Сочинение на тему севастополь в декабре месяце от лица офицера
7 вариантов
Толстой: Севастополь Севастополь в декабре месяце
“Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; темно-синяя поверхность моря уже сбросила с себя сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра… Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникло в душу вашу чувство какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах…” Несмотря на то, что в городе идут боевые действия, жизнь идет своим чередом: торговки продают горячие булки, а мужики сбитень. Кажется, что здесь странно смешалась лагерная и мирная жизнь, все суетятся и пугаются, но это обманчивое впечатление: большинство людей уже не обращает внимания ни на выстрелы, ни на взрывы, они заняты “будничным делом”. Только на бастионах “вы увидите… защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища”. В госпитале раненые солдаты рассказывают о своих впечатлениях: тот, кто потерял ногу, не помнит боли, потому что не думал о ней; в женщину, относившую на бастион мужу обед, попал снаряд, и ей отрезали ногу выше колена. В отдельном помещении делают перевязки и операции. Раненые, ожидающие своей очереди на операцию, в ужасе видят, как доктора ампутируют их товарищам руки и ноги, а фельдшер равнодушно бросает отрезанные части тел в угол. Здесь можно видеть “ужасные, потрясающие душу зрелища… войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а … войну в настоящем ее выражении в крови, в страданиях, в смерти…” Молоденький офицер, воевавший на четвертом бастионе (самом опасном), жалуется не на обилие бомб и снарядов, падающих на головы защитников бастиона, а на грязь. Это его защитная реакция па опасность; он ведет себя слишком смело, развязно и непринужденно. По пути на четвертый бастион все реже встречаются невоенные люди, и все чаще попадаются носилки с ранеными. Собственно на бастионе офицер-артиллерист ведет себя спокойно (он привык и к свисту пуль, и к грохоту разрывов). Он рассказывает, как во время штурма пятого числа на его батарее осталось только одно действующее орудие и очень мало прислуга, но все же на другое утро он уже опять палил из всех пушек. Офицер вспоминает, как бомба попала в матросскую землянку и положила одиннадцать человек. В лицах, осанке, движениях защитников бастиона видны “главные черты, составляющие силу русского, простоты и упрямства; но здесь на каждом лице кажется вам, что опасность, злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили еще следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства”. “Чувство злобы, мщения врагу… таится в душе каждого”. Когда ядро летит прямо па человека, его не покидает чувство наслаждения и вместе с тем страха, а затем он уже сам ожидает, чтобы бомба взорвалась поближе, потому что “есть особая прелесть” в подобной игре со смертью. “Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа… Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая высокая побудительная причина эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, по лежащее в глубине души каждого, любовь к родине… Надолго оставит в сии следы эта эпопея Севастополя, которого героем был народ русский…” Севастополь в мае
Проходит полгода с момента начала боевых действий в Севастополе. “Тысячи людских самолюбий успели оскорбиться, тысячи успели удовлетвориться, надуться, тысячи успокоиться в объятиях смерти”. Наиболее справедливым представляется решение конфликта оригинальным путем; если бы сразились двое солдат (по одному от каждой армии), и победа бы осталась за той стороной, чей солдат выйдет победителем. Такое решение логично, потому что лучше сражаться один на один, чем сто тридцать тысяч против ста тридцати тысяч. Вообще война нелогична, с точки зрения Толстого: “одно из двух: пли война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать”. В осажденном Севастополе на бульваре гуляют военные. Среди них пехотный офицер (штабс-капитан) Михайлов, высокий, длинноногий, сутулый и неловкий человек. Он недавно получил письмо от приятеля, улана в отставке, в котором тот пишет, как его жена Наташа (“близкий друг” Михайлова) с увлечением следит по газетам за передвижениями его полка и подвигами самого Михайлова. Михайлов с горечью вспоминает свой прежний круг, который был “до такой степени выше теперешнего, что когда в минуты откровенности ему случалось рассказывать пехотным товарищам, как у него были свои дрожки, как он танцовал на балах у губернатора и играл в карты с штатским генералом”, его слушали равнодушно-недоверчиво, как будто не желая только противоречить и доказывать противное”. Михайлов мечтает о повышении. Он встречает на бульваре капитана Обжогова и прапорщика Сусликова, служащих его полка, и они пожимают ему руку, но ему хочется иметь дело не с ними, а с “аристократами” для этого он и гуляет по бульвару. “Л так как в осажденном городе Севастополе людей много, следовательно, и тщеславия много, то есть и аристократы, несмотря на то, что ежеминутно висит смерть над головой каждого аристократа и неаристократа… Тщеславие! Должно быть, оно есть характеристическая черта и особенная болезнь нашего века… Отчего в наш век есть только три рода людей: одних принимающих начало тщеславия как факт необходимо существующий, поэтому справедливый, и свободно подчиняющихся ему; других принимающих его как несчастное, но непреодолимое условие, и третьих бессознательно, рабски действующих под его влиянием…” Михайлов дважды нерешительно проходит мимо кружка “аристократов” и, наконец, отваживается подойти и поздороваться (прежде он боялся подойти к ним оттого, что они могли вовсе не удостоить его ответом на приветствие и тем самым уколоть его больное самолюбие). “Аристократы” это адъютант Калугин, князь Гальцин, подполковник Нефердов и ротмистр Праскухин. По отношению к подошедшему Михайлову они ведут себя достаточно высокомерно; например, Гальцин берет его под руку и немного прогуливается туда-сюда только потому, что знает, что этот знак внимания должен доставить штабс-капитану удовольствие. Но вскоре “аристократы” начинают демонстративно разговаривать только друг с другом, давая тем самым понять Михайлову, что больше не нуждаются в его обществе. Вернувшись домой, Михайлов вспоминает, что вызвался идти наутро вместо заболевшего офицера на бастион. Он чувствует, что его убьют, а если не убьют, то уж наверняка наградят. Михайлов утешает себя, что он поступил честно, что идти на бастион его долг. По дороге он гадает, в какое место его могут ранить в ногу, в живот или в голову. Тем временем “аристократы” пьют чай у Калугина в красиво обставленной квартире, играют на фортепиано, вспоминают петербургских знакомых. При этом они ведут себя вовсе не так неестественно, важно и напыщенно, как делали на бульваре, демонстрируя окружающим свой “аристократизм”. Входит пехотный офицер с важным поручением к генералу, но “аристократы” тут же принимают прежний “надутый” вид и притворяются, что вовсе не замечают вошедшего. Лишь проводив курьера к генералу, Калугин проникается ответственностью момента, объявляет товарищам, что предстоит “жаркое” дело. Гальцин спрашивает, не пойти ли ему на вылазку, зная, что никуда не пойдет, потому что боится, а Калугин принимается отговаривать Гальцина, тоже зная, что тот никуда не пойдет. Гальцин выходит на улицу и начинает бесцельно ходить взад и вперед, не забывая спрашивать проходящих мимо раненых, как идет сражение, и ругать их за то, что они отступают.
Калугин, отправившись на бастион, не забывает попутно демонстрировать всем свою храбрость: не нагибается при свисте пуль, принимает лихую позу верхом. Его неприятно поражает “трусость” командира батареи, о храбрости которого ходят легенды. Не желая напрасно рисковать, полгода проведший на бастионе командир батареи в ответ на требование Калугина осмотреть бастион вместе отправляет Калугина к орудиям вместе с молоденьким офицером. Генерал отдает приказ Праскухину уведомить батальон Михайлова о передислокации. Тот успешно доставляет приказ. В темноте под обстрелом противника батальон начинает движение. При этом Михайлов и Праскухин, идя бок о бок, думают только о том, какое впечатление они производят друг на друга. Они встречают Калугина, который, не желая лишний раз “себя подвергать”, узнает о ситуации на бастионе от Михайлова и поворачивает обратно. Рядом с ними взрывается бомба, погибает Праскухин, а Михайлов ранен в голову. Он отказывается идти на перевязочный пункт, потому что его долг быть вместе с ротой, а кроме того, за рану ему положена награда. Еще он считает, что его долг забрать раненого Праскухина или же удостовериться, что тот мертв. Михайлов под огнем ползет обратно, убеждается в гибели Праскухина и со спокойной совестью возвращается. “Сотни свежих окровавленных тел людей, за два часа тому назад полных разнообразных высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу часовни Мертвых в Севастополе; сотни людей с проклятиями и молитвами на пересохших устах ползали, ворочались и стонали, одни между трупами на цветущей доли
Толстой:
Севастополь
Севастополь
в декабре месяце
“Утренняя
заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; темно-синяя
поверхность моря уже сбросила с себя сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы
заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет все черно,
но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий
неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в
Севастополе, один нарушает тишину утра… Не может быть, чтобы при мысли, что и
вы в Севастополе, не проникло в душу вашу чувство какого-то мужества, гордости
и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах…” Несмотря на то,
что в городе идут боевые действия, жизнь идет своим чередом: торговки продают
горячие булки, а мужики сбитень. Кажется, что здесь странно смешалась лагерная
и мирная жизнь, все суетятся и пугаются, но это обманчивое впечатление:
большинство людей уже не обращает внимания ни на выстрелы, ни на взрывы, они
заняты “будничным делом”. Только на бастионах “вы увидите…
защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но
изумительные, возвышающие душу зрелища”. В госпитале раненые солдаты
рассказывают о своих впечатлениях: тот, кто потерял ногу, не помнит боли,
потому что не думал о ней; в женщину, относившую на бастион мужу обед, попал
снаряд, и ей отрезали ногу выше колена. В отдельном помещении делают перевязки
и операции. Раненые, ожидающие своей очереди на операцию, в ужасе видят, как
доктора ампутируют их товарищам руки и ноги, а фельдшер равнодушно бросает
отрезанные части тел в угол. Здесь можно видеть “ужасные, потрясающие душу
зрелища… войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и
барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а …
войну в настоящем ее выражении в крови, в страданиях, в смерти…”
Молоденький офицер, воевавший на четвертом бастионе (самом опасном), жалуется
не на обилие бомб и снарядов, падающих на головы защитников бастиона, а на
грязь. Это его защитная реакция па опасность; он ведет себя слишком смело,
развязно и непринужденно. По пути на четвертый бастион все реже встречаются
невоенные люди, и все чаще попадаются носилки с ранеными. Собственно на
бастионе офицер-артиллерист ведет себя спокойно (он привык и к свисту пуль, и к
грохоту разрывов). Он рассказывает, как во время штурма пятого числа на его
батарее осталось только одно действующее орудие и очень мало прислуга, но все
же на другое утро он уже опять палил из всех пушек. Офицер вспоминает, как
бомба попала в матросскую землянку и положила одиннадцать человек. В лицах,
осанке, движениях защитников бастиона видны “главные черты, составляющие
силу русского, простоты и упрямства; но здесь на каждом лице кажется вам, что
опасность, злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили еще
следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства”.
“Чувство злобы, мщения врагу… таится в душе каждого”. Когда ядро
летит прямо па человека, его не покидает чувство наслаждения и вместе с тем
страха, а затем он уже сам ожидает, чтобы бомба взорвалась поближе, потому что
“есть особая прелесть” в подобной игре со смертью. “Главное,
отрадное убеждение, которое вы вынесли, это убеждение в невозможности взять Севастополь,
и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского
народа… Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти
ужасные условия: должна быть другая высокая побудительная причина эта причина
есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, по лежащее в глубине
души каждого, любовь к родине… Надолго оставит в сии следы эта эпопея
Севастополя, которого героем был народ русский…”
Севастополь
в мае
Проходит
полгода с момента начала боевых действий в Севастополе. “Тысячи людских
самолюбий успели оскорбиться, тысячи успели удовлетвориться, надуться, тысячи
успокоиться в объятиях смерти”. Наиболее справедливым представляется
решение конфликта оригинальным путем; если бы сразились двое солдат (по одному
от каждой армии), и победа бы осталась за той стороной, чей солдат выйдет
победителем. Такое решение логично, потому что лучше сражаться один на один,
чем сто тридцать тысяч против ста тридцати тысяч. Вообще война нелогична, с
точки зрения Толстого: “одно из двух: пли война есть сумасшествие, или
ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у
нас почему-то принято думать”. В осажденном Севастополе на бульваре гуляют
военные. Среди них пехотный офицер (штабс-капитан) Михайлов, высокий,
длинноногий, сутулый и неловкий человек. Он недавно получил письмо от приятеля,
улана в отставке, в котором тот пишет, как его жена Наташа (“близкий
друг” Михайлова) с увлечением следит по газетам за передвижениями его
полка и подвигами самого Михайлова. Михайлов с горечью вспоминает свой прежний
круг, который был “до такой степени выше
теперешнего, что когда в минуты откровенности ему случалось рассказывать
пехотным товарищам, как у него были свои дрожки, как он танцовал на балах у
губернатора и играл в карты с штатским генералом”, его слушали
равнодушно-недоверчиво, как будто не желая только противоречить и доказывать
противное”. Михайлов мечтает о повышении. Он встречает на бульваре
капитана Обжогова и прапорщика Сусликова, служащих его полка, и они пожимают
ему руку, но ему хочется иметь дело не с ними, а с “аристократами”
для этого он и гуляет по бульвару. “Л так как в осажденном городе
Севастополе людей много, следовательно, и тщеславия много, то есть и
аристократы, несмотря на то, что ежеминутно висит смерть над головой каждого
аристократа и неаристократа… Тщеславие! Должно быть, оно есть
характеристическая черта и особенная болезнь нашего века… Отчего в наш век
есть только три рода людей: одних принимающих начало тщеславия как факт необходимо
существующий, поэтому справедливый, и свободно подчиняющихся ему; других
принимающих его как несчастное, но непреодолимое условие, и третьих
бессознательно, рабски действующих под его влиянием…” Михайлов дважды
нерешительно проходит мимо кружка “аристократов” и, наконец,
отваживается подойти и поздороваться (прежде он боялся подойти к ним оттого,
что они могли вовсе не удостоить его ответом на приветствие и тем самым уколоть
его больное самолюбие). “Аристократы” это адъютант Калугин, князь
Гальцин, подполковник Нефердов и ротмистр Праскухин. По отношению к подошедшему
Михайлову они ведут себя достаточно высокомерно; например, Гальцин берет его
под руку и немного прогуливается туда-сюда только потому, что знает, что этот
знак внимания должен доставить штабс-капитану удовольствие. Но вскоре
“аристократы” начинают демонстративно разговаривать только друг с
другом, давая тем самым понять Михайлову, что больше не нуждаются в его
обществе. Вернувшись домой, Михайлов вспоминает, что вызвался идти наутро вместо
заболевшего офицера на бастион. Он чувствует, что его убьют, а если не убьют,
то уж наверняка наградят. Михайлов утешает себя, что он поступил честно, что
идти на бастион его долг. По дороге он гадает, в какое место его могут ранить в
ногу, в живот или в голову. Тем временем “аристократы” пьют чай у
Калугина в красиво обставленной квартире, играют на фортепиано, вспоминают
петербургских знакомых. При этом они ведут себя вовсе не так неестественно,
важно и напыщенно, как делали на бульваре, демонстрируя окружающим свой
“аристократизм”. Входит пехотный офицер с важным поручением к
генералу, но “аристократы” тут же принимают прежний
“надутый” вид и притворяются, что вовсе не замечают вошедшего. Лишь
проводив курьера к генералу, Калугин проникается ответственностью момента,
объявляет товарищам, что предстоит “жаркое” дело. Гальцин спрашивает,
не пойти ли ему на вылазку, зная, что никуда не пойдет, потому что боится, а
Калугин принимается отговаривать Гальцина, тоже зная, что тот никуда не пойдет.
Гальцин выходит на улицу и начинает бесцельно ходить взад и вперед, не забывая
спрашивать проходящих мимо раненых, как идет сражение, и ругать их за то, что
они отступают.
Калугин,
отправившись на бастион, не забывает попутно демонстрировать всем свою
храбрость: не нагибается при свисте пуль, принимает лихую позу верхом. Его
неприятно поражает “трусость” командира батареи, о храбрости которого
ходят легенды. Не желая напрасно рисковать, полгода проведший на бастионе
командир батареи в ответ на требование Калугина осмотреть бастион вместе
отправляет Калугина к орудиям вместе с молоденьким офицером. Генерал отдает
приказ Праскухину уведомить батальон Михайлова о передислокации. Тот успешно
доставляет приказ. В темноте под обстрелом противника батальон начинает
движение. При этом Михайлов и Праскухин, идя бок о бок, думают только о том,
какое впечатление они производят друг на друга. Они встречают Калугина,
который, не желая лишний раз “себя подвергать”, узнает о ситуации на
бастионе от Михайлова и поворачивает обратно. Рядом с ними взрывается бомба,
погибает Праскухин, а Михайлов ранен в голову. Он отказывается идти на
перевязочный пункт, потому что его долг быть вместе с ротой, а кроме того, за
рану ему положена награда. Еще он считает, что его долг забрать раненого Праскухина
или же удостовериться, что тот мертв. Михайлов под огнем ползет обратно,
убеждается в гибели Праскухина и со спокойной совестью возвращается.
“Сотни свежих окровавленных тел людей, за два часа тому назад полных
разнообразных высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами, лежали
на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу
часовни Мертвых в Севастополе; сотни людей с проклятиями и молитвами на
пересохших устах ползали, ворочались и стонали, одни между трупами на цветущей
долине, другие на носилках, па конках и па окровавленном полу перевязочного
пункта; а вес так же, как и в прежние дни, загорелась зарница над Сапун-горою,
побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман с шумящего темного моря,
зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки по светло
лазурному горизонту, и все так же, как и в прежние дни, обещая радость, любовь
и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило”. На
другой день “аристократы” п прочие военные прогуливаются по бульвару
и наперебой рассказывают о вчерашнем “деле”, но так, что в основном
излагают “то участие, которое принимал, и храбрость, которую выказал
рассказывающий в деле”. “Всякий из них маленький Наполеон, маленький
изверг п сейчас готов затеять сражение, убить человек сотню для того только,
чтобы получить лишнюю звездочку или треть жалованья”. Между русскими п
французами объявлено перемирие, простые солдаты свободно общаются друг с другом
п, кажется, не испытывают по отношению к противнику никакой вражды. Молодой
кавалерийский офицер просто рад возможности поболтать по-французски, думая, что
он невероятно умен. Он обсуждает с французами, насколько бесчеловечное дело они
затеяли вместе, имея в виду войну. В :)то время мальчишка ходит по полю битвы,
собирает голубые полевые цветы и удивленно косится на трупы. Повсюду выставлены
белые флаги. “Тысячи людей толпятся, смотрят, говорят и улыбаются друг
другу. И эти люди христиане, исповедующие один великий закон любви и
самоотвержения, глядя на то, что они сделали, не упадут с раскаянием вдруг на
колени перед тем, кто, дав им жизнь, вложил в душу каждого, вместе с страхом
смерти, любовь к добру и прекрасному, п со слезами радости и счастия не
обнимутся как братья? Нет! Белые тряпки спрятаны и снова свистят орудия смерти
и страданий, снова льется чистая невинная кровь и слышатся стоны и
проклятия”. “Где выражение зла, которого должно избегать? Где
выражение добра, которому должно подражать в этой повести? Кто злодей, кто
герой се? Все хороши и все дурны… Герой же моей повести, которого я люблю
всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и
который всегда был, есть и будет прекрасен, правда”.
Севастополь
в августе 1855 года
Из госпиталя па
позиции возвращается поручик Михаил Козельцов, уважаемый офицер, независимый в
своих суждениях и в своих поступках, неглупый, во многом талантливый, умелый
составитель казенных бумаг и способный рассказчик. “У пего было одно из
тех самолюбии, которое до такой степени слилось с жизнью и которое чаще всего
развивается в одних мужских, и особенно военных кружках, что он не понимал
другого выбора, как первенствовать пли уничтожиться, и что самолюбие было
двигателем даже его внутренних побуждений”. На станции скопилось множество
проезжающих: нет лошадей. У некоторых офицеров, направляющихся в Севастополь,
нет даже подъемных денег, и они не знают, па какие средства продолжить путь.
Среди ожидающих оказывается и брат Козельцова, Володя. Вопреки семейным планам
Володя за незначительные проступки вышел не в гвардию, а был направлен (по сто
собственному желанию) в действующую армию. Ему, как всякому молодому офицеру,
очень хочется “сражаться за Отечество”, а заодно и послужить там же,
где старший брат. Володя красивый юноша, он и робеет перед братом, и гордится
им. Старший Козельцов предлагает брату немедленно ехать вместе с ним в
Севастополь. Володя как будто смущается; ему уже не очень хочется на войну, а,
кроме того, он, сидя на станции, успел проиграть восемь рублей. Козельцов из
последних денег оплачивает долг брата, и они трогаются в путь. По дороге Володя
мечтает о героических подвигах, которые он непременно совершит на войне вместе
с братом, о своей красивой гибели и предсмертных упреках всем прочим за то, что
те не умели при жизни оценить “истинно любивших Отечество”, и т. д.
По прибытии братья отправляются в балаган обозного офицера, который
пересчитывает кучу денег для нового полкового командира, обзаводящегося
“хозяйством”. Никто не понимает, что заставило Володю бросить
спокойное насиженное место в далеком тылу и приехать без всякой для себя выгоды
в воюющий Севастополь. Батарея, к которой прикомандирован Володя, стоит на
Корабельной, и оба брата отправляются ночевать к Михаилу на пятый бастион.
Перед этим они навещают товарища Козельцова в госпитале. Он так плох, что не
сразу узнает Михаила, ждет скорой смерти как избавления от страданий. Выйдя из
госпиталя, братья решают разойтись, и в сопровождении денщика Михаила Володя
уходит в свою батарею. Батарейный командир предлагает Володе переночевать на
койке штабс-капитана, который находится на самом бастионе. Впрочем, на койке
уже спит юнкер Вланг; ему приходится уступить место прибывшему прапорщику
(Володе). Сперва Володя не может уснуть; его то пугает темнота, то предчувствие
близкой смерти. Он горячо молится об избавлении от страха, успокаивается и
засыпает под звуки падающих снарядов. Тем временем Козельцов-старший прибывает
в распоряжение нового полкового командира недавнего своего товарища, теперь
отделенного от него стеной субординации. Командир недоволен тем, что Козельцов
преждевременно возвращается в строй, но поручает ему принять командование над
его прежней ротой. В роте Козельцова встречают радостно; заметно, что он
пользуется большим уважением среди солдат. Среди офицеров его также ожидает
теплый прием и участливое отношение к ранению. На другой день бомбардировка
продолжается с новой силой. Володя начинает входить в круг артиллерийских
офицеров; видна взаимная симпатия их друг к другу. Особенно Володя нравится
юнкеру Влангу, который всячески предугадывает любые желания нового прапорщика.
С позиций возвращается добрый штабс-капитан Краут, немец, очень правильно и
слишком красиво говорящий по-русски. Заходит разговор о злоупотреблениях и
узаконенном воровстве на высших должностях. Володя, покраснев, уверяет
собравшихся, что подобное “неблагородное” дело никогда не случится с
ним. На обеде у командира батареи всем интересно, разговоры не умолкают
несмотря на то, что меню весьма скромное. Приходит конверт от начальника
артиллерии; требуется офицер с прислугой на мортирную батарею на Малахов
курган. Это опасное место; никто сам не вызывается идти. Один из офицеров
указывает на Володю и, после небольшой дискуссии, он соглашается отправиться
“обстреляться”. Вместе с Володей направляют Вланга. Володя
принимается за изучение “Руководства” по артиллерийской стрельбе.
Однако по прибытии на батарею все “тыловые” знания оказываются
ненужными: стрельба ведется беспорядочно, ни одно ядро по весу даже не
напоминает упомянутые в “Руководстве”, нет рабочих, чтобы починить
разбитые орудия. К тому же ранят двух солдат его команды, а сам Володя
неоднократно оказывается на волосок от гибели. Вланг очень сильно напуган; он
уже не в состоянии скрыть это и думает исключительно о спасении собственной
жизни любой ценой. Володе же “жутко немножко и весело”. В блиндаже
Володи отсиживаются и его солдаты. Он с интересом общается с Мельниковым,
который не боится бомб, будучи уверен, что умрет другой смертью. Освоившись с
новым командиром, солдаты начинают при Володе обсуждать, как придут к ним на
помощь союзники под командованием князя Константина, как обеим воюющим сторонам
дадут отдых на две недели, а за каждый выстрел тогда будут брать штраф, как па
войне месяц службы станут считать за год и т. д. Несмотря на мольбы Вланга,
Володя выходит из блиндажа на свежий воздух и сидит до утра с Мельниковым на
пороге, пока вокруг падают бомбы и свистят пули. Но поутру уже батарея и орудия
приведены в порядок, а Володя начисто забывает об опасности; он только
радуется, что хорошо исполняет своп обязанности, что не показывает трусости, а
наоборот, считается храбрым. Начинается французский штурм. Полусонный Козельцов
выскакивает к роте, спросонья больше всего озабоченный тем, чтобы его не
посчитали за труса. Он выхватывает свою маленькую сабельку и впереди всех бежит
на врага, криком воодушевляя солдат. Его ранят в грудь. Очнувшись, Козельцов
видит, как доктор осматривает его рану, вытирает пальцы о его пальто и
подсылает к нему священника. Козельцов спрашивает, выбиты ли французы; священник,
не желая огорчать умирающего, говорит, что победа осталась за русскими.
Козельцов счастлив; “он с чрезвычайно отрадным чувством самодовольства
подумал, что он хорошо исполнил свой долг, что в первый раз за всю свою службу
он поступил так хорошо, как только можно было, и ни в чем не может упрекнуть
себя”. Он умирает с последней мыслью о брате, и ему Козельцов желает
такого же счастья. Известие о штурме застает Володю в блиндаже. “Не
столько вид спокойствия солдат, сколько жалкой, нескрываемой трусости юнкера
возбудил его”. Не желая быть похожим на Вланга, Володя командует легко,
даже весело, но вскоре слышит, что французы обходят их. Он видит совсем близко
вражеских солдат, его это так поражает, что он застывает на месте и упускает
момент, когда еще можно спастись. Рядом с ним от пулевого ранения погибает
Мельников. Вланг пытается отстреляться, зовет Володю бежать за ним, но, прыгнув
в траншею, видит, что Володя уже мертв, а на том месте, где он только что
стоял, находятся французы и стреляют по русским. Над Малаховым курганом
развевается французское знамя. Вланг с батареей па пароходе прибывает в более
безопасную часть города. Он горько оплакивает павшего Володю; к которому
по-настоящему привязался. Отступающие солдаты, переговариваясь между собою,
замечают, что французы недолго будут гостить в городе. “Это было чувство,
как будто похожее на раскаяние, стыд и злобу. Почти каждый солдат, взглянув с
Северной стороны на оставленный Севастополь, с невыразимою горечью в сердце
вздыхал и грозился врагам”.
Список литературы
Для подготовки
данной работы были использованы материалы с сайта http://ilib.ru/
Севастополь в декабре месяце«Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; тёмно-синяя поверхность моря уже сбросила с себя сумрак ночи и ждёт первого луча, чтобы заиграть весёлым блеском; с бухты несёт холодом и туманом; снега нет — всё черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далёкий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра… Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникло в душу вашу чувство какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах…» Несмотря на то, что в городе идут боевые действия, жизнь идёт своим чередом: торговки продают горячие булки, а мужики — сбитень. Кажется, что здесь странно смешалась лагерная и мирная жизнь, все суетятся и пугаются, но это обманчивое впечатление: большинство людей уже не обращает внимания ни на выстрелы, ни на взрывы, они заняты «будничным делом». Только на бастионах «вы увидите… защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища».В госпитале раненые солдаты рассказывают о своих впечатлениях: тот, кто потерял ногу, не помнит боли, потому что не думал о ней; в женщину, относившую на бастион мужу обед, попал снаряд, и ей отрезали ногу выше колена. В отдельном помещении делают перевязки и операции. Раненые, ожидающие своей очереди на операцию, в ужасе видят, как доктора ампутируют их товарищам руки и ноги, а фельдшер равнодушно бросает отрезанные части тел в угол. Здесь можно видеть «ужасные, потрясающие душу зрелища… войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знамёнами и гарцующими генералами, а… войну в настоящем её выражении — в крови, в страданиях, в смерти…». Молоденький офицер, воевавший на четвёртом, самом опасном бастионе, жалуется не на обилие бомб и снарядов, падающих на головы защитников бастиона, а на грязь. Это его защитная реакция на опасность; он ведёт себя слишком смело, развязно и непринуждённо.По пути на четвёртый бастион всё реже встречаются невоенные люди, и всё чаще попадаются носилки с ранеными. Собственно на бастионе офицер-артиллерист ведёт себя спокойно (он привык и к свисту пуль, и к грохоту взрывов). Он рассказывает, как во время штурма пятого числа на его батарее осталось только одно действующее орудие и очень мало прислуги, но всё же на другое утро он уже опять палил из всех пушек.Офицер вспоминает, как бомба попала в матросскую землянку и положила одиннадцать человек. В лицах, осанке, движениях защитников бастиона видны «главные черты, составляющие силу русского, — простоты и упрямства; но здесь на каждом лице кажется вам, что опасность, злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили ещё следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства… Чувство злобы, мщения врагу… таится в душе каждого». Когда ядро летит прямо на человека, его не покидает чувство наслаждения и вместе с тем страха, а затем он уже сам ожидает, чтобы бомба взорвалась поближе, потому что «есть особая прелесть» в подобной игре со смертью. «Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, — это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа… Из
Здравствуй, мама, моя любимая, родная! Вот выдалось время, и я пишу тебе письмо. У меня все хорошо. Я очень по вам скучаю. Каждый день меня мучают мысли: «Как вы там без меня? Все ли хорошо увас? Не случилось ли чего?» Расскажу немного о своей службе.
Недавно я по случаю попал в госпиталь: мы привозили раненых солдат. Место ужасное. Повсюду раненые, их мучает ужасная боль, слышны стоны и крики. Я зашел в ту часть здания, где проводят перевязки и операции. Там много крови. Врачи по локоть запачканы в кровь, лица серьезны и сосредоточенны. Они проводят операции по ампутации! После окончания операции они просто бросают части тела в угол. Запах просто невозможный. Пахнет кровью, гнилым мясом. После того что видишь здесь, понимаешь насколько ужасна война. А самое главное, никогда не забудешь, сколько людей погибло за свою родину.
Где-то неделю назад я попал в бой. При мне погибло два совсем молодых солдата. У них еще вся жизнь была впереди. Одного мне пришлось оставить умирать на поле боя. Я ничего не мог поделать. Ему прострелили ногу, он не мог идти и сказал мне, чтобы я бросил его и спасался сам. Для меня это было очень трудно сделать. Второго же подорвало на мине. На его месте мог быть и я, если бы я пошел вместо него. Все бы так и было. Вот так проходит моя служба.
Мамуля, скажи сестренке, что я ее очень люблю и что я скоро обязательно вернусь. Мы поиграем с ней, как любили играть раньше, сходим к речке на наше любимое место. Я уверен в том, что я обязательно вернусь домой. Не смогу бросить вас. Ведь вам будет больно, а я этого не хочу. Молюсь за вас каждый вечер, и вы за меня помолитесь.
С любовью, ваш сын, брат Иван
Мотивам повести л. толстого «севастополь в декабре месяце»)
Back to top
Письмо с фронта (по мотивам повести Л. Толстого «Севастополь в декабре месяце»)
Здравствуй, мама, моя любимая, родная! Вот выдалось время, и я пишу тебе письмо. У меня все хорошо. Я очень по вам скучаю. Каждый день меня мучают мысли: «Как вы там без меня? Все ли хорошо увас? Не случилось ли чего?» Расскажу немного о своей службе.
Недавно я по случаю попал в госпиталь: мы привозили раненых солдат. Место ужасное. Повсюду раненые, их мучает ужасная боль, слышны стоны и крики. Я зашел в ту часть здания, где проводят перевязки и операции. Там много крови. Врачи по локоть запачканы в кровь, лица серьезны и сосредоточенны. Они проводят операции по ампутации! После окончания операции они просто бросают части тела в угол. Запах просто невозможный. Пахнет кровью, гнилым мясом. После того что видишь здесь, понимаешь насколько ужасна война. А самое главное, никогда не забудешь, сколько людей погибло за свою родину.
Где-то неделю назад я попал в бой. При мне погибло два совсем молодых солдата. У них еще вся жизнь была впереди. Одного мне пришлось оставить умирать на поле боя. Я ничего не мог поделать. Ему прострелили ногу, он не мог идти и сказал мне, чтобы я бросил его и спасался сам. Для меня это было очень трудно сделать. Второго же подорвало на мине. На его месте мог быть и я, если бы я пошел вместо него. Все бы так и было. Вот так проходит моя служба.
Мамуля, скажи сестренке, что я ее очень люблю и что я скоро обязательно вернусь. Мы поиграем с ней, как любили играть раньше, сходим к речке на наше любимое место. Я уверен в том, что я обязательно вернусь домой. Не смогу бросить вас. Ведь вам будет больно, а я этого не хочу. Молюсь за вас каждый вечер, и вы за меня помолитесь.
С любовью, ваш сын, брат Иван
Лев Николаевич Толстой
Севастополь в декабре месяце (Севастопольские рассказы ? 1)
Толстой Лев Николаевич
Севастополь в декабре месяце (Севастопольские рассказы ? 1)
Л.Н.Толстой
СЕВАСТОПОЛЬ В ДЕКАБРЕ МЕСЯЦЕ
Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун?горою; темно?синяя поверхность моря сбросила с себя уже сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет ? все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На кораблях глухо бьет восьмая стклянка.
На Северной денная деятельность понемногу начинает заменять спокойствие ночи: где прошла смена часовых, побрякивая ружьями; где доктор уже спешит к госпиталю; где солдатик вылез из землянки, моет оледенелой водой загорелое лицо и, оборотясь на зардевшийся восток, быстро крестясь, молится богу; где высокая тяжелая маджара на верблюдах со скрипом протащилась на кладбище хоронить окровавленных покойников, которыми она чуть не доверху наложена… Вы подходите к пристани ? особенный запах каменного угля, навоза, сырости и говядины поражает вас; тысячи разнородных предметов ? дрова, мясо, туры, мука, железо и т. п. ? кучей лежат около пристани; солдаты разных полков, с мешками и ружьями, без мешков и без ружей, толпятся тут, курят, бранятся, перетаскивают тяжести на пароход, который, дымясь, стоит около помоста; вольные ялики, наполненные всякого рода народом ? солдатами, моряками, купцами, женщинами,? причаливают и отчаливают от пристани.
? На Графскую, ваше благородие? Пожалуйте,? предлагают вам свои услуги два или три отставных матроса, вставая из яликов.
Вы выбираете тот, который к вам поближе, шагаете через полусгнивший труп какой?то гнедой лошади, которая тут в грязи лежит около лодки, и проходите к рулю. Вы отчалили от берега. Кругом вас блестящее уже на утреннем солнце море, впереди ? старый матрос в верблюжьем пальто и молодой белоголовый мальчик, которые молча усердно работают веслами. Вы смотрите и на полосатые громады кораблей, близко и далеко рассыпанных по бухте, и на черные небольшие точки шлюпок, движущихся по блестящей лазури, и на красивые светлые строения города, окрашенные розовыми лучами утреннего солнца, виднеющиеся на той стороне, и на пенящуюся белую линию бона и затопленных кораблей, от которых кой?где грустно торчат черные концы мачт, и на далекий неприятельский флот, маячащий на хрустальном горизонте моря, и на пенящиеся струи, в которых прыгают соляные пузырики, поднимаемые веслами; вы слушаете равномерные звуки ударов весел, звуки голосов, по воде долетающих до вас, и величественные звуки стрельбы, которая, как вам кажется, усиливается в Севастополе.
Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникли в душу вашу чувства какого?то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах…
? Ваше благородие! прямо под Кистентина [Корабль «Константин». (Прим. Л. Н. Толстого.)] держите,? скажет вам старик матрос, оборотясь назад, чтобы поверить направление, которое вы даете лодке,? вправо руля.
? А на нем пушки?то еще все,? заметит беловолосый парень, проходя мимо корабля и разглядывая его.
? А то как же: он новый, на нем Корнилов жил,? заметит старик, тоже взглядывая на корабль.
? Вишь ты, где разорвало! ? скажет мальчик после долгого молчания, взглядывая на белое облачко расходящегося дыма, вдруг появившегося высоко над Южной бухтой и сопровождаемого резким звуком разрыва бомбы.
? Это он с новой батареи нынче палит,? прибавит старик, равнодушно поплевывая на руку. ? Ну, навались, Мишка, баркас перегоним. ? И ваш ялик быстрее подвигается вперед по широкой зыби бухты, действительно перегоняет тяжелый баркас, на котором навалены каки 1000 е?то кули и неровно гребут неловкие солдаты, и пристает между множеством причаленных всякого рода лодок к Графской пристани.
На набережной шумно шевелятся толпы серых солдат, черных матросов и пестрых женщин. Бабы продают булки, русские мужики с самоварами кричат: сбитень горячий, и тут же на первых ступенях валяются заржавевшие ядра, бомбы, картечи и чугунные пушки разных калибров. Немного далее большая площадь, на которой валяются какие?то огромные брусья, пушечные станки, спящие солдаты; стоят лошади, повозки, зеленые орудия и ящики, пехотные козлы; двигаются солдаты, матросы, офицеры, женщины, дети, купцы; ездят телеги с сеном, с кулями и с бочками; кой?где проедут казак и офицер верхом, генерал на дрожках. Направо улица загорожена баррикадой, на которой в амбразурах стоят какие?то маленькие пушки, и около них сидит матрос, покуривая трубочку. Налево красивый дом с римскими цифрами на фронтоне, под которым стоят солдаты и окровавленные носилки,? везде вы видите неприятные следы военного лагеря. Первое впечатление ваше непременно самое неприятное: странное смешение лагерной и городской жизни, красивого города и грязного бивуака не только не красиво, но кажется отвратительным беспорядком; вам даже покажется, что все перепуганы, суетятся, по знают, что делать. Но вглядитесь ближе в лица этих людей, движущихся вокруг вас, и вы поймете совсем другое. Посмотрите хоть на этого фурштатского солдатика, который ведет поить какую?то гнедую тройку и так спокойно мурлыкает себе что?то под нос, что, очевидно, он не заблудится в этой разнородной толпе, которой для него и не существует, но что он исполняет свое дело, какое бы оно ни было ? поить лошадей или таскать орудия,? так же спокойно, и самоуверенно, и равнодушно, как бы все это происходило где?нибудь в Туле или в Саранске. То же выражение читаете вы и на лице этого офицера, который в безукоризненно белых перчатках проходит мимо, и в лице матроса, который курит, сидя на баррикаде, и в лице рабочих солдат, с носилками дожидающихся на крыльце бывшего Собрания, и в лице этой девицы, которая, боясь замочить свое розовое платье, по камешкам перепрыгивает чрез улицу.
Да! вам непременно предстоит разочарование, ежели вы в первый раз въезжаете в Севастополь. Напрасно вы будете искать хоть на одном лице следов суетливости, растерянности или даже энтузиазма, готовности к смерти, решимости,? ничего этого нет: вы видите будничных людей, спокойно занятых будничным делом, так что, может быть, вы упрекнете себя в излишней восторженности, усомнитесь немного в справедливости понятия о геройстве защитников Севастополя, которое составилось в вас по рассказам, описаниям и вида и звуков с Северной стороны. Но прежде чем сомневаться, сходите на бастионы, посмотрите защитников Севастополя на самом месте защиты или, лучше, зайдите прямо напротив в этот дом, бывший прежде Севастопольским собранием и на крыльце которого стоят солдаты с носилками,? вы увидите там защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища.
Вы входите в большую залу Собрания. Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы,? это дурное чувство,? идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова любви и участия. Вы проходите посредине постелей и ищете лицо менее строгое и страдающее, к которому вы решитесь подойти, чтобы побеседовать.
? Ты куда ранен? ? спрашиваете вы нерешительно и робко у одного старого исхудалого солдата, который, сидя на койке, следит за вами добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе. Я говорю: «робко спрашиваете», потому что страдания, кроме глубокого сочувствия, внушают почему?то страх о 1000 скорбить и высокое уважение к тому, кто перенесет их.
? В ногу,? отвечает солдат; но в это самое время вы сами замечаете по складкам одеяла, что у него ноги нет выше колена. ? Слава богу теперь, прибавляет он,? на выписку хочу.
? А давно ты уже ранен?
? Да вот шестая неделя пошла, ваше благородие!
? Что же, болит у тебя теперь?
? Нет, теперь не болит, ничего; только как будто в икре ноет, когда непогода, а то ничего.
? Как же ты это был ранен?
? На пятом баксионе, ваше благородие, как первая бандировка была: навел пушку, стал отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как он ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился. Глядь, а ноги нет.
? Неужели больно не было в эту первую минуту?
? Ничего; только как горячим чем меня пхнули в ногу.
? Ну, а потом?
? И потом ничего; только как кожу натягивать стали, так саднило как будто. Оно первое дело, ваше благородие, не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает человек.
В это время к вам подходит женщина в сереньком полосатом платье и повязанная черным платком; она вмешивается в ваш разговор с матросом и начинает рассказывать про него, про его страдания, про отчаянное положение, в котором он был четыре недели, про то, как, бывши ранен, остановил носилки, с тем чтобы посмотреть на залп нашей батареи, как великие князья говорили с ним и пожаловали ему двадцать пять рублей, и как он сказал им, что он опять хочет на бастион, с тем чтобы учить молодых, ежели уже сам работать не может. Говоря все это одним духом, женщина эта смотрит то на вас, то на матроса, который, отвернувшись и как будто не слушая ее, щиплет у себя на подушке корпию, и глаза ее блестят каким?то особенным восторгом.
? Это хозяйка моя, ваше благородие! ? замечает вам матрос с таким выражением, как будто говорит: «Уж вы ее извините. Известно, бабье дело глупые слова говорит».
Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почему?то совестно за самого себя перед этим человеком. Вам хотелось бы сказать ему слишком много, чтобы выразить ему свое сочувствие и удивление; но вы не находите слов или недовольны теми, которые приходят вам в голову,? и вы молча склоняетесь перед этим молчаливым, бессознательным величием и твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством.
? Ну, дай бог тебе поскорее поправиться,? говорите вы ему и останавливаетесь перед другим больным, который лежит на полу и, как кажется, в нестерпимых страданиях ожидает смерти.
Это белокурый, с пухлым и бледным лицом человек. Он лежит навзничь, закинув назад левую руку, в положении, выражающем жестокое страдание. Сухой открытый рот с трудом выпускает хрипящее дыхание; голубые оловянные глаза закачены кверху, и из?под сбившегося одеяла высунут остаток правой руки, обвернутый бинтами. Тяжелый запах мертвого тела сильнее поражает вас, и пожирающий внутренний жар, проникающий все члены страдальца, проникает как будто и вас.
? Чтo, он без памяти? ? спрашиваете вы у женщины, которая идет за вами и ласково, как на родного, смотрит на нас.
? Нет, еще слышит, да уж очень плох,? прибавляет она шепотом. ? Я его нынче чаем поила ? что ж, хоть и чужой, все надо жалость иметь,? так уж не пил почти.
? Как ты себя чувствуешь? ? спрашиваете вы его. Раненый поворачивает зрачки на ваш голос, но не видит и не понимает вас.
? У сердце гхорить.
Немного далее вы видите старого солдата, который переменяет белье. Лицо и тело его какого?то коричневого цвета ц худы, как скелет. Руки у него совсем нет: она вылущена и плече. Он сидит бодро, он поправился; но по мертвому, тусклому взгляду, по ужасной худобе и морщинам лица вы видите, что это существо, уже выстрадавшее лучшую часть своей жизни.
С другой стороны вы увидите на койке страдальческое, бледное и нежное лицо женщины, на котором играет во всю щеку горячечный румянец.
? Это нашу матроску пятого числа в ногу задело бомбой,? скажет вам ваша путеводительница, ? она мужу на бастион обедать носила.
? Что ж, отрезали?
? Выше колена отрезали.
Теперь, ежели нервы ваши крепки, пройдите в дверь налево: в той комнате делают перевязки и операции. Вы увидите там докторов с окровавленными по локти руками и бледными угрюмыми физиономиями, занятых около койки, на которой, с открытыми глазами и говоря, как в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные слова, лежит раненый под влиянием хлороформа. Доктора заняты отвратительным, но благодетельным делом ампутаций. Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания,? увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении ? в крови, в страданиях, в смерти…
Выходя из этого дома страданий, вы непременно испытаете отрадное чувство, полнее вдохнете в себя свежий воздух, почувствуете удовольствие в сознании своего здоровья, но вместе с тем в созерцании этих страданий почерпнете сознание своего ничтожества и спокойно, без нерешимости пойдете на бастионы…
«Что значат смерть и страдания такого ничтожного червяка, как я, в сравнении с столькими смертями и столькими страданиями?» Но вид чистого неба, блестящего солнца, красивого города, отворенной церкви и движущегося по разным направлениям военного люда скоро приведет ваш дух в нормальное состояние легкомыслия, маленьких забот и увлечения одним настоящим.
Навстречу попадутся вам, может быть, из церкви похороны какого?нибудь офицера, с розовым гробом u музыкой и развевающимися хоругвями; до слуха вашего долетят, может быть, звуки стрельбы с бастионов, но это не наведет вас на прежние мысли; похороны покажутся вам весьма красивым воинственным зрелищем, звуки ? весьма красивыми воинственными звуками, и вы не соедините ни с этим зрелищем, ни с этими звуками мысли ясной, перенесенной на себя, о страданиях и смерти, как вы это сделали на перевязочном пункте.
Пройдя церковь и баррикаду, вы войдете в самую оживленную внутреннею жизнью часть города. С обеих сторон вывески лавок, трактиров. Купцы, женщины в шляпках и платочках, щеголеватые офицеры ? все говорит вам о твердости духа, самоуверенности, безопасности жителей.
Зайдите в трактир направо, ежели вы хотите послушать толки моряков и офицеров: там уж, верно, идут рассказы про нынешнюю ночь, про Феньку, про дело двадцать четвертого, про то, как дорого и нехорошо подают котлетки, и про то, как убит тот?то и тот?то товарищ.
? Черт возьми, как нынче у нас плохо! ? говорит басом белобрысенький безусый морской офицерик в зеленом вязаном шарфе.
? Где у нас? ? спрашивает его другой.
? На четвертом бастионе,? отвечает молоденький офицер, и вы непременно с большим вниманием и даже некоторым уважением посмотрите на белобрысенького офицера при словах: «на четвертом бастионе». Его слишком большая развязность, размахивание руками, громкий смех и голос, казавшиеся вам нахальством, покажутся вам тем особенным бретерским настроением духа, которое приобретают иные очень молодые люди после опасности; но все?таки вы подумаете, что он станет вам рассказывать, как плохо на четвертом бастионе от бомб и пуль: ничуть не бывало! плохо оттого, что грязно. «Пройти на батарею нельзя», скажет он, показыва 1000 я на сапоги, выше икор покрытые грязью. «А у меня нынче лучшего комендора убили, прямо в лоб влепило»,? скажет другой. «Кого это? Митюхина?» ? «Нет… Да что, дадут ли мне телятины? Вот канальи! прибавит он к трактирному слуге.?Не Митюхина, а Абросимова. Молодец такой? в шести вылазках был».
На другом углу стола, за тарелками котлет с горошком и бутылкой кислого крымского вина, называемого «бордо», сидят два пехотных офицера: один, молодой, с красным воротником и с двумя звездочками на шинели, рассказывает другому, старому, с черным воротником и без звездочек, про альминское дело. Первый уже немного выпил, и по остановкам, которые бывают в его рассказе, по нерешительному взгляду, выражающему сомнение в том, что ему верят, и главное, что слишком велика роль, которую он играл во всем этом, и слишком все страшно, заметно, что он сильно отклоняется от строгого повествования истины. Но вам не до этих рассказов, которые вы долго еще будете слушать во всех углах России: вы хотите скорее идти на бастионы, именно на четвертый, про который вам так много и так различно рассказывали. Когда кто?нибудь говорит, что он был на четвертом бастионе, он говорит это с особенным удовольствием и гордостью; когда кто говорит: «Я иду на четвертый бастион»,? непременно заметны в нем маленькое волнение или слишком большое равнодушие; когда хотят подшутить над кем?нибудь, говорят: «Тебя бы поставить на четвертый бастион»; когда встречают носилки и спрашивают: «Откуда?» ? большей частью отвечают: «С четвертого бастиона». Вообще же существуют два совершенно различные мнения про этот страшный бастион: тех, которые никогда на нем не были и которые убеждены, что четвертый бастион есть верная могила для каждого, кто пойдет на него, и тех, которые живут на нем, как белобрысенький мичман, и которые, говоря про четвертый бастион, скажут вам, сухо или грязно там, тепло или холодно в землянке и т. д.
В полчаса, которые вы провели в трактире, погода успела перемениться: туман, расстилавшийся по морю, собрался в серые, скучные, сырые тучи и закрыл солнце; какая?то печальная изморось сыплется сверху и мочит крыши, тротуары и солдатские шинели…
Пройдя еще одну баррикаду, вы выходите из дверей направо и поднимаетесь вверх по большой улице. За этой баррикадой дома по обеим сторонам улицы необитаемы, вывесок нет, двери закрыты досками, окна выбиты, где отбит угол стоны, где пробита крыша. Строения кажутся старыми, испытавшими всякое горе и нужду ветеранами и как будто гордо и несколько презрительно смотрят на вас. По дороге спотыкаетесь вы на валяющиеся ядра и в ямы с водой, вырытые в каменном грунте бомбами. По улице встречаете вы и обгоняете команды солдат, пластунов, офицеров; изредка встречаются женщина или ребенок, но женщина уже не в шляпке, а матроска в старой шубейке и в солдатских сапогах. Проходя дальше по улице и опустясь под маленький изволок, вы замечаете вокруг себя уже не дома, а какие?то странные груды развалин?камней, досок, глины, бревен; впереди себя на крутой горе видите какое?то черное, грязное пространство, изрытое канавами, и это?то впереди и есть четвертый бастион… Здесь народу встречается еще меньше, женщин совсем не видно, солдаты идут скоро, по дороге попадаются капли крови, и непременно встретите тут четырех солдат с носилками и на носилках бледно?желтоватое лицо и окровавленную шинель. Ежели вы спросите: «Куда ранен?» ? носильщики сердито, не поворачиваясь к вам, скажут: в ногу или в руку, ежели он ранен легко; или сурово промолчат, ежели из?за носилок не видно головы и он уже умер или тяжело ранен.
Недалекий свист ядра или бомбы, в то самое время как вы станете подниматься на гору, неприятно поразит вас. Вы вдруг поймете, и совсем иначе, чем понимали прежде, значение тех звуков выстрелов, которые вы слушали в городе. Какое?нибудь тихо?отрадное воспоминание вдруг блеснет в вашем воображении; собственная ваша личность начнет занимать вас больше, чем наблюдения; у вас станет меньше внимания ко всему окружающему, и какое?то неприятное чувство нерешимос 1000 ти вдруг овладеет вами. Несмотря на этот подленький голос при виде опасности, вдруг заговоривший внутри вас, вы, особенно взглянув на солдата, который, размахивая руками и осклизаясь под гору, по жидкой грязи, рысью, со смехом бежит мимо вас,? вы заставляете молчать этот голос, невольно выпрямляете грудь, поднимаете выше голову и карабкаетесь вверх на скользкую глинистую гору. Только что вы немного взобрались в гору, справа и слева вас начинают жужжать штуцерные пули, и вы, может быть, призадумаетесь, не идти ли вам по траншее, которая ведет параллельно с дорогой; но траншея эта наполнена такой жидкой, желтой, вонючей грязью выше колена, что вы непременно выберете дорогу по горе, тем более, что вы видите, все идут по дороге. Пройдя шагов двести, вы входите в изрытое грязное пространство, окруженное со всех сторон турами, насыпями, погребами, платформами, землянками, на которых стоят большие чугунные орудия и правильными кучами лежат ядра. Все это кажется вам нагороженным без всякой цели, связи и порядка. Где на батарее сидит кучка матросов, где посередине площадки, до половины потонув в грязи, лежит разбитая пушка, где пехотный солдатик, с ружьем переходящий через батареи и с трудом вытаскивающий ноги из липкой грязи. Но везде, со всех сторон и во всех местах, видите черепки, неразорванные бомбы, ядра, следы лагеря, и все это затопленное в жидкой, вязкой грязи. Как вам кажется, недалеко от себя слышите вы удар ядра, со всех сторон, кажется, слышите различные звуки пуль ? жужжащие, как пчела, свистящие, быстрые или визжащие, как струна,? слышите ужасный гул выстрела, потрясающий всех нас, и который вам кажется чем?то ужасно страшным.
«Так вот он, четвертый бастион, вот оно, это страшное, действительно ужасное место!»?думаете вы себе, испытывая маленькое чувство гордости и большое чувство подавленного страха. Но разочаруйтесь: это еще не четвертый бастион. Это Язоновский редут ? место сравнительно очень безопасное и вовсе не страшное. Чтобы идти на четвертый бастион, возьмите направо, по этой узкой траншее, по которой, нагнувшись, побрел пехотный солдатик. По траншее этой встретите вы, может быть, опять носилки, матроса, солдат с лопатами, увидите проводники мин, землянки в грязи, в которые, согнувшись, могут влезать только два человека и там увидите пластунов черноморских батальонов, которые там переобуваются, едят, курят трубки, живут, и увидите опять везде ту же вонючую грязь, следы лагеря и брошенный чугун во всевозможных видах. Пройдя еще шагов триста, вы снова выходите на батарею ? на площадку, изрытую ямами и обставленную турами, насыпанными землей, орудиями на платформах и земляными валами. Здесь увидите вы, может быть, человек пять матросов, играющих в карты под бруствером, и морского офицера, который, заметив в вас Нового человека, любопытного, с удовольствием покажет вам свое хозяйство и все, что для вас может быть интересного. Офицер этот так спокойно свертывает папиросу из желтой бумаги, сидя на орудии, так спокойно прохаживается от одной амбразуры к другой, так спокойно, без малейшей аффектации говорит с вами, что, несмотря на пули, которые чаще, чем прежде, жужжат над вами, вы сами становитесь хладнокровны и внимательно расспрашиваете и слушаете рассказы офицера. Офицер этот расскажет вам,? но только, ежели вы его расспросите,? про бомбардированье пятого числа, расскажет, как на его батарее только одно орудие могло действовать, и из всей прислуги осталось восемь человек, и как все?таки на другое утро, шестого, он палил [Моряки все говорят палить, а не стрелять. (Прим. Л. Н. Толстого.)] из всех орудий; расскажет вам, как пятого попала бомба в матросскую землянку и положила одиннадцать человек; покажет вам из амбразуры батареи и траншей неприятельские, которые не дальше здесь как в тридцати?сорока саженях. Одного я боюсь, что под влиянием жужжания пуль, высовываясь из амбразуры, чтобы посмотреть неприятеля, вы ничего не увидите, а ежели увидите, то очень удивитесь, что этот белый каменистый вал, который так близко от вас и на котором вспыхивают белые дымки, этот?то белый вал и сеть неприя 1000 тель ? он, как говорят солдаты и матросы.
Даже очень может быть, что морской офицер, из тщеславия или просто так, чтобы доставить себе удовольствие, захочет при вас пострелять немного. «Послать комендора и прислугу к пушке»,? и человек четырнадцать матросов живо, весело, кто засовывая в карман трубку, кто дожевывая сухарь, постукивая подкованными сапогами по платформе, подойдут к пушке и зарядят ее. Вглядитесь в лица, в осанки и в движения этих людей: в каждой морщине этого загорелого скуластого лица, в каждой мышце, в ширине этих плеч, в толщине этих ног, обутых в громадные сапоги, в каждом движении, спокойном, твердом, неторопливом, видны эти главные черты, составляющие силу русского,? простоты и упрямства; но здесь на каждом лицо кажется вам, что опасность, злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили еще следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства.
Вдруг ужаснейший, потрясающий не одни ушные органы, но все существо ваше, гул поражает вас так, что вы вздрагиваете всем телом. Вслед за тем вы слышите удаляющийся свист снаряда, и густой пороховой дым застилает вас, платформу и черные фигуры движущихся по ней матросов. По случаю этого нашего выстрела вы услышите различные толки матросов и увидите их одушевление и проявление чувства, которого вы но ожидали видеть, может быть,? это чувство злобы, мщения врагу, которое таится в душе каждого. «В самую абразуру попало; кажись, убило двух… вон понесли»,? услышите вы радостные восклицания. «А вот он рассерчает: сейчас пустит сюда»,? скажет кто?нибудь; и действительно, скоро вслед за этим вы увидите впереди себя молнию, дым; часовой, стоящий на бруствере, крикнет: «Пу?у?шка!» И вслед за этим мимо вас взвизгнет ядро, шлепнется в землю и воронкой взбросит вкруг себя брызги грязи и камни. Батарейный командир рассердится за это ядро, прикажет зарядить другое и третье орудия, неприятель тоже станет отвечать нам, и вы испытаете интересные чувства, услышите и увидите интересные вещи. Часовой опять закричит: «Пушка!» ? и вы услышите тот же звук и удар, те же брызги, или закричит: «Маркела!» [Мортира. (Прим. Л. Н. Толстого.)] ?и вы услышите равномерное, довольно приятное н такое, с которым с трудом соединяется мысль об ужасном, посвистывание бомбы, услышите приближающееся к вам и ускоряющееся это посвистывание, потом увидите черный шар, удар о землю, ощутительный, звенящий разрыв бомбы. Со свистом и визгом разлетятся потом осколки, зашуршат в воздухе камни, и забрызгает вас грязью. При этих звуках вы испытаете странное чувство наслаждения и вместе страха. В ту минуту, как снаряд, вы знаете, летит на вас, вам непременно придет в голову, что снаряд этот убьет вас; но чувство самолюбия поддерживает вас, и никто не замечает ножа, который режет вам сердце. Но зато, когда снаряд пролетел, не задев вас, вы оживаете, и какое?то отрадное, невыразимо приятное чувство, но только на мгновение, овладевает вами, так что вы находите какую?то особенную прелесть в опасности, в этой игре жизнью и смертью; вам хочется, чтобы еще и еще поближе упали около вас ядро или бомба. Но вот еще часовой прокричал своим громким, густым голосом: «Маркела!», еще посвистыванье, удар и разрыв бомбы; но вместе с этим звуком вас поражает стон человека. Вы подходите к раненому, который, в крови и грязи, имеет какой?то странный нечеловеческий вид, в одно время с носилками. У матроса вырвана часть груди. В первые минуты на набрызганном грязью лице его видны один испуг и какое?то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то время как ему приносят носилки и он сам на здоровый бок ложится на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой?то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят ярче, зубы сжимаются, голова с усилием поднимается выше; и в то время как его поднимают, он останавливает носилки и с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: «Простите, братцы!» ? еще хочет сказать что?то, и видно, что хочет сказать что?то трогательное, но повторяет только еще раз: «Прост f88 ите, братцы!» В это время товарищ?матрос подходит к нему, надевает фуражку на голову, которую подставляет ему раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая руками, возвращается к своему орудию. «Это вот каждый день этак человек семь или восемь»,? говорит вам морской офицер, отвечая на выражение ужаса, выражающегося на вашем лице, зевая и свертывая папиросу из желтой бумаги…
…………………………………………………………………
………………………..
Итак, вы видели защитников Севастополя на самом месте защиты и идете назад, почему?то не обращая никакого внимания на ядра и пули, продолжающие свистать по всей дороге до разрушенного театра,? идете с спокойным, возвысившимся духом. Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли,? это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа,? и эту невозможность видели вы не в этом множестве траверсов, брустверов, хитросплетенных траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли, но видели ее в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников Севастополя. То, что они делают, делают они так просто, так малонапряженно и усиленно, что, вы убеждены, они еще могут сделать во сто раз больше… они все могут сделать. Вы понимаете, что чувство, которое заставляет работать их, не есть то чувство мелочности, тщеславия, забывчивости, которое испытывали вы сами, но какое?нибудь другое чувство, более властное, которое сделало из них людей, так же спокойно живущих под ядрами, при ста случайностях смерти вместо одной, которой подвержены все люди, и живущих в этих условиях среди беспрерывного труда, бдения и грязи. Из?за креста, из?за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого,? любовь к родине. Только теперь рассказы о первых временах осады Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его и все?таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю,? о временах, когда этот герой, достойный древней Греции,? Корнилов, объезжая войска, говорил: «Умрем, ребята, а не отдадим Севастополя»,?и наши русские, неспособные к фразерству, отвечали: «Умрем! ура!» ? только теперь рассказы про эти времена перестали быть для вас прекрасным историческим преданием, по сделались достоверностью, фактом. Вы ясно поймете, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в те тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за город, а за родину. Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский…
Уже вечереет. Солнце перед самым закатом вышло из?за серых туч, покрывающих небо, и вдруг багряным светом осветило лиловые тучи, зеленоватое море, покрытое кораблями и лодками, колыхаемое ровной широкой зыбью, и белые строения города, и народ, движущийся по улицам. По воде разносятся звуки какого?то старинного вальса, который играет полковая музыка на бульваре, и звуки выстрелов с бастионов, которые странно вторят им.
Севастополь. 1855 года, 25 anpeля.
7 класс
Программа Г.С.МеркинаУрок № 35.
Тема. Р/р. Подготовка к домашнему сочинению-рассказу от лица очевидца обороны Севастополя (по рассказу «Севастополь в декабре месяце»). Цель:
выявить особенности изображения военных событий в рассказе, скромность, искренность, мужество, душевное величие и стойкость простого русского солдата в изображении Л.Н. Толстого; подготовиться к домашнему сочинению;
формировать навыки выразительного чтения, пересказа, работы с иллюстрациями;
воспитывать интерес к истории России, формировать нравственно-эстетические представления учащихся в ходе выявления причин самоотверженности героев-защитников Севастополя.
Оборудование: учебники литературы для 7 класса.
ХОД УРОКА.
І. Проверка домашнего задания.
1.Пересказ статьи учебника «Поразмышляем о прочитанном».
2.Слово учителя.
Хотя рассказ и называется «Севастополь в декабре месяце», описанные в нем события в значительной части относятся к более раннему периоду. В своем рассказе Толстой не дал картины сражения 5 октября, но все произведение пронизано его отзвуками. Герои рассказа — люди, одержавшие серьезную, решительную победу над врагом. Их стойкость и уверенность в своих силах имеют фактическую основу.
«Севастополь в декабре месяце» был напечатан в июньской книжке «Современника» (за 1855 г.). Сюжетной канвой второго севастопольского рассказа стали события, произошедшие через полгода после приезда Л.Н. Толстого в город. Последние дни героической обороны показаны в третьем севастопольском рассказе.
В печати появились похвальные отзывы о первом севастопольском рассказе Толстого. Севастопольская кампания предстала перед русским обществом в совершенно ином виде. Писатель не говорил громких фраз, не приукрашивал действительность. Во всем чувствовалась исключительная правдивость и достоверность.
II. Изучение нового материала.
1.Сообщение темы, цели, плана урока.
2.Беседа.
– Как изображена Полтавская битва в поэме А.С. Пушкина «Полтава»?
– Похоже ли изображение картин Крымской войны на изображение боя в поэме А.С.Пушкина?
Описание Полтавского боя в поэме Пушкина и Севастопольского сражения у Толстого различны. Толстой показывает войну «не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а… в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…».
3. Выразительное чтение описания утра в начале и описании вечера в финале рассказа.
– Какое настроение создает описание природы в рассказе?
Автор как бы ведет читателя по Севастополю, показывает его в утренние часы. Описание утра воссоздает атмосферу настороженного ожидания грядущих событий. В финале рассказа описание вечера подчеркивает будничность происходящего. Новые жизненные обстоятельства, трудности, вызванные войной, стали для жителей осажденного города привычными условиями, и люди в этих труднейших условиях живут своей обычной жизнью.
– На какие картины обращает внимание автор, описывая северный берег большой Севастопольской бухты, набережную?
4. Выразительное чтение от слов «На северной денная деятельность…» до слов «…причаливают и отчаливают от пристани» и от слов «На набережной шумно шевелятся…» до слов «…не знают, что и делать». Автор обращает внимание на серые, будничные, казалось бы, совсем непримечательные, негероические картины. О необычном говорится как об обычном, а будничное, повседневное несет в себе героическое.
– Л.Н. Толстой описывает выражение лиц севастопольцев. На какую деталь обращает внимание автор?
5. Выразительное чтение отрывка от слов «Но вглядитесь ближе в лица этих людей…» до слов «…и вида и звуков с Северной стороны».
– Почему картина сражающегося города открывается не батальной сценой, а эпизодом в госпитале? Найдите слова Толстого, в которых звучит прямая авторская оценка «войны в настоящем ее выражении».
Толстой называет госпиталь «домом страданий». Война — это кровь, страдания, смерть. Именно поэтому Толстой начинает описание событий с госпиталя.
– Что подчеркивает Л.Н. Толстой, изображая старого исхудалого солдата, белокурого, с бледным лицом человека, старого солдата, который меняет белье, матроску, матроса, у которого вырвана часть груди?
– Подтвердите текстом мысль Толстого о ратном подвиге русского солдата и офицера: «…исполняет свое дело, какое бы оно ни было».
6. Работа с фрагментами рассказа.
Перечитайте эпизоды: а) «В госпитале»; б) «На Четвертом бастионе». Воспользуйтесь планом:
– портрет героя;
– участие в обороне Севастополя;
– отношение к нему автора.
1 вариант — старый матрос.
2 вариант – белокурый человек с бледным лицом.
3 вариант – старый солдат.
4 вариант – матроска.
5 вариант – матрос, у которого вырвана часть груди.
В центре внимания Толстого — человек с его внутренним миром и переживаниями. Раскрывая типичный характер солдата и матроса, Толстой подчеркивает их естественность, скромность.
7. Обращение к иллюстрации в учебнике. Какой эпизод рассказа изображен на иллюстрации?
Разговор старого солдата с рассказчиком.
– Как изображает Л.Н. Толстой Четвертый бастион?
8. Выразительное чтение от слов «Недалекий свист ядра…» до слов «… тридцати – сорока саженях».
Писатель создает здесь коллективный образ защитников Севастополя, передает их общее настроение, психологию. Солдаты и матросы живут в землянках, ходят по грязи, прежде чем подойти к орудию, стать на место убитого или раненого товарища, засовывают трубки в карманы, дожевывают сухари.
9. Обращение к иллюстрации в учебнике. «Севастополь. Угол Четвертого бастиона».
– Упомянуты ли в рассказе имена знаменитых полководцев — героев Севастополя?
– Кто является главным героем севастопольской эпопеи? В чем причина стойкости севастопольцев?
10. Выразительное чтение от слов «Итак, вы видели…» до слов «…которой героем был народ русский».
Народ — главный герой севастопольской эпопеи и главный герои первого севастопольского рассказа Толстого. Причина стойкости духа защитников города — любовь к родине. Идея народного патриотизма прозвучала в рассказе с огромной силой.
Толстой: Севастополь
Севастополь в декабре месяце
“Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; темно-синяя поверхность моря уже сбросила с себя сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра… Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникло в душу вашу чувство какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах…” Несмотря на то, что в городе идут боевые действия, жизнь идет своим чередом: торговки продают горячие булки, а мужики сбитень. Кажется, что здесь странно смешалась лагерная и мирная жизнь, все суетятся и пугаются, но это обманчивое впечатление: большинство людей уже не обращает внимания ни на выстрелы, ни на взрывы, они заняты “будничным делом”. Только на бастионах “вы увидите… защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища”. В госпитале раненые солдаты рассказывают о своих впечатлениях: тот, кто потерял ногу, не помнит боли, потому что не думал о ней; в женщину, относившую на бастион мужу обед, попал снаряд, и ей отрезали ногу выше колена. В отдельном помещении делают перевязки и операции. Раненые, ожидающие своей очереди на операцию, в ужасе видят, как доктора ампутируют их товарищам руки и ноги, а фельдшер равнодушно бросает отрезанные части тел в угол. Здесь можно видеть “ужасные, потрясающие душу зрелища… войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а … войну в настоящем ее выражении в крови, в страданиях, в смерти…” Молоденький офицер, воевавший на четвертом бастионе (самом опасном), жалуется не на обилие бомб и снарядов, падающих на головы защитников бастиона, а на грязь. Это его защитная реакция па опасность; он ведет себя слишком смело, развязно и непринужденно. По пути на четвертый бастион все реже встречаются невоенные люди, и все чаще попадаются носилки с ранеными. Собственно на бастионе офицер-артиллерист ведет себя спокойно (он привык и к свисту пуль, и к грохоту разрывов). Он рассказывает, как во время штурма пятого числа на его батарее осталось только одно действующее орудие и очень мало прислуга, но все же на другое утро он уже опять палил из всех пушек. Офицер вспоминает, как бомба попала в матросскую землянку и положила одиннадцать человек. В лицах, осанке, движениях защитников бастиона видны “главные черты, составляющие силу русского, простоты и упрямства; но здесь на каждом лице кажется вам, что опасность, злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили еще следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства”. “Чувство злобы, мщения врагу… таится в душе каждого”. Когда ядро летит прямо па человека, его не покидает чувство наслаждения и вместе с тем страха, а затем он уже сам ожидает, чтобы бомба взорвалась поближе, потому что “есть особая прелесть” в подобной игре со смертью. “Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа… Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая высокая побудительная причина эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, по лежащее в глубине души каждого, любовь к родине… Надолго оставит в сии следы эта эпопея Севастополя, которого героем был народ русский…”
Севастополь в мае
Проходит полгода с момента начала боевых действий в Севастополе. “Тысячи людских самолюбий успели оскорбиться, тысячи успели удовлетвориться, надуться, тысячи успокоиться в объятиях смерти”. Наиболее справедливым представляется решение конфликта оригинальным путем; если бы сразились двое солдат (по одному от каждой армии), и победа бы осталась за той стороной, чей солдат выйдет победителем. Такое решение логично, потому что лучше сражаться один на один, чем сто тридцать тысяч против ста тридцати тысяч. Вообще война нелогична, с точки зрения Толстого: “одно из двух: пли война есть сумасшествие, или ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у нас почему-то принято думать”. В осажденном Севастополе на бульваре гуляют военные. Среди них пехотный офицер (штабс-капитан) Михайлов, высокий, длинноногий, сутулый и неловкий человек. Он недавно получил письмо от приятеля, улана в отставке, в котором тот пишет, как его жена Наташа (“близкий друг” Михайлова) с увлечением следит по газетам за передвижениями его полка и подвигами самого Михайлова. Михайлов с горечью вспоминает свой прежний круг, который был “до такой степени выше теперешнего, что когда в минуты откровенности ему случалось рассказывать пехотным товарищам, как у него были свои дрожки, как он танцовал на балах у губернатора и играл в карты с штатским генералом”, его слушали равнодушно-недоверчиво, как будто не желая только противоречить и доказывать противное”. Михайлов мечтает о повышении. Он встречает на бульваре капитана Обжогова и прапорщика Сусликова, служащих его полка, и они пожимают ему руку, но ему хочется иметь дело не с ними, а с “аристократами” для этого он и гуляет по бульвару. “Л так как в осажденном городе Севастополе людей много, следовательно, и тщеславия много, то есть и аристократы, несмотря на то, что ежеминутно висит смерть над головой каждого аристократа и неаристократа… Тщеславие! Должно быть, оно есть характеристическая черта и особенная болезнь нашего века… Отчего в наш век есть только три рода людей: одних принимающих начало тщеславия как факт необходимо существующий, поэтому справедливый, и свободно подчиняющихся ему; других принимающих его как несчастное, но непреодолимое условие, и третьих бессознательно, рабски действующих под его влиянием…” Михайлов дважды нерешительно проходит мимо кружка “аристократов” и, наконец, отваживается подойти и поздороваться (прежде он боялся подойти к ним оттого, что они могли вовсе не удостоить его ответом на приветствие и тем самым уколоть его больное самолюбие). “Аристократы” это адъютант Калугин, князь Гальцин, подполковник Нефердов и ротмистр Праскухин. По отношению к подошедшему Михайлову они ведут себя достаточно высокомерно; например, Гальцин берет его под руку и немного прогуливается туда-сюда только потому, что знает, что этот знак внимания должен доставить штабс-капитану удовольствие. Но вскоре “аристократы” начинают демонстративно разговаривать только друг с другом, давая тем самым понять Михайлову, что больше не нуждаются в его обществе. Вернувшись домой, Михайлов вспоминает, что вызвался идти наутро вместо заболевшего офицера на бастион. Он чувствует, что его убьют, а если не убьют, то уж наверняка наградят. Михайлов утешает себя, что он поступил честно, что идти на бастион его долг. По дороге он гадает, в какое место его могут ранить в ногу, в живот или в голову. Тем временем “аристократы” пьют чай у Калугина в красиво обставленной квартире, играют на фортепиано, вспоминают петербургских знакомых. При этом они ведут себя вовсе не так неестественно, важно и напыщенно, как делали на бульваре, демонстрируя окружающим свой “аристократизм”. Входит пехотный офицер с важным поручением к генералу, но “аристократы” тут же принимают прежний “надутый” вид и притворяются, что вовсе не замечают вошедшего. Лишь проводив курьера к генералу, Калугин проникается ответственностью момента, объявляет товарищам, что предстоит “жаркое” дело. Гальцин спрашивает, не пойти ли ему на вылазку, зная, что никуда не пойдет, потому что боится, а Калугин принимается отговаривать Гальцина, тоже зная, что тот никуда не пойдет. Гальцин выходит на улицу и начинает бесцельно ходить взад и вперед, не забывая спрашивать проходящих мимо раненых, как идет сражение, и ругать их за то, что они отступают.
Калугин, отправившись на бастион, не забывает попутно демонстрировать всем свою храбрость: не нагибается при свисте пуль, принимает лихую позу верхом. Его неприятно поражает “трусость” командира батареи, о храбрости которого ходят легенды. Не желая напрасно рисковать, полгода проведший на бастионе командир батареи в ответ на требование Калугина осмотреть бастион вместе отправляет Калугина к орудиям вместе с молоденьким офицером. Генерал отдает приказ Праскухину уведомить батальон Михайлова о передислокации. Тот успешно доставляет приказ. В темноте под обстрелом противника батальон начинает движение. При этом Михайлов и Праскухин, идя бок о бок, думают только о том, какое впечатление они производят друг на друга. Они встречают Калугина, который, не желая лишний раз “себя подвергать”, узнает о ситуации на бастионе от Михайлова и поворачивает обратно. Рядом с ними взрывается бомба, погибает Праскухин, а Михайлов ранен в голову. Он отказывается идти на перевязочный пункт, потому что его долг быть вместе с ротой, а кроме того, за рану ему положена награда. Еще он считает, что его долг забрать раненого Праскухина или же удостовериться, что тот мертв. Михайлов под огнем ползет обратно, убеждается в гибели Праскухина и со спокойной совестью возвращается. “Сотни свежих окровавленных тел людей, за два часа тому назад полных разнообразных высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами, лежали на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу часовни Мертвых в Севастополе; сотни людей с проклятиями и молитвами на пересохших устах ползали, ворочались и стонали, одни между трупами на цветущей доли
Толстой:
Севастополь
Севастополь
в декабре месяце
“Утренняя
заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; темно-синяя
поверхность моря уже сбросила с себя сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы
заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет все черно,
но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий
неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в
Севастополе, один нарушает тишину утра… Не может быть, чтобы при мысли, что и
вы в Севастополе, не проникло в душу вашу чувство какого-то мужества, гордости
и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах…” Несмотря на то,
что в городе идут боевые действия, жизнь идет своим чередом: торговки продают
горячие булки, а мужики сбитень. Кажется, что здесь странно смешалась лагерная
и мирная жизнь, все суетятся и пугаются, но это обманчивое впечатление:
большинство людей уже не обращает внимания ни на выстрелы, ни на взрывы, они
заняты “будничным делом”. Только на бастионах “вы увидите…
защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но
изумительные, возвышающие душу зрелища”. В госпитале раненые солдаты
рассказывают о своих впечатлениях: тот, кто потерял ногу, не помнит боли,
потому что не думал о ней; в женщину, относившую на бастион мужу обед, попал
снаряд, и ей отрезали ногу выше колена. В отдельном помещении делают перевязки
и операции. Раненые, ожидающие своей очереди на операцию, в ужасе видят, как
доктора ампутируют их товарищам руки и ноги, а фельдшер равнодушно бросает
отрезанные части тел в угол. Здесь можно видеть “ужасные, потрясающие душу
зрелища… войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и
барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а …
войну в настоящем ее выражении в крови, в страданиях, в смерти…”
Молоденький офицер, воевавший на четвертом бастионе (самом опасном), жалуется
не на обилие бомб и снарядов, падающих на головы защитников бастиона, а на
грязь. Это его защитная реакция па опасность; он ведет себя слишком смело,
развязно и непринужденно. По пути на четвертый бастион все реже встречаются
невоенные люди, и все чаще попадаются носилки с ранеными. Собственно на
бастионе офицер-артиллерист ведет себя спокойно (он привык и к свисту пуль, и к
грохоту разрывов). Он рассказывает, как во время штурма пятого числа на его
батарее осталось только одно действующее орудие и очень мало прислуга, но все
же на другое утро он уже опять палил из всех пушек. Офицер вспоминает, как
бомба попала в матросскую землянку и положила одиннадцать человек. В лицах,
осанке, движениях защитников бастиона видны “главные черты, составляющие
силу русского, простоты и упрямства; но здесь на каждом лице кажется вам, что
опасность, злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили еще
следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства”.
“Чувство злобы, мщения врагу… таится в душе каждого”. Когда ядро
летит прямо па человека, его не покидает чувство наслаждения и вместе с тем
страха, а затем он уже сам ожидает, чтобы бомба взорвалась поближе, потому что
“есть особая прелесть” в подобной игре со смертью. “Главное,
отрадное убеждение, которое вы вынесли, это убеждение в невозможности взять Севастополь,
и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского
народа… Из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти
ужасные условия: должна быть другая высокая побудительная причина эта причина
есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, по лежащее в глубине
души каждого, любовь к родине… Надолго оставит в сии следы эта эпопея
Севастополя, которого героем был народ русский…”
Севастополь
в мае
Проходит
полгода с момента начала боевых действий в Севастополе. “Тысячи людских
самолюбий успели оскорбиться, тысячи успели удовлетвориться, надуться, тысячи
успокоиться в объятиях смерти”. Наиболее справедливым представляется
решение конфликта оригинальным путем; если бы сразились двое солдат (по одному
от каждой армии), и победа бы осталась за той стороной, чей солдат выйдет
победителем. Такое решение логично, потому что лучше сражаться один на один,
чем сто тридцать тысяч против ста тридцати тысяч. Вообще война нелогична, с
точки зрения Толстого: “одно из двух: пли война есть сумасшествие, или
ежели люди делают это сумасшествие, то они совсем не разумные создания, как у
нас почему-то принято думать”. В осажденном Севастополе на бульваре гуляют
военные. Среди них пехотный офицер (штабс-капитан) Михайлов, высокий,
длинноногий, сутулый и неловкий человек. Он недавно получил письмо от приятеля,
улана в отставке, в котором тот пишет, как его жена Наташа (“близкий
друг” Михайлова) с увлечением следит по газетам за передвижениями его
полка и подвигами самого Михайлова. Михайлов с горечью вспоминает свой прежний
круг, который был “до такой степени выше
теперешнего, что когда в минуты откровенности ему случалось рассказывать
пехотным товарищам, как у него были свои дрожки, как он танцовал на балах у
губернатора и играл в карты с штатским генералом”, его слушали
равнодушно-недоверчиво, как будто не желая только противоречить и доказывать
противное”. Михайлов мечтает о повышении. Он встречает на бульваре
капитана Обжогова и прапорщика Сусликова, служащих его полка, и они пожимают
ему руку, но ему хочется иметь дело не с ними, а с “аристократами”
для этого он и гуляет по бульвару. “Л так как в осажденном городе
Севастополе людей много, следовательно, и тщеславия много, то есть и
аристократы, несмотря на то, что ежеминутно висит смерть над головой каждого
аристократа и неаристократа… Тщеславие! Должно быть, оно есть
характеристическая черта и особенная болезнь нашего века… Отчего в наш век
есть только три рода людей: одних принимающих начало тщеславия как факт необходимо
существующий, поэтому справедливый, и свободно подчиняющихся ему; других
принимающих его как несчастное, но непреодолимое условие, и третьих
бессознательно, рабски действующих под его влиянием…” Михайлов дважды
нерешительно проходит мимо кружка “аристократов” и, наконец,
отваживается подойти и поздороваться (прежде он боялся подойти к ним оттого,
что они могли вовсе не удостоить его ответом на приветствие и тем самым уколоть
его больное самолюбие). “Аристократы” это адъютант Калугин, князь
Гальцин, подполковник Нефердов и ротмистр Праскухин. По отношению к подошедшему
Михайлову они ведут себя достаточно высокомерно; например, Гальцин берет его
под руку и немного прогуливается туда-сюда только потому, что знает, что этот
знак внимания должен доставить штабс-капитану удовольствие. Но вскоре
“аристократы” начинают демонстративно разговаривать только друг с
другом, давая тем самым понять Михайлову, что больше не нуждаются в его
обществе. Вернувшись домой, Михайлов вспоминает, что вызвался идти наутро вместо
заболевшего офицера на бастион. Он чувствует, что его убьют, а если не убьют,
то уж наверняка наградят. Михайлов утешает себя, что он поступил честно, что
идти на бастион его долг. По дороге он гадает, в какое место его могут ранить в
ногу, в живот или в голову. Тем временем “аристократы” пьют чай у
Калугина в красиво обставленной квартире, играют на фортепиано, вспоминают
петербургских знакомых. При этом они ведут себя вовсе не так неестественно,
важно и напыщенно, как делали на бульваре, демонстрируя окружающим свой
“аристократизм”. Входит пехотный офицер с важным поручением к
генералу, но “аристократы” тут же принимают прежний
“надутый” вид и притворяются, что вовсе не замечают вошедшего. Лишь
проводив курьера к генералу, Калугин проникается ответственностью момента,
объявляет товарищам, что предстоит “жаркое” дело. Гальцин спрашивает,
не пойти ли ему на вылазку, зная, что никуда не пойдет, потому что боится, а
Калугин принимается отговаривать Гальцина, тоже зная, что тот никуда не пойдет.
Гальцин выходит на улицу и начинает бесцельно ходить взад и вперед, не забывая
спрашивать проходящих мимо раненых, как идет сражение, и ругать их за то, что
они отступают.
Калугин,
отправившись на бастион, не забывает попутно демонстрировать всем свою
храбрость: не нагибается при свисте пуль, принимает лихую позу верхом. Его
неприятно поражает “трусость” командира батареи, о храбрости которого
ходят легенды. Не желая напрасно рисковать, полгода проведший на бастионе
командир батареи в ответ на требование Калугина осмотреть бастион вместе
отправляет Калугина к орудиям вместе с молоденьким офицером. Генерал отдает
приказ Праскухину уведомить батальон Михайлова о передислокации. Тот успешно
доставляет приказ. В темноте под обстрелом противника батальон начинает
движение. При этом Михайлов и Праскухин, идя бок о бок, думают только о том,
какое впечатление они производят друг на друга. Они встречают Калугина,
который, не желая лишний раз “себя подвергать”, узнает о ситуации на
бастионе от Михайлова и поворачивает обратно. Рядом с ними взрывается бомба,
погибает Праскухин, а Михайлов ранен в голову. Он отказывается идти на
перевязочный пункт, потому что его долг быть вместе с ротой, а кроме того, за
рану ему положена награда. Еще он считает, что его долг забрать раненого Праскухина
или же удостовериться, что тот мертв. Михайлов под огнем ползет обратно,
убеждается в гибели Праскухина и со спокойной совестью возвращается.
“Сотни свежих окровавленных тел людей, за два часа тому назад полных
разнообразных высоких и мелких надежд и желаний, с окоченелыми членами, лежали
на росистой цветущей долине, отделяющей бастион от траншеи, и на ровном полу
часовни Мертвых в Севастополе; сотни людей с проклятиями и молитвами на
пересохших устах ползали, ворочались и стонали, одни между трупами на цветущей
долине, другие на носилках, па конках и па окровавленном полу перевязочного
пункта; а вес так же, как и в прежние дни, загорелась зарница над Сапун-горою,
побледнели мерцающие звезды, потянул белый туман с шумящего темного моря,
зажглась алая заря на востоке, разбежались багровые длинные тучки по светло
лазурному горизонту, и все так же, как и в прежние дни, обещая радость, любовь
и счастье всему ожившему миру, выплыло могучее, прекрасное светило”. На
другой день “аристократы” п прочие военные прогуливаются по бульвару
и наперебой рассказывают о вчерашнем “деле”, но так, что в основном
излагают “то участие, которое принимал, и храбрость, которую выказал
рассказывающий в деле”. “Всякий из них маленький Наполеон, маленький
изверг п сейчас готов затеять сражение, убить человек сотню для того только,
чтобы получить лишнюю звездочку или треть жалованья”. Между русскими п
французами объявлено перемирие, простые солдаты свободно общаются друг с другом
п, кажется, не испытывают по отношению к противнику никакой вражды. Молодой
кавалерийский офицер просто рад возможности поболтать по-французски, думая, что
он невероятно умен. Он обсуждает с французами, насколько бесчеловечное дело они
затеяли вместе, имея в виду войну. В :)то время мальчишка ходит по полю битвы,
собирает голубые полевые цветы и удивленно косится на трупы. Повсюду выставлены
белые флаги. “Тысячи людей толпятся, смотрят, говорят и улыбаются друг
другу. И эти люди христиане, исповедующие один великий закон любви и
самоотвержения, глядя на то, что они сделали, не упадут с раскаянием вдруг на
колени перед тем, кто, дав им жизнь, вложил в душу каждого, вместе с страхом
смерти, любовь к добру и прекрасному, п со слезами радости и счастия не
обнимутся как братья? Нет! Белые тряпки спрятаны и снова свистят орудия смерти
и страданий, снова льется чистая невинная кровь и слышатся стоны и
проклятия”. “Где выражение зла, которого должно избегать? Где
выражение добра, которому должно подражать в этой повести? Кто злодей, кто
герой се? Все хороши и все дурны… Герой же моей повести, которого я люблю
всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и
который всегда был, есть и будет прекрасен, правда”.
Севастополь
в августе 1855 года
Из госпиталя па
позиции возвращается поручик Михаил Козельцов, уважаемый офицер, независимый в
своих суждениях и в своих поступках, неглупый, во многом талантливый, умелый
составитель казенных бумаг и способный рассказчик. “У пего было одно из
тех самолюбии, которое до такой степени слилось с жизнью и которое чаще всего
развивается в одних мужских, и особенно военных кружках, что он не понимал
другого выбора, как первенствовать пли уничтожиться, и что самолюбие было
двигателем даже его внутренних побуждений”. На станции скопилось множество
проезжающих: нет лошадей. У некоторых офицеров, направляющихся в Севастополь,
нет даже подъемных денег, и они не знают, па какие средства продолжить путь.
Среди ожидающих оказывается и брат Козельцова, Володя. Вопреки семейным планам
Володя за незначительные проступки вышел не в гвардию, а был направлен (по сто
собственному желанию) в действующую армию. Ему, как всякому молодому офицеру,
очень хочется “сражаться за Отечество”, а заодно и послужить там же,
где старший брат. Володя красивый юноша, он и робеет перед братом, и гордится
им. Старший Козельцов предлагает брату немедленно ехать вместе с ним в
Севастополь. Володя как будто смущается; ему уже не очень хочется на войну, а,
кроме того, он, сидя на станции, успел проиграть восемь рублей. Козельцов из
последних денег оплачивает долг брата, и они трогаются в путь. По дороге Володя
мечтает о героических подвигах, которые он непременно совершит на войне вместе
с братом, о своей красивой гибели и предсмертных упреках всем прочим за то, что
те не умели при жизни оценить “истинно любивших Отечество”, и т. д.
По прибытии братья отправляются в балаган обозного офицера, который
пересчитывает кучу денег для нового полкового командира, обзаводящегося
“хозяйством”. Никто не понимает, что заставило Володю бросить
спокойное насиженное место в далеком тылу и приехать без всякой для себя выгоды
в воюющий Севастополь. Батарея, к которой прикомандирован Володя, стоит на
Корабельной, и оба брата отправляются ночевать к Михаилу на пятый бастион.
Перед этим они навещают товарища Козельцова в госпитале. Он так плох, что не
сразу узнает Михаила, ждет скорой смерти как избавления от страданий. Выйдя из
госпиталя, братья решают разойтись, и в сопровождении денщика Михаила Володя
уходит в свою батарею. Батарейный командир предлагает Володе переночевать на
койке штабс-капитана, который находится на самом бастионе. Впрочем, на койке
уже спит юнкер Вланг; ему приходится уступить место прибывшему прапорщику
(Володе). Сперва Володя не может уснуть; его то пугает темнота, то предчувствие
близкой смерти. Он горячо молится об избавлении от страха, успокаивается и
засыпает под звуки падающих снарядов. Тем временем Козельцов-старший прибывает
в распоряжение нового полкового командира недавнего своего товарища, теперь
отделенного от него стеной субординации. Командир недоволен тем, что Козельцов
преждевременно возвращается в строй, но поручает ему принять командование над
его прежней ротой. В роте Козельцова встречают радостно; заметно, что он
пользуется большим уважением среди солдат. Среди офицеров его также ожидает
теплый прием и участливое отношение к ранению. На другой день бомбардировка
продолжается с новой силой. Володя начинает входить в круг артиллерийских
офицеров; видна взаимная симпатия их друг к другу. Особенно Володя нравится
юнкеру Влангу, который всячески предугадывает любые желания нового прапорщика.
С позиций возвращается добрый штабс-капитан Краут, немец, очень правильно и
слишком красиво говорящий по-русски. Заходит разговор о злоупотреблениях и
узаконенном воровстве на высших должностях. Володя, покраснев, уверяет
собравшихся, что подобное “неблагородное” дело никогда не случится с
ним. На обеде у командира батареи всем интересно, разговоры не умолкают
несмотря на то, что меню весьма скромное. Приходит конверт от начальника
артиллерии; требуется офицер с прислугой на мортирную батарею на Малахов
курган. Это опасное место; никто сам не вызывается идти. Один из офицеров
указывает на Володю и, после небольшой дискуссии, он соглашается отправиться
“обстреляться”. Вместе с Володей направляют Вланга. Володя
принимается за изучение “Руководства” по артиллерийской стрельбе.
Однако по прибытии на батарею все “тыловые” знания оказываются
ненужными: стрельба ведется беспорядочно, ни одно ядро по весу даже не
напоминает упомянутые в “Руководстве”, нет рабочих, чтобы починить
разбитые орудия. К тому же ранят двух солдат его команды, а сам Володя
неоднократно оказывается на волосок от гибели. Вланг очень сильно напуган; он
уже не в состоянии скрыть это и думает исключительно о спасении собственной
жизни любой ценой. Володе же “жутко немножко и весело”. В блиндаже
Володи отсиживаются и его солдаты. Он с интересом общается с Мельниковым,
который не боится бомб, будучи уверен, что умрет другой смертью. Освоившись с
новым командиром, солдаты начинают при Володе обсуждать, как придут к ним на
помощь союзники под командованием князя Константина, как обеим воюющим сторонам
дадут отдых на две недели, а за каждый выстрел тогда будут брать штраф, как па
войне месяц службы станут считать за год и т. д. Несмотря на мольбы Вланга,
Володя выходит из блиндажа на свежий воздух и сидит до утра с Мельниковым на
пороге, пока вокруг падают бомбы и свистят пули. Но поутру уже батарея и орудия
приведены в порядок, а Володя начисто забывает об опасности; он только
радуется, что хорошо исполняет своп обязанности, что не показывает трусости, а
наоборот, считается храбрым. Начинается французский штурм. Полусонный Козельцов
выскакивает к роте, спросонья больше всего озабоченный тем, чтобы его не
посчитали за труса. Он выхватывает свою маленькую сабельку и впереди всех бежит
на врага, криком воодушевляя солдат. Его ранят в грудь. Очнувшись, Козельцов
видит, как доктор осматривает его рану, вытирает пальцы о его пальто и
подсылает к нему священника. Козельцов спрашивает, выбиты ли французы; священник,
не желая огорчать умирающего, говорит, что победа осталась за русскими.
Козельцов счастлив; “он с чрезвычайно отрадным чувством самодовольства
подумал, что он хорошо исполнил свой долг, что в первый раз за всю свою службу
он поступил так хорошо, как только можно было, и ни в чем не может упрекнуть
себя”. Он умирает с последней мыслью о брате, и ему Козельцов желает
такого же счастья. Известие о штурме застает Володю в блиндаже. “Не
столько вид спокойствия солдат, сколько жалкой, нескрываемой трусости юнкера
возбудил его”. Не желая быть похожим на Вланга, Володя командует легко,
даже весело, но вскоре слышит, что французы обходят их. Он видит совсем близко
вражеских солдат, его это так поражает, что он застывает на месте и упускает
момент, когда еще можно спастись. Рядом с ним от пулевого ранения погибает
Мельников. Вланг пытается отстреляться, зовет Володю бежать за ним, но, прыгнув
в траншею, видит, что Володя уже мертв, а на том месте, где он только что
стоял, находятся французы и стреляют по русским. Над Малаховым курганом
развевается французское знамя. Вланг с батареей па пароходе прибывает в более
безопасную часть города. Он горько оплакивает павшего Володю; к которому
по-настоящему привязался. Отступающие солдаты, переговариваясь между собою,
замечают, что французы недолго будут гостить в городе. “Это было чувство,
как будто похожее на раскаяние, стыд и злобу. Почти каждый солдат, взглянув с
Северной стороны на оставленный Севастополь, с невыразимою горечью в сердце
вздыхал и грозился врагам”.
Список литературы
Для подготовки
данной работы были использованы материалы с сайта http://ilib.ru/
Севастополь в декабре месяце«Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун-горою; тёмно-синяя поверхность моря уже сбросила с себя сумрак ночи и ждёт первого луча, чтобы заиграть весёлым блеском; с бухты несёт холодом и туманом; снега нет — всё черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далёкий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра… Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникло в душу вашу чувство какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах…» Несмотря на то, что в городе идут боевые действия, жизнь идёт своим чередом: торговки продают горячие булки, а мужики — сбитень. Кажется, что здесь странно смешалась лагерная и мирная жизнь, все суетятся и пугаются, но это обманчивое впечатление: большинство людей уже не обращает внимания ни на выстрелы, ни на взрывы, они заняты «будничным делом». Только на бастионах «вы увидите… защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища».В госпитале раненые солдаты рассказывают о своих впечатлениях: тот, кто потерял ногу, не помнит боли, потому что не думал о ней; в женщину, относившую на бастион мужу обед, попал снаряд, и ей отрезали ногу выше колена. В отдельном помещении делают перевязки и операции. Раненые, ожидающие своей очереди на операцию, в ужасе видят, как доктора ампутируют их товарищам руки и ноги, а фельдшер равнодушно бросает отрезанные части тел в угол. Здесь можно видеть «ужасные, потрясающие душу зрелища… войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знамёнами и гарцующими генералами, а… войну в настоящем её выражении — в крови, в страданиях, в смерти…». Молоденький офицер, воевавший на четвёртом, самом опасном бастионе, жалуется не на обилие бомб и снарядов, падающих на головы защитников бастиона, а на грязь. Это его защитная реакция на опасность; он ведёт себя слишком смело, развязно и непринуждённо.По пути на четвёртый бастион всё реже встречаются невоенные люди, и всё чаще попадаются носилки с ранеными. Собственно на бастионе офицер-артиллерист ведёт себя спокойно (он привык и к свисту пуль, и к грохоту взрывов). Он рассказывает, как во время штурма пятого числа на его батарее осталось только одно действующее орудие и очень мало прислуги, но всё же на другое утро он уже опять палил из всех пушек.Офицер вспоминает, как бомба попала в матросскую землянку и положила одиннадцать человек. В лицах, осанке, движениях защитников бастиона видны «главные черты, составляющие силу русского, — простоты и упрямства; но здесь на каждом лице кажется вам, что опасность, злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили ещё следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства… Чувство злобы, мщения врагу… таится в душе каждого». Когда ядро летит прямо на человека, его не покидает чувство наслаждения и вместе с тем страха, а затем он уже сам ожидает, чтобы бомба взорвалась поближе, потому что «есть особая прелесть» в подобной игре со смертью. «Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, — это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа… Из
Здравствуй, мама, моя любимая, родная! Вот выдалось время, и я пишу тебе письмо. У меня все хорошо. Я очень по вам скучаю. Каждый день меня мучают мысли: «Как вы там без меня? Все ли хорошо увас? Не случилось ли чего?» Расскажу немного о своей службе.
Недавно я по случаю попал в госпиталь: мы привозили раненых солдат. Место ужасное. Повсюду раненые, их мучает ужасная боль, слышны стоны и крики. Я зашел в ту часть здания, где проводят перевязки и операции. Там много крови. Врачи по локоть запачканы в кровь, лица серьезны и сосредоточенны. Они проводят операции по ампутации! После окончания операции они просто бросают части тела в угол. Запах просто невозможный. Пахнет кровью, гнилым мясом. После того что видишь здесь, понимаешь насколько ужасна война. А самое главное, никогда не забудешь, сколько людей погибло за свою родину.
Где-то неделю назад я попал в бой. При мне погибло два совсем молодых солдата. У них еще вся жизнь была впереди. Одного мне пришлось оставить умирать на поле боя. Я ничего не мог поделать. Ему прострелили ногу, он не мог идти и сказал мне, чтобы я бросил его и спасался сам. Для меня это было очень трудно сделать. Второго же подорвало на мине. На его месте мог быть и я, если бы я пошел вместо него. Все бы так и было. Вот так проходит моя служба.
Мамуля, скажи сестренке, что я ее очень люблю и что я скоро обязательно вернусь. Мы поиграем с ней, как любили играть раньше, сходим к речке на наше любимое место. Я уверен в том, что я обязательно вернусь домой. Не смогу бросить вас. Ведь вам будет больно, а я этого не хочу. Молюсь за вас каждый вечер, и вы за меня помолитесь.
С любовью, ваш сын, брат Иван
Мотивам повести л. толстого «севастополь в декабре месяце»)
Back to top
Письмо с фронта (по мотивам повести Л. Толстого «Севастополь в декабре месяце»)
Здравствуй, мама, моя любимая, родная! Вот выдалось время, и я пишу тебе письмо. У меня все хорошо. Я очень по вам скучаю. Каждый день меня мучают мысли: «Как вы там без меня? Все ли хорошо увас? Не случилось ли чего?» Расскажу немного о своей службе.
Недавно я по случаю попал в госпиталь: мы привозили раненых солдат. Место ужасное. Повсюду раненые, их мучает ужасная боль, слышны стоны и крики. Я зашел в ту часть здания, где проводят перевязки и операции. Там много крови. Врачи по локоть запачканы в кровь, лица серьезны и сосредоточенны. Они проводят операции по ампутации! После окончания операции они просто бросают части тела в угол. Запах просто невозможный. Пахнет кровью, гнилым мясом. После того что видишь здесь, понимаешь насколько ужасна война. А самое главное, никогда не забудешь, сколько людей погибло за свою родину.
Где-то неделю назад я попал в бой. При мне погибло два совсем молодых солдата. У них еще вся жизнь была впереди. Одного мне пришлось оставить умирать на поле боя. Я ничего не мог поделать. Ему прострелили ногу, он не мог идти и сказал мне, чтобы я бросил его и спасался сам. Для меня это было очень трудно сделать. Второго же подорвало на мине. На его месте мог быть и я, если бы я пошел вместо него. Все бы так и было. Вот так проходит моя служба.
Мамуля, скажи сестренке, что я ее очень люблю и что я скоро обязательно вернусь. Мы поиграем с ней, как любили играть раньше, сходим к речке на наше любимое место. Я уверен в том, что я обязательно вернусь домой. Не смогу бросить вас. Ведь вам будет больно, а я этого не хочу. Молюсь за вас каждый вечер, и вы за меня помолитесь.
С любовью, ваш сын, брат Иван
Лев Николаевич Толстой
Севастополь в декабре месяце (Севастопольские рассказы ? 1)
Толстой Лев Николаевич
Севастополь в декабре месяце (Севастопольские рассказы ? 1)
Л.Н.Толстой
СЕВАСТОПОЛЬ В ДЕКАБРЕ МЕСЯЦЕ
Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над Сапун?горою; темно?синяя поверхность моря сбросила с себя уже сумрак ночи и ждет первого луча, чтобы заиграть веселым блеском; с бухты несет холодом и туманом; снега нет ? все черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далекий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в Севастополе, один нарушает тишину утра. На кораблях глухо бьет восьмая стклянка.
На Северной денная деятельность понемногу начинает заменять спокойствие ночи: где прошла смена часовых, побрякивая ружьями; где доктор уже спешит к госпиталю; где солдатик вылез из землянки, моет оледенелой водой загорелое лицо и, оборотясь на зардевшийся восток, быстро крестясь, молится богу; где высокая тяжелая маджара на верблюдах со скрипом протащилась на кладбище хоронить окровавленных покойников, которыми она чуть не доверху наложена… Вы подходите к пристани ? особенный запах каменного угля, навоза, сырости и говядины поражает вас; тысячи разнородных предметов ? дрова, мясо, туры, мука, железо и т. п. ? кучей лежат около пристани; солдаты разных полков, с мешками и ружьями, без мешков и без ружей, толпятся тут, курят, бранятся, перетаскивают тяжести на пароход, который, дымясь, стоит около помоста; вольные ялики, наполненные всякого рода народом ? солдатами, моряками, купцами, женщинами,? причаливают и отчаливают от пристани.
? На Графскую, ваше благородие? Пожалуйте,? предлагают вам свои услуги два или три отставных матроса, вставая из яликов.
Вы выбираете тот, который к вам поближе, шагаете через полусгнивший труп какой?то гнедой лошади, которая тут в грязи лежит около лодки, и проходите к рулю. Вы отчалили от берега. Кругом вас блестящее уже на утреннем солнце море, впереди ? старый матрос в верблюжьем пальто и молодой белоголовый мальчик, которые молча усердно работают веслами. Вы смотрите и на полосатые громады кораблей, близко и далеко рассыпанных по бухте, и на черные небольшие точки шлюпок, движущихся по блестящей лазури, и на красивые светлые строения города, окрашенные розовыми лучами утреннего солнца, виднеющиеся на той стороне, и на пенящуюся белую линию бона и затопленных кораблей, от которых кой?где грустно торчат черные концы мачт, и на далекий неприятельский флот, маячащий на хрустальном горизонте моря, и на пенящиеся струи, в которых прыгают соляные пузырики, поднимаемые веслами; вы слушаете равномерные звуки ударов весел, звуки голосов, по воде долетающих до вас, и величественные звуки стрельбы, которая, как вам кажется, усиливается в Севастополе.
Не может быть, чтобы при мысли, что и вы в Севастополе, не проникли в душу вашу чувства какого?то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах…
? Ваше благородие! прямо под Кистентина [Корабль «Константин». (Прим. Л. Н. Толстого.)] держите,? скажет вам старик матрос, оборотясь назад, чтобы поверить направление, которое вы даете лодке,? вправо руля.
? А на нем пушки?то еще все,? заметит беловолосый парень, проходя мимо корабля и разглядывая его.
? А то как же: он новый, на нем Корнилов жил,? заметит старик, тоже взглядывая на корабль.
? Вишь ты, где разорвало! ? скажет мальчик после долгого молчания, взглядывая на белое облачко расходящегося дыма, вдруг появившегося высоко над Южной бухтой и сопровождаемого резким звуком разрыва бомбы.
? Это он с новой батареи нынче палит,? прибавит старик, равнодушно поплевывая на руку. ? Ну, навались, Мишка, баркас перегоним. ? И ваш ялик быстрее подвигается вперед по широкой зыби бухты, действительно перегоняет тяжелый баркас, на котором навалены каки 1000 е?то кули и неровно гребут неловкие солдаты, и пристает между множеством причаленных всякого рода лодок к Графской пристани.
На набережной шумно шевелятся толпы серых солдат, черных матросов и пестрых женщин. Бабы продают булки, русские мужики с самоварами кричат: сбитень горячий, и тут же на первых ступенях валяются заржавевшие ядра, бомбы, картечи и чугунные пушки разных калибров. Немного далее большая площадь, на которой валяются какие?то огромные брусья, пушечные станки, спящие солдаты; стоят лошади, повозки, зеленые орудия и ящики, пехотные козлы; двигаются солдаты, матросы, офицеры, женщины, дети, купцы; ездят телеги с сеном, с кулями и с бочками; кой?где проедут казак и офицер верхом, генерал на дрожках. Направо улица загорожена баррикадой, на которой в амбразурах стоят какие?то маленькие пушки, и около них сидит матрос, покуривая трубочку. Налево красивый дом с римскими цифрами на фронтоне, под которым стоят солдаты и окровавленные носилки,? везде вы видите неприятные следы военного лагеря. Первое впечатление ваше непременно самое неприятное: странное смешение лагерной и городской жизни, красивого города и грязного бивуака не только не красиво, но кажется отвратительным беспорядком; вам даже покажется, что все перепуганы, суетятся, по знают, что делать. Но вглядитесь ближе в лица этих людей, движущихся вокруг вас, и вы поймете совсем другое. Посмотрите хоть на этого фурштатского солдатика, который ведет поить какую?то гнедую тройку и так спокойно мурлыкает себе что?то под нос, что, очевидно, он не заблудится в этой разнородной толпе, которой для него и не существует, но что он исполняет свое дело, какое бы оно ни было ? поить лошадей или таскать орудия,? так же спокойно, и самоуверенно, и равнодушно, как бы все это происходило где?нибудь в Туле или в Саранске. То же выражение читаете вы и на лице этого офицера, который в безукоризненно белых перчатках проходит мимо, и в лице матроса, который курит, сидя на баррикаде, и в лице рабочих солдат, с носилками дожидающихся на крыльце бывшего Собрания, и в лице этой девицы, которая, боясь замочить свое розовое платье, по камешкам перепрыгивает чрез улицу.
Да! вам непременно предстоит разочарование, ежели вы в первый раз въезжаете в Севастополь. Напрасно вы будете искать хоть на одном лице следов суетливости, растерянности или даже энтузиазма, готовности к смерти, решимости,? ничего этого нет: вы видите будничных людей, спокойно занятых будничным делом, так что, может быть, вы упрекнете себя в излишней восторженности, усомнитесь немного в справедливости понятия о геройстве защитников Севастополя, которое составилось в вас по рассказам, описаниям и вида и звуков с Северной стороны. Но прежде чем сомневаться, сходите на бастионы, посмотрите защитников Севастополя на самом месте защиты или, лучше, зайдите прямо напротив в этот дом, бывший прежде Севастопольским собранием и на крыльце которого стоят солдаты с носилками,? вы увидите там защитников Севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища.
Вы входите в большую залу Собрания. Только что вы отворили дверь, вид и запах сорока или пятидесяти ампутационных и самых тяжело раненных больных, одних на койках, большей частью на полу, вдруг поражает вас. Не верьте чувству, которое удерживает вас на пороге залы,? это дурное чувство,? идите вперед, не стыдитесь того, что вы как будто пришли смотреть на страдальцев, не стыдитесь подойти и поговорить с ними: несчастные любят видеть человеческое сочувствующее лицо, любят рассказать про свои страдания и услышать слова любви и участия. Вы проходите посредине постелей и ищете лицо менее строгое и страдающее, к которому вы решитесь подойти, чтобы побеседовать.
? Ты куда ранен? ? спрашиваете вы нерешительно и робко у одного старого исхудалого солдата, который, сидя на койке, следит за вами добродушным взглядом и как будто приглашает подойти к себе. Я говорю: «робко спрашиваете», потому что страдания, кроме глубокого сочувствия, внушают почему?то страх о 1000 скорбить и высокое уважение к тому, кто перенесет их.
? В ногу,? отвечает солдат; но в это самое время вы сами замечаете по складкам одеяла, что у него ноги нет выше колена. ? Слава богу теперь, прибавляет он,? на выписку хочу.
? А давно ты уже ранен?
? Да вот шестая неделя пошла, ваше благородие!
? Что же, болит у тебя теперь?
? Нет, теперь не болит, ничего; только как будто в икре ноет, когда непогода, а то ничего.
? Как же ты это был ранен?
? На пятом баксионе, ваше благородие, как первая бандировка была: навел пушку, стал отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как он ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился. Глядь, а ноги нет.
? Неужели больно не было в эту первую минуту?
? Ничего; только как горячим чем меня пхнули в ногу.
? Ну, а потом?
? И потом ничего; только как кожу натягивать стали, так саднило как будто. Оно первое дело, ваше благородие, не думать много: как не думаешь, оно тебе и ничего. Все больше оттого, что думает человек.
В это время к вам подходит женщина в сереньком полосатом платье и повязанная черным платком; она вмешивается в ваш разговор с матросом и начинает рассказывать про него, про его страдания, про отчаянное положение, в котором он был четыре недели, про то, как, бывши ранен, остановил носилки, с тем чтобы посмотреть на залп нашей батареи, как великие князья говорили с ним и пожаловали ему двадцать пять рублей, и как он сказал им, что он опять хочет на бастион, с тем чтобы учить молодых, ежели уже сам работать не может. Говоря все это одним духом, женщина эта смотрит то на вас, то на матроса, который, отвернувшись и как будто не слушая ее, щиплет у себя на подушке корпию, и глаза ее блестят каким?то особенным восторгом.
? Это хозяйка моя, ваше благородие! ? замечает вам матрос с таким выражением, как будто говорит: «Уж вы ее извините. Известно, бабье дело глупые слова говорит».
Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почему?то совестно за самого себя перед этим человеком. Вам хотелось бы сказать ему слишком много, чтобы выразить ему свое сочувствие и удивление; но вы не находите слов или недовольны теми, которые приходят вам в голову,? и вы молча склоняетесь перед этим молчаливым, бессознательным величием и твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством.
? Ну, дай бог тебе поскорее поправиться,? говорите вы ему и останавливаетесь перед другим больным, который лежит на полу и, как кажется, в нестерпимых страданиях ожидает смерти.
Это белокурый, с пухлым и бледным лицом человек. Он лежит навзничь, закинув назад левую руку, в положении, выражающем жестокое страдание. Сухой открытый рот с трудом выпускает хрипящее дыхание; голубые оловянные глаза закачены кверху, и из?под сбившегося одеяла высунут остаток правой руки, обвернутый бинтами. Тяжелый запах мертвого тела сильнее поражает вас, и пожирающий внутренний жар, проникающий все члены страдальца, проникает как будто и вас.
? Чтo, он без памяти? ? спрашиваете вы у женщины, которая идет за вами и ласково, как на родного, смотрит на нас.
? Нет, еще слышит, да уж очень плох,? прибавляет она шепотом. ? Я его нынче чаем поила ? что ж, хоть и чужой, все надо жалость иметь,? так уж не пил почти.
? Как ты себя чувствуешь? ? спрашиваете вы его. Раненый поворачивает зрачки на ваш голос, но не видит и не понимает вас.
? У сердце гхорить.
Немного далее вы видите старого солдата, который переменяет белье. Лицо и тело его какого?то коричневого цвета ц худы, как скелет. Руки у него совсем нет: она вылущена и плече. Он сидит бодро, он поправился; но по мертвому, тусклому взгляду, по ужасной худобе и морщинам лица вы видите, что это существо, уже выстрадавшее лучшую часть своей жизни.
С другой стороны вы увидите на койке страдальческое, бледное и нежное лицо женщины, на котором играет во всю щеку горячечный румянец.
? Это нашу матроску пятого числа в ногу задело бомбой,? скажет вам ваша путеводительница, ? она мужу на бастион обедать носила.
? Что ж, отрезали?
? Выше колена отрезали.
Теперь, ежели нервы ваши крепки, пройдите в дверь налево: в той комнате делают перевязки и операции. Вы увидите там докторов с окровавленными по локти руками и бледными угрюмыми физиономиями, занятых около койки, на которой, с открытыми глазами и говоря, как в бреду, бессмысленные, иногда простые и трогательные слова, лежит раненый под влиянием хлороформа. Доктора заняты отвратительным, но благодетельным делом ампутаций. Вы увидите, как острый кривой нож входит в белое здоровое тело; увидите, как с ужасным, раздирающим криком и проклятиями раненый вдруг приходит в чувство; увидите, как фельдшер бросит в угол отрезанную руку; увидите, как на носилках лежит, в той же комнате, другой раненый и, глядя на операцию товарища, корчится и стонет не столько от физической боли, сколько от моральных страданий ожидания,? увидите ужасные, потрясающие душу зрелища; увидите войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а увидите войну в настоящем ее выражении ? в крови, в страданиях, в смерти…
Выходя из этого дома страданий, вы непременно испытаете отрадное чувство, полнее вдохнете в себя свежий воздух, почувствуете удовольствие в сознании своего здоровья, но вместе с тем в созерцании этих страданий почерпнете сознание своего ничтожества и спокойно, без нерешимости пойдете на бастионы…
«Что значат смерть и страдания такого ничтожного червяка, как я, в сравнении с столькими смертями и столькими страданиями?» Но вид чистого неба, блестящего солнца, красивого города, отворенной церкви и движущегося по разным направлениям военного люда скоро приведет ваш дух в нормальное состояние легкомыслия, маленьких забот и увлечения одним настоящим.
Навстречу попадутся вам, может быть, из церкви похороны какого?нибудь офицера, с розовым гробом u музыкой и развевающимися хоругвями; до слуха вашего долетят, может быть, звуки стрельбы с бастионов, но это не наведет вас на прежние мысли; похороны покажутся вам весьма красивым воинственным зрелищем, звуки ? весьма красивыми воинственными звуками, и вы не соедините ни с этим зрелищем, ни с этими звуками мысли ясной, перенесенной на себя, о страданиях и смерти, как вы это сделали на перевязочном пункте.
Пройдя церковь и баррикаду, вы войдете в самую оживленную внутреннею жизнью часть города. С обеих сторон вывески лавок, трактиров. Купцы, женщины в шляпках и платочках, щеголеватые офицеры ? все говорит вам о твердости духа, самоуверенности, безопасности жителей.
Зайдите в трактир направо, ежели вы хотите послушать толки моряков и офицеров: там уж, верно, идут рассказы про нынешнюю ночь, про Феньку, про дело двадцать четвертого, про то, как дорого и нехорошо подают котлетки, и про то, как убит тот?то и тот?то товарищ.
? Черт возьми, как нынче у нас плохо! ? говорит басом белобрысенький безусый морской офицерик в зеленом вязаном шарфе.
? Где у нас? ? спрашивает его другой.
? На четвертом бастионе,? отвечает молоденький офицер, и вы непременно с большим вниманием и даже некоторым уважением посмотрите на белобрысенького офицера при словах: «на четвертом бастионе». Его слишком большая развязность, размахивание руками, громкий смех и голос, казавшиеся вам нахальством, покажутся вам тем особенным бретерским настроением духа, которое приобретают иные очень молодые люди после опасности; но все?таки вы подумаете, что он станет вам рассказывать, как плохо на четвертом бастионе от бомб и пуль: ничуть не бывало! плохо оттого, что грязно. «Пройти на батарею нельзя», скажет он, показыва 1000 я на сапоги, выше икор покрытые грязью. «А у меня нынче лучшего комендора убили, прямо в лоб влепило»,? скажет другой. «Кого это? Митюхина?» ? «Нет… Да что, дадут ли мне телятины? Вот канальи! прибавит он к трактирному слуге.?Не Митюхина, а Абросимова. Молодец такой? в шести вылазках был».
На другом углу стола, за тарелками котлет с горошком и бутылкой кислого крымского вина, называемого «бордо», сидят два пехотных офицера: один, молодой, с красным воротником и с двумя звездочками на шинели, рассказывает другому, старому, с черным воротником и без звездочек, про альминское дело. Первый уже немного выпил, и по остановкам, которые бывают в его рассказе, по нерешительному взгляду, выражающему сомнение в том, что ему верят, и главное, что слишком велика роль, которую он играл во всем этом, и слишком все страшно, заметно, что он сильно отклоняется от строгого повествования истины. Но вам не до этих рассказов, которые вы долго еще будете слушать во всех углах России: вы хотите скорее идти на бастионы, именно на четвертый, про который вам так много и так различно рассказывали. Когда кто?нибудь говорит, что он был на четвертом бастионе, он говорит это с особенным удовольствием и гордостью; когда кто говорит: «Я иду на четвертый бастион»,? непременно заметны в нем маленькое волнение или слишком большое равнодушие; когда хотят подшутить над кем?нибудь, говорят: «Тебя бы поставить на четвертый бастион»; когда встречают носилки и спрашивают: «Откуда?» ? большей частью отвечают: «С четвертого бастиона». Вообще же существуют два совершенно различные мнения про этот страшный бастион: тех, которые никогда на нем не были и которые убеждены, что четвертый бастион есть верная могила для каждого, кто пойдет на него, и тех, которые живут на нем, как белобрысенький мичман, и которые, говоря про четвертый бастион, скажут вам, сухо или грязно там, тепло или холодно в землянке и т. д.
В полчаса, которые вы провели в трактире, погода успела перемениться: туман, расстилавшийся по морю, собрался в серые, скучные, сырые тучи и закрыл солнце; какая?то печальная изморось сыплется сверху и мочит крыши, тротуары и солдатские шинели…
Пройдя еще одну баррикаду, вы выходите из дверей направо и поднимаетесь вверх по большой улице. За этой баррикадой дома по обеим сторонам улицы необитаемы, вывесок нет, двери закрыты досками, окна выбиты, где отбит угол стоны, где пробита крыша. Строения кажутся старыми, испытавшими всякое горе и нужду ветеранами и как будто гордо и несколько презрительно смотрят на вас. По дороге спотыкаетесь вы на валяющиеся ядра и в ямы с водой, вырытые в каменном грунте бомбами. По улице встречаете вы и обгоняете команды солдат, пластунов, офицеров; изредка встречаются женщина или ребенок, но женщина уже не в шляпке, а матроска в старой шубейке и в солдатских сапогах. Проходя дальше по улице и опустясь под маленький изволок, вы замечаете вокруг себя уже не дома, а какие?то странные груды развалин?камней, досок, глины, бревен; впереди себя на крутой горе видите какое?то черное, грязное пространство, изрытое канавами, и это?то впереди и есть четвертый бастион… Здесь народу встречается еще меньше, женщин совсем не видно, солдаты идут скоро, по дороге попадаются капли крови, и непременно встретите тут четырех солдат с носилками и на носилках бледно?желтоватое лицо и окровавленную шинель. Ежели вы спросите: «Куда ранен?» ? носильщики сердито, не поворачиваясь к вам, скажут: в ногу или в руку, ежели он ранен легко; или сурово промолчат, ежели из?за носилок не видно головы и он уже умер или тяжело ранен.
Недалекий свист ядра или бомбы, в то самое время как вы станете подниматься на гору, неприятно поразит вас. Вы вдруг поймете, и совсем иначе, чем понимали прежде, значение тех звуков выстрелов, которые вы слушали в городе. Какое?нибудь тихо?отрадное воспоминание вдруг блеснет в вашем воображении; собственная ваша личность начнет занимать вас больше, чем наблюдения; у вас станет меньше внимания ко всему окружающему, и какое?то неприятное чувство нерешимос 1000 ти вдруг овладеет вами. Несмотря на этот подленький голос при виде опасности, вдруг заговоривший внутри вас, вы, особенно взглянув на солдата, который, размахивая руками и осклизаясь под гору, по жидкой грязи, рысью, со смехом бежит мимо вас,? вы заставляете молчать этот голос, невольно выпрямляете грудь, поднимаете выше голову и карабкаетесь вверх на скользкую глинистую гору. Только что вы немного взобрались в гору, справа и слева вас начинают жужжать штуцерные пули, и вы, может быть, призадумаетесь, не идти ли вам по траншее, которая ведет параллельно с дорогой; но траншея эта наполнена такой жидкой, желтой, вонючей грязью выше колена, что вы непременно выберете дорогу по горе, тем более, что вы видите, все идут по дороге. Пройдя шагов двести, вы входите в изрытое грязное пространство, окруженное со всех сторон турами, насыпями, погребами, платформами, землянками, на которых стоят большие чугунные орудия и правильными кучами лежат ядра. Все это кажется вам нагороженным без всякой цели, связи и порядка. Где на батарее сидит кучка матросов, где посередине площадки, до половины потонув в грязи, лежит разбитая пушка, где пехотный солдатик, с ружьем переходящий через батареи и с трудом вытаскивающий ноги из липкой грязи. Но везде, со всех сторон и во всех местах, видите черепки, неразорванные бомбы, ядра, следы лагеря, и все это затопленное в жидкой, вязкой грязи. Как вам кажется, недалеко от себя слышите вы удар ядра, со всех сторон, кажется, слышите различные звуки пуль ? жужжащие, как пчела, свистящие, быстрые или визжащие, как струна,? слышите ужасный гул выстрела, потрясающий всех нас, и который вам кажется чем?то ужасно страшным.
«Так вот он, четвертый бастион, вот оно, это страшное, действительно ужасное место!»?думаете вы себе, испытывая маленькое чувство гордости и большое чувство подавленного страха. Но разочаруйтесь: это еще не четвертый бастион. Это Язоновский редут ? место сравнительно очень безопасное и вовсе не страшное. Чтобы идти на четвертый бастион, возьмите направо, по этой узкой траншее, по которой, нагнувшись, побрел пехотный солдатик. По траншее этой встретите вы, может быть, опять носилки, матроса, солдат с лопатами, увидите проводники мин, землянки в грязи, в которые, согнувшись, могут влезать только два человека и там увидите пластунов черноморских батальонов, которые там переобуваются, едят, курят трубки, живут, и увидите опять везде ту же вонючую грязь, следы лагеря и брошенный чугун во всевозможных видах. Пройдя еще шагов триста, вы снова выходите на батарею ? на площадку, изрытую ямами и обставленную турами, насыпанными землей, орудиями на платформах и земляными валами. Здесь увидите вы, может быть, человек пять матросов, играющих в карты под бруствером, и морского офицера, который, заметив в вас Нового человека, любопытного, с удовольствием покажет вам свое хозяйство и все, что для вас может быть интересного. Офицер этот так спокойно свертывает папиросу из желтой бумаги, сидя на орудии, так спокойно прохаживается от одной амбразуры к другой, так спокойно, без малейшей аффектации говорит с вами, что, несмотря на пули, которые чаще, чем прежде, жужжат над вами, вы сами становитесь хладнокровны и внимательно расспрашиваете и слушаете рассказы офицера. Офицер этот расскажет вам,? но только, ежели вы его расспросите,? про бомбардированье пятого числа, расскажет, как на его батарее только одно орудие могло действовать, и из всей прислуги осталось восемь человек, и как все?таки на другое утро, шестого, он палил [Моряки все говорят палить, а не стрелять. (Прим. Л. Н. Толстого.)] из всех орудий; расскажет вам, как пятого попала бомба в матросскую землянку и положила одиннадцать человек; покажет вам из амбразуры батареи и траншей неприятельские, которые не дальше здесь как в тридцати?сорока саженях. Одного я боюсь, что под влиянием жужжания пуль, высовываясь из амбразуры, чтобы посмотреть неприятеля, вы ничего не увидите, а ежели увидите, то очень удивитесь, что этот белый каменистый вал, который так близко от вас и на котором вспыхивают белые дымки, этот?то белый вал и сеть неприя 1000 тель ? он, как говорят солдаты и матросы.
Даже очень может быть, что морской офицер, из тщеславия или просто так, чтобы доставить себе удовольствие, захочет при вас пострелять немного. «Послать комендора и прислугу к пушке»,? и человек четырнадцать матросов живо, весело, кто засовывая в карман трубку, кто дожевывая сухарь, постукивая подкованными сапогами по платформе, подойдут к пушке и зарядят ее. Вглядитесь в лица, в осанки и в движения этих людей: в каждой морщине этого загорелого скуластого лица, в каждой мышце, в ширине этих плеч, в толщине этих ног, обутых в громадные сапоги, в каждом движении, спокойном, твердом, неторопливом, видны эти главные черты, составляющие силу русского,? простоты и упрямства; но здесь на каждом лицо кажется вам, что опасность, злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили еще следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства.
Вдруг ужаснейший, потрясающий не одни ушные органы, но все существо ваше, гул поражает вас так, что вы вздрагиваете всем телом. Вслед за тем вы слышите удаляющийся свист снаряда, и густой пороховой дым застилает вас, платформу и черные фигуры движущихся по ней матросов. По случаю этого нашего выстрела вы услышите различные толки матросов и увидите их одушевление и проявление чувства, которого вы но ожидали видеть, может быть,? это чувство злобы, мщения врагу, которое таится в душе каждого. «В самую абразуру попало; кажись, убило двух… вон понесли»,? услышите вы радостные восклицания. «А вот он рассерчает: сейчас пустит сюда»,? скажет кто?нибудь; и действительно, скоро вслед за этим вы увидите впереди себя молнию, дым; часовой, стоящий на бруствере, крикнет: «Пу?у?шка!» И вслед за этим мимо вас взвизгнет ядро, шлепнется в землю и воронкой взбросит вкруг себя брызги грязи и камни. Батарейный командир рассердится за это ядро, прикажет зарядить другое и третье орудия, неприятель тоже станет отвечать нам, и вы испытаете интересные чувства, услышите и увидите интересные вещи. Часовой опять закричит: «Пушка!» ? и вы услышите тот же звук и удар, те же брызги, или закричит: «Маркела!» [Мортира. (Прим. Л. Н. Толстого.)] ?и вы услышите равномерное, довольно приятное н такое, с которым с трудом соединяется мысль об ужасном, посвистывание бомбы, услышите приближающееся к вам и ускоряющееся это посвистывание, потом увидите черный шар, удар о землю, ощутительный, звенящий разрыв бомбы. Со свистом и визгом разлетятся потом осколки, зашуршат в воздухе камни, и забрызгает вас грязью. При этих звуках вы испытаете странное чувство наслаждения и вместе страха. В ту минуту, как снаряд, вы знаете, летит на вас, вам непременно придет в голову, что снаряд этот убьет вас; но чувство самолюбия поддерживает вас, и никто не замечает ножа, который режет вам сердце. Но зато, когда снаряд пролетел, не задев вас, вы оживаете, и какое?то отрадное, невыразимо приятное чувство, но только на мгновение, овладевает вами, так что вы находите какую?то особенную прелесть в опасности, в этой игре жизнью и смертью; вам хочется, чтобы еще и еще поближе упали около вас ядро или бомба. Но вот еще часовой прокричал своим громким, густым голосом: «Маркела!», еще посвистыванье, удар и разрыв бомбы; но вместе с этим звуком вас поражает стон человека. Вы подходите к раненому, который, в крови и грязи, имеет какой?то странный нечеловеческий вид, в одно время с носилками. У матроса вырвана часть груди. В первые минуты на набрызганном грязью лице его видны один испуг и какое?то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное человеку в таком положении; но в то время как ему приносят носилки и он сам на здоровый бок ложится на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой?то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят ярче, зубы сжимаются, голова с усилием поднимается выше; и в то время как его поднимают, он останавливает носилки и с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: «Простите, братцы!» ? еще хочет сказать что?то, и видно, что хочет сказать что?то трогательное, но повторяет только еще раз: «Прост f88 ите, братцы!» В это время товарищ?матрос подходит к нему, надевает фуражку на голову, которую подставляет ему раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая руками, возвращается к своему орудию. «Это вот каждый день этак человек семь или восемь»,? говорит вам морской офицер, отвечая на выражение ужаса, выражающегося на вашем лице, зевая и свертывая папиросу из желтой бумаги…
…………………………………………………………………
………………………..
Итак, вы видели защитников Севастополя на самом месте защиты и идете назад, почему?то не обращая никакого внимания на ядра и пули, продолжающие свистать по всей дороге до разрушенного театра,? идете с спокойным, возвысившимся духом. Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли,? это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа,? и эту невозможность видели вы не в этом множестве траверсов, брустверов, хитросплетенных траншей, мин и орудий, одних на других, из которых вы ничего не поняли, но видели ее в глазах, речах, приемах, в том, что называется духом защитников Севастополя. То, что они делают, делают они так просто, так малонапряженно и усиленно, что, вы убеждены, они еще могут сделать во сто раз больше… они все могут сделать. Вы понимаете, что чувство, которое заставляет работать их, не есть то чувство мелочности, тщеславия, забывчивости, которое испытывали вы сами, но какое?нибудь другое чувство, более властное, которое сделало из них людей, так же спокойно живущих под ядрами, при ста случайностях смерти вместо одной, которой подвержены все люди, и живущих в этих условиях среди беспрерывного труда, бдения и грязи. Из?за креста, из?за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая, высокая побудительная причина. И эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в русском, но лежащее в глубине души каждого,? любовь к родине. Только теперь рассказы о первых временах осады Севастополя, когда в нем не было укреплений, не было войск, не было физической возможности удержать его и все?таки не было ни малейшего сомнения, что он не отдастся неприятелю,? о временах, когда этот герой, достойный древней Греции,? Корнилов, объезжая войска, говорил: «Умрем, ребята, а не отдадим Севастополя»,?и наши русские, неспособные к фразерству, отвечали: «Умрем! ура!» ? только теперь рассказы про эти времена перестали быть для вас прекрасным историческим преданием, по сделались достоверностью, фактом. Вы ясно поймете, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в те тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к смерти, не за город, а за родину. Надолго оставит в России великие следы эта эпопея Севастополя, которой героем был народ русский…
Уже вечереет. Солнце перед самым закатом вышло из?за серых туч, покрывающих небо, и вдруг багряным светом осветило лиловые тучи, зеленоватое море, покрытое кораблями и лодками, колыхаемое ровной широкой зыбью, и белые строения города, и народ, движущийся по улицам. По воде разносятся звуки какого?то старинного вальса, который играет полковая музыка на бульваре, и звуки выстрелов с бастионов, которые странно вторят им.
Севастополь. 1855 года, 25 anpeля.
7 класс
Программа Г.С.МеркинаУрок № 35.
Тема. Р/р. Подготовка к домашнему сочинению-рассказу от лица очевидца обороны Севастополя (по рассказу «Севастополь в декабре месяце»).
Цель:
выявить особенности изображения военных событий в рассказе, скромность, искренность, мужество, душевное величие и стойкость простого русского солдата в изображении Л.Н. Толстого; подготовиться к домашнему сочинению;
формировать навыки выразительного чтения, пересказа, работы с иллюстрациями;
воспитывать интерес к истории России, формировать нравственно-эстетические представления учащихся в ходе выявления причин самоотверженности героев-защитников Севастополя.
Оборудование: учебники литературы для 7 класса.
ХОД УРОКА.
І. Проверка домашнего задания.
1.Пересказ статьи учебника «Поразмышляем о прочитанном».
2.Слово учителя.
Хотя рассказ и называется «Севастополь в декабре месяце», описанные в нем события в значительной части относятся к более раннему периоду. В своем рассказе Толстой не дал картины сражения 5 октября, но все произведение пронизано его отзвуками. Герои рассказа — люди, одержавшие серьезную, решительную победу над врагом. Их стойкость и уверенность в своих силах имеют фактическую основу.
«Севастополь в декабре месяце» был напечатан в июньской книжке «Современника» (за 1855 г.). Сюжетной канвой второго севастопольского рассказа стали события, произошедшие через полгода после приезда Л.Н. Толстого в город. Последние дни героической обороны показаны в третьем севастопольском рассказе.
В печати появились похвальные отзывы о первом севастопольском рассказе Толстого. Севастопольская кампания предстала перед русским обществом в совершенно ином виде. Писатель не говорил громких фраз, не приукрашивал действительность. Во всем чувствовалась исключительная правдивость и достоверность.
II. Изучение нового материала.
1.Сообщение темы, цели, плана урока.
2.Беседа.
– Как изображена Полтавская битва в поэме А.С. Пушкина «Полтава»?
– Похоже ли изображение картин Крымской войны на изображение боя в поэме А.С.Пушкина?
Описание Полтавского боя в поэме Пушкина и Севастопольского сражения у Толстого различны. Толстой показывает войну «не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знаменами и гарцующими генералами, а… в настоящем ее выражении — в крови, в страданиях, в смерти…».
3. Выразительное чтение описания утра в начале и описании вечера в финале рассказа.
– Какое настроение создает описание природы в рассказе?
Автор как бы ведет читателя по Севастополю, показывает его в утренние часы. Описание утра воссоздает атмосферу настороженного ожидания грядущих событий. В финале рассказа описание вечера подчеркивает будничность происходящего. Новые жизненные обстоятельства, трудности, вызванные войной, стали для жителей осажденного города привычными условиями, и люди в этих труднейших условиях живут своей обычной жизнью.
– На какие картины обращает внимание автор, описывая северный берег большой Севастопольской бухты, набережную?
4. Выразительное чтение от слов «На северной денная деятельность…» до слов «…причаливают и отчаливают от пристани» и от слов «На набережной шумно шевелятся…» до слов «…не знают, что и делать». Автор обращает внимание на серые, будничные, казалось бы, совсем непримечательные, негероические картины. О необычном говорится как об обычном, а будничное, повседневное несет в себе героическое.
– Л.Н. Толстой описывает выражение лиц севастопольцев. На какую деталь обращает внимание автор?
5. Выразительное чтение отрывка от слов «Но вглядитесь ближе в лица этих людей…» до слов «…и вида и звуков с Северной стороны».
– Почему картина сражающегося города открывается не батальной сценой, а эпизодом в госпитале? Найдите слова Толстого, в которых звучит прямая авторская оценка «войны в настоящем ее выражении».
Толстой называет госпиталь «домом страданий». Война — это кровь, страдания, смерть. Именно поэтому Толстой начинает описание событий с госпиталя.
– Что подчеркивает Л.Н. Толстой, изображая старого исхудалого солдата, белокурого, с бледным лицом человека, старого солдата, который меняет белье, матроску, матроса, у которого вырвана часть груди?
– Подтвердите текстом мысль Толстого о ратном подвиге русского солдата и офицера: «…исполняет свое дело, какое бы оно ни было».
6. Работа с фрагментами рассказа.
Перечитайте эпизоды: а) «В госпитале»; б) «На Четвертом бастионе».
Воспользуйтесь планом:
– портрет героя;
– участие в обороне Севастополя;
– отношение к нему автора.
1 вариант — старый матрос.
2 вариант – белокурый человек с бледным лицом.
3 вариант – старый солдат.
4 вариант – матроска.
5 вариант – матрос, у которого вырвана часть груди.
В центре внимания Толстого — человек с его внутренним миром и переживаниями. Раскрывая типичный характер солдата и матроса, Толстой подчеркивает их естественность, скромность.
7. Обращение к иллюстрации в учебнике. Какой эпизод рассказа изображен на иллюстрации?
Разговор старого солдата с рассказчиком.
– Как изображает Л.Н. Толстой Четвертый бастион?
8. Выразительное чтение от слов «Недалекий свист ядра…» до слов «… тридцати – сорока саженях».
Писатель создает здесь коллективный образ защитников Севастополя, передает их общее настроение, психологию. Солдаты и матросы живут в землянках, ходят по грязи, прежде чем подойти к орудию, стать на место убитого или раненого товарища, засовывают трубки в карманы, дожевывают сухари.
9. Обращение к иллюстрации в учебнике. «Севастополь. Угол Четвертого бастиона».
– Упомянуты ли в рассказе имена знаменитых полководцев — героев Севастополя?
– Кто является главным героем севастопольской эпопеи? В чем причина стойкости севастопольцев?
10. Выразительное чтение от слов «Итак, вы видели…» до слов «…которой героем был народ русский».
Народ — главный герой севастопольской эпопеи и главный герои первого севастопольского рассказа Толстого. Причина стойкости духа защитников города — любовь к родине. Идея народного патриотизма прозвучала в рассказе с огромной силой.