Сочинение на тему мой любимый писатель генрих сапгир

5 вариантов

1. 1928-1999

   БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ
   ?
   XPOHOC
   ВВЕДЕНИЕ В ПРОЕКТ
   ФОРУМ ХРОНОСА
   НОВОСТИ ХРОНОСА
   БИБЛИОТЕКА ХРОНОСА
   ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
   БИОГРАФИЧЕСКИЙ УКАЗАТЕЛЬ
   ПРЕДМЕТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ
   ГЕНЕАЛОГИЧЕСКИЕ ТАБЛИЦЫ
   СТРАНЫ И ГОСУДАРСТВА
   ЭТНОНИМЫ
   РЕЛИГИИ МИРА
   СТАТЬИ НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ТЕМЫ
   МЕТОДИКА ПРЕПОДАВАНИЯ
   КАРТА САЙТА
   АВТОРЫ ХРОНОСА
   Родственные проекты:
   РУМЯНЦЕВСКИЙ МУЗЕЙ
   ДОКУМЕНТЫ XX ВЕКА
   ИСТОРИЧЕСКАЯ ГЕОГРАФИЯ
   ПРАВИТЕЛИ МИРА
   ВОЙНА 1812 ГОДА
   ПЕРВАЯ МИРОВАЯ
   СЛАВЯНСТВО
   ЭТНОЦИКЛОПЕДИЯ
   АПСУАРА
   РУССКОЕ ПОЛЕ

   Сапгир Генрих Вениаминович

   Сапгир Генрих Вениаминович
   [20.11.1928, Бийск — 7.10.1999, Москва]
   — поэт, прозаик.
   Сын сапожника. В 1929
   семья переехала в Москву. Читать начал очень рано, «все быстрее увлекаясь самим
   процессом мгновенного чтения. В местной библиотеке серая мышка-библиотекарша с
   удивлением смотрела, как я набирал целую стопку книг по трем абонементам: мамы и
   двух взрослых братьев-студентов. И пусть все мешалось в моем мозгу, это не
   мешало мне быть вместилищем самых неожиданных знаний, удивлявших моих друзей и
   домашних».
   Писать стихи начал примерно
   в 11 лет, во всесоюзной газете «Пионерская правда» было опубликовано одно из
   детских стихотворений Сапгира. «Еще в первых классах я что-то пробовал писать: в
   прозе меня вдохновлял А.Гайдар — и я написал несколько тетрадей “Гейка и его
   команда”; в поэзии на меня произвела огромное впечатление вторая часть “Фауста”
   — своей пестротой, величием и непонятностью — и я стал писать большую поэму, где
   Свет борется с Мраком — два великана, и это была какая-то вселенская Весна… За
   этим занятием и нашел меня старый поэт и последователь Иннокентия Анненского
   Арсений Алексеевич Альвинг (Смирнов). Он привел меня в свою литстудию, которая
   помещалась в Доме пионеров Ленинградского района. Там все были старше меня —
   юноши. Но занялись мной и учили меня стихосложению по Шенгели. Там я впервые
   увидел Е.Кропивницкого. Он приходил на занятия с этюдником из художественного
   училища и уже носил очки».
   Вернувшись
   из эвакуации, с 15 лет начал самостоятельную жизнь на московской окраине, стал
   примерным учеником «лианозовской школы», именованной так по названию
   подмосковной станции Лианозово, где в бараке жил друг Сапгира Оскар Рабин и куда
   с 1960-х «стали приезжать сначала молодые художники и писатели, затем журналисты
   и дипломаты — посмотреть на картины, послушать стихи. А с ними черные “Волги”
   КГБ. В общем назвали нас всех “Лианозовской группой”. Так теперь и записано в
   истории русского искусства. Меня и Игоря Холина еще звали “барачными поэтами”. И
   жили в бараках и писали про это» — так вспоминал Сапгир в последние годы.
   С юности Сапгир дружил со скульптором Эрнстом Неизвестным, писателями и поэтами
   В.Бахчаняном, И.Холиным, В.Левиным, В.Некрасовым.
   Первая серьезная публикация — вышедшие в Большой серии «Библиотеки поэта» в 1959
   переводы эстонских поэтов. В это же время Сапгир познакомился с группой
   вернувшихся с войны литераторов: Д.Самойловым, Л.Тоомом, Б.Слуцким; последний,
   однажды «уставя в грудь мою палец, произнес: “Вы, Генрих, формалист, поэтому
   должны отлично писать стихи для детей”. И тут же отвел меня к своему другу Юрию
   Тимофееву — главному редактору издательства “Детский мир”. С тех пор я пишу для
   детей».
   Так детская литература стала
   для Сапгира, как и для многих его единомышленников, едва ли не единственной
   возможностью пробиться к читателю. Позднее поэт признавался: «Никогда бы не
   догадался писать для детей, если бы не выкручивали мне руки, не перекрывали
   всякую возможность заработать на хлеб “взрослым” творчеством».
   В 1960 в издательстве «Детский мир» вышел первый сборник произведений Сапгира
   для детей с характерным названием «Первое знакомство». Следующая его книга —
   «Забавная азбука» (1963) — создана в традициях азбук Саши Черного и С.Маршака.
   Участвовал в возобновлении школьного «Букваря», «Нового букваря», где ребенок
   включается в словесную игру — начальные упражнения в стихосложении. В дальнейшем
   Сапгир написал несколько стихотворных азбук: «Лесная азбука», «Журавлиная
   книга», нотную азбуку «Сказка о лесной музыке», считалки и скороговорки на
   разные буквы алфавита.
   Сапгир — автор
   более 20 пьес для детей, многие из которых поставлены в театрах России и за
   рубежом. Совместно с Г.Цыферовым написаны сценарии к мультфильмам «Лошарик»,
   «Паровозик из Ромашкова», «Мой зеленый крокодил», «Лягушонок ищет папу». Для
   детей Сапгир, переводил стихи еврейского поэта Овсея Дриза, англичанина
   А.А.Милна (сб. «Мы с Винни-Пухом», 1994).
   С 1975 Сапгир печатал свои «взрослые» стихи в западных журналах: «Грани» (№95),
   «Третья волна» (1976. №2; 1979. №6); «Континент» (1978. №16); «Время и мы»
   (1978. №62), «Neue Russische Liferatur» (1978. №1; 1983. №4-5), «Эхо» (1986.
   №14).
   За рубежом выпустил книги:
   «Сонеты на рубашках» (Париж, 1976); «Стихи 87» (Париж, 1987). Публикация первой
   книги имеет свою предысторию: в 1975 художники-нонконформисты устроили выставку
   на ВДНХ. Сапгир вспоминает: «Захотелось и мне показать свое творчество. На
   полотняных спинах двух своих рубашек я начертил два своих сонета: “Тело” и
   “Дух”, так их и повесили на стене павильона. Недолго они провисели. Начальство
   повелело их снять, потому что текст не прошел лит, то есть цензуру. А про то,
   что это — образцы визуальной поэзии, никто и не подумал».
   С 1989 Сапгир публиковал стихи и прозу в русских журналах и альманахах:
   «Радуга», «Огонек», «Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Арион», «НЛО». В стихах
   для взрослых используются приемы модернистской и постмодернистской поэтики:
   диалог и даже полилог с чужим текстом, фиксация свободно звучащей речи,
   перекличка и развитие цитат, предпочтение иронии всем остальным лирическим
   интонациям, отсутствие традиционных знаков препинания, определяемых
   возможностями поэтического потока, недосказанность, наполнение строгих жанров
   псалма, сонета, жития непривычным содержанием: «Дремлют дачники московские /
   Кира, я и Брусиловские / Парни с лыжами прошли / По вагонам путешествуя / Вдруг
   вошла танцуя шествуя — / Из совсем другой игры… / — Будет Авель помнить
   Каина… / — Вы забыли про хозяина? / Сталин — мой отец и брат! — / У старухи
   голос мхатовский / Книппер-чеховский ахматовский» («Жрица культа»).
   Сапгир — член СП СССР (1991), русского ПЕН-центра (1991). Член редколлегий
   журналов «Стрелец», «Воум!», газеты международного поэтического авангарда
   «Поэзия» (1995). Награжден премиями фонда «Знамя» (1993), им. В.Хлебникова
   журнала «Стрелец» (1995, 1996).
   С.А.Котельникова
   Использованы материалы кн.: Русская литература XX века. Прозаики,
   поэты, драматурги. Биобиблиографический словарь. Том 3. П – Я. с.269-271.

   Далее читайте:

   Русские писатели и поэты (биографический
   справочник).

   Сочинения:

   Сонеты на рубашках. М., 1976, 1989, 1993;
   Черновики Пушкина. М., 1992;
   Избранное.
   М., 1993;
   Смеянцы. М., 1995;
   Принцесса и людоед. М., 1996;
   Лето с
   ангелами. М., 2000;
   Лошарик. М., 2000;
   Неоконченный сонет. М., 2000;
   Летящий и спящий. Рассказы в прозе и стихах. М., 1997;
   Московские мифы. М., 1989.

   Литература:

   Казак В. Энциклопедический словарь русской литературы с 1917. Лондон, 1988;
   «И барский ямб и птичий крик» [беседа с Г.Сапгиром] // Новое литературное
   обозрение. 1992. №1;
   Битов А. Истина и
   стена // Сапгир Г. Избранное. М.; Париж; Нью-Йорк, 1993;
   Орлицкий Ю. Генрих Сапгир как поэт «лианозовской школы» // Новое литераутрное
   обозрение. 1993. №5;
   Соложенкина С.
   «Сновидения, забытые нами…». Перечитывая стихи Генриха Сапгира // Детская
   литература. 1994. №2;
   Арзамасцева И.Н.
   Сапгир Г.В. // Русские детские писатели XX в.: биобиблиографический словарь. М.,
   1997. С.389-391.
   ?
   ХРОНОС: ВСЕМИРНАЯ ИСТОРИЯ В ИНТЕРНЕТЕ

   ХРОНОС существует с 20 января 2000 года,

   Редактор Вячеслав
   Румянцев

   При цитировании давайте ссылку на
   ХРОНОС

2. Автор программы Илья Дадашидзе
   Стихи сбываются. Во всяком случае, когда поэт заводит
   в них речь о жизни и смерти. Несколько месяцев назад Генрих Сапгир
   написал стихотворение “Памятник”, где были такие строки:
   Всегда буду жить, продолжать, не существуя,
   Любить, понимать, вспоминать, будто бы живу я,
   В солнце, в ванной распевая поутру,
   Даже не замечу, как умру.
   Он умер мгновенно, словно и вправду не заметив смерть,
   по дороге на свое выступление в “Салоне 21 века” – поэтическом объединении
   при московской библиотеке имени Чехова. Последние годы жизни его
   можно было встретить здесь едва ли не каждую неделю, в небольшом
   баре при чеховке среди молодых неформалов. В этой атмосфере, среди
   табачного дыма и споров о стихах, он чувствовал себя своим, и почти
   ощутимо, физически сбрасывал годы. Глядя на него в эти минуты, можно
   было представить, каким он был в молодости. Вспоминает писатель
   Юз Алешковский.
   Юз Алешковский: Осень 1949 года. Москва.
   День 800-летия нашей столицы. Нам с Генрихом Сапгиром, студентом
   полиграфического техникума, нет еще и 20-ти. Окна девушек, пригласивших
   нас на праздничную вечеринку, выходили как раз на плоскую крышу
   метро “Площадь революции”. Поддав портвешка, Генрих танцует сразу
   с двумя партнершами, а у меня руки заняты – я грущу и лабаю на аккордеоне
   танго “Дождь идет”. Когда начался салют в честь Москвы, мы, открыв
   окна, вышли на эту самую крышу. Пели, танцевали, разумеется, целовались
   на виду у веселой толпы. Славные молодые были времена, елки-палки!
   Сталин и лживая романтика его эпохи, явно шедшей на убыль, зверства
   цензуры, учеба в техникуме, все такое прочее – было нам до лампы.
   Мы балдели от влюбленности в поэзию и от своих муз, много читали,
   повесничали, шлялись по букинистическим, чудом вылавливали там сборники
   стихов символистов, акмеистов и футуристов. Поэтическое мастерство
   и опыт Генриха были неизмеримо выше. Я считал себя его учеником.
   Учился тискать сонеты, триолеты, рондо и так далее. Учился владеть
   стихотворными размерами и радовался, бывало, похвалам учителя. Потом
   я попал на флот, подсел, освободился, время нас развело, мы проводили
   время в разных компашках, хотя оба нашли нишу для заработков в литературе
   для детей. Меня увлекла проза, но я всегда считал, что Генрих открыл
   совершенно новую страницу в поэзии для детей. Искренне радовался
   его успехам и популярности. Благодаря его фантастически остроумному
   и веселому перу, поколение российских девчонок и пацанов радостно
   причащались к животворным стихиям русской словесности. Теперь кажется,
   что полвека пронеслись со сказочной быстротой. И вот, 5 сентября
   1999 года. Я снова в Москве. Город, внешне здорово помолодевший
   и живущий довольно странной жизнью вновь отмечает свое 850-летие.
   Огоньковцы пригласили меня на свою вечеринку в кабачок “Петрович”.
   Разумеется, затащили на сцену спеть пару песенок. Все поддают и
   закусывают, а я опять, елки палки, занят. Пою, под чью-то гитару
   “Окурочек”. И вдруг вижу Генриха Сапгира. Ровно через пол века,
   я просто очумел от такого совпадения. “Учитель”, – заорал я, догорланив
   свои песенки. Мы поздоровались, обнялись, я стал вспоминать тот
   самый вечер и: До меня дошло, что Генрих недавно перенес удар. Он
   опирался на палочку, через силу улыбался, но все-таки улыбался,
   вспомнив молодость и ярость всех наших без исключений чувств. Не
   думал, что вижу его в последний раз, не думал. Хотя не строю никаких
   иллюзий насчет близости моего поколения к пределам того века. Вот
   какое, скорее всего, мало кому известное стихотворение 15-летнего,
   заметьте, Генриха Сапгира, отмеченного необыкновенной духовной зрелостью,
   вспомнил я после звонка из Мюнхена о смерти поэта.
   Я человек, я правнук человека,
   Я человек весь до мозга костей,
   Такой же, как Петрарка и Сенека,
   Как тысячи подобных мне людей,
   Со всеми недостатками своими,
   С достоинствами, данными навек,
   Я человек, и человека имя
   Мне от рожденья было: человек.
   А эти звери. Что они хотели?
   Чтоб навсегда я позабыл о том,
   Что вечно содержался в черном теле,
   И бессловесным сделался скотом,
   Чтоб был придавлен их стальной пятою,
   Чтоб отличить не мог добра от зла,
   Чтоб даже мысль своею красотою,
   Мой темный ум встревожить не могла.
   Я человек, я это утверждаю
   Раскатами гвардейских батарей
   И той землей, что я освобождаю
   От гнета этих яростных зверей.
   Они подохнут, словно псы, и память
   О них сотрут грядущие года,
   А я пройду сквозь дым и смрад, и пламя,
   Такой же человечный, как всегда.
   Спасибо Генрих за учительство, за веселое собутыльничество,
   за твою неумирающую поэзию.
   Илья Дадашидзе: Это были стихи Сапгира-подростка,
   мало похожие на его поэзию последующих лет.
   Генрих Сапгир:
   Стихи из книги “Московские мифы” – 1960 года.
   “ОБЕЗЬЯН”
   Вышла замуж.
   Муж, как муж.
   Ночью баба
   Разглядела его, по совести сказать, слабо.
   Утром смотрит: весь в шерсти.
   Муж-то, господи прости,
   Настоящий обезьян.
   А прикинулся брюнетом, чтобы значит,
   Скрыть изъян.
   Обезьян кричит и скачет,
   Кривоног и волосат.
   Молодая чуть не плачет.
   Обратилась в суд.
   Говорят: нет повода…
   Случай атавизма…
   Лучше примиритесь…
   Не дают развода!
   Дивные дела! –
   Двух мартышек родила.
   Отец монтажник – верхолаз
   На колокольню Ивана Великого от радости залез
   И там на высоте,
   На золотом кресте
   Трое суток продержался, вися на своем хвосте.
   Дали ему премию –
   Приз:
   Чайный сервиз.
   Жена чего не пожелает, выполняется любой ее каприз!
   Что ж, был бы муж, как муж хорош,
   И с обезьяной проживешь.
   На что жалуетесь, гражданка?
   Была она баба бойкая,
   А тут будто язык отнялся,
   Стоит, плачет, ничего сказать не может.
   Дать ей новую квартиру
   И 10 тысяч от моего имени.
   Илья Дадашидзе: Одно из самых знаменитых
   стихотворений Генриха Сапгира – “Парад Идиотов”. Отрывок из него
   в нашей программе прочитает ближайший друг поэта художник Оскар
   Рабин. Но, сначала, его воспоминания.
   Оскар Рабин: Когда умирает ваш самый-самый
   старый друг, и вам говорят, что вы должны что-то сказать о нем,
   о том, что исчезло сегодня в вашей жизни с его смертью, когда он
   ушел, то первое, что хочется сказать, это то, что никуда он от меня
   ни ушел, что сколько я ни буду жить, столько он со мной и будет,
   хоть и на расстоянии.
   Всю свою жизнь он писал стихи рядом со мной, а я
   рисовал свои картины. Ничего не меняет то, что более 30 лет мы жили
   в Москве рядом, а 20 с лишним лет он в Москве, а я в Париже. Познакомились
   мы с ним во время войны в 1942 году в Москве. Обоим нам было по
   14 лет. Он младше меня на 10 месяцев. Мы встретились в поэтической
   и художественной студии, которой руководил Евгений Леонидович Кропивницкий.
   С тех пор, в течение всей жизни, кроме дружбы, нас объединяло искусство
   – его поэзия и моя живопись. Уже потом, в 60-е годы, создалась группа
   поэтов и художников, за которой и до сих пор осталось название Лионозовская
   группа. Поэтическим ядром этой группы был Евгений Леонидович Кропивницкий
   – он был нашим общим учителем в поэзии и живописи. Генрих Сапгир,
   Игорь Холин, Сева Некрасов, Ян Сатуновский. Уже умерли Евгений Кропивницкий
   и Ян Сатуновский. Всего полгода назад – Игорь Холин. Фамилии Сапгир
   и Холин в наше время часто произносились вместе. А Генрих, как и
   все его окружение, по моему мнению, был ярко выраженным диссидентом.
   Диссидентом от поэзии. Он не выступал на знаменитой в то время площади
   Маяковского, но писал стихи, такие, как “Парад идиотов”. Как в свое
   время другой замечательный поэт Мандельштам стихи о Сталине. И читал
   их в интимном кругу. А за такие стихи, дойди они до слуха начальства
   в те времена, не поздоровилось бы никому. Я не буду читать это стихотворение
   целиком. Оно напечатано и, кажется, не один раз. Я прочту только
   несколько строк.
   Идут работяги, идут дипломаты, идут коллективы, активы и роты,
   И вдоль бесконечной кирпичной ограды идут идиоты, идут идиоты,
   Играет оркестр марш идиотов, идут, и конца нет параду уродов,
   И кажешься сам среди них идиотом, затянутый общим круговоротом.
   Он написал это стихотворение еще тогда, в Советском
   Союзе. Но и в современной России оно звучит не менее остро и злободневно.
   А вот теперь пришло время, когда все наше поколение шестидесятников
   уходит из жизни, сегодня ушел Генрих Сапгир – замечательный поэт
   20 века. К нему применимо выражение “поэт божьей милостью”. Сколько
   он себя помнил, и сколько его знали другие, он всегда писал стихи,
   всегда читал стихи, всегда всем и везде, где только это было возможно.
   Сначала в узком кругу друзей и поклонников, а когда стало возможным,
   с радостью печатался в газетах, журналах, издавал отдельными книжками,
   выступал по телевидению. Он и умер в троллейбусе, когда ехал вместе
   с женой читать стихи в библиотеку имени Чехова. Не было случая в
   его жизни, чтобы он отказался читать стихи. Вдруг он сказал жене,
   что ему плохо. И его не стало. Жизнь он любил. Он прожил ее, совершив
   почти все, что он хотел. А все, что хочется, еще никто не совершил.
   Под конец жизни он был признан и уважаем. И дай бог каждому из нас
   так завершить свою жизнь.
   Илья Дадашидзе: Это был Оскар Рабин
   по телефону из Парижа.
   Мы еще вернемся к парижским друзьям Генриха Сапгира.
   А сейчас перенесемся в Москву. Центральный Дом Литераторов, панихида
   по поэту. Слова Беллы Ахмадулиной сопровождает траурная музыка,
   доносящаяся из зала.
   Белла Ахмадулина: У нас несколько по
   разному складывались судьбы, но было это всеобщее увлечение поэзией.
   Оно не вполне было увлечение поэзией, это просто было волнение людей,
   которые обращали внимание своих нервов на Лужники, на Политехнический
   музей. Сами эти сборища были высокого качества. Но они не обязательны
   для поэзии. Генрих Сапгир, Игорь Холин, я их приметила еще будучи
   умственно подслеповато-молодой. Они несколько старше. Тогда это
   было заметно. Дальше, конечно, нет. Но тогда это было заметно. И
   вот исключительность Сапгира, его совершенную суверенность я высоко
   ценила. Необыкновенное своеобразие его сочинений, его умственного
   и душевного устройства. К счастью, я это рано начала понимать, и
   в этой приязни всю жизнь, до совсем недавнего времени я ему признавалась.
   И еще можно сказать, все слова, особенно, вблизи гроба, они излишни
   для того человека, с которым мы прощаемся. Все равно, мы в одном
   пространстве обитаем, и жизнь одинаково иссякает. Просто про него
   можно сказать, что жизнь Генриха Сапгира совершенно сбылась, и повадка
   некоторых людей, которые входили в так называемый андерграунд, в
   эту подземность существования, потом, когда они вышли на поверхность
   земную, некоторая воинственность осталась. Они до сих пор упрекают
   кого-то в конформизме. У них есть основания для этого. Но Генрих
   не гордился этим своим глубинным существованием. Он открыто в нем
   пребывал. Не было подземелья, прямой борьбы, протеста. Все эти песни
   протеста ему были совершенно чужды. Он был очень ясного и прозрачного
   устройства человек, и то, что он вынужден был заниматься детскими
   стихами, его обстоятельства вынуждали, на самом деле, это ему очень
   соответствовало. Потому, что невредимость детского устройства, она
   ему присуща всегда была. А теперь уже совершенно. Я всегда, по жизни
   с ним совпадая, никогда не скрываю того, что я всегда снизу вверх
   на него смотрю. Не с вершины эстрады, где он в те времена никогда
   не бывал. Он ничем не замаран. И жизнь так завершилась. Это счастливый
   конец. Она – совершенно сбывшийся сюжет. Как будто это чье-то сочинение,
   измышление, а автор находится превыше всего. В этом смысле можно
   друг другу улыбаться, люди тут обнимают друг друга. В их лицах нет
   угрюмости и нет мрака. Словно, когда с Генрихом они прощаются, они
   удостоверены, что нам не все известно до нашего последнего мгновения.
   Мы не знаем. А он теперь знает.
   Илья Дадашидзе: И снова Центральный
   Дом Литераторов. О Генрихе Сапгире – Андрей Вознесенский.
   Андрей Вознесенский: Очень трудно говорить
   о Сапгире. Потому что это мой любимый поэт был. Для меня это крупнейший
   поэт современности и, именно, 20 века. Потому что он весь в языке,
   в современном языке. Его язык – это герника Сапгира. У него слова
   собрачуются, они разламываются пополам, он их сводит, он их разводит,
   они переходят одно в другое, слова-эха. Весь 20 век в этом. С его
   низостью, с его прекрасными взлетами. Когда мы говорим, что сейчас
   страна судорожно ищет национальную идею: Национальная идея – в языке.
   Поэтому я думаю, что Сапгир – это национальный русский поэт нашего
   времени. И 20 век уходит, он увел с собой своего поэта. Впервые
   его стихи были напечатаны в Нью-йоркской антологии Ольги Андреевой,
   которая вышла в Нью-Йорке и называлась “Поэты на перекрестках”.
   Там был раздел “барачные поэты”. Там было два великих лионозовца.
   Это был Холин и Сапгир. И вот там впервые были напечатаны на русском
   и на английском (в переводе Роуз Тайрон) его знаменитые строчки:
   Я хочу иметь детей,
   От коробки скоростей,
   И с этих пор он стал сенсацией времени. И они оба,
   эти великие поэты 20 века Сапгир и Холин, они всегда шли вместе.
   Благодаря новшествам своим. Это не было штукарством, как его обвиняли
   какие-то тугоухие критики. У нас ценят только словотворчество молодых,
   а дальше они считают, что поэт должен остепениться. Я думаю, что
   Сапгир – это вот праздничность такая, ренессансность. Его стихи
   всегда новые. Сейчас видно, какой он крупнейший поэт. Его собрание
   сочинений я бы назвал “Хроника времен Генриха Сапгира”.
   Генрих Сапгир:
   Кошка и Саранча.
   Налету поймала кошка саранчу,
   В темноте играла кошка с саранчой,
   Саранчой хрустела кошка на свету,
   В темноте пожрала кошка саранчу,
   Налету поймала кошка темноту,
   В темноте играла кошка с темнотой,
   Темнотой хрустела кошка на свету,
   В темноте пожрала кошка темноту,
   Налету поймала кошку саранча,
   Саранча играла с кошкой в темноте,
   Саранча хрустела кошкой на свету,
   В темноте пожрала кошку саранча,
   Налету поймала кошку темнота,
   Темнота играла с кошкой в темноте,
   Темнота хрустела кошкой на свету,
   В темноте пожрала кошку темнота,
   Темнота поймала темноту налету,
   Темнота играла с темнотой в темноте,
   Темнота хрустела темнотой на свету,
   Темнота пожрала в темноте темноту.
   Илья Дадашидзе: Рассказывает Дмитрий
   Савицкий. Париж.
   Дмитрий Савицкий: Генрих меня всегда
   поражал своей ветхозаветностью, даже, дионисийством. Тем, что он
   не просто выпадал из эпохи, не просто соприкасался, соприкасаясь
   с режимом, а жил во всех эпохах сразу. Конечно же, он был пропитан
   той самой исчезнувшей Москвой 40-х с ее телегами, зисами, керосинками,
   белыми головками, старьевщиками, патефонами, уличными громкоговорителями
   и небом, в котором жили дирижабли. Но в нем было нечто, позволявшее
   ему, без перехода, на одной большой адреналиновой вспышке ввинчиваться
   в совсем иную жизнь, моментально делая ее своей. Я помню, когда
   почти что после 17-летней разлуки мы увиделись в Париже и засели
   в каком-то бистро, он мне сказал: “Что же вы (мы всегда были на
   это дивное русское “вы”) мне не сказали, что Франция – это, прежде
   всего, обжираловка”. Я ни от кого не слышал в первые же дни пребывания
   в Париже этого главного для французов утверждения. Франция – страна,
   где, прежде всего, едят. Точка. Лучше всех в мире. Сапгир просек
   это сразу. Причем, в терминах Рабле. Вот и слово, подоспевшее кстати.
   В нем была тьма раблезианского. Гигантский аппетит не просто до
   бараньих ножек, до вина любого цвета, до этих, с голубыми, серыми,
   карими и закрытыми глазами, а до жизни вообще. До людей, деревьев,
   воды во всех ее формах, слов и звуков, красок и форм. До всего,
   из чего сделан мир. И дом его на Щепкина был таким же, как он. Это
   был дом, где ели, пили, любили, ругались, даже дрались, где спорили,
   шептали, пели и бесконечно читали стихи. Для практически бездомных,
   голодных, холодных поэтов, художников, переводчиков, музыкантов,
   либертинов и либертинок той невероятной эпохи, дом Сапгира был открыт
   и днем, и ночью. Он нас кормил и поил, слушал стихи и читал стихи.
   Читал громогласно, восторженно, слушал, часто засыпая, в огромном
   кресле, уронив голову на грудь. Многим он пытался найти работу,
   пристроить писать сценарии для мультяшек, для “Спокойных ночей”.
   Для каких-нибудь детских книжек. Я был в их числе. Я сочинял нечто
   невразумительное для “Спокойных ночей”. Я знал: других путей заработка
   пером в этой стране нет. Слуцкий, я помню, был согласен с Генрихом.
   На набережной в Коктебеле при бесплатном хэпеннинге заката, Борис,
   держа за плечо Генриха, подмигивал: сделаем из Савицкого детского
   поэта. Вся моя подпольная, чердачная Москва прошла под знаком Генриха.
   Нет, я не был его учеником, я вообще любил поэтов, которых он полюбил
   лишь в самые последние годы. Но Сапгир был каким-то патриархом,
   вождем племени. И великолепный Володя Олейников, и юродивый Леня
   Губанов, и ученый Слава Лен, и молодой Э. Савенко, не думавший в
   те годы о политике, все наши друзья: Петя Белинок, Володя Яковлев,
   Эдик Штейн, Илья Кабаков, вращались на малых и дальних орбитах вокруг
   сапгировской квартиры на Щепкина. Полутемной, на первом этаже, набитой
   тяжелой мебелью, разнокалиберной посудой, увешанной картинами друзей.
   Мы сидели как-то у меня дома, в Париже, в Латинском квартале, выпивали
   и закусывали. Я вообще не помню Генриха без стакана в руке, без
   вилки с какой-нибудь килькой в томате и в какой-то момент я включил
   магнитофон. Запись эта среднего качества. Генрих рассказывал о том,
   как родился в Бийске, как его старший брат, во время праздничного
   акта обрезания, выдернул из под матери стул и она грохнулась с крошечным
   Генрихом на пол, и я, как и Чаплин, – захохотал Генрих, видимо,
   из-за этого-то и стал поэтом. Вот отрывок из этой записи.
   Генрих Сапгир: В нем был прирожденный
   учитель. Потом он писал такие странные вещи. Он говорил такое необычное
   мне, 15-летнему мальчишке. Сказал 4 слова, от которых перевернулось
   все мое сознание: жизнь – бред, мир – балаган.
   Дмитрий Савицкий: И вы поверили сразу?
   Генрих Сапгир: Да. Советское, собственно,
   меня не коснулось. Поскольку уже была своя среда. Был Оскар, уже
   мы с ним подружились, была еще война, мы стали жить вместе, у него
   родители умерли. И такое было полууличное полубогемное существование.
   Дмитрий Савицкий: Все-таки вернемся
   к Кропивницкому. В чем было его эстетическое кредо?
   Генрих Сапгир: Он считал, что, как поэт,
   он должен не рассказывать, а показывать окружающую жизнь, какова
   бы она ни была. Красива или не красива. И это сильно отличалось
   от всей русской поэзии и даже от Серебряного века. Это был даже
   постобериутизм. Потому что обериуты были очень литературные. Он
   был минималист. У него чрезвычайно простой словарь. Он писал от
   лица людей, которые жили вокруг. Например, такое стихотворение,
   как “Санитарка”. Она там вшей выгоняет и клопов. Такие строчки:
   Муж мой не прельстился вшами,
   Муж мой занялся мышами.
   Правит он мышей.
   Так что вши и мыши оказались нормальным предметом
   поэзии, поскольку люди жили же среди этого. Он говорил, что если
   прежняя поэзия, она обладала несколько ноющим тоном, грустным, то
   теперешняя поэзия должна быть более объективной потому, что жизнь
   оптимистична по своей структуре. И все эти простые люди, это смешно,
   когда их жалеют со стороны. На самом деле, они живут полной жизнью.
   Это я усвоил. Я вижу, что те же клошары, они живут совершенно полной
   жизнью здесь. Я помню его стихотворение послевоенное.
   Мы хромые с костылями,
   Веселей не сыщешь нас,
   Эй, хромые с костылями,
   Ну-ка, ну-ка, ну-ка в пляс!
   На базаре кроем матом
   И махорку продаем,
   На базаре кроем матом
   То даем, а то берем
   Эй, хромые с костылями,
   Жизнь вольна и хороша,
   Если драка, костылями
   Бьем, и больше не шиша.
   Это довольно свежо звучало тогда. И вот он такой
   был для нас совершенно необычной личностью. Он всю жизнь жил в бедности,
   на окраине. Коморка, печка, которую топили дровами, воду носили
   из ближайшего колодца. И, тем не менее, это было средоточие культуры.
   Дмитрий Савицкий: Вы начали писать,
   вы сказали, очень рано. В каком возрасте?
   Генрих Сапгир: Что значит писать? Я
   почему-то мечтал быть писателем в 7 лет. Я рассказывал своим друзьям
   разные длинные истории с продолжением. Меня куда-нибудь за продуктами
   или за керосином пошлют, мне скучно идти, я какого-нибудь себе нахожу
   парня-приятеля и ему начинаю рассказывать. А потом, кончаю на самом
   интересном месте, чтобы он в следующий раз пошел. Это я сообразил
   все уже. Потом я написал первое стихотворение о том, как я хочу
   быть писателем. Брат меня раскритиковал, что я такую чепуху написал,
   и я зарыдал и разорвал его. Уже и самолюбие было первое писательское.
   Потом я не писал долго. А вот лет с 11-12 я стал писать побольше.
   Потом опять были перерывы. Потом уже лет в 15-16 пришли первые вдохновения,
   я понял, что такое поэзия. У меня даже сохранились юношеские стихи.
   Я много уничтожил, но вот юношеские стихи я сохранил. Пусть будут.
   Они были акмеистические, как я теперь вижу. Это была земля, первородность,
   волки, лошади.
   Дмитрий Савицкий: А параллельно ваша
   судьба складывалась так, что вас взяли в армию?
   Генрих Сапгир: Потом я был в армии на
   Урале, под Свердловском, в стройбате. Там были стройки большие.
   Дмитрий Савицкий: А почему стройбат?
   Генрих Сапгир: А потому что я совершил
   преступление. Я сбежал из авиационно-технического училища в Иркутске.
   Сначала туда ехал, потом пробыл там день, и мне сразу сильно не
   понравилось. И я, без билета, без ничего, доехал до Москвы назад.
   Продал пальто в Новосибирске и поехал дальше.
   Дмитрий Савицкий: То есть, летчиком
   вы не стали?
   Генрих Сапгир: Нет. Меня должны были
   судить. Хоть и присяги не было, но это были уже сталинские времена.
   Отец мой работал в Мосвоенторге, военком был его знакомый, и решили
   меня засунуть в стройбат, где я прибывал 4 года. Мне сказали, что
   родина требует, еще год отслужи.
   Дмитрий Савицкий: Генрих, напоследок
   прочтите свой любимый какой-нибудь:
   Генрих Сапгир:
   Море
   Широко набегает на пляж
   Волны
   Трясут бородами
   Древнегреческих мудрецов
   Еврейских священников
   И старых философов нашего времени
   Вот они
   Сухие старики
   Сидят и лежат на белом песке
   Девочка подбежала
   Бросила песком в Льва Толстого
   Песок – Сквозь тело –
   Упал на песок
   Кто-то прошел сквозь раввина
   И сел
   Видна половина –
   Прозрачная – раввина
   И стена –
   Чужая темная спина
   Лысый
   Похожий на Сократа
   Глядя на море
   Произнес
   – Мементо мори
   – Что есть истина?
   Спросила половина раввина
   И пустой Лев Толстой
   Сказал
   – Истина внутри нас
   – Что внутри нас?
   Только солнце и тень
   Возразила другая тень
   Зашевелились старики
   Задвигались
   Забормотали
   Рассыпая песок и камни
   Рассорились
   Сердитые бороды
   Поднялись
   И пошли по пляжу
   Разбредаются в разные стороны
   Обнимая людей
   Деревья
   И горы
   Говорят о жизни и смерти
   Одна борода –
   Пена
   И другая –
   Пена
   Остальные – высокие облачка
   Илья Дадашидзе: А вот Кира Сапгир, в
   60-е 70-е годы спутница жизни Генриха, в свою очередь называет себя
   ученицей мужа.
   Кира Сапгир: Как началось наше знакомство?
   Однажды в мастерской троих скульпторов – Седова, Силиса и Лембарта
   – я услышала этот голос. Это был голос какой-то рваный, какой-то
   гортанный, который выкрикивал, выпевал стихи полные пряной радости.
   И это были стихи Сапгира. Я его не увидела, я его услышала до того,
   как увидела. А потом скульптор Владимир Лембарт взял и свалял его
   портрет. И я впервые увидела Сапгира просто в камне. А потом появился
   мой портрет. И наши оба портрета оказались вместе. Нас скрепили
   железным болтом и даже подписали: “Муж и жена”. И потом так и получилось.
   Вот так я вошла в этот мир, куда меня ввел человек с острым профилем,
   с вольтеровской улыбкой, с какими-то желтыми глазами, которые горели
   за очень мягкими, очень длинными и какими-то бархатными ресницами.
   Было ощущение, что какая-то дверь распахнулась из чего-то совершенно
   другого, и в мою жизнь, благодаря Сапгиру, ворвалась невероятная,
   изумительная вереница людей. Людей, которые писали совершенно невероятные
   стихи, неслыханные стихи. Которые говорили то, что я бы никогда
   в жизни не услышала, если бы не он. И вот эти стихи, эти картины,
   которые читались, выпивались, обсуждали, это великое содружество
   людей, которые были вокруг меня, благодаря Сапгиру, я воздаю им
   должное. Потому что они все связаны, они все связаны одной большой
   любовью. Генрих Сапгир стал моим учителем, моим мэтром. Он научил
   меня слушать поэзию, и когда я ее слушала, иногда я позволяла себе
   сказать, что что-то надо сделать так, а что-то надо сделать по-другому.
   Это немножко напоминало ученичество у художников во времена Возрождения,
   когда мастер позволял своему ученику прописать немножко фон или
   дать какой-то блик, какой-то щеке, какому-то лбу. А потом, после
   этого, он говорил: “А сейчас ты напишешь кольцо на руке”. А потом
   он говорил: “А теперь занимайся этим сам, теперь делай сам”. Вот
   так и я. Я начала постепенно осваивать ремесло, сама того не желая.
   В разговорах, в пении, в смотрении, во всем этом. И сейчас у меня
   такое ощущение, что то, что сейчас происходит, то, что мы все делаем,
   все говорим, это настоящий венок для уходящего поэта. И пускай не
   только мы помним. Я желаю, чтобы ты тоже немножко, на том берегу,
   вспоминал о нас. О твоих любимых, о твоих друзьях, обо всех тех,
   кто сейчас провожает тебя и посылает тебе прощальный венок.
   Илья Дадашидзе: И снова Москва. Сапгир
   разных лет, каким он остался в памяти Евгения Попова, одного из
   редакторов “Метрополя”, в котором была представлена подборка стихов
   поэта.
   Евгений Попов: Время было такое – не
   то, что жуткое, а чрезвычайно занудное и скучное. И Генрих был все-таки
   московской богемой. Потому что вокруг него роились и клубились и
   художники, и поэты. Я знаю двух поэтов, которых сейчас называть
   не буду, я пришел к нему, и он, хохоча, мне сообщил, что только
   что побывали поэты и на опохмелку у них не было денег, и они ему
   книжки принесли продавать. Я говорю: “Какие книжки, свои что ли?”.
   Он говорит: “Нет. “Робинзон Крузо”. Я им дал денег и книжки отдал”.
   Он же, например, устроил, в конце 79-го, квартирную выставку карикатуриста
   Славы Сысоева. Замечательнейшего карикатуриста, который, в то время
   уже 4 года скрывался от ГБ. На него дело завели. И вот он сидел
   в норе какой-то, а здесь выставка его, рисунки, публика приходит,
   Аксенов был, Белла Ахмадулина. И вот он, энергичный, с коньячком,
   в кейсе, во все очень глубоко внимал, и всегда можно было посоветоваться,
   обсудить все, что угодно. Выпивали, закусывали.
   Елена Фанайлова: Расскажите о вечере,
   который был в доме кинематографистов?
   Евгений Попов: Это была зима, и было
   очень холодно. Там был вечер, где два человека, которые ушли в этом
   году, – Игорь Холин и Сапгир, первые ученики лоонозовской школы
   – и там был довольно смешной вечер, читали стихи. Холин читал старые
   стихи, потом прочитал из новых стихов такие крутые строчки, что
   позавидовал бы любой расхристанный 20-летний поэт, со всякой нецензурщиной.
   Публика реагировала, понимая, что это не хулиганство, а поэзия.
   Сапгир огромным успехом пользовался. Потом мы купили бутылку водки
   и решили выпить на улице по старой привычке. Я был, Холин, Сапгир,
   Саша Кабаков и был Александр Тимофеевский. То есть, не Шура Тимофеевский,
   а его отец, который, в свое время, написал песню “Катится голубой
   вагон”. И вот мы эту бутылку распили и вдруг подъезжает ОМОН. Ребята
   с автоматами. Они бросились, потом посмотрели и сказали гениальную
   фразу: “Отцы, по домам!”.
   Илья Дадашидзе: В середине октября Генрих
   Сапгир собирался приехать в Прагу к давнишнему другу, художнику
   Виктору Пивоварову. Пивоваров побывал у нас, в пражской студии.
   Виктор Пивоваров: Когда умирает человек,
   то говорят: от нас ушел или из жизни ушел. А вот о поэте сказать
   так неправильно. Поэт из жизни не уходит. Другое дело, что жизнь
   уходит из поэта. Так, как случилось сейчас с Генрихом Сапгиром.
   Сапгир был бесконечно талантливый человек. Писал очень легко, как
   Моцарт. Поскольку мы работали вместе в “Детгизе”, и он много работал
   для детей, а поэзия для детей – это одно из самых трудных занятий
   в литературе, я видел, как он работал над стихами. Поскольку редакция
   часто требовала переделок. А переделать стихотворение очень трудно.
   Сапгир переделывал легко. Требовали один раз передать, переделывал
   один раз, два – два раза. Хоть сто раз. И никогда не терял ни легкости
   стиха, ни воздушности, ни чистоты. Сапгир был раздвоен. Он был трезвый,
   и он был пьяный. Пьяный Сапгир нес в себе дионисийское начало –
   разрушительное, страстное. Трезвый был работяга, мастер с очень
   острым чувством начала аполлонического. Вот эти два полюса в нем
   уживались с необычайной гармонией и создавали тот феномен его поэзии,
   который мы знаем и любим. Генрих чувствовал приближение своей смерти.
   Когда я был последний раз в Москве, и он читал мне свои стихи, написанные
   за последний год, в том числе “Памятник”, все эти стихотворения
   были о смерти. Я ему сказал: “Генрих, что ты, ведь это все стихи
   о смерти”. А он засмеялся и развел руками, как бы показывая знание
   какое-то, во-первых, того, что его ожидает и, во-вторых, какую-то
   веселую покорность.
   Генрих Сапгир:
   Достойна удивления
   всем видимым творениям
   природы подражает
   и с большей достоверностью
   чем буквы и слова
   и не плодит детей
   печатного станка
   Ее нельзя копировать
   ни слепо сделать слепок
   ни равный отпечаток –
   всегда оригинал
   Зато и сохраняется
   закрыта занавескою
   и раз в тысячелетие
   в притворе на стене
   при множестве народа
   монахов и епископов
   поющих аллилуйя
   в сверканье митр и посохов
   атласа и парчи
   является Пречистая
   с младенцем на руках
   Так жаждут видеть Лик
   что все глаза слетаются
   теснятся стаей ласточек –
   и свечи в них горят
   перед святой картиною
   где веки опустив
   Мать тайно озабочена
   движением души –
   призывом молока в груди
   младенца покормить
   но Спящего Предвечного
   боится разбудить –
   полуулыбка робкая
   морщинка на челе
   А мы – себя забыли мы
   в подвалах где валяемся
   в объятьях полуголых баб
   вино из кружки пролито
   большая тыква треснула
   ружье кремневое пистоль
   кувшин и кровь из глухаря
   Там – нет нас Мы все – здесь
   Здесь где все есть свет
   Здесь где свет нас берет
   Здесь где отныне мы свет
   Где я всегда но меня нет
   Оригинал статьи:
   http://www.svoboda.org/programs/otb/otb.asp

3. САПГИ?Р Генрих Вениаминович (1928, Бийск, Алтайский край – 1999, Москва), русский писатель. В раннем детстве переехал в Москву. Перед Великой Отечественной войной учился в литературной студии поэта А.А. Альвига. В 1944 г. познакомился с поэтом и художником Е. Л. Кропивницким, который стал для Сапгира духовным учителем и литературным наставником. Во второй пол. 1950-х гг. вокруг художника О. Я. Рабина, жившего в подмосковном поселке Лианозово, складывается «лианозовская группа» – неформальное объединение писателей (И. Холин, Вс. Некрасов) и живописцев (Е. и Л. Кропивницкие, В. Кропивницкая, О. Потапова, В. Немухин, Н. Вечтомов и др.); участником её стал и Сапгир. Первая неофициальная публикация Сапгира в СССР состоялась в самиздатовском машинописном журнале «Синтаксис» (1959), за границей печатался с 1968 г. В России до 1989 г. издавались только его стихотворения для детей.
   Сапгир – автор поэтических циклов «Голоса» (1958—62), «Люстихи», «Псалмы» (оба – 1965—66), «Элегии» (1967—70), «Сонеты на рубашках»» (1975—89), «Черновики Пушкина» (1980-е); повести «Дядя Володя», романов «Сингапур» и «Армагеддон», рассказов. Сапгир написал несколько книг для детей: «Первое знакомство» (1960), «Сказки» (1961), «Нарисованное солнце» (1962), «Ау» (1963), «Звёздная карусель» (1964), «Здравствуй» (1965), «Леса-чудеса» (1967); «Карманный фонарик» (1978); «Полосатые стихи» (1991), «Принцесса и людоед» (1996), сценарии к мультипликационным фильмам «Лошарик», «Паровозик из Ромашково», «Принцесса и людоед». Переводил еврейского поэта Овсея Дриза, немецких поэтов. Его стихи переведены на английский, французский, польский, словацкий и др. языки. Творчество Сапгира отличается исключительным стилевым разнообразием. Он использует приёмы авангардистской поэтики, изображая абсурдный быт, оживляя мёртвые предметы. Сапгир – мастер подражаний (преимущественно иронических) авторам разных эпох.
   http://literatorz.ru
   Бабочка
   Я вчера заметил в парке
   На сосне рисунок яркий,
   Разглядеть его хотел…
   Вдруг сложились половинки
   Этой радужной картинки,
   И рисунок улетел!
   Кузнечик
   Надеть бы
   Зеленый пиджак
   И прыгнуть бы
   В небо —
   Вот так!
   И скакать
   И плясать
   По лугам,
   Удивляясь
   Проворным ногам.
   Мне б зеленую
   Скрипку
   Достать,
   Я сумел бы
   Кузнечиком
   Стать.
   Тень-олень
   Тень рогатая
   Луны,
   Тень березы,
   Тень сосны,
   Тень куста,
   Тень ручья,
   Тень хвоста,
   Тень ружья.
   То крадется
   В полумраке
   Тень человека
   За тенью собаки.
   Вдруг
   Застыли обе тени.
   Им навстречу —
   Тень оленя.
   Тени длинные
   Кустов —
   Тени длинные
   Рогов…
   Тень отпрыгнула.
   Смятенье!
   Тени гонятся
   За тенью.
   Тени
   Спотыкаются,
   Скачут,
   Кувыркаются.
   Тень собаки
   Звонко лает,
   Тень охотника
   Стреляет!..
   Не попала тень
   В тень.
   Ускакала тень
   В тень,
   В тень лесную,
   Вырезную
   И сквозную,
   Как плетень.
   А-У
   Вот стоит
   На полях
   А
   На длинных
   Ногах.
   Над стальной
   Буквой
   А
   Проплывают
   Облака-А-А.
   А далеко
   На лугу
   Затерялась
   Буква
   У.
   И оттуда
   И туда
   Протянулись
   Провода-А-А.
   И гудит
   Буква У:
   — АУ-У,
   ИДУ-У!..
   И гудит
   Буква А:
   — АУ,
   КУДА-А?
   И далеко
   В лугу
   Кто-то вторит:
   — ИДУ-У.
   И над гладью
   Пруда
   Отдается:
   КУДА-А?
   Высоко,
   Высоко
   В облаках
   Буква
   О.
   Это просто —
   Луна.
   Она
   У-дивлена-А.
   Тучи
   Туча
   По небу
   Плыла,
   Ведра полные
   Несла.
   Туча брякнула
   Ведром —
   Прокатился
   В небе
   Гром.
   По-над лесом,
   По-над кручей
   Повстречалась
   Туча
   С тучей.
   Засверкали
   Злые молнии!
   Расплескались
   Ведра полные!
   Туча
   С тучею
   Ругаются,
   Ведра по небу
   Катаются!..
   В небе
   Коромысло —
   Радуга
   Повисла.
   Это снег?
   Рано-рано
   Выпал снег.
   Удивился человек:
   “Это снег?
   Не может быть.
   На дворе?
   Не может быть.
   На траве?
   Не может быть!
   В октябре?!
   Не может быть!!!
   Неужели это снег?” —
   Не поверил человек.
   Про овечку и человечка
   Потерялась овечка,
   Заблудилась овечка.
   Повстречала овечка
   На лугу человечка.
   И сказала овечка:
   — Вам ужасно я рада,
   Потому что случайно
   Я отстала от стада.
   Человечек смутился
   И вдруг… рассердился:
   — Я и сам потерялся!
   Я и сам заблудился!
   И сказала овечка,
   Тихонечко блея:
   — Это грустно, конечно,
   Но вдвоем веселее.
   До сих пор они бродят
   За кустами, за речкой…
   Покажите дорогу
   Человечку с овечкой!
   Бутерброд
   Чудак математик
   В Германии жил.
   Он хлеб с колбасою
   Случайно сложил.
   Затем результат
   Положил себе в рот.
   Вот так
   Человек
   Изобрел
   Бутерброд.
   Жук-дровосек
   На улице в утренние часы
   Я часто встречал человека,
   У которого
   Были
   Большие
   Усы,
   Как у жука-
   Дровосека.
   А может быть, это
   Был жук-дровосек
   И лишь притворялся,
   Что он — человек?
   Ли-мон
   Что за “ли”?
   Что за “мон”
   В звуках нету смысла.
   Но едва шепнут:
   “Ли-мон…” —
   Сразу станет кисло.
   Стихи о стихах
   А напишу-ка я стихи
   О том,
   Как я пишу стихи о том,
   Как я пишу стихи о том,
   Как я пишу стихи…
   Стихи получились
   Д
   Л
   И
   Н
   Н
   Ы
   Е,
   Длиннее
   Шеи
   Жирафа.
   Их можно читать
   Со стула,
   Но лучше всего —
   Со шкафа.
   Свинка
   Я вчера пришел в больницу
   И не мог не удивиться:
   — Отчего у носорога
   Поросячий пятачок? —
   Доктор мне ответил строго:
   — Болен свинкой носорог. —
   Я заметил: — А щетинка?
   А клыки под самым рогом?
   Я боюсь, что это свинка…
   Ну конечно, это свинка!
   Я ручаюсь, это свинка
   Заболела носорогом!
   
   Крокодил и петух
   На желтом лугу,
   Где растет чепуха,
   Лиловая,
   Как чернила,
   Повстречал
   Крокодил с головой петуха
   Петуха с головой крокодила.
   И оба сказали такие слова:
   — Какая чуднАя
   У вас голова!
   Я, может, неправ,
   Но мне кажется, вы
   Достойны скорее
   Моей головы.
   — Хотите меняться? —
   Петух предложил.
   — Отлично! Давайте! —
   Сказал Крокодил.
   Обменявшись такими словами,
   Поменялись они головами.
   И каждый подумал:
   “Красива на диво!
   Обманул я его,
   Чудака”.
   И ушел
   Крокодил
   С головой крокодила,
   А Петух —
   С головой петуха.
   Не знаю кто
   Жили-были
   Не знаю Кто
   Не знаю с Кем.
   Раз пошел
   Не знаю Кто
   Не знаю Зачем.
   Повстречал
   Не знаю Кого,
   Попросил
   Не знаю Чего.
   Отказал
   Не знаю Кто
   Не знаю Кому
   И не дал
   Не знаю Что
   Не знаю Почему.
   Тут заплакал
   Не знаю Кто:
   — Пожалел ты
   Не знаю Что!
   И пошел
   Не знаю Кто
   Не знаю Куда.
   Это было
   Не знаю Где,
   Не знаю Когда.
   Месяц
   Ночью на небе один
   Золотистый апельсин.
   Миновали две недели.
   Апельсина мы не ели,
   Но осталась в небе только
   Апельсиновая долька.

4. Дети субкультуры
   Считаете ли вы, что Генрих Сапгир — поэт недооцененный, или он уже занял в нашей литературе подобающее ему место?
   Михаил Гробман Насколько мне
   Михаил Гробман. Художник, поэтизвестно, о Сапгире пока не написано ни одной мало-мальски серьезной книги. Конечно, можно набрать какое-то количество статей, в особенности зарубежных, но это не обеспечит ему более почетного места в писательской иерархии. Еще хуже для памяти Сапгира, для его стихов, когда его сгребают в «могучую кучку» вместе с Давидом Самойловым или Арсением Тарковским — тогда становится и вовсе непонятно, какую роль он сыграл на поэтической сцене. С другой стороны, российская культура привыкла обходиться без своих великих людей. Возьмите Иннокентия Анненского — до сих пор он занимает не подобающее ему место. А место его — в небесном мире по правую руку от Б-га. Но попробуйте поговорить об этом с нынешними литературоведами. Нам ставят препятствия и левые, и правые. Это одна из серьезнейших и в ближайшее время неразрешимых проблем. Не могу даже сказать, кто из них хуже для русской культуры. Либералы так же консервативны, как их политические оппоненты, они точно так же не разбираются в современной культуре и не понимают ее.
   Официально, во всех энциклопедических справках, Сапгир — русский поэт и прозаик. Для многих он — русско-еврейский поэт, и это так же не­оспоримо. На чьей вы стороне и можно ли этот спор разрешить?
   МГ Сапгир не был религиозным евреем, сионистом или бундовцем, при этом он не только считал себя евреем, но и был таковым, не случайно в его поэзии появились «Псалмы» и переводы Овсея Дриза. Он, может, не так много перевел с еврейского, как другие переводчики, тем не менее Генрих Сапгир — еврейский поэт. Вообще, должен сказать, что это вычисление: кто русский, кто еврейский — упирается в тупик. Мы не русские и не еврейские, потому что мы находимся одинаково близко и одинаково далеко как от того, так и от другого. Мы дети субкультуры. Субкультура эта где-то смешивается, разное превращается в единое, обладающее двойными качествами. Евреи, массово и долго находясь в рассеянии, все время создавали субкультуры: еврейско-греческую, еврейско-испанскую, еврейско-немецкую и вот сейчас — еврейско-русскую. И первым признаком принадлежности к какой-либо субкультуре является язык. Субкультуры появляются и исчезают, они долго не живут, все время меняются, они не локальны и подвижны. Что касается Сапгира — бытие, настроение — все это, конечно, у него не русское, и русским не могло быть. Еврейская тема в жизни Генриха доукомплектовала его как художника и человека.
   В ту пору поэты нередко появлялись парами. Что за пара была Сапгир-Холин, чем отличалась, скажем, от пары Красовицкий-Хромов?
   МГ Красовицкий-Хромов — не пара, скорее троица: Красовицкий-Хромов-Чертков. На самом деле было много поэтов, друживших меж собою. Сапгир и Холин действительно были тандемом. Холин учился у Евгения Лео­нидовича Кропивницкого, Сапгир тоже. С тех пор они не разлучались (до конца 1960-х). Потом разница в путях развела их. Оба, чтобы заработать денег, писали детские стихи. Сапгир отдался этому занятию всерьез и по-настоящему, хотя всегда подчеркивал, что он не детский поэт. А Холин печатался время от времени, он не очень-то подходил советским стандартам. Сапгир с Холиным не ссорились (с Холиным никто не мог поссориться), просто уже не встречались в прежнем режиме. Сапгир стал жить жизнью советского писателя, а Холин остался в своем, холинском, минорном состоянии, продолжая писать поэмы и стихи. Он остался верен линии Кропивницкого, развил ее и превратил в абсолютно холинскую. Они оба находились в поисках, просто поиски Сапгира были на виду, Холина — скрыты от людей. Холин сравнивал Сапгира с Брюсовым, называл его формалистом, в то время как свою поэзию видел живым продолжением традиции. Неудивительно, что Сапгир-формалист оказался связан с художниками-концептуалистами.
   Сапгир — поэт родом из среды живописцев, он воспитывался в этой среде, что случается довольно редко в искусстве. Как это повлияло на его поэзию?
   МГ Я говорил о тандеме Сапгир-Холин, но вообще-то сюда следовало бы включить и Рабина. На тусовки Рабин не ходил, в попойках не участвовал, однако, где бы эта пара ни появлялась, он всегда незримо присутствовал вместе с ними. Таким образом, это даже не пара была, а скорее триада: Сапгир-Холин-Рабин. А вдохновителем ее являлся Евгений Леонидович Кропивницкий. И хотя таких соединений немало было — я, например, дружил с Яковлевым, — мы все знали, что принадлежим к одной семье. Подавляющее большинство писателей ничего не понимают в живописи, по крайней мере, в России, а Сапгир и Холин варились с художниками в одной кастрюле, которая называлась «Лианозово». Немудрено, что у них много визуальных заимствований из того же Оскара Рабина. Они были заплетены вместе. И это обстоятельство для Сапгира-Холина, как мне кажется, оказалось очень важным, потому что художники легче объединяются и более социально адаптированы, чем поэты.
   Лианозово — звено меж серебром и бронзой
   Как вы познакомилась с Сапгиром и как возникла идея издавать его «взрослые» стихи?
   Анатолий Лейкин Познакомились мы, можно сказать, по служебной линии. В конце 1980-х меня назначили (да, скорее назначили, чем избрали) председателем секции детской и юношеской литературы профкома литераторов при издательстве «Советский писатель». Верно, руководителям проф­кома моя анкета показалась солидней, чем у других «вольных художников», обретших здесь защиту от стандартных обвинений со стороны всемогущего КГБ в тунеядстве со всеми вытекающими отсюда последствиями. Мне «на новенького» предстояло наводить мосты. Позвонил Генриху Сапгиру, представился, сослался на общих знакомых художников, напросился в гости. В уютной квартире на Новослободской приветливо встретила его супруга Мила, попросила немного обождать, пока Генрих «заканчивает разговор с Музой…». Она ушла хлопотать на кухню, а я рассеянно листал подпольный «Метрополь» со стихотворной подборкой Сапгира и разглядывал работы Оскара Рабина, Евгения Кропивницкого, Владимира Яковлева, развешанные по стенам… Через десять минут в комнату буквально ворвался Генрих, поприветствовал меня как старого знакомого и заговорщицки подмигнул: «Эти художники фору дадут иным Третьяковским, а?.. А вот и мой парафраз на Малевича! Поднимаем черный квадрат… — Генрих приподнял затушеванный лист ватмана: — И что же мы видим? Ропот обывателя: “Евреи! Кругом одни евреи!..” Почти как у Эрика Булатова: “Выхода нет!..” А “Сонеты на рубашках” знаете? Это наш совместный проект с Оскаром… В знак протеста, что взрослых моих стихов не издают…» В тот же первый вечер нашего знакомства, за чаем, я впервые услышал в авторском исполнении «Парад идиотов»: «Идут работяги идут дипломаты / Идут коллективы активы и роты / И вдоль бесконечной кирпичной ограды / Идут идиоты идут идиоты / Играет оркестр «Марш идиотов” идут  — и конца нет параду уродов / И кажешься сам среди них идиотом / Затянутым общим круговоротом…» Под сильнейшим впечатлением я предложил: «А давайте издадим сами! Мы с друзьями уже пробиваем маленькое частное издательство при профкоме, вернее, литагентство ТОЗа. Ваша книга, Генрих, будет первой!..» Ударили по рукам. В ответ Сапгир обещал почитать стихи на секции…
   А помогал ли Генрих Сапгир другим литераторам и художникам андеграунда в издании книг?
   АЛ Он тогда многим помог и прежде всего друзьям-лианозовцам: отцу и сыну Кропивницким, Севе Некрасову, Игорю Холину, Яну Сатуновскому… И не только рекомендациями и своим участием, но и материально. Немалая толика душевного участия и прямой материальной помощи от киношных гонораров Генриха была в тех тоненьких, в мягких обложках, тысячетиражных книгах, прекрасно иллюстрированных лучшими андеграундными художниками, друзьями и соратниками по недавнему литературному подполью. Это было и его руко­творным чудом… Маленьким памятником лианозовскому содружеству поэтов и художников, которому Генрих Сапгир оставался верен более полувека, а также юным друзьям из СМОГа («Самого молодого общества гениев»). Помимо поэтического и других художественных талантов, был у него еще один очень важный – талант верного друга, готового, как говорили в старину, «отдать живот (жизнь) за други своя…». Он был начисто лишен зависти и ревности к товарищам по поэтическому цеху, напротив, был счастлив открыть новые молодые таланты и всячески способствовать их дальнейшему росту… Вот эти тоненькие брошюры в сто двенадцать, а то и в сорок восемь страниц начала 1990-х, образно говоря, перископы андеграундного пласта культуры, вскоре за­явившего о себе в полный голос: «Земной уют» Евгения Леонидовича Кропивницкого с его же рисунками, «Капризы подсознания» Льва Кропивницкого с авторскими иллюстрациями, «Жители барака» Игоря Холина, проиллюстрированные замечательным художником Виктором Пивоваровым, «Стихи из журнала» Всеволода Некрасова с визуальными поэтическими текстами, «Хочу ли я посмертной славы…» Яна Сатуновского с фотоколлажем на обложке – маленькая фигурка на фоне памятника Маяковскому — и упомянутые два поэтических сборника самого Сапгира. А параллельно издали почти всех поэтов-смогистов: Володю Алейникова, Юрия Кублановского, Аркадия Пахомова, Леонарда Данильцева, Владимира Сергиенко.
   Чем еще запомнилась ваша дружба с Сапгиром?
   АЛ Прежде всего, литературными средами в квартире Милы и Генриха на Новослободской. Тексты, вошедшие в вышеназванные сборники, вначале «дегустировали» на слух, причем что-то отвергали по ходу бурных дебатов, а что-то, наоборот, извлекали из «запасников» автора. О демократичности диспутов говорит тот факт, что сам мэтр внимательно слушал не только дифирамбы, но и критические замечания оппонентов в свой адрес и, согласившись с некоторыми из них, внес несколько важных стилистических поправок в окончательную редакцию «Мифов», а также поменял местами три текста из «Сонетов на рубашках». Большое впечатление оставляла и манера чтения Сапгиром своих произведений. Об этом писали уже многие: не буду повторяться. Скажу только, что, в моем восприятии, главным для Генриха был философский смысл стихов, а порой и подтекст, который он подчеркивал, слегка грассируя голосом и дополняя жестами. Но и высокий артистизм, ра­зумеется, в его чтении присутствовал, идущий от театра и кинематографа, с которыми он тесно сотрудничал начиная с середины 1960-х.
   Часто большие художники уходят вместе с эпохой, она как бы умыкает их. Ушла ли со смертью Сапгира и Холина литературная эпоха?
   АЛ Я не литературовед, но мое личное мнение: да, конечно. Ушла эпоха содружества замечательных художников и поэтов. Ведь Лианозово — одно из главных связующих звеньев между Серебряным веком первой половины ХХ века и Бронзовым второй его половины. А Сапгир с Холиным были — как лучше сказать? — краеугольными камнями, столпами этого славного содружества. Еще раньше ушел их учитель Евгений Леонидович Кропивницкий. И вслед за ним два любимых ученика… Нет уже и Льва Кропивницкого, и Валентины Кропивницкой, и Севы Некрасова. Оскар Рабин давно уже живет не в Москве, а в Париже… И тем не менее эпоха эта продолжается. Ведь Холин и Сапгир вовсе не исчерпали себя в творчестве в доперестроечные годы, оба осваивали и в 1990-х новые поэтические жанры, обратились к прозе… Уже после ухода из жизни этих больших (что очевидно «на расстоянии») не только по российским, но и по европейским меркам поэтов вышли новые, солидные тома, намного расширившие границы их творческой Атлантиды. Уверен, будущие издатели уже в обозримом будущем выпустят в свет полные многотомники их собраний сочинений.
   Генрих любил художественное хулиганство
   Какие задачи ставят перед собой ежегодные ноябрьские «Сапгировские чтения», чего вы ждете от них в этом году?
   Юрий Орлицкий. Филолог, поэт,
   главный редактор журнала «Вестник гуманитарной науки» РГГУЮрий Орлицкий Главная задача одна: создать научное сапгироведение, привлечь к изучению творчества этого выдающегося поэта как можно больше специалистов из разных городов и стран (в разные годы к нам приезжали специалисты из Италии, Чехии, Белоруссии, Украины, Израиля), наконец, сделать все, чтобы Сапгира просто знали. И не забывали. С другой стороны, для нас важно, чтобы стихи, проза и пьесы Сапгира были поставлены в точный историко-литературный контекст, чтобы было ясно его место в этом контексте, в литературном процессе конца ХХ века. Поэтому каждая наша конференция — а их прошло уже восемь — состоит из двух частей: первая — собственно о Сапгире, вторая — об авторах его времени, благо оно было богато на яркие имена. А главную тему мы каждый год меняем: одну конференцию посвятили как раз специфике прозы поэтов последних лет, потом говорили о соотношении детского и взрослого творчества, в этом году будем обсуждать роль перевода в творчестве современных поэтов, разного рода двуязычных текстах и тому подобное. Это всегда интересно: каждый год к нам приезжают 30–40 ученых и поэтов, так что два дня мы работаем часов по восемь. Приглашаем всех желающих в РГГУ накануне дня рождения Великого Генриха!
   Вы согласны с мнением, что если бы Сапгир перевел только «Хеломских мудрецов» Дриза, сделав их частью русской литературы, то уже одного этого было бы довольно, чтобы отнести его к писателям русско-еврейским?
   ЮО Полагаю, что да. Тем более что он перевел не только этот замечательный текст, но и еще несколько десятков стихотворений Дриза, причем и детских, и «взрослых», сделав этого прекрасного поэта достоянием русского читателя. Кроме того, и в русском творчестве Сапгира постоянно мелькают «еврейские» мотивы, что вполне естественно. Причем не только в виде прямых цитат — из них, например, сплетены его «Три урока иврита», написанные под впечатлением от поездки в Израиль, — но и во многих других, вполне русских стихах. Достаточно вспомнить его сонет «Мне двенадцать лет», с глубочайшим трагизмом описывающий получение отцом поэта похоронки на его старшего брата… Можно вспомнить и другие его стихотворения, которые мог написать только еврей…
   Насколько корректно противопоставление Сапгира Бродскому? Как складывались отношения между двумя поэтами?
   ЮО Вполне корректно. Только не в банальном смысле «кто лучше?», а в смысле творческом, культурном. Известно, что в ранней молодости поэты были достаточно близки, ездили друг к другу в гости. Потом их пути разошлись, что тоже понятно: Бродского всегда тянуло к классическому стиху, Сапгир же, наоборот, решительно тяготел к авангарду, который Бродский как раз недолюбливал. Но это не мешало им уважать и ценить друг друга. Так, в аудиоархиве Сапгира сохранилась запись нобелевской речи Бродского, которая передавалась по радио. Но творческое противопоставление поэтов имело, как я уже отметил, принципиальный характер: условно говоря, неоклассик против неоавангардиста. В свое время я написал об этом специальную статью, которая так и называлась: «Два пути современной русской поэзии». Потому что, с моей точки зрения, они — равновеликие поэты, из числа самых лучших в своем времени. Хотя Сапгир мне ближе…
   Что собой представлял так и не реализованный полностью проект «комнаты-текста» и как он связан с идеей книги «Сонеты на рубашках»?
   ЮО Об этом я, к сожалению, знаю только понаслышке. Но Генрих очень любил эксперимент и художественное хулиганство. То есть если говорить о разного рода синтетических формах, в том числе о визуальных опытах, их у него было немало. Например, его стихи на «неизвестном языке», мейл-арт, стихи на манжетах и тому подобное. Любил он и перфоманс: достаточно вспомнить, как он читал свое «Море в раковине», состоящее из одних выдохов, — впрочем, как большинство его стихотворений из цикла «Дыхание ангела», — вошедшее потом в книгу «Тактильные инструменты», в которой описывалось то, что должен делать читатель. Вообще, у него было немало «интерактивных» текстов, требующих от читателя тех или иных действий или хотя бы их имитации.
   Либерал, шестидесятник, диссидент
   Если в Интернете набрать ваше имя, оно всплывет вместе с именем Сапгира, и, наоборот, набираешь Сапгира — тут же всплывает Пивоваров. Сейчас, спустя столько лет, что значит для вас творческий союз Сапгир-Пивоваров? Остается ли Сапгир сегодня попутчиком в вашем творчестве?
   Виктор Пивоваров. Художник, прозаикВиктор Пивоваров Остается постоянно. Я в жизни имел счастье встретить двух поэтов. Оба стали любимыми. Один — это Генрих Сапгир, поэзия которого ошеломила меня невероятной близостью эмоционального строя и ощущения бытия в целом. Я воспринимал его стихи как свои собственные, он говорил голосом, который был внутри меня, но не находил способа воплощения. Его детское удивление, страстность, разрывающая душу на части, страхи и томления, вкус к игре – все это было мое. Другой любимый поэт — Игорь Холин, с которым у меня нет ничего общего, который и как человек, и как художник был абсолютно недосягаем по своей высоте и свободе. Он ставил совершенно другую планку существованию. Подражать ему было невозможно, но он был этической звездой, которая помогала не заблудиться в этом мире.
   Многие писатели стараются повлиять на оформление своих книг, а когда не могут сделать это напрямую, успешно осуществляют задуманное через редакторов. Когда вы оформляли книги Сапгира, оказывал ли он на вас какое-то давление или доверялся судьбе в вашем лице?
   ВП Генрих в этом смысле был необычайно тактичен по отношению к художникам, которые его иллюстрировали. Я не помню за всю жизнь ни единого его замечания. И так он относился не только ко мне. Он прекрасно понимал, что каждый отвечает за себя сам, что нельзя вторгаться в творчество другого. Эта терпимость характерна для его отношений с художниками вообще. Для него общение с художниками и с искусством было не просто важно, это была его жизнь. Художники были главные его слушатели и ценители. А для поэта отзвук необходим как воздух. Он очень любил живопись, вся его рабочая комната была увешана картинами и рисунками его друзей, и относился он к ним с большим трепетом. В конце жизни он написал несколько пронзительных стихотворений памяти умерших художников.
   Произведения искусства создаются множеством «духов» и событий, это и состояние души, и пресловутые условия времени, и влияние предшественников… Какую роль в вашем творчестве и в творчестве Сапгира сыграла дружба с Овсеем Дризом, не был ли он тем самым «духом»-событием?
   ВП Для меня дружба с Дризом таким духом-событием была. Но совсем в другом смысле, чем дружба с Холиным и Сапгиром. Дриз открыл мне еврейский мир, о котором я ничего не знал. Что касается Сапгира и Дриза, то, я думаю, там было наоборот: для старого Дриза дружба с молоденьким Сапгиром стала таким духом-событием. До встречи с Генрихом, с другими молодыми «подпольными» поэтами Дриз писал тухлые бесцветные советско-еврейские стихи. Встреча с Сапгиром и его кругом преобразила поэзию Дриза, освободила его от узкоцеховых литературных вкусов низших этажей Союза писателей.
   Есть ли прямая связь между вторым авангардом и соц-артом, ярким представителем которого был Сапгир?
   ВП Понятия авангарда и соц-арта я понимаю по-своему. То, что называют «вторым авангардом», понятие очень условное. Ни лианозовцы, ни концептуалисты, ни художники соц-арта авангардистами не являются. Авангард определяется очень четким набором признаков: от утопической идеи создания нового человека и новой среды обитания, от стирания границы между искусством и жизнью до сбрасывания всего предшествующего классического искусства с корабля современности. Никаких таких идей у художников и поэтов 1960–1980-х годов не было и быть не могло. Точно так же по-другому я понимаю отношения поэзии Сапгира и соц-арта. Социальные и политические стихи Сапгира — их, кстати, у него не очень много — это стихи сатирические, критические. В этом смысле он либерал-шестидесятник, диссидент. Соц-арт же не критикует систему, не высмеивает ее, он ее разрушает деконструкцией смыслов. Соц-арт оперирует советскими иконами и знаками, ставя их в другой контекст, чем полностью их демифологизирует. Сапгира ни к какому стилю приписать невозможно, он поэт очень широкий, у него есть какие-то отдельные социальные и политические вещи, но он прежде всего поэт жизни во всех ее проявлениях, поэт страсти и поэт поэзии.
   Генрих Сапгир, будучи поэтом «рая детства», не сомневался в том, что стихи могут быть еще и «делом практическим», и верил в то, что можно найти в самих стихах формулу, способную любое абсурдное уложение, любую сложную ситуацию обернуть во благо человеку. И мы вослед Сапгиру поверим, что вступивший в силу закон все-таки не окажется похоронным бюро для подлинного искусства.

5. Автор программы Илья Дадашидзе
   Стихи сбываются. Во всяком случае, когда поэт заводит в них речь о жизни и смерти. Несколько месяцев назад Генрих Сапгир написал стихотворение “Памятник”, где были такие строки:
   Всегда буду жить, продолжать, не существуя,
   Любить, понимать, вспоминать, будто бы живу я,
   В солнце, в ванной распевая поутру,
   Даже не замечу, как умру.
   Он умер мгновенно, словно и вправду не заметив смерть, по дороге на свое выступление в “Салоне 21 века” – поэтическом объединении при московской библиотеке имени Чехова. Последние годы жизни его можно было встретить здесь едва ли не каждую неделю, в небольшом баре при чеховке среди молодых неформалов. В этой атмосфере, среди табачного дыма и споров о стихах, он чувствовал себя своим, и почти ощутимо, физически сбрасывал годы. Глядя на него в эти минуты, можно было представить, каким он был в молодости. Вспоминает писатель Юз Алешковский.
   Юз Алешковский:
   Осень 1949 года. Москва. День 800-летия нашей столицы. Нам с Генрихом Сапгиром, студентом полиграфического техникума, нет еще и 20-ти. Окна девушек, пригласивших нас на праздничную вечеринку, выходили как раз на плоскую крышу метро “Площадь революции”. Поддав портвешка, Генрих танцует сразу с двумя партнершами, а у меня руки заняты – я грущу и лабаю на аккордеоне танго “Дождь идет”. Когда начался салют в честь Москвы, мы, открыв окна, вышли на эту самую крышу. Пели, танцевали, разумеется, целовались на виду у веселой толпы. Славные молодые были времена, елки-палки! Сталин и лживая романтика его эпохи, явно шедшей на убыль, зверства цензуры, учеба в техникуме, все такое прочее – было нам до лампы. Мы балдели от влюбленности в поэзию и от своих муз, много читали, повесничали, шлялись по букинистическим, чудом вылавливали там сборники стихов символистов, акмеистов и футуристов. Поэтическое мастерство и опыт Генриха были неизмеримо выше. Я считал себя его учеником. Учился тискать сонеты, триолеты, рондо и так далее. Учился владеть стихотворными размерами и радовался, бывало, похвалам учителя. Потом я попал на флот, подсел, освободился, время нас развело, мы проводили время в разных компашках, хотя оба нашли нишу для заработков в литературе для детей. Меня увлекла проза, но я всегда считал, что Генрих открыл совершенно новую страницу в поэзии для детей. Искренне радовался его успехам и популярности. Благодаря его фантастически остроумному и веселому перу, поколение российских девчонок и пацанов радостно причащались к животворным стихиям русской словесности. Теперь кажется, что полвека пронеслись со сказочной быстротой. И вот, 5 сентября 1999 года. Я снова в Москве. Город, внешне здорово помолодевший и живущий довольно странной жизнью вновь отмечает свое 850-летие. Огоньковцы пригласили меня на свою вечеринку в кабачок “Петрович”. Разумеется, затащили на сцену спеть пару песенок. Все поддают и закусывают, а я опять, елки палки, занят. Пою, под чью-то гитару “Окурочек”. И вдруг вижу Генриха Сапгира. Ровно через пол века, я просто очумел от такого совпадения. “Учитель”, – заорал я, догорланив свои песенки. Мы поздоровались, обнялись, я стал вспоминать тот самый вечер и: До меня дошло, что Генрих недавно перенес удар. Он опирался на палочку, через силу улыбался, но все-таки улыбался, вспомнив молодость и ярость всех наших без исключений чувств. Не думал, что вижу его в последний раз, не думал. Хотя не строю никаких иллюзий насчет близости моего поколения к пределам того века. Вот какое, скорее всего, мало кому известное стихотворение 15-летнего, заметьте, Генриха Сапгира, отмеченного необыкновенной духовной зрелостью, вспомнил я после звонка из Мюнхена о смерти поэта.
   Я человек, я правнук человека,
   Я человек весь до мозга костей,
   Такой же, как Петрарка и Сенека,
   Как тысячи подобных мне людей,
   Со всеми недостатками своими,
   С достоинствами, данными навек,
   Я человек, и человека имя
   Мне от рожденья было: человек.
   А эти звери. Что они хотели?
   Чтоб навсегда я позабыл о том,
   Что вечно содержался в черном теле,
   И бессловесным сделался скотом,
   Чтоб был придавлен их стальной пятою,
   Чтоб отличить не мог добра от зла,
   Чтоб даже мысль своею красотою,
   Мой темный ум встревожить не могла.
   Я человек, я это утверждаю
   Раскатами гвардейских батарей
   И той землей, что я освобождаю
   От гнета этих яростных зверей.
   Они подохнут, словно псы, и память
   О них сотрут грядущие года,
   А я пройду сквозь дым и смрад, и пламя,
   Такой же человечный, как всегда.
   Спасибо Генрих за учительство, за веселое собутыльничество, за твою неумирающую поэзию.
   Илья Дадашидзе:
   Это были стихи Сапгира-подростка, мало похожие на его поэзию последующих лет.
   Генрих Сапгир:
   Стихи из книги “Московские мифы” – 1960 года.
   “ОБЕЗЬЯН”
   Вышла замуж.
   Муж, как муж.
   Ночью баба
   Разглядела его, по совести сказать, слабо.
   Утром смотрит: весь в шерсти.
   Муж-то, господи прости,
   Настоящий обезьян.
   А прикинулся брюнетом, чтобы значит,
   Скрыть изъян.
   Обезьян кричит и скачет,
   Кривоног и волосат.
   Молодая чуть не плачет.
   Обратилась в суд.
   Говорят: нет повода…
   Случай атавизма…
   Лучше примиритесь…
   Не дают развода!
   Дивные дела! –
   Двух мартышек родила.
   Отец монтажник – верхолаз
   На колокольню Ивана Великого от радости залез
   И там на высоте,
   На золотом кресте
   Трое суток продержался, вися на своем хвосте.
   Дали ему премию –
   Приз:
   Чайный сервиз.
   Жена чего не пожелает, выполняется любой ее каприз!
   Что ж, был бы муж, как муж хорош,
   И с обезьяной проживешь.
   На что жалуетесь, гражданка?
   Была она баба бойкая,
   А тут будто язык отнялся,
   Стоит, плачет, ничего сказать не может.
   Дать ей новую квартиру
   И 10 тысяч от моего имени.
   Илья Дадашидзе:
   Одно из самых знаменитых стихотворений Генриха Сапгира – “Парад Идиотов”. Отрывок из него в нашей программе прочитает ближайший друг поэта художник Оскар Рабин. Но, сначала, его воспоминания.
   Оскар Рабин:
   Когда умирает ваш самый-самый старый друг, и вам говорят, что вы должны что-то сказать о нем, о том, что исчезло сегодня в вашей жизни с его смертью, когда он ушел, то первое, что хочется сказать, это то, что никуда он от меня ни ушел, что сколько я ни буду жить, столько он со мной и будет, хоть и на расстоянии.
   Всю свою жизнь он писал стихи рядом со мной, а я рисовал свои картины. Ничего не меняет то, что более 30 лет мы жили в Москве рядом, а 20 с лишним лет он в Москве, а я в Париже. Познакомились мы с ним во время войны в 1942 году в Москве. Обоим нам было по 14 лет. Он младше меня на 10 месяцев. Мы встретились в поэтической и художественной студии, которой руководил Евгений Леонидович Кропивницкий. С тех пор, в течение всей жизни, кроме дружбы, нас объединяло искусство – его поэзия и моя живопись. Уже потом, в 60-е годы, создалась группа поэтов и художников, за которой и до сих пор осталось название Лионозовская группа. Поэтическим ядром этой группы был Евгений Леонидович Кропивницкий – он был нашим общим учителем в поэзии и живописи. Генрих Сапгир, Игорь Холин, Сева Некрасов, Ян Сатуновский. Уже умерли Евгений Кропивницкий и Ян Сатуновский. Всего полгода назад – Игорь Холин. Фамилии Сапгир и Холин в наше время часто произносились вместе. А Генрих, как и все его окружение, по моему мнению, был ярко выраженным диссидентом. Диссидентом от поэзии. Он не выступал на знаменитой в то время площади Маяковского, но писал стихи, такие, как “Парад идиотов”. Как в свое время другой замечательный поэт Мандельштам стихи о Сталине. И читал их в интимном кругу. А за такие стихи, дойди они до слуха начальства в те времена, не поздоровилось бы никому. Я не буду читать это стихотворение целиком. Оно напечатано и, кажется, не один раз. Я прочту только несколько строк.
   Идут работяги, идут дипломаты, идут коллективы, активы и роты,
   И вдоль бесконечной кирпичной ограды идут идиоты, идут идиоты,
   Играет оркестр марш идиотов, идут, и конца нет параду уродов,
   И кажешься сам среди них идиотом, затянутый общим круговоротом.
   Он написал это стихотворение еще тогда, в Советском Союзе. Но и в современной России оно звучит не менее остро и злободневно. А вот теперь пришло время, когда все наше поколение шестидесятников уходит из жизни, сегодня ушел Генрих Сапгир – замечательный поэт 20 века. К нему применимо выражение “поэт божьей милостью”. Сколько он себя помнил, и сколько его знали другие, он всегда писал стихи, всегда читал стихи, всегда всем и везде, где только это было возможно. Сначала в узком кругу друзей и поклонников, а когда стало возможным, с радостью печатался в газетах, журналах, издавал отдельными книжками, выступал по телевидению. Он и умер в троллейбусе, когда ехал вместе с женой читать стихи в библиотеку имени Чехова. Не было случая в его жизни, чтобы он отказался читать стихи. Вдруг он сказал жене, что ему плохо. И его не стало. Жизнь он любил. Он прожил ее, совершив почти все, что он хотел. А все, что хочется, еще никто не совершил. Под конец жизни он был признан и уважаем. И дай бог каждому из нас так завершить свою жизнь.
   Илья Дадашидзе:
   Это был Оскар Рабин по телефону из Парижа.
   Мы еще вернемся к парижским друзьям Генриха Сапгира. А сейчас перенесемся в Москву. Центральный Дом Литераторов, панихида по поэту. Слова Беллы Ахмадулиной сопровождает траурная музыка, доносящаяся из зала.
   Белла Ахмадулина:
   У нас несколько по разному складывались судьбы, но было это всеобщее увлечение поэзией. Оно не вполне было увлечение поэзией, это просто было волнение людей, которые обращали внимание своих нервов на Лужники, на Политехнический музей. Сами эти сборища были высокого качества. Но они не обязательны для поэзии. Генрих Сапгир, Игорь Холин, я их приметила еще будучи умственно подслеповато-молодой. Они несколько старше. Тогда это было заметно. Дальше, конечно, нет. Но тогда это было заметно. И вот исключительность Сапгира, его совершенную суверенность я высоко ценила. Необыкновенное своеобразие его сочинений, его умственного и душевного устройства. К счастью, я это рано начала понимать, и в этой приязни всю жизнь, до совсем недавнего времени я ему признавалась. И еще можно сказать, все слова, особенно, вблизи гроба, они излишни для того человека, с которым мы прощаемся. Все равно, мы в одном пространстве обитаем, и жизнь одинаково иссякает. Просто про него можно сказать, что жизнь Генриха Сапгира совершенно сбылась, и повадка некоторых людей, которые входили в так называемый андерграунд, в эту подземность существования, потом, когда они вышли на поверхность земную, некоторая воинственность осталась. Они до сих пор упрекают кого-то в конформизме. У них есть основания для этого. Но Генрих не гордился этим своим глубинным существованием. Он открыто в нем пребывал. Не было подземелья, прямой борьбы, протеста. Все эти песни протеста ему были совершенно чужды. Он был очень ясного и прозрачного устройства человек, и то, что он вынужден был заниматься детскими стихами, его обстоятельства вынуждали, на самом деле, это ему очень соответствовало. Потому, что невредимость детского устройства, она ему присуща всегда была. А теперь уже совершенно. Я всегда, по жизни с ним совпадая, никогда не скрываю того, что я всегда снизу вверх на него смотрю. Не с вершины эстрады, где он в те времена никогда не бывал. Он ничем не замаран. И жизнь так завершилась. Это счастливый конец. Она – совершенно сбывшийся сюжет. Как будто это чье-то сочинение, измышление, а автор находится превыше всего. В этом смысле можно друг другу улыбаться, люди тут обнимают друг друга. В их лицах нет угрюмости и нет мрака. Словно, когда с Генрихом они прощаются, они удостоверены, что нам не все известно до нашего последнего мгновения. Мы не знаем. А он теперь знает.
   Илья Дадашидзе:
   И снова Центральный Дом Литераторов. О Генрихе Сапгире – Андрей Вознесенский.
   Андрей Вознесенский:
   Очень трудно говорить о Сапгире. Потому что это мой любимый поэт был. Для меня это крупнейший поэт современности и, именно, 20 века. Потому что он весь в языке, в современном языке. Его язык – это герника Сапгира. У него слова собрачуются, они разламываются пополам, он их сводит, он их разводит, они переходят одно в другое, слова-эха. Весь 20 век в этом. С его низостью, с его прекрасными взлетами. Когда мы говорим, что сейчас страна судорожно ищет национальную идею: Национальная идея – в языке. Поэтому я думаю, что Сапгир – это национальный русский поэт нашего времени. И 20 век уходит, он увел с собой своего поэта. Впервые его стихи были напечатаны в Нью-йоркской антологии Ольги Андреевой, которая вышла в Нью-Йорке и называлась “Поэты на перекрестках”. Там был раздел “барачные поэты”. Там было два великих лионозовца. Это был Холин и Сапгир. И вот там впервые были напечатаны на русском и на английском (в переводе Роуз Тайрон) его знаменитые строчки:
   Я хочу иметь детей,
   От коробки скоростей,
   И с этих пор он стал сенсацией времени. И они оба, эти великие поэты 20 века Сапгир и Холин, они всегда шли вместе. Благодаря новшествам своим. Это не было штукарством, как его обвиняли какие-то тугоухие критики. У нас ценят только словотворчество молодых, а дальше они считают, что поэт должен остепениться. Я думаю, что Сапгир – это вот праздничность такая, ренессансность. Его стихи всегда новые. Сейчас видно, какой он крупнейший поэт. Его собрание сочинений я бы назвал “Хроника времен Генриха Сапгира”.
   Генрих Сапгир:
   Кошка и Саранча.
   Налету поймала кошка саранчу,
   В темноте играла кошка с саранчой,
   Саранчой хрустела кошка на свету,
   В темноте пожрала кошка саранчу,
   Налету поймала кошка темноту,
   В темноте играла кошка с темнотой,
   Темнотой хрустела кошка на свету,
   В темноте пожрала кошка темноту,
   Налету поймала кошку саранча,
   Саранча играла с кошкой в темноте,
   Саранча хрустела кошкой на свету,
   В темноте пожрала кошку саранча,
   Налету поймала кошку темнота,
   Темнота играла с кошкой в темноте,
   Темнота хрустела кошкой на свету,
   В темноте пожрала кошку темнота,
   Темнота поймала темноту налету,
   Темнота играла с темнотой в темноте,
   Темнота хрустела темнотой на свету,
   Темнота пожрала в темноте темноту.
   Илья Дадашидзе:
   Рассказывает Дмитрий Савицкий. Париж.
   Дмитрий Савицкий:
   Генрих меня всегда поражал своей ветхозаветностью, даже, дионисийством. Тем, что он не просто выпадал из эпохи, не просто соприкасался, соприкасаясь с режимом, а жил во всех эпохах сразу. Конечно же, он был пропитан той самой исчезнувшей Москвой 40-х с ее телегами, зисами, керосинками, белыми головками, старьевщиками, патефонами, уличными громкоговорителями и небом, в котором жили дирижабли. Но в нем было нечто, позволявшее ему, без перехода, на одной большой адреналиновой вспышке ввинчиваться в совсем иную жизнь, моментально делая ее своей. Я помню, когда почти что после 17-летней разлуки мы увиделись в Париже и засели в каком-то бистро, он мне сказал: “Что же вы (мы всегда были на это дивное русское “вы”) мне не сказали, что Франция – это, прежде всего, обжираловка”. Я ни от кого не слышал в первые же дни пребывания в Париже этого главного для французов утверждения. Франция – страна, где, прежде всего, едят. Точка. Лучше всех в мире. Сапгир просек это сразу. Причем, в терминах Рабле. Вот и слово, подоспевшее кстати. В нем была тьма раблезианского. Гигантский аппетит не просто до бараньих ножек, до вина любого цвета, до этих, с голубыми, серыми, карими и закрытыми глазами, а до жизни вообще. До людей, деревьев, воды во всех ее формах, слов и звуков, красок и форм. До всего, из чего сделан мир. И дом его на Щепкина был таким же, как он. Это был дом, где ели, пили, любили, ругались, даже дрались, где спорили, шептали, пели и бесконечно читали стихи. Для практически бездомных, голодных, холодных поэтов, художников, переводчиков, музыкантов, либертинов и либертинок той невероятной эпохи, дом Сапгира был открыт и днем, и ночью. Он нас кормил и поил, слушал стихи и читал стихи. Читал громогласно, восторженно, слушал, часто засыпая, в огромном кресле, уронив голову на грудь. Многим он пытался найти работу, пристроить писать сценарии для мультяшек, для “Спокойных ночей”. Для каких-нибудь детских книжек. Я был в их числе. Я сочинял нечто невразумительное для “Спокойных ночей”. Я знал: других путей заработка пером в этой стране нет. Слуцкий, я помню, был согласен с Генрихом. На набережной в Коктебеле при бесплатном хэпеннинге заката, Борис, держа за плечо Генриха, подмигивал: сделаем из Савицкого детского поэта. Вся моя подпольная, чердачная Москва прошла под знаком Генриха. Нет, я не был его учеником, я вообще любил поэтов, которых он полюбил лишь в самые последние годы. Но Сапгир был каким-то патриархом, вождем племени. И великолепный Володя Олейников, и юродивый Леня Губанов, и ученый Слава Лен, и молодой Э. Савенко, не думавший в те годы о политике, все наши друзья: Петя Белинок, Володя Яковлев, Эдик Штейн, Илья Кабаков, вращались на малых и дальних орбитах вокруг сапгировской квартиры на Щепкина. Полутемной, на первом этаже, набитой тяжелой мебелью, разнокалиберной посудой, увешанной картинами друзей.
   Мы сидели как-то у меня дома, в Париже, в Латинском квартале, выпивали и закусывали. Я вообще не помню Генриха без стакана в руке, без вилки с какой-нибудь килькой в томате и в какой-то момент я включил магнитофон. Запись эта среднего качества. Генрих рассказывал о том, как родился в Бийске, как его старший брат, во время праздничного акта обрезания, выдернул из под матери стул и она грохнулась с крошечным Генрихом на пол, и я, как и Чаплин, – захохотал Генрих, видимо, из-за этого-то и стал поэтом. Вот отрывок из этой записи.
   Генрих Сапгир:
   В нем был прирожденный учитель. Потом он писал такие странные вещи. Он говорил такое необычное мне, 15-летнему мальчишке. Сказал 4 слова, от которых перевернулось все мое сознание: жизнь – бред, мир – балаган.
   Дмитрий Савицкий:
   И вы поверили сразу?
   Генрих Сапгир:
   Да. Советское, собственно, меня не коснулось. Поскольку уже была своя среда. Был Оскар, уже мы с ним подружились, была еще война, мы стали жить вместе, у него родители умерли. И такое было полууличное полубогемное существование.
   Дмитрий Савицкий:
   Все-таки вернемся к Кропивницкому. В чем было его эстетическое кредо?
   Генрих Сапгир:
   Он считал, что, как поэт, он должен не рассказывать, а показывать окружающую жизнь, какова бы она ни была. Красива или не красива. И это сильно отличалось от всей русской поэзии и даже от Серебряного века. Это был даже постобериутизм. Потому что обериуты были очень литературные. Он был минималист. У него чрезвычайно простой словарь. Он писал от лица людей, которые жили вокруг. Например, такое стихотворение, как “Санитарка”. Она там вшей выгоняет и клопов. Такие строчки:
   Муж мой не прельстился вшами,
   Муж мой занялся мышами.
   Правит он мышей.
   Так что вши и мыши оказались нормальным предметом поэзии, поскольку люди жили же среди этого. Он говорил, что если прежняя поэзия, она обладала несколько ноющим тоном, грустным, то теперешняя поэзия должна быть более объективной потому, что жизнь оптимистична по своей структуре. И все эти простые люди, это смешно, когда их жалеют со стороны. На самом деле, они живут полной жизнью. Это я усвоил. Я вижу, что те же клошары, они живут совершенно полной жизнью здесь. Я помню его стихотворение послевоенное.
   Мы хромые с костылями,
   Веселей не сыщешь нас,
   Эй, хромые с костылями,
   Ну-ка, ну-ка, ну-ка в пляс!
   На базаре кроем матом
   И махорку продаем,
   На базаре кроем матом
   То даем, а то берем
   Эй, хромые с костылями,
   Жизнь вольна и хороша,
   Если драка, костылями
   Бьем, и больше не шиша.
   Это довольно свежо звучало тогда. И вот он такой был для нас совершенно необычной личностью. Он всю жизнь жил в бедности, на окраине. Коморка, печка, которую топили дровами, воду носили из ближайшего колодца. И, тем не менее, это было средоточие культуры.
   Дмитрий Савицкий:
   Вы начали писать, вы сказали, очень рано. В каком возрасте?
   Генрих Сапгир:
   Что значит писать? Я почему-то мечтал быть писателем в 7 лет. Я рассказывал своим друзьям разные длинные истории с продолжением. Меня куда-нибудь за продуктами или за керосином пошлют, мне скучно идти, я какого-нибудь себе нахожу парня-приятеля и ему начинаю рассказывать. А потом, кончаю на самом интересном месте, чтобы он в следующий раз пошел. Это я сообразил все уже. Потом я написал первое стихотворение о том, как я хочу быть писателем. Брат меня раскритиковал, что я такую чепуху написал, и я зарыдал и разорвал его. Уже и самолюбие было первое писательское. Потом я не писал долго. А вот лет с 11-12 я стал писать побольше. Потом опять были перерывы. Потом уже лет в 15-16 пришли первые вдохновения, я понял, что такое поэзия. У меня даже сохранились юношеские стихи. Я много уничтожил, но вот юношеские стихи я сохранил. Пусть будут. Они были акмеистические, как я теперь вижу. Это была земля, первородность, волки, лошади.
   Дмитрий Савицкий:
   А параллельно ваша судьба складывалась так, что вас взяли в армию?
   Генрих Сапгир:
   Потом я был в армии на Урале, под Свердловском, в стройбате. Там были стройки большие.
   Дмитрий Савицкий:
   А почему стройбат?
   Генрих Сапгир:
   А потому что я совершил преступление. Я сбежал из авиационно-технического училища в Иркутске. Сначала туда ехал, потом пробыл там день, и мне сразу сильно не понравилось. И я, без билета, без ничего, доехал до Москвы назад. Продал пальто в Новосибирске и поехал дальше.
   Дмитрий Савицкий:
   То есть, летчиком вы не стали?
   Генрих Сапгир:
   Нет. Меня должны были судить. Хоть и присяги не было, но это были уже сталинские времена. Отец мой работал в Мосвоенторге, военком был его знакомый, и решили меня засунуть в стройбат, где я прибывал 4 года. Мне сказали, что родина требует, еще год отслужи.
   Дмитрий Савицкий:
   Генрих, напоследок прочтите свой любимый какой-нибудь:
   Генрих Сапгир:
   Море
   Широко набегает на пляж
   Волны
   Трясут бородами
   Древнегреческих мудрецов
   Еврейских священников
   И старых философов нашего времени
   Вот они
   Сухие старики
   Сидят и лежат на белом песке
   Девочка подбежала
   Бросила песком в Льва Толстого
   Песок – Сквозь тело –
   Упал на песок
   Кто-то прошел сквозь раввина
   И сел
   Видна половина –
   Прозрачная – раввина
   И стена –
   Чужая темная спина
   Лысый
   Похожий на Сократа
   Глядя на море
   Произнес
   – Мементо мори
   – Что есть истина?
   Спросила половина раввина
   И пустой Лев Толстой
   Сказал
   – Истина внутри нас
   – Что внутри нас?
   Только солнце и тень
   Возразила другая тень
   Зашевелились старики
   Задвигались
   Забормотали
   Рассыпая песок и камни
   Рассорились
   Сердитые бороды
   Поднялись
   И пошли по пляжу
   Разбредаются в разные стороны
   Обнимая людей
   Деревья
   И горы
   Говорят о жизни и смерти
   Одна борода –
   Пена
   И другая –
   Пена
   Остальные – высокие облачка
   Илья Дадашидзе:
   А вот Кира Сапгир, в 60-е 70-е годы спутница жизни Генриха, в свою очередь называет себя ученицей мужа.
   Кира Сапгир:
   Как началось наше знакомство? Однажды в мастерской троих скульпторов – Седова, Силиса и Лембарта – я услышала этот голос. Это был голос какой-то рваный, какой-то гортанный, который выкрикивал, выпевал стихи полные пряной радости. И это были стихи Сапгира. Я его не увидела, я его услышала до того, как увидела. А потом скульптор Владимир Лембарт взял и свалял его портрет. И я впервые увидела Сапгира просто в камне. А потом появился мой портрет. И наши оба портрета оказались вместе. Нас скрепили железным болтом и даже подписали: “Муж и жена”. И потом так и получилось. Вот так я вошла в этот мир, куда меня ввел человек с острым профилем, с вольтеровской улыбкой, с какими-то желтыми глазами, которые горели за очень мягкими, очень длинными и какими-то бархатными ресницами. Было ощущение, что какая-то дверь распахнулась из чего-то совершенно другого, и в мою жизнь, благодаря Сапгиру, ворвалась невероятная, изумительная вереница людей. Людей, которые писали совершенно невероятные стихи, неслыханные стихи. Которые говорили то, что я бы никогда в жизни не услышала, если бы не он. И вот эти стихи, эти картины, которые читались, выпивались, обсуждали, это великое содружество людей, которые были вокруг меня, благодаря Сапгиру, я воздаю им должное. Потому что они все связаны, они все связаны одной большой любовью. Генрих Сапгир стал моим учителем, моим мэтром. Он научил меня слушать поэзию, и когда я ее слушала, иногда я позволяла себе сказать, что что-то надо сделать так, а что-то надо сделать по-другому. Это немножко напоминало ученичество у художников во времена Возрождения, когда мастер позволял своему ученику прописать немножко фон или дать какой-то блик, какой-то щеке, какому-то лбу. А потом, после этого, он говорил: “А сейчас ты напишешь кольцо на руке”. А потом он говорил: “А теперь занимайся этим сам, теперь делай сам”. Вот так и я. Я начала постепенно осваивать ремесло, сама того не желая. В разговорах, в пении, в смотрении, во всем этом. И сейчас у меня такое ощущение, что то, что сейчас происходит, то, что мы все делаем, все говорим, это настоящий венок для уходящего поэта. И пускай не только мы помним. Я желаю, чтобы ты тоже немножко, на том берегу, вспоминал о нас. О твоих любимых, о твоих друзьях, обо всех тех, кто сейчас провожает тебя и посылает тебе прощальный венок.
   Илья Дадашидзе:
   И снова Москва. Сапгир разных лет, каким он остался в памяти Евгения Попова, одного из редакторов “Метрополя”, в котором была представлена подборка стихов поэта.
   Евгений Попов:
   Время было такое – не то, что жуткое, а чрезвычайно занудное и скучное. И Генрих был все-таки московской богемой. Потому что вокруг него роились и клубились и художники, и поэты. Я знаю двух поэтов, которых сейчас называть не буду, я пришел к нему, и он, хохоча, мне сообщил, что только что побывали поэты и на опохмелку у них не было денег, и они ему книжки принесли продавать. Я говорю: “Какие книжки, свои что ли?”. Он говорит: “Нет. “Робинзон Крузо”. Я им дал денег и книжки отдал”. Он же, например, устроил, в конце 79-го, квартирную выставку карикатуриста Славы Сысоева. Замечательнейшего карикатуриста, который, в то время уже 4 года скрывался от ГБ. На него дело завели. И вот он сидел в норе какой-то, а здесь выставка его, рисунки, публика приходит, Аксенов был, Белла Ахмадулина. И вот он, энергичный, с коньячком, в кейсе, во все очень глубоко внимал, и всегда можно было посоветоваться, обсудить все, что угодно. Выпивали, закусывали.
   Елена Фанайлова:
   Расскажите о вечере, который был в доме кинематографистов?
   Евгений Попов:
   Это была зима, и было очень холодно. Там был вечер, где два человека, которые ушли в этом году, – Игорь Холин и Сапгир, первые ученики лоонозовской школы – и там был довольно смешной вечер, читали стихи. Холин читал старые стихи, потом прочитал из новых стихов такие крутые строчки, что позавидовал бы любой расхристанный 20-летний поэт, со всякой нецензурщиной. Публика реагировала, понимая, что это не хулиганство, а поэзия. Сапгир огромным успехом пользовался. Потом мы купили бутылку водки и решили выпить на улице по старой привычке. Я был, Холин, Сапгир, Саша Кабаков и был Александр Тимофеевский. То есть, не Шура Тимофеевский, а его отец, который, в свое время, написал песню “Катится голубой вагон”. И вот мы эту бутылку распили и вдруг подъезжает ОМОН. Ребята с автоматами. Они бросились, потом посмотрели и сказали гениальную фразу: “Отцы, по домам!”.
   Илья Дадашидзе:
   В середине октября Генрих Сапгир собирался приехать в Прагу к давнишнему другу, художнику Виктору Пивоварову. Пивоваров побывал у нас, в пражской студии.
   Виктор Пивоваров:
   Когда умирает человек, то говорят: от нас ушел или из жизни ушел. А вот о поэте сказать так неправильно. Поэт из жизни не уходит. Другое дело, что жизнь уходит из поэта. Так, как случилось сейчас с Генрихом Сапгиром. Сапгир был бесконечно талантливый человек. Писал очень легко, как Моцарт. Поскольку мы работали вместе в “Детгизе”, и он много работал для детей, а поэзия для детей – это одно из самых трудных занятий в литературе, я видел, как он работал над стихами. Поскольку редакция часто требовала переделок. А переделать стихотворение очень трудно. Сапгир переделывал легко. Требовали один раз передать, переделывал один раз, два – два раза. Хоть сто раз. И никогда не терял ни легкости стиха, ни воздушности, ни чистоты. Сапгир был раздвоен. Он был трезвый, и он был пьяный. Пьяный Сапгир нес в себе дионисийское начало – разрушительное, страстное. Трезвый был работяга, мастер с очень острым чувством начала аполлонического. Вот эти два полюса в нем уживались с необычайной гармонией и создавали тот феномен его поэзии, который мы знаем и любим. Генрих чувствовал приближение своей смерти. Когда я был последний раз в Москве, и он читал мне свои стихи, написанные за последний год, в том числе “Памятник”, все эти стихотворения были о смерти. Я ему сказал: “Генрих, что ты, ведь это все стихи о смерти”. А он засмеялся и развел руками, как бы показывая знание какое-то, во-первых, того, что его ожидает и, во-вторых, какую-то веселую покорность.
   Генрих Сапгир:
   Достойна удивления
   всем видимым творениям
   природы подражает
   и с большей достоверностью
   чем буквы и слова
   и не плодит детей
   печатного станка
   Ее нельзя копировать
   ни слепо сделать слепок
   ни равный отпечаток –
   всегда оригинал
   Зато и сохраняется
   закрыта занавескою
   и раз в тысячелетие
   в притворе на стене
   при множестве народа
   монахов и епископов
   поющих аллилуйя
   в сверканье митр и посохов
   атласа и парчи
   является Пречистая
   с младенцем на руках
   Так жаждут видеть Лик
   что все глаза слетаются
   теснятся стаей ласточек –
   и свечи в них горят
   перед святой картиною
   где веки опустив
   Мать тайно озабочена
   движением души –
   призывом молока в груди
   младенца покормить
   но Спящего Предвечного
   боится разбудить –
   полуулыбка робкая
   морщинка на челе
   А мы – себя забыли мы
   в подвалах где валяемся
   в объятьях полуголых баб
   вино из кружки пролито
   большая тыква треснула
   ружье кремневое пистоль
   кувшин и кровь из глухаря
   Там – нет нас Мы все – здесь
   Здесь где все есть свет
   Здесь где свет нас берет
   Здесь где отныне мы свет
   Где я всегда но меня нет