Поэма (ок. 1–8
н.э.)
Публий Овидий
Назон (Publius Ovidius Naso) (43 до н. э. — 17 н. э.)
Античная
литература. Рим
М. Л. Гаспаров
Слово
«метаморфозы» значит «превращения». Было очень много древних мифов, которые
кончались превращениями героев — в реку, в гору, в животное, в растение, в
созвездие. Поэт Овидий попробовал собрать все такие мифы о превращениях,
которые он знал; их оказалось больше двухсот. Он пересказал их один за другим,
подхватывая, переплетая, вставляя друг в друга; получилась длинная поэма под
заглавием «Метаморфозы». Начинается она с сотворения мира — ведь когда Хаос
разделился на Небо и Землю, это уже было первое в мире превращение. А кончается
она буквально вчерашним днем: за год до рождения Овидия в Риме был убит Юлий
Цезарь, в небе явилась большая комета, и все говорили, что это вознеслась на
небеса душа Цезаря, который стал богом, — а это тоже не что иное, как
превращение.
Так движется поэма
от древнейших к новейшим временам. Чем древнее — тем величавее, тем космичнее
описываемые превращения: мировой потоп, мировой пожар. Потоп был наказанием
первым людям за их грехи — суша стала морем, прибой бил в маковки гор, рыбы
плавали меж древесных ветвей, люди на утлых плотах умирали от голода. Только
двое праведников спаслись на двухвершинной горе Парнасе — праотец Девкалион и
жена его Пирра. Схлынула вода, открылся пустынный и безмолвный мир; со слезами
они взмолились богам и услышали ответ: «Материнские кости мечите себе за
спину!» С трудом они поняли: общая мать — Земля, кости ее — камни; они стали
метать каменья через свои плечи, и за спиною Девкалиона из этих камней
вырастали мужчины, а за спиною Пирры — женщины. Так явился на земле новый человеческий
род.
А пожар был не
по воле богов, а по дерзости неразумного подростка. Юный Фаэтон, сын Солнца,
попросил отца: «Мне не верят, что я твой сын: дай же мне проскакать по небу в
твоей золотой колеснице от востока до закатав «Будь по-твоему, — ответил отец,
— но берегись: не правь ни вверх, ни вниз, держись середины, иначе быть беде!»
И пришла беда: на высоте у юноши закружилась голова, дрогнула рука, кони
сбились с пути, в небе шарахнулись от них и Рак и Скорпион, на земле запылали
горные леса от Кавказа до Атласа, закипели реки от Рейна до Ганга, ссохлось
море, треснула почва, свет пробился в черное царство Аида, — и тогда сама
старая Земля, вскинув голову, взмолилась Зевсу: «Хочешь сжечь — сожги, но
помилуй мир, да не будет нового Хаоса!» Зевс грянул молнией, колесница рухнула,
а над останками Фаэтона написали стих: «Здесь сражен Фаэтон: дерзнув на
великое, пал он».
Начинается век
героев, боги сходят к смертным, смертные впадают в гордыню. Ткачиха Арахна
вызывает на состязание богиню Афину, изобретательницу тканья, У Афины на ткани
— олимпийские боги, Посейдон творит для людей коня, сама Афина — оливу, а по
краям — наказания тех, кто посмел равняться с богами: те обращены в горы, те в
птиц, те в ступени храма. А у Арахны на ткани — как Зевс обернулся быком, чтоб
похитить одну красавицу, золотым дождем для другой, лебедем для третьей, змеем
для четвертой; как Посейдон превращался и в барана, и в коня, и в дельфина; как
Аполлон принимал вид пастуха, а Дионис — виноградаря, и еще, и еще. Ткань
Арахны не хуже, чем ткань Афины, и Афина казнит ее не за работу, а за
кощунство: превращает ее в паука, который висит в углу и вечно ткет паутину.
«Паук» по-гречески — «арахна». Зевсов сын, Дионис-виноградарь, чудотворцем идет
по свету и дарит людям вино. Врагов своих он наказывает: корабельщики,
перевозившие его через море, решили похитить такого красавца и продать в
рабство — но корабль их останавливается, пускает корни в дно, плющ обвивает
мачту, с парусов повисают гроздья, а разбойники изгибаются телом, покрываются
чешуей и дельфинами прыгают в море. А друзей своих он одаряет чем угодно, но не
всегда они просят разумного. Жадный царь Мидас попросил: «Пусть все, чего я
коснусь, становится золотом!» — и вот золотой хлеб и мясо ломают ему зубы, а
золотая вода льется в горло расплавленным металлом. Простирая чудотворные руки,
он молит: «Ах, избавь меня от пагубного дара!» — и Дионис с улыбкой велит:
«Вымой руки в реке Пактоле». Сила уходит в воду, царь снова ест и пьет, а река
Пактол с тех пор катит золотой песок.
Не только юный
Дионис, но и старшие боги появляются меж людей. Сам Зевс с Гермесом в облике
странников обходят людские села, но грубые хозяева гонят их от порогов. Только
в одной бедной хижине приняли их старик и старуха, Филемон и Бавкида. Гости
входят, пригнув головы, присаживаются на рогожу, перед ними столик с хромой
ножкой, подпертой черепком, вместо скатерти его доску натирают мятой, в
глиняных мисках — яйца, творог, овощи, сушеные ягоды. Вот и вино, смешанное с
водой, — и вдруг хозяева видят: чудо — сколько ни пьешь, оно не убывает в
чашах. Тут они догадываются, кто перед ними, и в страхе молят: «Простите нас,
боги, за убогий прием». В ответ им хижина преображается, глинобитный пол
становится мраморным, кровля вздымается на колоннах, стены блещут золотом, а
могучий Зевс говорит: «Просите, чего хотите!» «Хотим остаться в этом вашем
храме жрецом и жрицею, и как жили вместе, так и умереть вместе». Так и стало; а
когда пришел срок, Филемон и Бавкида на глазах друг у друга обратились в дуб и
липу, только и успев молвить друг другу «Прощай!».
А меж тем век
героев идет своим чередом. Персей убивает Горгону, превращающую в камень
взглядом, и когда кладет ее отсеченную голову ниц на листья, то листья
обращаются в кораллы. Ясон привозит из Колхиды Медею, и та превращает его
дряхлого отца из старика в молодого. Геракл бьется за жену с речным богом
Ахелоем, тот оборачивается то змеем, то быком — и все-таки побежден. Тесей
входит в критский Лабиринт и убивает там чудовищного Минотавра; царевна Ариадна
дала ему нить, он протянул ее за собою по путаным коридорам от входа до
середины, а потом нашел по ней дорогу обратно. Эту Ариадну отнял у Тесея и
сделал своею женою бог Дионис, а венчик с ее головы он вскинул в небо, и там он
засветился созвездием Северной Короны.
Строителем
критского Лабиринта был умелец афинянин Дедал, пленник грозного царя Миноса,
сына Зевса и отца Минотавра. Дедал томился на его острове, но бежать не мог:
все моря были во власти Миноса. Тогда он решил улететь по небу: «Всем владеет
Минос, но воздухом он не владеет!» Собрав птичьи перья, он скрепляет их воском,
вымеряет длину, выверяет изгиб крыла; а мальчик его Икар рядом то лепит комочки
воска, то ловит отлетающие перышки. Вот уже готовы большие крылья для отца,
маленькие для сына, и Дедал учит Икара: «Лети мне вслед, держись середины: ниже
возьмешь — от брызг моря отяжелеют перья; выше возьмешь — от жара солнца
размякнет воск». Они летят; рыбаки на берегах и пахари на пашнях вскидывают
взгляды в небо и замирают, думая, что это вышние боги. Но опять повторяется
участь Фаэтона: Икар радостно забирает ввысь, тает воск, рассыпаются перья,
голыми руками он хватает воздух, и вот уже море захлестывает его губы,
взывающие к отцу. С тех пор это море называется Икарийским.
Как на Крите
был умельцем Дедал, так на Кипре был умельцем Пигмалион. Оба они были
ваятелями: про Дедала говорили, что его статуи умели ходить, про Пигмалиона —
будто его статуя ожила и стала ему женой. Это была каменная девушка по имени
Галатея, такая прекрасная, что Пигмалион сам в нее влюбился: ласкал каменное
тело, одевал, украшал, томился и наконец взмолился к богам: «Дайте мне такую
жену, как моя статуя!» И богиня любви Лфродита откликнулась: он касается статуи
и чувствует мягкость и тепло, он целует ее, Галатея раскрывает глаза и разом видит
белый свет и лицо влюбленного. Пигмалион был счастлив, но несчастны оказались
его потомки. У него родился сын Кинир, а у Кинира дочь Мирра, и эта Мирра
кровосмесительной любовью влюбилась в своего отца. Боги в ужасе обратили ее в
дерево, из коры которого, как слезы, сочится душистая смола, до сих пор
называемая миррою. А когда настало время родить, дерево треснуло, и из трещины
явился младенец по имени Адонис. Он вырос таким прекрасным, что сама Афродита
взяла его себе в любовники. Но не к добру: ревнивый бог войны Арес наслал на
него на охоте дикого вепря, Адонис погиб, и из крови его вырос недолговечный
цветок анемон.
А еще у
Пигмалиона был то ли правнук, то ли правнучка, по имени то ли Кенида, то ли
Кеней. Родилась она девушкой, в нее влюбился морской Посейдон, овладел ею и
сказал: «Проси у меня чего угодной Она ответила: «Чтоб никто меня больше не мог
обесчестить, как ты, — хочу быть мужчиной!» Начала эти слова женским голосом,
кончила мужским. А в придачу, радуясь такому желанию Кениды, бог дал ее мужскому
телу неуязвимость от ран. В это время справлял многолюдную свадьбу царь племени
лапифов, друг Тесея. Гостями на свадьбе были кентавры, полулюди-полулошади с
соседних гор, дикие и буйные. Непривычные к вину, они опьянели и набросились на
женщин, лапифы стали защищать жен, началась знаменитая битва лапифов с
кентаврами, которую любили изображать греческие скульпторы. Сперва в свадебном
дворце, потом под открытым небом, сперва метали друг в друга литыми чашами и
алтарными головнями, потом вырванными соснами и глыбами скал. Тут-то и показал
себя Кеней — ничто его не брало, камни отскакивали от него, как град от крыши,
копья и мечи ломались, как о гранит. Тогда кентавры стали забрасывать его
стволами деревьев: «Пусть раны заменятся грузом!» — целая гора стволов выросла
над его телом и сперва колебалась, как в землетрясении, а потом утихла. И когда
битва кончилась и стволы разобрали, то под ними лежала мертвая девушка Кенида,
Поэма близится
к концу: про битву лалифов с кентаврами рассказывает уже старый Нестор в
греческом лагере под Троей. Даже Троянская война не обходится без превращений.
Пал Ахилл, и тело его вынесли из битвы двое: мощный Аякс нес его на плечах,
ловкий Одиссей отражал наседающих троянцев. От Ахилла остался знаменитый
доспех, кованный Гефестом: кому он достанется? Аякс говорит: «Я первый пошел на
войну; я сильнейший после Ахилла; я лучший в открытом бою, а Одиссей — лишь в
тайных хитростях; доспех — мне!» Одиссей говорит: «Зато лишь я собрал греков на
войну; лишь я привлек самого Ахилла; лишь я удержал войско от возврата на
десятый год; ум важней, чем сила; доспех — мне!» Греки присуждают доспех
Одиссею, оскорбленный Аякс бросается на меч, и из крови его вырастает цветок
гиацинт, на котором пятнышки складываются в буквы «AI» — скорбный крик и начало
Аяксова имени.
Троя пала, Эней
плывет с троянскими святынями на запад, на каждой своей стоянке он слышит
рассказы о превращениях, памятные в этих дальних краях. Он ведет войну за
Лаций, потомки его правят в Альбе, и оказывается, что окрестная Италия не менее
богата сказаниями о превращениях, чем Греция. Ромул основывает Рим и возносится
в небеса — сам превращается в бога; семь столетий спустя Юлий Цезарь спасет Рим
в гражданских войнах и тоже вознесется кометою — сам превратится в бога. А
покамест преемник Ромула, Нума Помпилий, самый мудрый из древних римских царей,
слушает речи Пифагора, самого мудрого из греческих философов, и Пифагор
объясняет ему и читателям, что же такое превращения, о которых сплетались
рассказы в столь длинной поэме.
Ничто не вечно,
— говорит Пифагор, — кроме одной лишь души. Она живет, неизменная, меняя
телесные оболочки, радуясь новым, забывая о прежних. Душа Пифагора жила
когда-то в троянском герое Евфорбе; он, Пифагор, это помнит, а люди обычно не
помнят. Из людских тел душа может перейти и в тела животных, и птиц, и опять
людей; поэтому мудрый не станет питаться мясною пищей. «Словно податливый воск,
что в новые лепится формы, / Не пребывает одним, не имеет единого вида, / Но
остается собой, — так точно душа, оставаясь / Тою же, — так говорю! — переходит
в различные плоти».
А всякая плоть,
всякое тело, всякое вещество изменчиво. Все течет: сменяются мгновенья, часы,
дни, времена года, возрасты человека. Земля истончается в воду, вода в воздух,
воздух в огонь, и снова огонь уплотняется в грозовые тучи, тучи проливаются
дождем, от дождя тучнеет земля. Горы были морем, и в них находят морские
раковины, а море заливает когда-то сухие равнины; иссыхают реки и пробиваются
новые, острова откалываются от материка и срастаются с материком. Троя была
могуча, а нынче в прахе, Рим сейчас мал и слаб, а будет всесилен: «В мире ничто
не стоит, но все обновляется вечно».
Вот об этих
вечных переменах всего, что мы видим в мире, и напоминают нам старинные
рассказы о превращениях — метаморфозах.
Капля
Я проснулась от какого-то странного ощущения. Мне казалось, что я уже не человек, а нечто очень малое по размерам, невесомое. Вокруг были слышны непонятные звуки, что шли от каких-то маленьких существ, которых было не счесть. Через мгновение я – Капля – вместе с другими летаю в огромном облаке, что очень медленно и степенно заслоняла собою светлое небо.
Мы с большим нетерпением ждали свою очередь, когда освободимся от всего и полетим беззаботно через небесное пространство в раскрытые объятия Земли. И вот мы свободны! Сколько разных чувств овладевает мной!
Я почувствовала себя невесомой. Как будто со всего разбега ныряешь в самые мягкие перины. Потом куда-то исчезает ощущение мягкости и на смену приходит новое. Меняю форму и ускоряю движение. Теперь я подобна птице, которая, расправив крылья, кружит в небе.
Передо мной раскрываются удивительные пейзажи: мир – прекрасен и безграничен, как картины Николая Рериха, насыщенные спокойными чудодейственными красками…
Я упала на землю, и та начала жадно впитывать меня, чтобы заглушить жажду. Завершилась моя маленькая миссия на этой земле. Через некоторое время снова вернусь в небо… Солнце
Проснувшись утром, поняла, что как-то изменилась: не чувствовала ни рук, ни ног. Испугавшись, я решила быстрее встать, и поняла, что все выше поднимаюсь… над землей, и остановилась. Преодолев страх и посмотрев вниз, увидела, что подо мной ходят люди, гуляют и играют дети, и постепенно страх исчез. Я поняла, что превратилась в …Солнце. Осознав, что ничего не смогу изменить, почувствовала себя очень одинокой.
Через некоторое время поднялся ветер, и на меня начали надвигаться тучи. Приближаясь, они закрывали меня, и вскоре я лишь сквозь щели видела, как люди прячутся от дождя. Ливень продолжался несколько часов, затем внезапно стихла, а тучи рассеялись. Я начала подниматься все выше, пытаясь согреть всех своими лучами. Люди вышли на улицы, дети, как и раньше, играли, птички пели, и все вокруг ожило. Увидев это, я почувствовала себя нужной. Меня согревали и успокаивали эти мысли, стало легко-легко на душе, и, ни о чем не беспокоясь, я наблюдала с высоты за тем, что происходило.
Позже, почувствовав слабость и усталость, я медленно стала спускаться за горизонт. Спустилась и… проснулась. Птица
Когда я просыпаюсь утром, то чувствую себя прекрасно. И поэтому мне хочется взлететь в небо, как птицу, что после долгой ночи встречает рассвет в воздухе, купаясь в долгожданных лучах яркого солнца.
И вот я Птица! Птица, которая расправляет свои сильные крылья, взлетая в воздух. Я бы пролетал в поднебесье целую вечность, наслаждаясь городом с высоты, но, увы, надо было возвращаться домой. Возвращаясь, услышал музыку солнечных лучей, которые были уже повсюду и играли в какую-то приятную мелодию, которая была настолько тихой, что никто не мог услышать ее, кроме меня. Я заслушался и забыл, что мне надо лететь домой.
С удивлением оглянулся: я в своей комнате, в кровати, на стене часы показывают 6.00. Доброе утро, новый день! Синичка
Сегодня гуляла в лесу, наблюдая за лесными птичками. Я закрыла глаза и представила себя подразнивающей его синичкой. В эту зимнюю пору лес становится пустым, все птицы перелетают ближе к людям: до еды и тепла. И я лечу в город. Внизу слышу крики. Вновь люди ссорятся! Почему они такие злые? Вот ругаются две женщины. Они кричат что-то друг другу, размахивая руками, а рядом стоит маленький мальчик и зовет свою маму. Чему они научат маленького ребенка?
С грустью я полетела дальше. Вот возле окна дома пристроено самодельную кормушку с крошками. Видимо, не все такие сварливые, какими кажутся на первый взгляд…
Открыв глаза, я решила воспитывать в своих детях добро и уважение к ближнему. Морская волна
Я проснулась и увидела, что я превратилась в Морскую волну и нахожусь в океане, где совершенно спокойно и пусто. Лишь иногда появляется легкий бриз и качает нежно меня на поверхности. Мне очень редко удается добраться до берега. И иногда с помощью сильного ветра я добегаю до самого края моря. Как тогда мне радостно! Я лащуся к берегу, перебираю песок и камешки, тихонечко выбрасываю на берег водоросли, камешки и медуз. Когда я вижу людей у воды, то стараюсь поскорее к ним приблизиться. Мне очень хочется, чтобы они зашли в прохладную воду. Тогда я начинаю качать их на своих ладонях и играться. Когда же люди замерзают и выходят из воды, мне становится очень грустно, поэтому я возвращаюсь в морское бесконечности. VI
Я лечу в космическом пространстве с бешеной скоростью. У меня звезды и каменные глыбы. Я оглянулся и увидел огромную огненную пулю, отдалялась. Потом посмотрел на себя. Тело мое сжалось до непостижимых размеров и потеряло массу. Рядом с собой я увидел миллиарды таких, как я, что неслись рядом со мной. И понял: я – Фотон, частица света. Мчусь я со скоростью света через космос неизвестно куда.
Фотоном быть хорошо, не то что электроном: бегай по орбите вокруг ядра только потому, что в ядра положительный заряд, пока другое ядро не оторвет тебя от предыдущего.
Протоном быть еще хуже: сиди в ядре – ни вырваться!
Другое дело фотон: кати себе по всей Вселенной со скоростью света! И есть один недостаток: если фотон остановить, он исчезнет.
Пока я размышлял, почувствовал сильный толчок: столкнулся с чем-то. Столкнулся и… проснулся. Как хорошо снова быть дома! Ключ
В тот страшный день я не сразу понял, что случилось. Меня взяла огромная человеческая рука, взяла и вставила в замочную скважину. Понял: теперь я не был человеком, я был простым медным Ключом.
Долгое время я не мог к этому привыкнуть, да и до сих пор по ночам просыпаюсь с надеждой, что это – лишь сон. Но, как выясняется, лежу на столике в коридоре возле зеркала на своем обычном месте.
Живу я (если это можно назвать жизнью) так уже почти 3 месяца. Работа нетрудная, да и владелец мой никуда не ходит. Он старый пенсионер.
Иногда думаю: что случилось с моим настоящим телом? Может, я умер или просто исчез? В любом случае найти научного объяснения я не могу, а в переселение душ не верю. Одним словом, грустно мне… Компьютер
Случилось это в декабре. Еще вчера я была ученицей, а вот теперь Компьютер. Мои руки теперь – блок питания, ноги – клавиатура, моя голова – монитор. Оглянувшись вокруг, я поняла, что стою на столе в кабинете главного бухгалтера. На стене висит часы и показывает 8.30. Я с ужасом подумала, что сейчас начнется рабочий день…
В комнату вошла средних лет женщина и села передо мной. Все было бы ничего, если бы не те огромные цифры, которые она вводила в моей памяти. Я начинала сходить с ума: цифры путались в голове. Но позже я приспособилась к ритму работы и все стало на свои места.
Компьютером я побыла всего один день, и могу сказать: перевоплощаться мне больше не хочется!
Сгусток энергии
Как-то – был то сон или реальность, не знаю – я почувствовала легкость и тепло. Казалось, мое тело, вернее то, чем я стала, было наполнено движением и энергией. Посмотрев в зеркало, удивилась: я – Сгусток энергии бледно-золотистого цвета, как луч солнца.
Радостно улыбнувшись, я стремительно взлетела в небо, разорвав его весеннюю голубизну. Нет ничего прекраснее и невероятного за полет! Горько, что природа обрекла людей на отсутствие крыльев. Но все же в многих тонких натур существуют крылья мысли, фантазии, мечты, одним словом, есть души, что, как каменные атланты, держат наш мир на сильных плечах. Искусство долговечно, а жизнь коротка…
Опустившись на землю с белых кучерявых облаков, я поняла, что могу «читать» мысли людей. Сразу же почувствовала, что дрожу от ужаса: мое тело опутали густые сумерки злости, отчаяния, безнадежности…
Все мысли заполонили проблемы человека, такие низменные, но, к сожалению, вечные. Я почувствовала себя старым, мудрым человеком. Небо уже не казалось таким веселым. Набежали серые тучи, загремел гром, небесный свод расколола молния, и пошел дош, излечивая, как питающие источник, мое первое ранение в жизни по имени Война…
Как хорошо, что существуют люди, чьи крылья Красоты Искусства призваны защитить и наполнить Мир новым содержанием Любви и Творчества!
Однажды утром я проснулся и понял, что я – день рождения. И я должен прийти к огромной куче самых разных людей, причем, прямо сегодня. К некоторым из них я уже даже пришел, а другие меня ждут-недождутся. Это чувство было восхитительным и наполняло меня радостью, – ведь своим приходом я обрадую не только тех, к кому приду, но и их друзей. Я надеюсь, друзья принесут много веселья, шуток и подарков моим адресатам. Это так хорошо, что я есть, я пришел, меня ждут и встречают!
Но были и те, кто меня совсем не ждал, и даже те, кто хотел забыть обо мне. Когда я подумал о них, мне стало так невыносимо печально, что я совсем расклеился. Я загрустил и перестал напоминать друзьям моих именнинников о себе.
Я как раз тихонечко проходил у одного грустного юноши, который вчера расстался со своей девушкой и разругался с лучшим другом. Юноша не хотел меня встречать – он бы с радостью меня позабыл, но родственники и одноклассники все звонили и звонили, и говорили, наверное, приятные слова, но юноша их совсем не слушал.
И тут внезапно тишину квартиры разорвал дикий перезвон: одновременно затрещали и домашний телефон, и мобильный, и дверной звонок. Совсем растерявшись от такого шума, юноша подхватил мобильник и побежал в коридор.
За дверью стояли его лучший друг и его девушка, у каждого из них было по телефону в руках. Девушка улыбнулась, нажала на кнопку отбоя на своем телефоне и юноша вздрогнул – трель домашнего телефона прекратилась. Друг тоже не отставал: как только он отменил свой звонок – телефон юноши тоже затих.
Девушка и друг переглянулись и хором прокричали: “С Днем Рожденья!”. И, расступившись, пододвинули к юноше объемный футляр. Это был его подарок – потрясающая гитара, о которой он давно мечтал. И тут он понял, почему его друг и девушка вчера стояли и на два голоса распевали песни в том клубе, – они слушали звук гитары, чтобы не ошибиться с подарком, а он напридумывал себе лишнего.
А дальше уже все пошло как надо – меня стали встречать именно так как я люблю больше всего: с музыкой, танцами, вкусностями и весельем.
Все-таки быть днем рожденья – здорово!
Ждите меня, встречайте и поздравляйте со мной всех, кого вы любите!
Автор: Овидий Публий Назон .
Слово «метаморфозы» значит «превращения». Было очень много древних мифов, которые кончались превращениями героев — в реку, в гору, в животное, в растение, в созвездие. Поэт Овидий попробовал собрать все такие мифы о превращениях, которые он знал; их оказалось больше двухсот. Он пересказал их один за другим, подхватывая, переплетая, вставляя друг в друга; получилась длинная поэма под заглавием «Метаморфозы». Начинается она с сотворения мира — ведь когда Хаос разделился на Небо и Землю, это уже было первое в мире превращение. А кончается она буквально вчерашним днем: за год до рождения Овидия в Риме был убит Юлий Цезарь, в небе явилась большая комета, и все говорили, что это вознеслась на небеса душа Цезаря, который стал богом, — а это тоже не что иное, как превращение.
Так движется поэма от древнейших к новейшим временам. Чем древнее — тем величавее, тем космичнее описываемые превращения: мировой потоп, мировой пожар. Потоп был наказанием первым людям за их грехи — суша стала морем, прибой бил в маковки гор, рыбы плавали меж древесных ветвей, люди на утлых плотах умирали от голода.
Только двое праведников спаслись на двухвершинной горе Парнасе — праотец Девкалион и жена его Пирра. Схлынула вода, открылся пустынный и безмолвный мир; со слезами они взмолились богам и услышали ответ: «Материнские кости мечите себе за спину!» С трудом они поняли: общая мать — Земля, кости ее — камни; они стали метать каменья через свои плечи, и за спиною Девкалиона из этих камней вырастали мужчины, а за спиною Пирры— женщины. Так явился на земле новый человеческий род.
А пожар был не по воле богов, а по дерзости неразумного подростка. Юный Фаэтон, сын Солнца, попросил отца: «Мне не верят, что я твой сын: дай же мне проскакать по небу в твоей золотой колеснице от востока до закатав «Будь по-твоему, — ответил отец, — но берегись: не правь ни вверх, ни вниз, держись середины, иначе быть беде!» И пришла беда: на высоте у юноши закружилась голова, дрогнула рука, кони сбились с пути, в небе шарахнулись от них и Рак и Скорпион, на земле запылали горные леса от Кавказа до Атласа, закипели реки от Рейна до Ганга, ссохлось море, треснула почва, свет пробился в черное царство Аида, — и тогда сама старая Земля, вскинув голову, взмолилась Зевсу: «Хочешь сжечь — сожги, но помилуй мир, да не будет нового Хаоса!» Зевс грянул молнией, колесница рухнула, а над останками Фаэтона написали стих: «Здесь сражен Фаэтон: дерзнув на великое, пал он».
Начинается век героев, боги сходят к смертным, смертные впадают в гордыню. Ткачиха Арахна вызывает на состязание богиню Афину, изобретательницу тканья, У Афины на ткани — олимпийские боги, Посейдон творит для людей коня, сама Афина — оливу, а по краям — наказания тех, кто посмел равняться с богами: те обращены в горы, те в птиц, те в ступени храма.
А у Арахны на ткани — как Зевс обернулся быком, чтоб похитить одну красавицу, золотым дождем для другой, лебедем для третьей, змеем для четвертой; как Посейдон превращался и в барана, и в коня, и в дельфина; как Аполлон принимал вид пастуха, а Дионис — виноградаря, и еще, и еще. Ткань Арахны не хуже, чем ткань Афины, и Афина казнит ее не за работу, а за кощунство: превращает ее в паука, который висит в углу и вечно ткет паутину. «Паук» по-гречески — «арахна».
Зевсов сын, Дионис-виноградарь, чудотворцем идет по свету и дарит людям вино. Врагов своих он наказывает: корабельщики, перевозившие его через море, решили похитить такого красавца и продать в рабство — но корабль их останавливается, пускает корни в дно, плющ обвивает мачту, с парусов повисают гроздья, а разбойники изгибаются телом, покрываются чешуей и дельфинами прыгают в море.
А друзей своих он одаряет чем угодно, но не всегда они просят разумного. Жадный царь Мидас попросил: «Пусть все, чего я коснусь, становится золотом!» — и вот золотой хлеб и мясо ломают ему зубы, а золотая вода льется в горло расплавленным металлом. Простирая чудотворные руки, он молит: «Ах, избавь меня от пагубного дара!» — и Дионис с улыбкой велит: «Вымой руки в реке Пактоле». Сила уходит в воду, царь снова ест и пьет, а река Пактол с тех пор катит золотой песок.
Не только юный Дионис, но и старшие боги появляются меж людей. Сам Зевс с Гермесом в облике странников обходят людские села, но грубые хозяева гонят их от порогов. Только в одной бедной хижине приняли их старик и старуха, Филемон и Бавкида. Гости входят, пригнув головы, присаживаются на рогожу, перед ними столик с хромой ножкой, подпертой черепком, вместо скатерти его доску натирают мятой, в глиняных мисках— яйца, творог, овощи, сушеные ягоды. Вот и вино, смешанное с водой, — и вдруг хозяева видят: чудо — сколько ни пьешь, оно не убывает в чашах.
Тут они догадываются, кто перед ними, и в страхе молят: «Простите нас, боги, за убогий прием». В ответ им хижина преображается, глинобитный пол становится мраморным, кровля вздымается на колоннах, стены блещут золотом, а могучий Зевс говорит: «Просите, чего хотите!» «Хотим остаться в этом вашем храме жрецом и жрицею, и как жили вместе, так и умереть вместе». Так и стало; а когда пришел срок, Филемон и Бавкида на глазах друг у друга обратились в дуб и липу, только и успев молвить друг другу «Прощай!».
А меж тем век героев идет своим чередом. Персей убивает Горгону, превращающую в камень взглядом, и когда кладет ее отсеченную голову ниц на листья, то листья обращаются в кораллы. Ясон привозит из Колхиды Медею, и та превращает его дряхлого отца из старика в молодого. Геракл бьется за жену с речным богом Ахелоем, тот оборачивается то змеем, то быком — и все-таки побежден. Тесей входит в критский Лабиринт и убивает там чудовищного Минотавра; царевна Ариадна дала ему нить, он протянул ее за собою по путаным коридорам от входа до середины, а потом нашел по ней дорогу обратно. Эту Ариадну отнял у Тесея и сделал своею женою бог Дионис, а венчик с ее головы он вскинул в небо, и там он засветился созвездием Северной Короны.
Строителем критского Лабиринта был умелец афинянин Дедал, пленник грозного царя Миноса, сына Зевса и отца Минотавра. Дедал томился на его острове, но бежать не мог: все моря были во власти Миноса. Тогда он решил улететь по небу: «Всем владеет Минос, но воздухом он не владеет!» Собрав птичьи перья, он скрепляет их воском, вымеряет длину, выверяет изгиб крыла; а мальчик его Икар рядом то лепит комочки воска, то ловит отлетающие перышки. Вот уже готовы большие крылья для отца, маленькие для сына, и Дедал учит Икара: «Лети мне вслед, держись середины: ниже возьмешь — от брызг моря отяжелеют перья; выше возьмешь — от жара солнца размякнет воск».
Они летят; рыбаки на берегах и пахари на пашнях вскидывают взгляды в небо и замирают, думая, что это вышние боги. Но опять повторяется участь Фаэтона: Икар радостно забирает ввысь, тает воск, рассыпаются перья, голыми руками он хватает воздух, и вот уже море захлестывает его губы, взывающие к отцу. С тех пор это море называется Икарийским.
Как на Крите был умельцем Дедал, так на Кипре был умельцем Пигмалион. Оба они были ваятелями: про Дедала говорили, что его статуи умели ходить, про Пигмалиона — будто его статуя ожила и стала ему женой. Это была каменная девушка по имени Галатея, такая прекрасная, что Пигмалион сам в нее влюбился: ласкал каменное тело, одевал, украшал, томился и наконец взмолился к богам:
«Дайте мне такую жену, как моя статуя!» И богиня любви Афродита откликнулась: он касается статуи и чувствует мягкость и тепло, он целует ее, Галатея раскрывает глаза и разом видит белый свет и лицо влюбленного. Пигмалион был счастлив, но несчастны оказались его потомки. У него родился сын Кинир, а у Кинира дочь Мирра, и эта Мирра кровосмесительной любовью влюбилась в своего отца.
Боги в ужасе обратили ее в дерево, из коры которого, как слезы, сочится душистая смола, до сих пор называемая миррою. А когда настало время родить, дерево треснуло, и из трещины явился младенец по имени Адонис. Он вырос таким прекрасным, что сама Афродита взяла его себе в любовники. Но не к добру: ревнивый бог войны Арес наслал на него на охоте дикого вепря, Адонис погиб, и из крови его вырос недолговечный цветок анемон.
А еще у Пигмалиона был то ли правнук, то ли правнучка, по имени то ли Кенида, то ли Кеней. Родилась она девушкой, в нее влюбился морской Посейдон, овладел ею и сказал: «Проси у меня чего угодной Она ответила: «Чтоб никто меня больше не мог обесчестить, как ты, — хочу быть мужчиной!» Начала эти слова женским голосом, кончила мужским. А в придачу, радуясь такому желанию Кениды, бог дал ее мужскому телу неуязвимость от ран. В это время справлял многолюдную свадьбу царь племени лапифов, друг Тесея. Гостями на свадьбе были кентавры, полулюди-полулошади с соседних гор, дикие и буйные. Непривычные к вину, они опьянели и набросились на женщин, лапифы стали защищать жен, началась знаменитая битва лапифов с кентаврами, которую любили изображать греческие скульпторы.
Сперва в свадебном дворце, потом под открытым небом, сперва метали друг в друга литыми чашами и алтарными головнями, потом вырванными соснами и глыбами скал. Тут-то и показал себя Кеней — ничто его не брало, камни отскакивали от него, как град от крыши, копья и мечи ломались, как о гранит. Тогда кентавры стали забрасывать его стволами деревьев: «Пусть раны заменятся грузом!» — целая гора стволов выросла над его телом и сперва колебалась, как в землетрясении, а потом утихла. И когда битва кончилась и стволы разобрали, то под ними лежала мертвая девушка Кенида,
Поэма близится к концу: про битву лалифов с кентаврами рассказывает уже старый Нестор в греческом лагере под Троей. Даже Троянская война не обходится без превращений. Пал Ахилл, и тело его вынесли из битвы двое: мощный Аякс нес его на плечах, ловкий Одиссей отражал наседающих троянцев. От Ахилла остался знаменитый доспех, кованный Гефестом: кому он достанется? Аякс говорит: «Я первый пошел на войну; я сильнейший после Ахилла; я лучший в открытом бою, а Одиссей — лишь в тайных хитростях; доспех — мне!» Одиссей говорит: «Зато лишь я собрал греков на войну; лишь я привлек самого Ахилла; лишь я удержал войско от возврата на десятый год; ум важней, чем сила; доспех — мне!» Греки присуждают доспех Одиссею, оскорбленный Аякс бросается на меч, и из крови его вырастает цветок гиацинт, на котором пятнышки складываются в буквы «AI» — скорбный крик и начало Аяксова имени.
Троя пала, Эней плывет с троянскими святынями на запад, на каждой своей стоянке он слышит рассказы о превращениях, памятные в этих дальних краях. Он ведет войну за Лаций, потомки его правят в Альбе, и оказывается, что окрестная Италия не менее богата сказаниями о превращениях, чем Греция. Ромул основывает Рим и возносится в небеса — сам превращается в бога; семь столетий спустя Юлий Цезарь спасет Рим в гражданских войнах и тоже вознесется кометою — сам превратится в бога. А покамест преемник Ромула, Нума Помпилий, самый мудрый из древних римских царей, слушает речи Пифагора, самого мудрого из греческих философов, и Пифагор объясняет ему и читателям, что же такое превращения, о которых сплетались рассказы в столь длинной поэме.
Ничто не вечно, — говорит Пифагор, — кроме одной лишь души. Она живет, неизменная, меняя телесные оболочки, радуясь новым, забывая о прежних. Душа Пифагора жила когда-то в троянском герое Евфорбе; он, Пифагор, это помнит, а люди обычно не помнят. Из людских тел душа может перейти и в тела животных, и птиц, и опять людей; поэтому мудрый не станет питаться мясною пищей.
«Словно податливый воск, что в новые лепится формы,
Не пребывает одним, не имеет единого вида,
Но остается собой, — так точно душа, оставаясь
Тою же, — так говорю! — переходит в различные плоти».
А всякая плоть, всякое тело, всякое вещество изменчиво. Все течет: сменяются мгновенья, часы, дни, времена года, возрасты человека. Земля истончается в воду, вода в воздух, воздух в огонь, и снова огонь уплотняется в грозовые тучи, тучи проливаются дождем, от дождя тучнеет земля. Горы были морем, и в них находят морские раковины, а море заливает когда-то сухие равнины; иссыхают реки и пробиваются новые, острова откалываются от материка и срастаются с материком. Троя была могуча, а нынче в прахе, Рим сейчас мал и слаб, а будет всесилен: «В мире ничто не стоит, но все обновляется вечно».
Вот об этих вечных переменах всего, что мы видим в мире, и напоминают нам старинные рассказы о превращениях — метаморфозах.
Метаморфозы (Metamorphoses)
Поэма (ок. 1–8 н.э.)
Публий Овидий Назон (Publius Ovidius Naso) (43 до н. э. — 17 н. э.)
Античная литература. Рим
М. Л. Гаспаров
Слово «метаморфозы» значит «превращения». Было очень много древних мифов, которые кончались превращениями героев — в реку, в гору, в животное, в растение, в созвездие. Поэт Овидий попробовал собрать все такие мифы о превращениях, которые он знал; их оказалось больше двухсот. Он пересказал их один за другим, подхватывая, переплетая, вставляя друг в друга; получилась длинная поэма под заглавием «Метаморфозы». Начинается она с сотворения мира — ведь когда Хаос разделился на Небо и Землю, это уже было первое в мире превращение. А кончается она буквально вчерашним днем: за год до рождения Овидия в Риме был убит Юлий Цезарь, в небе явилась большая комета, и все говорили, что это вознеслась на небеса душа Цезаря, который стал богом, — а это тоже не что иное, как превращение.
Так движется поэма от древнейших к новейшим временам. Чем древнее — тем величавее, тем космичнее описываемые превращения: мировой потоп, мировой пожар. Потоп был наказанием первым людям за их грехи — суша стала морем, прибой бил в маковки гор, рыбы плавали меж древесных ветвей, люди на утлых плотах умирали от голода. Только двое праведников спаслись на двухвершинной горе Парнасе — праотец Девкалион и жена его Пирра. Схлынула вода, открылся пустынный и безмолвный мир; со слезами они взмолились богам и услышали ответ: «Материнские кости мечите себе за спину!» С трудом они поняли: общая мать — Земля, кости ее — камни; они стали метать каменья через свои плечи, и за спиною Девкалиона из этих камней вырастали мужчины, а за спиною Пирры — женщины. Так явился на земле новый человеческий род.
А пожар был не по воле богов, а по дерзости неразумного подростка. Юный Фаэтон, сын Солнца, попросил отца: «Мне не верят, что я твой сын: дай же мне проскакать по небу в твоей золотой колеснице от востока до закатав «Будь по-твоему, — ответил отец, — но берегись: не правь ни вверх, ни вниз, держись середины, иначе быть беде!» И пришла беда: на высоте у юноши закружилась голова, дрогнула рука, кони сбились с пути, в небе шарахнулись от них и Рак и Скорпион, на земле запылали горные леса от Кавказа до Атласа, закипели реки от Рейна до Ганга, ссохлось море, треснула почва, свет пробился в черное царство Аида, — и тогда сама старая Земля, вскинув голову, взмолилась Зевсу: «Хочешь сжечь — сожги, но помилуй мир, да не будет нового Хаоса!» Зевс грянул молнией, колесница рухнула, а над останками Фаэтона написали стих: «Здесь сражен Фаэтон: дерзнув на великое, пал он».
Начинается век героев, боги сходят к смертным, смертные впадают в гордыню. Ткачиха Арахна вызывает на состязание богиню Афину,
Сочинение: «Метаморфозы» Овидия
“Метаморфозы” Овидия
Содержание
Введение
1.Метаморфозы
Общие сведения
Сюжет
Историческая основа
Идеология
Разнообразие жанров
Художественный стиль
Заключение
Введение.
Мифология античного мира – своего рода сложный и многоплановый симбиоз мифологий Древней Греции и Древнего Рима, первой из которых принадлежит честь создания большинства мифов и легенд в современном переложении похожих скорее на приключенческие романы, второму – слава сохранившего это богатство.
Греки довольно рано перешли к а н т р о п о м о р ф и з м у, создав своих богов по образу и подобию людей, наделив их непременными и непреходящими красотой и бессмертием. Многие из них жили рядом с простыми смертными и помогали своим любимцам, принимая живое и непосредственное участие в их жизни.
Мифология греков поражает своей красочностью и разнообразием, чего не скажешь о религии римлян – небогатой на легенды и удивляющей своей сухостью и безликостью божеств. Италийские боги никогда не проявляли свою волю при непосредственном контакте с простыми смертными.
Одна из отличительных особенностей мифологии Древней Греции в ее богатом иллюстративном материале: яркие мифологические сюжеты отражены в архитектуре, скульптуре, настенной живописи, в предметах прикладного искусства.
Несомненная заслуга Древнего Рима, имевшего свою довольно скудную мифологию, в восприятии, популяризации и сохранении греческой мифологии, в превращении ее в греко-римскую: большинство гениальных произведений греческих скульпторов человечество может лицезреть только благодаря их римским копиям; поэтические творения греческого народа были сохранены для нас римскими поэтами, многие мифологические сюжеты стали известны благодаря поэме Овидия “Метаморфозы”.
Творчество Овидия в первые годы н. э. до его ссылки (второй период творчества) отмечено существенно новыми чертами, поскольку он пытается здесь восхвалять растущую империю, не пренебрегая никакой лестью в отношении Цезаря и Августа и возвеличения римской старины. Можно прямо сказать, что удается ему это довольно плохо. Однако прежняя любовная тематика, продолжая играть огромную роль, уже не является единственной и подчиняется теперь как новой тематике, так и новой художественной методологии.
1. “Метаморфозы”.
1.1. Общие сведения.
“Метаморфозы” (или “Превращения”) являются главным произведением этого периода. Здесь поэт использовал популярный в эллинистической литературе жанр “превращения” (имеются в виде превращения человека в животных, растения, неодушевленные предметы и даже в звезды).
Но вместо небольших сборников мифов о таких превращения и вместо эскизных набросков этих последних, которые мы находим в предыдущей литературе, Овидий создает огромное произведение, содержащее около 250 более или менее разработанных превращений, располагая их по преимуществу в хронологическом порядке и разрабатывая каждый такой миф в виде изящного эпиллия.
“Метаморфозы” не дошли до нас в окончательном обработанном виде, так как Овидий перед своим отправлением в ссылку в порыве отчаяния сжег рукопись, над которой он в то время работал. Произведение это сохранилось только потому, что некоторые списки его были у друзей поэта, которые смогли впоследствии восстановить его как целое. Следы неполной доработки произведения нетрудно заметить еще и теперь, хотя в основном оно все же остается величайшим произведением античной литературы, которое наряду с Гомером во все века являлось для широкой публики главным источником ознакомления с античной мифологией и всегда восхищало своими художественными достоинствами.
1.2. Сюжет
Сюжет “Метаморфоз” есть не что иное, как вся античная мифология, изложенная систематически и по возможности хронологически, насколько в те времена вообще представляли себе хронологию мифа. В отношении хронологической последовательности изложения самыми ясными являются первые и последние книги “Метаморфоз”.
Именно в книге I изображается первоначальное и самое древнее превращение, т. е. переход от хаотического состояния, беспорядочного нагромождения стихий к оформлению мира как гармонически устроенного космоса. Далее следуют четыре традиционных века — золотой, серебряный, медный и железный, гигантомания, вырождение людей и всемирный потоп, когда на вершине Парнаса остаются только Девкалион и Пирра, от которых начинается новое человечество.
К древней мифологической истории Овидий относит также и убиение Пифона Аполлоном, преследование Дафны Аполлоном, мифологию Ио, Фаэтона. Вместе с прочими мифами книги II весь этот древний период мифологии Овидий мыслит как время царя Инаха, откуда и пошла древнейшая Аргосская мифология.
Книги III и IV “Метаморфоз” погружают нас в атмосферу другого, тоже очень древнего периода античной мифологии, а именно трактуют фиванскую мифологию. Здесь рисуются нам старинные образы Кадма и Гармонии, Актеона, Семелы, Тиресия (III, 1—338). Однако в этих двух книгах имеются и такие вставные эпизоды, как мифы о Нарциссе и Эхо (III, 339—510), Пираме и Фисбе (IV, 55—167) о подвигах Персея (IV, 605—803).
Книги V—VII относятся ко времени аргонавтов. В книге V много мелких эпизодов и самый крупный посвящен Финею (1—235). Из книги VI в качестве наиболее известных отметим мифы о Ниобе (146—312), а также о Филомеле и Прокне (412—676). В книге VII мифологии аргонавтов непосредственно посвящены рассказы о Ясоне и Медее (1—158), Эзоне (159—293), бегстве Медеи (350—397). Тут же рассказы о Тесее и Миносе (398—522).
Книги VIII—IX — это мифы времен Геркулеса. В книге VIII славятся мифы о Дедале и Икаре (183—235), о Калидонской охоте (260—546), о Филомене и Бавкиде (612—725). Более половины книги IX посвящено самому Геркулесу и связанным с ним персонажам—Ахелою, Нессу, Алкмене, Иолаю, Иоле (1—417). Книга Х блещет знаменитыми мифами об Орфее и Эвридике (1—105), Кипарисе (106—142), Ганимеде (143—161), Гиацинте (162—219), Пигмалион (243—297), Адонисе (593—559), Аталанте (560—739). Книга XI открывается мифом о смерти Орфея и о наказании вакханок (1—84). Здесь же мифы о золоте Мидаса (85—145) и ушах Мидаса (146—193), а также рассказ о Пелее и Фетиде (221—265), возвышающий о троянской мифологии.
Книги XII и XIII—троянская мифология. В книге XII перед нами проходят образы греков в Авлиде, Ифигении (1—38), Кикна (64—145) и смерть Ахилла (580—628). Сюда же Овидий поместил и известный миф о битве лапифов и кентавров (210—535). Из книги XIII к троянскому циклу специально относятся мифы о споре из-за оружия между Аяксом и Улиссом (1—398), о Гекубе (399— 575), Мемноне (576—622). Не прошел Овидий и мимо рассказа о Полифеме и Галатее (705—968), известного нам из Феокрита.
Книги XIII—XV посвящены мифологической истории Рима, в которую, как всегда, вкраплены и отдельные посторонние эпизоды. Овидий пытается здесь стоять на официальной точке зрения, производя Римское государство от троянских поселенцев в Италии во главе с Энеем. Этот последний после отбытия из Трои попадает на остров Делос к царю Анию (XIII, .623—704); далее следуют главнейшие эпизоды — о Главке и Сцилле (XIV, 1—74), о войне с рутулами (445—581), об обожествлении Энея (582—608). В книге XV — история одного из первых римских царей — Нумы, который поучается у Пифагора и блаженно правит своим государством. После ряда превращений Овидий заканчивает свое произведение похвалой Юлию Цезарю и Августу. Оба они являются богами — покровителями Рима. Поэт возносит хвалу Августу и говорит о своей заслуге как певца Рима. Юлий Цезарь вознесен на небо с превращением его в звезду, комету или даже целое созвездие. За ним на небо последует и Август.
1.3. Историческая основа
Историческая основа “Метаморфоз” ясна. Овидий хотел дать систематическое изложение всей античной мифологии, расположив ее по тем периодам, которые тогда представлялись вполне реальными. Из необозримого множества античных мифов Овидий выбирает мифы с превращениями. Превращение является глубочайшей основой всякой первобытной мифологии. Но Овидий далеко не столь наивный рассказчик античных мифов, чтобы мотив превращения имел для него какое-нибудь случайное или непосредственное значение. Все эти бесконечные превращения, которым посвящены “Метаморфозы”, возникающие на каждом шагу и образующие собой трудно обозримое нагромождение, не продиктованыли такими же бесконечными превратностями судьбы, которыми была полна римская история времен Овидия и от которых у него оставалось неизгладимое впечатление.
С большой достоверностью можно допустить, что именно эта беспокойная и тревожная настроенность поэта, не видевшего нигде твердой точки опоры, заставила его и в области мифологии изображать по преимуществу разного рода превратности жизни, что принимало форму первобытного превращения.
В этой своей склонности к мифологическим метаморфозам Овидий вовсе не был единственным. Метаморфозы — это вообще один из любимейших жанров эллинистической литературы. Если у Гесиода, лириков и трагиков мотив превращения пока еще остается в рамках традиционной мифологии, то в своих “Причинах” александрийский поэт III в. до н. э. Каллимах уже широко использует этот мотив для объяснения различных исторических явлений. О превращении героев в звезды специально писал Эратосфен, и его небольшое произведение на эту тему дошло до нас. Некий Бойос сочинил стихи о превращении людей в птиц. Во II в. до н. э. в этом жанре писал Никандр Колофонский, а в I в.— Парфений Никейский. Не было недостатка в подобного рода произведениях и в римской литературе (например, Эмилий Макр, I в. до н. э.).
Из всех представителей жанра превращений Овидии оказался наиболее талантливым и глубоким, обладающим к тому же превосходной техникой стиха. Это сделало его “Метаморфозы” мировым произведением литературы. Будучи далеким от непосредственной веры и в превращения, и даже вообще в мифологию, Овидий, однако, не остановился на простом коллекционерстве, воспроизводящем мифы только ради самих мифов. Эллинистически-римская литература превращений стала у него еще и определенной идеологией, без которой уже нельзя было бы судить о подлинной исторической основе его замечательного произведения.
1.4. Идеология
И д е й н ы й смысл “Метаморфоз” достаточно . сложна. Несомненно, во времена Овидия цивилизованная часть римского общества уже не могла верить в мифологию. Но эта в общем правильная оценка отношения Овидия к мифологии нуждается, однако, в существенной детализации.
Несмотря на свой скептицизм, Овидий искреннейшим образом любит свою мифологию, она доставляет ему глубочайшую радость. Кроме любви к своим богам и героям, Овидий еще испытывает какое-то чувство добродушной снисходительности к ним. Он как бы считает их своими братьями и охотно прощает им все их недостатки. Даже и само теоретическое отношение к мифам у Овидия отнюдь нельзя характеризовать как просто отрицательное. Тот подход к мифологии, который сформулирован самим поэтом очень подробно и притом с большой серьезностью, заключается в том, что обычно – и весьма неточно – именуется пифагорейством.
То учение, которое проповедует Овидий, вложено им в уста самого Пифагора. В этой философской теории Овидия важны четыре идеи:
вечность и неразрушимость материи;
вечная их изменяемость;
основанное на постоянное превращение одних вещей в другие (при сохранении, однако, их основной Субстанции);
вечное перевоплощение душ из одних тел в другие.
Назвать все это наивной мифологией уже никак нельзя, поскольку Овидий оперирует здесь отвлеченными философскими понятиями. Например, мифология очевиднейшим образом используется здесь для таких идей, которые имеют огромную философскую ценность и из которых особенное значение имеют первые две, граничащие с настоящим материализмом.
Таким образом, если эстетическая мифология является для Овидия предметом глубокой радости и наслаждения, то философски она оказалась для него художественным отражением самых глубоких и основных сторон действительности.
В идеологическом плане имеют, далее, большое значение культурно-исторические идеи “Метаморфоз”. Прежде всего как поэт своего времени Овидий не мог не быть принципиальным индивидуалистом. Этот крайний индивидуализм является для эллинистически-римской эпохи лишь обратной стороной универсализма. Особенно выразительно это сказалось у Овидия в его изображении первобытного хаоса и появления из него космоса.
Здесь вдруг появляется некий “бог” и “лучшая природа” (I, 21), так что построение космоса приписывается именно этому, почти личному началу; мы читаем даже о “строителе мира” (57), в полном противоречии с книгой XV, где распределение стихий трактуется вполне естественным образом.
Во времена Овидия, несомненно, уже зарождались какие-то монотеистические идеи, которые и заставили его ввести в свою космогонию какое-то личное начало. В “Метаморфозах” необходимо отметить внимание к сильной личности. Сильная личность, мечтающая овладеть просторами Вселенной, изображена в Фаэтоне, сыне Солнца. Он захотел править солнечной колесницей вместо своего отца, но не мог сдержать титанически рвущихся вперед коней, упав с колесницы, пролетел Вселенную и разбился. Таков же Икар рвавшийся ввысь на своих крыльях и тоже погибший от своего безумства (II, 237—300).
Овидий, глубоко познавший сладость индивидуального самоутверждения, вполне отдает себе отчет в ограниченности этого последнего и даже в его трагизме. Таковы все мифы у Овидия о состязании людей с богами, с неизменной картиной гибели этих людей, не знающих своего подлинного места в жизни. Таков смысл мифов о состязании Пенфея с Вакхом (III, 511—733), Арахны с Минервой (VI, 1—145), Ниобы с Латоной (VI, 146—312), Марсия с Аполлоном (IV, 382—400), о непочтении Актеона к Диане (III, 131—252). В мифе о Нарциссе его герой, гордый и холодный, отвергающий всякую любовь, сам влюбляется в себя, в свое отражение в воде, погибает от тоски и от невозможности встретиться с любимым существом. Тут, несомненно, уже не индивидуализм, но скорее критика индивидуализма.
Эта критика у Овидия, впрочем, не всегда облекается в красивые формы. То, что он рассказывает о современном ему железном веке и вообще о четырех веках, хотя и восходит еще к Гесиоду, характеризуется у него как трагическое и неотвратимое. У людей, по Овидию, росло такое огромное моральное и социальное зло, что они оказались неисправимыми, и Юпитер устроил всемирный потоп (I, 163—245). В мифе о Мидасе, просившем Вакха о превращении всего, к чему он прикасается, в золото, дана резкая критика жадности к золоту и к даровому приобретению богатства. При всем своем легкомыслии Овидий глубоко понимает социальное зло и не пропускает случая ярко его изображать, извлекая материал из тех или других старинных мифов.
Между этими двумя полюсами — восторгом перед индивидуализмом и его критикой — у Овидия находим много тончайших оттенков.
Политическая идеология “Метаморфоз” также требует весьма осторожной характеристики. Если принять целиком вторую половину XIV и XV книгу, то здесь найдем не что иное, как вполне официальную для времени Овидия идеологию принципата, со всей ее исторической, политической и философской аргументацией. Но в “Метаморфозах” их условно-мифологический и эстетско-эротический характер не имеет ничего общего с идеологией принципата и рассчитан на свободомыслящих людей, преданных исключительно только красоте и своим внутренним переживаниям.
Тем не менее, сказать, что идеология “Метаморфоз” совершенно не имеет никакого отношения к принципату Августа, никак нельзя. Идеология Овидия здесь оппозиционна к Августу, но оппозиция эта отнюдь не политическая. Политически, наоборот, он вполне оправдывает появление принципата не хуже, чем Вергилий. У Овидия оппозиция не политическая, но морально-эстетическая.
Для политической оппозиции он был слишком легкомыслен и слишком погружен в свои внутренние переживания. Однако он разгневанного Юпитера, желающего потопить людей за их преступления, сравнивает с Августом; а от крови, пролитой Юлием Цезарем, по его мнению, содрогнулось все человечество (I, 200—206).
Овидий формально вполне стоит на позициях идеологии принципата; но по существу он понимает принципат как защиту для своей поэзии, для своей эстетики, полного всякого свободомыслия и эротики. Это, конечно, не было приемлемо для принципата, особенно в начальный период его существования. И естественно, что этой защите принципата у Овидия никто не верил. Тем не менее, сам поэт, по крайней мере в период “Метаморфоз”, думал только так, за что и заплатил столь дорогой ценой.
1.5. Разнообразие жанров.
Жанры, использованные в “Метаморфозах”, так же разнообразны, как и в любом большом произведении эллинистически-римской литературы. Они создают впечатление известной пестроты, но пестрота эта римская, т. е. ее пронизывает единый пафос. Написанные гекзаметрами и использующие многочисленные эпические приемы (эпитеты, сравнения, речи), “Метаморфозы”, несомненно, являются прежде всего произведением эпическим. Битва лапифов и кентавров, бой Персея и Финея могут быть приведены как пример эпического жанра (V, 1—235). Лирика не могла не быть представленной в “Метаморфозах” в самых широких размерах уже потому, что большинство рассказов дается здесь на любовную тему и не чуждается никаких интимностей. Не слабее того представлен драматизм. Медею, конечно, трудно было изобразить без драматических приемов (VII, 1—158, 350—397). Можно говорить также и о драматизме таких образов, как Фаэтон, Ниоба, Геркулес, Гекуба и Полиместор, Орфей и Эвридика (X, 298—502) и многих других;
дидактическими частями “Метаморфоз” являются их начало (хаос и сотворение мира) и их конец (пифагорейское учение). Обильно представлена также риторика в виде постоянных речей (без пространной и часто умоляющей речи нет у Овидия почти ни одного мифа). В этих речах соблюдаются традиционные риторические приемы.
В качестве примера искусного спора обычно приводят спор между Улиссом и Аяксом из-за оружия Ахилла, похвальную же речь произносит афинский народ Тесею (VII, 433—450); великолепную речь, граничащую с гимном, произносят поклонники Вакха своему божеству (IV, 11—32). Сильным риторическим элементом, правда, в соединении в другими жанрами, проникнута и заключительная похвала Юлию Цезарю и Августу.
Образцом эпистолярного жанра является письмо Библиды к своему возлюбленному Кавну (IX, 530—563).
Представлены у Овидия и такие типично эллинистические жанры, как, например, идиллия в изображении первобытных времен, а также и в известном рассказе о Филемоне и Бавкиде, или любовная элегия в рассказе о Циклопе и Галатее и др.
Нередко пользуется Овидий и жанром этиологического мифа (т. е. мифологически объединяющего то или иное реальное историческое явление). Таковы рассказы о появлении людей из камней, которые бросали себя за спину Девкалион и Пирра, или рассказ о происхождении мирмидонян от муравьев.
Любимый в античной литературе жанр описания художественного произведения, так называемый э к ф р а с и с, тоже имеет место в “Метаморфозах”. Таково изображение дворца Солнца (II, 1—18) с золотыми столбами, со слоновой костью над фронтоном, с серебряными дверями и образы богов в ткацком искусстве Минервы и Арахны и др.
Не чужд Овидию и жанр серенады (XIV, 718—732) и эпитафия (II, 327 и след.).
Наконец, каждый рассказ из “Метаморфоз” представляет собой небольшое и закругленное целое со всеми признаками эллинистического эпиллия.
Несмотря на это обилие жанров и на все множество рассказов в том или другом жанре, “Метаморфозы” задуманы как единое и цельное произведение, что опять-таки соответствует эллинистически-римской тенденции соединять универсальное и доробно-индивидуальное.
“Метаморфозы” вовсе не являются какой-то хрестоматией, содержащей отдельные рассказы. Все рассказы здесь обязательно объединяются тем или иным способом, иной раз, правда, совершенно внешним. Так, иной раз вкладываются разные мифы в уста какого-нибудь героя, либо действует ассоциация по сходству, по контрасту или даже не простой смежности в отношении времени, места действия и связей или проводится аналогия данного героя с другими. Формально “Метаморфозы” являются единым произведением, не говоря уже об их художественном единстве.
1.6. Художественный стиль.
Художественный стиль Овидия имеет своим назначением дать фантастическую мифологию в качестве самостоятельного предмета изображения, т. е. превратить ее в некоторого рода эстетическую самоцель. Необходимо прибавить и то, что у Овидия вовсе нет никакого собственного мифологического творчества. Мифологическая канва передаваемых им мифов принадлежит не ему, а есть только старинное достояние греко-римской культуры. Сам же Овидий только выбирает разного рода детали, углубляя их психологически, эстетически или философски.
Художественынй стиль “Метаморфоз” есть в то же самое время и стиль реалистический, потому что вся их мифология насквозь пронизана чертами реализма, часто доходящего до бытовизма, и притом даже в современном Овидию римском духе.
Овидий передает психологию богов и героев, рисует все их слабости и интимности, всю их приверженность к бытовым переживаниям, включая даже физиологию.
Сам Юпитер иной раз оставляет свои страшные атрибуты и ухаживает за девушками. Влюбившись в Европу, он превращается в быка, чтобы ее похитить; но изящество этого быка, его любовные ужимки и обольщение им Европы рисуются Овидием вполне в тонах психологического реализма (II, 847—875).
Аполлон влюблен в дочь реки Пенея Дафну (I). Всякими умильными речами он умоляет о ее взаимности, но напрасно. Как галантный кавалер, он рекомендует ей причесать свои растрепанные волосы, но Дафна его не слушает. Она убегает от него, и он старается ее догнать. Вот-вот Аполлон ее настигнет, и она уже чувствует его близкое дыхание. Но тут она просит Пенея изменить ее вид, чтобы отвлечь внимание Аполлона. Ее тело немеет, грудь окружается корой, волосы превращаются в листья. Но и когда она превратилась в лавр, Аполлон все еще пытается ее обнимать, а под корой дерева слышит учащенное биение ее сердца. Любопытно, что он хочет привлечь ее своим божественными достоинствами, которые тут же подробно перечисляет.
Тот же Аполлон плачет о Кипарисе (X) и бурно переживает смерть Гиацинта. Особенно часто Овидий выдвигает на первый план чувство любви в самых разнообразных его оттенках. То читаем об идиллической, совершенно безмятежной любви стариков Филемона и Бавкиды, то Овидий восхищается бурной, страстной, не знающей никаких преград любовью Пирамы и Фисбы с ее трагическим финалом. Любовь, проникнутая сильным, обостренным эстетизмом, отличает Пигмалиона, который создал такую красивую статую, что тут же в нее влюбился и стал просить богов в ее оживлении.
Тонкой эстетикой проникнута также любовь между Орфеем и Эвридикой. Любовь эпическая и героическая — между Девкалионом и Пиррой. Задушевная, сердечная и самоотверженная привязанность — между Кеиком и Гальционой, но с бурно-трагическими эпизодами и таким же финалом (XI).
Одним из самых существенных моментов художественного стиля “Метаморфоз” является отражение в нем современного Овидию изобразительного пластического и живописного искусства.
Еще с конца прошлого столетия и вплоть до настояещего времени Овидий подвергается исследованию в связи с современным ему искусством. Здесь получен ряд весьма важных результатов.
Установлено весьма большое сходство образов Овидия с помпеянской живописью, в частности с пейзажами. Если прочитать, например, описание пещеры Артемиды (III) или о раковинах на потолке в пещере Ахелоя (VIII), то упоминание здесь о пемзе, туфе, об окаймлении источника травой невольно вызывает впечатление какой-то картины. Живописные пейзажи реки Пенея (I) и место похищения Прозерпины (V). Такие мифы, как о Дедале и Икаре, об Артемиде и Актеоне или о циклопе Полифеме, тоже были предметами изображения в помпеянской живописи.
В связи с живописными элементами художественного стиля Овидия необходимо отметить его большую склонность к тончайшему восприятию цветов и красок.
Кроме разнообразного сверкания, дворец Солнца содержит им много других красок: на нем изображены лазурные боги в море (II, 8), дочери Дориды с зелеными волосами, солнце в пурпурной одежде, престол Солнца со светящимися смарагдами. Колесница Солнца имеет золотое дышло, золотые ободы и оси колес, серебряные спицы, на ярме — хризолиты и другие цветные камни. После убийства Аргуса Юнона помещает на павлиньем хвосте его многочисленные глаза тоже в виде драгоценных камней (1, 722). Когда Фаэтон падает, у него красные горящие волосы, и летит он подобно падающей звезде. Когда Актеон увидел обнаженную Диану, то лицо ее покрылось такой краской, какая бывает на туче от падающих на нее лучей солнца или у пурпурной Авроры. Нарцисс охватывается “слепым огнем” страсти; а когда он умер, то вместо нее появляется цветок с желтой серединой и белоснежными лепестками.
Ткань Минервы содержит такое бесчисленное количество цветных оттенков, что ее можно сравнить только с радугой, которая к тому же окаймлена золотом (VI, 6). Во время плавания Кеика море становится то желтым, поднимая такой же песок со своего дна, то черным наподобие подземного Стикса, то белеет шумной пеной (XI). Среди сумеречной ночи, все больше и больше чернеющей, сверкает молния и пламенеют волны в огнях блеснувшей зарницы. У Ириды тысячецветное платье (XI, 589).
Особенно часто у Овидия встречается красный и пурпурный цвета. Корни деревьев от крови Пирама окрашиваются в пурпурный цвет (IV, 125). Медея при мысли о Ясоне краснеет, как готовая погаснуть искра, раздуваемая огнем (VII, 77). Кипарис направляет оленя пурпурной уздой, а при растерзании Орфея скалы покрываются кровью. Сигейсий берег краснеет от крови павших героев (XII). Когда Циклоп бросил камнем в Акиса, то из камня потекла пурпурная кровь, которая затем посветлела от воды, а из треснувшего камня стал расти зеленый тростник (XIII, 887—892).
Широко представлены пластические элементы художественного стиля Овидия. Глаз поэта всюду видит какое-нибудь движение, и опять-таки преимущественно живого тела. Фисба дрожит, как море при легком ветре (IV, 135); Европа, едущая по морю на быке, поднимает ноги, чтобы их не замочить (VI, 106). Боги входят в хижину Филемона и Бавкиды, согнувшись, через слишком низкие двери (VIII, 640). Эта пластика часто воплощается в целой картине, с резко очерченными контурами, то красивой, то отталкивающей. Филемон и Бавкида для угощения своих посетителей поставили на столы свежие и пестрые ягоды Минервы (оливы), осенние вишни в соку, редьку, салат, творог, печеные яйца. Все это было в глиняной посуде. Были также и глиняный расписной кратер, и простые чаши из резного бука, с внутренней стороны из желтого воска, орех, сморщенная фига, финик, слива, душистые яблоки, виноград с пурпурных лоз, сотовый мед золотого цвета (VIII, 666—679).
Потерпевший поражение Марсий, с которого сдирают кожу, превращается в сплошную рану; кровь у него льется струей, мышцы видны глазом, жилы трепещут без всякого покрова (VI, 387—391). Отмечается также связь изображений Овидия с театром его дней, в частности с пантомимой. Не раз указывалось на то, что в пещере Сна, которого в тихом сумраке пробуждает блистательная Ирида, окружающие его мифологические фигуры и особенно оборотень Морфей, умеющий подражать людям и в голосе и в телосложениях, представлены у Овидия как целая театральная постановка (XI, 612—673). Аполлон выступает здесь в костюме актера (465—471), причем сам Овидий говорит, что у него вид именно артиста, что муза Каллиопа тоже ведет себя как перед эстрадным выступлением (V, 338—340). Персея после его победы над чудовищем люди и боги встречают аплодисментами (IV, 735).
Художественынй стиль “Метаморфоз” весьма сильно пронизан драматическими элементами. Глубочайший драматизм содержится в мифе о растерзании Актеона его собственными собаками по повелению Дианы, о растерзании Пенфея вакханками и, в частности, его собственной матерью (710—733), о гибели Орфея (XI). Насыщенно драматичны также образы Медеи (VII), Ниобы (VI), Пирама и Фисбы (IV), Гекубы (XIII). Полная драматизма фурия Тисифона, являющаяся к Афаманту и Ицо: в окровавленных руках она держит факел, плащ у нее тоже окровавлен; она подпоясана змеями, руки у нее тоже ими обвиты, в волосах и на груди тоже змеи, причем все эти змеи издают свист, щелкают языками и извергают яд; у нее спутники — Рыданье, Страх и Безумье (IV, 481—511). Ожесточенный бой, полный не только драматизма, но и всяких ужасов, изображается между Ахиллом и Кикном (XIII, 76—145), а также между лапифами и кентаврами (X, 210—392, 417—576). Перечисленные выше примеры драматизма у Овидия превосходят всякий реализм и превращаются в самый настоящий натурализм.
Художественный стиль “Метаморфоз”, столь богатый чертами реализма и натурализма, в то же самое время отличается и сильным эстетизмом, т.е. любованием красотой только ради нее же самой. Отметим особую эстетическую чувствительность Овидия, которую он проявляет, например, в изображении музыки Орфея, действующей на всю природу, и в частности на разные деревья, о которых он говорит тут весьма интересными эпитетами, и даже на весь неумолимый подземный мир (X, 40—47, 86—105).
Другим великолепным примером эстетизма Овидия является песня циклопа Полифема, направленная к его возлюбленной Галатее (XIII, 789— 869). Здесь сначала дается длинный ряд сравнений красоты Галатеи с разными явлениями природы. Затем такие же сравнения ее строптивого нрава, тоже с весьма красочными предметами, затем описание богатства Полифема и заключительное лирическое к ней обращение.
Может быть, самой главной чертой художественного стиля Овидия является его пестрота, но не в смысле какой-нибудь бессвязности и неслаженности изображаемых предметов, но пестрота принципиальная, специфическая.
Прежде всего бросается в глаза причудливая изломанность сюжетной линии произведения. В пределах сюжета отдельные его части разрабатываются совершенно прихотливо: излагается начало мифа и нет его конца, или разрабатывается конец мифа, а об его начале только глухо упоминается. То есть миф излагается слишком подробно или, наоборот, слишком кратко. Отсюда получается почти полное отсутствие существенного единства произведения, хотя формально поэт неизменно старается путем раздельных искусственных приемов как-нибудь связать в одно целое отдельные его части. Трудно установить, где кончается мифология и начинается история, отделить ученость от художественного творчества и определить, где греческий стиль мифологии и где римский. Правда, три заключительных книги произведения отличаются от прочих и своим прозаизмом и своим римским характером.
Стилистическая простота сказывается также и в смешении мифологии с реализмом и даже с натурализмом. “Метаморфозы” пестрят бесконечно разнообразными психологическими типами, положениями и переживаниями. Здесь и легкомысленные и морально высокие люди; пылкие и страстные натуры чередуются с холодными и бесстрастными, благочестивые люди — с безбожниками, богатыри — с людьми немощными. Здесь цари и герои, пастухи и ремесленники, самоотверженные воины и политики, основатели городов, пророки, художники, философы, аллегорические страшилища; любовь, ревность, зависть, дерзание, подвиг и ничтожество, зверство и невинность, жадность, самопожертвование, эстетический восторг, трагедия, фарс и безумие.
Действие разыгрывается здесь и на ширкоой земле с ее полями, лесами и горами, и на высоком, светлом Олимпе, на море и в темном подземном мире. И все это белое, черное, розовое, красное, зеленое, голубое, шафранное. Пестрота эллинистически-римского художественного стиля достигает в “Метаморфозах” своей кульминации.
Заключение.
В истории мировой литературы нельзя найти сочинителя, более недооцененного, чем римский поэт Августова века Публий Овидий Назон.
Его всесветная, двадцативековая слава говорит сегодня лишь об одном – о грандиозном жестокосердии потомков, воздавших поэту должное за всевозможные второстепенности, но отказавших ему в признании его первостепенной заслуги перед искусством, а значит и в истиной славе, на которую втайне рассчитывал (и был вправе рассчитывать) Овидий Назон.
Он рассчитывал на эту славу, вглядываясь, конечно, в века, гораздо более отдаленные от “золотого” Августова века – райского века для римской литературы. Пожалуй, слишком уж райского, чтоб быть восприимчивым к катастрофической новизне. Во всяком случае, счастливые жители этого временн’ого (и вр’еменного) элизиума, непосредственные свидетели величайшего творческого открытия, совершенного “злополучным Назоном”, свидетели рядовые и вовсе не рядовые, те, кого аонийские сестры возвысили над просвещенной толпой, похитив их имена у Леты, – историк Тит Ливий, географ Страбон, оратор и декламатор Квинт Гатерий, законовед Атей Капитон, моралист-баснописец Федр, грамматик Антоний Руф, поэт Корнелий Север и оратор Кассий Север, сам божественный Август и даже верховный блюститель Палатинской библиотеки Гай Юлий Гигин, видавший виды и читавший все чтимое, – не в состоянии были понять того, что случилось с Овидием осенью года 761 от основания Рима или 8 по Р.Х.
Ибо случившееся – в чем убеждают нас некоторые красноречивые факты – не распознавалось современниками Назона как явление реальной, мифологической или какой-нибудь иной действительности, которая позволяла бы строить о природе своих вещей вразумительные суждения.
В течение целого десятилетия, начиная с той переломной осени, когда поэтом внезапно овладел необыкновенный творческий замысел, в ослепительном свете которого ему показалось жалким все им написанное и писавшееся, когда вдохновение странного свойства, сулившее породить невиданный плод, заставило его бросить в огонь рукопись еще не завершенных “Метаморфоз”: пышный ночной костер, сдобренный ливианским папирусом, как бы символизировал разлуку поэта со всяческой достоверностью, будь то миф или явь, – начиная с этой осени и до конца своих дней Овидий-художник всецело находился за пределами, так сказать, умственной и чувственной ойкумены, освоенной веком Августа.
Но и в последующие времена – говорят нам факты – во времена, заселенные иными цезарями и иными служителями аонид, нельзя было осознать и прочувствовать, какая великая метаморфоза произошла на заре принципата с автором славных “Метаморфоз” (все ж таки уцелевших – переписанных еще до сожжения беспощадно заботливыми друзьями).
Как бы живо ни откликались на события Августова века новые граждане античной реальности – Сенека, Светоний, Тацит, Плутарх, Плинии Старший и Младший, – с какой бы вдумчивостью они ни всматривались в легендарные судьбы одаренных отцов, для них оставалось непостижимым, что делал Овидий Назон с 8 по 18 год на северной окраине Рима, на “Садовом холме” (совр. Монте-Пинчо), неподалеку от Тибра, где разветвлялись Клодиева и Фламиниева дороги и где стояла живописно окруженная зонтообразными пиниями и кустами ароматного мирта его загородная вилла – “сад”, как простодушно называл сам Овидий это заветное и роковое место, облюбованное его коварной Музой, чье деспотическое могущество он испытал на себе в полной мере…
Список литературы.
Владислав Отрошенко. Эссе из цикла “Тайная история творений”. Журнал “Постскриптум” №5
А.Ф. Лосев, А.А. Тахо-Годи. Античная литература. M., 1991
Публий Овидий Назон. Любовные элегии; Метаморфозы; Скорбные элегии /Пер. с латинского С.В. Шервинского. М.: Худож. Лит., 1983
Тип: Сочинение
Предмет: Литература
Все сочинения по литературе »
Язык: Русский
Автор: USER
Дата: 27 окт 2004
Формат: RTF
Размер: 11 Кб
Страниц: 4
Слов: 1999
Букв: 10529
Просмотров за сегодня: 1
За 2 недели: 1
За все время: 109
Тезисы:
Слово “метаморфозы” значит “превращения”.
Так движется поэма от древнейших к новейшим временам.
Чем древнее – тем величавее, тем космичнее описываемые превращения: мировой потоп, мировой пожар.
Только двое праведников спаслись на двухвершинной горе Парнасе – праотец Девкалион и жена его Пирра.
Так явился на земле новый человеческий род.
Начинается век героев, боги сходят к смертным, смертные впадают в гордыню.
“Паук” по-гречески – “арахна”.
Зевсов сын, Дионис-виноградарь, чудотворцем идет по свету и дарит людям вино.
Сила уходит в воду, царь снова ест и пьет, а река Пактол с тех пор катит золотой песок.
Не только юный Дионис, но и старшие боги появляются меж людей.
Нынче хочу рассказать про тела,
превращенные в формы
Новые. Боги, — ведь вы превращения
эти вершили, –
Дайте ж замыслу ход и мою от
начала вселенной
До наступивших времен непрерывную
песнь доведите.
Овидий “Метаморфозы”
Самым крупным произведением великого древнеримского поэта Овидия являются “Метаморфозы” (“Превращения”) — мифологическая поэма эпического характера, где в виде связного повествования объединены многочисленные эпизоды из римских легенд и мифов. Задумывая это произведение, поэт ставил перед собой задачу создать поэтическую историю Вселенной — с момента превращения первичного Хаоса в материальный мир до превращения Юлия Цезаря в новую звезду и обожествления Октавиана Августа. Однако попытки систематизировать огромный мифологический материал по хронологическому принципу не привели к успеху, и поэт ограничился размещением его по признакам внешней похожести сюжетов. Произведение воплощает попытку поэта обратиться к теме прославления Рима и самого принцепса, однако, несмотря на глубокий замысел и всевозможные славословия и лесть Августу, в поэме проступают приверженность любовной тематике, ироничное отношение к морали и религии, легкость и игривость тона, риторическая окраска повествования. Из неисчерпаемой сокровищницы греко-римской мифологии поэт выбрал и обработал сюжеты, связанные со всевозможными перевоплощениями героев.
В “Метаморфозах” автор, широко используя многочисленные сказания и легенды, подчеркивает мысль о вечности жизни и ее непрерывной изменчивости и в то же время высказывает ироническое отношение к мифологическим богам и героям. Создавая поэтическую картину истории мира, он мастерски использует Гесиодову систему изменений столетий с целью противопоставления идеальной моральной чистоты древнего общества современной одичалости моральных обычаев:
…Сбежали и позор, и правда, и верность,
А вместо них подлость появилась
вместе с обманом…
Вышли на мир и война, что и златом
разрушает, и железом,
И в руках окровавленных оружием злостно гремит…
Среди многочисленных поэтических рассказов Овидия особое внимание привлекают легенды о Фаэтоне; о самовлюбленном Нарциссе, превратившемся в цветок; о полете Дедала и Икара; новеллы о Пигмалионе и Галатее; Пираме и Фисбе; идиллия о Филемоне и Бавкиде, сказание об Орфее и Эвридике.
Пересказывая без каких-либо существенных изменений содержание древних мифов, Овидий нередко придает им новое философское звучание, подчеркивая смелые дерзания человека, который стремится отстоять свое счастье в неравной борьбе с богами или же даже уподобиться им. Это подчеркнуто, например в эпитафии на могиле Фаэтона:
Похороненный здесь Фаэтон, что отцовскую вел колесницу;
Хоть и не удержал ее, но погиб в стремительном дерзании.
Каждый миф превращается у поэта в утонченную поэтическую новеллу, наполненную глубоким смыслом и неповторимыми яркими характерами, возвышенными, волнующими чувствами и жизненным драматизмом. Здесь мы видим страдания матери, потерявшей своих детей (Ниоба); любовь художника, которая дает жизнь своему творению (Пигмалион и Галатея); силу искусства, которая побеждает смерть (Орфей и Эвридика); трагическую гибель влюбленных (Пирам и Фисба).
Глубоко поэтичным и гуманным является рассказ Овидия о Филемоне и Бавкиде, которые прожили вместе долгие годы, пронеся любовь друг к другу через всю свою жизнь, всегда открытые и добрые в своем отношении к родным и близким. Однажды боги устроили им сложное моральное испытание: под видом бедных уставших странников попросили у них разрешения переночевать — и их встретили тепло и приветливо. За это боги пообещали Филемону и Бавкиде исполнить самое сокровенное их желание и выполнили свое обещание, позволив им умереть одновременно, превратив Филемона и Бавкиду в два дерева, которые растут из одного корня.
Мастерское изложение Овидием самых неожиданных перевоплощений, тонкий психологический анализ характеров героев, неповторимая поэтичность речи позволили “Метаморфозам” завоевать большую любовь читателей во всем мире.
“Метаморфозы” Овидия принадлежат к числу величайших памятников,античной литературы, которые оказали большое влияние на европейскую литературу и искусство в целом.
Метаморфозы
(Metamorphoses)
Поэма (ок. 1–8
н.э.)
Публий Овидий
Назон (Publius Ovidius Naso) (43 до н. э. — 17 н. э.)
Античная
литература. Рим
М. Л. Гаспаров
Слово
«метаморфозы» значит «превращения». Было очень много древних мифов, которые
кончались превращениями героев — в реку, в гору, в животное, в растение, в
созвездие. Поэт Овидий попробовал собрать все такие мифы о превращениях,
которые он знал; их оказалось больше двухсот. Он пересказал их один за другим,
подхватывая, переплетая, вставляя друг в друга; получилась длинная поэма под
заглавием «Метаморфозы». Начинается она с сотворения мира — ведь когда Хаос
разделился на Небо и Землю, это уже было первое в мире превращение. А кончается
она буквально вчерашним днем: за год до рождения Овидия в Риме был убит Юлий
Цезарь, в небе явилась большая комета, и все говорили, что это вознеслась на
небеса душа Цезаря, который стал богом, — а это тоже не что иное, как
превращение.
Так движется поэма
от древнейших к новейшим временам. Чем древнее — тем величавее, тем космичнее
описываемые превращения: мировой потоп, мировой пожар. Потоп был наказанием
первым людям за их грехи — суша стала морем, прибой бил в маковки гор, рыбы
плавали меж древесных ветвей, люди на утлых плотах умирали от голода. Только
двое праведников спаслись на двухвершинной горе Парнасе — праотец Девкалион и
жена его Пирра. Схлынула вода, открылся пустынный и безмолвный мир; со слезами
они взмолились богам и услышали ответ: «Материнские кости мечите себе за
спину!» С трудом они поняли: общая мать — Земля, кости ее — камни; они стали
метать каменья через свои плечи, и за спиною Девкалиона из этих камней
вырастали мужчины, а за спиною Пирры — женщины. Так явился на земле новый человеческий
род.
А пожар был не
по воле богов, а по дерзости неразумного подростка. Юный Фаэтон, сын Солнца,
попросил отца: «Мне не верят, что я твой сын: дай же мне проскакать по небу в
твоей золотой колеснице от востока до закатав «Будь по-твоему, — ответил отец,
— но берегись: не правь ни вверх, ни вниз, держись середины, иначе быть беде!»
И пришла беда: на высоте у юноши закружилась голова, дрогнула рука, кони
сбились с пути, в небе шарахнулись от них и Рак и Скорпион, на земле запылали
горные леса от Кавказа до Атласа, закипели реки от Рейна до Ганга, ссохлось
море, треснула почва, свет пробился в черное царство Аида, — и тогда сама
старая Земля, вскинув голову, взмолилась Зевсу: «Хочешь сжечь — сожги, но
помилуй мир, да не будет нового Хаоса!» Зевс грянул молнией, колесница рухнула,
а над останками Фаэтона написали стих: «Здесь сражен Фаэтон: дерзнув на
великое, пал он».
Начинается век
героев, боги сходят к смертным, смертные впадают в гордыню. Ткачиха Арахна
вызывает на состязание богиню Афину, изобретательницу тканья, У Афины на ткани
— олимпийские боги, Посейдон творит для людей коня, сама Афина — оливу, а по
краям — наказания тех, кто посмел равняться с богами: те обращены в горы, те в
птиц, те в ступени храма. А у Арахны на ткани — как Зевс обернулся быком, чтоб
похитить одну красавицу, золотым дождем для другой, лебедем для третьей, змеем
для четвертой; как Посейдон превращался и в барана, и в коня, и в дельфина; как
Аполлон принимал вид пастуха, а Дионис — виноградаря, и еще, и еще. Ткань
Арахны не хуже, чем ткань Афины, и Афина казнит ее не за работу, а за
кощунство: превращает ее в паука, который висит в углу и вечно ткет паутину.
«Паук» по-гречески — «арахна». Зевсов сын, Дионис-виноградарь, чудотворцем идет
по свету и дарит людям вино. Врагов своих он наказывает: корабельщики,
перевозившие его через море, решили похитить такого красавца и продать в
рабство — но корабль их останавливается, пускает корни в дно, плющ обвивает
мачту, с парусов повисают гроздья, а разбойники изгибаются телом, покрываются
чешуей и дельфинами прыгают в море. А друзей своих он одаряет чем угодно, но не
всегда они просят разумного. Жадный царь Мидас попросил: «Пусть все, чего я
коснусь, становится золотом!» — и вот золотой хлеб и мясо ломают ему зубы, а
золотая вода льется в горло расплавленным металлом. Простирая чудотворные руки,
он молит: «Ах, избавь меня от пагубного дара!» — и Дионис с улыбкой велит:
«Вымой руки в реке Пактоле». Сила уходит в воду, царь снова ест и пьет, а река
Пактол с тех пор катит золотой песок.
Не только юный
Дионис, но и старшие боги появляются меж людей. Сам Зевс с Гермесом в облике
странников обходят людские села, но грубые хозяева гонят их от порогов. Только
в одной бедной хижине приняли их старик и старуха, Филемон и Бавкида. Гости
входят, пригнув головы, присаживаются на рогожу, перед ними столик с хромой
ножкой, подпертой черепком, вместо скатерти его доску натирают мятой, в
глиняных мисках — яйца, творог, овощи, сушеные ягоды. Вот и вино, смешанное с
водой, — и вдруг хозяева видят: чудо — сколько ни пьешь, оно не убывает в
чашах. Тут они догадываются, кто перед ними, и в страхе молят: «Простите нас,
боги, за убогий прием». В ответ им хижина преображается, глинобитный пол
становится мраморным, кровля вздымается на колоннах, стены блещут золотом, а
могучий Зевс говорит: «Просите, чего хотите!» «Хотим остаться в этом вашем
храме жрецом и жрицею, и как жили вместе, так и умереть вместе». Так и стало; а
когда пришел срок, Филемон и Бавкида на глазах друг у друга обратились в дуб и
липу, только и успев молвить друг другу «Прощай!».
А меж тем век
героев идет своим чередом. Персей убивает Горгону, превращающую в камень
взглядом, и когда кладет ее отсеченную голову ниц на листья, то листья
обращаются в кораллы. Ясон привозит из Колхиды Медею, и та превращает его
дряхлого отца из старика в молодого. Геракл бьется за жену с речным богом
Ахелоем, тот оборачивается то змеем, то быком — и все-таки побежден. Тесей
входит в критский Лабиринт и убивает там чудовищного Минотавра; царевна Ариадна
дала ему нить, он протянул ее за собою по путаным коридорам от входа до
середины, а потом нашел по ней дорогу обратно. Эту Ариадну отнял у Тесея и
сделал своею женою бог Дионис, а венчик с ее головы он вскинул в небо, и там он
засветился созвездием Северной Короны.
Строителем
критского Лабиринта был умелец афинянин Дедал, пленник грозного царя Миноса,
сына Зевса и отца Минотавра. Дедал томился на его острове, но бежать не мог:
все моря были во власти Миноса. Тогда он решил улететь по небу: «Всем владеет
Минос, но воздухом он не владеет!» Собрав птичьи перья, он скрепляет их воском,
вымеряет длину, выверяет изгиб крыла; а мальчик его Икар рядом то лепит комочки
воска, то ловит отлетающие перышки. Вот уже готовы большие крылья для отца,
маленькие для сына, и Дедал учит Икара: «Лети мне вслед, держись середины: ниже
возьмешь — от брызг моря отяжелеют перья; выше возьмешь — от жара солнца
размякнет воск». Они летят; рыбаки на берегах и пахари на пашнях вскидывают
взгляды в небо и замирают, думая, что это вышние боги. Но опять повторяется
участь Фаэтона: Икар радостно забирает ввысь, тает воск, рассыпаются перья,
голыми руками он хватает воздух, и вот уже море захлестывает его губы,
взывающие к отцу. С тех пор это море называется Икарийским.
Как на Крите
был умельцем Дедал, так на Кипре был умельцем Пигмалион. Оба они были
ваятелями: про Дедала говорили, что его статуи умели ходить, про Пигмалиона —
будто его статуя ожила и стала ему женой. Это была каменная девушка по имени
Галатея, такая прекрасная, что Пигмалион сам в нее влюбился: ласкал каменное
тело, одевал, украшал, томился и наконец взмолился к богам: «Дайте мне такую
жену, как моя статуя!» И богиня любви Лфродита откликнулась: он касается статуи
и чувствует мягкость и тепло, он целует ее, Галатея раскрывает глаза и разом видит
белый свет и лицо влюбленного. Пигмалион был счастлив, но несчастны оказались
его потомки. У него родился сын Кинир, а у Кинира дочь Мирра, и эта Мирра
кровосмесительной любовью влюбилась в своего отца. Боги в ужасе обратили ее в
дерево, из коры которого, как слезы, сочится душистая смола, до сих пор
называемая миррою. А когда настало время родить, дерево треснуло, и из трещины
явился младенец по имени Адонис. Он вырос таким прекрасным, что сама Афродита
взяла его себе в любовники. Но не к добру: ревнивый бог войны Арес наслал на
него на охоте дикого вепря, Адонис погиб, и из крови его вырос недолговечный
цветок анемон.
А еще у
Пигмалиона был то ли правнук, то ли правнучка, по имени то ли Кенида, то ли
Кеней. Родилась она девушкой, в нее влюбился морской Посейдон, овладел ею и
сказал: «Проси у меня чего угодной Она ответила: «Чтоб никто меня больше не мог
обесчестить, как ты, — хочу быть мужчиной!» Начала эти слова женским голосом,
кончила мужским. А в придачу, радуясь такому желанию Кениды, бог дал ее мужскому
телу неуязвимость от ран. В это время справлял многолюдную свадьбу царь племени
лапифов, друг Тесея. Гостями на свадьбе были кентавры, полулюди-полулошади с
соседних гор, дикие и буйные. Непривычные к вину, они опьянели и набросились на
женщин, лапифы стали защищать жен, началась знаменитая битва лапифов с
кентаврами, которую любили изображать греческие скульпторы. Сперва в свадебном
дворце, потом под открытым небом, сперва метали друг в друга литыми чашами и
алтарными головнями, потом вырванными соснами и глыбами скал. Тут-то и показал
себя Кеней — ничто его не брало, камни отскакивали от него, как град от крыши,
копья и мечи ломались, как о гранит. Тогда кентавры стали забрасывать его
стволами деревьев: «Пусть раны заменятся грузом!» — целая гора стволов выросла
над его телом и сперва колебалась, как в землетрясении, а потом утихла. И когда
битва кончилась и стволы разобрали, то под ними лежала мертвая девушка Кенида,
Поэма близится
к концу: про битву лалифов с кентаврами рассказывает уже старый Нестор в
греческом лагере под Троей. Даже Троянская война не обходится без превращений.
Пал Ахилл, и тело его вынесли из битвы двое: мощный Аякс нес его на плечах,
ловкий Одиссей отражал наседающих троянцев. От Ахилла остался знаменитый
доспех, кованный Гефестом: кому он достанется? Аякс говорит: «Я первый пошел на
войну; я сильнейший после Ахилла; я лучший в открытом бою, а Одиссей — лишь в
тайных хитростях; доспех — мне!» Одиссей говорит: «Зато лишь я собрал греков на
войну; лишь я привлек самого Ахилла; лишь я удержал войско от возврата на
десятый год; ум важней, чем сила; доспех — мне!» Греки присуждают доспех
Одиссею, оскорбленный Аякс бросается на меч, и из крови его вырастает цветок
гиацинт, на котором пятнышки складываются в буквы «AI» — скорбный крик и начало
Аяксова имени.
Троя пала, Эней
плывет с троянскими святынями на запад, на каждой своей стоянке он слышит
рассказы о превращениях, памятные в этих дальних краях. Он ведет войну за
Лаций, потомки его правят в Альбе, и оказывается, что окрестная Италия не менее
богата сказаниями о превращениях, чем Греция. Ромул основывает Рим и возносится
в небеса — сам превращается в бога; семь столетий спустя Юлий Цезарь спасет Рим
в гражданских войнах и тоже вознесется кометою — сам превратится в бога. А
покамест преемник Ромула, Нума Помпилий, самый мудрый из древних римских царей,
слушает речи Пифагора, самого мудрого из греческих философов, и Пифагор
объясняет ему и читателям, что же такое превращения, о которых сплетались
рассказы в столь длинной поэме.
Ничто не вечно,
— говорит Пифагор, — кроме одной лишь души. Она живет, неизменная, меняя
телесные оболочки, радуясь новым, забывая о прежних. Душа Пифагора жила
когда-то в троянском герое Евфорбе; он, Пифагор, это помнит, а люди обычно не
помнят. Из людских тел душа может перейти и в тела животных, и птиц, и опять
людей; поэтому мудрый не станет питаться мясною пищей. «Словно податливый воск,
что в новые лепится формы, / Не пребывает одним, не имеет единого вида, / Но
остается собой, — так точно душа, оставаясь / Тою же, — так говорю! — переходит
в различные плоти».
А всякая плоть,
всякое тело, всякое вещество изменчиво. Все течет: сменяются мгновенья, часы,
дни, времена года, возрасты человека. Земля истончается в воду, вода в воздух,
воздух в огонь, и снова огонь уплотняется в грозовые тучи, тучи проливаются
дождем, от дождя тучнеет земля. Горы были морем, и в них находят морские
раковины, а море заливает когда-то сухие равнины; иссыхают реки и пробиваются
новые, острова откалываются от материка и срастаются с материком. Троя была
могуча, а нынче в прахе, Рим сейчас мал и слаб, а будет всесилен: «В мире ничто
не стоит, но все обновляется вечно».
Вот об этих
вечных переменах всего, что мы видим в мире, и напоминают нам старинные
рассказы о превращениях — метаморфозах.
Список
литературы
Для подготовки
данной работы были использованы материалы с сайта http://infolio.asf.ru/
Капля
Я проснулась от какого-то странного ощущения. Мне казалось, что я уже не человек, а нечто очень малое по размерам, невесомое. Вокруг были слышны непонятные звуки, что шли от каких-то маленьких существ, которых было не счесть. Через мгновение я – Капля – вместе с другими летаю в огромном облаке, что очень медленно и степенно заслоняла собою светлое небо.
Мы с большим нетерпением ждали свою очередь, когда освободимся от всего и полетим беззаботно через небесное пространство в раскрытые объятия Земли. И вот мы свободны! Сколько разных чувств овладевает мной!
Я почувствовала себя невесомой. Как будто со всего разбега ныряешь в самые мягкие перины. Потом куда-то исчезает ощущение мягкости и на смену приходит новое. Меняю форму и ускоряю движение. Теперь я подобна птице, которая, расправив крылья, кружит в небе.
Передо мной раскрываются удивительные пейзажи: мир – прекрасен и безграничен, как картины Николая Рериха, насыщенные спокойными чудодейственными красками…
Я упала на землю, и та начала жадно впитывать меня, чтобы заглушить жажду. Завершилась моя маленькая миссия на этой земле. Через некоторое время снова вернусь в небо…
Солнце
Проснувшись утром, поняла, что как-то изменилась: не чувствовала ни рук, ни ног. Испугавшись, я решила быстрее встать, и поняла, что все выше поднимаюсь… над землей, и остановилась. Преодолев страх и посмотрев вниз, увидела, что подо мной ходят люди, гуляют и играют дети, и постепенно страх исчез. Я поняла, что превратилась в …Солнце. Осознав, что ничего не смогу изменить, почувствовала себя очень одинокой.
Через некоторое время поднялся ветер, и на меня начали надвигаться тучи. Приближаясь, они закрывали меня, и вскоре я лишь сквозь щели видела, как люди прячутся от дождя. Ливень продолжался несколько часов, затем внезапно стихла, а тучи рассеялись. Я начала подниматься все выше, пытаясь согреть всех своими лучами. Люди вышли на улицы, дети, как и раньше, играли, птички пели, и все вокруг ожило. Увидев это, я почувствовала себя нужной. Меня согревали и успокаивали эти мысли, стало легко-легко на душе, и, ни о чем не беспокоясь, я наблюдала с высоты за тем, что происходило.
Позже, почувствовав слабость и усталость, я медленно стала спускаться за горизонт. Спустилась и… проснулась.
Птица
Когда я просыпаюсь утром, то чувствую себя прекрасно. И поэтому мне хочется взлететь в небо, как птицу, что после долгой ночи встречает рассвет в воздухе, купаясь в долгожданных лучах яркого солнца.
И вот я Птица! Птица, которая расправляет свои сильные крылья, взлетая в воздух. Я бы пролетал в поднебесье целую вечность, наслаждаясь городом с высоты, но, увы, надо было возвращаться домой. Возвращаясь, услышал музыку солнечных лучей, которые были уже повсюду и играли в какую-то приятную мелодию, которая была настолько тихой, что никто не мог услышать ее, кроме меня. Я заслушался и забыл, что мне надо лететь домой.
С удивлением оглянулся: я в своей комнате, в кровати, на стене часы показывают 6.00. Доброе утро, новый день!
Синичка
Сегодня гуляла в лесу, наблюдая за лесными птичками. Я закрыла глаза и представила себя подразнивающей его синичкой. В эту зимнюю пору лес становится пустым, все птицы перелетают ближе к людям: до еды и тепла. И я лечу в город. Внизу слышу крики. Вновь люди ссорятся! Почему они такие злые? Вот ругаются две женщины. Они кричат что-то друг другу, размахивая руками, а рядом стоит маленький мальчик и зовет свою маму. Чему они научат маленького ребенка?
С грустью я полетела дальше. Вот возле окна дома пристроено самодельную кормушку с крошками. Видимо, не все такие сварливые, какими кажутся на первый взгляд…
Открыв глаза, я решила воспитывать в своих детях добро и уважение к ближнему.
Морская волна
Я проснулась и увидела, что я превратилась в Морскую волну и нахожусь в океане, где совершенно спокойно и пусто. Лишь иногда появляется легкий бриз и качает нежно меня на поверхности. Мне очень редко удается добраться до берега. И иногда с помощью сильного ветра я добегаю до самого края моря. Как тогда мне радостно! Я лащуся к берегу, перебираю песок и камешки, тихонечко выбрасываю на берег водоросли, камешки и медуз. Когда я вижу людей у воды, то стараюсь поскорее к ним приблизиться. Мне очень хочется, чтобы они зашли в прохладную воду. Тогда я начинаю качать их на своих ладонях и играться. Когда же люди замерзают и выходят из воды, мне становится очень грустно, поэтому я возвращаюсь в морское бесконечности.
VI
Я лечу в космическом пространстве с бешеной скоростью. У меня звезды и каменные глыбы. Я оглянулся и увидел огромную огненную пулю, отдалялась. Потом посмотрел на себя. Тело мое сжалось до непостижимых размеров и потеряло массу. Рядом с собой я увидел миллиарды таких, как я, что неслись рядом со мной. И понял: я – Фотон, частица света. Мчусь я со скоростью света через космос неизвестно куда.
Фотоном быть хорошо, не то что электроном: бегай по орбите вокруг ядра только потому, что в ядра положительный заряд, пока другое ядро не оторвет тебя от предыдущего.
Протоном быть еще хуже: сиди в ядре – ни вырваться!
Другое дело фотон: кати себе по всей Вселенной со скоростью света! И есть один недостаток: если фотон остановить, он исчезнет.
Пока я размышлял, почувствовал сильный толчок: столкнулся с чем-то. Столкнулся и… проснулся. Как хорошо снова быть дома!
Ключ
В тот страшный день я не сразу понял, что случилось. Меня взяла огромная человеческая рука, взяла и вставила в замочную скважину. Понял: теперь я не был человеком, я был простым медным Ключом.
Долгое время я не мог к этому привыкнуть, да и до сих пор по ночам просыпаюсь с надеждой, что это – лишь сон. Но, как выясняется, лежу на столике в коридоре возле зеркала на своем обычном месте.
Живу я (если это можно назвать жизнью) так уже почти 3 месяца. Работа нетрудная, да и владелец мой никуда не ходит. Он старый пенсионер.
Иногда думаю: что случилось с моим настоящим телом? Может, я умер или просто исчез? В любом случае найти научного объяснения я не могу, а в переселение душ не верю. Одним словом, грустно мне…
Компьютер
Случилось это в декабре. Еще вчера я была ученицей, а вот теперь Компьютер. Мои руки теперь – блок питания, ноги – клавиатура, моя голова – монитор. Оглянувшись вокруг, я поняла, что стою на столе в кабинете главного бухгалтера. На стене висит часы и показывает 8.30. Я с ужасом подумала, что сейчас начнется рабочий день…
В комнату вошла средних лет женщина и села передо мной. Все было бы ничего, если бы не те огромные цифры, которые она вводила в моей памяти. Я начинала сходить с ума: цифры путались в голове. Но позже я приспособилась к ритму работы и все стало на свои места.
Компьютером я побыла всего один день, и могу сказать: перевоплощаться мне больше не хочется!
Сгусток энергии
Как-то – был то сон или реальность, не знаю – я почувствовала легкость и тепло. Казалось, мое тело, вернее то, чем я стала, было наполнено движением и энергией. Посмотрев в зеркало, удивилась: я – Сгусток энергии бледно-золотистого цвета, как луч солнца.
Радостно улыбнувшись, я стремительно взлетела в небо, разорвав его весеннюю голубизну. Нет ничего прекраснее и невероятного за полет! Горько, что природа обрекла людей на отсутствие крыльев. Но все же в многих тонких натур существуют крылья мысли, фантазии, мечты, одним словом, есть души, что, как каменные атланты, держат наш мир на сильных плечах. Искусство долговечно, а жизнь коротка…
Опустившись на землю с белых кучерявых облаков, я поняла, что могу «читать» мысли людей. Сразу же почувствовала, что дрожу от ужаса: мое тело опутали густые сумерки злости, отчаяния, безнадежности…
Все мысли заполонили проблемы человека, такие низменные, но, к сожалению, вечные. Я почувствовала себя старым, мудрым человеком. Небо уже не казалось таким веселым. Набежали серые тучи, загремел гром, небесный свод расколола молния, и пошел дош, излечивая, как питающие источник, мое первое ранение в жизни по имени Война…
Как хорошо, что существуют люди, чьи крылья Красоты Искусства призваны защитить и наполнить Мир новым содержанием Любви и Творчества!
Однажды утром я проснулся и понял, что я – день рождения. И я должен прийти к огромной куче самых разных людей, причем, прямо сегодня. К некоторым из них я уже даже пришел, а другие меня ждут-недождутся. Это чувство было восхитительным и наполняло меня радостью, – ведь своим приходом я обрадую не только тех, к кому приду, но и их друзей. Я надеюсь, друзья принесут много веселья, шуток и подарков моим адресатам. Это так хорошо, что я есть, я пришел, меня ждут и встречают!
Но были и те, кто меня совсем не ждал, и даже те, кто хотел забыть обо мне. Когда я подумал о них, мне стало так невыносимо печально, что я совсем расклеился. Я загрустил и перестал напоминать друзьям моих именнинников о себе.
Я как раз тихонечко проходил у одного грустного юноши, который вчера расстался со своей девушкой и разругался с лучшим другом. Юноша не хотел меня встречать – он бы с радостью меня позабыл, но родственники и одноклассники все звонили и звонили, и говорили, наверное, приятные слова, но юноша их совсем не слушал.
И тут внезапно тишину квартиры разорвал дикий перезвон: одновременно затрещали и домашний телефон, и мобильный, и дверной звонок. Совсем растерявшись от такого шума, юноша подхватил мобильник и побежал в коридор.
За дверью стояли его лучший друг и его девушка, у каждого из них было по телефону в руках. Девушка улыбнулась, нажала на кнопку отбоя на своем телефоне и юноша вздрогнул – трель домашнего телефона прекратилась. Друг тоже не отставал: как только он отменил свой звонок – телефон юноши тоже затих.
Девушка и друг переглянулись и хором прокричали: “С Днем Рожденья!”. И, расступившись, пододвинули к юноше объемный футляр. Это был его подарок – потрясающая гитара, о которой он давно мечтал. И тут он понял, почему его друг и девушка вчера стояли и на два голоса распевали песни в том клубе, – они слушали звук гитары, чтобы не ошибиться с подарком, а он напридумывал себе лишнего.
А дальше уже все пошло как надо – меня стали встречать именно так как я люблю больше всего: с музыкой, танцами, вкусностями и весельем.
Все-таки быть днем рожденья – здорово!
Ждите меня, встречайте и поздравляйте со мной всех, кого вы любите!
Автор: Овидий Публий Назон .
Слово «метаморфозы» значит «превращения». Было очень много древних мифов, которые кончались превращениями героев — в реку, в гору, в животное, в растение, в созвездие. Поэт Овидий попробовал собрать все такие мифы о превращениях, которые он знал; их оказалось больше двухсот. Он пересказал их один за другим, подхватывая, переплетая, вставляя друг в друга; получилась длинная поэма под заглавием «Метаморфозы». Начинается она с сотворения мира — ведь когда Хаос разделился на Небо и Землю, это уже было первое в мире превращение. А кончается она буквально вчерашним днем: за год до рождения Овидия в Риме был убит Юлий Цезарь, в небе явилась большая комета, и все говорили, что это вознеслась на небеса душа Цезаря, который стал богом, — а это тоже не что иное, как превращение.
Так движется поэма от древнейших к новейшим временам. Чем древнее — тем величавее, тем космичнее описываемые превращения: мировой потоп, мировой пожар. Потоп был наказанием первым людям за их грехи — суша стала морем, прибой бил в маковки гор, рыбы плавали меж древесных ветвей, люди на утлых плотах умирали от голода.
Только двое праведников спаслись на двухвершинной горе Парнасе — праотец Девкалион и жена его Пирра. Схлынула вода, открылся пустынный и безмолвный мир; со слезами они взмолились богам и услышали ответ: «Материнские кости мечите себе за спину!» С трудом они поняли: общая мать — Земля, кости ее — камни; они стали метать каменья через свои плечи, и за спиною Девкалиона из этих камней вырастали мужчины, а за спиною Пирры— женщины. Так явился на земле новый человеческий род.
А пожар был не по воле богов, а по дерзости неразумного подростка. Юный Фаэтон, сын Солнца, попросил отца: «Мне не верят, что я твой сын: дай же мне проскакать по небу в твоей золотой колеснице от востока до закатав «Будь по-твоему, — ответил отец, — но берегись: не правь ни вверх, ни вниз, держись середины, иначе быть беде!» И пришла беда: на высоте у юноши закружилась голова, дрогнула рука, кони сбились с пути, в небе шарахнулись от них и Рак и Скорпион, на земле запылали горные леса от Кавказа до Атласа, закипели реки от Рейна до Ганга, ссохлось море, треснула почва, свет пробился в черное царство Аида, — и тогда сама старая Земля, вскинув голову, взмолилась Зевсу: «Хочешь сжечь — сожги, но помилуй мир, да не будет нового Хаоса!» Зевс грянул молнией, колесница рухнула, а над останками Фаэтона написали стих: «Здесь сражен Фаэтон: дерзнув на великое, пал он».
Начинается век героев, боги сходят к смертным, смертные впадают в гордыню. Ткачиха Арахна вызывает на состязание богиню Афину, изобретательницу тканья, У Афины на ткани — олимпийские боги, Посейдон творит для людей коня, сама Афина — оливу, а по краям — наказания тех, кто посмел равняться с богами: те обращены в горы, те в птиц, те в ступени храма.
А у Арахны на ткани — как Зевс обернулся быком, чтоб похитить одну красавицу, золотым дождем для другой, лебедем для третьей, змеем для четвертой; как Посейдон превращался и в барана, и в коня, и в дельфина; как Аполлон принимал вид пастуха, а Дионис — виноградаря, и еще, и еще. Ткань Арахны не хуже, чем ткань Афины, и Афина казнит ее не за работу, а за кощунство: превращает ее в паука, который висит в углу и вечно ткет паутину. «Паук» по-гречески — «арахна».
Зевсов сын, Дионис-виноградарь, чудотворцем идет по свету и дарит людям вино. Врагов своих он наказывает: корабельщики, перевозившие его через море, решили похитить такого красавца и продать в рабство — но корабль их останавливается, пускает корни в дно, плющ обвивает мачту, с парусов повисают гроздья, а разбойники изгибаются телом, покрываются чешуей и дельфинами прыгают в море.
А друзей своих он одаряет чем угодно, но не всегда они просят разумного. Жадный царь Мидас попросил: «Пусть все, чего я коснусь, становится золотом!» — и вот золотой хлеб и мясо ломают ему зубы, а золотая вода льется в горло расплавленным металлом. Простирая чудотворные руки, он молит: «Ах, избавь меня от пагубного дара!» — и Дионис с улыбкой велит: «Вымой руки в реке Пактоле». Сила уходит в воду, царь снова ест и пьет, а река Пактол с тех пор катит золотой песок.
Не только юный Дионис, но и старшие боги появляются меж людей. Сам Зевс с Гермесом в облике странников обходят людские села, но грубые хозяева гонят их от порогов. Только в одной бедной хижине приняли их старик и старуха, Филемон и Бавкида. Гости входят, пригнув головы, присаживаются на рогожу, перед ними столик с хромой ножкой, подпертой черепком, вместо скатерти его доску натирают мятой, в глиняных мисках— яйца, творог, овощи, сушеные ягоды. Вот и вино, смешанное с водой, — и вдруг хозяева видят: чудо — сколько ни пьешь, оно не убывает в чашах.
Тут они догадываются, кто перед ними, и в страхе молят: «Простите нас, боги, за убогий прием». В ответ им хижина преображается, глинобитный пол становится мраморным, кровля вздымается на колоннах, стены блещут золотом, а могучий Зевс говорит: «Просите, чего хотите!» «Хотим остаться в этом вашем храме жрецом и жрицею, и как жили вместе, так и умереть вместе». Так и стало; а когда пришел срок, Филемон и Бавкида на глазах друг у друга обратились в дуб и липу, только и успев молвить друг другу «Прощай!».
А меж тем век героев идет своим чередом. Персей убивает Горгону, превращающую в камень взглядом, и когда кладет ее отсеченную голову ниц на листья, то листья обращаются в кораллы. Ясон привозит из Колхиды Медею, и та превращает его дряхлого отца из старика в молодого. Геракл бьется за жену с речным богом Ахелоем, тот оборачивается то змеем, то быком — и все-таки побежден. Тесей входит в критский Лабиринт и убивает там чудовищного Минотавра; царевна Ариадна дала ему нить, он протянул ее за собою по путаным коридорам от входа до середины, а потом нашел по ней дорогу обратно. Эту Ариадну отнял у Тесея и сделал своею женою бог Дионис, а венчик с ее головы он вскинул в небо, и там он засветился созвездием Северной Короны.
Строителем критского Лабиринта был умелец афинянин Дедал, пленник грозного царя Миноса, сына Зевса и отца Минотавра. Дедал томился на его острове, но бежать не мог: все моря были во власти Миноса. Тогда он решил улететь по небу: «Всем владеет Минос, но воздухом он не владеет!» Собрав птичьи перья, он скрепляет их воском, вымеряет длину, выверяет изгиб крыла; а мальчик его Икар рядом то лепит комочки воска, то ловит отлетающие перышки. Вот уже готовы большие крылья для отца, маленькие для сына, и Дедал учит Икара: «Лети мне вслед, держись середины: ниже возьмешь — от брызг моря отяжелеют перья; выше возьмешь — от жара солнца размякнет воск».
Они летят; рыбаки на берегах и пахари на пашнях вскидывают взгляды в небо и замирают, думая, что это вышние боги. Но опять повторяется участь Фаэтона: Икар радостно забирает ввысь, тает воск, рассыпаются перья, голыми руками он хватает воздух, и вот уже море захлестывает его губы, взывающие к отцу. С тех пор это море называется Икарийским.
Как на Крите был умельцем Дедал, так на Кипре был умельцем Пигмалион. Оба они были ваятелями: про Дедала говорили, что его статуи умели ходить, про Пигмалиона — будто его статуя ожила и стала ему женой. Это была каменная девушка по имени Галатея, такая прекрасная, что Пигмалион сам в нее влюбился: ласкал каменное тело, одевал, украшал, томился и наконец взмолился к богам:
«Дайте мне такую жену, как моя статуя!» И богиня любви Афродита откликнулась: он касается статуи и чувствует мягкость и тепло, он целует ее, Галатея раскрывает глаза и разом видит белый свет и лицо влюбленного. Пигмалион был счастлив, но несчастны оказались его потомки. У него родился сын Кинир, а у Кинира дочь Мирра, и эта Мирра кровосмесительной любовью влюбилась в своего отца.
Боги в ужасе обратили ее в дерево, из коры которого, как слезы, сочится душистая смола, до сих пор называемая миррою. А когда настало время родить, дерево треснуло, и из трещины явился младенец по имени Адонис. Он вырос таким прекрасным, что сама Афродита взяла его себе в любовники. Но не к добру: ревнивый бог войны Арес наслал на него на охоте дикого вепря, Адонис погиб, и из крови его вырос недолговечный цветок анемон.
А еще у Пигмалиона был то ли правнук, то ли правнучка, по имени то ли Кенида, то ли Кеней. Родилась она девушкой, в нее влюбился морской Посейдон, овладел ею и сказал: «Проси у меня чего угодной Она ответила: «Чтоб никто меня больше не мог обесчестить, как ты, — хочу быть мужчиной!» Начала эти слова женским голосом, кончила мужским. А в придачу, радуясь такому желанию Кениды, бог дал ее мужскому телу неуязвимость от ран. В это время справлял многолюдную свадьбу царь племени лапифов, друг Тесея. Гостями на свадьбе были кентавры, полулюди-полулошади с соседних гор, дикие и буйные. Непривычные к вину, они опьянели и набросились на женщин, лапифы стали защищать жен, началась знаменитая битва лапифов с кентаврами, которую любили изображать греческие скульпторы.
Сперва в свадебном дворце, потом под открытым небом, сперва метали друг в друга литыми чашами и алтарными головнями, потом вырванными соснами и глыбами скал. Тут-то и показал себя Кеней — ничто его не брало, камни отскакивали от него, как град от крыши, копья и мечи ломались, как о гранит. Тогда кентавры стали забрасывать его стволами деревьев: «Пусть раны заменятся грузом!» — целая гора стволов выросла над его телом и сперва колебалась, как в землетрясении, а потом утихла. И когда битва кончилась и стволы разобрали, то под ними лежала мертвая девушка Кенида,
Поэма близится к концу: про битву лалифов с кентаврами рассказывает уже старый Нестор в греческом лагере под Троей. Даже Троянская война не обходится без превращений. Пал Ахилл, и тело его вынесли из битвы двое: мощный Аякс нес его на плечах, ловкий Одиссей отражал наседающих троянцев. От Ахилла остался знаменитый доспех, кованный Гефестом: кому он достанется? Аякс говорит: «Я первый пошел на войну; я сильнейший после Ахилла; я лучший в открытом бою, а Одиссей — лишь в тайных хитростях; доспех — мне!» Одиссей говорит: «Зато лишь я собрал греков на войну; лишь я привлек самого Ахилла; лишь я удержал войско от возврата на десятый год; ум важней, чем сила; доспех — мне!» Греки присуждают доспех Одиссею, оскорбленный Аякс бросается на меч, и из крови его вырастает цветок гиацинт, на котором пятнышки складываются в буквы «AI» — скорбный крик и начало Аяксова имени.
Троя пала, Эней плывет с троянскими святынями на запад, на каждой своей стоянке он слышит рассказы о превращениях, памятные в этих дальних краях. Он ведет войну за Лаций, потомки его правят в Альбе, и оказывается, что окрестная Италия не менее богата сказаниями о превращениях, чем Греция. Ромул основывает Рим и возносится в небеса — сам превращается в бога; семь столетий спустя Юлий Цезарь спасет Рим в гражданских войнах и тоже вознесется кометою — сам превратится в бога. А покамест преемник Ромула, Нума Помпилий, самый мудрый из древних римских царей, слушает речи Пифагора, самого мудрого из греческих философов, и Пифагор объясняет ему и читателям, что же такое превращения, о которых сплетались рассказы в столь длинной поэме.
Ничто не вечно, — говорит Пифагор, — кроме одной лишь души. Она живет, неизменная, меняя телесные оболочки, радуясь новым, забывая о прежних. Душа Пифагора жила когда-то в троянском герое Евфорбе; он, Пифагор, это помнит, а люди обычно не помнят. Из людских тел душа может перейти и в тела животных, и птиц, и опять людей; поэтому мудрый не станет питаться мясною пищей.
«Словно податливый воск, что в новые лепится формы,
Не пребывает одним, не имеет единого вида,
Но остается собой, — так точно душа, оставаясь
Тою же, — так говорю! — переходит в различные плоти».
А всякая плоть, всякое тело, всякое вещество изменчиво. Все течет: сменяются мгновенья, часы, дни, времена года, возрасты человека. Земля истончается в воду, вода в воздух, воздух в огонь, и снова огонь уплотняется в грозовые тучи, тучи проливаются дождем, от дождя тучнеет земля. Горы были морем, и в них находят морские раковины, а море заливает когда-то сухие равнины; иссыхают реки и пробиваются новые, острова откалываются от материка и срастаются с материком. Троя была могуча, а нынче в прахе, Рим сейчас мал и слаб, а будет всесилен: «В мире ничто не стоит, но все обновляется вечно».
Вот об этих вечных переменах всего, что мы видим в мире, и напоминают нам старинные рассказы о превращениях — метаморфозах.
Метаморфозы (Metamorphoses)
Поэма (ок. 1–8 н.э.)
Публий Овидий Назон (Publius Ovidius Naso) (43 до н. э. — 17 н. э.)
Античная литература. Рим
М. Л. Гаспаров
Слово «метаморфозы» значит «превращения». Было очень много древних мифов, которые кончались превращениями героев — в реку, в гору, в животное, в растение, в созвездие. Поэт Овидий попробовал собрать все такие мифы о превращениях, которые он знал; их оказалось больше двухсот. Он пересказал их один за другим, подхватывая, переплетая, вставляя друг в друга; получилась длинная поэма под заглавием «Метаморфозы». Начинается она с сотворения мира — ведь когда Хаос разделился на Небо и Землю, это уже было первое в мире превращение. А кончается она буквально вчерашним днем: за год до рождения Овидия в Риме был убит Юлий Цезарь, в небе явилась большая комета, и все говорили, что это вознеслась на небеса душа Цезаря, который стал богом, — а это тоже не что иное, как превращение.
Так движется поэма от древнейших к новейшим временам. Чем древнее — тем величавее, тем космичнее описываемые превращения: мировой потоп, мировой пожар. Потоп был наказанием первым людям за их грехи — суша стала морем, прибой бил в маковки гор, рыбы плавали меж древесных ветвей, люди на утлых плотах умирали от голода. Только двое праведников спаслись на двухвершинной горе Парнасе — праотец Девкалион и жена его Пирра. Схлынула вода, открылся пустынный и безмолвный мир; со слезами они взмолились богам и услышали ответ: «Материнские кости мечите себе за спину!» С трудом они поняли: общая мать — Земля, кости ее — камни; они стали метать каменья через свои плечи, и за спиною Девкалиона из этих камней вырастали мужчины, а за спиною Пирры — женщины. Так явился на земле новый человеческий род.
А пожар был не по воле богов, а по дерзости неразумного подростка. Юный Фаэтон, сын Солнца, попросил отца: «Мне не верят, что я твой сын: дай же мне проскакать по небу в твоей золотой колеснице от востока до закатав «Будь по-твоему, — ответил отец, — но берегись: не правь ни вверх, ни вниз, держись середины, иначе быть беде!» И пришла беда: на высоте у юноши закружилась голова, дрогнула рука, кони сбились с пути, в небе шарахнулись от них и Рак и Скорпион, на земле запылали горные леса от Кавказа до Атласа, закипели реки от Рейна до Ганга, ссохлось море, треснула почва, свет пробился в черное царство Аида, — и тогда сама старая Земля, вскинув голову, взмолилась Зевсу: «Хочешь сжечь — сожги, но помилуй мир, да не будет нового Хаоса!» Зевс грянул молнией, колесница рухнула, а над останками Фаэтона написали стих: «Здесь сражен Фаэтон: дерзнув на великое, пал он».
Начинается век героев, боги сходят к смертным, смертные впадают в гордыню. Ткачиха Арахна вызывает на состязание богиню Афину,
Сочинение: «Метаморфозы» Овидия
“Метаморфозы” Овидия
Содержание
Введение
1.Метаморфозы
Общие сведения
Сюжет
Историческая основа
Идеология
Разнообразие жанров
Художественный стиль
Заключение
Введение.
Мифология античного мира – своего рода сложный и многоплановый симбиоз мифологий Древней Греции и Древнего Рима, первой из которых принадлежит честь создания большинства мифов и легенд в современном переложении похожих скорее на приключенческие романы, второму – слава сохранившего это богатство.
Греки довольно рано перешли к а н т р о п о м о р ф и з м у, создав своих богов по образу и подобию людей, наделив их непременными и непреходящими красотой и бессмертием. Многие из них жили рядом с простыми смертными и помогали своим любимцам, принимая живое и непосредственное участие в их жизни.
Мифология греков поражает своей красочностью и разнообразием, чего не скажешь о религии римлян – небогатой на легенды и удивляющей своей сухостью и безликостью божеств. Италийские боги никогда не проявляли свою волю при непосредственном контакте с простыми смертными.
Одна из отличительных особенностей мифологии Древней Греции в ее богатом иллюстративном материале: яркие мифологические сюжеты отражены в архитектуре, скульптуре, настенной живописи, в предметах прикладного искусства.
Несомненная заслуга Древнего Рима, имевшего свою довольно скудную мифологию, в восприятии, популяризации и сохранении греческой мифологии, в превращении ее в греко-римскую: большинство гениальных произведений греческих скульпторов человечество может лицезреть только благодаря их римским копиям; поэтические творения греческого народа были сохранены для нас римскими поэтами, многие мифологические сюжеты стали известны благодаря поэме Овидия “Метаморфозы”.
Творчество Овидия в первые годы н. э. до его ссылки (второй период творчества) отмечено существенно новыми чертами, поскольку он пытается здесь восхвалять растущую империю, не пренебрегая никакой лестью в отношении Цезаря и Августа и возвеличения римской старины. Можно прямо сказать, что удается ему это довольно плохо. Однако прежняя любовная тематика, продолжая играть огромную роль, уже не является единственной и подчиняется теперь как новой тематике, так и новой художественной методологии.
1. “Метаморфозы”.
1.1. Общие сведения.
“Метаморфозы” (или “Превращения”) являются главным произведением этого периода. Здесь поэт использовал популярный в эллинистической литературе жанр “превращения” (имеются в виде превращения человека в животных, растения, неодушевленные предметы и даже в звезды).
Но вместо небольших сборников мифов о таких превращения и вместо эскизных набросков этих последних, которые мы находим в предыдущей литературе, Овидий создает огромное произведение, содержащее около 250 более или менее разработанных превращений, располагая их по преимуществу в хронологическом порядке и разрабатывая каждый такой миф в виде изящного эпиллия.
“Метаморфозы” не дошли до нас в окончательном обработанном виде, так как Овидий перед своим отправлением в ссылку в порыве отчаяния сжег рукопись, над которой он в то время работал. Произведение это сохранилось только потому, что некоторые списки его были у друзей поэта, которые смогли впоследствии восстановить его как целое. Следы неполной доработки произведения нетрудно заметить еще и теперь, хотя в основном оно все же остается величайшим произведением античной литературы, которое наряду с Гомером во все века являлось для широкой публики главным источником ознакомления с античной мифологией и всегда восхищало своими художественными достоинствами.
1.2. Сюжет
Сюжет “Метаморфоз” есть не что иное, как вся античная мифология, изложенная систематически и по возможности хронологически, насколько в те времена вообще представляли себе хронологию мифа. В отношении хронологической последовательности изложения самыми ясными являются первые и последние книги “Метаморфоз”.
Именно в книге I изображается первоначальное и самое древнее превращение, т. е. переход от хаотического состояния, беспорядочного нагромождения стихий к оформлению мира как гармонически устроенного космоса. Далее следуют четыре традиционных века — золотой, серебряный, медный и железный, гигантомания, вырождение людей и всемирный потоп, когда на вершине Парнаса остаются только Девкалион и Пирра, от которых начинается новое человечество.
К древней мифологической истории Овидий относит также и убиение Пифона Аполлоном, преследование Дафны Аполлоном, мифологию Ио, Фаэтона. Вместе с прочими мифами книги II весь этот древний период мифологии Овидий мыслит как время царя Инаха, откуда и пошла древнейшая Аргосская мифология.
Книги III и IV “Метаморфоз” погружают нас в атмосферу другого, тоже очень древнего периода античной мифологии, а именно трактуют фиванскую мифологию. Здесь рисуются нам старинные образы Кадма и Гармонии, Актеона, Семелы, Тиресия (III, 1—338). Однако в этих двух книгах имеются и такие вставные эпизоды, как мифы о Нарциссе и Эхо (III, 339—510), Пираме и Фисбе (IV, 55—167) о подвигах Персея (IV, 605—803).
Книги V—VII относятся ко времени аргонавтов. В книге V много мелких эпизодов и самый крупный посвящен Финею (1—235). Из книги VI в качестве наиболее известных отметим мифы о Ниобе (146—312), а также о Филомеле и Прокне (412—676). В книге VII мифологии аргонавтов непосредственно посвящены рассказы о Ясоне и Медее (1—158), Эзоне (159—293), бегстве Медеи (350—397). Тут же рассказы о Тесее и Миносе (398—522).
Книги VIII—IX — это мифы времен Геркулеса. В книге VIII славятся мифы о Дедале и Икаре (183—235), о Калидонской охоте (260—546), о Филомене и Бавкиде (612—725). Более половины книги IX посвящено самому Геркулесу и связанным с ним персонажам—Ахелою, Нессу, Алкмене, Иолаю, Иоле (1—417). Книга Х блещет знаменитыми мифами об Орфее и Эвридике (1—105), Кипарисе (106—142), Ганимеде (143—161), Гиацинте (162—219), Пигмалион (243—297), Адонисе (593—559), Аталанте (560—739). Книга XI открывается мифом о смерти Орфея и о наказании вакханок (1—84). Здесь же мифы о золоте Мидаса (85—145) и ушах Мидаса (146—193), а также рассказ о Пелее и Фетиде (221—265), возвышающий о троянской мифологии.
Книги XII и XIII—троянская мифология. В книге XII перед нами проходят образы греков в Авлиде, Ифигении (1—38), Кикна (64—145) и смерть Ахилла (580—628). Сюда же Овидий поместил и известный миф о битве лапифов и кентавров (210—535). Из книги XIII к троянскому циклу специально относятся мифы о споре из-за оружия между Аяксом и Улиссом (1—398), о Гекубе (399— 575), Мемноне (576—622). Не прошел Овидий и мимо рассказа о Полифеме и Галатее (705—968), известного нам из Феокрита.
Книги XIII—XV посвящены мифологической истории Рима, в которую, как всегда, вкраплены и отдельные посторонние эпизоды. Овидий пытается здесь стоять на официальной точке зрения, производя Римское государство от троянских поселенцев в Италии во главе с Энеем. Этот последний после отбытия из Трои попадает на остров Делос к царю Анию (XIII, .623—704); далее следуют главнейшие эпизоды — о Главке и Сцилле (XIV, 1—74), о войне с рутулами (445—581), об обожествлении Энея (582—608). В книге XV — история одного из первых римских царей — Нумы, который поучается у Пифагора и блаженно правит своим государством. После ряда превращений Овидий заканчивает свое произведение похвалой Юлию Цезарю и Августу. Оба они являются богами — покровителями Рима. Поэт возносит хвалу Августу и говорит о своей заслуге как певца Рима. Юлий Цезарь вознесен на небо с превращением его в звезду, комету или даже целое созвездие. За ним на небо последует и Август.
1.3. Историческая основа
Историческая основа “Метаморфоз” ясна. Овидий хотел дать систематическое изложение всей античной мифологии, расположив ее по тем периодам, которые тогда представлялись вполне реальными. Из необозримого множества античных мифов Овидий выбирает мифы с превращениями. Превращение является глубочайшей основой всякой первобытной мифологии. Но Овидий далеко не столь наивный рассказчик античных мифов, чтобы мотив превращения имел для него какое-нибудь случайное или непосредственное значение. Все эти бесконечные превращения, которым посвящены “Метаморфозы”, возникающие на каждом шагу и образующие собой трудно обозримое нагромождение, не продиктованыли такими же бесконечными превратностями судьбы, которыми была полна римская история времен Овидия и от которых у него оставалось неизгладимое впечатление.
С большой достоверностью можно допустить, что именно эта беспокойная и тревожная настроенность поэта, не видевшего нигде твердой точки опоры, заставила его и в области мифологии изображать по преимуществу разного рода превратности жизни, что принимало форму первобытного превращения.
В этой своей склонности к мифологическим метаморфозам Овидий вовсе не был единственным. Метаморфозы — это вообще один из любимейших жанров эллинистической литературы. Если у Гесиода, лириков и трагиков мотив превращения пока еще остается в рамках традиционной мифологии, то в своих “Причинах” александрийский поэт III в. до н. э. Каллимах уже широко использует этот мотив для объяснения различных исторических явлений. О превращении героев в звезды специально писал Эратосфен, и его небольшое произведение на эту тему дошло до нас. Некий Бойос сочинил стихи о превращении людей в птиц. Во II в. до н. э. в этом жанре писал Никандр Колофонский, а в I в.— Парфений Никейский. Не было недостатка в подобного рода произведениях и в римской литературе (например, Эмилий Макр, I в. до н. э.).
Из всех представителей жанра превращений Овидии оказался наиболее талантливым и глубоким, обладающим к тому же превосходной техникой стиха. Это сделало его “Метаморфозы” мировым произведением литературы. Будучи далеким от непосредственной веры и в превращения, и даже вообще в мифологию, Овидий, однако, не остановился на простом коллекционерстве, воспроизводящем мифы только ради самих мифов. Эллинистически-римская литература превращений стала у него еще и определенной идеологией, без которой уже нельзя было бы судить о подлинной исторической основе его замечательного произведения.
1.4. Идеология
И д е й н ы й смысл “Метаморфоз” достаточно . сложна. Несомненно, во времена Овидия цивилизованная часть римского общества уже не могла верить в мифологию. Но эта в общем правильная оценка отношения Овидия к мифологии нуждается, однако, в существенной детализации.
Несмотря на свой скептицизм, Овидий искреннейшим образом любит свою мифологию, она доставляет ему глубочайшую радость. Кроме любви к своим богам и героям, Овидий еще испытывает какое-то чувство добродушной снисходительности к ним. Он как бы считает их своими братьями и охотно прощает им все их недостатки. Даже и само теоретическое отношение к мифам у Овидия отнюдь нельзя характеризовать как просто отрицательное. Тот подход к мифологии, который сформулирован самим поэтом очень подробно и притом с большой серьезностью, заключается в том, что обычно – и весьма неточно – именуется пифагорейством.
То учение, которое проповедует Овидий, вложено им в уста самого Пифагора. В этой философской теории Овидия важны четыре идеи:
вечность и неразрушимость материи;
вечная их изменяемость;
основанное на постоянное превращение одних вещей в другие (при сохранении, однако, их основной Субстанции);
вечное перевоплощение душ из одних тел в другие.
Назвать все это наивной мифологией уже никак нельзя, поскольку Овидий оперирует здесь отвлеченными философскими понятиями. Например, мифология очевиднейшим образом используется здесь для таких идей, которые имеют огромную философскую ценность и из которых особенное значение имеют первые две, граничащие с настоящим материализмом.
Таким образом, если эстетическая мифология является для Овидия предметом глубокой радости и наслаждения, то философски она оказалась для него художественным отражением самых глубоких и основных сторон действительности.
В идеологическом плане имеют, далее, большое значение культурно-исторические идеи “Метаморфоз”. Прежде всего как поэт своего времени Овидий не мог не быть принципиальным индивидуалистом. Этот крайний индивидуализм является для эллинистически-римской эпохи лишь обратной стороной универсализма. Особенно выразительно это сказалось у Овидия в его изображении первобытного хаоса и появления из него космоса.
Здесь вдруг появляется некий “бог” и “лучшая природа” (I, 21), так что построение космоса приписывается именно этому, почти личному началу; мы читаем даже о “строителе мира” (57), в полном противоречии с книгой XV, где распределение стихий трактуется вполне естественным образом.
Во времена Овидия, несомненно, уже зарождались какие-то монотеистические идеи, которые и заставили его ввести в свою космогонию какое-то личное начало. В “Метаморфозах” необходимо отметить внимание к сильной личности. Сильная личность, мечтающая овладеть просторами Вселенной, изображена в Фаэтоне, сыне Солнца. Он захотел править солнечной колесницей вместо своего отца, но не мог сдержать титанически рвущихся вперед коней, упав с колесницы, пролетел Вселенную и разбился. Таков же Икар рвавшийся ввысь на своих крыльях и тоже погибший от своего безумства (II, 237—300).
Овидий, глубоко познавший сладость индивидуального самоутверждения, вполне отдает себе отчет в ограниченности этого последнего и даже в его трагизме. Таковы все мифы у Овидия о состязании людей с богами, с неизменной картиной гибели этих людей, не знающих своего подлинного места в жизни. Таков смысл мифов о состязании Пенфея с Вакхом (III, 511—733), Арахны с Минервой (VI, 1—145), Ниобы с Латоной (VI, 146—312), Марсия с Аполлоном (IV, 382—400), о непочтении Актеона к Диане (III, 131—252). В мифе о Нарциссе его герой, гордый и холодный, отвергающий всякую любовь, сам влюбляется в себя, в свое отражение в воде, погибает от тоски и от невозможности встретиться с любимым существом. Тут, несомненно, уже не индивидуализм, но скорее критика индивидуализма.
Эта критика у Овидия, впрочем, не всегда облекается в красивые формы. То, что он рассказывает о современном ему железном веке и вообще о четырех веках, хотя и восходит еще к Гесиоду, характеризуется у него как трагическое и неотвратимое. У людей, по Овидию, росло такое огромное моральное и социальное зло, что они оказались неисправимыми, и Юпитер устроил всемирный потоп (I, 163—245). В мифе о Мидасе, просившем Вакха о превращении всего, к чему он прикасается, в золото, дана резкая критика жадности к золоту и к даровому приобретению богатства. При всем своем легкомыслии Овидий глубоко понимает социальное зло и не пропускает случая ярко его изображать, извлекая материал из тех или других старинных мифов.
Между этими двумя полюсами — восторгом перед индивидуализмом и его критикой — у Овидия находим много тончайших оттенков.
Политическая идеология “Метаморфоз” также требует весьма осторожной характеристики. Если принять целиком вторую половину XIV и XV книгу, то здесь найдем не что иное, как вполне официальную для времени Овидия идеологию принципата, со всей ее исторической, политической и философской аргументацией. Но в “Метаморфозах” их условно-мифологический и эстетско-эротический характер не имеет ничего общего с идеологией принципата и рассчитан на свободомыслящих людей, преданных исключительно только красоте и своим внутренним переживаниям.
Тем не менее, сказать, что идеология “Метаморфоз” совершенно не имеет никакого отношения к принципату Августа, никак нельзя. Идеология Овидия здесь оппозиционна к Августу, но оппозиция эта отнюдь не политическая. Политически, наоборот, он вполне оправдывает появление принципата не хуже, чем Вергилий. У Овидия оппозиция не политическая, но морально-эстетическая.
Для политической оппозиции он был слишком легкомыслен и слишком погружен в свои внутренние переживания. Однако он разгневанного Юпитера, желающего потопить людей за их преступления, сравнивает с Августом; а от крови, пролитой Юлием Цезарем, по его мнению, содрогнулось все человечество (I, 200—206).
Овидий формально вполне стоит на позициях идеологии принципата; но по существу он понимает принципат как защиту для своей поэзии, для своей эстетики, полного всякого свободомыслия и эротики. Это, конечно, не было приемлемо для принципата, особенно в начальный период его существования. И естественно, что этой защите принципата у Овидия никто не верил. Тем не менее, сам поэт, по крайней мере в период “Метаморфоз”, думал только так, за что и заплатил столь дорогой ценой.
1.5. Разнообразие жанров.
Жанры, использованные в “Метаморфозах”, так же разнообразны, как и в любом большом произведении эллинистически-римской литературы. Они создают впечатление известной пестроты, но пестрота эта римская, т. е. ее пронизывает единый пафос. Написанные гекзаметрами и использующие многочисленные эпические приемы (эпитеты, сравнения, речи), “Метаморфозы”, несомненно, являются прежде всего произведением эпическим. Битва лапифов и кентавров, бой Персея и Финея могут быть приведены как пример эпического жанра (V, 1—235). Лирика не могла не быть представленной в “Метаморфозах” в самых широких размерах уже потому, что большинство рассказов дается здесь на любовную тему и не чуждается никаких интимностей. Не слабее того представлен драматизм. Медею, конечно, трудно было изобразить без драматических приемов (VII, 1—158, 350—397). Можно говорить также и о драматизме таких образов, как Фаэтон, Ниоба, Геркулес, Гекуба и Полиместор, Орфей и Эвридика (X, 298—502) и многих других;
дидактическими частями “Метаморфоз” являются их начало (хаос и сотворение мира) и их конец (пифагорейское учение). Обильно представлена также риторика в виде постоянных речей (без пространной и часто умоляющей речи нет у Овидия почти ни одного мифа). В этих речах соблюдаются традиционные риторические приемы.
В качестве примера искусного спора обычно приводят спор между Улиссом и Аяксом из-за оружия Ахилла, похвальную же речь произносит афинский народ Тесею (VII, 433—450); великолепную речь, граничащую с гимном, произносят поклонники Вакха своему божеству (IV, 11—32). Сильным риторическим элементом, правда, в соединении в другими жанрами, проникнута и заключительная похвала Юлию Цезарю и Августу.
Образцом эпистолярного жанра является письмо Библиды к своему возлюбленному Кавну (IX, 530—563).
Представлены у Овидия и такие типично эллинистические жанры, как, например, идиллия в изображении первобытных времен, а также и в известном рассказе о Филемоне и Бавкиде, или любовная элегия в рассказе о Циклопе и Галатее и др.
Нередко пользуется Овидий и жанром этиологического мифа (т. е. мифологически объединяющего то или иное реальное историческое явление). Таковы рассказы о появлении людей из камней, которые бросали себя за спину Девкалион и Пирра, или рассказ о происхождении мирмидонян от муравьев.
Любимый в античной литературе жанр описания художественного произведения, так называемый э к ф р а с и с, тоже имеет место в “Метаморфозах”. Таково изображение дворца Солнца (II, 1—18) с золотыми столбами, со слоновой костью над фронтоном, с серебряными дверями и образы богов в ткацком искусстве Минервы и Арахны и др.
Не чужд Овидию и жанр серенады (XIV, 718—732) и эпитафия (II, 327 и след.).
Наконец, каждый рассказ из “Метаморфоз” представляет собой небольшое и закругленное целое со всеми признаками эллинистического эпиллия.
Несмотря на это обилие жанров и на все множество рассказов в том или другом жанре, “Метаморфозы” задуманы как единое и цельное произведение, что опять-таки соответствует эллинистически-римской тенденции соединять универсальное и доробно-индивидуальное.
“Метаморфозы” вовсе не являются какой-то хрестоматией, содержащей отдельные рассказы. Все рассказы здесь обязательно объединяются тем или иным способом, иной раз, правда, совершенно внешним. Так, иной раз вкладываются разные мифы в уста какого-нибудь героя, либо действует ассоциация по сходству, по контрасту или даже не простой смежности в отношении времени, места действия и связей или проводится аналогия данного героя с другими. Формально “Метаморфозы” являются единым произведением, не говоря уже об их художественном единстве.
1.6. Художественный стиль.
Художественный стиль Овидия имеет своим назначением дать фантастическую мифологию в качестве самостоятельного предмета изображения, т. е. превратить ее в некоторого рода эстетическую самоцель. Необходимо прибавить и то, что у Овидия вовсе нет никакого собственного мифологического творчества. Мифологическая канва передаваемых им мифов принадлежит не ему, а есть только старинное достояние греко-римской культуры. Сам же Овидий только выбирает разного рода детали, углубляя их психологически, эстетически или философски.
Художественынй стиль “Метаморфоз” есть в то же самое время и стиль реалистический, потому что вся их мифология насквозь пронизана чертами реализма, часто доходящего до бытовизма, и притом даже в современном Овидию римском духе.
Овидий передает психологию богов и героев, рисует все их слабости и интимности, всю их приверженность к бытовым переживаниям, включая даже физиологию.
Сам Юпитер иной раз оставляет свои страшные атрибуты и ухаживает за девушками. Влюбившись в Европу, он превращается в быка, чтобы ее похитить; но изящество этого быка, его любовные ужимки и обольщение им Европы рисуются Овидием вполне в тонах психологического реализма (II, 847—875).
Аполлон влюблен в дочь реки Пенея Дафну (I). Всякими умильными речами он умоляет о ее взаимности, но напрасно. Как галантный кавалер, он рекомендует ей причесать свои растрепанные волосы, но Дафна его не слушает. Она убегает от него, и он старается ее догнать. Вот-вот Аполлон ее настигнет, и она уже чувствует его близкое дыхание. Но тут она просит Пенея изменить ее вид, чтобы отвлечь внимание Аполлона. Ее тело немеет, грудь окружается корой, волосы превращаются в листья. Но и когда она превратилась в лавр, Аполлон все еще пытается ее обнимать, а под корой дерева слышит учащенное биение ее сердца. Любопытно, что он хочет привлечь ее своим божественными достоинствами, которые тут же подробно перечисляет.
Тот же Аполлон плачет о Кипарисе (X) и бурно переживает смерть Гиацинта. Особенно часто Овидий выдвигает на первый план чувство любви в самых разнообразных его оттенках. То читаем об идиллической, совершенно безмятежной любви стариков Филемона и Бавкиды, то Овидий восхищается бурной, страстной, не знающей никаких преград любовью Пирамы и Фисбы с ее трагическим финалом. Любовь, проникнутая сильным, обостренным эстетизмом, отличает Пигмалиона, который создал такую красивую статую, что тут же в нее влюбился и стал просить богов в ее оживлении.
Тонкой эстетикой проникнута также любовь между Орфеем и Эвридикой. Любовь эпическая и героическая — между Девкалионом и Пиррой. Задушевная, сердечная и самоотверженная привязанность — между Кеиком и Гальционой, но с бурно-трагическими эпизодами и таким же финалом (XI).
Одним из самых существенных моментов художественного стиля “Метаморфоз” является отражение в нем современного Овидию изобразительного пластического и живописного искусства.
Еще с конца прошлого столетия и вплоть до настояещего времени Овидий подвергается исследованию в связи с современным ему искусством. Здесь получен ряд весьма важных результатов.
Установлено весьма большое сходство образов Овидия с помпеянской живописью, в частности с пейзажами. Если прочитать, например, описание пещеры Артемиды (III) или о раковинах на потолке в пещере Ахелоя (VIII), то упоминание здесь о пемзе, туфе, об окаймлении источника травой невольно вызывает впечатление какой-то картины. Живописные пейзажи реки Пенея (I) и место похищения Прозерпины (V). Такие мифы, как о Дедале и Икаре, об Артемиде и Актеоне или о циклопе Полифеме, тоже были предметами изображения в помпеянской живописи.
В связи с живописными элементами художественного стиля Овидия необходимо отметить его большую склонность к тончайшему восприятию цветов и красок.
Кроме разнообразного сверкания, дворец Солнца содержит им много других красок: на нем изображены лазурные боги в море (II, 8), дочери Дориды с зелеными волосами, солнце в пурпурной одежде, престол Солнца со светящимися смарагдами. Колесница Солнца имеет золотое дышло, золотые ободы и оси колес, серебряные спицы, на ярме — хризолиты и другие цветные камни. После убийства Аргуса Юнона помещает на павлиньем хвосте его многочисленные глаза тоже в виде драгоценных камней (1, 722). Когда Фаэтон падает, у него красные горящие волосы, и летит он подобно падающей звезде. Когда Актеон увидел обнаженную Диану, то лицо ее покрылось такой краской, какая бывает на туче от падающих на нее лучей солнца или у пурпурной Авроры. Нарцисс охватывается “слепым огнем” страсти; а когда он умер, то вместо нее появляется цветок с желтой серединой и белоснежными лепестками.
Ткань Минервы содержит такое бесчисленное количество цветных оттенков, что ее можно сравнить только с радугой, которая к тому же окаймлена золотом (VI, 6). Во время плавания Кеика море становится то желтым, поднимая такой же песок со своего дна, то черным наподобие подземного Стикса, то белеет шумной пеной (XI). Среди сумеречной ночи, все больше и больше чернеющей, сверкает молния и пламенеют волны в огнях блеснувшей зарницы. У Ириды тысячецветное платье (XI, 589).
Особенно часто у Овидия встречается красный и пурпурный цвета. Корни деревьев от крови Пирама окрашиваются в пурпурный цвет (IV, 125). Медея при мысли о Ясоне краснеет, как готовая погаснуть искра, раздуваемая огнем (VII, 77). Кипарис направляет оленя пурпурной уздой, а при растерзании Орфея скалы покрываются кровью. Сигейсий берег краснеет от крови павших героев (XII). Когда Циклоп бросил камнем в Акиса, то из камня потекла пурпурная кровь, которая затем посветлела от воды, а из треснувшего камня стал расти зеленый тростник (XIII, 887—892).
Широко представлены пластические элементы художественного стиля Овидия. Глаз поэта всюду видит какое-нибудь движение, и опять-таки преимущественно живого тела. Фисба дрожит, как море при легком ветре (IV, 135); Европа, едущая по морю на быке, поднимает ноги, чтобы их не замочить (VI, 106). Боги входят в хижину Филемона и Бавкиды, согнувшись, через слишком низкие двери (VIII, 640). Эта пластика часто воплощается в целой картине, с резко очерченными контурами, то красивой, то отталкивающей. Филемон и Бавкида для угощения своих посетителей поставили на столы свежие и пестрые ягоды Минервы (оливы), осенние вишни в соку, редьку, салат, творог, печеные яйца. Все это было в глиняной посуде. Были также и глиняный расписной кратер, и простые чаши из резного бука, с внутренней стороны из желтого воска, орех, сморщенная фига, финик, слива, душистые яблоки, виноград с пурпурных лоз, сотовый мед золотого цвета (VIII, 666—679).
Потерпевший поражение Марсий, с которого сдирают кожу, превращается в сплошную рану; кровь у него льется струей, мышцы видны глазом, жилы трепещут без всякого покрова (VI, 387—391). Отмечается также связь изображений Овидия с театром его дней, в частности с пантомимой. Не раз указывалось на то, что в пещере Сна, которого в тихом сумраке пробуждает блистательная Ирида, окружающие его мифологические фигуры и особенно оборотень Морфей, умеющий подражать людям и в голосе и в телосложениях, представлены у Овидия как целая театральная постановка (XI, 612—673). Аполлон выступает здесь в костюме актера (465—471), причем сам Овидий говорит, что у него вид именно артиста, что муза Каллиопа тоже ведет себя как перед эстрадным выступлением (V, 338—340). Персея после его победы над чудовищем люди и боги встречают аплодисментами (IV, 735).
Художественынй стиль “Метаморфоз” весьма сильно пронизан драматическими элементами. Глубочайший драматизм содержится в мифе о растерзании Актеона его собственными собаками по повелению Дианы, о растерзании Пенфея вакханками и, в частности, его собственной матерью (710—733), о гибели Орфея (XI). Насыщенно драматичны также образы Медеи (VII), Ниобы (VI), Пирама и Фисбы (IV), Гекубы (XIII). Полная драматизма фурия Тисифона, являющаяся к Афаманту и Ицо: в окровавленных руках она держит факел, плащ у нее тоже окровавлен; она подпоясана змеями, руки у нее тоже ими обвиты, в волосах и на груди тоже змеи, причем все эти змеи издают свист, щелкают языками и извергают яд; у нее спутники — Рыданье, Страх и Безумье (IV, 481—511). Ожесточенный бой, полный не только драматизма, но и всяких ужасов, изображается между Ахиллом и Кикном (XIII, 76—145), а также между лапифами и кентаврами (X, 210—392, 417—576). Перечисленные выше примеры драматизма у Овидия превосходят всякий реализм и превращаются в самый настоящий натурализм.
Художественный стиль “Метаморфоз”, столь богатый чертами реализма и натурализма, в то же самое время отличается и сильным эстетизмом, т.е. любованием красотой только ради нее же самой. Отметим особую эстетическую чувствительность Овидия, которую он проявляет, например, в изображении музыки Орфея, действующей на всю природу, и в частности на разные деревья, о которых он говорит тут весьма интересными эпитетами, и даже на весь неумолимый подземный мир (X, 40—47, 86—105).
Другим великолепным примером эстетизма Овидия является песня циклопа Полифема, направленная к его возлюбленной Галатее (XIII, 789— 869). Здесь сначала дается длинный ряд сравнений красоты Галатеи с разными явлениями природы. Затем такие же сравнения ее строптивого нрава, тоже с весьма красочными предметами, затем описание богатства Полифема и заключительное лирическое к ней обращение.
Может быть, самой главной чертой художественного стиля Овидия является его пестрота, но не в смысле какой-нибудь бессвязности и неслаженности изображаемых предметов, но пестрота принципиальная, специфическая.
Прежде всего бросается в глаза причудливая изломанность сюжетной линии произведения. В пределах сюжета отдельные его части разрабатываются совершенно прихотливо: излагается начало мифа и нет его конца, или разрабатывается конец мифа, а об его начале только глухо упоминается. То есть миф излагается слишком подробно или, наоборот, слишком кратко. Отсюда получается почти полное отсутствие существенного единства произведения, хотя формально поэт неизменно старается путем раздельных искусственных приемов как-нибудь связать в одно целое отдельные его части. Трудно установить, где кончается мифология и начинается история, отделить ученость от художественного творчества и определить, где греческий стиль мифологии и где римский. Правда, три заключительных книги произведения отличаются от прочих и своим прозаизмом и своим римским характером.
Стилистическая простота сказывается также и в смешении мифологии с реализмом и даже с натурализмом. “Метаморфозы” пестрят бесконечно разнообразными психологическими типами, положениями и переживаниями. Здесь и легкомысленные и морально высокие люди; пылкие и страстные натуры чередуются с холодными и бесстрастными, благочестивые люди — с безбожниками, богатыри — с людьми немощными. Здесь цари и герои, пастухи и ремесленники, самоотверженные воины и политики, основатели городов, пророки, художники, философы, аллегорические страшилища; любовь, ревность, зависть, дерзание, подвиг и ничтожество, зверство и невинность, жадность, самопожертвование, эстетический восторг, трагедия, фарс и безумие.
Действие разыгрывается здесь и на ширкоой земле с ее полями, лесами и горами, и на высоком, светлом Олимпе, на море и в темном подземном мире. И все это белое, черное, розовое, красное, зеленое, голубое, шафранное. Пестрота эллинистически-римского художественного стиля достигает в “Метаморфозах” своей кульминации.
Заключение.
В истории мировой литературы нельзя найти сочинителя, более недооцененного, чем римский поэт Августова века Публий Овидий Назон.
Его всесветная, двадцативековая слава говорит сегодня лишь об одном – о грандиозном жестокосердии потомков, воздавших поэту должное за всевозможные второстепенности, но отказавших ему в признании его первостепенной заслуги перед искусством, а значит и в истиной славе, на которую втайне рассчитывал (и был вправе рассчитывать) Овидий Назон.
Он рассчитывал на эту славу, вглядываясь, конечно, в века, гораздо более отдаленные от “золотого” Августова века – райского века для римской литературы. Пожалуй, слишком уж райского, чтоб быть восприимчивым к катастрофической новизне. Во всяком случае, счастливые жители этого временн’ого (и вр’еменного) элизиума, непосредственные свидетели величайшего творческого открытия, совершенного “злополучным Назоном”, свидетели рядовые и вовсе не рядовые, те, кого аонийские сестры возвысили над просвещенной толпой, похитив их имена у Леты, – историк Тит Ливий, географ Страбон, оратор и декламатор Квинт Гатерий, законовед Атей Капитон, моралист-баснописец Федр, грамматик Антоний Руф, поэт Корнелий Север и оратор Кассий Север, сам божественный Август и даже верховный блюститель Палатинской библиотеки Гай Юлий Гигин, видавший виды и читавший все чтимое, – не в состоянии были понять того, что случилось с Овидием осенью года 761 от основания Рима или 8 по Р.Х.
Ибо случившееся – в чем убеждают нас некоторые красноречивые факты – не распознавалось современниками Назона как явление реальной, мифологической или какой-нибудь иной действительности, которая позволяла бы строить о природе своих вещей вразумительные суждения.
В течение целого десятилетия, начиная с той переломной осени, когда поэтом внезапно овладел необыкновенный творческий замысел, в ослепительном свете которого ему показалось жалким все им написанное и писавшееся, когда вдохновение странного свойства, сулившее породить невиданный плод, заставило его бросить в огонь рукопись еще не завершенных “Метаморфоз”: пышный ночной костер, сдобренный ливианским папирусом, как бы символизировал разлуку поэта со всяческой достоверностью, будь то миф или явь, – начиная с этой осени и до конца своих дней Овидий-художник всецело находился за пределами, так сказать, умственной и чувственной ойкумены, освоенной веком Августа.
Но и в последующие времена – говорят нам факты – во времена, заселенные иными цезарями и иными служителями аонид, нельзя было осознать и прочувствовать, какая великая метаморфоза произошла на заре принципата с автором славных “Метаморфоз” (все ж таки уцелевших – переписанных еще до сожжения беспощадно заботливыми друзьями).
Как бы живо ни откликались на события Августова века новые граждане античной реальности – Сенека, Светоний, Тацит, Плутарх, Плинии Старший и Младший, – с какой бы вдумчивостью они ни всматривались в легендарные судьбы одаренных отцов, для них оставалось непостижимым, что делал Овидий Назон с 8 по 18 год на северной окраине Рима, на “Садовом холме” (совр. Монте-Пинчо), неподалеку от Тибра, где разветвлялись Клодиева и Фламиниева дороги и где стояла живописно окруженная зонтообразными пиниями и кустами ароматного мирта его загородная вилла – “сад”, как простодушно называл сам Овидий это заветное и роковое место, облюбованное его коварной Музой, чье деспотическое могущество он испытал на себе в полной мере…
Список литературы.
Владислав Отрошенко. Эссе из цикла “Тайная история творений”. Журнал “Постскриптум” №5
А.Ф. Лосев, А.А. Тахо-Годи. Античная литература. M., 1991
Публий Овидий Назон. Любовные элегии; Метаморфозы; Скорбные элегии /Пер. с латинского С.В. Шервинского. М.: Худож. Лит., 1983
Тип: Сочинение
Предмет: Литература
Все сочинения по литературе »
Язык: Русский
Автор: USER
Дата: 27 окт 2004
Формат: RTF
Размер: 11 Кб
Страниц: 4
Слов: 1999
Букв: 10529
Просмотров за сегодня: 1
За 2 недели: 1
За все время: 109
Тезисы:
Слово “метаморфозы” значит “превращения”.
Так движется поэма от древнейших к новейшим временам.
Чем древнее – тем величавее, тем космичнее описываемые превращения: мировой потоп, мировой пожар.
Только двое праведников спаслись на двухвершинной горе Парнасе – праотец Девкалион и жена его Пирра.
Так явился на земле новый человеческий род.
Начинается век героев, боги сходят к смертным, смертные впадают в гордыню.
“Паук” по-гречески – “арахна”.
Зевсов сын, Дионис-виноградарь, чудотворцем идет по свету и дарит людям вино.
Сила уходит в воду, царь снова ест и пьет, а река Пактол с тех пор катит золотой песок.
Не только юный Дионис, но и старшие боги появляются меж людей.
Нынче хочу рассказать про тела,
превращенные в формы
Новые. Боги, — ведь вы превращения
эти вершили, –
Дайте ж замыслу ход и мою от
начала вселенной
До наступивших времен непрерывную
песнь доведите.
Овидий “Метаморфозы”
Самым крупным произведением великого древнеримского поэта Овидия являются “Метаморфозы” (“Превращения”) — мифологическая поэма эпического характера, где в виде связного повествования объединены многочисленные эпизоды из римских легенд и мифов. Задумывая это произведение, поэт ставил перед собой задачу создать поэтическую историю Вселенной — с момента превращения первичного Хаоса в материальный мир до превращения Юлия Цезаря в новую звезду и обожествления Октавиана Августа. Однако попытки систематизировать огромный мифологический материал по хронологическому принципу не привели к успеху, и поэт ограничился размещением его по признакам внешней похожести сюжетов. Произведение воплощает попытку поэта обратиться к теме прославления Рима и самого принцепса, однако, несмотря на глубокий замысел и всевозможные славословия и лесть Августу, в поэме проступают приверженность любовной тематике, ироничное отношение к морали и религии, легкость и игривость тона, риторическая окраска повествования. Из неисчерпаемой сокровищницы греко-римской мифологии поэт выбрал и обработал сюжеты, связанные со всевозможными перевоплощениями героев.
В “Метаморфозах” автор, широко используя многочисленные сказания и легенды, подчеркивает мысль о вечности жизни и ее непрерывной изменчивости и в то же время высказывает ироническое отношение к мифологическим богам и героям. Создавая поэтическую картину истории мира, он мастерски использует Гесиодову систему изменений столетий с целью противопоставления идеальной моральной чистоты древнего общества современной одичалости моральных обычаев:
…Сбежали и позор, и правда, и верность,
А вместо них подлость появилась
вместе с обманом…
Вышли на мир и война, что и златом
разрушает, и железом,
И в руках окровавленных оружием злостно гремит…
Среди многочисленных поэтических рассказов Овидия особое внимание привлекают легенды о Фаэтоне; о самовлюбленном Нарциссе, превратившемся в цветок; о полете Дедала и Икара; новеллы о Пигмалионе и Галатее; Пираме и Фисбе; идиллия о Филемоне и Бавкиде, сказание об Орфее и Эвридике.
Пересказывая без каких-либо существенных изменений содержание древних мифов, Овидий нередко придает им новое философское звучание, подчеркивая смелые дерзания человека, который стремится отстоять свое счастье в неравной борьбе с богами или же даже уподобиться им. Это подчеркнуто, например в эпитафии на могиле Фаэтона:
Похороненный здесь Фаэтон, что отцовскую вел колесницу;
Хоть и не удержал ее, но погиб в стремительном дерзании.
Каждый миф превращается у поэта в утонченную поэтическую новеллу, наполненную глубоким смыслом и неповторимыми яркими характерами, возвышенными, волнующими чувствами и жизненным драматизмом. Здесь мы видим страдания матери, потерявшей своих детей (Ниоба); любовь художника, которая дает жизнь своему творению (Пигмалион и Галатея); силу искусства, которая побеждает смерть (Орфей и Эвридика); трагическую гибель влюбленных (Пирам и Фисба).
Глубоко поэтичным и гуманным является рассказ Овидия о Филемоне и Бавкиде, которые прожили вместе долгие годы, пронеся любовь друг к другу через всю свою жизнь, всегда открытые и добрые в своем отношении к родным и близким. Однажды боги устроили им сложное моральное испытание: под видом бедных уставших странников попросили у них разрешения переночевать — и их встретили тепло и приветливо. За это боги пообещали Филемону и Бавкиде исполнить самое сокровенное их желание и выполнили свое обещание, позволив им умереть одновременно, превратив Филемона и Бавкиду в два дерева, которые растут из одного корня.
Мастерское изложение Овидием самых неожиданных перевоплощений, тонкий психологический анализ характеров героев, неповторимая поэтичность речи позволили “Метаморфозам” завоевать большую любовь читателей во всем мире.
“Метаморфозы” Овидия принадлежат к числу величайших памятников,античной литературы, которые оказали большое влияние на европейскую литературу и искусство в целом.