Сочинение на тему кияса меджидова сердце оставленное в горах
4 варианта
Кияс Меджидов
Сердце оставленное в горах
роман
Авторизованный перевод с лезгинского М. Тучиной
Москва, «Советская Россия», 1971
Кияс Меджидов — автор широко известных в Дагестане повестей, рассказов и пьес, многие из
которых переведены на русский язык.
В романе «Сердце, оставленное в горах» рассказывается о жизни русского врача Антона
Никифоровича Ефимова, о его большой дружбе с горцами. Действие романа охватывает
период с конца прошлого века до установления на Кавказе Советской власти.
Доктор Ефимов был назначен начальником санитарного управления Самурского округа. В его
обязанности входило медицинское обслуживание гарнизона русской крепости, но он
добровольно взвалил на свои плечи заботу о жизни и здоровье населения всех лезгинских аулов
округа и тем. самым заслужил искреннюю и горячую любовь горцев. С первых же дней своей
деятельности Ефимову пришлось столкнуться с местным мусульманским духовенством —
опорой царского самодержавия.
Перед Октябрьской революцией доктор сближается с большевиками. Это естественное
завершение его жизненного пути. Советскую власть доктор Ефимов принял как свою родную
власть и до самой смерти продолжал трудиться на благо народа.
Молодость моя прошла в городе. Несколько лет я не был в Самурской долине Дагестана, где
раскинулось родное село Ахты. Возвращаясь домой, остановился на ночлег в придорожном
караван-сарае. Была осень. Вечерело, или, как говорят горцы, ночь лезла в глаза. Усталые путники
грелись у костров. Меня потянуло к огню, у которого сидели старый горец в черной папахе и
мальчик лет двенадцати, вероятно, его внук. Старик неторопливо рассказывал что-то, время от
времени поглядывая на серовато-розовые утесы горы Китиндаг, как одинокий страж стоящей на
пороге нашей долины.
— Меня спрашивают, почему, отец, ты любуешься только этой горой? — он вздохнул и посмотрел
на внука. — А я отвечаю — все дети нашей долины любят Китиндаг. Оттуда видны все аулы
лезгин. Еще прадеды говорили нам, что на Китиндаге жил и творил чудеса славный народный
лекарь Лукманал Аким, исцелитель недугов человеческих. Когда лекарь умер, дух его остался
жить на вершине горы… А потом переселился в русского человека, доктора Ефимова. В наших
аулах его называли кашка-духтур — доктор с белой прядью. Вот так, сынок. Запомни и
рассказывай людям.
Русское имя, так поэтично ожившее в народной лезгинской легенде, сразу напомнило мне
детство. Всего сто шагов отделяло саклю моего отца от дома доктора Ефимова. Бегая с
мальчишками вдоль ручья, я много раз в день видел доктора идущим по узкой улице, прозванной
в народе «тропой кашки-духтура». Иногда мать водила меня в его лечебницу. Ни свадьбы, ни
многочисленные народные праздники, ни похороны в Ахтах не проходили без доктора Ефимова.
Круглолицый, с широкой седой прядью в русых волосах, он среди моих односельчан,
черноволосых и худощавых, никогда не казался чужим, свободно говорил по лезгински и знал
всех по имени…
Тут же, у придорожного костра, я дал себе слово записать все, что знали горцы об этом
самоотверженном русском человеке, прожившем в наших горах долгие годы. Я искал и находил
людей, знавших доктора Ефимова. С одними он дружил и работал, другим — спасал жизнь. О
докторе мне рассказывали почти в каждом доме, а новая больница, построенная в годы
Советской власти в Ахтах, названа его именем.
Я буду счастлив, если в моем романе люди увидят русского врача Антона Никифоровича Ефимова
таким, каким его помнит мой благодарный народ.
Автор
Часть 1
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Таял предрассветный туман. Все яснее видел Алияр черную гряду гор впереди за перевалом.
Подобно джигитам в черных бурках, они теснились плечом к плечу и ждали старого чабана. И
дрогнуло сердце горца, рванулось, перелетной птицей понеслось к родному гнезду.
После долгих скитаний в азербайджанских степях вместе с сыном гнал Алияр отару домой.
Торопился пройти трудными тропами, раньше других провести скот на высокогорные пастбища,
где уже зеленели молодые весенние травы.
Теперь и не вспомнить, сколько раз за долгую свою жизнь, возвращаясь в родной аул,
останавливал Алияр отару на ночлег вот здесь, у самой пасти дьявола — у перевала Салават. И
каждый раз с тревогой, не смыкая глаз, ждал рассвета. Аллах свидетель, нечистая сила воздвигла
этот перевал — дикие неприступные скалы, покрытые вечным льдом. Здесь обитают злые духи,
творящие каменные обвалы, снежные лавины. И не обойти, не миновать опасной тропы чабану
ранней весной на пути со степной зимовки в родные места. Нет другой дороги.
Жизнь Алияра клонилась к закату. Привычное прозвище — Авчи — ловкий и сильный охотник —
еще держалось за ним, но все чаще и чаще горцы называли его почтительно — Алияр-буба. Что
поделаешь, хоть и держится он молодцом, а за семьдесят перевалило. Его сверстники уже
упрятали дряхлые немощные тела в бараньи тулупы. Сидят себе на киме возле мечети —
излюбленном месте аульных сходок, греют на солнышке старые кости и, важно поглаживая белые
бороды, учат уму-разуму безусых юнцов, вспоминают дедов и прадедов до седьмого колена, все
их распри, все свои беды-тревоги. И тогда выцветшие глаза их поблескивают, как угли в тлеющем
костре.
А вот он, Алияр-буба, все еще мается по белу свету, тянет ярмо чабана. Видит аллах, и ему пора на
покой. Но прежде надо женить единственного сына, а там уж и подумать о спасении души.
В отца пошел Салман, такой же двужильный, работящий. А что оставит Алияр в наследство
любимому сыну? Сколько лет прожил Алияр-буба, столько дорог исходил, столько труда положил,
а вот оно, его богатство, на ладони поместится. Как ни старался Алияр, не удалось умножить
стадо, оставленное ему отцом, непоседливым смекалистым Нурали, зычный бас которого до сей
поры помнят в ауле. Придется и Салману смириться с судьбой, как полвека назад смирился с ней
Алияр.
И все же не напрасно прожита жизнь. Салман — надежда и гордость старого Алияра-бубы…
Только бы провести скот через дьявольский перевал. Неужели Первер-дигал, бог милосердия и
благополучия, не пособит старому чабану? Аллах свидетель, нет в его стаде ни единого козлиного
волоска, добытого нечестным путем.
Алияр-буба огляделся. Ночь, темная, как нечистая совесть, вроде бы прошла спокойно, однако в
эту пору на горных тропах держи ухо востро. То проливные дожди, то ураганный ветер хизри, то
волчьи своры подстерегают. Кажется, все продумал, все предусмотрел Алияр-буба. Прошлой
ночью то и дело палил он из дедовского ружья холостыми зарядами. И зверь, и злой дух
чувствуют, какой путник вступает в его владения — сильный или слабый, зрячий или слепой,
осторожный или беспечный.
— Пусть понюхает, чем пахнет смерть, — приговаривал Алияр-буба, вдыхая едкий дым пороха и
подымая собак на обход отары.
— Э-ге-гей!.. — кричал Салман в ночи.
— Э-ге-гей!.. — отзывался Алияр-буба, и в его голосе звучала былая удаль.
Звезды бледнели и угасали. Черные стены гор оживали и обретали лица, покрываясь могучими
морщинами, а вершины надевали белые папахи.
Там, на высоте, проснулся шахвар — нежнейший из ветров — и покатился прохладной волной в
долины и ущелья. Заворчали, посыпались с круч мелкие камни. Шум далекого обвала пронесся
как вздох. Поднялись со скал встревоженные орлы. А шахвар, подразнив горы, унесся к морю, и
все замерло вокруг, как в душе старца в минуту утреннего намаза. Солнце было уже близко, за
соседним хребтом. Послышался робкий голос жаворонка, быстро окреп, наполнился радостью и
вознесся в небо, возвещая рождение дня.
— Ну, вот и Салават… — сказал Алияр с тревогой, глядя на зияющую пасть перевала. — Собирай
отару, Салман.
Салман молчал. Отара была готова. Овцы покорно выстроились цепочкой на узкой тропе за
спиной чабана. Алияр-буба выпрямился и что было силы прокричал:
— Са-лам, са-лам, Са-ла-ват!
Раскатистое эхо облетело перевал и отвесные скалы над ним, ледниковые потоки в расселинах и
черневшие копотью веков пропасти. Коварный Салават притаился.
Тогда Алияр-буба, не медля, начал спасительный обряд: прежде всего прочитал молитву. Потом
несколько раз провел ладонями по щекам и седой, коротко остриженной бороде и, вытянув к
перевалу руки, запричитал в голос:
— Салават! Помилуй нас, Салават! Дай дорогу без горя и слез! Салават! Ты наша надежда,
Салават! Утихни, безжалостный дьявол, блудливый шайтан. — И вдруг схватил ружье и дважды
выстрелил. Эхо опять запрыгало по скалам, но Салават молчал, обвала не случилось. На перевале
тихо. Зловеща была эта тишина, и все же Алияр-буба вздохнул с облегчением.
— Да поможет аллах! — проговорил он дрожащими губами.
Тем временем Салман жег баранью шкуру, обильно поливая ее курдючным жиром. Лишь едким
дымом, вонючим чадом можно то ли задобрить, то ли отпугнуть злых духов, обитающих здесь.
Алияр-буба взглядом поманил к себе сына, и они вместе молча зарыли у входа в Салават
камышовый стебель с талисманом, усмиряющим гнев самого свирепого духа. Наконец, все-все,
что может смертный, сделано, прочитаны последние молитвы и заклинанья. И пошла отара
Алияр-бубы на Салават, в его сырой мрак.
Кругом была желанная тишина. Однако любой шорох, падение камешка, даже шелест шахвара
могли растревожить духов Салавата, так хитро запуганных выстрелами, усыпленных чадом и
задобренных мольбами и молитвами.
Алияр-буба снял чарыки, остался в кемерах — шерстяных легких узорчатых носках. И пошел
впереди отары по узкой, в две ступни, тропинке, извивавшейся по самому краю пропасти. Старик
шел быстро, уверенно, маня за собой отару запахом душистых, хорошо пропеченных лавашей.
Зоркий взгляд его спокойно, казалось, совсем равнодушно скользил по безжизненным крутым
склонам с проплешинами от недавних снежных обвалов и как бы невзначай задерживался на
глубоких спасительных гротах, выдолбленных горцами вдоль чертовой тропы.
Стадо, чувствуя опасность, присмирело, повинуясь Алияру-бубе. И лишь ленивый осел плелся
позади всей отары, недовольно мотая туго перевязанной челюстью. Глупое животное могло
взреветь без причины в любой миг и разом спугнуть покорное и настороженное стадо. Тогда с
отарой не совладать, полетят овцы в пропасть.
Приближалось самое опасное место перевала — Мужус, безобразная морда. Его ребристые скалы
и утесы походили на стоглавого дракона, подстерегавшего добычу. Алияр-буба, мысленно взывая
к аллаху, ступил было в тень Мужуса, но тут протяжный гром расколол небо. И все вокруг
заполнилось свистом и грохотом оживших камней.
— Даагул диш, берегись, Салман! — едва успел крикнуть Алияр-буба и бросился в щель под
ближайший уступ.
Обвал наступал огромными каменными и снежными волнами. Небо показалось старику с
овчинку, в двух шагах от себя он ничего не различал и только слышал блеяние и рев
обезумевшего скота. И вместе с ним завыл старый Алияр.
Отара погибла. Пропало все. Это конец… И другая страшная мысль пронзила его сердце,
замершее от страха. Салман, единственный сын! Где Салман? Но каменный град не дал поднять
головы.
Так же внезапно, как начался, обвал прекратился. Затихал Салават. Клубы пыли рассеивались и
розовели.
— Салман! Салман! — в отчаянии закричал Алияр-буба. Слабая надежда услышать сына
придавала ему силы.
— Отец… — простонал Салман где-то близко, и Алияр-буба с легкостью барса бросился на голос.
Салман лежал в гроте под скалой. Увидев отца, хотел подняться и не смог, схватился за ногу.
И по тому, как он замычал невнятно: «Нога!» — и по тому, как схватился за нее, понял старый
горец: худо, совсем худо дело.
С трудом разул сына. Так и есть — кость видно…
Алияр-буба проворно размотал свой пояс и, присев на корточки, стал стягивать место перелома.
Салман скрипел зубами, потом вдруг вскрикнул. Он увидел лицо отца, черное от каменной пыли и
горя. И проговорил сквозь зубы, чтобы не разреветься:
— Отара, отец. Но ты не убивайся…
Плечи Алияра-бубы затряслись в беззвучном рыдании. Поникла седая голова. Слезы скатывались
с усов. Он не стеснялся слез. Не отару, всю его жизнь раздавил и стер с лица земли обвал на
Салавате. Ничего нет на тропе, кроме двух чабанских палок. Пуста тропа через Салават.
— Отец, — глухо сказал Салман. — Я еще буду тебе помощником… Не дай мне остаться калекой!
Отвези меня в Ахты. Помнишь, люди говорили, там живет русский доктор. Они называли его
кашка-духтур… Он, говорят, волшебник. Может, он спасет меня…
И так велико было горе старого чабана, что высохли его слезы. И впервые за свои семьдесят лет
решился горец нарушить древний завет предков, который сильнее закона, — не просить помощи
у иноверца.
— Хорошо, сынок, хорошо. Пусть будет Ахты… На моей голове грех.
Поднял беспомощного сына и на костлявой спине донес до родного аула. Дома пробыли недолго.
Алияр-буба приложил к ране на ноге Салмана кусок сырого свежего мяса. И снова в путь —
скорей, скорей.
Весть о беде, свалившейся на старого чабана, в мгновенье ока разнеслась по аулу. Алияра не
утешали, а без многих слов, без долгих споров сговорились собрать ему новое стадо. «Идя на
Салават или с Салавата, и врагу подашь руку», — говорят в народе.
О том, что чабан повез сына в Ахты, пока помалкивали, будто никому не нужно и не любопытно
было знать: зачем в Ахты?
Черный полог ночи уже навис над большим селом Ахты, центром Самурского округа, когда конь с
двумя седоками ступил на главную улицу. Где-то рядом ворчала невидимая река.
Алияр-буба направил коня на первый огонек, но конь, сделав шаг-другой, стал как вкопанный. От
резкого толчка Салман болезненно застонал. Алияр-буба ощутил резкую прохладу клокочущей у
ног воды.
— Больно, сынок?
— Ноет, отец, сил нет. Тянет, будто скала к ней привязана…
Вглядевшись в темноту, Алияр увидел нескольких мужчин, притаившихся за саманными стенами.
Слабый, чуть пробивающийся из-за туч свет луны лишь подчеркивал любопытство в их глазах.
— Мир вам, люди! Скажите, ради аллаха, где тут у вас кашка-духтур?
Ответа не последовало, будто его не слышали. Алияр направил коня прямо к стене, повторяя
приветствие. Наконец за оградой отозвались:
— Алексалам.
— Где тут доктор? Я вот сына привез, сломал ногу на Салавате.
Один из мужчин неуверенно, видимо, сомневаясь в том, что он делает, подошел к Алияру и молча
провел к незнакомому дому.
В прихожей было не светлее, чем в душе Алияра-бубы. Придерживая Салмана, старик шарил
свободной рукой по стене в надежде отыскать невидимую дверь. Вдруг она отворилась сама. Свет
небольшой керосиновой лампы тускло освещал просторную, с низким потолком комнату.
Русоволосый мужчина, еще совсем молодой, невысокий стоял возле ложа, которое Алияр-буба
видел впервые.
Постель не постель, кровать не кровать, но — понял он — для человека. Для Салмана. Оно
одновременно так притягивало и пугало своей свежей, словно первый снег в горах, белизной, что
Алияр-буба не мог промолвить ни слова и только крепче прижал к себе Салмана. А русоволосый
уже приближался к ним, и лицо его светилось успокаивающей добротой.
— Что, перелом? — на родном Алияру языке спросил русоволосый. — Берали, помогите…
Теперь только Алияр-буба увидел, что незнакомец был в комнате не один. Словно джин, возник
перед ним молодой горец в странной белой одежде. «Свой», — мгновенно сообразил Алияр-буба
и доверил ему свободную руку сына. Они вместе уложили Салмана на белое покрывало, и, глядя
то на русоволосого, то на Берали, Алияр-буба поведал свое горе. И теперь заметил Алияр-буба в
волосах доктора широкую, в два пальца, седую прядь.
— Берали… лоток с инструментами! — сказал доктор после того, как Алияр-буба перечислил,
наконец, имена аульчан, обещавших ему собрать новое стадо…
Старик то ли не расслышал, то ли не понял слова доктора и опять забеспокоился, увидев, что
горец подает доктору маленькую посудину со множеством сверкающих предметов. Хотел было,
но не посмел ничего сказать, замер.
— Перелом. Разрыв связок, отек, — говорил доктор, тщательно прощупывая ступню Салмана.
Берали стоял рядом. Карие глаза его внимательно следили за каждым движением кашки-духтура.
— Просто не верится, что эти люди добрались до нас, вернее до вас. Салаватское ущелье так
далеко отсюда…
— Да, это очень далеко, — озабоченно проговорил доктор. — Ну что ж, пойдем дальше…
Он осторожно размотал пояс Алияра-бубы, который туго перехватывал бедро Салмана, и
отступил.
— Что это, Берали?
Алияру показалось, что доктор испугался. Старик тотчас же подошел к сыну, молча взял мясо,
привязанное им к месту перелома, спрятал его за пазуху и вышел.
— У нас так делают, доктор, — сказал Берали. — Чтобы сохранить свежесть перелома. Теперь вам
будет легче поставить кость на место.
Доктор ничего не ответил, казалось, все его внимание ушло в кончики пальцев, которыми он
прощупывал ногу Салмана. Тот не сводил с доктора глаз, вздрагивая от боли и сдерживая стон.
— Держись, джигит, — сказал, наконец, доктор и весело подмигнул Салману. — Берали, гипс!
Во взгляде кашки-духтура опять было спокойствие, какое приходилось видеть Салману только у
охотников в засаде.
Потом Салман стал все чаще и чаще поглядывать на отца, неслышно вошедшего в комнату.
Беспокойный взгляд, обращенный к отцу, и какие-то странные движения привели доктора в
полное недоумение. Он взглянул на Берали.
— Что с ним такое? Берали усмехнулся:
— Бедные люди, они не знают, чем вам заплатить, Антон Никифорович. Старик заехал домой, но,
как говорят, в беде и самого себя забывают…
— Полно, полно, — прервал доктор. — Объясните им, пожалуйста, что я не беру платы. Объясните
им, что я на службе. Мой долг — оказывать помощь. — И он подошел к Алияру-бубе.
— Вот и все, — весело проговорил доктор, — все обошлось благополучно. До утра побудете в
крепостном лазарете. А там посмотрим.
Алияр-буба благодарно кивал головой в такт веселому голосу доктора, потом выскочил за дверь и
тут же вернулся с невесть откуда взявшимся заросшим щетиной горцем. Они ловко подхватили
Салмана на руки.
— Берали, проводите их, пожалуйста, в лазарет и попросите капитана Лазарева приютить до утра.
А я что-либо придумаю.
В дверях Алияр-буба снял свободной рукой папаху, благодарно склонил седую голову.
Доктор погасил лампу. В синем проеме окна виднелись люди —
Кияс Меджидов
Сердце оставленное в горах
роман
Авторизованный перевод с лезгинского М. Тучиной
Москва, «Советская Россия», 1971
Кияс Меджидов — автор широко известных в Дагестане повестей, рассказов и пьес, многие из
которых переведены на русский язык.
В романе «Сердце, оставленное в горах» рассказывается о жизни русского врача Антона
Никифоровича Ефимова, о его большой дружбе с горцами. Действие романа охватывает
период с конца прошлого века до установления на Кавказе Советской власти.
Доктор Ефимов был назначен начальником санитарного управления Самурского округа. В его
обязанности входило медицинское обслуживание гарнизона русской крепости, но он
добровольно взвалил на свои плечи заботу о жизни и здоровье населения всех лезгинских аулов
округа и тем. самым заслужил искреннюю и горячую любовь горцев. С первых же дней своей
деятельности Ефимову пришлось столкнуться с местным мусульманским духовенством —
опорой царского самодержавия.
Перед Октябрьской революцией доктор сближается с большевиками. Это естественное
завершение его жизненного пути. Советскую власть доктор Ефимов принял как свою родную
власть и до самой смерти продолжал трудиться на благо народа.
Молодость моя прошла в городе. Несколько лет я не был в Самурской долине Дагестана, где
раскинулось родное село Ахты. Возвращаясь домой, остановился на ночлег в придорожном
караван-сарае. Была осень. Вечерело, или, как говорят горцы, ночь лезла в глаза. Усталые путники
грелись у костров. Меня потянуло к огню, у которого сидели старый горец в черной папахе и
мальчик лет двенадцати, вероятно, его внук. Старик неторопливо рассказывал что-то, время от
времени поглядывая на серовато-розовые утесы горы Китиндаг, как одинокий страж стоящей на
пороге нашей долины.
— Меня спрашивают, почему, отец, ты любуешься только этой горой? — он вздохнул и посмотрел
на внука. — А я отвечаю — все дети нашей долины любят Китиндаг. Оттуда видны все аулы
лезгин. Еще прадеды говорили нам, что на Китиндаге жил и творил чудеса славный народный
лекарь Лукманал Аким, исцелитель недугов человеческих. Когда лекарь умер, дух его остался
жить на вершине горы… А потом переселился в русского человека, доктора Ефимова. В наших
аулах его называли кашка-духтур — доктор с белой прядью. Вот так, сынок. Запомни и
рассказывай людям.
Русское имя, так поэтично ожившее в народной лезгинской легенде, сразу напомнило мне
детство. Всего сто шагов отделяло саклю моего отца от дома доктора Ефимова. Бегая с
мальчишками вдоль ручья, я много раз в день видел доктора идущим по узкой улице, прозванной
в народе «тропой кашки-духтура». Иногда мать водила меня в его лечебницу. Ни свадьбы, ни
многочисленные народные праздники, ни похороны в Ахтах не проходили без доктора Ефимова.
Круглолицый, с широкой седой прядью в русых волосах, он среди моих односельчан,
черноволосых и худощавых, никогда не казался чужим, свободно говорил по лезгински и знал
всех по имени…
Тут же, у придорожного костра, я дал себе слово записать все, что знали горцы об этом
самоотверженном русском человеке, прожившем в наших горах долгие годы. Я искал и находил
людей, знавших доктора Ефимова. С одними он дружил и работал, другим — спасал жизнь. О
докторе мне рассказывали почти в каждом доме, а новая больница, построенная в годы
Советской власти в Ахтах, названа его именем.
Я буду счастлив, если в моем романе люди увидят русского врача Антона Никифоровича Ефимова
таким, каким его помнит мой благодарный народ.
Автор
Часть 1
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Таял предрассветный туман. Все яснее видел Алияр черную гряду гор впереди за перевалом.
Подобно джигитам в черных бурках, они теснились плечом к плечу и ждали старого чабана. И
дрогнуло сердце горца, рванулось, перелетной птицей понеслось к родному гнезду.
После долгих скитаний в азербайджанских степях вместе с сыном гнал Алияр отару домой.
Торопился пройти трудными тропами, раньше других провести скот на высокогорные пастбища,
где уже зеленели молодые весенние травы.
Теперь и не вспомнить, сколько раз за долгую свою жизнь, возвращаясь в родной аул,
останавливал Алияр отару на ночлег вот здесь, у самой пасти дьявола — у перевала Салават. И
каждый раз с тревогой, не смыкая глаз, ждал рассвета. Аллах свидетель, нечистая сила воздвигла
этот перевал — дикие неприступные скалы, покрытые вечным льдом. Здесь обитают злые духи,
творящие каменные обвалы, снежные лавины. И не обойти, не миновать опасной тропы чабану
ранней весной на пути со степной зимовки в родные места. Нет другой дороги.
Жизнь Алияра клонилась к закату. Привычное прозвище — Авчи — ловкий и сильный охотник —
еще держалось за ним, но все чаще и чаще горцы называли его почтительно — Алияр-буба. Что
поделаешь, хоть и держится он молодцом, а за семьдесят перевалило. Его сверстники уже
упрятали дряхлые немощные тела в бараньи тулупы. Сидят себе на киме возле мечети —
излюбленном месте аульных сходок, греют на солнышке старые кости и, важно поглаживая белые
бороды, учат уму-разуму безусых юнцов, вспоминают дедов и прадедов до седьмого колена, все
их распри, все свои беды-тревоги. И тогда выцветшие глаза их поблескивают, как угли в тлеющем
костре.
А вот он, Алияр-буба, все еще мается по белу свету, тянет ярмо чабана. Видит аллах, и ему пора на
покой. Но прежде надо женить единственного сына, а там уж и подумать о спасении души.
В отца пошел Салман, такой же двужильный, работящий. А что оставит Алияр в наследство
любимому сыну? Сколько лет прожил Алияр-буба, столько дорог исходил, столько труда положил,
а вот оно, его богатство, на ладони поместится. Как ни старался Алияр, не удалось умножить
стадо, оставленное ему отцом, непоседливым смекалистым Нурали, зычный бас которого до сей
поры помнят в ауле. Придется и Салману смириться с судьбой, как полвека назад смирился с ней
Алияр.
И все же не напрасно прожита жизнь. Салман — надежда и гордость старого Алияра-бубы…
Только бы провести скот через дьявольский перевал. Неужели Первер-дигал, бог милосердия и
благополучия, не пособит старому чабану? Аллах свидетель, нет в его стаде ни единого козлиного
волоска, добытого нечестным путем.
Алияр-буба огляделся. Ночь, темная, как нечистая совесть, вроде бы прошла спокойно, однако в
эту пору на горных тропах держи ухо востро. То проливные дожди, то ураганный ветер хизри, то
волчьи своры подстерегают. Кажется, все продумал, все предусмотрел Алияр-буба. Прошлой
ночью то и дело палил он из дедовского ружья холостыми зарядами. И зверь, и злой дух
чувствуют, какой путник вступает в его владения — сильный или слабый, зрячий или слепой,
осторожный или беспечный.
— Пусть понюхает, чем пахнет смерть, — приговаривал Алияр-буба, вдыхая едкий дым пороха и
подымая собак на обход отары.
— Э-ге-гей!.. — кричал Салман в ночи.
— Э-ге-гей!.. — отзывался Алияр-буба, и в его голосе звучала былая удаль.
Звезды бледнели и угасали. Черные стены гор оживали и обретали лица, покрываясь могучими
морщинами, а вершины надевали белые папахи.
Там, на высоте, проснулся шахвар — нежнейший из ветров — и покатился прохладной волной в
долины и ущелья. Заворчали, посыпались с круч мелкие камни. Шум далекого обвала пронесся
как вздох. Поднялись со скал встревоженные орлы. А шахвар, подразнив горы, унесся к морю, и
все замерло вокруг, как в душе старца в минуту утреннего намаза. Солнце было уже близко, за
соседним хребтом. Послышался робкий голос жаворонка, быстро окреп, наполнился радостью и
вознесся в небо, возвещая рождение дня.
— Ну, вот и Салават… — сказал Алияр с тревогой, глядя на зияющую пасть перевала. — Собирай
отару, Салман.
Салман молчал. Отара была готова. Овцы покорно выстроились цепочкой на узкой тропе за
спиной чабана. Алияр-буба выпрямился и что было силы прокричал:
— Са-лам, са-лам, Са-ла-ват!
Раскатистое эхо облетело перевал и отвесные скалы над ним, ледниковые потоки в расселинах и
черневшие копотью веков пропасти. Коварный Салават притаился.
Тогда Алияр-буба, не медля, начал спасительный обряд: прежде всего прочитал молитву. Потом
несколько раз провел ладонями по щекам и седой, коротко остриженной бороде и, вытянув к
перевалу руки, запричитал в голос:
— Салават! Помилуй нас, Салават! Дай дорогу без горя и слез! Салават! Ты наша надежда,
Салават! Утихни, безжалостный дьявол, блудливый шайтан. — И вдруг схватил ружье и дважды
выстрелил. Эхо опять запрыгало по скалам, но Салават молчал, обвала не случилось. На перевале
тихо. Зловеща была эта тишина, и все же Алияр-буба вздохнул с облегчением.
— Да поможет аллах! — проговорил он дрожащими губами.
Тем временем Салман жег баранью шкуру, обильно поливая ее курдючным жиром. Лишь едким
дымом, вонючим чадом можно то ли задобрить, то ли отпугнуть злых духов, обитающих здесь.
Алияр-буба взглядом поманил к себе сына, и они вместе молча зарыли у входа в Салават
камышовый стебель с талисманом, усмиряющим гнев самого свирепого духа. Наконец, все-все,
что может смертный, сделано, прочитаны последние молитвы и заклинанья. И пошла отара
Алияр-бубы на Салават, в его сырой мрак.
Кругом была желанная тишина. Однако любой шорох, падение камешка, даже шелест шахвара
могли растревожить духов Салавата, так хитро запуганных выстрелами, усыпленных чадом и
задобренных мольбами и молитвами.
Алияр-буба снял чарыки, остался в кемерах — шерстяных легких узорчатых носках. И пошел
впереди отары по узкой, в две ступни, тропинке, извивавшейся по самому краю пропасти. Старик
шел быстро, уверенно, маня за собой отару запахом душистых, хорошо пропеченных лавашей.
Зоркий взгляд его спокойно, казалось, совсем равнодушно скользил по безжизненным крутым
склонам с проплешинами от недавних снежных обвалов и как бы невзначай задерживался на
глубоких спасительных гротах, выдолбленных горцами вдоль чертовой тропы.
Стадо, чувствуя опасность, присмирело, повинуясь Алияру-бубе. И лишь ленивый осел плелся
позади всей отары, недовольно мотая туго перевязанной челюстью. Глупое животное могло
взреветь без причины в любой миг и разом спугнуть покорное и настороженное стадо. Тогда с
отарой не совладать, полетят овцы в пропасть.
Приближалось самое опасное место перевала — Мужус, безобразная морда. Его ребристые скалы
и утесы походили на стоглавого дракона, подстерегавшего добычу. Алияр-буба, мысленно взывая
к аллаху, ступил было в тень Мужуса, но тут протяжный гром расколол небо. И все вокруг
заполнилось свистом и грохотом оживших камней.
— Даагул диш, берегись, Салман! — едва успел крикнуть Алияр-буба и бросился в щель под
ближайший уступ.
Обвал наступал огромными каменными и снежными волнами. Небо показалось старику с
овчинку, в двух шагах от себя он ничего не различал и только слышал блеяние и рев
обезумевшего скота. И вместе с ним завыл старый Алияр.
Отара погибла. Пропало все. Это конец… И другая страшная мысль пронзила его сердце,
замершее от страха. Салман, единственный сын! Где Салман? Но каменный град не дал поднять
головы.
Так же внезапно, как начался, обвал прекратился. Затихал Салават. Клубы пыли рассеивались и
розовели.
— Салман! Салман! — в отчаянии закричал Алияр-буба. Слабая надежда услышать сына
придавала ему силы.
— Отец… — простонал Салман где-то близко, и Алияр-буба с легкостью барса бросился на голос.
Салман лежал в гроте под скалой. Увидев отца, хотел подняться и не смог, схватился за ногу.
И по тому, как он замычал невнятно: «Нога!» — и по тому, как схватился за нее, понял старый
горец: худо, совсем худо дело.
С трудом разул сына. Так и есть — кость видно…
Алияр-буба проворно размотал свой пояс и, присев на корточки, стал стягивать место перелома.
Салман скрипел зубами, потом вдруг вскрикнул. Он увидел лицо отца, черное от каменной пыли и
горя. И проговорил сквозь зубы, чтобы не разреветься:
— Отара, отец. Но ты не убивайся…
Плечи Алияра-бубы затряслись в беззвучном рыдании. Поникла седая голова. Слезы скатывались
с усов. Он не стеснялся слез. Не отару, всю его жизнь раздавил и стер с лица земли обвал на
Салавате. Ничего нет на тропе, кроме двух чабанских палок. Пуста тропа через Салават.
— Отец, — глухо сказал Салман. — Я еще буду тебе помощником… Не дай мне остаться калекой!
Отвези меня в Ахты. Помнишь, люди говорили, там живет русский доктор. Они называли его
кашка-духтур… Он, говорят, волшебник. Может, он спасет меня…
И так велико было горе старого чабана, что высохли его слезы. И впервые за свои семьдесят лет
решился горец нарушить древний завет предков, который сильнее закона, — не просить помощи
у иноверца.
— Хорошо, сынок, хорошо. Пусть будет Ахты… На моей голове грех.
Поднял беспомощного сына и на костлявой спине донес до родного аула. Дома пробыли недолго.
Алияр-буба приложил к ране на ноге Салмана кусок сырого свежего мяса. И снова в путь —
скорей, скорей.
Весть о беде, свалившейся на старого чабана, в мгновенье ока разнеслась по аулу. Алияра не
утешали, а без многих слов, без долгих споров сговорились собрать ему новое стадо. «Идя на
Салават или с Салавата, и врагу подашь руку», — говорят в народе.
О том, что чабан повез сына в Ахты, пока помалкивали, будто никому не нужно и не любопытно
было знать: зачем в Ахты?
Черный полог ночи уже навис над большим селом Ахты, центром Самурского округа, когда конь с
двумя седоками ступил на главную улицу. Где-то рядом ворчала невидимая река.
Алияр-буба направил коня на первый огонек, но конь, сделав шаг-другой, стал как вкопанный. От
резкого толчка Салман болезненно застонал. Алияр-буба ощутил резкую прохладу клокочущей у
ног воды.
— Больно, сынок?
— Ноет, отец, сил нет. Тянет, будто скала к ней привязана…
Вглядевшись в темноту, Алияр увидел нескольких мужчин, притаившихся за саманными стенами.
Слабый, чуть пробивающийся из-за туч свет луны лишь подчеркивал любопытство в их глазах.
— Мир вам, люди! Скажите, ради аллаха, где тут у вас кашка-духтур?
Ответа не последовало, будто его не слышали. Алияр направил коня прямо к стене, повторяя
приветствие. Наконец за оградой отозвались:
— Алексалам.
— Где тут доктор? Я вот сына привез, сломал ногу на Салавате.
Один из мужчин неуверенно, видимо, сомневаясь в том, что он делает, подошел к Алияру и молча
провел к незнакомому дому.
В прихожей было не светлее, чем в душе Алияра-бубы. Придерживая Салмана, старик шарил
свободной рукой по стене в надежде отыскать невидимую дверь. Вдруг она отворилась сама. Свет
небольшой керосиновой лампы тускло освещал просторную, с низким потолком комнату.
Русоволосый мужчина, еще совсем молодой, невысокий стоял возле ложа, которое Алияр-буба
видел впервые.
Постель не постель, кровать не кровать, но — понял он — для человека. Для Салмана. Оно
одновременно так притягивало и пугало своей свежей, словно первый снег в горах, белизной, что
Алияр-буба не мог промолвить ни слова и только крепче прижал к себе Салмана. А русоволосый
уже приближался к ним, и лицо его светилось успокаивающей добротой.
— Что, перелом? — на родном Алияру языке спросил русоволосый. — Берали, помогите…
Теперь только Алияр-буба увидел, что незнакомец был в комнате не один. Словно джин, возник
перед ним молодой горец в странной белой одежде. «Свой», — мгновенно сообразил Алияр-буба
и доверил ему свободную руку сына. Они вместе уложили Салмана на белое покрывало, и, глядя
то на русоволосого, то на Берали, Алияр-буба поведал свое горе. И теперь заметил Алияр-буба в
волосах доктора широкую, в два пальца, седую прядь.
— Берали… лоток с инструментами! — сказал доктор после того, как Алияр-буба перечислил,
наконец, имена аульчан, обещавших ему собрать новое стадо…
Старик то ли не расслышал, то ли не понял слова доктора и опять забеспокоился, увидев, что
горец подает доктору маленькую посудину со множеством сверкающих предметов. Хотел было,
но не посмел ничего сказать, замер.
— Перелом. Разрыв связок, отек, — говорил доктор, тщательно прощупывая ступню Салмана.
Берали стоял рядом. Карие глаза его внимательно следили за каждым движением кашки-духтура.
— Просто не верится, что эти люди добрались до нас, вернее до вас. Салаватское ущелье так
далеко отсюда…
— Да, это очень далеко, — озабоченно проговорил доктор. — Ну что ж, пойдем дальше…
Он осторожно размотал пояс Алияра-бубы, который туго перехватывал бедро Салмана, и
отступил.
— Что это, Берали?
Алияру показалось, что доктор испугался. Старик тотчас же подошел к сыну, молча взял мясо,
привязанное им к месту перелома, спрятал его за пазуху и вышел.
— У нас так делают, доктор, — сказал Берали. — Чтобы сохранить свежесть перелома. Теперь вам
будет легче поставить кость на место.
Доктор ничего не ответил, казалось, все его внимание ушло в кончики пальцев, которыми он
прощупывал ногу Салмана. Тот не сводил с доктора глаз, вздрагивая от боли и сдерживая стон.
— Держись, джигит, — сказал, наконец, доктор и весело подмигнул Салману. — Берали, гипс!
Во взгляде кашки-духтура опять было спокойствие, какое приходилось видеть Салману только у
охотников в засаде.
Потом Салман стал все чаще и чаще поглядывать на отца, неслышно вошедшего в комнату.
Беспокойный взгляд, обращенный к отцу, и какие-то странные движения привели доктора в
полное недоумение. Он взглянул на Берали.
— Что с ним такое? Берали усмехнулся:
— Бедные люди, они не знают, чем вам заплатить, Антон Никифорович. Старик заехал домой, но,
как говорят, в беде и самого себя забывают…
— Полно, полно, — прервал доктор. — Объясните им, пожалуйста, что я не беру платы. Объясните
им, что я на службе. Мой долг — оказывать помощь. — И он подошел к Алияру-бубе.
— Вот и все, — весело проговорил доктор, — все обошлось благополучно. До утра побудете в
крепостном лазарете. А там посмотрим.
Алияр-буба благодарно кивал головой в такт веселому голосу доктора, потом выскочил за дверь и
тут же вернулся с невесть откуда взявшимся заросшим щетиной горцем. Они ловко подхватили
Салмана на руки.
— Берали, проводите их, пожалуйста, в лазарет и попросите капитана Лазарева приютить до утра.
А я что-либо придумаю.
В дверях Алияр-буба снял свободной рукой папаху, благодарно склонил седую голову.
Доктор погасил лампу. В синем проеме окна виднелись люди — в остроплечих бурках, в высоких
папахах, осторожно идущие за лошадью. Голоса их еще долго раздавались в ночи.
«Стало быть, там, в горах, уже прослышали обо мне?» — подумал Антон Никифорович.
Милая Наташа!
Совсем не трудно представить себе Ахты. Это твой маленький Тифлис. По склону горы Келе
селение спускается к стремительным водам Ахты-чая, разделяющего аул на две части. Река
напоминает характер местных жителей, упорных, решительных, но едва тронутых
цивилизацией.
Ахты окружает цепь древних гор, увенчанная на востоке остроконечной вершино
Роман К. Меджидова “Сердце, оставленное в горах” отличается от рассмотренных нами ранее двух произведений большей исторической достоверностью. Данный роман является подлинно историческим, хотя в нем автор не изображает поворотных событий в жизни лезгинского народа, не показаны революционные события. Для писателя важно не это. Он отображает, как меняется сознание лезгинского народа, как культура и традиции двух народов, русского и лезгинского, взаимодействуют, влияя друг на друга. Кияс Меджидов сам не указывает время, показанное в романе. О нем мы узнаем из писем главного героя доктора Ефимова сестре Наташе. Это конец XIX начало XX века. Временной охват событий – около 20 лет. Для автора важно не время изображаемых событий, а люди, которые действуют на страницах произведения. “Писателя интересует не сам фрагмент истории как таковой, а его социальное наполнение, общественные, бытовые и духовно-нравственные противоречия. Об этом свидетельствует равно глубокая разработка основных и второстепенных образов, организующих в романе конфликтующие стороны. Решение нравственных проблем дает историческую перспективу, которая выразилась в духовном единении дружественных народов.”1 И все же мы рассмотрим историческое время романа “Сердце, оставленное в горах” в том ракурсе, в котором изобразил писатель. Оно выражено в том, что автор правдиво показал облик минувшего времени. К. Меджидов рисует жизнь села Ахты. В лезгинском селении обитают представители двух народов: лезгинского и русского. Русские люди прибыли в горный аул, чтобы упорядочить здешнюю жизнь, навести общественный порядок. Только, как это сделать, каждый понимает по-разному. Для Антона Ефимова главное – это сблизиться с незнакомым краем, с его людьми, помогать им построить лучшую жизнь. Об отношении русского доктора к чужому народу мы узнаем из его писем. Он понимает, что людям нужно менять свой образ жизни, но есть черты характера, традиции, которые нужно сохранить. “Река напоминает характер местных жителей, упорных решительных, но едва тронутых цивилизацией.”2 Ему непонятно, для чего в селе столько солдат. Но полковник Брусилин, начальник Самурского округа считает иначе. “Брусилин любил военный порядок и искренне верил в его могущественную силу.” (с. 19) Для него жители села – это сброд, который нужно держать в страхе и не давать им свободу. Кияс Меджидов рисует реальные исторические события начала XX века: процесс колонизации Дагестана царской Россией, частично показана борьба горского народа против самодержавия, становление Советской власти. “Молнией раскололо тишину ошеломляющая весть – отрекся Николай. Русское слово революция разнеслось по всему аулу.” (с. 212) Для писателя важны не сами исторические события, являющиеся лишь фоном, а как они отражаются на сознании горского народа, в частности села Ахты. Политические события не играли существенной роли и для Антона Никифоровича. Для него важно было, как будет жить народ, станет ли ему легче. “Что принесет она, эта революция и отречение Николая простым людям? – спрашивал себя Антон Никифорович. – Сделает ли она их счастливее, вернет ли с западного фронта отцов и сыновей в Россию, накормит ли голодных детей той же Самурской долины?” (с. 212) Чувствуя изменения, происходящие в России и в Дагестане, Ефимов пытается понять противоречивость складывающейся политической обстановки. Он решает, что не может стоять в стороне от народа, старается помочь ему (спасает Ивана Кудряшева, прячет Казимагомеда Агасиева) . Порой ему бывало очень тяжело, но покинуть горы он не мог. “Его тянуло в горы. Оттуда он смотрел на плоские крыши аула. Люди населявшие эти бедные сакли, рождались, жили всю жизнь и умирали здесь, так и не услышав опьяняющего шума весенней березовой рощи, не увидев пологих берегов русской реки. У них свои несчастия и трагедии. Разве мог он чувствовать себя счастливым, если бы на всю жизнь, от рождения до могилы, оказался прикован к этим однообразным, хотя и величественным местам? А между тем он и не хотел возвращаться в привычный мир.” (с. 121) Причина его тяжелых дум – это любовь к горянке Алван. Он жертвует своим личным счастьем ради уважения и любви лезгинского народа, ставшего ему родным. Долг доктора Ефимова – участие в судьбах людей, оказание им помощи и поддержки. Его дружеское, отеческое, братское отношение к горскому народу приводит к заветной цели – признанию людей. Видя любовь народа, Антон Никифорович ощущает себя счастливым. “Молодые люди отвечают ему веселым дружным приветственным криком. И уже нет п
режнего чувства одиночества.” (с. 181) К. Меджидов изображает в романе рост общественного сознания горского народа. Писатель рисует, как люди в ауле дико в начале относились к иноверцам.
Кияс Меджидов
Сердце оставленное в горах
роман
Авторизованный перевод с лезгинского М. Тучиной
Москва, «Советская Россия», 1971
Кияс Меджидов — автор широко известных в Дагестане повестей, рассказов и пьес, многие из
которых переведены на русский язык.
В романе «Сердце, оставленное в горах» рассказывается о жизни русского врача Антона
Никифоровича Ефимова, о его большой дружбе с горцами. Действие романа охватывает
период с конца прошлого века до установления на Кавказе Советской власти.
Доктор Ефимов был назначен начальником санитарного управления Самурского округа. В его
обязанности входило медицинское обслуживание гарнизона русской крепости, но он
добровольно взвалил на свои плечи заботу о жизни и здоровье населения всех лезгинских аулов
округа и тем. самым заслужил искреннюю и горячую любовь горцев. С первых же дней своей
деятельности Ефимову пришлось столкнуться с местным мусульманским духовенством —
опорой царского самодержавия.
Перед Октябрьской революцией доктор сближается с большевиками. Это естественное
завершение его жизненного пути. Советскую власть доктор Ефимов принял как свою родную
власть и до самой смерти продолжал трудиться на благо народа.
Молодость моя прошла в городе. Несколько лет я не был в Самурской долине Дагестана, где
раскинулось родное село Ахты. Возвращаясь домой, остановился на ночлег в придорожном
караван-сарае. Была осень. Вечерело, или, как говорят горцы, ночь лезла в глаза. Усталые путники
грелись у костров. Меня потянуло к огню, у которого сидели старый горец в черной папахе и
мальчик лет двенадцати, вероятно, его внук. Старик неторопливо рассказывал что-то, время от
времени поглядывая на серовато-розовые утесы горы Китиндаг, как одинокий страж стоящей на
пороге нашей долины.
— Меня спрашивают, почему, отец, ты любуешься только этой горой? — он вздохнул и посмотрел
на внука. — А я отвечаю — все дети нашей долины любят Китиндаг. Оттуда видны все аулы
лезгин. Еще прадеды говорили нам, что на Китиндаге жил и творил чудеса славный народный
лекарь Лукманал Аким, исцелитель недугов человеческих. Когда лекарь умер, дух его остался
жить на вершине горы… А потом переселился в русского человека, доктора Ефимова. В наших
аулах его называли кашка-духтур — доктор с белой прядью. Вот так, сынок. Запомни и
рассказывай людям.
Русское имя, так поэтично ожившее в народной лезгинской легенде, сразу напомнило мне
детство. Всего сто шагов отделяло саклю моего отца от дома доктора Ефимова. Бегая с
мальчишками вдоль ручья, я много раз в день видел доктора идущим по узкой улице, прозванной
в народе «тропой кашки-духтура». Иногда мать водила меня в его лечебницу. Ни свадьбы, ни
многочисленные народные праздники, ни похороны в Ахтах не проходили без доктора Ефимова.
Круглолицый, с широкой седой прядью в русых волосах, он среди моих односельчан,
черноволосых и худощавых, никогда не казался чужим, свободно говорил по лезгински и знал
всех по имени…
Тут же, у придорожного костра, я дал себе слово записать все, что знали горцы об этом
самоотверженном русском человеке, прожившем в наших горах долгие годы. Я искал и находил
людей, знавших доктора Ефимова. С одними он дружил и работал, другим — спасал жизнь. О
докторе мне рассказывали почти в каждом доме, а новая больница, построенная в годы
Советской власти в Ахтах, названа его именем.
Я буду счастлив, если в моем романе люди увидят русского врача Антона Никифоровича Ефимова
таким, каким его помнит мой благодарный народ.
Автор
Часть 1
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Таял предрассветный туман. Все яснее видел Алияр черную гряду гор впереди за перевалом.
Подобно джигитам в черных бурках, они теснились плечом к плечу и ждали старого чабана. И
дрогнуло сердце горца, рванулось, перелетной птицей понеслось к родному гнезду.
После долгих скитаний в азербайджанских степях вместе с сыном гнал Алияр отару домой.
Торопился пройти трудными тропами, раньше других провести скот на высокогорные пастбища,
где уже зеленели молодые весенние травы.
Теперь и не вспомнить, сколько раз за долгую свою жизнь, возвращаясь в родной аул,
останавливал Алияр отару на ночлег вот здесь, у самой пасти дьявола — у перевала Салават. И
каждый раз с тревогой, не смыкая глаз, ждал рассвета. Аллах свидетель, нечистая сила воздвигла
этот перевал — дикие неприступные скалы, покрытые вечным льдом. Здесь обитают злые духи,
творящие каменные обвалы, снежные лавины. И не обойти, не миновать опасной тропы чабану
ранней весной на пути со степной зимовки в родные места. Нет другой дороги.
Жизнь Алияра клонилась к закату. Привычное прозвище — Авчи — ловкий и сильный охотник —
еще держалось за ним, но все чаще и чаще горцы называли его почтительно — Алияр-буба. Что
поделаешь, хоть и держится он молодцом, а за семьдесят перевалило. Его сверстники уже
упрятали дряхлые немощные тела в бараньи тулупы. Сидят себе на киме возле мечети —
излюбленном месте аульных сходок, греют на солнышке старые кости и, важно поглаживая белые
бороды, учат уму-разуму безусых юнцов, вспоминают дедов и прадедов до седьмого колена, все
их распри, все свои беды-тревоги. И тогда выцветшие глаза их поблескивают, как угли в тлеющем
костре.
А вот он, Алияр-буба, все еще мается по белу свету, тянет ярмо чабана. Видит аллах, и ему пора на
покой. Но прежде надо женить единственного сына, а там уж и подумать о спасении души.
В отца пошел Салман, такой же двужильный, работящий. А что оставит Алияр в наследство
любимому сыну? Сколько лет прожил Алияр-буба, столько дорог исходил, столько труда положил,
а вот оно, его богатство, на ладони поместится. Как ни старался Алияр, не удалось умножить
стадо, оставленное ему отцом, непоседливым смекалистым Нурали, зычный бас которого до сей
поры помнят в ауле. Придется и Салману смириться с судьбой, как полвека назад смирился с ней
Алияр.
И все же не напрасно прожита жизнь. Салман — надежда и гордость старого Алияра-бубы…
Только бы провести скот через дьявольский перевал. Неужели Первер-дигал, бог милосердия и
благополучия, не пособит старому чабану? Аллах свидетель, нет в его стаде ни единого козлиного
волоска, добытого нечестным путем.
Алияр-буба огляделся. Ночь, темная, как нечистая совесть, вроде бы прошла спокойно, однако в
эту пору на горных тропах держи ухо востро. То проливные дожди, то ураганный ветер хизри, то
волчьи своры подстерегают. Кажется, все продумал, все предусмотрел Алияр-буба. Прошлой
ночью то и дело палил он из дедовского ружья холостыми зарядами. И зверь, и злой дух
чувствуют, какой путник вступает в его владения — сильный или слабый, зрячий или слепой,
осторожный или беспечный.
— Пусть понюхает, чем пахнет смерть, — приговаривал Алияр-буба, вдыхая едкий дым пороха и
подымая собак на обход отары.
— Э-ге-гей!.. — кричал Салман в ночи.
— Э-ге-гей!.. — отзывался Алияр-буба, и в его голосе звучала былая удаль.
Звезды бледнели и угасали. Черные стены гор оживали и обретали лица, покрываясь могучими
морщинами, а вершины надевали белые папахи.
Там, на высоте, проснулся шахвар — нежнейший из ветров — и покатился прохладной волной в
долины и ущелья. Заворчали, посыпались с круч мелкие камни. Шум далекого обвала пронесся
как вздох. Поднялись со скал встревоженные орлы. А шахвар, подразнив горы, унесся к морю, и
все замерло вокруг, как в душе старца в минуту утреннего намаза. Солнце было уже близко, за
соседним хребтом. Послышался робкий голос жаворонка, быстро окреп, наполнился радостью и
вознесся в небо, возвещая рождение дня.
— Ну, вот и Салават… — сказал Алияр с тревогой, глядя на зияющую пасть перевала. — Собирай
отару, Салман.
Салман молчал. Отара была готова. Овцы покорно выстроились цепочкой на узкой тропе за
спиной чабана. Алияр-буба выпрямился и что было силы прокричал:
— Са-лам, са-лам, Са-ла-ват!
Раскатистое эхо облетело перевал и отвесные скалы над ним, ледниковые потоки в расселинах и
черневшие копотью веков пропасти. Коварный Салават притаился.
Тогда Алияр-буба, не медля, начал спасительный обряд: прежде всего прочитал молитву. Потом
несколько раз провел ладонями по щекам и седой, коротко остриженной бороде и, вытянув к
перевалу руки, запричитал в голос:
— Салават! Помилуй нас, Салават! Дай дорогу без горя и слез! Салават! Ты наша надежда,
Салават! Утихни, безжалостный дьявол, блудливый шайтан. — И вдруг схватил ружье и дважды
выстрелил. Эхо опять запрыгало по скалам, но Салават молчал, обвала не случилось. На перевале
тихо. Зловеща была эта тишина, и все же Алияр-буба вздохнул с облегчением.
— Да поможет аллах! — проговорил он дрожащими губами.
Тем временем Салман жег баранью шкуру, обильно поливая ее курдючным жиром. Лишь едким
дымом, вонючим чадом можно то ли задобрить, то ли отпугнуть злых духов, обитающих здесь.
Алияр-буба взглядом поманил к себе сына, и они вместе молча зарыли у входа в Салават
камышовый стебель с талисманом, усмиряющим гнев самого свирепого духа. Наконец, все-все,
что может смертный, сделано, прочитаны последние молитвы и заклинанья. И пошла отара
Алияр-бубы на Салават, в его сырой мрак.
Кругом была желанная тишина. Однако любой шорох, падение камешка, даже шелест шахвара
могли растревожить духов Салавата, так хитро запуганных выстрелами, усыпленных чадом и
задобренных мольбами и молитвами.
Алияр-буба снял чарыки, остался в кемерах — шерстяных легких узорчатых носках. И пошел
впереди отары по узкой, в две ступни, тропинке, извивавшейся по самому краю пропасти. Старик
шел быстро, уверенно, маня за собой отару запахом душистых, хорошо пропеченных лавашей.
Зоркий взгляд его спокойно, казалось, совсем равнодушно скользил по безжизненным крутым
склонам с проплешинами от недавних снежных обвалов и как бы невзначай задерживался на
глубоких спасительных гротах, выдолбленных горцами вдоль чертовой тропы.
Стадо, чувствуя опасность, присмирело, повинуясь Алияру-бубе. И лишь ленивый осел плелся
позади всей отары, недовольно мотая туго перевязанной челюстью. Глупое животное могло
взреветь без причины в любой миг и разом спугнуть покорное и настороженное стадо. Тогда с
отарой не совладать, полетят овцы в пропасть.
Приближалось самое опасное место перевала — Мужус, безобразная морда. Его ребристые скалы
и утесы походили на стоглавого дракона, подстерегавшего добычу. Алияр-буба, мысленно взывая
к аллаху, ступил было в тень Мужуса, но тут протяжный гром расколол небо. И все вокруг
заполнилось свистом и грохотом оживших камней.
— Даагул диш, берегись, Салман! — едва успел крикнуть Алияр-буба и бросился в щель под
ближайший уступ.
Обвал наступал огромными каменными и снежными волнами. Небо показалось старику с
овчинку, в двух шагах от себя он ничего не различал и только слышал блеяние и рев
обезумевшего скота. И вместе с ним завыл старый Алияр.
Отара погибла. Пропало все. Это конец… И другая страшная мысль пронзила его сердце,
замершее от страха. Салман, единственный сын! Где Салман? Но каменный град не дал поднять
головы.
Так же внезапно, как начался, обвал прекратился. Затихал Салават. Клубы пыли рассеивались и
розовели.
— Салман! Салман! — в отчаянии закричал Алияр-буба. Слабая надежда услышать сына
придавала ему силы.
— Отец… — простонал Салман где-то близко, и Алияр-буба с легкостью барса бросился на голос.
Салман лежал в гроте под скалой. Увидев отца, хотел подняться и не смог, схватился за ногу.
И по тому, как он замычал невнятно: «Нога!» — и по тому, как схватился за нее, понял старый
горец: худо, совсем худо дело.
С трудом разул сына. Так и есть — кость видно…
Алияр-буба проворно размотал свой пояс и, присев на корточки, стал стягивать место перелома.
Салман скрипел зубами, потом вдруг вскрикнул. Он увидел лицо отца, черное от каменной пыли и
горя. И проговорил сквозь зубы, чтобы не разреветься:
— Отара, отец. Но ты не убивайся…
Плечи Алияра-бубы затряслись в беззвучном рыдании. Поникла седая голова. Слезы скатывались
с усов. Он не стеснялся слез. Не отару, всю его жизнь раздавил и стер с лица земли обвал на
Салавате. Ничего нет на тропе, кроме двух чабанских палок. Пуста тропа через Салават.
— Отец, — глухо сказал Салман. — Я еще буду тебе помощником… Не дай мне остаться калекой!
Отвези меня в Ахты. Помнишь, люди говорили, там живет русский доктор. Они называли его
кашка-духтур… Он, говорят, волшебник. Может, он спасет меня…
И так велико было горе старого чабана, что высохли его слезы. И впервые за свои семьдесят лет
решился горец нарушить древний завет предков, который сильнее закона, — не просить помощи
у иноверца.
— Хорошо, сынок, хорошо. Пусть будет Ахты… На моей голове грех.
Поднял беспомощного сына и на костлявой спине донес до родного аула. Дома пробыли недолго.
Алияр-буба приложил к ране на ноге Салмана кусок сырого свежего мяса. И снова в путь —
скорей, скорей.
Весть о беде, свалившейся на старого чабана, в мгновенье ока разнеслась по аулу. Алияра не
утешали, а без многих слов, без долгих споров сговорились собрать ему новое стадо. «Идя на
Салават или с Салавата, и врагу подашь руку», — говорят в народе.
О том, что чабан повез сына в Ахты, пока помалкивали, будто никому не нужно и не любопытно
было знать: зачем в Ахты?
Черный полог ночи уже навис над большим селом Ахты, центром Самурского округа, когда конь с
двумя седоками ступил на главную улицу. Где-то рядом ворчала невидимая река.
Алияр-буба направил коня на первый огонек, но конь, сделав шаг-другой, стал как вкопанный. От
резкого толчка Салман болезненно застонал. Алияр-буба ощутил резкую прохладу клокочущей у
ног воды.
— Больно, сынок?
— Ноет, отец, сил нет. Тянет, будто скала к ней привязана…
Вглядевшись в темноту, Алияр увидел нескольких мужчин, притаившихся за саманными стенами.
Слабый, чуть пробивающийся из-за туч свет луны лишь подчеркивал любопытство в их глазах.
— Мир вам, люди! Скажите, ради аллаха, где тут у вас кашка-духтур?
Ответа не последовало, будто его не слышали. Алияр направил коня прямо к стене, повторяя
приветствие. Наконец за оградой отозвались:
— Алексалам.
— Где тут доктор? Я вот сына привез, сломал ногу на Салавате.
Один из мужчин неуверенно, видимо, сомневаясь в том, что он делает, подошел к Алияру и молча
провел к незнакомому дому.
В прихожей было не светлее, чем в душе Алияра-бубы. Придерживая Салмана, старик шарил
свободной рукой по стене в надежде отыскать невидимую дверь. Вдруг она отворилась сама. Свет
небольшой керосиновой лампы тускло освещал просторную, с низким потолком комнату.
Русоволосый мужчина, еще совсем молодой, невысокий стоял возле ложа, которое Алияр-буба
видел впервые.
Постель не постель, кровать не кровать, но — понял он — для человека. Для Салмана. Оно
одновременно так притягивало и пугало своей свежей, словно первый снег в горах, белизной, что
Алияр-буба не мог промолвить ни слова и только крепче прижал к себе Салмана. А русоволосый
уже приближался к ним, и лицо его светилось успокаивающей добротой.
— Что, перелом? — на родном Алияру языке спросил русоволосый. — Берали, помогите…
Теперь только Алияр-буба увидел, что незнакомец был в комнате не один. Словно джин, возник
перед ним молодой горец в странной белой одежде. «Свой», — мгновенно сообразил Алияр-буба
и доверил ему свободную руку сына. Они вместе уложили Салмана на белое покрывало, и, глядя
то на русоволосого, то на Берали, Алияр-буба поведал свое горе. И теперь заметил Алияр-буба в
волосах доктора широкую, в два пальца, седую прядь.
— Берали… лоток с инструментами! — сказал доктор после того, как Алияр-буба перечислил,
наконец, имена аульчан, обещавших ему собрать новое стадо…
Старик то ли не расслышал, то ли не понял слова доктора и опять забеспокоился, увидев, что
горец подает доктору маленькую посудину со множеством сверкающих предметов. Хотел было,
но не посмел ничего сказать, замер.
— Перелом. Разрыв связок, отек, — говорил доктор, тщательно прощупывая ступню Салмана.
Берали стоял рядом. Карие глаза его внимательно следили за каждым движением кашки-духтура.
— Просто не верится, что эти люди добрались до нас, вернее до вас. Салаватское ущелье так
далеко отсюда…
— Да, это очень далеко, — озабоченно проговорил доктор. — Ну что ж, пойдем дальше…
Он осторожно размотал пояс Алияра-бубы, который туго перехватывал бедро Салмана, и
отступил.
— Что это, Берали?
Алияру показалось, что доктор испугался. Старик тотчас же подошел к сыну, молча взял мясо,
привязанное им к месту перелома, спрятал его за пазуху и вышел.
— У нас так делают, доктор, — сказал Берали. — Чтобы сохранить свежесть перелома. Теперь вам
будет легче поставить кость на место.
Доктор ничего не ответил, казалось, все его внимание ушло в кончики пальцев, которыми он
прощупывал ногу Салмана. Тот не сводил с доктора глаз, вздрагивая от боли и сдерживая стон.
— Держись, джигит, — сказал, наконец, доктор и весело подмигнул Салману. — Берали, гипс!
Во взгляде кашки-духтура опять было спокойствие, какое приходилось видеть Салману только у
охотников в засаде.
Потом Салман стал все чаще и чаще поглядывать на отца, неслышно вошедшего в комнату.
Беспокойный взгляд, обращенный к отцу, и какие-то странные движения привели доктора в
полное недоумение. Он взглянул на Берали.
— Что с ним такое? Берали усмехнулся:
— Бедные люди, они не знают, чем вам заплатить, Антон Никифорович. Старик заехал домой, но,
как говорят, в беде и самого себя забывают…
— Полно, полно, — прервал доктор. — Объясните им, пожалуйста, что я не беру платы. Объясните
им, что я на службе. Мой долг — оказывать помощь. — И он подошел к Алияру-бубе.
— Вот и все, — весело проговорил доктор, — все обошлось благополучно. До утра побудете в
крепостном лазарете. А там посмотрим.
Алияр-буба благодарно кивал головой в такт веселому голосу доктора, потом выскочил за дверь и
тут же вернулся с невесть откуда взявшимся заросшим щетиной горцем. Они ловко подхватили
Салмана на руки.
— Берали, проводите их, пожалуйста, в лазарет и попросите капитана Лазарева приютить до утра.
А я что-либо придумаю.
В дверях Алияр-буба снял свободной рукой папаху, благодарно склонил седую голову.
Доктор погасил лампу. В синем проеме окна виднелись люди —
Кияс Меджидов
Сердце оставленное в горах
роман
Авторизованный перевод с лезгинского М. Тучиной
Москва, «Советская Россия», 1971
Кияс Меджидов — автор широко известных в Дагестане повестей, рассказов и пьес, многие из
которых переведены на русский язык.
В романе «Сердце, оставленное в горах» рассказывается о жизни русского врача Антона
Никифоровича Ефимова, о его большой дружбе с горцами. Действие романа охватывает
период с конца прошлого века до установления на Кавказе Советской власти.
Доктор Ефимов был назначен начальником санитарного управления Самурского округа. В его
обязанности входило медицинское обслуживание гарнизона русской крепости, но он
добровольно взвалил на свои плечи заботу о жизни и здоровье населения всех лезгинских аулов
округа и тем. самым заслужил искреннюю и горячую любовь горцев. С первых же дней своей
деятельности Ефимову пришлось столкнуться с местным мусульманским духовенством —
опорой царского самодержавия.
Перед Октябрьской революцией доктор сближается с большевиками. Это естественное
завершение его жизненного пути. Советскую власть доктор Ефимов принял как свою родную
власть и до самой смерти продолжал трудиться на благо народа.
Молодость моя прошла в городе. Несколько лет я не был в Самурской долине Дагестана, где
раскинулось родное село Ахты. Возвращаясь домой, остановился на ночлег в придорожном
караван-сарае. Была осень. Вечерело, или, как говорят горцы, ночь лезла в глаза. Усталые путники
грелись у костров. Меня потянуло к огню, у которого сидели старый горец в черной папахе и
мальчик лет двенадцати, вероятно, его внук. Старик неторопливо рассказывал что-то, время от
времени поглядывая на серовато-розовые утесы горы Китиндаг, как одинокий страж стоящей на
пороге нашей долины.
— Меня спрашивают, почему, отец, ты любуешься только этой горой? — он вздохнул и посмотрел
на внука. — А я отвечаю — все дети нашей долины любят Китиндаг. Оттуда видны все аулы
лезгин. Еще прадеды говорили нам, что на Китиндаге жил и творил чудеса славный народный
лекарь Лукманал Аким, исцелитель недугов человеческих. Когда лекарь умер, дух его остался
жить на вершине горы… А потом переселился в русского человека, доктора Ефимова. В наших
аулах его называли кашка-духтур — доктор с белой прядью. Вот так, сынок. Запомни и
рассказывай людям.
Русское имя, так поэтично ожившее в народной лезгинской легенде, сразу напомнило мне
детство. Всего сто шагов отделяло саклю моего отца от дома доктора Ефимова. Бегая с
мальчишками вдоль ручья, я много раз в день видел доктора идущим по узкой улице, прозванной
в народе «тропой кашки-духтура». Иногда мать водила меня в его лечебницу. Ни свадьбы, ни
многочисленные народные праздники, ни похороны в Ахтах не проходили без доктора Ефимова.
Круглолицый, с широкой седой прядью в русых волосах, он среди моих односельчан,
черноволосых и худощавых, никогда не казался чужим, свободно говорил по лезгински и знал
всех по имени…
Тут же, у придорожного костра, я дал себе слово записать все, что знали горцы об этом
самоотверженном русском человеке, прожившем в наших горах долгие годы. Я искал и находил
людей, знавших доктора Ефимова. С одними он дружил и работал, другим — спасал жизнь. О
докторе мне рассказывали почти в каждом доме, а новая больница, построенная в годы
Советской власти в Ахтах, названа его именем.
Я буду счастлив, если в моем романе люди увидят русского врача Антона Никифоровича Ефимова
таким, каким его помнит мой благодарный народ.
Автор
Часть 1
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Таял предрассветный туман. Все яснее видел Алияр черную гряду гор впереди за перевалом.
Подобно джигитам в черных бурках, они теснились плечом к плечу и ждали старого чабана. И
дрогнуло сердце горца, рванулось, перелетной птицей понеслось к родному гнезду.
После долгих скитаний в азербайджанских степях вместе с сыном гнал Алияр отару домой.
Торопился пройти трудными тропами, раньше других провести скот на высокогорные пастбища,
где уже зеленели молодые весенние травы.
Теперь и не вспомнить, сколько раз за долгую свою жизнь, возвращаясь в родной аул,
останавливал Алияр отару на ночлег вот здесь, у самой пасти дьявола — у перевала Салават. И
каждый раз с тревогой, не смыкая глаз, ждал рассвета. Аллах свидетель, нечистая сила воздвигла
этот перевал — дикие неприступные скалы, покрытые вечным льдом. Здесь обитают злые духи,
творящие каменные обвалы, снежные лавины. И не обойти, не миновать опасной тропы чабану
ранней весной на пути со степной зимовки в родные места. Нет другой дороги.
Жизнь Алияра клонилась к закату. Привычное прозвище — Авчи — ловкий и сильный охотник —
еще держалось за ним, но все чаще и чаще горцы называли его почтительно — Алияр-буба. Что
поделаешь, хоть и держится он молодцом, а за семьдесят перевалило. Его сверстники уже
упрятали дряхлые немощные тела в бараньи тулупы. Сидят себе на киме возле мечети —
излюбленном месте аульных сходок, греют на солнышке старые кости и, важно поглаживая белые
бороды, учат уму-разуму безусых юнцов, вспоминают дедов и прадедов до седьмого колена, все
их распри, все свои беды-тревоги. И тогда выцветшие глаза их поблескивают, как угли в тлеющем
костре.
А вот он, Алияр-буба, все еще мается по белу свету, тянет ярмо чабана. Видит аллах, и ему пора на
покой. Но прежде надо женить единственного сына, а там уж и подумать о спасении души.
В отца пошел Салман, такой же двужильный, работящий. А что оставит Алияр в наследство
любимому сыну? Сколько лет прожил Алияр-буба, столько дорог исходил, столько труда положил,
а вот оно, его богатство, на ладони поместится. Как ни старался Алияр, не удалось умножить
стадо, оставленное ему отцом, непоседливым смекалистым Нурали, зычный бас которого до сей
поры помнят в ауле. Придется и Салману смириться с судьбой, как полвека назад смирился с ней
Алияр.
И все же не напрасно прожита жизнь. Салман — надежда и гордость старого Алияра-бубы…
Только бы провести скот через дьявольский перевал. Неужели Первер-дигал, бог милосердия и
благополучия, не пособит старому чабану? Аллах свидетель, нет в его стаде ни единого козлиного
волоска, добытого нечестным путем.
Алияр-буба огляделся. Ночь, темная, как нечистая совесть, вроде бы прошла спокойно, однако в
эту пору на горных тропах держи ухо востро. То проливные дожди, то ураганный ветер хизри, то
волчьи своры подстерегают. Кажется, все продумал, все предусмотрел Алияр-буба. Прошлой
ночью то и дело палил он из дедовского ружья холостыми зарядами. И зверь, и злой дух
чувствуют, какой путник вступает в его владения — сильный или слабый, зрячий или слепой,
осторожный или беспечный.
— Пусть понюхает, чем пахнет смерть, — приговаривал Алияр-буба, вдыхая едкий дым пороха и
подымая собак на обход отары.
— Э-ге-гей!.. — кричал Салман в ночи.
— Э-ге-гей!.. — отзывался Алияр-буба, и в его голосе звучала былая удаль.
Звезды бледнели и угасали. Черные стены гор оживали и обретали лица, покрываясь могучими
морщинами, а вершины надевали белые папахи.
Там, на высоте, проснулся шахвар — нежнейший из ветров — и покатился прохладной волной в
долины и ущелья. Заворчали, посыпались с круч мелкие камни. Шум далекого обвала пронесся
как вздох. Поднялись со скал встревоженные орлы. А шахвар, подразнив горы, унесся к морю, и
все замерло вокруг, как в душе старца в минуту утреннего намаза. Солнце было уже близко, за
соседним хребтом. Послышался робкий голос жаворонка, быстро окреп, наполнился радостью и
вознесся в небо, возвещая рождение дня.
— Ну, вот и Салават… — сказал Алияр с тревогой, глядя на зияющую пасть перевала. — Собирай
отару, Салман.
Салман молчал. Отара была готова. Овцы покорно выстроились цепочкой на узкой тропе за
спиной чабана. Алияр-буба выпрямился и что было силы прокричал:
— Са-лам, са-лам, Са-ла-ват!
Раскатистое эхо облетело перевал и отвесные скалы над ним, ледниковые потоки в расселинах и
черневшие копотью веков пропасти. Коварный Салават притаился.
Тогда Алияр-буба, не медля, начал спасительный обряд: прежде всего прочитал молитву. Потом
несколько раз провел ладонями по щекам и седой, коротко остриженной бороде и, вытянув к
перевалу руки, запричитал в голос:
— Салават! Помилуй нас, Салават! Дай дорогу без горя и слез! Салават! Ты наша надежда,
Салават! Утихни, безжалостный дьявол, блудливый шайтан. — И вдруг схватил ружье и дважды
выстрелил. Эхо опять запрыгало по скалам, но Салават молчал, обвала не случилось. На перевале
тихо. Зловеща была эта тишина, и все же Алияр-буба вздохнул с облегчением.
— Да поможет аллах! — проговорил он дрожащими губами.
Тем временем Салман жег баранью шкуру, обильно поливая ее курдючным жиром. Лишь едким
дымом, вонючим чадом можно то ли задобрить, то ли отпугнуть злых духов, обитающих здесь.
Алияр-буба взглядом поманил к себе сына, и они вместе молча зарыли у входа в Салават
камышовый стебель с талисманом, усмиряющим гнев самого свирепого духа. Наконец, все-все,
что может смертный, сделано, прочитаны последние молитвы и заклинанья. И пошла отара
Алияр-бубы на Салават, в его сырой мрак.
Кругом была желанная тишина. Однако любой шорох, падение камешка, даже шелест шахвара
могли растревожить духов Салавата, так хитро запуганных выстрелами, усыпленных чадом и
задобренных мольбами и молитвами.
Алияр-буба снял чарыки, остался в кемерах — шерстяных легких узорчатых носках. И пошел
впереди отары по узкой, в две ступни, тропинке, извивавшейся по самому краю пропасти. Старик
шел быстро, уверенно, маня за собой отару запахом душистых, хорошо пропеченных лавашей.
Зоркий взгляд его спокойно, казалось, совсем равнодушно скользил по безжизненным крутым
склонам с проплешинами от недавних снежных обвалов и как бы невзначай задерживался на
глубоких спасительных гротах, выдолбленных горцами вдоль чертовой тропы.
Стадо, чувствуя опасность, присмирело, повинуясь Алияру-бубе. И лишь ленивый осел плелся
позади всей отары, недовольно мотая туго перевязанной челюстью. Глупое животное могло
взреветь без причины в любой миг и разом спугнуть покорное и настороженное стадо. Тогда с
отарой не совладать, полетят овцы в пропасть.
Приближалось самое опасное место перевала — Мужус, безобразная морда. Его ребристые скалы
и утесы походили на стоглавого дракона, подстерегавшего добычу. Алияр-буба, мысленно взывая
к аллаху, ступил было в тень Мужуса, но тут протяжный гром расколол небо. И все вокруг
заполнилось свистом и грохотом оживших камней.
— Даагул диш, берегись, Салман! — едва успел крикнуть Алияр-буба и бросился в щель под
ближайший уступ.
Обвал наступал огромными каменными и снежными волнами. Небо показалось старику с
овчинку, в двух шагах от себя он ничего не различал и только слышал блеяние и рев
обезумевшего скота. И вместе с ним завыл старый Алияр.
Отара погибла. Пропало все. Это конец… И другая страшная мысль пронзила его сердце,
замершее от страха. Салман, единственный сын! Где Салман? Но каменный град не дал поднять
головы.
Так же внезапно, как начался, обвал прекратился. Затихал Салават. Клубы пыли рассеивались и
розовели.
— Салман! Салман! — в отчаянии закричал Алияр-буба. Слабая надежда услышать сына
придавала ему силы.
— Отец… — простонал Салман где-то близко, и Алияр-буба с легкостью барса бросился на голос.
Салман лежал в гроте под скалой. Увидев отца, хотел подняться и не смог, схватился за ногу.
И по тому, как он замычал невнятно: «Нога!» — и по тому, как схватился за нее, понял старый
горец: худо, совсем худо дело.
С трудом разул сына. Так и есть — кость видно…
Алияр-буба проворно размотал свой пояс и, присев на корточки, стал стягивать место перелома.
Салман скрипел зубами, потом вдруг вскрикнул. Он увидел лицо отца, черное от каменной пыли и
горя. И проговорил сквозь зубы, чтобы не разреветься:
— Отара, отец. Но ты не убивайся…
Плечи Алияра-бубы затряслись в беззвучном рыдании. Поникла седая голова. Слезы скатывались
с усов. Он не стеснялся слез. Не отару, всю его жизнь раздавил и стер с лица земли обвал на
Салавате. Ничего нет на тропе, кроме двух чабанских палок. Пуста тропа через Салават.
— Отец, — глухо сказал Салман. — Я еще буду тебе помощником… Не дай мне остаться калекой!
Отвези меня в Ахты. Помнишь, люди говорили, там живет русский доктор. Они называли его
кашка-духтур… Он, говорят, волшебник. Может, он спасет меня…
И так велико было горе старого чабана, что высохли его слезы. И впервые за свои семьдесят лет
решился горец нарушить древний завет предков, который сильнее закона, — не просить помощи
у иноверца.
— Хорошо, сынок, хорошо. Пусть будет Ахты… На моей голове грех.
Поднял беспомощного сына и на костлявой спине донес до родного аула. Дома пробыли недолго.
Алияр-буба приложил к ране на ноге Салмана кусок сырого свежего мяса. И снова в путь —
скорей, скорей.
Весть о беде, свалившейся на старого чабана, в мгновенье ока разнеслась по аулу. Алияра не
утешали, а без многих слов, без долгих споров сговорились собрать ему новое стадо. «Идя на
Салават или с Салавата, и врагу подашь руку», — говорят в народе.
О том, что чабан повез сына в Ахты, пока помалкивали, будто никому не нужно и не любопытно
было знать: зачем в Ахты?
Черный полог ночи уже навис над большим селом Ахты, центром Самурского округа, когда конь с
двумя седоками ступил на главную улицу. Где-то рядом ворчала невидимая река.
Алияр-буба направил коня на первый огонек, но конь, сделав шаг-другой, стал как вкопанный. От
резкого толчка Салман болезненно застонал. Алияр-буба ощутил резкую прохладу клокочущей у
ног воды.
— Больно, сынок?
— Ноет, отец, сил нет. Тянет, будто скала к ней привязана…
Вглядевшись в темноту, Алияр увидел нескольких мужчин, притаившихся за саманными стенами.
Слабый, чуть пробивающийся из-за туч свет луны лишь подчеркивал любопытство в их глазах.
— Мир вам, люди! Скажите, ради аллаха, где тут у вас кашка-духтур?
Ответа не последовало, будто его не слышали. Алияр направил коня прямо к стене, повторяя
приветствие. Наконец за оградой отозвались:
— Алексалам.
— Где тут доктор? Я вот сына привез, сломал ногу на Салавате.
Один из мужчин неуверенно, видимо, сомневаясь в том, что он делает, подошел к Алияру и молча
провел к незнакомому дому.
В прихожей было не светлее, чем в душе Алияра-бубы. Придерживая Салмана, старик шарил
свободной рукой по стене в надежде отыскать невидимую дверь. Вдруг она отворилась сама. Свет
небольшой керосиновой лампы тускло освещал просторную, с низким потолком комнату.
Русоволосый мужчина, еще совсем молодой, невысокий стоял возле ложа, которое Алияр-буба
видел впервые.
Постель не постель, кровать не кровать, но — понял он — для человека. Для Салмана. Оно
одновременно так притягивало и пугало своей свежей, словно первый снег в горах, белизной, что
Алияр-буба не мог промолвить ни слова и только крепче прижал к себе Салмана. А русоволосый
уже приближался к ним, и лицо его светилось успокаивающей добротой.
— Что, перелом? — на родном Алияру языке спросил русоволосый. — Берали, помогите…
Теперь только Алияр-буба увидел, что незнакомец был в комнате не один. Словно джин, возник
перед ним молодой горец в странной белой одежде. «Свой», — мгновенно сообразил Алияр-буба
и доверил ему свободную руку сына. Они вместе уложили Салмана на белое покрывало, и, глядя
то на русоволосого, то на Берали, Алияр-буба поведал свое горе. И теперь заметил Алияр-буба в
волосах доктора широкую, в два пальца, седую прядь.
— Берали… лоток с инструментами! — сказал доктор после того, как Алияр-буба перечислил,
наконец, имена аульчан, обещавших ему собрать новое стадо…
Старик то ли не расслышал, то ли не понял слова доктора и опять забеспокоился, увидев, что
горец подает доктору маленькую посудину со множеством сверкающих предметов. Хотел было,
но не посмел ничего сказать, замер.
— Перелом. Разрыв связок, отек, — говорил доктор, тщательно прощупывая ступню Салмана.
Берали стоял рядом. Карие глаза его внимательно следили за каждым движением кашки-духтура.
— Просто не верится, что эти люди добрались до нас, вернее до вас. Салаватское ущелье так
далеко отсюда…
— Да, это очень далеко, — озабоченно проговорил доктор. — Ну что ж, пойдем дальше…
Он осторожно размотал пояс Алияра-бубы, который туго перехватывал бедро Салмана, и
отступил.
— Что это, Берали?
Алияру показалось, что доктор испугался. Старик тотчас же подошел к сыну, молча взял мясо,
привязанное им к месту перелома, спрятал его за пазуху и вышел.
— У нас так делают, доктор, — сказал Берали. — Чтобы сохранить свежесть перелома. Теперь вам
будет легче поставить кость на место.
Доктор ничего не ответил, казалось, все его внимание ушло в кончики пальцев, которыми он
прощупывал ногу Салмана. Тот не сводил с доктора глаз, вздрагивая от боли и сдерживая стон.
— Держись, джигит, — сказал, наконец, доктор и весело подмигнул Салману. — Берали, гипс!
Во взгляде кашки-духтура опять было спокойствие, какое приходилось видеть Салману только у
охотников в засаде.
Потом Салман стал все чаще и чаще поглядывать на отца, неслышно вошедшего в комнату.
Беспокойный взгляд, обращенный к отцу, и какие-то странные движения привели доктора в
полное недоумение. Он взглянул на Берали.
— Что с ним такое? Берали усмехнулся:
— Бедные люди, они не знают, чем вам заплатить, Антон Никифорович. Старик заехал домой, но,
как говорят, в беде и самого себя забывают…
— Полно, полно, — прервал доктор. — Объясните им, пожалуйста, что я не беру платы. Объясните
им, что я на службе. Мой долг — оказывать помощь. — И он подошел к Алияру-бубе.
— Вот и все, — весело проговорил доктор, — все обошлось благополучно. До утра побудете в
крепостном лазарете. А там посмотрим.
Алияр-буба благодарно кивал головой в такт веселому голосу доктора, потом выскочил за дверь и
тут же вернулся с невесть откуда взявшимся заросшим щетиной горцем. Они ловко подхватили
Салмана на руки.
— Берали, проводите их, пожалуйста, в лазарет и попросите капитана Лазарева приютить до утра.
А я что-либо придумаю.
В дверях Алияр-буба снял свободной рукой папаху, благодарно склонил седую голову.
Доктор погасил лампу. В синем проеме окна виднелись люди — в остроплечих бурках, в высоких
папахах, осторожно идущие за лошадью. Голоса их еще долго раздавались в ночи.
«Стало быть, там, в горах, уже прослышали обо мне?» — подумал Антон Никифорович.
Милая Наташа!
Совсем не трудно представить себе Ахты. Это твой маленький Тифлис. По склону горы Келе
селение спускается к стремительным водам Ахты-чая, разделяющего аул на две части. Река
напоминает характер местных жителей, упорных, решительных, но едва тронутых
цивилизацией.
Ахты окружает цепь древних гор, увенчанная на востоке остроконечной вершино
Роман К. Меджидова “Сердце, оставленное в горах” отличается от рассмотренных нами ранее двух произведений большей исторической достоверностью. Данный роман является подлинно историческим, хотя в нем автор не изображает поворотных событий в жизни лезгинского народа, не показаны революционные события. Для писателя важно не это. Он отображает, как меняется сознание лезгинского народа, как культура и традиции двух народов, русского и лезгинского, взаимодействуют, влияя друг на друга. Кияс Меджидов сам не указывает время, показанное в романе. О нем мы узнаем из писем главного героя доктора Ефимова сестре Наташе. Это конец XIX начало XX века. Временной охват событий – около 20 лет. Для автора важно не время изображаемых событий, а люди, которые действуют на страницах произведения. “Писателя интересует не сам фрагмент истории как таковой, а его социальное наполнение, общественные, бытовые и духовно-нравственные противоречия. Об этом свидетельствует равно глубокая разработка основных и второстепенных образов, организующих в романе конфликтующие стороны. Решение нравственных проблем дает историческую перспективу, которая выразилась в духовном единении дружественных народов.”1 И все же мы рассмотрим историческое время романа “Сердце, оставленное в горах” в том ракурсе, в котором изобразил писатель. Оно выражено в том, что автор правдиво показал облик минувшего времени. К. Меджидов рисует жизнь села Ахты. В лезгинском селении обитают представители двух народов: лезгинского и русского. Русские люди прибыли в горный аул, чтобы упорядочить здешнюю жизнь, навести общественный порядок. Только, как это сделать, каждый понимает по-разному. Для Антона Ефимова главное – это сблизиться с незнакомым краем, с его людьми, помогать им построить лучшую жизнь. Об отношении русского доктора к чужому народу мы узнаем из его писем. Он понимает, что людям нужно менять свой образ жизни, но есть черты характера, традиции, которые нужно сохранить. “Река напоминает характер местных жителей, упорных решительных, но едва тронутых цивилизацией.”2 Ему непонятно, для чего в селе столько солдат. Но полковник Брусилин, начальник Самурского округа считает иначе. “Брусилин любил военный порядок и искренне верил в его могущественную силу.” (с. 19) Для него жители села – это сброд, который нужно держать в страхе и не давать им свободу. Кияс Меджидов рисует реальные исторические события начала XX века: процесс колонизации Дагестана царской Россией, частично показана борьба горского народа против самодержавия, становление Советской власти. “Молнией раскололо тишину ошеломляющая весть – отрекся Николай. Русское слово революция разнеслось по всему аулу.” (с. 212) Для писателя важны не сами исторические события, являющиеся лишь фоном, а как они отражаются на сознании горского народа, в частности села Ахты. Политические события не играли существенной роли и для Антона Никифоровича. Для него важно было, как будет жить народ, станет ли ему легче. “Что принесет она, эта революция и отречение Николая простым людям? – спрашивал себя Антон Никифорович. – Сделает ли она их счастливее, вернет ли с западного фронта отцов и сыновей в Россию, накормит ли голодных детей той же Самурской долины?” (с. 212) Чувствуя изменения, происходящие в России и в Дагестане, Ефимов пытается понять противоречивость складывающейся политической обстановки. Он решает, что не может стоять в стороне от народа, старается помочь ему (спасает Ивана Кудряшева, прячет Казимагомеда Агасиева) . Порой ему бывало очень тяжело, но покинуть горы он не мог. “Его тянуло в горы. Оттуда он смотрел на плоские крыши аула. Люди населявшие эти бедные сакли, рождались, жили всю жизнь и умирали здесь, так и не услышав опьяняющего шума весенней березовой рощи, не увидев пологих берегов русской реки. У них свои несчастия и трагедии. Разве мог он чувствовать себя счастливым, если бы на всю жизнь, от рождения до могилы, оказался прикован к этим однообразным, хотя и величественным местам? А между тем он и не хотел возвращаться в привычный мир.” (с. 121) Причина его тяжелых дум – это любовь к горянке Алван. Он жертвует своим личным счастьем ради уважения и любви лезгинского народа, ставшего ему родным. Долг доктора Ефимова – участие в судьбах людей, оказание им помощи и поддержки. Его дружеское, отеческое, братское отношение к горскому народу приводит к заветной цели – признанию людей. Видя любовь народа, Антон Никифорович ощущает себя счастливым. “Молодые люди отвечают ему веселым дружным приветственным криком. И уже нет п
режнего чувства одиночества.” (с. 181) К. Меджидов изображает в романе рост общественного сознания горского народа. Писатель рисует, как люди в ауле дико в начале относились к иноверцам.