Сочинение на тему образ петербурга в гоголевской прозе традиции
11 вариантов
В декабре 1828 года Гоголь вместе со своим школьным товарищем Александром Данилевским впервые отправился в Петербург. По мере приближения к столице нетерпение и любопытство путников возрастало. Наконец издали показались бесчисленные огни, возвещавшие о приближении к большому городу. Молодыми людьми овладел восторг: они, как бы позабыв о морозе, то и дело высовывались из экипажа и приподнимались на цыпочки, чтобы получше рассмотреть строения. Гоголь страшно волновался и за свое пылкое увлечение поплатился тем, что схватил насморк и легкую простуду. Он даже немного обморозил себе нос и вынужден был несколько дней просидеть дома. От всего этого восторг сменился противоположным настроением, особенно когда их начали беспокоить петербургские цены и разные мелочные неудобства, связанные с проживанием в столице.
Вскоре по прибытии Гоголь писал матери: “Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы (с Данилевским. – В. В.) платим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду… Съестные припасы также недешевы… В одной дороге издержано мною триста с лишком, да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала на шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но необходимые мелочи, да на переделку шинели и на покупку к ней воротника до восьмидесяти рублей”.
С первыми впечатлениями Гоголя от пребывания в Петербурге связаны и так называемые “петербургские повести” – “Невский проспект”, “Нос”, “Портрет”, “Шинель”, “Записки сумасшедшего”, опубликованные в разное время. Писатель никогда не объединял их в цикл наподобие “Вечеров на хуторе близ Диканьки” или “Миргорода”. Например, в третьем томе собрания сочинений 1842 года они соседствуют с повестями “Коляска” и “Рим”. Тем не менее пять названных выше повестей Гоголя вошли в русскую литературу как “петербургские”.
Образ Петербурга возник у Гоголя в 1831 году в “Пропавшей грамоте” и “Ночи перед Рождеством”. Хотя тут уже намечены некоторые черты, которые были впоследствии развернуты в петербургских повестях, образ северной столицы здесь несколько условен, как бы декоративен. Гоголю понадобилось еще два года прожить в Петербурге, чтобы глубже проникнуть в сложную жизнь города. Тогда и начали воплощаться замыслы новых повестей.
В декабре 1828 года Гоголь вместе со своим школьным товарищем
Александром Данилевским впервые отправился в Петербург. По мере
приближения к столице нетерпение и любопытство путников возрастало.
Наконец издали показались бесчисленные огни, возвещавшие о приближении к
большому городу. Молодыми людьми овладел восторг: они, как бы позабыв о
морозе, то и дело высовывались из экипажа и приподнимались на цыпочки,
чтобы получше рассмотреть строения. Гоголь страшно волновался и за свое
пылкое увлечение поплатился тем, что схватил насморк и легкую простуду.
Он даже немного обморозил себе нос и вынужден был несколько дней
просидеть дома. От всего этого восторг сменился противоположным
настроением, особенно когда их начали беспокоить петербургские цены и
разные мелочные неудобства, связанные с проживанием в столице.
Вскоре
по прибытии Гоголь писал матери: “Петербург мне показался вовсе не
таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и
слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не
совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно
дороже, нежели думали. За квартиру мы (с Данилевским. – В.В.) платим
восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду… Съестные
припасы также недешевы… В одной дороге издержано мною триста с лишком,
да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала на
шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но
необходимые мелочи, да на переделку шинели и на покупку к ней воротника
до восьмидесяти рублей”.
С первыми впечатлениями Гоголя от
пребывания в Петербурге связаны и так называемые “петербургские повести”
– “Невский проспект”, “Нос”, “Портрет”, “Шинель”, “Записки
сумасшедшего”, опубликованные в разное время. Писатель никогда не
объединял их в цикл наподобие “Вечеров на хуторе близ Диканьки” или
“Миргорода”. Например, в третьем томе собрания сочинений 1842 года они
соседствуют с повестями “Коляска” и “Рим”. Тем не менее пять названных
выше повестей Гоголя вошли в русскую литературу как “петербургские”.
Образ
Петербурга возник у Гоголя в 1831 году в “Пропавшей грамоте” и “Ночи
перед Рождеством”. Хотя тут уже намечены некоторые черты, которые были
впоследствии развернуты в петербургских повестях, образ северной столицы
здесь несколько условен, как бы декоративен. Гоголю понадобилось еще
два года прожить в Петербурге, чтобы глубже проникнуть в сложную жизнь
города. Тогда и начали воплощаться замыслы новых повестей.
В декабре 1828 года Гоголь вместе со своим школьным товарищем
Александром Данилевским впервые отправился в Петербург. По мере
приближения к столице нетерпение и любопытство путников возрастало.
Наконец издали показались бесчисленные огни, возвещавшие о приближении к
большому городу. Молодыми людьми овладел восторг: они, как бы позабыв о
морозе, то и дело высовывались из экипажа и приподнимались на цыпочки,
чтобы получше рассмотреть строения. Гоголь страшно волновался и за свое
пылкое увлечение поплатился тем, что схватил насморк и легкую простуду.
Он даже немного обморозил себе нос и вынужден был несколько дней
просидеть дома. От всего этого восторг сменился противоположным
настроением, особенно когда их начали беспокоить петербургские цены и
разные мелочные неудобства, связанные с проживанием в столице.
Вскоре
по прибытии Гоголь писал матери: “Петербург мне показался вовсе не
таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и
слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не
совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно
дороже, нежели думали. За квартиру мы (с Данилевским. – В.В.) платим
восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду… Съестные
припасы также недешевы… В одной дороге издержано мною триста с лишком,
да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала на
шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но
необходимые мелочи, да на переделку шинели и на покупку к ней воротника
до восьмидесяти рублей”.
С первыми впечатлениями Гоголя от
пребывания в Петербурге связаны и так называемые “петербургские повести”
– “Невский проспект”, “Нос”, “Портрет”, “Шинель”, “Записки
сумасшедшего”, опубликованные в разное время. Писатель никогда не
объединял их в цикл наподобие “Вечеров на хуторе близ Диканьки” или
“Миргорода”. Например, в третьем томе собрания сочинений 1842 года они
соседствуют с повестями “Коляска” и “Рим”. Тем не менее пять названных
выше повестей Гоголя вошли в русскую литературу как “петербургские”.
Образ
Петербурга возник у Гоголя в 1831 году в “Пропавшей грамоте” и “Ночи
перед Рождеством”. Хотя тут уже намечены некоторые черты, которые были
впоследствии развернуты в петербургских повестях, образ северной столицы
здесь несколько условен, как бы декоративен. Гоголю понадобилось еще
два года прожить в Петербурге, чтобы глубже проникнуть в сложную жизнь
города. Тогда и начали воплощаться замыслы новых повестей.
Впервые Н. В. Гоголь отправился в Петербург вместе со своим школьным товарищем Александром Данилевским в декабре 1828 года. По ходу приближения к столице любопытство и нетерпение путников возрастало. Наконец, они увидели бесчисленные огни, которые возвещали о приближении к большому городу. Молодых людей охватил восторг, позабыв о морозе, они то и дело поднимались на цыпочки и высовывались в окна, горя желание побыстрее и получше рассмотреть приближающийся Петербург. Н. В. Гоголь сильно волновался, то и дело выглядывал из экипажа и, в конце концов, подхватил легкую простуду и насморк. В пути он даже обморозил себе нос, из-за чего был вынужден несколько дней просидеть, не выходя из дома. От всего этого у писателя восторг быстро сменился неудовольствием. Ухудшили впечатление от Петербурга столичные цены и различные неудобства, которые всегда сопровождают проживание в большом городе.
Спустя несколько дней после прибытия в Петербург Н. В. Гоголь написал матери: «Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы (с Данилевским) платим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду… Съестные припасы также недешевы… В одной дороге издержано мною триста…
с лишком, да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала на шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но необходимые мелочи, да на переделку шинели и на покупку к ней воротника до восьмидесяти рублей»
Первые свои впечатления о пребывании в Петербурге Н. В. Гоголь перенес в свои так называемые «повести петербургского цикла» — хорошо известные читателям произведения «Нос», «Шинель», «Невский проспект», «Записки сумасшедшего» и «Портрет», которые были опубликованы в разное время, но в которых нашло отражение отношение писателя к Петербургу.
Интересно, что писатель никогда не объединял их в отдельный цикл, как сделал это со сборниками «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Миргород». Например, в вышедшем в 1842 году собрании сочинений они размещены по соседству с повестями «Рим» и «Коляска». Тем не менее, именно эти пять повестей вошли в русскую литературу как «петербургские повести Н. В. Гоголя».
Однако образ Петербурга у Н. В. Гоголя возник еще в 1831 году в повестях «Ночи перед Рождеством» и «Пропавшая грамота». В этих произведениях уже проступают черты столицы, которые в дальнейшем более широко развернулись в «петербургских повестях». Но они несколько условны, будто бы декоративны. Для того, чтобы более глубоко проникнуть в столичную жизнь, Н. В. Гоголю пришлось прожить в Петербурге еще два года, спустя которые и появились идеи новых повестей.
Округлите до десятых!
7,5925925
_____,——,____,_______,——–,_____,——-,———. это всё только определения и дополнения)
Помогите написать изложение из этого текста,не очень сжатое (даю 26 баллов)
Срочно !!!!!!!
____________________________________________
Из столицы Индонезии Джакарты, расположенной на Яве, на остров Бали можно отправиться самолетом.
Весьма распространено мнение, что Бали — остров, где все жители — природные артисты, художники, где господствует мир танца, музыки, живописи, скульптуры. В самом деле, искусство занимает очень большое место в жизни балийцев.
Однажды нам довелось присутствовать на собрании лучших мастеров резьбы по дереву. Здесь же экспонировались их работы. Перед нами предстал богатейший мир человеческих чувств, настроений, переживаний, сказочный мир героев индонезийского
эпоса.
Бали славен и своими танцами.
Можно назвать две причины этого.
Одна из них — уклад социальной жизни балийцев. Когда на острове все богатство и прежде всего земли принадлежали раджам, здесь непрерывной чередой одна придворная церемония следовала за другой, торжественные встречи и проводы никогда не обходились без танцев.
Другая, более важная причина — танцы до сих пор являются обязательной частью религиозных церемоний и обрядов.
На Бали исполняется множество разнообразных танцев. Одни из них посвящены встречам высоких гостей, другие исполняются как увеселительные, для развлечения, третьи связаны с окончанием праздников.
Значение растений в жизни животных??
скажите план 2 главы дубровского
помогите. упр ним.3русский язык 4 класс
образ базарова в романе тургенева отцы и дети.СРОЧНО
“начертить схему предложений : Фотограф Федор Петрович – анималист. Он сделал замечательные снимки домашних животных. ”
Всем привет) Помогите плееез.. Мне нужно составить таблицу про любое полезное ископаемое, а также написать:
1. Состояние (твёрдое, жидкое)
2. Плотное, рыхлое или сыпучее
3. Цвет, прозрачность, блеск
4. Горючесть
5. Другие свойства
Помогите пожалуйста надо расставить слова в правильном порядке
Многое в пышном, парадном облике Петербурга раздражало и огорчало Н.В. Гоголя; многое в казенной архитектуре не только провинциальных городов, но и столицы оскорбляло глаз требовательного художника: ” Мне всегда становится грустно, когда я гляжу на новые здания беспрерывно строящиеся, на которые брошены миллионы и из которых редкие оставляют изумленнй глаз величеством рисунка, или своевольною дерзостью воображения, или даже роскошью и ослепительной пестротою украшений. Невольно втесняется мысль: неужели прошел невозвратимо век архитектуры? Неужели величие и гениальность больше не посетят нас…”
Интересную параллель прoводит В. Набоков в своей книге “Николай Гоголь”: сказки Льюиса Кэрролла формируются по принципу “реальность в реальности”, реальность сна обрамлена повседневной реальностью героини. Нечто подобное представляет собой и Николай Васильевич.
Путешествием Н.В.Гоголя из реального мира в зазеркальный В. Набоков считает переезд из Украины в Петербург. На этом, смысловом уровне, писатель проводит аналогию со cказками Кэрролла. Обнаруживая у Гоголя проявления алогичности в мышлении и поступках, В. Набоков считает переезд писателя в Петербург закономерным: Петербург никогда не был настоящей реальностью, нo ведь и сам Гoголь, Гоголь-вампир, Гоголь-чревовещатель, тоже не был до конца реален. Школьником он с болезненным упорством ходил не по той стороне улицы, по которой шли все; надевал правый башмак на левую ногу; посреди ночи кричал петухом и расставлял мебель своей комнаты в беспорядке, словно заимствованном из “Алисы в Зазеркалье”. Немудрено, что Петербург обнаружил всю свою причудливость, когда по его улицам стал гулять самый причудливый человек во всей России, ибо таков он и есть, Петербург: смазное отражение в зеркале, прозрачная неразбериха предметов, используемых не по назначению; вещи, тем безудержнее несущиеся вспять, чем быстрее они движутся вперед; бледно-серые ночи вместо положенных черных и черные дни – например, “черный день” обтрепанного чиновника. [18; 411-412]
Известный гоголевед Ю.Манн характеризует мир петербургских повестей в произведениях Николая Васильевича как “мир современного города с его острыми социальными и этическими коллизиями, изломами характеров, тревожной и призрачной атмосферой”. [20; 56-57] Наивысшей степени гоголевское обобщение достигает в “Ревизоре”, в котором “сборный город” как бы имитировал жизнедеятельность любого более крупного социального объединения, вплоть до государства, Российской империи, или даже человечества в целом.
Образ города в “Ревизоре” занимает значительное место в работе Ю. Манна “Поэтика Гоголя”. Юрий Владимирович отмечает иерархичность гоголевского города, строгую пирамидальную структуру: “гражданство”, “купечество”, выше – чиновники, городские помещики и, наконец, во главе всего городничий. [21; 189] Женская половина также подразделяется по рангам. До Н.В. Гоголя такой расстановки персонажей в русской комедии не было.
Но первым и единственным полным исследованием повестей Н.В. Гоголя, объединенных темой Петербурга является монография В. М. Марковича. Стоит отметить несколько важных выводов, сделанных автором. Действительно, Н.В. Гоголь словно не видит царственного величия Петербурга. Не видит он и того, что так или иначе скрашивало существование любого из обитателей столицы, даже самого бедного и несчастного, — не видит тенистой зелени садов и бульваров, живописных окрестностей, красочных военных парадов, не видит праздничных площадных гуляний с их бесхитростным весельем. Взгляд автора петербургских повестей прикован к миру невзрачных закоулков, убогих наемных квартир, закопченных мастерских, зловонных подворотен, черных лестниц, облитых. Если и появляются в поле зрения героев дворцы, гранитные тротуары, блеск витрин, светские салоны и бальные залы, то в конечном счете для того, чтобы создать контраст, обостряющий восприятие картин житейского убожества. Именно они всегда остаются здесь главным предметом авторского внимания.
Но то, что отобрано и введено в читательский кругозор, изображается точно и конкретно, причем конкретность эта — особого рода. Н.В. Гоголь не стремится к детализации бытовых описаний и сцен. Гоголевский “бытовизм” лаконичен до скупости: почти во всех петербургских повестях жилье, предметы обстановки, одежда, еда, внешность персонажей, их повседневные занятия и т.п., как правило, обрисованы несколькими быстрыми штрихами. Иногда нет и этого: читатель, например, лишен возможности представить себе внутренность дома частного пристава, куда является герой “Шинели”, вид квартирки Поприщина, место жительства поручика Пирогова. Однако не случайно именно петербургские повести Гоголя противники считали невыносимо перегруженными “низменной натурой”, а писатели натуральной школы, стремившиеся установить прямые отношения между литературой и реальностью, воспринимали как образец для подражания. Быстрый гоголевский рисунок выражал особую остроту видения, близкую к эффекту репортажа, он создавал ощущение непосредственного соприкосновения с эстетически необработанными реалиями. [22; 10]
“Образ Петербурга в восприятии Гоголя всегда двойствен, внутренне контрастен. В сущности, нет в повестях единого, цельного образа столицы. Богатые и бедные, беспечные бездельники и горемыки-труженики, начальники и подчиненные, преуспевающие пошляки и терпящие крушение благородные романтики — каждая молекула Петербурга имеет две стороны. И их обе тщательно исследует писатель”, -пишет С.И. Машинский. По его словам, “Петербургские повести явились важным этапом в идейном и художественном развитии Н.В. Гоголя. Вместе с “Миргородом” они свидетельствовали о зрелом мастерстве писателя и его решительном утверждении на позициях критического реализма”. [23;175]
Гоголевский Петербург
Воропаев В. А.
В декабре 1828 года Гоголь вместе со своим школьным товарищем Александром Данилевским впервые отправился в Петербург. По мере приближения к столице нетерпение и любопытство путников возрастало. Наконец издали показались бесчисленные огни, возвещавшие о приближении к большому городу. Молодыми людьми овладел восторг: они, как бы позабыв о морозе, то и дело высовывались из экипажа и приподнимались на цыпочки, чтобы получше рассмотреть строения. Гоголь страшно волновался и за свое пылкое увлечение поплатился тем, что схватил насморк и легкую простуду. Он даже немного обморозил себе нос и вынужден был несколько дней просидеть дома. От всего этого восторг сменился противоположным настроением, особенно когда их начали беспокоить петербургские цены и разные мелочные неудобства, связанные с проживанием в столице.
Вскоре по прибытии Гоголь писал матери: “Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы (с Данилевским. – В.В.) платим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду… Съестные припасы также недешевы… В одной дороге издержано мною триста с лишком, да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала на шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но необходимые мелочи, да на переделку шинели и на покупку к ней воротника до восьмидесяти рублей”.
С первыми впечатлениями Гоголя от пребывания в Петербурге связаны и так называемые “петербургские повести” – “Невский проспект”, “Нос”, “Портрет”, “Шинель”, “Записки сумасшедшего”, опубликованные в разное время. Писатель никогда не объединял их в цикл наподобие “Вечеров на хуторе близ Диканьки” или “Миргорода”. Например, в третьем томе собрания сочинений 1842 года они соседствуют с повестями “Коляска” и “Рим”. Тем не менее пять названных выше повестей Гоголя вошли в русскую литературу как “петербургские”.
Образ Петербурга возник у Гоголя в 1831 году в “Пропавшей грамоте” и “Ночи перед Рождеством”. Хотя тут уже намечены некоторые черты, которые были впоследствии развернуты в петербургских повестях, образ северной столицы здесь несколько условен, как бы декоративен. Гоголю понадобилось еще два года прожить в Петербурге, чтобы глубже проникнуть в сложную жизнь города. Тогда и начали воплощаться замыслы новых повестей.
Вот”Невский проспект”, – в нем изображен Петербург дневной и ночной. Днем это “главная выставка всех лучших произведений человека. Один показывает щегольской сюртук с лучшим бобром, другой – греческий прекрасный нос, третий несет превосходные бакенбарды, четвертая – пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку…” При вечернем освещении Невский проспект выглядит иначе. “Тогда настает то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет”. От уличного фонаря уходят, каждый в свою сторону, художник Пискарев и поручик Пирогов, оба мелкие неудачники. Один расстается с жизнью, другой легко забывает стыд и позор за пирожками в кондитерской и вечерней мазуркой. Выдающиеся критики и писатели того времени, например, Белинский, Аполлон Григорьев и Достоевский, – люди несходных убеждений – одинаково восторгались гоголевским Пироговым как бессмертным образом пошлости (пошлости в смысле бездуховности).
Художник Пискарев мечтает о возвышенной красоте, а сталкивается с той же пошлостью, но в другом роде – с уличной женщиной. Гоголь изображает картину ночного города, как он чудится устремившемуся за своей мечтой художнику: “Тротуар несся под ним, кареты с скачущими лошадьми казались недвижимы, мост растягивался и ломался на своей арке, дом стоял крышею вниз, будка валилась к нему навстречу, и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами блестела, казалось, на самой реснице его глаз”.
Ночному Петербургу принадлежит и мечта Пискарева – его прекрасная дама, так жестоко обманувшая его эстетические иллюзии. “О, не верьте этому Невскому проспекту! – восклицает автор в конце повести. – Все обман, все мечта, все не то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин, который гуляет в отлично сшитом сюртучке, очень богат? Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре ее? Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой. Вы думаете, что этот энтузиаст, размахивающий руками, говорит о том, как жена его бросила шариком в незнакомого ему вовсе офицера? Совсем нет, он говорит о Лафайете”.
Лирические или авторские отступления – не особенность одних “Мертвых душ”, но особенность всей прозы Гоголя. В каждой повести можно найти подобные отступления.
“Необыкновенно-странное происшествие”, случившееся в повести “Нос”, кажется “чепухой совершенной”. Рассказчик как бы удивлен происходящим; он не берется объяснять того, что нос майора Ковалева оказался запечен в тесте, был брошен в Неву, но, несмотря на это, разъезжал по Петербургу, имея чин статского советника, а потом оказался на своем законном месте – “между двух щек майора Ковалева”. Там, где линии сюжета могли бы все-таки как-то связаться, но не сошлись, автор объявляет: “Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего не известно”.
Гоголь не обещает нам правдоподобия, ибо дело не в нем, – в рамках логики и правдоподобия сюжет мог бы развалиться. В повести события происходят “как во сне”: по ходу действия герою приходится несколько раз ущипнуть себя и убедиться, что он не спит. “А все, однако же, как поразмыслишь, – замечает автор, – во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, – редко, но бывают”.
В повести упоминается история о “танцующих стульях” в Конюшенной улице. Князь Петр Андреевич Вяземский писал по этому поводу своему другу Александру Тургеневу в январе 1834 года из Петербурга: “Здесь долго говорили о странном явлении в доме конюшни придворной: в комнатах одного из чиновников стулья, столы плясали, кувыркались, рюмки, налитые вином, кидались в потолок; призвали свидетелей, священника со святою водою, но бал не унимался”. Подобные явления в нашу эпоху получили наименование полтергейст. В реальности подобных “невероятных” происшествий сомневаться не приходится.
У гоголевского майора Ковалева исчез с лица нос. Это стало для него равносильно утрате личности. Пропало то, без чего нельзя ни жениться, ни получить места, а на людях приходится закрываться платком. Ковалев так и объясняет в газетной экспедиции, что ему никак нельзя без такой заметной части тела и что это не то, что какой-нибудь мизинный палец на ноге, которую можно спрятать в сапог, – и никто не увидит, если его нет. Словом, нос – важнейшая часть, средоточие существования майора. Нос становится сам лицом – в том значении, в каком, например, начальник в “Шинели”, распекший Акакия Акакиевича, именуется не как-нибудь, а значительным лицом. Вот уже нос и лицо поменялись местами: “Нос спрятал совершенно лицо свое в большой стоячий воротник и с выражением величайшей набожности молился”. Нос майора Ковалева оказался чином выше него.
Повесть “Портрет” рассказывает о художнике, продавшем свой дар за деньги, – он продал дьяволу душу. Здесь, если иметь в виду художественные произведения, Гоголь наиболее полно высказал свои взгляды на искусство. Проникновение злых сил в душу художника искажает и его искусство, – ведь оно должно быть не просто способностью создавать прекрасное, но подвигом трудного постижения духовной глубины жизни. Важно, что соблазнил Чарткова предмет искусства – необычный портрет с живыми глазами. “Это было уже не искусство: это разрушало даже гармонию самого портрета”. Тайна портрета тревожит автора и побуждает к размышлению о природе искусства, о различии в нем создания и копии. “Живость” изображения у художника-копииста, написавшего портрет ростовщика, для Гоголя – не просто поверхностное искусство, а демонический отблеск мирового зла. Такое искусство часто обольщает душу зрителя, заражает греховными чувствами. Недаром с портрета глядят живые недобрые глаза старика
Автор рассказывает, что у благочестивого живописца, написавшего странный портрет с живыми глазами вдруг без всякой причины переменился характер: он стал тщеславен и завистлив. Но такие же необъяснимые на первый взгляд факты случаются в жизни повседневно. “Там честный, трезвый человек делался пьяницей, там купеческий приказчик обворовал своего хозяина; там извозчик, возивший несколько лет честно, за грош зарезал седока”. Вскоре после Гоголя и Достоевский будет изображать подобные будничные, распространенные факты как чрезвычайные, необыкновенные. Там, где нет видимых причин для происходящих на глазах превращений, – там бессильно простое наблюдение и описание.
Гоголя как писателя отличает особая ответственность перед читателем. Он считал, что “обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку. Беда произносить его писателю… когда не пришла еще в стройность его собственная душа: из него такое выйдет слово, которое всем опротивеет. И тогда с самым чистейшим желаньем добра можно произвести зло”. Осознание ответственности художника за слово и за все им написанное пришло к Гоголю очень рано. В повести “Портрет” (в редакции 1835 года) старый монах делится с сыном своим религиозным опытом: "
Похожие работы
Тема власти денег нашла свое отражение в повестях «Портрет» и «Шинель». Так, молодой художник Чартков был очень бедным. В свои работы он вкладывал душу, но общество не принимало его картин. В один из дней он решил набросать своеобразный шаблон и писать по нему, изменяя лишь небольшие детали. После этого он обрел славу и богатство. Чартков стал почитаемым членом того общества, которое ранее презирало его. С мнением художника стали считаться, он стал одним из них. Но в один момент Чартков понял, что выбрал губительный путь. В погоне за славой и признанием он предал свое предназначение. В конечном итоге, художник сходит с ума и умирает.
Аналогичная история происходит и с главным героем повести «Шинель» Акакием Акакиевичем Башмачкиным. Этот «маленький человек» был объектом насмешек своих коллег. Но стоило ему купить новую шинель, как отношение к нему резко поменялось. В честь его покупки устраивается светский вечер, он становится главным действующим лицом. Повесть заканчивается трагически, Акакий Акакиевич был ограблен, грабители похитили его новую шинель, он заболел и умер.
В цикле «Петербургские повесть» Гоголь показал нам Петербург, как город переполненный алчностью и личными интересами. К большому сожалению, Петербург стал зеркалом всей России того времени. Хотя прошло уже много лет ситуация не сильно изменилась. В нашем мире все также правят деньги и личные интересы.
«Петербургские повести» учат нас ценить собственное мнение и не поддаваться соблазну богатства и власти.
В декабре 1828 года Гоголь вместе со своим школьным товарищем Александром Данилевским впервые отправился в Петербург. По мере приближения к столице нетерпение и любопытство путников возрастало. Наконец издали показались бесчисленные огни, возвещавшие о приближении к большому городу. Молодыми людьми овладел восторг: они, как бы позабыв о морозе, то и дело высовывались из экипажа и приподнимались на цыпочки, чтобы получше рассмотреть строения. Гоголь страшно волновался и за свое пылкое увлечение поплатился тем, что схватил насморк и легкую простуду. Он даже немного обморозил себе нос и вынужден был несколько дней просидеть дома. От всего этого восторг сменился противоположным настроением, особенно когда их начали беспокоить петербургские цены и разные мелочные неудобства, связанные с проживанием в столице.
Вскоре по прибытии Гоголь писал матери: “Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы (с Данилевским. – В.В.) платим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду… Съестные припасы также недешевы… В одной дороге издержано мною триста с лишком, да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала на шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но необходимые мелочи, да на переделку шинели и на покупку к ней воротника до восьмидесяти рублей”.
С первыми впечатлениями Гоголя от пребывания в Петербурге связаны и так называемые “петербургские повести” – “Невский проспект”, “Нос”, “Портрет”, “Шинель”, “Записки сумасшедшего”, опубликованные в разное время. Писатель никогда не объединял их в цикл наподобие “Вечеров на хуторе близ Диканьки” или “Миргорода”. Например, в третьем томе собрания сочинений 1842 года они соседствуют с повестями “Коляска” и “Рим”. Тем не менее пять названных выше повестей Гоголя вошли в русскую литературу как “петербургские”.
Образ Петербурга возник у Гоголя в 1831 году в “Пропавшей грамоте” и “Ночи перед Рождеством”. Хотя тут уже намечены некоторые черты, которые были впоследствии развернуты в петербургских повестях, образ северной столицы здесь несколько условен, как бы декоративен. Гоголю понадобилось еще два года прожить в Петербурге, чтобы глубже проникнуть в сложную жизнь города. Тогда и начали воплощаться замыслы новых повестей.
Воропаев В. А.
В декабре 1828 года Гоголь вместе со своим школьным товарищем Александром Данилевским впервые отправился в Петербург. По мере приближения к столице нетерпение и любопытство путников возрастало. Наконец издали показались бесчисленные огни, возвещавшие о приближении к большому городу. Молодыми людьми овладел восторг: они, как бы позабыв о морозе, то и дело высовывались из экипажа и приподнимались на цыпочки, чтобы получше рассмотреть строения. Гоголь страшно волновался и за свое пылкое увлечение поплатился тем, что схватил насморк и легкую простуду. Он даже немного обморозил себе нос и вынужден был несколько дней просидеть дома. От всего этого восторг сменился противоположным настроением, особенно когда их начали беспокоить петербургские цены и разные мелочные неудобства, связанные с проживанием в столице.
Вскоре по прибытии Гоголь писал матери: “Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы (с Данилевским. – В.В.) платим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду… Съестные припасы также недешевы… В одной дороге издержано мною триста с лишком, да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала на шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но необходимые мелочи, да на переделку шинели и на покупку к ней воротника до восьмидесяти рублей”.
С первыми впечатлениями Гоголя от пребывания в Петербурге связаны и так называемые “петербургские повести” – “Невский проспект”, “Нос”, “Портрет”, “Шинель”, “Записки сумасшедшего”, опубликованные в разное время. Писатель никогда не объединял их в цикл наподобие “Вечеров на хуторе близ Диканьки” или “Миргорода”. Например, в третьем томе собрания сочинений 1842 года они соседствуют с повестями “Коляска” и “Рим”. Тем не менее пять названных выше повестей Гоголя вошли в русскую литературу как “петербургские”.
Образ Петербурга возник у Гоголя в 1831 году в “Пропавшей грамоте” и “Ночи перед Рождеством”. Хотя тут уже намечены некоторые черты, которые были впоследствии развернуты в петербургских повестях, образ северной столицы здесь несколько условен, как бы декоративен. Гоголю понадобилось еще два года прожить в Петербурге, чтобы глубже проникнуть в сложную жизнь города. Тогда и начали воплощаться замыслы новых повестей.
Вот”Невский проспект”, – в нем изображен Петербург дневной и ночной. Днем это “главная выставка всех лучших произведений человека. Один показывает щегольской сюртук с лучшим бобром, другой – греческий прекрасный нос, третий несет превосходные бакенбарды, четвертая – пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку…” При вечернем освещении Невский проспект выглядит иначе. “Тогда настает то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет”. От уличного фонаря уходят, каждый в свою сторону, художник Пискарев и поручик Пирогов, оба мелкие неудачники. Один расстается с жизнью, другой легко забывает стыд и позор за пирожками в кондитерской и вечерней мазуркой. Выдающиеся критики и писатели того времени, например, Белинский, Аполлон Григорьев и Достоевский, – люди несходных убеждений – одинаково восторгались гоголевским Пироговым как бессмертным образом пошлости (пошлости в смысле бездуховности).
Художник Пискарев мечтает о возвышенной красоте, а сталкивается с той же пошлостью, но в другом роде – с уличной женщиной. Гоголь изображает картину ночного города, как он чудится устремившемуся за своей мечтой художнику: “Тротуар несся под ним, кареты с скачущими лошадьми казались недвижимы, мост растягивался и ломался на своей арке, дом стоял крышею вниз, будка валилась к нему навстречу, и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами блестела, казалось, на самой реснице его глаз”.
Ночному Петербургу принадлежит и мечта Пискарева – его прекрасная дама, так жестоко обманувшая его эстетические иллюзии. “О, не верьте этому Невскому проспекту! – восклицает автор в конце повести. – Все обман, все мечта, все не то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин, который гуляет в отлично сшитом сюртучке, очень богат? Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре ее? Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой. Вы думаете, что этот энтузиаст, размахивающий руками, говорит о том, как жена его бросила шариком в незнакомого ему вовсе офицера? Совсем нет, он говорит о Лафайете”.
Лирические или авторские отступления – не особенность одних “Мертвых душ”, но особенность всей прозы Гоголя. В каждой повести можно найти подобные отступления.
“Необыкновенно-странное происшествие”, случившееся в повести “Нос”, кажется “чепухой совершенной”. Рассказчик как бы удивлен происходящим; он не берется объяснять того, что нос майора Ковалева оказался запечен в тесте, был брошен в Неву, но, несмотря на это, разъезжал по Петербургу, имея чин статского советника, а потом оказался на своем законном месте – “между двух щек майора Ковалева”. Там, где линии сюжета могли бы все-таки как-то связаться, но не сошлись, автор объявляет: “Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего не известно”.
Гоголь не обещает нам правдоподобия, ибо дело не в нем, – в рамках логики и правдоподобия сюжет мог бы развалиться. В повести события происходят “как во сне”: по ходу действия герою приходится несколько раз ущипнуть себя и убедиться, что он не спит. “А все, однако же, как поразмыслишь, – замечает автор, – во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, – редко, но бывают”.
В повести упоминается история о “танцующих стульях” в Конюшенной улице. Князь Петр Андреевич Вяземский писал по этому поводу своему другу Александру Тургеневу в январе 1834 года из Петербурга: “Здесь долго говорили о странном явлении в доме конюшни придворной: в комнатах одного из чиновников стулья, столы плясали, кувыркались, рюмки, налитые вином, кидались в потолок; призвали свидетелей, священника со святою водою, но бал не унимался”. Подобные явления в нашу эпоху получили наименование полтергейст. В реальности подобных “невероятных” происшествий сомневаться не приходится.
У гоголевского майора Ковалева исчез с лица нос. Это стало для него равносильно утрате личности. Пропало то, без чего нельзя ни жениться, ни получить места, а на людях приходится закрываться платком. Ковалев так и объясняет в газетной экспедиции, что ему никак нельзя без такой заметной части тела и что это не то, что какой-нибудь мизинный палец на ноге, которую можно спрятать в сапог, – и никто не увидит, если его нет. Словом, нос – важнейшая часть, средоточие существования майора. Нос становится сам лицом – в том значении, в каком, например, начальник в “Шинели”, распекший Акакия Акакиевича, именуется не как-нибудь, а значительным лицом. Вот уже нос и лицо поменялись местами: “Нос спрятал совершенно лицо свое в большой стоячий воротник и с выражением величайшей набожности молился”. Нос майора Ковалева оказался чином выше него.
Повесть “Портрет” рассказывает о художнике, продавшем свой дар за деньги, – он продал дьяволу душу. Здесь, если иметь в виду художественные произведения, Гоголь наиболее полно высказал свои взгляды на искусство. Проникновение злых сил в душу художника искажает и его искусство, – ведь оно должно быть не просто способностью создавать прекрасное, но подвигом трудного постижения духовной глубины жизни. Важно, что соблазнил Чарткова предмет искусства – необычный портрет с живыми глазами. “Это было уже не искусство: это разрушало даже гармонию самого портрета”. Тайна портрета тревожит автора и побуждает к размышлению о природе искусства, о различии в нем создания и копии. “Живость” изображения у художника-копииста, написавшего портрет ростовщика, для Гоголя – не просто поверхностное искусство, а демонический отблеск мирового зла. Такое искусство часто обольщает душу зрителя, заражает греховными чувствами. Недаром с портрета глядят живые недобрые глаза старика
Автор рассказывает, что у благочестивого живописца, написавшего странный портрет с живыми глазами вдруг без всякой причины переменился характер: он стал тщеславен и завистлив. Но такие же необъяснимые на первый взгляд факты случаются в жизни повседневно. “Там честный, трезвый человек делался пьяницей, там купеческий приказчик обворовал своего хозяина; там извозчик, возивший несколько лет честно, за грош зарезал седока”. Вскоре после Гоголя и Достоевский будет изображать подобные будничные, распространенные факты как чрезвычайные, необыкновенные. Там, где нет видимых причин для происходящих на глазах превращений, – там бессильно простое наблюдение и описание.
Гоголя как писателя отличает особая ответственность перед читателем. Он считал, что “обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку. Беда произносить его писателю… когда не пришла еще в стройность его собственная душа: из него такое выйдет слово, которое всем опротивеет. И тогда с самым чистейшим желаньем добра можно произвести зло”. Осознание ответственности художника за слово и за все им написанное пришло к Гоголю очень рано. В повести “Портрет” (в редакции 1835 года) старый монах делится с сыном своим религиозным опытом: “Дивись, сын мой, ужасному могуществу беса. Он во все силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в самое вдохновение художника”. В книге “Выбранные места из переписки с друзьями” Гоголь сказал, чем должно быть, по его мнению, искусство. Назначение его – служить “незримой ступенью к христианству”. По Гоголю, литература должна выполнять ту же задачу, что и сочинения духовных писателей, – просвещать душу, вести ее к совершенству. В этом для него – единственное оправдание искусства. И чем выше становился его взгляд на искусство, тем требовательнее он относился к себе как к писателю.
Гоголевский Петербург
Воропаев В. А.
В
декабре 1828 года Гоголь вместе со своим школьным товарищем Александром
Данилевским впервые отправился в Петербург. По мере приближения к столице
нетерпение и любопытство путников возрастало. Наконец издали показались
бесчисленные огни, возвещавшие о приближении к большому городу. Молодыми людьми
овладел восторг: они, как бы позабыв о морозе, то и дело высовывались из
экипажа и приподнимались на цыпочки, чтобы получше рассмотреть строения. Гоголь
страшно волновался и за свое пылкое увлечение поплатился тем, что схватил
насморк и легкую простуду. Он даже немного обморозил себе нос и вынужден был
несколько дней просидеть дома. От всего этого восторг сменился противоположным
настроением, особенно когда их начали беспокоить петербургские цены и разные
мелочные неудобства, связанные с проживанием в столице.
Вскоре
по прибытии Гоголь писал матери: “Петербург мне показался вовсе не таким,
как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые
распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не совсем по-свински, то есть
иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы
(с Данилевским. – В.В.) платим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова
и воду… Съестные припасы также недешевы… В одной дороге издержано мною триста с
лишком, да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала
на шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но необходимые мелочи,
да на переделку шинели и на покупку к ней воротника до восьмидесяти
рублей”.
С
первыми впечатлениями Гоголя от пребывания в Петербурге связаны и так
называемые “петербургские повести” – “Невский проспект”,
“Нос”, “Портрет”, “Шинель”, “Записки сумасшедшего”,
опубликованные в разное время. Писатель никогда не объединял их в цикл
наподобие “Вечеров на хуторе близ Диканьки” или
“Миргорода”. Например, в третьем томе собрания сочинений 1842 года
они соседствуют с повестями “Коляска” и “Рим”. Тем не менее
пять названных выше повестей Гоголя вошли в русскую литературу как
“петербургские”.
Образ
Петербурга возник у Гоголя в 1831 году в “Пропавшей грамоте” и
“Ночи перед Рождеством”. Хотя тут уже намечены некоторые черты,
которые были впоследствии развернуты в петербургских повестях, образ северной
столицы здесь несколько условен, как бы декоративен. Гоголю понадобилось еще
два года прожить в Петербурге, чтобы глубже проникнуть в сложную жизнь города.
Тогда и начали воплощаться замыслы новых повестей.
Вот”Невский
проспект”, – в нем изображен Петербург дневной и ночной. Днем это
“главная выставка всех лучших произведений человека. Один показывает
щегольской сюртук с лучшим бобром, другой – греческий прекрасный нос, третий
несет превосходные бакенбарды, четвертая – пару хорошеньких глазок и
удивительную шляпку…” При вечернем освещении Невский проспект выглядит
иначе. “Тогда настает то таинственное время, когда лампы дают всему
какой-то заманчивый, чудесный свет”. От уличного фонаря уходят, каждый в свою
сторону, художник Пискарев и поручик Пирогов, оба мелкие неудачники. Один
расстается с жизнью, другой легко забывает стыд и позор за пирожками в
кондитерской и вечерней мазуркой. Выдающиеся критики и писатели того времени,
например, Белинский, Аполлон Григорьев и Достоевский, – люди несходных
убеждений – одинаково восторгались гоголевским Пироговым как бессмертным
образом пошлости (пошлости в смысле бездуховности).
Художник
Пискарев мечтает о возвышенной красоте, а сталкивается с той же пошлостью, но в
другом роде – с уличной женщиной. Гоголь изображает картину ночного города, как
он чудится устремившемуся за своей мечтой художнику: “Тротуар несся под
ним, кареты с скачущими лошадьми казались недвижимы, мост растягивался и
ломался на своей арке, дом стоял крышею вниз, будка валилась к нему навстречу,
и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами
блестела, казалось, на самой реснице его глаз”.
Ночному
Петербургу принадлежит и мечта Пискарева – его прекрасная дама, так жестоко
обманувшая его эстетические иллюзии. “О, не верьте этому Невскому
проспекту! – восклицает автор в конце повести. – Все обман, все мечта, все не
то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин, который гуляет в отлично сшитом
сюртучке, очень богат? Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы
воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью,
судят об архитектуре ее? Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две
вороны одна против другой. Вы думаете, что этот энтузиаст, размахивающий
руками, говорит о том, как жена его бросила шариком в незнакомого ему вовсе
офицера? Совсем нет, он говорит о Лафайете”.
Лирические
или авторские отступления – не особенность одних “Мертвых душ”, но
особенность всей прозы Гоголя. В каждой повести можно найти подобные
отступления.
“Необыкновенно-странное
происшествие”, случившееся в повести “Нос”, кажется
“чепухой совершенной”. Рассказчик как бы удивлен происходящим; он не
берется объяснять того, что нос майора Ковалева оказался запечен в тесте, был брошен
в Неву, но, несмотря на это, разъезжал по Петербургу, имея чин статского
советника, а потом оказался на своем законном месте – “между двух щек
майора Ковалева”. Там, где линии сюжета могли бы все-таки как-то
связаться, но не сошлись, автор объявляет: “Но здесь происшествие
совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего не
известно”.
Гоголь
не обещает нам правдоподобия, ибо дело не в нем, – в рамках логики и
правдоподобия сюжет мог бы развалиться. В повести события происходят “как
во сне”: по ходу действия герою приходится несколько раз ущипнуть себя и
убедиться, что он не спит. “А все, однако же, как поразмыслишь, – замечает
автор, – во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные
происшествия бывают на свете, – редко, но бывают”.
В
повести упоминается история о “танцующих стульях” в Конюшенной улице.
Князь Петр Андреевич Вяземский писал по этому поводу своему другу Александру
Тургеневу в январе 1834 года из Петербурга: “Здесь долго говорили о
странном явлении в доме конюшни придворной: в комнатах одного из чиновников
стулья, столы плясали, кувыркались, рюмки, налитые вином, кидались в потолок;
призвали свидетелей, священника со святою водою, но бал не унимался”.
Подобные явления в нашу эпоху получили наименование полтергейст. В реальности
подобных “невероятных” происшествий сомневаться не приходится.
У
гоголевского майора Ковалева исчез с лица нос. Это стало для него равносильно
утрате личности. Пропало то, без чего нельзя ни жениться, ни получить места, а
на людях приходится закрываться платком. Ковалев так и объясняет в газетной
экспедиции, что ему никак нельзя без такой заметной части тела и что это не то,
что какой-нибудь мизинный палец на ноге, которую можно спрятать в сапог, – и
никто не увидит, если его нет. Словом, нос – важнейшая часть, средоточие
существования майора. Нос становится сам лицом – в том значении, в каком,
например, начальник в “Шинели”, распекший Акакия Акакиевича,
именуется не как-нибудь, а значительным лицом. Вот уже нос и лицо поменялись местами:
“Нос спрятал совершенно лицо свое в большой стоячий воротник и с
выражением величайшей набожности молился”. Нос майора Ковалева оказался
чином выше него.
Повесть
“Портрет” рассказывает о художнике, продавшем свой дар за деньги, –
он продал дьяволу душу. Здесь, если иметь в виду художественные произведения,
Гоголь наиболее полно высказал свои взгляды на искусство. Проникновение злых
сил в душу художника искажает и его искусство, – ведь оно должно быть не просто
способностью создавать прекрасное, но подвигом трудного постижения духовной
глубины жизни. Важно, что соблазнил Чарткова предмет искусства – необычный
портрет с живыми глазами. “Это было уже не искусство: это разрушало даже
гармонию самого портрета”. Тайна портрета тревожит автора и побуждает к
размышлению о природе искусства, о различии в нем создания и копии.
“Живость” изображения у художника-копииста, написавшего портрет
ростовщика, для Гоголя – не просто поверхностное искусство, а демонический
отблеск мирового зла. Такое искусство часто обольщает душу зрителя, заражает
греховными чувствами. Недаром с портрета глядят живые недобрые глаза старика
Автор
рассказывает, что у благочестивого живописца, написавшего странный портрет с
живыми глазами вдруг без всякой причины переменился характер: он стал тщеславен
и завистлив. Но такие же необъяснимые на первый взгляд факты случаются в жизни
повседневно. “Там честный, трезвый человек делался пьяницей, там
купеческий приказчик обворовал своего хозяина; там извозчик, возивший несколько
лет честно, за грош зарезал седока”. Вскоре после Гоголя и Достоевский
будет изображать подобные будничные, распространенные факты как чрезвычайные,
необыкновенные. Там, где нет видимых причин для происходящих на глазах
превращений, – там бессильно простое наблюдение и описание.
Гоголя
как писателя отличает особая ответственность перед читателем. Он считал, что
“обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку.
Беда произносить его писателю… когда не пришла еще в стройность его
собственная душа: из него такое выйдет слово, которое всем опротивеет. И тогда
с самым чистейшим желаньем добра можно произвести зло”. Осознание
ответственности художника за слово и за все им написанное пришло к Гоголю очень
рано. В повести “Портрет” (в редакции 1835 года) старый монах делится
с сыном своим религиозным опытом: “Дивись, сын мой, ужасному могуществу
беса. Он во все силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в самое
вдохновение художника”. В книге “Выбранные места из переписки с
друзьями” Гоголь сказал, чем должно быть, по его мнению, искусство.
Назначение его – служить “незримой ступенью к христианству”. По
Гоголю, литература должна выполнять ту же задачу, что и сочинения духовных
писателей, – просвещать душу, вести ее к совершенству. В этом для него – единственное
оправдание искусства. И чем выше становился его взгляд на искусство, тем
требовательнее он относился к себе как к писателю.
В
“Портрете” можно найти отражение духовной жизни Гоголя. Художник,
создавший портрет ростовщика, решает уйти из мира и становится монахом.
Приуготовив себя в монастыре подвижнической жизнью отшельника, он возвращается
к творчеству и создает картину, которая поражала всех видевших ее как бы
исходящей из нее высокой духовностью. В конце повести монах-художник наставляет
сына: “Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе талант, тот чище
всех должен быть душою. Другому простится многое, но ему не простится”.
Здесь
Гоголь как бы наметил программу своей жизни. В середине 1840-х годов у него
появилось намерение оставить литературное поприще и уйти в монастырь. Но эти
монашеские устремления (которые не были секретом для школьных приятелей
Гоголя), по всей видимости, не предполагали окончательного отказа от
творчества, но как бы подразумевали возвращение к нему в новом качестве. Путь к
большому искусству, полагал Гоголь, лежит через духовный подвиг художника.
Нужно умереть для мира, чтобы пересоздаться внутренне, а затем вернуться к
творчеству.
“Шинель”
– последняя из написанных Гоголем повестей – создавалась одновременно с первым томом
“Мертвых душ”. История Акакия Акакиевича Башмачкина, “вечного
титулярного советника”, – это история гибели маленького человека. В
департаменте к нему относились без всякого уважения и даже на него не глядели,
когда давали что-нибудь переписывать. Ревностное исполнение героем своих
обязанностей – переписывание казенных бумаг – единственный интерес и смысл его
жизни. Убожество и робость бедного чиновника выражаются в его косноязычной
речи. В разговоре он, начавши, не оканчивал фразы: “Это, право, совершенно
того…” – а потом уже и ничего не было, и сам он позабывал, думая, что все
уже выговорил”. Несмотря на свое униженное положение Акакий Акакиевич
вполне доволен своим жребием. В истории с шинелью он переживает своего рода
озарение. Шинель сделалась его “идеальной целью”, согрела, наполнила
его существование. Голодая, чтобы скопить деньги на ее шитье, он “питался
духовно, неся в мыслях своих идею будущей шинели”. Герой даже сделался
тверже характером, в голове его мелькали дерзкие, отважные мысли – “не положить
ли, точно, куницу на воротник?”
Столкнувшись
с вопиющим равнодушием жизни в виде “значительного лица”, испытав
душевное потрясение, Башмачкин заболевает и умирает. В предсмертном бреду он
произносит никогда не слыханные от него страшные богохульные речи. И здесь
мысли его вертелись вокруг той же шинели. Когда же он умер, то “Петербург
остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нем его и никогда не было.
Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для
кого не интересное…” Только через несколько дней в департаменте узнали,
что Башмачкин умер, да и то только потому, что пустовало его место.
Но
на этом история о бедном чиновнике не оканчивается. Умерший Башмачкин
превращается в призрака-мстителя и срывает шинель с самогo “значительного
лица”. После встречи с мертвецом тот, почувствовав укоры совести,
нравственно исправляется. Иногда думают, что погибший Акакий Акакиевич тревожит
совесть “значительного лица” и только в его воображении является
призраком. Однако такое правдоподобное объяснение нарушает логику гоголевского
мира – так же, как она была бы нарушена, если бы действие “Носа”
объяснялось как сон майора Ковалева.
Впрочем,
автор и тут не дает окончательного ответа на все вопросы. “Один
коломенский будочник, – пишет он, – видел собственными глазами, как показалось
из-за одного дома привидение; но будучи по природе своей несколько бессилен… он
не посмел остановить его, а так шел за ним в темноте до тех пор, пока наконец
привидение вдруг оглянулось и, остановясь, спросило: “Тебе чего
хочется?” – и показало такой кулак, какого и у живых не найдешь. Будучник
сказал: “Ничего”, – да и поворотил тот же час назад. Привидение,
однако же, было уже гораздо выше ростом, носило преогромные усы и, направив
шаги, как казалось, к Обухову мосту, скрылось совершенно в ночной
темноте”. Так кончается повесть. Гоголь оставляет за читателем решать,
имело ли привидение отношение к Акакию Акакиевичу или все это плод досужих
выдумок и городских толков.
В
“Шинели” Гоголь показывает, как человек вкладывает всю свою душу без
остатка в вещь – шинель. Эта сторона героя повести, заслуживающая не только
сострадания, но и порицания, была отмечена Аполлоном Григорьевым, который
писал, что в образе Башмачкина “поэт начертал последнюю грань обмеления
Божьего создания до той степени, что вещь, и вещь самая ничтожная, становится
для человека источником беспредельной радости и уничтожающего горя, до того,
что шинель делается трагическим fatum в жизни существа, созданного по образу и
подобию Вечного…”
Гоголевский
Акакий Акакиевич не сводится как герой лишь к петербургскому типу чиновника, –
это образ общечеловеческий, относящийся ко всем подобным ему, где бы и когда бы
они ни жили, в каких бы условиях ни погибали, ни исчезали из жизни так же
незаметно для окружающих, как и Акакий Акакиевич. На него обрушилось несчастье
такое же, “как обрушивалось на царей и повелителей мира…”
“Записки
сумасшедшего” – единственное произведение Гоголя, написанное от лица
героя, как его рассказ о самом себе. Поприщин (фамилия героя происходит от
слова поприще ) ведет свой внутрений монолог, во внешней же жизни, перед
генералом и его дочкой, он и хотел бы много сказать и спросить, но у него язык
не поворачивается. Это противоречие внешнего положения и внутреннего
самосознания отражается в его записках, – оно-то и сводит его с ума. Поприщина
мучит вопрос о собственной человеческой ценности. Так как никто за ним таковой
не признает, он пытается это сам решить для себя. Герой разговаривает в
записках с самим собой. Вот, например, его игривое замечание: “Что это за
бестия наш брат чиновник! Ей-Богу, не уступит никакому офицеру: пройди
какая-нибудь в шляпке, непременно зацепит”. Этот тон легкой пошлости
показывает, что герой таков же, как и многие, что он любит пошутить. Однако
Поприщин не поручик Пирогов или майор Ковалев, у которых в голове все в
порядке, и это действительно их тон. А Поприщин только хотел бы быть таким, как
они. Если в других петербургских повестях пошлость и трагизм – две краски
петербургского мира – выступают раздельно и сложно сочетаются в
повествовательной речи автора, то в “Записках сумасшедшего” в каждом
пошлом слове героя слышен трагизм его попыток осознать себя нормальным
человеком. “Вы еще смеетесь над простаком, но уже ваш смех растворен
горечью”, – писал Белинский.
В
этих попытках Поприщину не на что опереться, кроме известных ему понятий о
человеческой ценности в виде чинов и званий. Поэтому ему хочется
“рассмотреть поближе жизнь этих господ”. Он фантазирует, что
“станем и мы полковником и заведем себе репутацию”. Ему приходят на
ум вопросы: “Отчего происходят все эти разности? Отчего я титулярный
советник и с какой стати я титулярный советник?” Или: “Может быть, я
сам не знаю, кто я таков”. Горделивое чувство искаженного сознания
возносит его аж в испанские короли.
Заключительный
монолог героя – уже не речь прежнего Поприщина, но голос самого Гоголя.
Сознание человеком своего несчастья рождает любимый у Гоголя образ дороги,
тройки и колокольчика. Дорога мчится через весь свет в небесные дали – куда
несет она героя? “…Взвейтеся, кони, и несите меня с этого света!” Так
разрешаются поиски ущербным человеком своего места в мире: не титулярный
советник, и не полковник, и не испанский король, а – “ему нет места на
свете!”
Достоевскому
приписывают фразу: “Все мы вышли из гоголевской “Шинели”.
Говорил ли он действительно эти слова, мы достоверно не знаем. Но кто бы их ни
сказал, не случайно они стали крылатыми. Очень многое и важное вышло из
гоголевской “Шинели”, из петербургских повестей Гоголя. Эти повести –
не только о Петербурге и петербургских жителях, они дают символические образы
мирового масштаба и поэтому входят в сокровищницу мировой литературы.
В декабре 1828 года Гоголь вместе со своим школьным товарищем Александром Данилевским впервые отправился в Петербург. По мере приближения к столице нетерпение и любопытство путников возрастало. Наконец издали показались бесчисленные огни, возвещавшие о приближении к большому городу. Молодыми людьми овладел восторг: они, как бы позабыв о морозе, то и дело высовывались из экипажа и приподнимались на цыпочки, чтобы получше рассмотреть строения. Гоголь страшно волновался и за свое пылкое увлечение поплатился тем, что схватил насморк и легкую простуду. Он даже немного обморозил себе нос и вынужден был несколько дней просидеть дома. От всего этого восторг сменился противоположным настроением, особенно когда их начали беспокоить петербургские цены и разные мелочные неудобства, связанные с проживанием в столице.
Вскоре по прибытии Гоголь писал матери: “Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы (с Данилевским. – В. В.) платим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду… Съестные припасы также недешевы… В одной дороге издержано мною триста с лишком, да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала на шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но необходимые мелочи, да на переделку шинели и на покупку к ней воротника до восьмидесяти рублей”.
С первыми впечатлениями Гоголя от пребывания в Петербурге связаны и так называемые “петербургские повести” – “Невский проспект”, “Нос”, “Портрет”, “Шинель”, “Записки сумасшедшего”, опубликованные в разное время. Писатель никогда не объединял их в цикл наподобие “Вечеров на хуторе близ Диканьки” или “Миргорода”. Например, в третьем томе собрания сочинений 1842 года они соседствуют с повестями “Коляска” и “Рим”. Тем не менее пять названных выше повестей Гоголя вошли в русскую литературу как “петербургские”.
Образ Петербурга возник у Гоголя в 1831 году в “Пропавшей грамоте” и “Ночи перед Рождеством”. Хотя тут уже намечены некоторые черты, которые были впоследствии развернуты в петербургских повестях, образ северной столицы здесь несколько условен, как бы декоративен. Гоголю понадобилось еще два года прожить в Петербурге, чтобы глубже проникнуть в сложную жизнь города. Тогда и начали воплощаться замыслы новых повестей.
В декабре 1828 года Гоголь вместе со своим школьным товарищем
Александром Данилевским впервые отправился в Петербург. По мере
приближения к столице нетерпение и любопытство путников возрастало.
Наконец издали показались бесчисленные огни, возвещавшие о приближении к
большому городу. Молодыми людьми овладел восторг: они, как бы позабыв о
морозе, то и дело высовывались из экипажа и приподнимались на цыпочки,
чтобы получше рассмотреть строения. Гоголь страшно волновался и за свое
пылкое увлечение поплатился тем, что схватил насморк и легкую простуду.
Он даже немного обморозил себе нос и вынужден был несколько дней
просидеть дома. От всего этого восторг сменился противоположным
настроением, особенно когда их начали беспокоить петербургские цены и
разные мелочные неудобства, связанные с проживанием в столице.
Вскоре
по прибытии Гоголь писал матери: “Петербург мне показался вовсе не
таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и
слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не
совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно
дороже, нежели думали. За квартиру мы (с Данилевским. – В.В.) платим
восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду… Съестные
припасы также недешевы… В одной дороге издержано мною триста с лишком,
да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала на
шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но
необходимые мелочи, да на переделку шинели и на покупку к ней воротника
до восьмидесяти рублей”.
С первыми впечатлениями Гоголя от
пребывания в Петербурге связаны и так называемые “петербургские повести”
– “Невский проспект”, “Нос”, “Портрет”, “Шинель”, “Записки
сумасшедшего”, опубликованные в разное время. Писатель никогда не
объединял их в цикл наподобие “Вечеров на хуторе близ Диканьки” или
“Миргорода”. Например, в третьем томе собрания сочинений 1842 года они
соседствуют с повестями “Коляска” и “Рим”. Тем не менее пять названных
выше повестей Гоголя вошли в русскую литературу как “петербургские”.
Образ
Петербурга возник у Гоголя в 1831 году в “Пропавшей грамоте” и “Ночи
перед Рождеством”. Хотя тут уже намечены некоторые черты, которые были
впоследствии развернуты в петербургских повестях, образ северной столицы
здесь несколько условен, как бы декоративен. Гоголю понадобилось еще
два года прожить в Петербурге, чтобы глубже проникнуть в сложную жизнь
города. Тогда и начали воплощаться замыслы новых повестей.
В декабре 1828 года Гоголь вместе со своим школьным товарищем
Александром Данилевским впервые отправился в Петербург. По мере
приближения к столице нетерпение и любопытство путников возрастало.
Наконец издали показались бесчисленные огни, возвещавшие о приближении к
большому городу. Молодыми людьми овладел восторг: они, как бы позабыв о
морозе, то и дело высовывались из экипажа и приподнимались на цыпочки,
чтобы получше рассмотреть строения. Гоголь страшно волновался и за свое
пылкое увлечение поплатился тем, что схватил насморк и легкую простуду.
Он даже немного обморозил себе нос и вынужден был несколько дней
просидеть дома. От всего этого восторг сменился противоположным
настроением, особенно когда их начали беспокоить петербургские цены и
разные мелочные неудобства, связанные с проживанием в столице.
Вскоре
по прибытии Гоголь писал матери: “Петербург мне показался вовсе не
таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и
слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не
совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно
дороже, нежели думали. За квартиру мы (с Данилевским. – В.В.) платим
восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду… Съестные
припасы также недешевы… В одной дороге издержано мною триста с лишком,
да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала на
шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но
необходимые мелочи, да на переделку шинели и на покупку к ней воротника
до восьмидесяти рублей”.
С первыми впечатлениями Гоголя от
пребывания в Петербурге связаны и так называемые “петербургские повести”
– “Невский проспект”, “Нос”, “Портрет”, “Шинель”, “Записки
сумасшедшего”, опубликованные в разное время. Писатель никогда не
объединял их в цикл наподобие “Вечеров на хуторе близ Диканьки” или
“Миргорода”. Например, в третьем томе собрания сочинений 1842 года они
соседствуют с повестями “Коляска” и “Рим”. Тем не менее пять названных
выше повестей Гоголя вошли в русскую литературу как “петербургские”.
Образ
Петербурга возник у Гоголя в 1831 году в “Пропавшей грамоте” и “Ночи
перед Рождеством”. Хотя тут уже намечены некоторые черты, которые были
впоследствии развернуты в петербургских повестях, образ северной столицы
здесь несколько условен, как бы декоративен. Гоголю понадобилось еще
два года прожить в Петербурге, чтобы глубже проникнуть в сложную жизнь
города. Тогда и начали воплощаться замыслы новых повестей.
Впервые Н. В. Гоголь отправился в Петербург вместе со своим школьным товарищем Александром Данилевским в декабре 1828 года. По ходу приближения к столице любопытство и нетерпение путников возрастало. Наконец, они увидели бесчисленные огни, которые возвещали о приближении к большому городу. Молодых людей охватил восторг, позабыв о морозе, они то и дело поднимались на цыпочки и высовывались в окна, горя желание побыстрее и получше рассмотреть приближающийся Петербург. Н. В. Гоголь сильно волновался, то и дело выглядывал из экипажа и, в конце концов, подхватил легкую простуду и насморк. В пути он даже обморозил себе нос, из-за чего был вынужден несколько дней просидеть, не выходя из дома. От всего этого у писателя восторг быстро сменился неудовольствием. Ухудшили впечатление от Петербурга столичные цены и различные неудобства, которые всегда сопровождают проживание в большом городе.
Спустя несколько дней после прибытия в Петербург Н. В. Гоголь написал матери: «Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы (с Данилевским) платим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду… Съестные припасы также недешевы… В одной дороге издержано мною триста…
с лишком, да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала на шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но необходимые мелочи, да на переделку шинели и на покупку к ней воротника до восьмидесяти рублей»
Первые свои впечатления о пребывании в Петербурге Н. В. Гоголь перенес в свои так называемые «повести петербургского цикла» — хорошо известные читателям произведения «Нос», «Шинель», «Невский проспект», «Записки сумасшедшего» и «Портрет», которые были опубликованы в разное время, но в которых нашло отражение отношение писателя к Петербургу.
Интересно, что писатель никогда не объединял их в отдельный цикл, как сделал это со сборниками «Вечера на хуторе близ Диканьки» и «Миргород». Например, в вышедшем в 1842 году собрании сочинений они размещены по соседству с повестями «Рим» и «Коляска». Тем не менее, именно эти пять повестей вошли в русскую литературу как «петербургские повести Н. В. Гоголя».
Однако образ Петербурга у Н. В. Гоголя возник еще в 1831 году в повестях «Ночи перед Рождеством» и «Пропавшая грамота». В этих произведениях уже проступают черты столицы, которые в дальнейшем более широко развернулись в «петербургских повестях». Но они несколько условны, будто бы декоративны. Для того, чтобы более глубоко проникнуть в столичную жизнь, Н. В. Гоголю пришлось прожить в Петербурге еще два года, спустя которые и появились идеи новых повестей.
Округлите до десятых!
7,5925925
_____,——,____,_______,——–,_____,——-,———. это всё только определения и дополнения)
Помогите написать изложение из этого текста,не очень сжатое (даю 26 баллов)
Срочно !!!!!!!
____________________________________________
Из столицы Индонезии Джакарты, расположенной на Яве, на остров Бали можно отправиться самолетом.
Весьма распространено мнение, что Бали — остров, где все жители — природные артисты, художники, где господствует мир танца, музыки, живописи, скульптуры. В самом деле, искусство занимает очень большое место в жизни балийцев.
Однажды нам довелось присутствовать на собрании лучших мастеров резьбы по дереву. Здесь же экспонировались их работы. Перед нами предстал богатейший мир человеческих чувств, настроений, переживаний, сказочный мир героев индонезийского
эпоса.
Бали славен и своими танцами.
Можно назвать две причины этого.
Одна из них — уклад социальной жизни балийцев. Когда на острове все богатство и прежде всего земли принадлежали раджам, здесь непрерывной чередой одна придворная церемония следовала за другой, торжественные встречи и проводы никогда не обходились без танцев.
Другая, более важная причина — танцы до сих пор являются обязательной частью религиозных церемоний и обрядов.
На Бали исполняется множество разнообразных танцев. Одни из них посвящены встречам высоких гостей, другие исполняются как увеселительные, для развлечения, третьи связаны с окончанием праздников.
Значение растений в жизни животных??
скажите план 2 главы дубровского
помогите. упр ним.3русский язык 4 класс
образ базарова в романе тургенева отцы и дети.СРОЧНО
“начертить схему предложений : Фотограф Федор Петрович – анималист. Он сделал замечательные снимки домашних животных. ”
Всем привет) Помогите плееез.. Мне нужно составить таблицу про любое полезное ископаемое, а также написать:
1. Состояние (твёрдое, жидкое)
2. Плотное, рыхлое или сыпучее
3. Цвет, прозрачность, блеск
4. Горючесть
5. Другие свойства
Помогите пожалуйста надо расставить слова в правильном порядке
Многое в пышном, парадном облике Петербурга раздражало и огорчало Н.В. Гоголя; многое в казенной архитектуре не только провинциальных городов, но и столицы оскорбляло глаз требовательного художника: ” Мне всегда становится грустно, когда я гляжу на новые здания беспрерывно строящиеся, на которые брошены миллионы и из которых редкие оставляют изумленнй глаз величеством рисунка, или своевольною дерзостью воображения, или даже роскошью и ослепительной пестротою украшений. Невольно втесняется мысль: неужели прошел невозвратимо век архитектуры? Неужели величие и гениальность больше не посетят нас…”
Интересную параллель прoводит В. Набоков в своей книге “Николай Гоголь”: сказки Льюиса Кэрролла формируются по принципу “реальность в реальности”, реальность сна обрамлена повседневной реальностью героини. Нечто подобное представляет собой и Николай Васильевич.
Путешествием Н.В.Гоголя из реального мира в зазеркальный В. Набоков считает переезд из Украины в Петербург. На этом, смысловом уровне, писатель проводит аналогию со cказками Кэрролла. Обнаруживая у Гоголя проявления алогичности в мышлении и поступках, В. Набоков считает переезд писателя в Петербург закономерным: Петербург никогда не был настоящей реальностью, нo ведь и сам Гoголь, Гоголь-вампир, Гоголь-чревовещатель, тоже не был до конца реален. Школьником он с болезненным упорством ходил не по той стороне улицы, по которой шли все; надевал правый башмак на левую ногу; посреди ночи кричал петухом и расставлял мебель своей комнаты в беспорядке, словно заимствованном из “Алисы в Зазеркалье”. Немудрено, что Петербург обнаружил всю свою причудливость, когда по его улицам стал гулять самый причудливый человек во всей России, ибо таков он и есть, Петербург: смазное отражение в зеркале, прозрачная неразбериха предметов, используемых не по назначению; вещи, тем безудержнее несущиеся вспять, чем быстрее они движутся вперед; бледно-серые ночи вместо положенных черных и черные дни – например, “черный день” обтрепанного чиновника. [18; 411-412]
Известный гоголевед Ю.Манн характеризует мир петербургских повестей в произведениях Николая Васильевича как “мир современного города с его острыми социальными и этическими коллизиями, изломами характеров, тревожной и призрачной атмосферой”. [20; 56-57] Наивысшей степени гоголевское обобщение достигает в “Ревизоре”, в котором “сборный город” как бы имитировал жизнедеятельность любого более крупного социального объединения, вплоть до государства, Российской империи, или даже человечества в целом.
Образ города в “Ревизоре” занимает значительное место в работе Ю. Манна “Поэтика Гоголя”. Юрий Владимирович отмечает иерархичность гоголевского города, строгую пирамидальную структуру: “гражданство”, “купечество”, выше – чиновники, городские помещики и, наконец, во главе всего городничий. [21; 189] Женская половина также подразделяется по рангам. До Н.В. Гоголя такой расстановки персонажей в русской комедии не было.
Но первым и единственным полным исследованием повестей Н.В. Гоголя, объединенных темой Петербурга является монография В. М. Марковича. Стоит отметить несколько важных выводов, сделанных автором. Действительно, Н.В. Гоголь словно не видит царственного величия Петербурга. Не видит он и того, что так или иначе скрашивало существование любого из обитателей столицы, даже самого бедного и несчастного, — не видит тенистой зелени садов и бульваров, живописных окрестностей, красочных военных парадов, не видит праздничных площадных гуляний с их бесхитростным весельем. Взгляд автора петербургских повестей прикован к миру невзрачных закоулков, убогих наемных квартир, закопченных мастерских, зловонных подворотен, черных лестниц, облитых. Если и появляются в поле зрения героев дворцы, гранитные тротуары, блеск витрин, светские салоны и бальные залы, то в конечном счете для того, чтобы создать контраст, обостряющий восприятие картин житейского убожества. Именно они всегда остаются здесь главным предметом авторского внимания.
Но то, что отобрано и введено в читательский кругозор, изображается точно и конкретно, причем конкретность эта — особого рода. Н.В. Гоголь не стремится к детализации бытовых описаний и сцен. Гоголевский “бытовизм” лаконичен до скупости: почти во всех петербургских повестях жилье, предметы обстановки, одежда, еда, внешность персонажей, их повседневные занятия и т.п., как правило, обрисованы несколькими быстрыми штрихами. Иногда нет и этого: читатель, например, лишен возможности представить себе внутренность дома частного пристава, куда является герой “Шинели”, вид квартирки Поприщина, место жительства поручика Пирогова. Однако не случайно именно петербургские повести Гоголя противники считали невыносимо перегруженными “низменной натурой”, а писатели натуральной школы, стремившиеся установить прямые отношения между литературой и реальностью, воспринимали как образец для подражания. Быстрый гоголевский рисунок выражал особую остроту видения, близкую к эффекту репортажа, он создавал ощущение непосредственного соприкосновения с эстетически необработанными реалиями. [22; 10]
“Образ Петербурга в восприятии Гоголя всегда двойствен, внутренне контрастен. В сущности, нет в повестях единого, цельного образа столицы. Богатые и бедные, беспечные бездельники и горемыки-труженики, начальники и подчиненные, преуспевающие пошляки и терпящие крушение благородные романтики — каждая молекула Петербурга имеет две стороны. И их обе тщательно исследует писатель”, -пишет С.И. Машинский. По его словам, “Петербургские повести явились важным этапом в идейном и художественном развитии Н.В. Гоголя. Вместе с “Миргородом” они свидетельствовали о зрелом мастерстве писателя и его решительном утверждении на позициях критического реализма”. [23;175]
Гоголевский Петербург
Воропаев В. А.
В декабре 1828 года Гоголь вместе со своим школьным товарищем Александром Данилевским впервые отправился в Петербург. По мере приближения к столице нетерпение и любопытство путников возрастало. Наконец издали показались бесчисленные огни, возвещавшие о приближении к большому городу. Молодыми людьми овладел восторг: они, как бы позабыв о морозе, то и дело высовывались из экипажа и приподнимались на цыпочки, чтобы получше рассмотреть строения. Гоголь страшно волновался и за свое пылкое увлечение поплатился тем, что схватил насморк и легкую простуду. Он даже немного обморозил себе нос и вынужден был несколько дней просидеть дома. От всего этого восторг сменился противоположным настроением, особенно когда их начали беспокоить петербургские цены и разные мелочные неудобства, связанные с проживанием в столице.
Вскоре по прибытии Гоголь писал матери: “Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы (с Данилевским. – В.В.) платим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду… Съестные припасы также недешевы… В одной дороге издержано мною триста с лишком, да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала на шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но необходимые мелочи, да на переделку шинели и на покупку к ней воротника до восьмидесяти рублей”.
С первыми впечатлениями Гоголя от пребывания в Петербурге связаны и так называемые “петербургские повести” – “Невский проспект”, “Нос”, “Портрет”, “Шинель”, “Записки сумасшедшего”, опубликованные в разное время. Писатель никогда не объединял их в цикл наподобие “Вечеров на хуторе близ Диканьки” или “Миргорода”. Например, в третьем томе собрания сочинений 1842 года они соседствуют с повестями “Коляска” и “Рим”. Тем не менее пять названных выше повестей Гоголя вошли в русскую литературу как “петербургские”.
Образ Петербурга возник у Гоголя в 1831 году в “Пропавшей грамоте” и “Ночи перед Рождеством”. Хотя тут уже намечены некоторые черты, которые были впоследствии развернуты в петербургских повестях, образ северной столицы здесь несколько условен, как бы декоративен. Гоголю понадобилось еще два года прожить в Петербурге, чтобы глубже проникнуть в сложную жизнь города. Тогда и начали воплощаться замыслы новых повестей.
Вот”Невский проспект”, – в нем изображен Петербург дневной и ночной. Днем это “главная выставка всех лучших произведений человека. Один показывает щегольской сюртук с лучшим бобром, другой – греческий прекрасный нос, третий несет превосходные бакенбарды, четвертая – пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку…” При вечернем освещении Невский проспект выглядит иначе. “Тогда настает то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет”. От уличного фонаря уходят, каждый в свою сторону, художник Пискарев и поручик Пирогов, оба мелкие неудачники. Один расстается с жизнью, другой легко забывает стыд и позор за пирожками в кондитерской и вечерней мазуркой. Выдающиеся критики и писатели того времени, например, Белинский, Аполлон Григорьев и Достоевский, – люди несходных убеждений – одинаково восторгались гоголевским Пироговым как бессмертным образом пошлости (пошлости в смысле бездуховности).
Художник Пискарев мечтает о возвышенной красоте, а сталкивается с той же пошлостью, но в другом роде – с уличной женщиной. Гоголь изображает картину ночного города, как он чудится устремившемуся за своей мечтой художнику: “Тротуар несся под ним, кареты с скачущими лошадьми казались недвижимы, мост растягивался и ломался на своей арке, дом стоял крышею вниз, будка валилась к нему навстречу, и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами блестела, казалось, на самой реснице его глаз”.
Ночному Петербургу принадлежит и мечта Пискарева – его прекрасная дама, так жестоко обманувшая его эстетические иллюзии. “О, не верьте этому Невскому проспекту! – восклицает автор в конце повести. – Все обман, все мечта, все не то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин, который гуляет в отлично сшитом сюртучке, очень богат? Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре ее? Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой. Вы думаете, что этот энтузиаст, размахивающий руками, говорит о том, как жена его бросила шариком в незнакомого ему вовсе офицера? Совсем нет, он говорит о Лафайете”.
Лирические или авторские отступления – не особенность одних “Мертвых душ”, но особенность всей прозы Гоголя. В каждой повести можно найти подобные отступления.
“Необыкновенно-странное происшествие”, случившееся в повести “Нос”, кажется “чепухой совершенной”. Рассказчик как бы удивлен происходящим; он не берется объяснять того, что нос майора Ковалева оказался запечен в тесте, был брошен в Неву, но, несмотря на это, разъезжал по Петербургу, имея чин статского советника, а потом оказался на своем законном месте – “между двух щек майора Ковалева”. Там, где линии сюжета могли бы все-таки как-то связаться, но не сошлись, автор объявляет: “Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего не известно”.
Гоголь не обещает нам правдоподобия, ибо дело не в нем, – в рамках логики и правдоподобия сюжет мог бы развалиться. В повести события происходят “как во сне”: по ходу действия герою приходится несколько раз ущипнуть себя и убедиться, что он не спит. “А все, однако же, как поразмыслишь, – замечает автор, – во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, – редко, но бывают”.
В повести упоминается история о “танцующих стульях” в Конюшенной улице. Князь Петр Андреевич Вяземский писал по этому поводу своему другу Александру Тургеневу в январе 1834 года из Петербурга: “Здесь долго говорили о странном явлении в доме конюшни придворной: в комнатах одного из чиновников стулья, столы плясали, кувыркались, рюмки, налитые вином, кидались в потолок; призвали свидетелей, священника со святою водою, но бал не унимался”. Подобные явления в нашу эпоху получили наименование полтергейст. В реальности подобных “невероятных” происшествий сомневаться не приходится.
У гоголевского майора Ковалева исчез с лица нос. Это стало для него равносильно утрате личности. Пропало то, без чего нельзя ни жениться, ни получить места, а на людях приходится закрываться платком. Ковалев так и объясняет в газетной экспедиции, что ему никак нельзя без такой заметной части тела и что это не то, что какой-нибудь мизинный палец на ноге, которую можно спрятать в сапог, – и никто не увидит, если его нет. Словом, нос – важнейшая часть, средоточие существования майора. Нос становится сам лицом – в том значении, в каком, например, начальник в “Шинели”, распекший Акакия Акакиевича, именуется не как-нибудь, а значительным лицом. Вот уже нос и лицо поменялись местами: “Нос спрятал совершенно лицо свое в большой стоячий воротник и с выражением величайшей набожности молился”. Нос майора Ковалева оказался чином выше него.
Повесть “Портрет” рассказывает о художнике, продавшем свой дар за деньги, – он продал дьяволу душу. Здесь, если иметь в виду художественные произведения, Гоголь наиболее полно высказал свои взгляды на искусство. Проникновение злых сил в душу художника искажает и его искусство, – ведь оно должно быть не просто способностью создавать прекрасное, но подвигом трудного постижения духовной глубины жизни. Важно, что соблазнил Чарткова предмет искусства – необычный портрет с живыми глазами. “Это было уже не искусство: это разрушало даже гармонию самого портрета”. Тайна портрета тревожит автора и побуждает к размышлению о природе искусства, о различии в нем создания и копии. “Живость” изображения у художника-копииста, написавшего портрет ростовщика, для Гоголя – не просто поверхностное искусство, а демонический отблеск мирового зла. Такое искусство часто обольщает душу зрителя, заражает греховными чувствами. Недаром с портрета глядят живые недобрые глаза старика
Автор рассказывает, что у благочестивого живописца, написавшего странный портрет с живыми глазами вдруг без всякой причины переменился характер: он стал тщеславен и завистлив. Но такие же необъяснимые на первый взгляд факты случаются в жизни повседневно. “Там честный, трезвый человек делался пьяницей, там купеческий приказчик обворовал своего хозяина; там извозчик, возивший несколько лет честно, за грош зарезал седока”. Вскоре после Гоголя и Достоевский будет изображать подобные будничные, распространенные факты как чрезвычайные, необыкновенные. Там, где нет видимых причин для происходящих на глазах превращений, – там бессильно простое наблюдение и описание.
Гоголя как писателя отличает особая ответственность перед читателем. Он считал, что “обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку. Беда произносить его писателю… когда не пришла еще в стройность его собственная душа: из него такое выйдет слово, которое всем опротивеет. И тогда с самым чистейшим желаньем добра можно произвести зло”. Осознание ответственности художника за слово и за все им написанное пришло к Гоголю очень рано. В повести “Портрет” (в редакции 1835 года) старый монах делится с сыном своим религиозным опытом: "
Похожие работы
Тема власти денег нашла свое отражение в повестях «Портрет» и «Шинель». Так, молодой художник Чартков был очень бедным. В свои работы он вкладывал душу, но общество не принимало его картин. В один из дней он решил набросать своеобразный шаблон и писать по нему, изменяя лишь небольшие детали. После этого он обрел славу и богатство. Чартков стал почитаемым членом того общества, которое ранее презирало его. С мнением художника стали считаться, он стал одним из них. Но в один момент Чартков понял, что выбрал губительный путь. В погоне за славой и признанием он предал свое предназначение. В конечном итоге, художник сходит с ума и умирает.
Аналогичная история происходит и с главным героем повести «Шинель» Акакием Акакиевичем Башмачкиным. Этот «маленький человек» был объектом насмешек своих коллег. Но стоило ему купить новую шинель, как отношение к нему резко поменялось. В честь его покупки устраивается светский вечер, он становится главным действующим лицом. Повесть заканчивается трагически, Акакий Акакиевич был ограблен, грабители похитили его новую шинель, он заболел и умер.
В цикле «Петербургские повесть» Гоголь показал нам Петербург, как город переполненный алчностью и личными интересами. К большому сожалению, Петербург стал зеркалом всей России того времени. Хотя прошло уже много лет ситуация не сильно изменилась. В нашем мире все также правят деньги и личные интересы.
«Петербургские повести» учат нас ценить собственное мнение и не поддаваться соблазну богатства и власти.
В декабре 1828 года Гоголь вместе со своим школьным товарищем Александром Данилевским впервые отправился в Петербург. По мере приближения к столице нетерпение и любопытство путников возрастало. Наконец издали показались бесчисленные огни, возвещавшие о приближении к большому городу. Молодыми людьми овладел восторг: они, как бы позабыв о морозе, то и дело высовывались из экипажа и приподнимались на цыпочки, чтобы получше рассмотреть строения. Гоголь страшно волновался и за свое пылкое увлечение поплатился тем, что схватил насморк и легкую простуду. Он даже немного обморозил себе нос и вынужден был несколько дней просидеть дома. От всего этого восторг сменился противоположным настроением, особенно когда их начали беспокоить петербургские цены и разные мелочные неудобства, связанные с проживанием в столице.
Вскоре по прибытии Гоголь писал матери: “Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы (с Данилевским. – В.В.) платим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду… Съестные припасы также недешевы… В одной дороге издержано мною триста с лишком, да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала на шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но необходимые мелочи, да на переделку шинели и на покупку к ней воротника до восьмидесяти рублей”.
С первыми впечатлениями Гоголя от пребывания в Петербурге связаны и так называемые “петербургские повести” – “Невский проспект”, “Нос”, “Портрет”, “Шинель”, “Записки сумасшедшего”, опубликованные в разное время. Писатель никогда не объединял их в цикл наподобие “Вечеров на хуторе близ Диканьки” или “Миргорода”. Например, в третьем томе собрания сочинений 1842 года они соседствуют с повестями “Коляска” и “Рим”. Тем не менее пять названных выше повестей Гоголя вошли в русскую литературу как “петербургские”.
Образ Петербурга возник у Гоголя в 1831 году в “Пропавшей грамоте” и “Ночи перед Рождеством”. Хотя тут уже намечены некоторые черты, которые были впоследствии развернуты в петербургских повестях, образ северной столицы здесь несколько условен, как бы декоративен. Гоголю понадобилось еще два года прожить в Петербурге, чтобы глубже проникнуть в сложную жизнь города. Тогда и начали воплощаться замыслы новых повестей.
Воропаев В. А.
В декабре 1828 года Гоголь вместе со своим школьным товарищем Александром Данилевским впервые отправился в Петербург. По мере приближения к столице нетерпение и любопытство путников возрастало. Наконец издали показались бесчисленные огни, возвещавшие о приближении к большому городу. Молодыми людьми овладел восторг: они, как бы позабыв о морозе, то и дело высовывались из экипажа и приподнимались на цыпочки, чтобы получше рассмотреть строения. Гоголь страшно волновался и за свое пылкое увлечение поплатился тем, что схватил насморк и легкую простуду. Он даже немного обморозил себе нос и вынужден был несколько дней просидеть дома. От всего этого восторг сменился противоположным настроением, особенно когда их начали беспокоить петербургские цены и разные мелочные неудобства, связанные с проживанием в столице.
Вскоре по прибытии Гоголь писал матери: “Петербург мне показался вовсе не таким, как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не совсем по-свински, то есть иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы (с Данилевским. – В.В.) платим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова и воду… Съестные припасы также недешевы… В одной дороге издержано мною триста с лишком, да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала на шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но необходимые мелочи, да на переделку шинели и на покупку к ней воротника до восьмидесяти рублей”.
С первыми впечатлениями Гоголя от пребывания в Петербурге связаны и так называемые “петербургские повести” – “Невский проспект”, “Нос”, “Портрет”, “Шинель”, “Записки сумасшедшего”, опубликованные в разное время. Писатель никогда не объединял их в цикл наподобие “Вечеров на хуторе близ Диканьки” или “Миргорода”. Например, в третьем томе собрания сочинений 1842 года они соседствуют с повестями “Коляска” и “Рим”. Тем не менее пять названных выше повестей Гоголя вошли в русскую литературу как “петербургские”.
Образ Петербурга возник у Гоголя в 1831 году в “Пропавшей грамоте” и “Ночи перед Рождеством”. Хотя тут уже намечены некоторые черты, которые были впоследствии развернуты в петербургских повестях, образ северной столицы здесь несколько условен, как бы декоративен. Гоголю понадобилось еще два года прожить в Петербурге, чтобы глубже проникнуть в сложную жизнь города. Тогда и начали воплощаться замыслы новых повестей.
Вот”Невский проспект”, – в нем изображен Петербург дневной и ночной. Днем это “главная выставка всех лучших произведений человека. Один показывает щегольской сюртук с лучшим бобром, другой – греческий прекрасный нос, третий несет превосходные бакенбарды, четвертая – пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку…” При вечернем освещении Невский проспект выглядит иначе. “Тогда настает то таинственное время, когда лампы дают всему какой-то заманчивый, чудесный свет”. От уличного фонаря уходят, каждый в свою сторону, художник Пискарев и поручик Пирогов, оба мелкие неудачники. Один расстается с жизнью, другой легко забывает стыд и позор за пирожками в кондитерской и вечерней мазуркой. Выдающиеся критики и писатели того времени, например, Белинский, Аполлон Григорьев и Достоевский, – люди несходных убеждений – одинаково восторгались гоголевским Пироговым как бессмертным образом пошлости (пошлости в смысле бездуховности).
Художник Пискарев мечтает о возвышенной красоте, а сталкивается с той же пошлостью, но в другом роде – с уличной женщиной. Гоголь изображает картину ночного города, как он чудится устремившемуся за своей мечтой художнику: “Тротуар несся под ним, кареты с скачущими лошадьми казались недвижимы, мост растягивался и ломался на своей арке, дом стоял крышею вниз, будка валилась к нему навстречу, и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами блестела, казалось, на самой реснице его глаз”.
Ночному Петербургу принадлежит и мечта Пискарева – его прекрасная дама, так жестоко обманувшая его эстетические иллюзии. “О, не верьте этому Невскому проспекту! – восклицает автор в конце повести. – Все обман, все мечта, все не то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин, который гуляет в отлично сшитом сюртучке, очень богат? Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре ее? Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой. Вы думаете, что этот энтузиаст, размахивающий руками, говорит о том, как жена его бросила шариком в незнакомого ему вовсе офицера? Совсем нет, он говорит о Лафайете”.
Лирические или авторские отступления – не особенность одних “Мертвых душ”, но особенность всей прозы Гоголя. В каждой повести можно найти подобные отступления.
“Необыкновенно-странное происшествие”, случившееся в повести “Нос”, кажется “чепухой совершенной”. Рассказчик как бы удивлен происходящим; он не берется объяснять того, что нос майора Ковалева оказался запечен в тесте, был брошен в Неву, но, несмотря на это, разъезжал по Петербургу, имея чин статского советника, а потом оказался на своем законном месте – “между двух щек майора Ковалева”. Там, где линии сюжета могли бы все-таки как-то связаться, но не сошлись, автор объявляет: “Но здесь происшествие совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего не известно”.
Гоголь не обещает нам правдоподобия, ибо дело не в нем, – в рамках логики и правдоподобия сюжет мог бы развалиться. В повести события происходят “как во сне”: по ходу действия герою приходится несколько раз ущипнуть себя и убедиться, что он не спит. “А все, однако же, как поразмыслишь, – замечает автор, – во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные происшествия бывают на свете, – редко, но бывают”.
В повести упоминается история о “танцующих стульях” в Конюшенной улице. Князь Петр Андреевич Вяземский писал по этому поводу своему другу Александру Тургеневу в январе 1834 года из Петербурга: “Здесь долго говорили о странном явлении в доме конюшни придворной: в комнатах одного из чиновников стулья, столы плясали, кувыркались, рюмки, налитые вином, кидались в потолок; призвали свидетелей, священника со святою водою, но бал не унимался”. Подобные явления в нашу эпоху получили наименование полтергейст. В реальности подобных “невероятных” происшествий сомневаться не приходится.
У гоголевского майора Ковалева исчез с лица нос. Это стало для него равносильно утрате личности. Пропало то, без чего нельзя ни жениться, ни получить места, а на людях приходится закрываться платком. Ковалев так и объясняет в газетной экспедиции, что ему никак нельзя без такой заметной части тела и что это не то, что какой-нибудь мизинный палец на ноге, которую можно спрятать в сапог, – и никто не увидит, если его нет. Словом, нос – важнейшая часть, средоточие существования майора. Нос становится сам лицом – в том значении, в каком, например, начальник в “Шинели”, распекший Акакия Акакиевича, именуется не как-нибудь, а значительным лицом. Вот уже нос и лицо поменялись местами: “Нос спрятал совершенно лицо свое в большой стоячий воротник и с выражением величайшей набожности молился”. Нос майора Ковалева оказался чином выше него.
Повесть “Портрет” рассказывает о художнике, продавшем свой дар за деньги, – он продал дьяволу душу. Здесь, если иметь в виду художественные произведения, Гоголь наиболее полно высказал свои взгляды на искусство. Проникновение злых сил в душу художника искажает и его искусство, – ведь оно должно быть не просто способностью создавать прекрасное, но подвигом трудного постижения духовной глубины жизни. Важно, что соблазнил Чарткова предмет искусства – необычный портрет с живыми глазами. “Это было уже не искусство: это разрушало даже гармонию самого портрета”. Тайна портрета тревожит автора и побуждает к размышлению о природе искусства, о различии в нем создания и копии. “Живость” изображения у художника-копииста, написавшего портрет ростовщика, для Гоголя – не просто поверхностное искусство, а демонический отблеск мирового зла. Такое искусство часто обольщает душу зрителя, заражает греховными чувствами. Недаром с портрета глядят живые недобрые глаза старика
Автор рассказывает, что у благочестивого живописца, написавшего странный портрет с живыми глазами вдруг без всякой причины переменился характер: он стал тщеславен и завистлив. Но такие же необъяснимые на первый взгляд факты случаются в жизни повседневно. “Там честный, трезвый человек делался пьяницей, там купеческий приказчик обворовал своего хозяина; там извозчик, возивший несколько лет честно, за грош зарезал седока”. Вскоре после Гоголя и Достоевский будет изображать подобные будничные, распространенные факты как чрезвычайные, необыкновенные. Там, где нет видимых причин для происходящих на глазах превращений, – там бессильно простое наблюдение и описание.
Гоголя как писателя отличает особая ответственность перед читателем. Он считал, что “обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку. Беда произносить его писателю… когда не пришла еще в стройность его собственная душа: из него такое выйдет слово, которое всем опротивеет. И тогда с самым чистейшим желаньем добра можно произвести зло”. Осознание ответственности художника за слово и за все им написанное пришло к Гоголю очень рано. В повести “Портрет” (в редакции 1835 года) старый монах делится с сыном своим религиозным опытом: “Дивись, сын мой, ужасному могуществу беса. Он во все силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в самое вдохновение художника”. В книге “Выбранные места из переписки с друзьями” Гоголь сказал, чем должно быть, по его мнению, искусство. Назначение его – служить “незримой ступенью к христианству”. По Гоголю, литература должна выполнять ту же задачу, что и сочинения духовных писателей, – просвещать душу, вести ее к совершенству. В этом для него – единственное оправдание искусства. И чем выше становился его взгляд на искусство, тем требовательнее он относился к себе как к писателю.
Гоголевский Петербург
Воропаев В. А.
В
декабре 1828 года Гоголь вместе со своим школьным товарищем Александром
Данилевским впервые отправился в Петербург. По мере приближения к столице
нетерпение и любопытство путников возрастало. Наконец издали показались
бесчисленные огни, возвещавшие о приближении к большому городу. Молодыми людьми
овладел восторг: они, как бы позабыв о морозе, то и дело высовывались из
экипажа и приподнимались на цыпочки, чтобы получше рассмотреть строения. Гоголь
страшно волновался и за свое пылкое увлечение поплатился тем, что схватил
насморк и легкую простуду. Он даже немного обморозил себе нос и вынужден был
несколько дней просидеть дома. От всего этого восторг сменился противоположным
настроением, особенно когда их начали беспокоить петербургские цены и разные
мелочные неудобства, связанные с проживанием в столице.
Вскоре
по прибытии Гоголь писал матери: “Петербург мне показался вовсе не таким,
как я думал. Я его воображал гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые
распускали другие о нем, также лживы. Жить здесь не совсем по-свински, то есть
иметь раз в день щи да кашу, несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы
(с Данилевским. – В.В.) платим восемьдесят рублей в месяц, за одни стены, дрова
и воду… Съестные припасы также недешевы… В одной дороге издержано мною триста с
лишком, да здесь покупка фрака и панталон стоила мне двухсот, да сотня уехала
на шляпу, на сапоги, перчатки, извозчиков и на прочие дрянные, но необходимые мелочи,
да на переделку шинели и на покупку к ней воротника до восьмидесяти
рублей”.
С
первыми впечатлениями Гоголя от пребывания в Петербурге связаны и так
называемые “петербургские повести” – “Невский проспект”,
“Нос”, “Портрет”, “Шинель”, “Записки сумасшедшего”,
опубликованные в разное время. Писатель никогда не объединял их в цикл
наподобие “Вечеров на хуторе близ Диканьки” или
“Миргорода”. Например, в третьем томе собрания сочинений 1842 года
они соседствуют с повестями “Коляска” и “Рим”. Тем не менее
пять названных выше повестей Гоголя вошли в русскую литературу как
“петербургские”.
Образ
Петербурга возник у Гоголя в 1831 году в “Пропавшей грамоте” и
“Ночи перед Рождеством”. Хотя тут уже намечены некоторые черты,
которые были впоследствии развернуты в петербургских повестях, образ северной
столицы здесь несколько условен, как бы декоративен. Гоголю понадобилось еще
два года прожить в Петербурге, чтобы глубже проникнуть в сложную жизнь города.
Тогда и начали воплощаться замыслы новых повестей.
Вот”Невский
проспект”, – в нем изображен Петербург дневной и ночной. Днем это
“главная выставка всех лучших произведений человека. Один показывает
щегольской сюртук с лучшим бобром, другой – греческий прекрасный нос, третий
несет превосходные бакенбарды, четвертая – пару хорошеньких глазок и
удивительную шляпку…” При вечернем освещении Невский проспект выглядит
иначе. “Тогда настает то таинственное время, когда лампы дают всему
какой-то заманчивый, чудесный свет”. От уличного фонаря уходят, каждый в свою
сторону, художник Пискарев и поручик Пирогов, оба мелкие неудачники. Один
расстается с жизнью, другой легко забывает стыд и позор за пирожками в
кондитерской и вечерней мазуркой. Выдающиеся критики и писатели того времени,
например, Белинский, Аполлон Григорьев и Достоевский, – люди несходных
убеждений – одинаково восторгались гоголевским Пироговым как бессмертным
образом пошлости (пошлости в смысле бездуховности).
Художник
Пискарев мечтает о возвышенной красоте, а сталкивается с той же пошлостью, но в
другом роде – с уличной женщиной. Гоголь изображает картину ночного города, как
он чудится устремившемуся за своей мечтой художнику: “Тротуар несся под
ним, кареты с скачущими лошадьми казались недвижимы, мост растягивался и
ломался на своей арке, дом стоял крышею вниз, будка валилась к нему навстречу,
и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами
блестела, казалось, на самой реснице его глаз”.
Ночному
Петербургу принадлежит и мечта Пискарева – его прекрасная дама, так жестоко
обманувшая его эстетические иллюзии. “О, не верьте этому Невскому
проспекту! – восклицает автор в конце повести. – Все обман, все мечта, все не
то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин, который гуляет в отлично сшитом
сюртучке, очень богат? Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы
воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью,
судят об архитектуре ее? Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две
вороны одна против другой. Вы думаете, что этот энтузиаст, размахивающий
руками, говорит о том, как жена его бросила шариком в незнакомого ему вовсе
офицера? Совсем нет, он говорит о Лафайете”.
Лирические
или авторские отступления – не особенность одних “Мертвых душ”, но
особенность всей прозы Гоголя. В каждой повести можно найти подобные
отступления.
“Необыкновенно-странное
происшествие”, случившееся в повести “Нос”, кажется
“чепухой совершенной”. Рассказчик как бы удивлен происходящим; он не
берется объяснять того, что нос майора Ковалева оказался запечен в тесте, был брошен
в Неву, но, несмотря на это, разъезжал по Петербургу, имея чин статского
советника, а потом оказался на своем законном месте – “между двух щек
майора Ковалева”. Там, где линии сюжета могли бы все-таки как-то
связаться, но не сошлись, автор объявляет: “Но здесь происшествие
совершенно закрывается туманом, и что далее произошло, решительно ничего не
известно”.
Гоголь
не обещает нам правдоподобия, ибо дело не в нем, – в рамках логики и
правдоподобия сюжет мог бы развалиться. В повести события происходят “как
во сне”: по ходу действия герою приходится несколько раз ущипнуть себя и
убедиться, что он не спит. “А все, однако же, как поразмыслишь, – замечает
автор, – во всем этом, право, есть что-то. Кто что ни говори, а подобные
происшествия бывают на свете, – редко, но бывают”.
В
повести упоминается история о “танцующих стульях” в Конюшенной улице.
Князь Петр Андреевич Вяземский писал по этому поводу своему другу Александру
Тургеневу в январе 1834 года из Петербурга: “Здесь долго говорили о
странном явлении в доме конюшни придворной: в комнатах одного из чиновников
стулья, столы плясали, кувыркались, рюмки, налитые вином, кидались в потолок;
призвали свидетелей, священника со святою водою, но бал не унимался”.
Подобные явления в нашу эпоху получили наименование полтергейст. В реальности
подобных “невероятных” происшествий сомневаться не приходится.
У
гоголевского майора Ковалева исчез с лица нос. Это стало для него равносильно
утрате личности. Пропало то, без чего нельзя ни жениться, ни получить места, а
на людях приходится закрываться платком. Ковалев так и объясняет в газетной
экспедиции, что ему никак нельзя без такой заметной части тела и что это не то,
что какой-нибудь мизинный палец на ноге, которую можно спрятать в сапог, – и
никто не увидит, если его нет. Словом, нос – важнейшая часть, средоточие
существования майора. Нос становится сам лицом – в том значении, в каком,
например, начальник в “Шинели”, распекший Акакия Акакиевича,
именуется не как-нибудь, а значительным лицом. Вот уже нос и лицо поменялись местами:
“Нос спрятал совершенно лицо свое в большой стоячий воротник и с
выражением величайшей набожности молился”. Нос майора Ковалева оказался
чином выше него.
Повесть
“Портрет” рассказывает о художнике, продавшем свой дар за деньги, –
он продал дьяволу душу. Здесь, если иметь в виду художественные произведения,
Гоголь наиболее полно высказал свои взгляды на искусство. Проникновение злых
сил в душу художника искажает и его искусство, – ведь оно должно быть не просто
способностью создавать прекрасное, но подвигом трудного постижения духовной
глубины жизни. Важно, что соблазнил Чарткова предмет искусства – необычный
портрет с живыми глазами. “Это было уже не искусство: это разрушало даже
гармонию самого портрета”. Тайна портрета тревожит автора и побуждает к
размышлению о природе искусства, о различии в нем создания и копии.
“Живость” изображения у художника-копииста, написавшего портрет
ростовщика, для Гоголя – не просто поверхностное искусство, а демонический
отблеск мирового зла. Такое искусство часто обольщает душу зрителя, заражает
греховными чувствами. Недаром с портрета глядят живые недобрые глаза старика
Автор
рассказывает, что у благочестивого живописца, написавшего странный портрет с
живыми глазами вдруг без всякой причины переменился характер: он стал тщеславен
и завистлив. Но такие же необъяснимые на первый взгляд факты случаются в жизни
повседневно. “Там честный, трезвый человек делался пьяницей, там
купеческий приказчик обворовал своего хозяина; там извозчик, возивший несколько
лет честно, за грош зарезал седока”. Вскоре после Гоголя и Достоевский
будет изображать подобные будничные, распространенные факты как чрезвычайные,
необыкновенные. Там, где нет видимых причин для происходящих на глазах
превращений, – там бессильно простое наблюдение и описание.
Гоголя
как писателя отличает особая ответственность перед читателем. Он считал, что
“обращаться с словом нужно честно. Оно есть высший подарок Бога человеку.
Беда произносить его писателю… когда не пришла еще в стройность его
собственная душа: из него такое выйдет слово, которое всем опротивеет. И тогда
с самым чистейшим желаньем добра можно произвести зло”. Осознание
ответственности художника за слово и за все им написанное пришло к Гоголю очень
рано. В повести “Портрет” (в редакции 1835 года) старый монах делится
с сыном своим религиозным опытом: “Дивись, сын мой, ужасному могуществу
беса. Он во все силится проникнуть: в наши дела, в наши мысли и даже в самое
вдохновение художника”. В книге “Выбранные места из переписки с
друзьями” Гоголь сказал, чем должно быть, по его мнению, искусство.
Назначение его – служить “незримой ступенью к христианству”. По
Гоголю, литература должна выполнять ту же задачу, что и сочинения духовных
писателей, – просвещать душу, вести ее к совершенству. В этом для него – единственное
оправдание искусства. И чем выше становился его взгляд на искусство, тем
требовательнее он относился к себе как к писателю.
В
“Портрете” можно найти отражение духовной жизни Гоголя. Художник,
создавший портрет ростовщика, решает уйти из мира и становится монахом.
Приуготовив себя в монастыре подвижнической жизнью отшельника, он возвращается
к творчеству и создает картину, которая поражала всех видевших ее как бы
исходящей из нее высокой духовностью. В конце повести монах-художник наставляет
сына: “Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе талант, тот чище
всех должен быть душою. Другому простится многое, но ему не простится”.
Здесь
Гоголь как бы наметил программу своей жизни. В середине 1840-х годов у него
появилось намерение оставить литературное поприще и уйти в монастырь. Но эти
монашеские устремления (которые не были секретом для школьных приятелей
Гоголя), по всей видимости, не предполагали окончательного отказа от
творчества, но как бы подразумевали возвращение к нему в новом качестве. Путь к
большому искусству, полагал Гоголь, лежит через духовный подвиг художника.
Нужно умереть для мира, чтобы пересоздаться внутренне, а затем вернуться к
творчеству.
“Шинель”
– последняя из написанных Гоголем повестей – создавалась одновременно с первым томом
“Мертвых душ”. История Акакия Акакиевича Башмачкина, “вечного
титулярного советника”, – это история гибели маленького человека. В
департаменте к нему относились без всякого уважения и даже на него не глядели,
когда давали что-нибудь переписывать. Ревностное исполнение героем своих
обязанностей – переписывание казенных бумаг – единственный интерес и смысл его
жизни. Убожество и робость бедного чиновника выражаются в его косноязычной
речи. В разговоре он, начавши, не оканчивал фразы: “Это, право, совершенно
того…” – а потом уже и ничего не было, и сам он позабывал, думая, что все
уже выговорил”. Несмотря на свое униженное положение Акакий Акакиевич
вполне доволен своим жребием. В истории с шинелью он переживает своего рода
озарение. Шинель сделалась его “идеальной целью”, согрела, наполнила
его существование. Голодая, чтобы скопить деньги на ее шитье, он “питался
духовно, неся в мыслях своих идею будущей шинели”. Герой даже сделался
тверже характером, в голове его мелькали дерзкие, отважные мысли – “не положить
ли, точно, куницу на воротник?”
Столкнувшись
с вопиющим равнодушием жизни в виде “значительного лица”, испытав
душевное потрясение, Башмачкин заболевает и умирает. В предсмертном бреду он
произносит никогда не слыханные от него страшные богохульные речи. И здесь
мысли его вертелись вокруг той же шинели. Когда же он умер, то “Петербург
остался без Акакия Акакиевича, как будто бы в нем его и никогда не было.
Исчезло и скрылось существо, никем не защищенное, никому не дорогое, ни для
кого не интересное…” Только через несколько дней в департаменте узнали,
что Башмачкин умер, да и то только потому, что пустовало его место.
Но
на этом история о бедном чиновнике не оканчивается. Умерший Башмачкин
превращается в призрака-мстителя и срывает шинель с самогo “значительного
лица”. После встречи с мертвецом тот, почувствовав укоры совести,
нравственно исправляется. Иногда думают, что погибший Акакий Акакиевич тревожит
совесть “значительного лица” и только в его воображении является
призраком. Однако такое правдоподобное объяснение нарушает логику гоголевского
мира – так же, как она была бы нарушена, если бы действие “Носа”
объяснялось как сон майора Ковалева.
Впрочем,
автор и тут не дает окончательного ответа на все вопросы. “Один
коломенский будочник, – пишет он, – видел собственными глазами, как показалось
из-за одного дома привидение; но будучи по природе своей несколько бессилен… он
не посмел остановить его, а так шел за ним в темноте до тех пор, пока наконец
привидение вдруг оглянулось и, остановясь, спросило: “Тебе чего
хочется?” – и показало такой кулак, какого и у живых не найдешь. Будучник
сказал: “Ничего”, – да и поворотил тот же час назад. Привидение,
однако же, было уже гораздо выше ростом, носило преогромные усы и, направив
шаги, как казалось, к Обухову мосту, скрылось совершенно в ночной
темноте”. Так кончается повесть. Гоголь оставляет за читателем решать,
имело ли привидение отношение к Акакию Акакиевичу или все это плод досужих
выдумок и городских толков.
В
“Шинели” Гоголь показывает, как человек вкладывает всю свою душу без
остатка в вещь – шинель. Эта сторона героя повести, заслуживающая не только
сострадания, но и порицания, была отмечена Аполлоном Григорьевым, который
писал, что в образе Башмачкина “поэт начертал последнюю грань обмеления
Божьего создания до той степени, что вещь, и вещь самая ничтожная, становится
для человека источником беспредельной радости и уничтожающего горя, до того,
что шинель делается трагическим fatum в жизни существа, созданного по образу и
подобию Вечного…”
Гоголевский
Акакий Акакиевич не сводится как герой лишь к петербургскому типу чиновника, –
это образ общечеловеческий, относящийся ко всем подобным ему, где бы и когда бы
они ни жили, в каких бы условиях ни погибали, ни исчезали из жизни так же
незаметно для окружающих, как и Акакий Акакиевич. На него обрушилось несчастье
такое же, “как обрушивалось на царей и повелителей мира…”
“Записки
сумасшедшего” – единственное произведение Гоголя, написанное от лица
героя, как его рассказ о самом себе. Поприщин (фамилия героя происходит от
слова поприще ) ведет свой внутрений монолог, во внешней же жизни, перед
генералом и его дочкой, он и хотел бы много сказать и спросить, но у него язык
не поворачивается. Это противоречие внешнего положения и внутреннего
самосознания отражается в его записках, – оно-то и сводит его с ума. Поприщина
мучит вопрос о собственной человеческой ценности. Так как никто за ним таковой
не признает, он пытается это сам решить для себя. Герой разговаривает в
записках с самим собой. Вот, например, его игривое замечание: “Что это за
бестия наш брат чиновник! Ей-Богу, не уступит никакому офицеру: пройди
какая-нибудь в шляпке, непременно зацепит”. Этот тон легкой пошлости
показывает, что герой таков же, как и многие, что он любит пошутить. Однако
Поприщин не поручик Пирогов или майор Ковалев, у которых в голове все в
порядке, и это действительно их тон. А Поприщин только хотел бы быть таким, как
они. Если в других петербургских повестях пошлость и трагизм – две краски
петербургского мира – выступают раздельно и сложно сочетаются в
повествовательной речи автора, то в “Записках сумасшедшего” в каждом
пошлом слове героя слышен трагизм его попыток осознать себя нормальным
человеком. “Вы еще смеетесь над простаком, но уже ваш смех растворен
горечью”, – писал Белинский.
В
этих попытках Поприщину не на что опереться, кроме известных ему понятий о
человеческой ценности в виде чинов и званий. Поэтому ему хочется
“рассмотреть поближе жизнь этих господ”. Он фантазирует, что
“станем и мы полковником и заведем себе репутацию”. Ему приходят на
ум вопросы: “Отчего происходят все эти разности? Отчего я титулярный
советник и с какой стати я титулярный советник?” Или: “Может быть, я
сам не знаю, кто я таков”. Горделивое чувство искаженного сознания
возносит его аж в испанские короли.
Заключительный
монолог героя – уже не речь прежнего Поприщина, но голос самого Гоголя.
Сознание человеком своего несчастья рождает любимый у Гоголя образ дороги,
тройки и колокольчика. Дорога мчится через весь свет в небесные дали – куда
несет она героя? “…Взвейтеся, кони, и несите меня с этого света!” Так
разрешаются поиски ущербным человеком своего места в мире: не титулярный
советник, и не полковник, и не испанский король, а – “ему нет места на
свете!”
Достоевскому
приписывают фразу: “Все мы вышли из гоголевской “Шинели”.
Говорил ли он действительно эти слова, мы достоверно не знаем. Но кто бы их ни
сказал, не случайно они стали крылатыми. Очень многое и важное вышло из
гоголевской “Шинели”, из петербургских повестей Гоголя. Эти повести –
не только о Петербурге и петербургских жителях, они дают символические образы
мирового масштаба и поэтому входят в сокровищницу мировой литературы.
Список литературы
Для
подготовки данной работы были использованы материалы с сайта http://www.portal-slovo.ru/