми и даже изощренными будут его поступки и жесты, тем примитивнее будет казаться внутренний мир героя. В момент дуэли, как было и в случае с карточной игрой, Сильвио нарушает неписаный кодекс дворянской чести. Дуэль была делом сугубо мужским; настолько мужским, что женщина не могла быть даже сторонним свидетелем поединка. Ho «мститель» Сильвио продолжит целиться в соперника при женщине, молодой жене графа. То есть за осуществление своего «романического» замысла он вновь платит бесчестьем.
Сюжет, задуманный Сильвио, развязан. Отомстив, он лишился своей единственной цели и, по слухам, гибнет в «романтической» битве за независимость греков-этеристов под Скулянами. Причем под Скулянами турки и греки-этеристы (а также их добровольные сторонники) должны были биться врукопашную, иначе пули и снаряды попадали бы в русский карантин на противоположном берегу реки Прут. Получается, что Сильвио, для которого смысл жизни свелся к «литературной» мечте о мстительном выстреле, гибнет в сражении, прошедшем почти без выстрелов. А счастье «незаслуженного» счастливца, баловня судьбы графа P*** — продолжается, потому что сюжет самой жизни всегда открыт для продолжения, он принципиально незавершен.
Итак, в центре сюжета первой повести цикла — конфликт между естественным ходом жизни и склонностью героя к «романическим» книжным сюжетам. Ho всегда ли попытка разыграть жизнь по законам литературы приводит героев «Повестей Белкина» к катастрофе? Вовсе нет — именно об этом говорит вторая повесть цикла, «Метель», героиня которой Марья Гавриловна чиста сердцем, не желает зла ближнему. Она лишь мечтает о счастье и, возможно, получает его. Ho совсем не так, как планировала.
Она тоже мыслит литературными формулами, воспринимает жизнь как романную фабулу. Перед нами раскрывается мир провинциальной читательницы французских романов и входящих в моду русских баллад. И вполне естественно поэтому, что, когда в конце 1811 года (накануне Отечественной войны) в героиню влюбляется бедный армейский прапорщик, а родители смотрят на него косо, она замышляет нечто романное. Планируется тайное венчание, после которого, как полагается, последует сначала кульминация — родительский гнев, а затем развязка — прощение и призыв: «Дети! придите в наши объятия!» Финал этой истории вы помните. Вполне балладная метель (вспомните, что мы говорили о Жуковском!), сбившая с пути жениха, как некая стихия Провидения, вторглась в «сюжет», задуманный влюбленными. Спустя годы Марья Гавриловна полюбит Бурмина, и в момент объяснения обнаружится, что Бурмин и есть тот самый «незваный жених», которого балладная метель случайно занесла в жадринскую церковь и с которым (как наконец-то узнаёт читатель) Марья Гавриловна была по ошибке обвенчана той страшной ночью. Вновь развязка, которую предлагает героям таинственный ход жизни, рушит все их замыслы. И притом оказывается куда более невероятной, литературной («романической»), чем может себе позволить самая неправдоподобная литература…
А что же герой третьей повести, «Гробовщик», которого в пристрастии к чтению никак не заподозришь?
Рассказчик напоминает нам, что в литературе принято изображать гробовщиков весельчаками. А гробовщик Прохоров между тем мрачен. Сердце его не радуется, хотя только что осуществилась мечта его жизни — семейство переезжает в собственный желтый домик. Гробовщика занимает поистине гамлетовский вопрос: быть или не быть купчихе Трюхиной, находящейся при смерти? И если не быть, то пошлют ли за ним? — ведь желанный домик расположен слишком далеко от еще более желанной «клиентки».
В том и дело, в том и беда, что Адриян свел тайну человеческой смерти к выгоде и невыгоде. Как Сильвио подменил естественный ход жизни «байронической» идеей мести, так Адриян подменил жизнь социальной схемой. Он, по существу, не видит окружающего мира. Даже дождь для него не дождь, а источник разорения: «Он думал о проливном дожде… Многие мантии от того сузились, многие шляпы покоробились. Он предвидел неминуемые расходы… Он надеялся выместить убыток на старой купчихе Трюхиной…»
Юрий Лебедев
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МИР ПУШКИНА
В каждой развитой
национальной литературе есть имена, являющиеся свидетельством ее
вершины, дающие на века этой литературе духовно-эстетический идеал. В
Италии это Петрарка, в Германии — Гете, в Англии — Шекспир, а у нас в
России — Пушкин. Особенностью таких писателей является их «вечная
современность». Они воспринимаются как «начало всех начал». В их
творчестве видится воплощенным национальный идеал писателя и человека
со свойственным ему чувством меры, с безупречным ощущением границ
дозволенного и недозволенного в жизни и в искусстве. Поэтому всеми они
воспринимаются как образец, но образец, недостижимый для подражания.
«Невозможно повторить Пушкина», — утверждал Гоголь. И в то же время
русский критик Аполлон Григорьев с удивлением подмечал: «Во всей
современной литературе нет ничего истинно замечательного и правильного,
что бы в зародыше своем не находилось у Пушкина». Послепушкинская
литература безотчетно и неосознанно, вне прямого стремления к
подражанию, остается тем не менее в границах того магического круга
художественных тем и образов, который очерчен ее гением, высвечен ее
немеркнущим солнцем. «Мы находим теперь, — писал вслед за Ап.
Григорьевым Н.Н.Страхов, — что, несмотря на множество, по-видимому,
новых путей, которыми шла с тех пор русская литература, эти пути были
только продолжением дорог, уже начатых или совершенно пробитых
Пушкиным». И в самом деле, «зерно» романа-эпопеи «Война и мир»
Л.Н.Толстого содержится в «Капитанской дочке», равно как «зерно»
«Преступления и наказания» Достоевского заключается в «Пиковой даме».
Вся галерея «лишних людей» от Печорина Лермонтова, от Бельтова Герцена
до Рудина и Лаврецкого Тургенева, Обломова и Райского Гончарова
восходит к пушкинскому Евгению Онегину. Татьяна и Ольга в этом романе —
прообразы Веры и Марфеньки в «Обрыве» Гончарова. К «русской душою»
Татьяне тяготеют лучшие женские образы в романах Тургенева — Наталья
Ласунская, Лиза Калитина, Елена Стахова. Русские писатели-классики,
явившиеся после Пушкина, раскрывают и развертывают те емкие
художественные формулы, которые содержит в себе образный мир Пушкина.
В чем же секрет этой странной, на первый взгляд,
очарованности русской литературы Пушкиным, что удерживает наших
писателей в границах и пределах созданного им художественного мира? В
творчестве Пушкина впервые осуществился органический синтез освоенного
русской литературой ХVIII века культурного опыта Западной Европы с
многовековой национальной традицией. Богатырским усилием был преодолен
порожденный петровскими реформами разрыв между тонкой прослойкой
«европеизированного» дворянского общества и народом с его тысячелетней
православно-христианской духовностью. Пушкин восстановил прерванную
реформами Петра связь времен древней и новой России, осуществив
творческую работу глубокой общенациональной значимости. По словам
Герцена, русский народ на приказ Петра образоваться «ответил через сто
лет громадным явлением Пушкина».
Необходимым условием
вступления новой русской литературы в зрелую фазу ее развития являлось
формирование национального литературного языка. До середины ХVII века
литературным языком России был старославянский. Но с «Жития протопопа
Аввакума» и бытовых повестей второй половины ХVII века начинается
процесс формирования новой русской литературы. Реформы Петра I придали
ему ускоренный характер, но и в стиле литературы ХVIII века преобладает
хаотическая пестрота, произвольная смесь русских слов со словами,
заимствованными из французского и немецкого, да и в употреблении
русских царит стилистическая сумятица, преодолеть которую пытался
Ломоносов своей языковой реформой, разделяющей слова русского языка на
«три штиля» и закрепляющей «высокий», «средний» и «низкий» стиль за
разными жанрами литературы.
Реформа Ломоносова сыграла
свою положительную роль в упорядочении стихии русского литературного
языка, в обуздании речевого хаоса. Однако разрешить назревшую проблему
она не могла в силу жесткой рациональной регламентации, навязанной
«сверху» литературному языку. Ведь зрелый литературный язык — явление
живое и органическое: он не конструируется, не изобретается, а
рождается в процессе художественного творчества. В 1814 году
П.А.Вяземский посетует: «Мы не знаем своего языка, пишем наобум и не
можем опереться ни на какие столбы. Наш язык не приведен в систему,
руды его не открыты, дорога к ним не прочищена». А друг Жуковского
Андрей Тургенев в 1801 году ждет появления в нашей литературе второго
Ломоносова: «Напитанный русской оригинальностью, одаренный творческим
даром, должен он дать другой оборот нашей литературе».
Решение творческой задачи такого масштаба возможно лишь в
атмосфере высокого общественного подъема, обнаруживающего зрелость
национального самосознания. Эту зрелость русская литература обрела
после Отечественной войны 1812 года. В 1844 году в своих статьях о
творчестве Пушкина В.Г. Белинский писал: «Можно сказать без
преувеличения, что Россия больше прожила и дальше шагнула от 1812 года
до настоящей минуты, нежели от царствования Петра до 1812 года. С одной
стороны, 12-й год, потрясши всю Россию из конца в конец, пробудил ее
спящие силы и открыл в ней новые, дотоле не известные источники сил,
чувством общей опасности сплотил в одну огромную массу косневшие в
чувстве разъединенных интересов честные воли, возбудил народное
сознание и народную гордость… С другой стороны, вся Россия, в лице
своего победоносного войска, лицом к лицу увиделась с Европою, пройдя
пол нее путем побед и торжеств. Все это сильно способствовало
возрастанию и укреплению возникшего общества. В двадцатых годах
текущего столетия русская литература от подражательности устремилась к
самобытности: явился Пушкин».
«Он при самом начале
своем уже был национален, — говорил Гоголь. — Все уравновешено, сжато,
сосредоточено, как в русском человеке, который не многоглаголив на
передачу ощущения, но хранит и совокупляет его долго в себе, так что от
этого долговременного ношения оно имеет уже силу взрыва, если выступит
наружу». Национальный дух Пушкина «заключается в чрезвычайной быстроте
описания и в необыкновенном искусстве немногими чертами означить весь
предмет. Его эпитет так отчетист и смел, что иногда один заменяет целое
описание… Его небольшая пьеса всегда стоит целой поэмы. Вряд ли о ком
из поэтов можно сказать, чтобы у него в коротенькой пьесе вмещалось
столько величия, простоты и силы, сколько у Пушкина».
Искусство Пушкина — это искусство поэтических формул, сжатых и
емких художественных обобщений общенационального масштаба и значимости.
В нем мобилизуются все возможности русского языка, вся заключенная в
нем образная энергия. По замечанию Ю.Тынянова, «слово стало заменять у
Пушкина своею ассоциативною силою развитое и длинное описание». И такое
стало возможным у Пушкина потому, что он обладал необыкновенной
чувствительностью к самому духу национального языка, открывая его
глубокие исторические корни, прочищая дорогу к скрытым в его недрах
драгоценным рудам.
«Как материал словесности, язык
славяно-русский имеет неоспоримое превосходство перед всеми
европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива, — говорит Пушкин.
— В XI веке древний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон,
сокровищницу гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики,
свои прекрасные обороты, величественное течение речи; словом, усыновил
его, избавя таким образом от медленных усовершенствований времени. Сам
по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и
правильность. Простонародное наречие необходимо должно было отделиться
от книжного; но впоследствии они сблизились, и такова стихия, данная
нам для сообщения наших мыслей».
Пушкин понимает, что
пришедший к нам из Византии церковнославянский язык, обработанный
салунскими братьями св. Кириллом и Мефодием, являлся духоносным языком
нашего православного богослужения. В течение многих веков, начиная с
принятия Русью христианства при св. князе Владимире, он звучал в
православных храмах перед прихожанами «во дни торжеств и бед народных»,
а потому и вошел в народный язык в качестве его высокой духовной
первоосновы. «Греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает
нам особенный национальный характер», — считал Пушкин, полагая, что
Православие накладывает свою печать и на своеобразие русской
национальной истории: «Поймите же и то, что Россия никогда не имела
ничего общего с остальною Европою; что история ее требует другой мысли,
другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории
христианского Запада». Естественно, что и та ценностная шкала, которая
организует пушкинский литературный язык, оказывается
православно-христианской по своей внутренней сути. «Если сравнить язык
Пушкина с языком Карамзина, — отмечал Н.Н.Страхов, — то можно подумать,
что язык Пушкина гораздо старее, так как в нем встречается множество
форм, уже изгнанных Карамзиным. Славянизмы, старые слова так же мало
пугали Пушкина, как и формы простонародные».
По определению
М.Н.Каткова, «в поэтическом слове Пушкина пришли к окончательному
равновесию все стихии русской речи», «успокоился труд образования
языка; в Пушкине творческая мысль заключила ряд завоеваний в этой
области, разделалась с нею и освободилась для новых задач, для иной
деятельности… У Пушкина впервые легко и непринужденно слились в
одну речь и церковнославянская форма, и народное речение, и
речение этимологически чуждое, но усвоенное мыслью как ее
собственное».В отличие от Карамзина и его последователей Пушкин не
вводил в литературный язык никаких новых слов, но зато очень широко
пользовался удачными художественно-стилистическими находками своих
предшественников и современников. В его стихотворении «Памятник»,
например, ощутимы заимствования из поэтической лексики Державина; в
стихах «Я помню чудное мгновенье…» ключевой образ «гений чистой
красоты» взят у Жуковского; поэтический вопрос-формула, открывающий
стихотворение «Что в имени тебе моем?..», подхвачен Пушкиным у
второстепенного и ныне забытого поэта Саларева; поэтический образ
«дробясь о мрачные скалы, шумят и пенятся валы» — вариация находки
второстепенного поэта Филимонова: «И разъяренные валы… дробят о
грозные скалы» и т.п. Масштабы таких заимствований в словаре Пушкина
огромны: здесь Ломоносов и Державин, Радищев и Княжнин, Жуковский и
Батюшков… В 1920-е годы вышла специальная работа на эту тему.
М.О.Гершензон дал ей характерное название «Плагиаты Пушкина». Однако
такие «плагиаты» у Пушкина были неизбежными и принципиальными в свете
главной задачи, которую он призван был решать в своем творчестве.
Родоначальник новой русской литературы ко всему поэтическому наследию
относился как к общенациональному достоянию. Подобно народному
сказителю, творящему по законам коллективного искусства, он не стыдился
присваивать себе близкое его душевному настрою «чужое». Менее всего он
стремился измышлять что-то от своего лица и вовсе не был озабочен
противопоставлением своего «я» предшественникам и современникам.
Напряженным творческим усилием он осуществляет в русской литературе
синтез всего, что было создано в ней трудами бывших до него и живущих с
ним поэтов и писателей. А для того, чтобы этот синтез осуществить,
нужно было дать освоенному опыту новую художественную меру. Своеобразие
Пушкина заключается не столько в открытии нового, сколько в
упорядочивании старого — в иерархической его организации на зрелой и
органической национальной основе.
«Область поэзии
бесконечна, как жизнь, — говорил Л.Н.Толстой, — но все предметы поэзии
предвечно распределены по известной иерархии и смешение низших с
высшими или принятие низшего за высший есть один из главных камней
преткновения. У великих поэтов, у Пушкина, например, эта гармоническая
правильность доведена до совершенства».Обратим внимание на слово
«предвечно», употребленное Толстым. Оно означает, что иерархия
ценностей не человеком придумана, не художником «изобретена». Не
человек в конечном счете является «мерою всех вещей»: эта «мера»
объективна и существует независимо от наших субъективных желаний и
капризов. Она является нам свыше, как солнце, как небо, как звезды; ее
можно почувствовать в гармонии окружающей нас природы, где все
соразмерно, организовано, прилажено друг к другу. Потому-то эта
гармония в русском народном языке обозначалась более точным по смыслу
словом «лад». Гений Пушкина заключался в прозрении этого «лада», в
постижении «высшего порядка вещей в окружающем нас мире». Именно так
определяет Пушкин суть поэтического вдохновения в споре с одним из
современных критиков: «Критик смешивает вдохновение с восторгом, —
говорит он. — Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию
впечатлений и соображению понятий, следственно, и объяснению оных.
Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии. Восторг не предполагает
силы ума, располагающего частями в отношении к целому. Восторг
непродолжителен, непостоянен, следовательно, не в силах произвести
истинное, великое совершенство».
Вдохновение
мыслится Пушкиным как интеллектуальное прозрение в скрытую сущность
вещей и явлений окружающего мира, в сложную организацию его частей в
целое. Такое прозрение нуждается прежде всего в даре восприимчивости, в
«особом расположении души к живейшему принятию впечатлений».
П.А.Плетнев писал о Пушкине: «Он постигнул, что язык не есть произвол,
не есть собственность автора, а род сущности, влитой природою вещей в
их бытие и формы проявления». Отсюда рождается пушкинское сравнение
поэта с эхом, послушно откликающимся на все в окружающем мире:
Ревет ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поет ли дева за холмом —
На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг.
Отсюда рождается естественность, нерукотворность,
органическая природность поэзии Пушкина. Когда читаешь его стихи,
возникает ощущение, что это не поэт, а сами предметы, им изображенные,
о себе говорят. Пушкин — весь самоотдача, он радостно находит себя в
другом. «Эгоист, — гласит древняя индусская мудрость, — всему внешнему,
всему, что не он, брезгливо говорит: «Это не я, это не я»; тот же, кто
сострадает, во всей природе слышит тысячекратный призыв: «Это ты, это
тоже ты»«:
В гармонии соперник мой
Был шум лесов иль вихорь буйный,
Иль иволги напев живой,
Иль ночью моря шум глухой,
Иль шепот речки тихоструйной.
С этим качеством поэзии Пушкина, восходящим к
сострадательной душе русского народа, связано и другое ее свойство,
которое Достоевский называл «всемирной отзывчивостью». «Он человек
древнего мира, он и германец, он и англичанин, глубоко сознающий гений
свой, тоску своего стремления, он и поэт Востока. Всем этим народам он
сказал и заявил, что он может перевоплощаться в них во всей полноте». С
другой стороны, Аполлон Григорьев подметил, что вполне и до конца
Пушкин никому не покорялся, что в его «всемирной отзывчивости» был
элемент состязательности и борьбы. Пушкин тут как бы мерялся силами с
гениями других народов, утверждая свой, национально-русский взгляд на
мир. «Из такого рода борьбы с чуждыми типами Пушкин всегда выходил сам
собою… В нем в первый раз обозначилась наша русская физиономия,
истинная мера всех наших общественных, нравственных и художественных
сочувствий, полный образ русской души».
«Всемирная отзывчивость» Пушкина была порождена необходимостью
национального самоопределения. Познать себя, познать тайну русской
индивидуальности можно было лишь через сравнение ее с
индивидуальностями других народов и других национальных культур, в
творческом состязании с ними. Если, например, «Дон-Жуан южных легенд —
это сладострастное кипение крови, соединенное с демонски-скептическим
началом», то Дон-Жуан у Пушкина — это человек с беспечно-юной,
безграничной жаждой наслаждения, наделенный «сознательным даровитым
чувством красоты». В нем есть что-то от чисто русской удали и
беспечности, дерзкой шутки над прожигаемой жизнью, безудержной погони
за впечатлениями. В основе пушкинской иерархии ценностей лежит острое
чувство совести. «Совесть стучится у него под окном крестьянина,
который не похоронил утопленника; она в черный день просыпается у
разбойников; докучный собеседник, она когтистым зверем терзает Скупого
рыцаря и окровавленной тенью стоит перед Онегиным; в тихую украинскую
ночь обвинительными очами смотрит она в сумрачные помыслы Мазепы;
жалобной песней русалки, бредом сумасшедшего мельника она тревожит
изменническое сердце князя; тяжелыми стопами Каменного гостя проходит
она в греховную душу Дон-Жуана и в звуках моцартовского «Реквиема»
вольется в душу отравителя Сальери. Не самозванец, а совесть Годунова
облеклась в страшное имя царевича Димитрия», — писал об этой ключевой
особенности пушкинского мироощущения критик «серебряного века»
Ю.Айхенвальд, который называл произведения Пушкина «художественным
оправданием Творца, поэтической Теодицеей»: «Его поэзия — отзыв
человека на создание Бога. Вот сотворен мир, и Творец спросил о нем
человечество, и Пушкин — ответил на космический вопрос, на дело Божиих
рук, — ответил признанием и восторженной хвалой вознес «хвалебный гимн
Отцу миров».
По универсальности охвата
жизни поэзией, по полноте и целостности восприятия мира гений Пушкина
напоминает творцов эпохи Возрождения. Но сам дух поэзии Пушкина далек
от западноевропейского Ренессанса. В чем и почему? Современный знаток
творчества Пушкина В.С.Непомнящий замечает, что в ренессансной гармонии
мира мерою всех вещей является человек, обожествленное человеческое
естество. Пушкин человеческую природу никогда не обожествлял, зная о ее
греховности, о ее земном несовершенстве. Отсюда характерная для
Пушкина, православная по своей сути, «стыдливость формы», порожденная
сознанием, что в этой жизни нет абсолютной красоты и абсолютной
завершенности. И.С.Тургенев вспоминал: «Ваша поэзия, — сказал нам
однажды Мериме, — ищет прежде всего правды, а красота потом является
сама собою; наши поэты, напротив, идут противоположной дорогой: они
хлопочут прежде всего об эффекте, остроумии, блеске, и если ко всему
этому им предстанет возможность не оскорблять правдоподобия, так они и
это, пожалуй, возьмут в придачу». «У Пушкина, — прибавлял он, — поэзия
чудным образом расцветает как бы сама собою из самой трезвой прозы». В
пушкинской гармонии нет самодовольного чувства достигнутого, нет
претензии на полную завершенность и совершенство. Чувство красоты в его
поэзии не довлеет, не стремится к эффекту и блеску. Это чувство
постоянно уравновешивается у Пушкина двумя другими — добром и правдой.
В творчестве Пушкина торжествует всякий раз триединство Добра, Правды и
Красоты. Поэтому пушкинская гармония сдержанна и стыдлива, она «сквозит
и тайно светит» в смиренной наготе жизненной прозы.
Красота, Добро и Правда в представлении Пушкина предвечны,
нити этого триединства в руках Творца. На земле они не явлены во всей
полноте, их можно лишь почувствовать, как сокровенную тайну, в минуты
поэтических вдохновений. В стихотворении «Поэт» Пушкин отрекается от
авторской гордыни, он говорит о том, что в повседневной жизни поэт не
отличается от всех смертных и грешных людей: он малодушно предается
заботам «суетного света», душа его порою «вкушает хладный сон» и «меж
детей ничтожных мира, быть может, всех ничтожней он». Всех удивляло в
Пушкине отсутствие тщеславия и самомнения, его умение быть равным с
любым человеком, его русское простодушие. Пушкин не кичился своим
талантом, ибо он видел в нем Божий дар, данный ему свыше. По отношению
к этому дару Пушкин — как смертный человек — испытывал высокое, почти
религиозное благоговение, и свой гений он не считал сугубо личным
достоинством и заслугой:
Но лишь Божественный глагол
До слуха чуткого коснется,
Душа поэта встрепенется,
Как пробудившийся орел.
Вдохновение приводило его в священный трепет, ибо
в эти мгновения ему открывалась тайна предвечного замысла Бога о мире и
людях, и он, смертный, получал возможность к ней прикоснуться. Поэтому
Пушкин видел в искусстве поэзии не «самовыражение», а «служение»,
накладывающее на поэта нравственные обязательства. Пушкин и здесь был
сыном русского народа, искони считавшего стыдливость и смиренномудрие
лучшими добродетелями человека, а гордыню — самым тяжким, смертным
грехом. В «Сказке о рыбаке и рыбке» Пушкин коснулся именно этих
нравственных устоев своего народа. Пока старуха просила себе нового
корыта, новой избы, рыбка золотая, хоть и с неудовольствием, это
терпела. Но как только старуха пожелала быть богиней, — плеснула
хвостом и скрылась в морской пучине, а старуха осталась при разбитом
корыте.
В то же время Пушкин не был
святым человеком, хотя и тянулся к святости. Его призвание было в
другом, его путь — это путь русского национального поэта. А поэт —
натура действенно-созерцательная, отзывчивая на все впечатления бытия,
стремящаяся все испытать, все изведать в этом мире, не застрахованная
от грехов и падений. Как русский человек, Пушкин был наделен безмерной
широтой и размашистостью натуры. Его жизнь — это горение и борьба как с
несовершенствами и нестроениями окружающего мира, так и с самим собой,
со своими заблуждениями и слабостями. Пушкин сполна принял в себя душу
русского человека и всю жизнь трудился над ее оформлением. «Таково было
великое задание Пушкина, — говорит русский мыслитель Иван Ильин, —
принять русскую душу во всех исторически и национально сложившихся
трудностях, узлах и страстях и найти, выносить, выстрадать, осуществить
и показать всей России достойный ее творческий путь, преодолевающий эти
трудности, развязывающий эти узлы, вдохновенно облагораживающий и
оформляющий эти страсти… Как сын времени, он должен был, решая эту
задачу, вобрать в себя все отрицательные черты эпохи, все соблазны
русского интеллигентского миросозерцания, но не для того, чтобы их
утвердить, а чтобы одолеть и показать русской интеллигенции, как можно
и должно их победить».
Вот почему
современные исследователи Пушкина называют его не гением
исключительности, а гением нормы. Н.Н.Скатов говорит: «Пушкин, я думаю,
единственный в мире тип нормального гения. Гений всегда исключение из
норм, гений всегда, все-таки, выбивается из ряда, а Пушкин — это
нормальный гений или гений нормы, если угодно. Вот в этом качестве он
перед нами сейчас и предстает, и он развивался как единственный в своем
роде нормальный человек на всех этапах». История его развития — это
постановка и решение основных проблем русского духовного бытия и
русской судьбы. Путь, пройденный и отраженный Пушкиным в его поэзии,
отзовется потом в творчестве Толстого и Достоевского, воплотится в
жизни их героев: от разочарования и безверия — к вере и молитве, от
революционного бунтарства — к мудрой государственности, от юношеского
многолюбия — к культу семейного очага, от мечтательного свободолюбия —
к трезвому, оберегающему преемственность исторического развития
консерватизму: «Лучшие и прочнейшие изменения суть те, которые
происходят от одного улучшения нравов, без насильственных потрясений
политических, страшных для человечества». «Не приведи Бог видеть
русский бунт — бессмысленный и беспощадный. Те, которые замышляют у нас
невозможные перевороты, или молоды и не знают нашего народа, или уж
люди жестокосердые, коим чужая головушка полушка да и своя шейка
копейка».
«В начале было Слово, и Слово
было у Бога, и Слово было Бог», — сказано в св.Евангелии от Иоанна.
Пушкин обрел через свой дар оформленный язык художественных
слов-образов, в котором отразился весь душевный процесс «русского
гения». В Пушкине заключен высокий Дух нашей классической литературы,
ибо Некрасов и Тургенев, Гончаров и Островский, Толстой и Достоевский
писали свои произведения на языке Пушкина, в созданной этим языком
системе национальных ценностей. В Пушкине, как в зерне, содержится
будущее нашей литературы. Гений Пушкина, как незримый дух, обнимает
собою и осеняет нашу классику не только XIX, но и XX века. «Пушкин наше
все, — сказал Аполлон Григорьев. — В Пушкине надолго, если не навсегда,
завершился, обрисовавшись широким очерком, весь наш душевный процесс…
Пушкин, везде соблюдавший меру, сам — живая мера и гармония».
Просмторов страницы:
н/д
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал.
А. С. Пушкин
Пушкин… Он входит в жизнь каждого из нас очень рано. С детства. Первая детская книжка в домашней библиотеке — сказки Пушкина. Изучая поэзию и прозу Пушкина, мы неизменно чувствуем, какой огромный художественный мир создал поэт. И каждый из нас находит для себя в этом мире что-то особенно близкое и дорогое.
Почему же все, что связано с именем великого поэта, бесконечно дорого многим людям? Почему с такой любовью чествуют Пушкина миллионы?
Пушкин — родоначальник одной из величайших литератур мира, основатель русского реализма с его передовыми, демократическими, гуманистическими традициями. Он создал классический русский литературный язык. По выражению Н. В. Гоголя, «при имени Пушкина тотчас осеняет мысль о русском национальном поэте…»
Русская земля не могла не родить такого поэта, как Пушкин. Он был необходим ей как утешение за все утраты и невзгоды, за все потрясения, которые обрушила на нее история — от Батыя до Наполеона. Он был нужен ей как праздник победы, как высший взлет народного самосознания.
И поэзия Пушкина, с ее чувством свободы и независимости, достоинства и благородства легла в основу нашей нравственности.
Всем своим творчеством, жизненными принципами Пушкин — наш современник, наш друг, учитель.
Безгранично и преданно любя свой народ, Пушкин открыл родную землю в ее неповторимой красоте. И, в тысячный раз изумляясь чуду родной природы, мы не замечаем уже, что смотрим на нее пушкинскими глазами, мыслим образами, сравнениями, которые впервые возникли в его стихах. Приходит золотая осень, и мы мысленно повторяем:
Унылая пора! Очей очарованье,
Приятна мне твоя прощальная краса…
Снежным зимним утром мы вспоминаем с детства запавшие в душу пушкинские строчки:
Пришла, рассыпалась, клоками
Повисла на суках дубов,
Легла волнистыми коврами
Среди полей, вокруг холмов.
Идут годы … Мы становимся взрослее, и нам открываются в творчестве Пушкина такие глубины, такие красоты, о которых раньше и не подозревали. Еще уходят годы… И снова мы находим в пушкинской поэзии что-то новое, неведомое. У каждого возраста свой Пушкин. Он всегда оказывается рядом.
Помню, совсем недавно мне было грустно, и я наугад открыла томик Пушкина. Это была страница со словами:
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Я даже улыбнулась: получилось, будто сам поэт меня успокоил. Так Пушкин и сегодня учит нас не робеть перед жизнью, учит преодолевать трудности.
Как прав был поэт, когда писал:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал!…
Добрые слова поэта особенно выразительно звучат в его любовной и дружеской лирике, которая стала символом лучших человеческих чувств:
Я вас любил: любовь еще, быть может,
В душе моей угасла не совсем;
Но пусть она вас больше не тревожит,
Я не хочу печалить вас ничем.
Разве можно чище, проникновеннее, благороднее сказать о неразделенной любви? А разве есть человек, который бы ее не пережил?
И еще… Поэзия Пушкина вся звенит от слов «друг», «брат», «товарищ», «дружба», «дружество»; она обращена к товарищам, ее переполняет любовь к друзьям.
Пушкин погиб в тридцать семь лет, но к тридцати семи годам у него уже не было возраста: он был и юношей, и мудрецом одновременно. У него нет возраста и сегодня. Мы с Пушкиным, когда он ненавидит и любит, грустит и смеется, мы с Пушкиным во всем: в его озорстве, нежности, непреклонности.
Шестое июня — юбилейная дата поэта, которую отмечают те, кто любит поэзию.
Давно ушла в прошлое пушкинская эпоха. Но стоит взять книгу, и все оживает: и Татьяна, пишущая при свече свое письмо, и мечущийся Борис Годунов, и Арина Родионовна, дремлющая у окошка со своим веретеном, и прежде всего сам поэт, воссоздавший все это, вложивший в свои произведения талант, душу, совесть. Значит, Пушкин жив и сегодня. Он будет нашим современником и завтра, и всегда!
Даже самые маленькие жители нашей планеты знакомы с творчеством Александра Сергеевича Пушкина по его известным произведениям, таким как «Сказка о царе Салтане», «Сказка о мёртвой царевне», «Сказка о золотом петушке», «Сказка о рыбаке и рыбке», «У лукоморья дуб зелёный», «Сказка о попе и о работнике его Балде». А.С.Пушкин – величайший поэт России, его произведения – это целые сокровища, оставленные потомкам, это достояние всей нашей страны, не зря век, в котором жил и творил этот необычайно талантливый поэт, вошёл в историю литературы как золотой век. Очень жаль, что жизнь Пушкина оборвалась трагически на дуэли, когда ему было всего 37 лет. Наверное, ещё очень многие великие произведения должны были родиться, если бы не эта злополучная дуэль.
Несмотря на свою короткую жизнь, Пушкин успел написать много произведений, впоследствии ставших мировой классикой. С творчеством Пушкина мы знакомимся с раннего детства, маленьким детям, ещё не умеющим читать самостоятельно, родители рассказывают «Сказку о рыбаке и рыбке» и другие известные творения А.С.Пушкина. Каждый из нас в своё время заучивал стихотворение «У лукоморья дуб зеленый» и, наверное, оно остаётся в нашей памяти на всю жизнь.
На протяжении всей жизни мы читаем Пушкина, почти в каждом городе есть памятник, посвящённый этому величайшему поэту. Творчество Пушкина не может оставлять нас равнодушными. Все мы переживали за судьбу Дубровского, с интересом следили за историей любви героев повести «Капитанская дочка» Маши Мироновой и Петра Гринева. В романе «Евгений Онегин» есть ответы на многие жизненные вопросы, поэтому это произведение называют энциклопедией русской жизни.
Больше всего из творчества Пушкина мне нравится роман «Евгений Онегин», любимый герой этого произведения у меня Татьяна Ларина. Да и сам автор любит эту героиню за её естественность, близость с природой, искренность. Из деревни она перебирается в Москву, но аристократическая жизнь её совсем не портит, её индивидуальность никуда не девается. Возлюбленный Татьяны Евгений Онегин в конце романа признаётся ей в любви, Татьяна любит его, но не остаётся с ним, потому что не может нарушить клятву, данную мужу.