Сочинение на тему на каждом человеке лежит отблеск истории
7 вариантов
Эпопея Шолохова, в полном смысле этого слова, отразила самое главное в Гражданской войне —чудовищные колебания, метания нормального спокойного семейного человека.
Борис Васильв
По роману М. Шолохова «Тихий Дон» сняты два фильма, но ни один из них не заменит прочтения даже нескольких глав этой знаменитой эпопеи.
Я думаю, настало время шолоховского романа для молодежи. Человек и война, человек и история, Сегодня эти темы заняли первое место в телепередачах и на газетных полосах. А я советую своим друзьям прочитать «Тихий Дон» и поразмышлять над судьбой главного героя — Григория Мелехова,» который и олицетворяет искания человека в переломную эпоху.
Получая Нобелевскую премию, Шолохов не стал скрывать, что у его героя имелся прототип, но не стал называть его имени. Вероятно, писатель в данном случае занял правильную позицию: совершенно неважно, как звали этого офицера, важно, что он донес до нас весь трагизм и безысходность народа, казачьего или любого другого, в вихрях этой самой жестокой войны, основным принципом оторой был закон: убей того, кто против тебя, брата, отца или сына.
Типичное и индивидуальное в образе Григория неразрывно связаны. Образ Григория не оторван от жизни села, он существует и развивается на общем фоне социальных условий казачества. Он находится в тесном единении как со своей семьей, так и казаками хутора, среди которых он вырос и жил.
Недаром роман начинается с описания событий мирного времени. Шолохов показывает, что в это время людей особенно интересуют нравственные проблемы, события личного характера. Мелехов, как и все односельчане, живет, соблюдая обычаи довоенной станичной жизни. Люди еще пытаются мирным образом уладить возникающие конфликты, они еще не ожесточены. Картины мирной жизни резко сменяются военными событиями. Многих односельчан и сверстников Мелехова отправляют на фронт, где, подстрекаемые офицерами, они начинают не просто истреблять друг друга, а испытывать к прежним односельчанам патологическую ненависть. И Подтелков, и Мелехов, и Кошевой, и Коршунов не смогут избежать этой участи. Шолохов показывает, что остановить это безумие можно только тогда, когда человек до отвращения насытится кровью. Всякая война — это прежде всего трагедия нации.
Мелехов не просто безмолвный участник военных событий. Он подвергает их нравственной оценке, осуждению, переосмыслению. Именно на войне он наиболее ясно видит, как несправедливо устроена жизнь, как наслаждаются жизнью одни и как вынуждены напрягать свои силы другие для получения хоть сколько-нибудь сносного существования.И эта война вызывает в нем противоречивые чувства. С одной стороны, ему приятно сознавать, себя храбрым человеком, он даже гордится собой, с другой — он прекрасно видит бессмысленность такой бойни.
Казак спасает жизнь офицера и получает Георгиевский крест. Награде он рад. Но встреча с большевиком Гаранжой на многое открывает ему глаза. «Теперь я зрячий и злой!» — говорит Григорий. Однако Чуватый и Изварин будят в нем казацкие сословные взгляды, мечту о свободном Доне без царя и большевиков. Трудно малограмотному казаку найти правду в происходящем. С горечью он признается: «Блукаю я, как метель в степи». В своих сомнениях Мелехов старается найти ту правду, которая ближе к народу. После победы революции он с красными. Но, вернувшись на хутор, вновь ощущает душевный разлад.
Одним из самых острых этапов в жизни Григория Мелехова становится его участие в Верхнедонском восстании. Во время восстания он вдруг действует, как талантливый полководец, но понимает, что на самом деле восстанием тайно руководят полковники и офицеры. Тогда Григорий снова тянется к красным, но и с ними не находит путей примирения. Казак понимает, что «в середке нельзя — задавят».
Мучительные поиски своего места в жизни, стремление обрести правду и принять какую-нибудь сторону, примкнуть к определенному лагерю, найти ответы на многочисленные вопросы, которые ставит этот «безумный мир» перед Григорием, осложняются еще и драмой личного характера. Любовь к Аксинье, сначала бездумная и страстная, прошедшая все мыслимые испытания, перерастает в любовь-сострадание. Нравственные искания Григория, продиктованные необходимостью разобраться в путанице, вихре событий этих лет,, определить свое отношение к ним неразрывны с психологическими сдвигами, происходящими внутри Мелехова. И усталой душе Григория среди этого всеобщего разлада хочется мира и тишины. Именно поэтому, возвратившись домой, бросает он в воду ружье.
Люди, простые и естественные в своих потребностях, которым для нормального существования нужно не так уж много, — видеть до боли знакомые картины природы, ощущать удовольствие от своего труда, любить и растить детей, люди, оторванные от привычного образа жизни, не в состоянии смириться с простой исторической несправедливостью: каждый человек является игрушкой в руках других, более могущественных. И Григорий Мелехов своими поступками доказывает, что он не намерен играть такую роль, он идет только туда, куда хочет он, а не офицеры, подстрекающие казачество на бунт.
Так Шолохов показывает нам, что человек вершит историю, но история, в свою очередь, пересоздает человека. Гибнет единственный и родной ему человек, нелепо и случайно — любимая, исстрадавшаяся Аксинья. Григорий плачет по-мужски, сцепив зубы, то ли рыдая, то ли рыча. И разрывает пальцами землю от бессилия и усталости…
Он возвращается домой. И только тут «сбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына… Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром». Но вряд ли Григория ждет спокойная жизнь: его предыдущие искания не забудет новая власть, видимо, он обречен на лагеря или расстрел. Человека, не способного заключать временные договоры со своей совестью, безжалостно уничтожает молот истории.
Роман-эпопея «Тихий Дон» Михаила Шолохова является одним из самых выдающихся произведений русской и мировой литературы первой половины XX века. Не отступая от исторической правды, писатель показал жизнь донского казачества, вовлеченного в бурные и трагические события истории России. XX век ознаменовал себя как век страшных, кровавых войн, унесших миллионы жизней. Роман-эпопея «Тихий Дон» — произведение огромного художественного масштаба, в котором автор талантливо сумел изобразить мощный ход истории и судьбы отдельных людей, не по своей воле вовлеченных в вихрь исторических событий.
Шолохову, видимо, было предначертано судьбой стать летописцем донского казачества. Так же, как в свое время А. Н. Островский «открыл» всей России особенности психологии и нравов купеческого сословия, так Шолохов познакомил страну и весь мир с жизнью казаков, которых в царской России воспринимали исключительно как карателей, а об их повседневном быте не было известно почти ничего.
Казачество возникло из отчаянно смелых людей, искавших свободы. Это были крепостные крестьяне, бежавшие от произвола помещиков из России на Дон. Здесь, на границах страны, частыми были вражеские набеги, поэтому свою плодородную землю казакам приходилось защищать с оружием в руках. Так исторически сложилось, что казаки были и воинами, и хлеборобами. Царям не нравилась казачья вольница, но со временем они поняли, что иметь на границах вооруженное мобильное войско очень выгодно. За право свободно жить на своей земле казаки должны были по первому требованию предоставлять правительству казачьи отряды для борьбы с теми, на кого укажут. Каждый казак должен был иметь коня, сбрую, седло, военную форму и оружие. Все это семья справляла ему за свой счет. В среде казаков до сих пор очень важны военные традиции, которые в мальчиках воспитываются с раннего детства.
На примере казачества исторические события в стране выглядят более четко. Жизнь отдельного человека Шолохов рассматривает как уникальную ценность, с неповторимым набором чувств и эмоций, с причудливым переплетением событий. Каждый человек влияет на жизнь окружающих так же, как и их действия отражаются на его судьбе. Такой взгляд писателя был непривычен во времена великих политических потрясений, когда речь шла о массах, а жизнь одного человека ничего не стоила. Уже в то время Шолохов понимал, что уход из жизни даже одной личности — это невосполнимая утрата для всего человечества, поскольку каждый из нас приведен на землю со своей миссией. Уважение и восхищение жизнью — вот что поражает в романе, где изображены беспрерывные войны и смерти тысяч людей.
Роман наполнен философскими размышлениями автора о человеке и истории. Писатель рисует суровую и правдивую картину событий, когда история вторгается в жизнь людей, разрушая ее. Пронзительное горе матерей, потерявших своих сыновей далеко от дома, на полях Первой мировой войны, нельзя оправдать ничем. Война противоречит самой сути человека, которому по высшему закону убивать нельзя. Человек на этой планете — для созидания. Из всех живых существ только он может облагородить и изменить мир к лучшему.
Любовь, семья, мирный труд — все погибает во время войны или необратимо меняется. Героев Шолохова можно разделить на два лагеря. Для первых губительные изменения очевидны. Это Григорий и Петр Мелеховы, Степан Астахов, Кошевой. Практически все мужское население втянуто в битвы, смысл которых им непонятен. Жизнь на хуторе дарит им много радости, красоты, надежд, возможностей. Война же — только лишения и смерть. Герои Штокман и Бунчук видят страну исключительно как арену классовых битв, где люди, как оловянные солдатики в чужой игре, где жалость к человеку — преступление.
Судьба Григория Мелехова — это жизнь, испепеленная войной. Личные отношения героев происходят на фоне трагичнейшей истории страны. Григорий не может забыть первого врага, австрийского солдата, которого он зарубил саблей. Миг убийства неузнаваемо изменил его самого. Герой потерял точку опоры, его добрая, справедливая душа протестует, не может пережить такого насилия над здравым смыслом. Разрубленный надвое череп австрийца становится наваждением для Григория. Но война идет, и Мелехов продолжает убивать. Не он один задумывается о страшной обратной стороне воинского долга. Он слышит слова своего же казака: «Человека убить иному, какой руку на этом деле наломал, легше, чем вшу раздавить. Подешевел человек за революцию». Шальная пуля, которая убивает саму душу Григория — Аксинью, воспринимается как приговор всем участникам бойни. Война на самом деле ведется против всех живых, недаром Григорий, похоронив Аксинью в овраге, видит над собой черное небо и ослепительный черный диск солнца.
Каждый день он сталкивается с насилием, и каждый раз не может принять жестокую реальность, оправдать ее, людей и себя. Мелехов мечется между двумя воюющими сторонами, чтобы понять происходящее, объяснить его себе, найти правду. Когда мать упрекает его за то, что он участвовал в казни пленных матросов, он признается, что жестоким его сделала война.
Война убивает лучших, утверждает Шолохов. Писатель показывает, что правды быть не может там, где смерть. Поняв это, Григорий, бросает оружие и возвращается в родной хутор. Он хочет работать на родной земле, поднимать детей. Герою нет еще и 30 лет, но война превратила его в старика, отняла, выжгла у него лучшую часть души. Шолохов пишет не об ответственности личности перед историей, а о прямо противоположных отношениях. Его героев без их желания затягивает в водоворот гражданской войны, и выплывают они совершенно другими. Они вынуждены принять одну из сторон, понимая, что так или иначе правды не знают ни те ни другие.
На каждом человеке лежит отблеск истории. Одних он опаляет жарким и грозным светом, на других едва заметен, чуть теплится, но он существует на всех. История полыхает, как громадный костер, и каждый из нас бросает в него свой хворост.
Отец любил делать бумажных змеев. В субботу он приезжал на дачу, мы сидели до позднего вечера, строгали планки, резали бумагу, клеили, рисовали на бумаге страшные рожи. Рано утром выходили через задние ворота на луг, который тянулся до самой реки, но реки не было видно, а был виден только высокий противоположный берег, желтый песчаный откос, сосны, избы, колокольня Троицко-Лыковской церкви, торчащая из сосен на самом высоком месте берега. Я бежал по мокрому лугу, разматывая бечевку, страшась того, что отец сделал что-нибудь не совсем так и змей не поднимется, и змей действительно поднимался не сразу, некоторое время он волочился по траве, неудачно пытался взлететь и опускался, трепыхался, как курица, и вдруг медленно и чудесно всплывал за моей спиной, и я бежал изо всех сил дальше.
Ни у кого не было таких больших, так громко трещащих змеев, как у меня. Потому что отец делал их из старых военных карт, напечатанных на плотной бумаге, а некоторые карты были даже на полотняной подкладке.
Мне всегда было немного жаль истреблять эти карты, такие красивые, добротные, со множеством мельчайших названий, напечатанных старинным шрифтом с буквами ять и десятеричное. Это были царские армейские карты, но их использовали наши во время гражданской войны.
Отец почему-то не жалел эти карты. Он считал, что они сделали свое дело.
Высоко в синем небе плавал и трещал змей, сделанный из карты Восточного фронта, где отец провел такие тяжелые месяцы с лета 1918 до лета 1919 года…
Но об этом я узнал позже. Мне было одиннадцать лет, когда ночью приехали люди в военном и на той же даче, где мы запускали змеев, арестовали отца и увезли. Мы с сестрой спали, отец не захотел будить нас. Так мы и не попрощались. Это было в ночь на 22 июня 1937 года.
Прошло много лет, прежде чем я по-настоящему понял, кем был мой отец и что он делал во время революции, и прошло еще много лет, прежде чем я смог сказать об этом вслух. Нет, я не имею в виду невиновность отца, в которую верил всегда с мальчишеских лет. Я имею в виду работу отца для революции, его роль в создании Красной гвардии и Красной Армии, в событиях гражданской войны. Вот об этом я узнал поздно. То, что написано ниже, не исторический очерк, не воспоминания об отце, не биография его, не некролог. Это и не повесть о его жизни.
Все началось после чтения бумаг, которые нашлись в сундуке. В них гнездился факт, они пахли историей, но оттого, что бумаги эти были случайны, хранились беспорядочно и жизнь человека проглядывалась в них отрывочно, кусками, иногда отсутствовало главное, а незначительное вылезало наружу, оттого и в том, что написано ниже, нет стройного рассказа, нет подлинного охвата событий и перечисления важных имен, необходимых для исторического повествования, и нет последовательности, нужной для биографии. Все могло быть изложено гораздо короче и в то же время бесконечно шире. Потом я кое-что расширил, мне захотелось рассказать и о других людях, о тех, кто был рядом с отцом. И я полез в архивы. Меня заворожил запах времени, который сохранился в старых телеграммах, протоколах, газетах, листовках, письмах. Они все были окрашены красным светом, отблеском того громадного гудящего костра, в огне которого сгорела вся прежняя российская жизнь.
Отец стоял близко к огню. Он был одним из тех, кто раздувал пламя: неустанным работником, кочегаром революции, одним из истопников этой гигантской топки.
Наверху в сундуке хранились карты, внизу лежало много разных других бумаг. Нет, не ко всем своим бумагам отец относился так легкомысленно, как к старым армейским картам. Некоторые он чрезвычайно берег. Большинство этих бумаг относилось к периоду петроградской Красной гвардии, другие документы были из эпохи гражданской войны на Урале, на Юго-Восточном и Кавказском фронтах, где отец был членом Реввоенсовета. Отец, я помню, все намеревался что-то написать о Красной гвардии: то ли исторический очерк, то ли книгу воспоминаний, но так и не написал. Всю жизнь был занят напряженной работой и писал то, чего требовала эта работа, – статьи по экономике, по военным и международным вопросам, – а занятие мемуарами откладывал, видимо, до каких-то отдаленных времен, когда он стал бы более свободен. Такие времена не наступили.
Как большинство людей, ставших во главе Красной гвардии в 1917 году, Валентин Андреевич Трифонов был профессиональный революционер, старый большевик, прошедший тюрьмы и ссылки. По происхождению он был донской казак, уроженец станицы Новочеркасской, хутора Верхне-Кундрюченского, но с семи лет, когда родители его умерли, жил в городе, воспитывался в ремесленном училище в Майкопе.
Было их два брата: старший Евгений и младший Валентин. Оба совсем молодыми, отец шестнадцати лет, а Евгений девятнадцати, вступили в партию – в Ростове, в 1904 году. И очень скоро, через год, они доказали, что связали свою жизнь с партией не только затем, чтобы в конспиративных квартирах вечерами изучать «диалектику по Гегелю» и историю культуры по книжкам Липперта и Мижуева. В 1905 году оба брата участвовали в вооруженном восстании в Ростове, и Евгения судил военно-окружной суд после того, как восстание было подавлено. Евгений получил десять лет каторги, а Валентин – без суда – административную ссылку в Сибирь. Вот так они вступили в партию. И так началась и кончилась их юность: баррикадами, судом и Сибирью.
Да и была ли юность у этих юношей? Было сиротство, была голодная жизнь у чужих людей, был труд, изнурительный и жестокий, с малых лет: отец работал слесарем в железнодорожных мастерских, Евгений был грузчиком в порту, рабочим на мельницах, масленщиком на товарных пароходах, служил одно время в казачьем полку, откуда ушел самовольно, потом сошелся с босяками, с шайкой ростовской шпаны, так называемых «серых», терроризировавших окраины Ростова и Нахичевани. «Серые» одевались франтовато, с особым шиком, носили широкие пояса. («Не бойся, меня, а бойся моего красного пояса!» – там, мол, нож.) У шайки происходили стычки с молодыми рабочими, которые оказывали сопротивление «серым», поножовщина. Но вскоре Евгений отбился от «серых», почувствовал к ним отвращение.
У отца была такая же бесприютная молодость, только без братниных завихрений, без «серых». Это зависело от характера. Валентин, хотя и младший, был уравновешенней, трезвее, Евгений же был вспыльчив, драчлив, в крови его кипело казачье буйство.
Они и внешне были разные, хотя чем-то похожи: отец широкоплечий, черноволосый, Евгений был рыжеват, строен и всегда казался моложе брата. Оба немного близоруки, это было семейное, хотя отец и рассказывал, что зрение у него сильно ухудшилось в тюрьме, после побоев.
О молодых годах отца знаю мало. Известно, что в ремесленном училище в Майкопе он организовал забастовку, за что впервые был арестован. Зато Евгений кое-что поведал о предреволюционном, ростовском периоде своей жизни в книге «Стучит рабочая кровь». (После гражданской войны он выпустил несколько книг стихов и прозы, воспоминаний о каторге, революции и войне, написанных в том бурном, романтическом стиле, который был в моде в двадцатые годы. Он состоял членом «Кузницы», писал под псевдонимом Евгений Бражнев.)
Со своей родней Валентин, как и Евгений, давно потерял связь, они и друг с другом виделись редко.
Вскоре у них появились новые товарищи, рабочие, и среди них несколько человек, связанных с подпольной социал-демократической организацией. Через них в руки Евгения стали попадать прокламации Донского комитета РСДРП, попадалась и ленинская «Искра». Сначала не все было понятно, но нравилось, как смело, в открытую говорилось в газете о царе, попах, жандармах. А потом – первый кружок, чтения, споры, первая партийная кличка «Женька Казак» и первый арест «по политике».
На каждом человеке лежит отблеск истории. Одних он опаляет жарким и грозным светом, на других едва заметен, чуть теплится, но он существует на всех. История полыхает, как громадный костер, и каждый из нас бросает в него свой хворост.
Отец любил делать бумажных змеев. В субботу он приезжал на дачу, мы сидели до позднего вечера, строгали планки, резали бумагу, клеили, рисовали на бумаге страшные рожи. Рано утром выходили через задние ворота на луг, который тянулся до самой реки, но реки не было видно, а был виден только высокий противоположный берег, желтый песчаный откос, сосны, избы, колокольня Троицко-Лыковской церкви, торчащая из сосен на самом высоком месте берега. Я бежал по мокрому лугу, разматывая бечевку, страшась того, что отец сделал что-нибудь не совсем так и змей не поднимется, и змей действительно поднимался не сразу, некоторое время он волочился по траве, неудачно пытался взлететь и опускался, трепыхался, как курица, и вдруг медленно и чудесно всплывал за моей спиной, и я бежал изо всех сил дальше.
Ни у кого не было таких больших, так громко трещащих змеев, как у меня. Потому что отец делал их из старых военных карт, напечатанных на плотной бумаге, а некоторые карты были даже на полотняной подкладке.
Мне всегда было немного жаль истреблять эти карты, такие красивые, добротные, со множеством мельчайших названий, напечатанных старинным шрифтом с буквами ять и десятеричное. Это были царские армейские карты, но их использовали наши во время гражданской войны.
Отец почему-то не жалел эти карты. Он считал, что они сделали свое дело.
Высоко в синем небе плавал и трещал змей, сделанный из карты Восточного фронта, где отец провел такие тяжелые месяцы с лета 1918 до лета 1919 года…
Но об этом я узнал позже. Мне было одиннадцать лет, когда ночью приехали люди в военном и на той же даче, где мы запускали змеев, арестовали отца и увезли. Мы с сестрой спали, отец не захотел будить нас. Так мы и не попрощались. Это было в ночь на 22 июня 1937 года.
Прошло много лет, прежде чем я по-настоящему понял, кем был мой отец и что он делал во время революции, и прошло еще много лет, прежде чем я смог сказать об этом вслух. Нет, я не имею в виду невиновность отца, в которую верил всегда с мальчишеских лет. Я имею в виду работу отца для революции, его роль в создании Красной гвардии и Красной Армии, в событиях гражданской войны. Вот об этом я узнал поздно. То, что написано ниже, не исторический очерк, не воспоминания об отце, не биография его, не некролог. Это и не повесть о его жизни.
Все началось после чтения бумаг, которые нашлись в сундуке. В них гнездился факт, они пахли историей, но оттого, что бумаги эти были случайны, хранились беспорядочно и жизнь человека проглядывалась в них отрывочно, кусками, иногда отсутствовало главное, а незначительное вылезало наружу, оттого и в том, что написано ниже, нет стройного рассказа, нет подлинного охвата событий и перечисления важных имен, необходимых для исторического повествования, и нет последовательности, нужной для биографии. Все могло быть изложено гораздо короче и в то же время бесконечно шире. Потом я кое-что расширил, мне захотелось рассказать и о других людях, о тех, кто был рядом с отцом. И я полез в архивы. Меня заворожил запах времени, который сохранился в старых телеграммах, протоколах, газетах, листовках, письмах. Они все были окрашены красным светом, отблеском того громадного гудящего костра, в огне которого сгорела вся прежняя российская жизнь.
Отец стоял близко к огню. Он был одним из тех, кто раздувал пламя: неустанным работником, кочегаром революции, одним из истопников этой гигантской топки.
Наверху в сундуке хранились карты, внизу лежало много разных других бумаг. Нет, не ко всем своим бумагам отец относился так легкомысленно, как к старым армейским картам. Некоторые он чрезвычайно берег. Большинство этих бумаг относилось к периоду петроградской Красной гвардии, другие документы были из эпохи гражданской войны на Урале, на Юго-Восточном и Кавказском фронтах, где отец был членом Реввоенсовета. Отец, я помню, все намеревался что-то написать о Красной гвардии: то ли исторический очерк, то ли книгу воспоминаний, но так и не написал. Всю жизнь был занят напряженной работой и писал то, чего требовала эта работа, — статьи по экономике, по военным и международным вопросам, — а занятие мемуарами откладывал, видимо, до каких-то отдаленных времен, когда он стал бы более свободен. Такие времена не наступили.
Как большинство людей, ставших во главе Красной гвардии в 1917 году, Валентин Андреевич Трифонов был профессиональный революционер, старый большевик, прошедший тюрьмы и ссылки. По происхождению он был донской казак, уроженец станицы Новочеркасской, хутора Верхне-Кундрюченского, но с семи лет, когда родители его умерли, жил в городе, воспитывался в ремесленном училище в Майкопе.
Было их два брата: старший Евгений и младший Валентин. Оба совсем молодыми, отец шестнадцати лет, а Евгений девятнадцати, вступили в партию — в Ростове, в 1904 году. И очень скоро, через год, они доказали, что связали свою жизнь с партией не только затем, чтобы в конспиративных квартирах вечерами изучать «диалектику по Гегелю» и историю культуры по книжкам Липперта и Мижуева. В 1905 году оба брата участвовали в вооруженном восстании в Ростове, и Евгения судил военно-окружной суд после того, как восстание было подавлено. Евгений получил десять лет каторги, а Валентин — без суда — административную ссылку в Сибирь. Вот так они вступили в партию. И так началась и кончилась их юность: баррикадами, судом и Сибирью.
Да и была ли юность у этих юношей? Было сиротство, была голодная жизнь у чужих людей, был труд, изнурительный и жестокий, с малых лет: отец работал слесарем в железнодорожных мастерских, Евгений был грузчиком в порту, рабочим на мельницах, масленщиком на товарных пароходах, служил одно время в казачьем полку, откуда ушел самовольно, потом сошелся с босяками, с шайкой ростовской шпаны, так называемых «серых», терроризировавших окраины Ростова и Нахичевани. «Серые» одевались франтовато, с особым шиком, носили широкие пояса. («Не бойся, меня, а бойся моего красного пояса!» — там, мол, нож.) У шайки происходили стычки с молодыми рабочими, которые оказывали сопротивление «серым», поножовщина. Но вскоре Евгений отбился от «серых», почувствовал к ним отвращение.
У отца была такая же бесприютная молодость, только без братниных завихрений, без «серых». Это зависело от характера. Валентин, хотя и младший, был уравновешенней, трезвее, Евгений же был вспыльчив, драчлив, в крови его кипело казачье буйство.
Они и внешне были разные, хотя чем-то похожи: отец широкоплечий, черноволосый, Евгений был рыжеват, строен и всегда казался моложе брата. Оба немного близоруки, это было семейное, хотя отец и рассказывал, что зрение у него сильно ухудшилось в тюрьме, после побоев.
О молодых годах отца знаю мало. Известно, что в ремесленном училище в Майкопе он организовал забастовку, за что впервые был арестован. Зато Евгений кое-что поведал о предреволюционном, ростовском периоде своей жизни в книге «Стучит рабочая кровь». (После гражданской войны он выпустил несколько книг стихов и прозы, воспоминаний о каторге, революции и войне, написанных в том бурном, романтическом стиле, который был в моде в двадцатые годы. Он состоял членом «Кузницы», писал под псевдонимом Евгений Бражнев.)
Со своей родней Валентин, как и Евгений, давно потерял связь, они и друг с другом виделись редко.
Вскоре у них появились новые товарищи, рабочие, и среди них несколько человек, связанных с подпольной социал-демократической организацией. Через них в руки Евгения стали попадать прокламации Донского комитета РСДРП, попадалась и ленинская «Искра». Сначала не все было понятно, но нравилось, как смело, в открытую говорилось в газете о царе, попах, жандармах. А потом — первый кружок, чтения, споры, первая партийная кличка «Женька Казак» и первый арест «по политике».
В полиции узнали, что Евгений самовольно сбежал из Христиановских казарм, где отбывал службу в 24-м конном полку, и отправили его в родную станицу: в Новочеркасскую военную тюрьму. Там верноподданные матерые казаки избили его до полусмерти, как «продавшегося жидам» (эпизодик этот красочно описан самим Бражневым: «Казаком зовется, гавно. Сын тихого Дона! — с презреньем сказал подхорунжий, дежурный по тюрьме. — Пакостят, сволочи, казачье имя… Казак жисть кладет за честь знамени, а ты из-под знамя — бегать? Зачем бежал из сотни, хам, жидовская сопля, сицилист, таку твою мать?! Ну! Почему бежал?» — грозно рявкнул подхорунжий. В следующий миг комната с треском перевернулась в моих глазах…»), после чего Евгения направили в полк. Но по дороге из Новочеркасска в Персиановку ему удалось удрать, обманув конвоира. Было это в феврале 1905 года, в мае его снова арестовали, но скоро выпустили, в июле на сходке взяли и Валентина, тоже выпустили — улик у полиции пока не было, не за что зацепиться, одни подозрения, — а уж в октябре обоих схватили крепко, при печатании прокламаций. Но тут выручил «всемилостивейший манифест», и в конце октября братья вышли на волю. В декабре оба участвовали в вооруженном восстании на Темернике, командовали «десятками» дружинников — «десятком» называлась вооруженная группа, в которой могло быть и более десяти человек, могло быть пятнадцать, двадцать. Интересно, что это же наименование, «десяток», сохранили красногвардейцы Питера в своем уставе в 1917 году.
О революции 1905 года в Ростове, кровопролитной, отчаянной и недолгой — она длилась всего-то около десяти дней, из которых три дня было сравнительное затишье из-за внезапного тумана, — написано немало воспоминаний. В архиве Октябрьской революции в Москве есть доклад Е.Трифонова о Ростовском восстании, сделанный им в Обществе политкаторжан в 1935 году, по случаю тридцатилетней годовщины восстания. Несколько дней пятьсот дружинников, вооруженных кое-как, немногие винтовками, большинство револьверами, охотничьими ружьями и самодельными бомбами, удерживали в своих руках Темерник, железнодорожные мастерские и вокзал, отбитый 15 декабря у казаков. Но силы были слишком неравные. Казаки несколько раз атаковали баррикаду, были отброшены и сочли за благо уступить место артиллерии. Две батареи спокойно и беспощадно громили Темерник с утра до вечера. Артиллеристам никто не мешал. Они вели стрельбу, как на учениях. Темерник горел, рушились рабочие хибарки, гибли мирные жители, а у дружинников не хватало оружия, иссякли патроны. 17 декабря, пользуясь туманом, Е.Трифонов проехал в Нахичевань и купил там у дашнаков 10 бурханов, небольших скорострельных карабинов… «На наемном извозчике, — вспоминает он, — я проехал через все полицейские преграды на Темерник. Когда мы подъехали к Темернику и извозчик узнал, что мы везем, с ним приключилась медвежья болезнь». 20 декабря было решено отступить… Стали отходить к Нахичевани. В столовой завода «Аксай» сложили оружие, порох, бомбы, поставили охрану из девяти человек, а затем там произошел взрыв, уничтоживший все оружие и боеприпасы дружинников. Причины взрыва неясны до сих пор. Скорей всего был трагический случай. Надежды на то, чтобы вести партизанскую борьбу, — а дружинники рассчитывали на это — рухнули. Надо было исчезать. Все, кто мог, разъехались из Ростова.
Донской комитет РСДРП был тогда в основном меньшевистский и выступал против восстания. Е.Трифонов высказывается определенно: «Если восстание разразилось, то только вопреки комитету. Можно привести ряд фактов саботирования вооружения рабочих на протяжении ряда лет». И дальше говорит кое-что о причинах неудачи: «Мы действовали по образцам классических революций, а технические средства стали иными. Мы строили баррикады и ждали, что нас будут атаковать. А нас поливали железом издалека». Кроме того, был, конечно, расчет на то, что немедленно подымутся рабочие соседних с Ростовом городов, но этого не случилось. Подкрепления, прибывшие на Темерник, были незначительны: человек сто из Тихорецкой, еще меньше из Таганрога, с Кавказской.
Братьям Трифоновым удавалось некоторое время скрываться от полиции, но 27 февраля Евгения задержал городовой Болдырев, узнавший его в лицо: во время боев этот городовой был захвачен дружинниками в плен. Начальник Донского областного жандармского управления доносил 30 марта 1906 года в департамент полиции: «Доношу, что казак Валентин Андреев Трифонов, 17 лет, задержан в г.Ростове-на-Дону городовым Болдыревым, признавшим в нем члена боевой дружины, которого он видел в то время, когда был задержан мятежниками во время вооруженного восстания. По обыску у Трифонова найдены револьвер системы Браунинг и план предместья Ростова-на-Дону — Темерник, на коем отмечено место, где находится штаб мятежников. На основании данных следствия Трифонов признан одним из главарей восстания в г.Ростове-на-Дону и, как взятый к тому же с оружием в руках, подлежит преданию суду для осуждения по законам военного времени…»
Почему Евгений назван здесь Валентином?
Дело в том, что Евгению Трифонову, как совершеннолетнему и уже привлекавшемуся прежде к суду, а также как дезертиру с казачьей военной службы, грозила смертная казнь, а несовершеннолетнему Валентину могло быть снисхождение. Поэтому Евгений назвался Валентином, а Валентин, которого тоже через несколько дней схватила полиция и который уже знал об уловке брата, назвал себя Евгением. Эта хитрость спасла Евгению жизнь. Отца арестовали 9 марта 1906 года по делу так называемой группы Самохина, собиравшейся именно в этот день, 9 марта, совершить вооруженное нападение на типографию Гуревича в Нахичевани. Выдал всех провокатор Аким Майоров. Сохранился протокол показаний предателя, данных им в тот же день в полицейском участке, где Майоров — из крестьян, 21 года, по профессии наборщик, приехавший в Ростов для подыскания работы всего лишь две недели назад, — хладнокровно рассказывает, как он устроил завал группы. Сначала он организовал арест главарей, Самохина и Эпштейна, затем пошел в чайную, где его должны были ждать другие товарищи для того, чтобы передать ему оружие. Его действительно ждали двое, один из них был В.Трифонов. Все вышли из чайной и пошли в городской сад, где В.Трифонов сказал, что принес четыре револьвера. Тут же, в саду, всех задержали. Предатель, знавший отца мало, называет его Евгением Трифоновым: так же, как тот сам назвался при аресте.
Последняя фраза протокола такая: «Прошу, чтобы это показание было совершенно секретно, так как в противном случае моей жизни будет угрожать опасность». Вместе с отцом были арестованы Гавриил Борисенко, Дмитрий Михин, Иван Боков, Михаил Чудовский. У них отобрали семь револьверов, какие-то рукописные заметки и Устав боевой дружины. В архиве ЦГАОР есть копия устава; это любопытное сочинение, стоит привести из него отрывки:
«Общие указания. Револьвер заряди дома, а патроны положи в карман. Револьвер спрячь так, чтобы легко было его вытащить. Не пренебр. хорошим ножом, кастетом, палкой и пр. На сбор, месте соедин. с товар. небольшими группами. Из середины толпы не стреляй: можешь застрелить товар. Держи револьвер дальше от лица стоящ. товар., чтобы не опалить его. Заряды береги, зря не стреляй. На ходу не стреляй, остановись и целься… Как только солдаты готовятся к стрельбе, сейчас же стреляй. Не спеши и целься лучше. Как только офицер отдаст команду, убей его. Если солдаты лезут в штыки, допусти на 30 шагов и стреляй.
Кавалерия. Если есть поблизости телега или что-нибудь другое громоздкое — положи поперек дороги. Если есть гвозди с 4-мя остриями, разбросай их кругом. Допусти конницу на 60 шагов и стреляй, быстрей и чаще. Сплотись в кучу, конь не пойдет в толпу. Когда кавалерия смешается с толпой, стреляй во всадников и пыряй ножом лошадь».
Как видно, был прав Е.Трифонов, говоривший, что некоторые из защитников баррикад на Темернике совсем почти не умели стрелять.
Валентина привели в ту же камеру, где сидел брат. Помню, отец рассказывал: «Ввели меня, вижу — сидит Евгений одетый, в пальто. „Ты чего одетый?“ — „Одевайся и ты. Сейчас бить будут“. Действительно, на вечерней поверке камеры обходит начальник тюрьмы. Команда „Встать!“. Политические демонстративно не встают. Надзиратели набрасываются и начинают избивать. И так каждый вечер».
Следователи почуяли неладное с именами братьев, вызвали из Новочеркасска старшую сестру Трифоновых Зинаиду, привели в тюрьму и показали ей из окна Евгения, которого вывели на тюремный двор. Евгений, не понимая, оглядывался — кругом пусто, ни одного человека. У сестры спросили: «Это ваш брат?» — «Да». — «Как его зовут?» Чуть было не проговорилась ничего не подозревавшая сестра, но что-то остановило ее, внезапное предчувствие: «Я давно братьев не видела, больше десяти лет, как родители умерли. Они от дома совсем отбились — даже узнать не могу…»
Так отец в апреле 1906 года и поехал в административную ссылку в Тобольскую губернию под именем брата. Вскоре он бежал, вернулся в родной город, где был схвачен в октябре и после трехмесячной отсидки в Ростовской тюрьме вновь отправлен в Тобольскую губернию. А следствие по делу Евгения Трифонова и других участников вооруженного восстания продолжалось. Процесс начался лишь в конце декабря 1906 года. Судили 43 человека. Это было громкое дело, взволновавшее город. Боясь рабочих выступлений, генерал-губернатор предупредил население о том, что военное положение не отменено и всякие сходки, митинги, манифестации будут немедленно подавляться силой оружия. К зданию казарм, где происходил суд, подкатили орудия, полицейские и казачьи части стояли в боевой готовности.
Перед каждым подсудимым висела прибитая к барьеру табличка с фамилией, именем и отчеством. Перед Евгением на табличке значилось: «Трифонов Валентин Андреев».
Из 43 участников восстания 29 были осуждены и 14 оправданы. Евгений оказался одним из тех, кого суд наказал особенно строго: как несовершеннолетний, то есть как Валентин, он получил 10 лет каторги. В Сибирь его послали не сразу. Несколько месяцев просидел он в Новочеркасской военной тюрьме, откуда неудачно пытался бежать. Однажды вечером заключенные напали на надзирателей, схватывая их сзади за горло особым приемом — в уличных драках этот прием назывался «взять на грант», — перевязали, выбежали во двор. Пока поднялась тревога, часть товарищей успела перелезть через высокую стену. Евгения взяли на стене.
Через несколько лет, в 1912 году, уже из туруханской ссылки, отец написал заявление на имя енисейского губернатора с просьбой вернуть ему его настоящее имя, и такое же заявление сделал брат, отбывавший тогда каторгу в Тобольском централе. Заявление отца послужило началом запутаннейшей казенной переписки, длившейся несколько лет. Работая в Архиве Октябрьской революции, я наткнулся на этот памятник кропотливой и довольно тупой полицейской мысли, запечатленной на пятидесяти листах «Дела о казаке Евгении Трифонове». В переписку кроме департамента полиции, министерства юстиции, енисейского и тобольского губернаторов, ростовского градоначальника были втянуты еще жандармские управления нескольких городов, наказной атаман Войска Донского, частные лица, родственники, бывшие каторжане, учителя Майкопского технического и Новочеркасского атаманского училищ, и все это для того, чтобы определить, был ли злой умысел в перемене имен или же была чистая случайность. Многолетние потуги не привели ни к чему: злой умысел так и не обнаружился. В 1916 году братьям было разрешено именоваться их собственными именами.
Я разбирал эту груду документов, аккуратно подшитых, с датами, гербами, номерами входящих и исходящих, с подписями, имевшими когда-то могущественную силу, а сейчас превратившимися в едва заметный, полустершийся чирк карандаша, и думал: какое количество бумажек окружает каждого из нас! Мы не догадываемся, что находимся в плену у бумажек. Они, невидимые, идут по нашим следам, им нет числа, нет сроков, нет смерти. Они — как загробные тени нашего земного существования, ведь мы умираем, а они остаются. Нет ни Евгения, ни Валентина, ни губернаторов, ни делопроизводителей, ни писцов, ни тюремщиков, никого, есть только бумажки. Они зачем-то нужны. Чего-то ждут. Вот я взял эту старую папку, которую никто не трогал лет пятьдесят, кроме архивариуса, оставившего метку инвентаризации в 1933 году, полистал ее, почитал и отдал обратно; и снова никто не притронется к ней лет пятьдесят, сто, триста. Господи, через триста лет бумажки расплодятся так, что вытеснят человека с земли! Будут созданы, вероятно, огромные архивные территории, вроде национальных парков, а потом и целые архивные города, потом такие же города для бумажек будут устроены под землей, а когда человечество переселится на другие миры, все помещение нашей старой планеты будет превращено в один гигантский архив!
Между прочим, более всего в папке «Дело о казаке Евгении Трифонове» меня интересовали фотографии отца и дяди. Они должны были там быть. Об этом говорится почти в каждой бумажке. Но их не было. Кому-то они понадобились, и, может быть, именно в том году, каким помечена инвентаризация. А может быть, чуть раньше или чуть позже. Это никому не известно. Никто не мог сказать мне ничего определенного. Бумажки живут своей скрытной медленной жизнью, рассчитанной на тысячелетия, как камни, как ледники.
В ссылках отец провел лучшие годы: с семнадцатилетнего возраста до двадцати шести лет. Об этих годах он рассказывал мало. Иногда в разговоре с матерью скажет полушутливо: «Кто из нас был в ссылке: ты или я?», и это имело иронический смысл и было как бы требованием неких домашних поблажек за счет тяжелого прошлого. Для нас, детей, шутливость таких разговоров была очевидна, и потому представление об отцовских ссылках создалось несколько несерьезное. Ну, ссылался четыре раза, ну, бежал — это, наверно, очень интересно, романтично. Снова прошли долгие годы, прежде чем я кое-что узнал об отцовских ссылках тех лет, более полувека назад.
Романтичного в них было немного. Зато много было стужи, снега, бездомности, голодания, избиений солдатами (у отца была выбита кость в груди от удара прикладом), были разговоры изверившихся, были болезни, предательства, была смерть друзей в охолодавших станках под полярным небом — и была молодость, отчаянно боровшаяся со всем этим.
После того как в «Знамени» напечатали в первоначальном варианте этот очерк, стали откликаться люди, знавшие В.Трифонова в разные годы. Откликнулись двое, которые знали его по ссылке. Большинство-то умерло: прошло все-таки пятьдесят с лишком лет. Но двое выжили, два глубоких старика: Николай Никандрович Накоряков, человек известный, делегат Лондонского съезда, бывший директор Госиздата, и Борис Евгеньевич Шалаев, по профессии инженер-теплотехник, живущий сейчас в Свердловске, человек тоже с революционным прошлым. Как-то дома зазвонил телефон, и я услышал высокий старческий голос: «А я вашего батюшку знал по тюменской ссылке 1907 года. Мы его звали Тришкой. Он немного прихрамывал».
Я не слышал, чтобы отец когда-нибудь прихрамывал. Но, наверно, это так и было.
Н.Н.Накоряков познакомился с ним сразу же после того, как отец бежал из Тобольска, из административной ссылки, в Тюмень. Отец отпустил бороду, чтобы изменить лицо. Возможно, он и прихрамывал тогда для маскировки. Я приехал к Николаю Никандровичу домой, в Мансуровский переулок, однако старичок — с гаснущим зрением, но с необыкновенно ясным, четким умом — немногое смог добавить к тому, что сказал по телефону. С тех пор, с 1907 года, он не видел отца ни разу. В его памяти отец остался двадцатилетним юношей, Тришкой, вдвое более молодым, чем я. Поэтому он сказал разочарованно: «Вы на своего отца не походите». Он вспомнил еще, что отец работал в Тюмени слесарем на заводе Машарова.
От Бориса Евгеньевича Шалаева я получил много писем и его очень интересные воспоминания «Из прошлого рядового человека»: о пермском подполье, о тобольской ссылке и о Тюмени, где он познакомился с В.Трифоновым. Судьба Б.Шалаева была и в самом деле судьбой рядового русского человека начала столетия: уральская глухомань, какая-то Нижняя Салда, семья горнозаводского крестьянина, выбившегося в лесники, учение в реальном, жадность к книгам, ко всем вперемешку, но непременно к «серьезным», юношеское философствование зимними вечерами у печки, и вдруг сразу — бомбы, тайная возня со взрывателями, знакомство со Свердловым, боевая дружина, выдача провокатором Папочкиным, арест и «башня» Пермской тюрьмы. Осенью 1907 года Б.Шалаев был выслан в административную ссылку в Тобольскую губернию. Он был старше отца на два года.
Путь из Тюмени в Тобольск — 250 верст этапом, — описанный Шалаевым в его воспоминаниях, проделал дважды и отец. «Скорость этапа в среднем 25—30 верст в сутки. Дневки через трое суток. Наконец выходим из Тюмени. Конвойные кричат, замахиваются прикладами. Строгость отменная! Выходим за город. Отойдя версты три — команда: „Стой! Старосту политических к начальнику конвоя!“ Разговор короткий: „Говори, за каких людей ручаешься, что не убегут, и каким доверять нельзя. За кого поручишься — ходи как тебе надо. Только в деревне, чуть подыму тревогу, мигом являйся, не подводи“. Шли почти как на воле. Почему же такая неправдоподобная, кажется, свобода? Очень просто! Не зная, куда девать невероятно умножившиеся после пятого года неблагонадежные элементы в войсках, правительство вынуждено было, в целях изоляции, массами засылать неблагонадежных в самые медвежьи углы».
“На каждом человеке лежит отблеск истории. Одних он опаляет жарким и грозным светом, на других едва заметен, чуть теплится, но он существует на всех. История полыхает, как громадный костёр, и каждый из нас бросает в него свой хворост… “.
Это из документальной повести одного из крупнейших советских писателей Юрия Трифонова (1925-1981) “Отблеск костра” (1965). Пусть сегодня, когда мы отдаём дань памяти козловскому (мичуринскому) писателю Ивану Кузьмичу Голикову (130 лет со дня рождения), не покажется случайной цитата-эпиграф из повествования о судьбе профессионального революционера, в годы Гражданской войны члена военного совета Южного, а потом Кавказского и Восточного фронтов, одного из организаторов Красной Армии Валентина Андреевича Трифонова, написанного его сыном – Юрием Валентиновичем. Дело не столько в том, что штаб Южного фронта в 1919 году находился в нашем городе и в повести приводятся подлинные материалы из переписки В.А. Трифонова козловского периода с видными партийными и государственными деятелями Советской России. Уж очень сходно, один к одному, начало биографии козловского парнишки, сына сапожника, Ваньки Голикова и донского казака по происхождению, уроженца станицы Новочеркасской, хутора Верхне-Кундрюченского Вальки Трифонова. “Было сиротство, была голодная жизнь у чужих людей, был труд, изнурительный и жестокий с малых лет: отец работал слесарем в железнодорожных мастерских”. Так в “Отблеске костра” у Юрия Трифонова.
И читаем во вступительном слове к повести “Дали прошедшего” воронежского краеведа, хранителя архива И.К. Голикова на протяжении многих лет и знавшего писателя с дореволюционной поры Н.Л. Иванова: “…Детство его прошло в тяжёлых условиях: мать умерла рано, и Ваня жил с отцом, который работал то каменщиком, то сапожником… Ребёнок рос одиноким, забытым, нередко болел и голодал… Настоящую рабочую закалку молодой Голиков получил в железнодорожных мастерских…”.
Судьбы этих двух русских парней, родившихся в предпоследнем десятилетии ХIХ века, разительны в своей несхожести, хотя оба они не только оказались у полыхающего костра отечественной истории, но подбросили в него свою долю хвороста. Как потом запоют на лесоповалах ГУЛАГа, в его каменных норах те, кто придут позже, уже на готовенькое, “Вы там из “Искры” раздували пламень, спасибо вам – я греюсь у костра!”. Профессиональный революционер, переживший ссылки и тюрьмы, один из архитекторов и строителей нового мира на пепелище тысячелетней России, и – от станка и сохи – провинциальный литератор, выстрадавший и обживший то, что из этого получилось. Иван Голиков проживёт 83 года и напишет книгу о пережитом. Герой повествования “Отблеск костра”, один из песенных “комиссаров в пыльных шлемах” – только 49 лет. После Гражданской он будет слишком занят мирными делами молодого государства, чтобы сесть за воспоминания (какими они могли быть яркими не только по фактам, но и языку, убеждают найденные сыном писателя собственноручные тексты переписки отца со своими соратниками). Нет, всё-таки напишет. Но не мемуары, этот подвиг во имя справедливости и правды совершит его сын. Рукопись книги “Контуры грядущей войны” автор, стоявший у истоков рождения Рабочей, затем Красной гвардии, вырастившей легендарную Красную Армию, в начале 1937 года пошлёт нескольким членам Политбюро – Сталину, Молотову, Ворошилову, Орджоникидзе (последний застрелится в феврале). В книге большевик ленинской гвардии и кадровый военный, вскоре сам сгоревший в пламени костра истории, аргументированно предупреждал о неизбежности вероломного нападения фашистской Германии на Советский Союз…
Иван Кузьмич Голиков датировал свою биографическую повесть 1962 годом. Как отмечено во вступительном слове к её воронежскому изданию (а это 1971 год), завершал он её смертельно больным.
Обладая скромным, но очевидным литературным талантом, Голиков реализует себя не на политическом, а сочинительском поприще.
Читаю об Иване Кузьмиче в статье исследователя истории “литературного гнезда” Тамбовщины, филолога и краеведа, педагога высшей школы Владимира Андреева.
“Писать начал с 12 лет. Первый очерк опубликован в 1909 (?) году. С рассказами и очерками выступал в газетах “Козловская жизнь”, “Козловский листок”, “Моршанский телеграф”, “Борисоглебское эхо”, журнале “Саратовский технический вестник”…
Даты публикации рассказов, очерков, статей, стихотворений, поэмы, басен охватывают огромный исторический период – семь десятилетий.
Всё обширное наследие, в том числе и эпистолярное, Ивана Кузьмича Голикова, литератора из народа, самоучки, действительного члена Московского суриковского литературно-музыкального кружка (с 1915 года), члена Всероссийского общества крестьянских писателей (1927 год), – в разрозненном архиве, находящемся частями (по Владимиру Андрееву) в Мичуринском краеведческом музее, литературном музее на общественных началах покойного Н.А. Никифорова.
После смерти Ивана Кузьмича его родной Козлов (Мичуринск) в 1985 году отметил 350-ю годовщину своего основания, за что и был удостоен правительственной награды – ордена “Знак Почёта”. В следующем, 2010-м, ему сравняется 375 лет. Мы, потомки, так и будем в долгу перед замечательным своим земляком, оставившим заметный след в истории и культуре нашего старинного края, до тех пор, пока не изучен, не прокомментирован и не опубликован архив писателя в наиболее литературно зрелой и событийно информативной части.
“…А костёр шумит и пылает, и озаряет наши лица, и будет озарять лица наших детей и тех, кто придёт вслед за ними”. Так заканчивается повесть “Отблеск костра”. Костра истории, в который каждый из нас и из них бросал и бросает свои охапки хвороста.
Какие были представление о добре и зле в 17 веке?
Сделать синтаксический разбор с характеристикой предложения:
Звенят большие и малые ручьи
разместите в хронологической последовательности;
а)Ярослав Мудрый
б)Крещение Руси
в)поход князя Игоря Святославовича против половцев
г)Монгольское нашествие на Русь,начало ордынского владычества
оперный фрагмент, исполняемый 1 певцом в сопровождении оркестра 4 буквы
в детском лагере ставят одинаковые декоративные стенды в форме равнобедреного треугольника ,длина боковой стороны которых равна 1,5 м ,а основание равно 2,5 м,сколько метров веревки необходимо приобрестидля окантовки 5 таких стендов?
название музыкального произведения шуберт 6 букв 5 буква “т”
помогите сделать домашнюю работу. какое предложении сложное а какое простое с однородными сказуемыми . 1. Небо потемнело, и поднялся ветер. 2. ветер поднимал пыль, кружил в воздухе опавшие листья, приклонял к земле пожелтевшую траву, трепал последние цветы в саду.
помогите составить диолог 7 вопросов 7 ответов примерно!! диолог на тему “столовая”
140-80:4*5=136 поставить скобки чтобы получилось равенство
написать рассказ. тема остался у разбитого корыта.
Скорей всего был трагический случай. Надежды на то, чтобы вести партизанскую борьбу, – а
дружинники рассчитывали на это – рухнули. Надо было исчезать. Все, кто мог, разъехались из
Ростова.
Донской комитет РСДРП был тогда в основном меньшевистский и выступал против
восстания. Е.Трифонов высказывается определенно: “Если восстание разразилось, то только
вопреки комитету. Можно привести ряд фактов саботирования вооружения рабочих на
протяжении ряда лет”. И дальше говорит кое-что о причинах неудачи: “Мы действовали по
образцам классических революций, а технические средства стали иными. Мы строили
баррикады и ждали, что нас будут атаковать. А нас поливали железом издалека”. Кроме того,
был, конечно, расчет на то, что немедленно подымутся рабочие соседних с Ростовом городов,
но этого не случилось. Подкрепления, прибывшие на Темерник, были незначительны: человек
сто из Тихорецкой, еще меньше из Таганрога, с Кавказской.
Братьям Трифоновым удавалось некоторое время скрываться от полиции, но 27 февраля
Евгения задержал городовой Болдырев, узнавший его в лицо: во время боев этот городовой был
захвачен дружинниками в плен. Начальник Донского областного жандармского управления
доносил 30 марта 1906 года в департамент полиции: “Доношу, что казак Валентин Андреев
Трифонов, 17 лет, задержан в г.Ростове-на-Дону городовым Болдыревым, признавшим в нем
члена боевой дружины, которого он видел в то время, когда был задержан мятежниками во
время вооруженного восстания. По обыску у Трифонова найдены револьвер системы Браунинг
и план предместья Ростова-на-Дону – Темерник, на коем отмечено место, где находится штаб
мятежников. На основании данных следствия Трифонов признан одним из главарей восстания в
г.Ростове-на-Дону и, как взятый к тому же с оружием в руках, подлежит преданию суду для
осуждения по законам военного времени…”
Почему Евгений назван здесь Валентином?
Дело в том, что Евгению Трифонову, как совершеннолетнему и уже привлекавшемуся
прежде к суду, а также как дезертиру с казачьей военной службы, грозила смертная казнь, а
несовершеннолетнему Валентину могло быть снисхождение. Поэтому Евгений назвался
Валентином, а Валентин, которого тоже через несколько дней схватила полиция и который уже
знал об уловке брата, назвал себя Евгением. Эта хитрость спасла Евгению жизнь. Отца
арестовали 9 марта 1906 года по делу так называемой группы Самохина, собиравшейся именно
в этот день, 9 марта, совершить вооруженное нападение на типографию Гуревича в
Нахичевани. Выдал всех провокатор Аким Майоров. Сохранился протокол показаний
предателя, данных им в тот же день в полицейском участке, где Майоров – из крестьян, 21
года, по профессии наборщик, приехавший в Ростов для подыскания работы всего лишь две
недели назад, – хладнокровно рассказывает, как он устроил завал группы. Сначала он
организовал арест главарей, Самохина и Эпштейна, затем пошел в чайную, где его должны
были ждать другие товарищи для того, чтобы передать ему оружие. Его действительно ждали
двое, один из них был В.Трифонов. Все вышли из чайной и пошли в городской сад, где
В.Трифонов сказал, что принес четыре револьвера. Тут же, в саду, всех задержали. Предатель,
знавший отца мало, называет его Евгением Трифоновым: так же, как тот сам назвался при
аресте.
Последняя фраза протокола такая: “Прошу, чтобы это показание было совершенно
секретно, так как в противном случае моей жизни будет угрожать опасность”. Вместе с отцом
были арестованы Гавриил Борисенко, Дмитрий Михин, Иван Боков, Михаил Чудовский. У них
отобрали семь револьверов, какие-то рукописные заметки и Устав боевой дружины. В архиве
ЦГАОР есть копия устава; это любопытное сочинение, стоит привести из него отрывки:
“Общие указания. Револьвер заряди дома, а патроны положи в карман. Револьвер спрячь
так, чтобы легко было его вытащить. Не пренебр. хорошим ножом, кастетом, палкой и пр. На
сбор, месте соедин. с товар. небольшими группами. Из середины толпы не стреляй: можешь
застрелить товар. Держи револьвер дальше от лица стоящ. товар., чтобы не опалить его. Заряды
береги, зря не стреляй. На ходу не стреляй, остановись и целься… Как только солдаты
готовятся к стрельбе, сейчас же стреляй. Не спеши и целься лучше. Как только офицер отдаст
команду, убей его. Если солдаты лезут в штыки, допусти на 30 шагов и стреляй.
Кавалерия. Если есть поблизости телега или что-нибудь другое громоздкое – положи
поперек дороги. Если есть гвозди с 4-мя остриями, разбросай их кругом. Допусти конницу на 60
шагов и стреляй, быстрей и чаще. Сплотись в кучу, конь не пойдет в толпу. Когда кавалерия
смешается с толпой, стреляй во всадников и пыряй ножом лошадь”.
Как видно, был прав Е.Трифонов, говоривший, что некоторые из защитников баррикад на
Темернике совсем почти не умели стрелять.
Валентина привели в ту же камеру, где сидел брат. Помню, отец рассказывал: “Ввели
меня, вижу – сидит Евгений одетый, в пальто. “Ты чего одетый?” – “Одевайся и ты. Сейчас
бить будут”. Действительно, на вечерней поверке камеры обходит начальник тюрьмы. Команда
“Встать!”. Политические демонстративно не встают. Надзиратели набрасываются и начинают
избивать. И так каждый вечер”.
Следователи почуяли неладное с именами братьев, вызвали из Новочеркасска старшую
сестру Трифоновых Зинаиду, привели в тюрьму и показали ей из окна Евгения, которого
вывели на тюремный двор. Евгений, не понимая, оглядывался – кругом пусто, ни одного
человека. У сестры спросили: “Это ваш брат?” – “Да”. – “Как его зовут?” Чуть было не
проговорилась ничего не подозревавшая сестра, но что-то остановило ее, внезапное
предчувствие: “Я давно братьев не видела, больше десяти лет, как родители умерли. Они от
дома совсем отбились – даже узнать не могу…”
Так отец в апреле 1906 года и поехал в административную ссылку в Тобольскую
губернию под именем брата. Вскоре он бежал, вернулся в родной город, где был схвачен в
октябре и после трехмесячной отсидки в Ростовской тюрьме вновь отправлен в Тобольскую
губернию. А следствие по делу Евгения Трифонова и других участников вооруженного
восстания продолжалось. Процесс начался лишь в конце декабря 1906 года. Судили 43
человека. Это было громкое дело, взволновавшее город. Боясь рабочих выступлений,
генерал-губернатор предупредил население о том, что военное положение не отменено и всякие
сходки, митинги, манифестации будут немедленно подавляться силой оружия. К зданию
казарм, где происходил суд, подкатили орудия, полицейские и казачьи части стояли в боевой
готовности.
Эпопея Шолохова, в полном смысле этого слова, отразила самое главное в Гражданской войне —чудовищные колебания, метания нормального спокойного семейного человека.
Борис Васильв
По роману М. Шолохова «Тихий Дон» сняты два фильма, но ни один из них не заменит прочтения даже нескольких глав этой знаменитой эпопеи.
Я думаю, настало время шолоховского романа для молодежи. Человек и война, человек и история, Сегодня эти темы заняли первое место в телепередачах и на газетных полосах. А я советую своим друзьям прочитать «Тихий Дон» и поразмышлять над судьбой главного героя — Григория Мелехова,» который и олицетворяет искания человека в переломную эпоху.
Получая Нобелевскую премию, Шолохов не стал скрывать, что у его героя имелся прототип, но не стал называть его имени. Вероятно, писатель в данном случае занял правильную позицию: совершенно неважно, как звали этого офицера, важно, что он донес до нас весь трагизм и безысходность народа, казачьего или любого другого, в вихрях этой самой жестокой войны, основным принципом оторой был закон: убей того, кто против тебя, брата, отца или сына.
Типичное и индивидуальное в образе Григория неразрывно связаны. Образ Григория не оторван от жизни села, он существует и развивается на общем фоне социальных условий казачества. Он находится в тесном единении как со своей семьей, так и казаками хутора, среди которых он вырос и жил.
Недаром роман начинается с описания событий мирного времени. Шолохов показывает, что в это время людей особенно интересуют нравственные проблемы, события личного характера. Мелехов, как и все односельчане, живет, соблюдая обычаи довоенной станичной жизни. Люди еще пытаются мирным образом уладить возникающие конфликты, они еще не ожесточены. Картины мирной жизни резко сменяются военными событиями. Многих односельчан и сверстников Мелехова отправляют на фронт, где, подстрекаемые офицерами, они начинают не просто истреблять друг друга, а испытывать к прежним односельчанам патологическую ненависть. И Подтелков, и Мелехов, и Кошевой, и Коршунов не смогут избежать этой участи. Шолохов показывает, что остановить это безумие можно только тогда, когда человек до отвращения насытится кровью. Всякая война — это прежде всего трагедия нации.
Мелехов не просто безмолвный участник военных событий. Он подвергает их нравственной оценке, осуждению, переосмыслению. Именно на войне он наиболее ясно видит, как несправедливо устроена жизнь, как наслаждаются жизнью одни и как вынуждены напрягать свои силы другие для получения хоть сколько-нибудь сносного существования.И эта война вызывает в нем противоречивые чувства. С одной стороны, ему приятно сознавать, себя храбрым человеком, он даже гордится собой, с другой — он прекрасно видит бессмысленность такой бойни.
Казак спасает жизнь офицера и получает Георгиевский крест. Награде он рад. Но встреча с большевиком Гаранжой на многое открывает ему глаза. «Теперь я зрячий и злой!» — говорит Григорий. Однако Чуватый и Изварин будят в нем казацкие сословные взгляды, мечту о свободном Доне без царя и большевиков. Трудно малограмотному казаку найти правду в происходящем. С горечью он признается: «Блукаю я, как метель в степи». В своих сомнениях Мелехов старается найти ту правду, которая ближе к народу. После победы революции он с красными. Но, вернувшись на хутор, вновь ощущает душевный разлад.
Одним из самых острых этапов в жизни Григория Мелехова становится его участие в Верхнедонском восстании. Во время восстания он вдруг действует, как талантливый полководец, но понимает, что на самом деле восстанием тайно руководят полковники и офицеры. Тогда Григорий снова тянется к красным, но и с ними не находит путей примирения. Казак понимает, что «в середке нельзя — задавят».
Мучительные поиски своего места в жизни, стремление обрести правду и принять какую-нибудь сторону, примкнуть к определенному лагерю, найти ответы на многочисленные вопросы, которые ставит этот «безумный мир» перед Григорием, осложняются еще и драмой личного характера. Любовь к Аксинье, сначала бездумная и страстная, прошедшая все мыслимые испытания, перерастает в любовь-сострадание. Нравственные искания Григория, продиктованные необходимостью разобраться в путанице, вихре событий этих лет,, определить свое отношение к ним неразрывны с психологическими сдвигами, происходящими внутри Мелехова. И усталой душе Григория среди этого всеобщего разлада хочется мира и тишины. Именно поэтому, возвратившись домой, бросает он в воду ружье.
Люди, простые и естественные в своих потребностях, которым для нормального существования нужно не так уж много, — видеть до боли знакомые картины природы, ощущать удовольствие от своего труда, любить и растить детей, люди, оторванные от привычного образа жизни, не в состоянии смириться с простой исторической несправедливостью: каждый человек является игрушкой в руках других, более могущественных. И Григорий Мелехов своими поступками доказывает, что он не намерен играть такую роль, он идет только туда, куда хочет он, а не офицеры, подстрекающие казачество на бунт.
Так Шолохов показывает нам, что человек вершит историю, но история, в свою очередь, пересоздает человека. Гибнет единственный и родной ему человек, нелепо и случайно — любимая, исстрадавшаяся Аксинья. Григорий плачет по-мужски, сцепив зубы, то ли рыдая, то ли рыча. И разрывает пальцами землю от бессилия и усталости…
Он возвращается домой. И только тут «сбылось то немногое, о чем бессонными ночами мечтал Григорий. Он стоял у ворот родного дома, держал на руках сына… Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром». Но вряд ли Григория ждет спокойная жизнь: его предыдущие искания не забудет новая власть, видимо, он обречен на лагеря или расстрел. Человека, не способного заключать временные договоры со своей совестью, безжалостно уничтожает молот истории.
Роман-эпопея «Тихий Дон» Михаила Шолохова является одним из самых выдающихся произведений русской и мировой литературы первой половины XX века. Не отступая от исторической правды, писатель показал жизнь донского казачества, вовлеченного в бурные и трагические события истории России. XX век ознаменовал себя как век страшных, кровавых войн, унесших миллионы жизней. Роман-эпопея «Тихий Дон» — произведение огромного художественного масштаба, в котором автор талантливо сумел изобразить мощный ход истории и судьбы отдельных людей, не по своей воле вовлеченных в вихрь исторических событий.
Шолохову, видимо, было предначертано судьбой стать летописцем донского казачества. Так же, как в свое время А. Н. Островский «открыл» всей России особенности психологии и нравов купеческого сословия, так Шолохов познакомил страну и весь мир с жизнью казаков, которых в царской России воспринимали исключительно как карателей, а об их повседневном быте не было известно почти ничего.
Казачество возникло из отчаянно смелых людей, искавших свободы. Это были крепостные крестьяне, бежавшие от произвола помещиков из России на Дон. Здесь, на границах страны, частыми были вражеские набеги, поэтому свою плодородную землю казакам приходилось защищать с оружием в руках. Так исторически сложилось, что казаки были и воинами, и хлеборобами. Царям не нравилась казачья вольница, но со временем они поняли, что иметь на границах вооруженное мобильное войско очень выгодно. За право свободно жить на своей земле казаки должны были по первому требованию предоставлять правительству казачьи отряды для борьбы с теми, на кого укажут. Каждый казак должен был иметь коня, сбрую, седло, военную форму и оружие. Все это семья справляла ему за свой счет. В среде казаков до сих пор очень важны военные традиции, которые в мальчиках воспитываются с раннего детства.
На примере казачества исторические события в стране выглядят более четко. Жизнь отдельного человека Шолохов рассматривает как уникальную ценность, с неповторимым набором чувств и эмоций, с причудливым переплетением событий. Каждый человек влияет на жизнь окружающих так же, как и их действия отражаются на его судьбе. Такой взгляд писателя был непривычен во времена великих политических потрясений, когда речь шла о массах, а жизнь одного человека ничего не стоила. Уже в то время Шолохов понимал, что уход из жизни даже одной личности — это невосполнимая утрата для всего человечества, поскольку каждый из нас приведен на землю со своей миссией. Уважение и восхищение жизнью — вот что поражает в романе, где изображены беспрерывные войны и смерти тысяч людей.
Роман наполнен философскими размышлениями автора о человеке и истории. Писатель рисует суровую и правдивую картину событий, когда история вторгается в жизнь людей, разрушая ее. Пронзительное горе матерей, потерявших своих сыновей далеко от дома, на полях Первой мировой войны, нельзя оправдать ничем. Война противоречит самой сути человека, которому по высшему закону убивать нельзя. Человек на этой планете — для созидания. Из всех живых существ только он может облагородить и изменить мир к лучшему.
Любовь, семья, мирный труд — все погибает во время войны или необратимо меняется. Героев Шолохова можно разделить на два лагеря. Для первых губительные изменения очевидны. Это Григорий и Петр Мелеховы, Степан Астахов, Кошевой. Практически все мужское население втянуто в битвы, смысл которых им непонятен. Жизнь на хуторе дарит им много радости, красоты, надежд, возможностей. Война же — только лишения и смерть. Герои Штокман и Бунчук видят страну исключительно как арену классовых битв, где люди, как оловянные солдатики в чужой игре, где жалость к человеку — преступление.
Судьба Григория Мелехова — это жизнь, испепеленная войной. Личные отношения героев происходят на фоне трагичнейшей истории страны. Григорий не может забыть первого врага, австрийского солдата, которого он зарубил саблей. Миг убийства неузнаваемо изменил его самого. Герой потерял точку опоры, его добрая, справедливая душа протестует, не может пережить такого насилия над здравым смыслом. Разрубленный надвое череп австрийца становится наваждением для Григория. Но война идет, и Мелехов продолжает убивать. Не он один задумывается о страшной обратной стороне воинского долга. Он слышит слова своего же казака: «Человека убить иному, какой руку на этом деле наломал, легше, чем вшу раздавить. Подешевел человек за революцию». Шальная пуля, которая убивает саму душу Григория — Аксинью, воспринимается как приговор всем участникам бойни. Война на самом деле ведется против всех живых, недаром Григорий, похоронив Аксинью в овраге, видит над собой черное небо и ослепительный черный диск солнца.
Каждый день он сталкивается с насилием, и каждый раз не может принять жестокую реальность, оправдать ее, людей и себя. Мелехов мечется между двумя воюющими сторонами, чтобы понять происходящее, объяснить его себе, найти правду. Когда мать упрекает его за то, что он участвовал в казни пленных матросов, он признается, что жестоким его сделала война.
Война убивает лучших, утверждает Шолохов. Писатель показывает, что правды быть не может там, где смерть. Поняв это, Григорий, бросает оружие и возвращается в родной хутор. Он хочет работать на родной земле, поднимать детей. Герою нет еще и 30 лет, но война превратила его в старика, отняла, выжгла у него лучшую часть души. Шолохов пишет не об ответственности личности перед историей, а о прямо противоположных отношениях. Его героев без их желания затягивает в водоворот гражданской войны, и выплывают они совершенно другими. Они вынуждены принять одну из сторон, понимая, что так или иначе правды не знают ни те ни другие.
На каждом человеке лежит отблеск истории. Одних он опаляет жарким и грозным светом, на других едва заметен, чуть теплится, но он существует на всех. История полыхает, как громадный костер, и каждый из нас бросает в него свой хворост.
Отец любил делать бумажных змеев. В субботу он приезжал на дачу, мы сидели до позднего вечера, строгали планки, резали бумагу, клеили, рисовали на бумаге страшные рожи. Рано утром выходили через задние ворота на луг, который тянулся до самой реки, но реки не было видно, а был виден только высокий противоположный берег, желтый песчаный откос, сосны, избы, колокольня Троицко-Лыковской церкви, торчащая из сосен на самом высоком месте берега. Я бежал по мокрому лугу, разматывая бечевку, страшась того, что отец сделал что-нибудь не совсем так и змей не поднимется, и змей действительно поднимался не сразу, некоторое время он волочился по траве, неудачно пытался взлететь и опускался, трепыхался, как курица, и вдруг медленно и чудесно всплывал за моей спиной, и я бежал изо всех сил дальше.
Ни у кого не было таких больших, так громко трещащих змеев, как у меня. Потому что отец делал их из старых военных карт, напечатанных на плотной бумаге, а некоторые карты были даже на полотняной подкладке.
Мне всегда было немного жаль истреблять эти карты, такие красивые, добротные, со множеством мельчайших названий, напечатанных старинным шрифтом с буквами ять и десятеричное. Это были царские армейские карты, но их использовали наши во время гражданской войны.
Отец почему-то не жалел эти карты. Он считал, что они сделали свое дело.
Высоко в синем небе плавал и трещал змей, сделанный из карты Восточного фронта, где отец провел такие тяжелые месяцы с лета 1918 до лета 1919 года…
Но об этом я узнал позже. Мне было одиннадцать лет, когда ночью приехали люди в военном и на той же даче, где мы запускали змеев, арестовали отца и увезли. Мы с сестрой спали, отец не захотел будить нас. Так мы и не попрощались. Это было в ночь на 22 июня 1937 года.
Прошло много лет, прежде чем я по-настоящему понял, кем был мой отец и что он делал во время революции, и прошло еще много лет, прежде чем я смог сказать об этом вслух. Нет, я не имею в виду невиновность отца, в которую верил всегда с мальчишеских лет. Я имею в виду работу отца для революции, его роль в создании Красной гвардии и Красной Армии, в событиях гражданской войны. Вот об этом я узнал поздно. То, что написано ниже, не исторический очерк, не воспоминания об отце, не биография его, не некролог. Это и не повесть о его жизни.
Все началось после чтения бумаг, которые нашлись в сундуке. В них гнездился факт, они пахли историей, но оттого, что бумаги эти были случайны, хранились беспорядочно и жизнь человека проглядывалась в них отрывочно, кусками, иногда отсутствовало главное, а незначительное вылезало наружу, оттого и в том, что написано ниже, нет стройного рассказа, нет подлинного охвата событий и перечисления важных имен, необходимых для исторического повествования, и нет последовательности, нужной для биографии. Все могло быть изложено гораздо короче и в то же время бесконечно шире. Потом я кое-что расширил, мне захотелось рассказать и о других людях, о тех, кто был рядом с отцом. И я полез в архивы. Меня заворожил запах времени, который сохранился в старых телеграммах, протоколах, газетах, листовках, письмах. Они все были окрашены красным светом, отблеском того громадного гудящего костра, в огне которого сгорела вся прежняя российская жизнь.
Отец стоял близко к огню. Он был одним из тех, кто раздувал пламя: неустанным работником, кочегаром революции, одним из истопников этой гигантской топки.
Наверху в сундуке хранились карты, внизу лежало много разных других бумаг. Нет, не ко всем своим бумагам отец относился так легкомысленно, как к старым армейским картам. Некоторые он чрезвычайно берег. Большинство этих бумаг относилось к периоду петроградской Красной гвардии, другие документы были из эпохи гражданской войны на Урале, на Юго-Восточном и Кавказском фронтах, где отец был членом Реввоенсовета. Отец, я помню, все намеревался что-то написать о Красной гвардии: то ли исторический очерк, то ли книгу воспоминаний, но так и не написал. Всю жизнь был занят напряженной работой и писал то, чего требовала эта работа, – статьи по экономике, по военным и международным вопросам, – а занятие мемуарами откладывал, видимо, до каких-то отдаленных времен, когда он стал бы более свободен. Такие времена не наступили.
Как большинство людей, ставших во главе Красной гвардии в 1917 году, Валентин Андреевич Трифонов был профессиональный революционер, старый большевик, прошедший тюрьмы и ссылки. По происхождению он был донской казак, уроженец станицы Новочеркасской, хутора Верхне-Кундрюченского, но с семи лет, когда родители его умерли, жил в городе, воспитывался в ремесленном училище в Майкопе.
Было их два брата: старший Евгений и младший Валентин. Оба совсем молодыми, отец шестнадцати лет, а Евгений девятнадцати, вступили в партию – в Ростове, в 1904 году. И очень скоро, через год, они доказали, что связали свою жизнь с партией не только затем, чтобы в конспиративных квартирах вечерами изучать «диалектику по Гегелю» и историю культуры по книжкам Липперта и Мижуева. В 1905 году оба брата участвовали в вооруженном восстании в Ростове, и Евгения судил военно-окружной суд после того, как восстание было подавлено. Евгений получил десять лет каторги, а Валентин – без суда – административную ссылку в Сибирь. Вот так они вступили в партию. И так началась и кончилась их юность: баррикадами, судом и Сибирью.
Да и была ли юность у этих юношей? Было сиротство, была голодная жизнь у чужих людей, был труд, изнурительный и жестокий, с малых лет: отец работал слесарем в железнодорожных мастерских, Евгений был грузчиком в порту, рабочим на мельницах, масленщиком на товарных пароходах, служил одно время в казачьем полку, откуда ушел самовольно, потом сошелся с босяками, с шайкой ростовской шпаны, так называемых «серых», терроризировавших окраины Ростова и Нахичевани. «Серые» одевались франтовато, с особым шиком, носили широкие пояса. («Не бойся, меня, а бойся моего красного пояса!» – там, мол, нож.) У шайки происходили стычки с молодыми рабочими, которые оказывали сопротивление «серым», поножовщина. Но вскоре Евгений отбился от «серых», почувствовал к ним отвращение.
У отца была такая же бесприютная молодость, только без братниных завихрений, без «серых». Это зависело от характера. Валентин, хотя и младший, был уравновешенней, трезвее, Евгений же был вспыльчив, драчлив, в крови его кипело казачье буйство.
Они и внешне были разные, хотя чем-то похожи: отец широкоплечий, черноволосый, Евгений был рыжеват, строен и всегда казался моложе брата. Оба немного близоруки, это было семейное, хотя отец и рассказывал, что зрение у него сильно ухудшилось в тюрьме, после побоев.
О молодых годах отца знаю мало. Известно, что в ремесленном училище в Майкопе он организовал забастовку, за что впервые был арестован. Зато Евгений кое-что поведал о предреволюционном, ростовском периоде своей жизни в книге «Стучит рабочая кровь». (После гражданской войны он выпустил несколько книг стихов и прозы, воспоминаний о каторге, революции и войне, написанных в том бурном, романтическом стиле, который был в моде в двадцатые годы. Он состоял членом «Кузницы», писал под псевдонимом Евгений Бражнев.)
Со своей родней Валентин, как и Евгений, давно потерял связь, они и друг с другом виделись редко.
Вскоре у них появились новые товарищи, рабочие, и среди них несколько человек, связанных с подпольной социал-демократической организацией. Через них в руки Евгения стали попадать прокламации Донского комитета РСДРП, попадалась и ленинская «Искра». Сначала не все было понятно, но нравилось, как смело, в открытую говорилось в газете о царе, попах, жандармах. А потом – первый кружок, чтения, споры, первая партийная кличка «Женька Казак» и первый арест «по политике».
На каждом человеке лежит отблеск истории. Одних он опаляет жарким и грозным светом, на других едва заметен, чуть теплится, но он существует на всех. История полыхает, как громадный костер, и каждый из нас бросает в него свой хворост.
Отец любил делать бумажных змеев. В субботу он приезжал на дачу, мы сидели до позднего вечера, строгали планки, резали бумагу, клеили, рисовали на бумаге страшные рожи. Рано утром выходили через задние ворота на луг, который тянулся до самой реки, но реки не было видно, а был виден только высокий противоположный берег, желтый песчаный откос, сосны, избы, колокольня Троицко-Лыковской церкви, торчащая из сосен на самом высоком месте берега. Я бежал по мокрому лугу, разматывая бечевку, страшась того, что отец сделал что-нибудь не совсем так и змей не поднимется, и змей действительно поднимался не сразу, некоторое время он волочился по траве, неудачно пытался взлететь и опускался, трепыхался, как курица, и вдруг медленно и чудесно всплывал за моей спиной, и я бежал изо всех сил дальше.
Ни у кого не было таких больших, так громко трещащих змеев, как у меня. Потому что отец делал их из старых военных карт, напечатанных на плотной бумаге, а некоторые карты были даже на полотняной подкладке.
Мне всегда было немного жаль истреблять эти карты, такие красивые, добротные, со множеством мельчайших названий, напечатанных старинным шрифтом с буквами ять и десятеричное. Это были царские армейские карты, но их использовали наши во время гражданской войны.
Отец почему-то не жалел эти карты. Он считал, что они сделали свое дело.
Высоко в синем небе плавал и трещал змей, сделанный из карты Восточного фронта, где отец провел такие тяжелые месяцы с лета 1918 до лета 1919 года…
Но об этом я узнал позже. Мне было одиннадцать лет, когда ночью приехали люди в военном и на той же даче, где мы запускали змеев, арестовали отца и увезли. Мы с сестрой спали, отец не захотел будить нас. Так мы и не попрощались. Это было в ночь на 22 июня 1937 года.
Прошло много лет, прежде чем я по-настоящему понял, кем был мой отец и что он делал во время революции, и прошло еще много лет, прежде чем я смог сказать об этом вслух. Нет, я не имею в виду невиновность отца, в которую верил всегда с мальчишеских лет. Я имею в виду работу отца для революции, его роль в создании Красной гвардии и Красной Армии, в событиях гражданской войны. Вот об этом я узнал поздно. То, что написано ниже, не исторический очерк, не воспоминания об отце, не биография его, не некролог. Это и не повесть о его жизни.
Все началось после чтения бумаг, которые нашлись в сундуке. В них гнездился факт, они пахли историей, но оттого, что бумаги эти были случайны, хранились беспорядочно и жизнь человека проглядывалась в них отрывочно, кусками, иногда отсутствовало главное, а незначительное вылезало наружу, оттого и в том, что написано ниже, нет стройного рассказа, нет подлинного охвата событий и перечисления важных имен, необходимых для исторического повествования, и нет последовательности, нужной для биографии. Все могло быть изложено гораздо короче и в то же время бесконечно шире. Потом я кое-что расширил, мне захотелось рассказать и о других людях, о тех, кто был рядом с отцом. И я полез в архивы. Меня заворожил запах времени, который сохранился в старых телеграммах, протоколах, газетах, листовках, письмах. Они все были окрашены красным светом, отблеском того громадного гудящего костра, в огне которого сгорела вся прежняя российская жизнь.
Отец стоял близко к огню. Он был одним из тех, кто раздувал пламя: неустанным работником, кочегаром революции, одним из истопников этой гигантской топки.
Наверху в сундуке хранились карты, внизу лежало много разных других бумаг. Нет, не ко всем своим бумагам отец относился так легкомысленно, как к старым армейским картам. Некоторые он чрезвычайно берег. Большинство этих бумаг относилось к периоду петроградской Красной гвардии, другие документы были из эпохи гражданской войны на Урале, на Юго-Восточном и Кавказском фронтах, где отец был членом Реввоенсовета. Отец, я помню, все намеревался что-то написать о Красной гвардии: то ли исторический очерк, то ли книгу воспоминаний, но так и не написал. Всю жизнь был занят напряженной работой и писал то, чего требовала эта работа, — статьи по экономике, по военным и международным вопросам, — а занятие мемуарами откладывал, видимо, до каких-то отдаленных времен, когда он стал бы более свободен. Такие времена не наступили.
Как большинство людей, ставших во главе Красной гвардии в 1917 году, Валентин Андреевич Трифонов был профессиональный революционер, старый большевик, прошедший тюрьмы и ссылки. По происхождению он был донской казак, уроженец станицы Новочеркасской, хутора Верхне-Кундрюченского, но с семи лет, когда родители его умерли, жил в городе, воспитывался в ремесленном училище в Майкопе.
Было их два брата: старший Евгений и младший Валентин. Оба совсем молодыми, отец шестнадцати лет, а Евгений девятнадцати, вступили в партию — в Ростове, в 1904 году. И очень скоро, через год, они доказали, что связали свою жизнь с партией не только затем, чтобы в конспиративных квартирах вечерами изучать «диалектику по Гегелю» и историю культуры по книжкам Липперта и Мижуева. В 1905 году оба брата участвовали в вооруженном восстании в Ростове, и Евгения судил военно-окружной суд после того, как восстание было подавлено. Евгений получил десять лет каторги, а Валентин — без суда — административную ссылку в Сибирь. Вот так они вступили в партию. И так началась и кончилась их юность: баррикадами, судом и Сибирью.
Да и была ли юность у этих юношей? Было сиротство, была голодная жизнь у чужих людей, был труд, изнурительный и жестокий, с малых лет: отец работал слесарем в железнодорожных мастерских, Евгений был грузчиком в порту, рабочим на мельницах, масленщиком на товарных пароходах, служил одно время в казачьем полку, откуда ушел самовольно, потом сошелся с босяками, с шайкой ростовской шпаны, так называемых «серых», терроризировавших окраины Ростова и Нахичевани. «Серые» одевались франтовато, с особым шиком, носили широкие пояса. («Не бойся, меня, а бойся моего красного пояса!» — там, мол, нож.) У шайки происходили стычки с молодыми рабочими, которые оказывали сопротивление «серым», поножовщина. Но вскоре Евгений отбился от «серых», почувствовал к ним отвращение.
У отца была такая же бесприютная молодость, только без братниных завихрений, без «серых». Это зависело от характера. Валентин, хотя и младший, был уравновешенней, трезвее, Евгений же был вспыльчив, драчлив, в крови его кипело казачье буйство.
Они и внешне были разные, хотя чем-то похожи: отец широкоплечий, черноволосый, Евгений был рыжеват, строен и всегда казался моложе брата. Оба немного близоруки, это было семейное, хотя отец и рассказывал, что зрение у него сильно ухудшилось в тюрьме, после побоев.
О молодых годах отца знаю мало. Известно, что в ремесленном училище в Майкопе он организовал забастовку, за что впервые был арестован. Зато Евгений кое-что поведал о предреволюционном, ростовском периоде своей жизни в книге «Стучит рабочая кровь». (После гражданской войны он выпустил несколько книг стихов и прозы, воспоминаний о каторге, революции и войне, написанных в том бурном, романтическом стиле, который был в моде в двадцатые годы. Он состоял членом «Кузницы», писал под псевдонимом Евгений Бражнев.)
Со своей родней Валентин, как и Евгений, давно потерял связь, они и друг с другом виделись редко.
Вскоре у них появились новые товарищи, рабочие, и среди них несколько человек, связанных с подпольной социал-демократической организацией. Через них в руки Евгения стали попадать прокламации Донского комитета РСДРП, попадалась и ленинская «Искра». Сначала не все было понятно, но нравилось, как смело, в открытую говорилось в газете о царе, попах, жандармах. А потом — первый кружок, чтения, споры, первая партийная кличка «Женька Казак» и первый арест «по политике».
В полиции узнали, что Евгений самовольно сбежал из Христиановских казарм, где отбывал службу в 24-м конном полку, и отправили его в родную станицу: в Новочеркасскую военную тюрьму. Там верноподданные матерые казаки избили его до полусмерти, как «продавшегося жидам» (эпизодик этот красочно описан самим Бражневым: «Казаком зовется, гавно. Сын тихого Дона! — с презреньем сказал подхорунжий, дежурный по тюрьме. — Пакостят, сволочи, казачье имя… Казак жисть кладет за честь знамени, а ты из-под знамя — бегать? Зачем бежал из сотни, хам, жидовская сопля, сицилист, таку твою мать?! Ну! Почему бежал?» — грозно рявкнул подхорунжий. В следующий миг комната с треском перевернулась в моих глазах…»), после чего Евгения направили в полк. Но по дороге из Новочеркасска в Персиановку ему удалось удрать, обманув конвоира. Было это в феврале 1905 года, в мае его снова арестовали, но скоро выпустили, в июле на сходке взяли и Валентина, тоже выпустили — улик у полиции пока не было, не за что зацепиться, одни подозрения, — а уж в октябре обоих схватили крепко, при печатании прокламаций. Но тут выручил «всемилостивейший манифест», и в конце октября братья вышли на волю. В декабре оба участвовали в вооруженном восстании на Темернике, командовали «десятками» дружинников — «десятком» называлась вооруженная группа, в которой могло быть и более десяти человек, могло быть пятнадцать, двадцать. Интересно, что это же наименование, «десяток», сохранили красногвардейцы Питера в своем уставе в 1917 году.
О революции 1905 года в Ростове, кровопролитной, отчаянной и недолгой — она длилась всего-то около десяти дней, из которых три дня было сравнительное затишье из-за внезапного тумана, — написано немало воспоминаний. В архиве Октябрьской революции в Москве есть доклад Е.Трифонова о Ростовском восстании, сделанный им в Обществе политкаторжан в 1935 году, по случаю тридцатилетней годовщины восстания. Несколько дней пятьсот дружинников, вооруженных кое-как, немногие винтовками, большинство револьверами, охотничьими ружьями и самодельными бомбами, удерживали в своих руках Темерник, железнодорожные мастерские и вокзал, отбитый 15 декабря у казаков. Но силы были слишком неравные. Казаки несколько раз атаковали баррикаду, были отброшены и сочли за благо уступить место артиллерии. Две батареи спокойно и беспощадно громили Темерник с утра до вечера. Артиллеристам никто не мешал. Они вели стрельбу, как на учениях. Темерник горел, рушились рабочие хибарки, гибли мирные жители, а у дружинников не хватало оружия, иссякли патроны. 17 декабря, пользуясь туманом, Е.Трифонов проехал в Нахичевань и купил там у дашнаков 10 бурханов, небольших скорострельных карабинов… «На наемном извозчике, — вспоминает он, — я проехал через все полицейские преграды на Темерник. Когда мы подъехали к Темернику и извозчик узнал, что мы везем, с ним приключилась медвежья болезнь». 20 декабря было решено отступить… Стали отходить к Нахичевани. В столовой завода «Аксай» сложили оружие, порох, бомбы, поставили охрану из девяти человек, а затем там произошел взрыв, уничтоживший все оружие и боеприпасы дружинников. Причины взрыва неясны до сих пор. Скорей всего был трагический случай. Надежды на то, чтобы вести партизанскую борьбу, — а дружинники рассчитывали на это — рухнули. Надо было исчезать. Все, кто мог, разъехались из Ростова.
Донской комитет РСДРП был тогда в основном меньшевистский и выступал против восстания. Е.Трифонов высказывается определенно: «Если восстание разразилось, то только вопреки комитету. Можно привести ряд фактов саботирования вооружения рабочих на протяжении ряда лет». И дальше говорит кое-что о причинах неудачи: «Мы действовали по образцам классических революций, а технические средства стали иными. Мы строили баррикады и ждали, что нас будут атаковать. А нас поливали железом издалека». Кроме того, был, конечно, расчет на то, что немедленно подымутся рабочие соседних с Ростовом городов, но этого не случилось. Подкрепления, прибывшие на Темерник, были незначительны: человек сто из Тихорецкой, еще меньше из Таганрога, с Кавказской.
Братьям Трифоновым удавалось некоторое время скрываться от полиции, но 27 февраля Евгения задержал городовой Болдырев, узнавший его в лицо: во время боев этот городовой был захвачен дружинниками в плен. Начальник Донского областного жандармского управления доносил 30 марта 1906 года в департамент полиции: «Доношу, что казак Валентин Андреев Трифонов, 17 лет, задержан в г.Ростове-на-Дону городовым Болдыревым, признавшим в нем члена боевой дружины, которого он видел в то время, когда был задержан мятежниками во время вооруженного восстания. По обыску у Трифонова найдены револьвер системы Браунинг и план предместья Ростова-на-Дону — Темерник, на коем отмечено место, где находится штаб мятежников. На основании данных следствия Трифонов признан одним из главарей восстания в г.Ростове-на-Дону и, как взятый к тому же с оружием в руках, подлежит преданию суду для осуждения по законам военного времени…»
Почему Евгений назван здесь Валентином?
Дело в том, что Евгению Трифонову, как совершеннолетнему и уже привлекавшемуся прежде к суду, а также как дезертиру с казачьей военной службы, грозила смертная казнь, а несовершеннолетнему Валентину могло быть снисхождение. Поэтому Евгений назвался Валентином, а Валентин, которого тоже через несколько дней схватила полиция и который уже знал об уловке брата, назвал себя Евгением. Эта хитрость спасла Евгению жизнь. Отца арестовали 9 марта 1906 года по делу так называемой группы Самохина, собиравшейся именно в этот день, 9 марта, совершить вооруженное нападение на типографию Гуревича в Нахичевани. Выдал всех провокатор Аким Майоров. Сохранился протокол показаний предателя, данных им в тот же день в полицейском участке, где Майоров — из крестьян, 21 года, по профессии наборщик, приехавший в Ростов для подыскания работы всего лишь две недели назад, — хладнокровно рассказывает, как он устроил завал группы. Сначала он организовал арест главарей, Самохина и Эпштейна, затем пошел в чайную, где его должны были ждать другие товарищи для того, чтобы передать ему оружие. Его действительно ждали двое, один из них был В.Трифонов. Все вышли из чайной и пошли в городской сад, где В.Трифонов сказал, что принес четыре револьвера. Тут же, в саду, всех задержали. Предатель, знавший отца мало, называет его Евгением Трифоновым: так же, как тот сам назвался при аресте.
Последняя фраза протокола такая: «Прошу, чтобы это показание было совершенно секретно, так как в противном случае моей жизни будет угрожать опасность». Вместе с отцом были арестованы Гавриил Борисенко, Дмитрий Михин, Иван Боков, Михаил Чудовский. У них отобрали семь револьверов, какие-то рукописные заметки и Устав боевой дружины. В архиве ЦГАОР есть копия устава; это любопытное сочинение, стоит привести из него отрывки:
«Общие указания. Револьвер заряди дома, а патроны положи в карман. Револьвер спрячь так, чтобы легко было его вытащить. Не пренебр. хорошим ножом, кастетом, палкой и пр. На сбор, месте соедин. с товар. небольшими группами. Из середины толпы не стреляй: можешь застрелить товар. Держи револьвер дальше от лица стоящ. товар., чтобы не опалить его. Заряды береги, зря не стреляй. На ходу не стреляй, остановись и целься… Как только солдаты готовятся к стрельбе, сейчас же стреляй. Не спеши и целься лучше. Как только офицер отдаст команду, убей его. Если солдаты лезут в штыки, допусти на 30 шагов и стреляй.
Кавалерия. Если есть поблизости телега или что-нибудь другое громоздкое — положи поперек дороги. Если есть гвозди с 4-мя остриями, разбросай их кругом. Допусти конницу на 60 шагов и стреляй, быстрей и чаще. Сплотись в кучу, конь не пойдет в толпу. Когда кавалерия смешается с толпой, стреляй во всадников и пыряй ножом лошадь».
Как видно, был прав Е.Трифонов, говоривший, что некоторые из защитников баррикад на Темернике совсем почти не умели стрелять.
Валентина привели в ту же камеру, где сидел брат. Помню, отец рассказывал: «Ввели меня, вижу — сидит Евгений одетый, в пальто. „Ты чего одетый?“ — „Одевайся и ты. Сейчас бить будут“. Действительно, на вечерней поверке камеры обходит начальник тюрьмы. Команда „Встать!“. Политические демонстративно не встают. Надзиратели набрасываются и начинают избивать. И так каждый вечер».
Следователи почуяли неладное с именами братьев, вызвали из Новочеркасска старшую сестру Трифоновых Зинаиду, привели в тюрьму и показали ей из окна Евгения, которого вывели на тюремный двор. Евгений, не понимая, оглядывался — кругом пусто, ни одного человека. У сестры спросили: «Это ваш брат?» — «Да». — «Как его зовут?» Чуть было не проговорилась ничего не подозревавшая сестра, но что-то остановило ее, внезапное предчувствие: «Я давно братьев не видела, больше десяти лет, как родители умерли. Они от дома совсем отбились — даже узнать не могу…»
Так отец в апреле 1906 года и поехал в административную ссылку в Тобольскую губернию под именем брата. Вскоре он бежал, вернулся в родной город, где был схвачен в октябре и после трехмесячной отсидки в Ростовской тюрьме вновь отправлен в Тобольскую губернию. А следствие по делу Евгения Трифонова и других участников вооруженного восстания продолжалось. Процесс начался лишь в конце декабря 1906 года. Судили 43 человека. Это было громкое дело, взволновавшее город. Боясь рабочих выступлений, генерал-губернатор предупредил население о том, что военное положение не отменено и всякие сходки, митинги, манифестации будут немедленно подавляться силой оружия. К зданию казарм, где происходил суд, подкатили орудия, полицейские и казачьи части стояли в боевой готовности.
Перед каждым подсудимым висела прибитая к барьеру табличка с фамилией, именем и отчеством. Перед Евгением на табличке значилось: «Трифонов Валентин Андреев».
Из 43 участников восстания 29 были осуждены и 14 оправданы. Евгений оказался одним из тех, кого суд наказал особенно строго: как несовершеннолетний, то есть как Валентин, он получил 10 лет каторги. В Сибирь его послали не сразу. Несколько месяцев просидел он в Новочеркасской военной тюрьме, откуда неудачно пытался бежать. Однажды вечером заключенные напали на надзирателей, схватывая их сзади за горло особым приемом — в уличных драках этот прием назывался «взять на грант», — перевязали, выбежали во двор. Пока поднялась тревога, часть товарищей успела перелезть через высокую стену. Евгения взяли на стене.
Через несколько лет, в 1912 году, уже из туруханской ссылки, отец написал заявление на имя енисейского губернатора с просьбой вернуть ему его настоящее имя, и такое же заявление сделал брат, отбывавший тогда каторгу в Тобольском централе. Заявление отца послужило началом запутаннейшей казенной переписки, длившейся несколько лет. Работая в Архиве Октябрьской революции, я наткнулся на этот памятник кропотливой и довольно тупой полицейской мысли, запечатленной на пятидесяти листах «Дела о казаке Евгении Трифонове». В переписку кроме департамента полиции, министерства юстиции, енисейского и тобольского губернаторов, ростовского градоначальника были втянуты еще жандармские управления нескольких городов, наказной атаман Войска Донского, частные лица, родственники, бывшие каторжане, учителя Майкопского технического и Новочеркасского атаманского училищ, и все это для того, чтобы определить, был ли злой умысел в перемене имен или же была чистая случайность. Многолетние потуги не привели ни к чему: злой умысел так и не обнаружился. В 1916 году братьям было разрешено именоваться их собственными именами.
Я разбирал эту груду документов, аккуратно подшитых, с датами, гербами, номерами входящих и исходящих, с подписями, имевшими когда-то могущественную силу, а сейчас превратившимися в едва заметный, полустершийся чирк карандаша, и думал: какое количество бумажек окружает каждого из нас! Мы не догадываемся, что находимся в плену у бумажек. Они, невидимые, идут по нашим следам, им нет числа, нет сроков, нет смерти. Они — как загробные тени нашего земного существования, ведь мы умираем, а они остаются. Нет ни Евгения, ни Валентина, ни губернаторов, ни делопроизводителей, ни писцов, ни тюремщиков, никого, есть только бумажки. Они зачем-то нужны. Чего-то ждут. Вот я взял эту старую папку, которую никто не трогал лет пятьдесят, кроме архивариуса, оставившего метку инвентаризации в 1933 году, полистал ее, почитал и отдал обратно; и снова никто не притронется к ней лет пятьдесят, сто, триста. Господи, через триста лет бумажки расплодятся так, что вытеснят человека с земли! Будут созданы, вероятно, огромные архивные территории, вроде национальных парков, а потом и целые архивные города, потом такие же города для бумажек будут устроены под землей, а когда человечество переселится на другие миры, все помещение нашей старой планеты будет превращено в один гигантский архив!
Между прочим, более всего в папке «Дело о казаке Евгении Трифонове» меня интересовали фотографии отца и дяди. Они должны были там быть. Об этом говорится почти в каждой бумажке. Но их не было. Кому-то они понадобились, и, может быть, именно в том году, каким помечена инвентаризация. А может быть, чуть раньше или чуть позже. Это никому не известно. Никто не мог сказать мне ничего определенного. Бумажки живут своей скрытной медленной жизнью, рассчитанной на тысячелетия, как камни, как ледники.
В ссылках отец провел лучшие годы: с семнадцатилетнего возраста до двадцати шести лет. Об этих годах он рассказывал мало. Иногда в разговоре с матерью скажет полушутливо: «Кто из нас был в ссылке: ты или я?», и это имело иронический смысл и было как бы требованием неких домашних поблажек за счет тяжелого прошлого. Для нас, детей, шутливость таких разговоров была очевидна, и потому представление об отцовских ссылках создалось несколько несерьезное. Ну, ссылался четыре раза, ну, бежал — это, наверно, очень интересно, романтично. Снова прошли долгие годы, прежде чем я кое-что узнал об отцовских ссылках тех лет, более полувека назад.
Романтичного в них было немного. Зато много было стужи, снега, бездомности, голодания, избиений солдатами (у отца была выбита кость в груди от удара прикладом), были разговоры изверившихся, были болезни, предательства, была смерть друзей в охолодавших станках под полярным небом — и была молодость, отчаянно боровшаяся со всем этим.
После того как в «Знамени» напечатали в первоначальном варианте этот очерк, стали откликаться люди, знавшие В.Трифонова в разные годы. Откликнулись двое, которые знали его по ссылке. Большинство-то умерло: прошло все-таки пятьдесят с лишком лет. Но двое выжили, два глубоких старика: Николай Никандрович Накоряков, человек известный, делегат Лондонского съезда, бывший директор Госиздата, и Борис Евгеньевич Шалаев, по профессии инженер-теплотехник, живущий сейчас в Свердловске, человек тоже с революционным прошлым. Как-то дома зазвонил телефон, и я услышал высокий старческий голос: «А я вашего батюшку знал по тюменской ссылке 1907 года. Мы его звали Тришкой. Он немного прихрамывал».
Я не слышал, чтобы отец когда-нибудь прихрамывал. Но, наверно, это так и было.
Н.Н.Накоряков познакомился с ним сразу же после того, как отец бежал из Тобольска, из административной ссылки, в Тюмень. Отец отпустил бороду, чтобы изменить лицо. Возможно, он и прихрамывал тогда для маскировки. Я приехал к Николаю Никандровичу домой, в Мансуровский переулок, однако старичок — с гаснущим зрением, но с необыкновенно ясным, четким умом — немногое смог добавить к тому, что сказал по телефону. С тех пор, с 1907 года, он не видел отца ни разу. В его памяти отец остался двадцатилетним юношей, Тришкой, вдвое более молодым, чем я. Поэтому он сказал разочарованно: «Вы на своего отца не походите». Он вспомнил еще, что отец работал в Тюмени слесарем на заводе Машарова.
От Бориса Евгеньевича Шалаева я получил много писем и его очень интересные воспоминания «Из прошлого рядового человека»: о пермском подполье, о тобольской ссылке и о Тюмени, где он познакомился с В.Трифоновым. Судьба Б.Шалаева была и в самом деле судьбой рядового русского человека начала столетия: уральская глухомань, какая-то Нижняя Салда, семья горнозаводского крестьянина, выбившегося в лесники, учение в реальном, жадность к книгам, ко всем вперемешку, но непременно к «серьезным», юношеское философствование зимними вечерами у печки, и вдруг сразу — бомбы, тайная возня со взрывателями, знакомство со Свердловым, боевая дружина, выдача провокатором Папочкиным, арест и «башня» Пермской тюрьмы. Осенью 1907 года Б.Шалаев был выслан в административную ссылку в Тобольскую губернию. Он был старше отца на два года.
Путь из Тюмени в Тобольск — 250 верст этапом, — описанный Шалаевым в его воспоминаниях, проделал дважды и отец. «Скорость этапа в среднем 25—30 верст в сутки. Дневки через трое суток. Наконец выходим из Тюмени. Конвойные кричат, замахиваются прикладами. Строгость отменная! Выходим за город. Отойдя версты три — команда: „Стой! Старосту политических к начальнику конвоя!“ Разговор короткий: „Говори, за каких людей ручаешься, что не убегут, и каким доверять нельзя. За кого поручишься — ходи как тебе надо. Только в деревне, чуть подыму тревогу, мигом являйся, не подводи“. Шли почти как на воле. Почему же такая неправдоподобная, кажется, свобода? Очень просто! Не зная, куда девать невероятно умножившиеся после пятого года неблагонадежные элементы в войсках, правительство вынуждено было, в целях изоляции, массами засылать неблагонадежных в самые медвежьи углы».
“На каждом человеке лежит отблеск истории. Одних он опаляет жарким и грозным светом, на других едва заметен, чуть теплится, но он существует на всех. История полыхает, как громадный костёр, и каждый из нас бросает в него свой хворост… “.
Это из документальной повести одного из крупнейших советских писателей Юрия Трифонова (1925-1981) “Отблеск костра” (1965). Пусть сегодня, когда мы отдаём дань памяти козловскому (мичуринскому) писателю Ивану Кузьмичу Голикову (130 лет со дня рождения), не покажется случайной цитата-эпиграф из повествования о судьбе профессионального революционера, в годы Гражданской войны члена военного совета Южного, а потом Кавказского и Восточного фронтов, одного из организаторов Красной Армии Валентина Андреевича Трифонова, написанного его сыном – Юрием Валентиновичем. Дело не столько в том, что штаб Южного фронта в 1919 году находился в нашем городе и в повести приводятся подлинные материалы из переписки В.А. Трифонова козловского периода с видными партийными и государственными деятелями Советской России. Уж очень сходно, один к одному, начало биографии козловского парнишки, сына сапожника, Ваньки Голикова и донского казака по происхождению, уроженца станицы Новочеркасской, хутора Верхне-Кундрюченского Вальки Трифонова. “Было сиротство, была голодная жизнь у чужих людей, был труд, изнурительный и жестокий с малых лет: отец работал слесарем в железнодорожных мастерских”. Так в “Отблеске костра” у Юрия Трифонова.
И читаем во вступительном слове к повести “Дали прошедшего” воронежского краеведа, хранителя архива И.К. Голикова на протяжении многих лет и знавшего писателя с дореволюционной поры Н.Л. Иванова: “…Детство его прошло в тяжёлых условиях: мать умерла рано, и Ваня жил с отцом, который работал то каменщиком, то сапожником… Ребёнок рос одиноким, забытым, нередко болел и голодал… Настоящую рабочую закалку молодой Голиков получил в железнодорожных мастерских…”.
Судьбы этих двух русских парней, родившихся в предпоследнем десятилетии ХIХ века, разительны в своей несхожести, хотя оба они не только оказались у полыхающего костра отечественной истории, но подбросили в него свою долю хвороста. Как потом запоют на лесоповалах ГУЛАГа, в его каменных норах те, кто придут позже, уже на готовенькое, “Вы там из “Искры” раздували пламень, спасибо вам – я греюсь у костра!”. Профессиональный революционер, переживший ссылки и тюрьмы, один из архитекторов и строителей нового мира на пепелище тысячелетней России, и – от станка и сохи – провинциальный литератор, выстрадавший и обживший то, что из этого получилось. Иван Голиков проживёт 83 года и напишет книгу о пережитом. Герой повествования “Отблеск костра”, один из песенных “комиссаров в пыльных шлемах” – только 49 лет. После Гражданской он будет слишком занят мирными делами молодого государства, чтобы сесть за воспоминания (какими они могли быть яркими не только по фактам, но и языку, убеждают найденные сыном писателя собственноручные тексты переписки отца со своими соратниками). Нет, всё-таки напишет. Но не мемуары, этот подвиг во имя справедливости и правды совершит его сын. Рукопись книги “Контуры грядущей войны” автор, стоявший у истоков рождения Рабочей, затем Красной гвардии, вырастившей легендарную Красную Армию, в начале 1937 года пошлёт нескольким членам Политбюро – Сталину, Молотову, Ворошилову, Орджоникидзе (последний застрелится в феврале). В книге большевик ленинской гвардии и кадровый военный, вскоре сам сгоревший в пламени костра истории, аргументированно предупреждал о неизбежности вероломного нападения фашистской Германии на Советский Союз…
Иван Кузьмич Голиков датировал свою биографическую повесть 1962 годом. Как отмечено во вступительном слове к её воронежскому изданию (а это 1971 год), завершал он её смертельно больным.
Обладая скромным, но очевидным литературным талантом, Голиков реализует себя не на политическом, а сочинительском поприще.
Читаю об Иване Кузьмиче в статье исследователя истории “литературного гнезда” Тамбовщины, филолога и краеведа, педагога высшей школы Владимира Андреева.
“Писать начал с 12 лет. Первый очерк опубликован в 1909 (?) году. С рассказами и очерками выступал в газетах “Козловская жизнь”, “Козловский листок”, “Моршанский телеграф”, “Борисоглебское эхо”, журнале “Саратовский технический вестник”…
Даты публикации рассказов, очерков, статей, стихотворений, поэмы, басен охватывают огромный исторический период – семь десятилетий.
Всё обширное наследие, в том числе и эпистолярное, Ивана Кузьмича Голикова, литератора из народа, самоучки, действительного члена Московского суриковского литературно-музыкального кружка (с 1915 года), члена Всероссийского общества крестьянских писателей (1927 год), – в разрозненном архиве, находящемся частями (по Владимиру Андрееву) в Мичуринском краеведческом музее, литературном музее на общественных началах покойного Н.А. Никифорова.
После смерти Ивана Кузьмича его родной Козлов (Мичуринск) в 1985 году отметил 350-ю годовщину своего основания, за что и был удостоен правительственной награды – ордена “Знак Почёта”. В следующем, 2010-м, ему сравняется 375 лет. Мы, потомки, так и будем в долгу перед замечательным своим земляком, оставившим заметный след в истории и культуре нашего старинного края, до тех пор, пока не изучен, не прокомментирован и не опубликован архив писателя в наиболее литературно зрелой и событийно информативной части.
“…А костёр шумит и пылает, и озаряет наши лица, и будет озарять лица наших детей и тех, кто придёт вслед за ними”. Так заканчивается повесть “Отблеск костра”. Костра истории, в который каждый из нас и из них бросал и бросает свои охапки хвороста.
Какие были представление о добре и зле в 17 веке?
Сделать синтаксический разбор с характеристикой предложения:
Звенят большие и малые ручьи
разместите в хронологической последовательности;
а)Ярослав Мудрый
б)Крещение Руси
в)поход князя Игоря Святославовича против половцев
г)Монгольское нашествие на Русь,начало ордынского владычества
оперный фрагмент, исполняемый 1 певцом в сопровождении оркестра 4 буквы
в детском лагере ставят одинаковые декоративные стенды в форме равнобедреного треугольника ,длина боковой стороны которых равна 1,5 м ,а основание равно 2,5 м,сколько метров веревки необходимо приобрестидля окантовки 5 таких стендов?
название музыкального произведения шуберт 6 букв 5 буква “т”
помогите сделать домашнюю работу. какое предложении сложное а какое простое с однородными сказуемыми . 1. Небо потемнело, и поднялся ветер. 2. ветер поднимал пыль, кружил в воздухе опавшие листья, приклонял к земле пожелтевшую траву, трепал последние цветы в саду.
помогите составить диолог 7 вопросов 7 ответов примерно!! диолог на тему “столовая”
140-80:4*5=136 поставить скобки чтобы получилось равенство
написать рассказ. тема остался у разбитого корыта.
Скорей всего был трагический случай. Надежды на то, чтобы вести партизанскую борьбу, – а
дружинники рассчитывали на это – рухнули. Надо было исчезать. Все, кто мог, разъехались из
Ростова.
Донской комитет РСДРП был тогда в основном меньшевистский и выступал против
восстания. Е.Трифонов высказывается определенно: “Если восстание разразилось, то только
вопреки комитету. Можно привести ряд фактов саботирования вооружения рабочих на
протяжении ряда лет”. И дальше говорит кое-что о причинах неудачи: “Мы действовали по
образцам классических революций, а технические средства стали иными. Мы строили
баррикады и ждали, что нас будут атаковать. А нас поливали железом издалека”. Кроме того,
был, конечно, расчет на то, что немедленно подымутся рабочие соседних с Ростовом городов,
но этого не случилось. Подкрепления, прибывшие на Темерник, были незначительны: человек
сто из Тихорецкой, еще меньше из Таганрога, с Кавказской.
Братьям Трифоновым удавалось некоторое время скрываться от полиции, но 27 февраля
Евгения задержал городовой Болдырев, узнавший его в лицо: во время боев этот городовой был
захвачен дружинниками в плен. Начальник Донского областного жандармского управления
доносил 30 марта 1906 года в департамент полиции: “Доношу, что казак Валентин Андреев
Трифонов, 17 лет, задержан в г.Ростове-на-Дону городовым Болдыревым, признавшим в нем
члена боевой дружины, которого он видел в то время, когда был задержан мятежниками во
время вооруженного восстания. По обыску у Трифонова найдены револьвер системы Браунинг
и план предместья Ростова-на-Дону – Темерник, на коем отмечено место, где находится штаб
мятежников. На основании данных следствия Трифонов признан одним из главарей восстания в
г.Ростове-на-Дону и, как взятый к тому же с оружием в руках, подлежит преданию суду для
осуждения по законам военного времени…”
Почему Евгений назван здесь Валентином?
Дело в том, что Евгению Трифонову, как совершеннолетнему и уже привлекавшемуся
прежде к суду, а также как дезертиру с казачьей военной службы, грозила смертная казнь, а
несовершеннолетнему Валентину могло быть снисхождение. Поэтому Евгений назвался
Валентином, а Валентин, которого тоже через несколько дней схватила полиция и который уже
знал об уловке брата, назвал себя Евгением. Эта хитрость спасла Евгению жизнь. Отца
арестовали 9 марта 1906 года по делу так называемой группы Самохина, собиравшейся именно
в этот день, 9 марта, совершить вооруженное нападение на типографию Гуревича в
Нахичевани. Выдал всех провокатор Аким Майоров. Сохранился протокол показаний
предателя, данных им в тот же день в полицейском участке, где Майоров – из крестьян, 21
года, по профессии наборщик, приехавший в Ростов для подыскания работы всего лишь две
недели назад, – хладнокровно рассказывает, как он устроил завал группы. Сначала он
организовал арест главарей, Самохина и Эпштейна, затем пошел в чайную, где его должны
были ждать другие товарищи для того, чтобы передать ему оружие. Его действительно ждали
двое, один из них был В.Трифонов. Все вышли из чайной и пошли в городской сад, где
В.Трифонов сказал, что принес четыре револьвера. Тут же, в саду, всех задержали. Предатель,
знавший отца мало, называет его Евгением Трифоновым: так же, как тот сам назвался при
аресте.
Последняя фраза протокола такая: “Прошу, чтобы это показание было совершенно
секретно, так как в противном случае моей жизни будет угрожать опасность”. Вместе с отцом
были арестованы Гавриил Борисенко, Дмитрий Михин, Иван Боков, Михаил Чудовский. У них
отобрали семь револьверов, какие-то рукописные заметки и Устав боевой дружины. В архиве
ЦГАОР есть копия устава; это любопытное сочинение, стоит привести из него отрывки:
“Общие указания. Револьвер заряди дома, а патроны положи в карман. Револьвер спрячь
так, чтобы легко было его вытащить. Не пренебр. хорошим ножом, кастетом, палкой и пр. На
сбор, месте соедин. с товар. небольшими группами. Из середины толпы не стреляй: можешь
застрелить товар. Держи револьвер дальше от лица стоящ. товар., чтобы не опалить его. Заряды
береги, зря не стреляй. На ходу не стреляй, остановись и целься… Как только солдаты
готовятся к стрельбе, сейчас же стреляй. Не спеши и целься лучше. Как только офицер отдаст
команду, убей его. Если солдаты лезут в штыки, допусти на 30 шагов и стреляй.
Кавалерия. Если есть поблизости телега или что-нибудь другое громоздкое – положи
поперек дороги. Если есть гвозди с 4-мя остриями, разбросай их кругом. Допусти конницу на 60
шагов и стреляй, быстрей и чаще. Сплотись в кучу, конь не пойдет в толпу. Когда кавалерия
смешается с толпой, стреляй во всадников и пыряй ножом лошадь”.
Как видно, был прав Е.Трифонов, говоривший, что некоторые из защитников баррикад на
Темернике совсем почти не умели стрелять.
Валентина привели в ту же камеру, где сидел брат. Помню, отец рассказывал: “Ввели
меня, вижу – сидит Евгений одетый, в пальто. “Ты чего одетый?” – “Одевайся и ты. Сейчас
бить будут”. Действительно, на вечерней поверке камеры обходит начальник тюрьмы. Команда
“Встать!”. Политические демонстративно не встают. Надзиратели набрасываются и начинают
избивать. И так каждый вечер”.
Следователи почуяли неладное с именами братьев, вызвали из Новочеркасска старшую
сестру Трифоновых Зинаиду, привели в тюрьму и показали ей из окна Евгения, которого
вывели на тюремный двор. Евгений, не понимая, оглядывался – кругом пусто, ни одного
человека. У сестры спросили: “Это ваш брат?” – “Да”. – “Как его зовут?” Чуть было не
проговорилась ничего не подозревавшая сестра, но что-то остановило ее, внезапное
предчувствие: “Я давно братьев не видела, больше десяти лет, как родители умерли. Они от
дома совсем отбились – даже узнать не могу…”
Так отец в апреле 1906 года и поехал в административную ссылку в Тобольскую
губернию под именем брата. Вскоре он бежал, вернулся в родной город, где был схвачен в
октябре и после трехмесячной отсидки в Ростовской тюрьме вновь отправлен в Тобольскую
губернию. А следствие по делу Евгения Трифонова и других участников вооруженного
восстания продолжалось. Процесс начался лишь в конце декабря 1906 года. Судили 43
человека. Это было громкое дело, взволновавшее город. Боясь рабочих выступлений,
генерал-губернатор предупредил население о том, что военное положение не отменено и всякие
сходки, митинги, манифестации будут немедленно подавляться силой оружия. К зданию
казарм, где происходил суд, подкатили орудия, полицейские и казачьи части стояли в боевой
готовности.