У каждого человека должно быть имя (это обязательно!) и может быть прозвище (если придумают!). У меня же при одном имени было целых два прозвища!
Сперва прозвали Горнистом. Но на горне я никогда не играл: не было слуха. Много лет прошло с той поры, а слух у меня так и не появился… Разные песни я и сейчас исполняю на один и тот же мотив.
— Всех авторов уравнял в правах! — с грустью когда-то шутила мама, как бы сочувствуя композиторам.
Она ощущала постоянную потребность сочувствовать людям. Даже тем, которые, на мой взгляд, в сочувствии не нуждались.
— Все в этом нуждаются, — уверяла она. — Безоблачных судеб нет.
Облака — еще ничего: от них не бывает грозы. А над маминой судьбой два раза собирались такие тучи, что ей до конца жизни могли бы чудиться громы и молнии. Но не чудились.
У нее был единственный брат… Мой дядя. Как только я стал что-либо понимать, мама рассказала, что брат ее погиб на войне. Ему было всего восемнадцать — и я вслед за мамой называл его просто Андрюшей.
У нее был единственный муж. Мой отец… Он тоже воевал. Но вернулся домой.
— Вернулся, чтобы проститься, — говорила мама.
На фронте отца засыпало землей. Он был сильно контужен. Его откопали… Но контузия осталась в нем — и через тридцать лет вновь засыпала землей. Уже навсегда.
— Ненавижу войну! — говорила мама.
Слово «ненавижу» звучало в ее устах так странно, что я каждый раз вздрагивал.
«Нина Васильевна — наш добрый гений!» — восклицали соседи из разных квартир. И лишь сосед по фамилии Гнедков, живший прямо под нами, встретив маму, начинал заботливо поучать ее:
— Не расшибайтесь, Нина Васильевна. Не оценят! Поверьте: каждый будет судить о вас не по тому, что вы свершили для других, а лишь по тому, что сделали для него. Персонально. Изменить человечество — это не в ваших силах.
Голос у Гнедкова был вкрадчивый, въедливый. Он доверительно заглядывал в глаза, особенно когда говорил про все человечество, которое не устраивало и раздражало его.
Почему меня прозвали Горнистом?
Этого я не могу сказать, пока не дойду до одной истории, которая сама все объяснит: скромность украшает человека. Хотя, как сказала мне учительница Екатерина Ильинична, с которой вы познакомитесь несколько позже, «скромность, не живет в одиночку». Она пояснила:
— Когда мы говорим, что человек скромен, надо мысленно подразумевать «но»: отважен, но скромен; талантлив, но скромен… А сказать «скромен, но скромен», — нельзя. Чего скромничать, если не имеешь других достоинств?
Про Екатерину Ильиничну я бы сказал: умная, но скромная; честная, но скромная; просто замечательная, но скромная… Ну и так далее! Вы сами убедитесь. Она первая прозвала меня Горнистом. А потом переименовала в Сигнальщика. Почему? И об этом вы узнаете, как говорится, в свое время.
Буду рассказывать по порядку, чтобы не сбиться. Тем более что все это было уже давно.
Мама была педиатром. Проще говоря, детским врачом. Но дети нашего дома к ней за советами не обращались: в юную пору человек ощущает себя бессмертным и не думает о недугах. Взрослые же не давали маме прохода: было известно, что, ухаживая за больным мужем, то есть за моим отцом, мама овладела всеми медицинскими специальностями.
— Ваша квартира напоминает процедурный кабинет: делаете уколы, измеряете давление, — укорял маму Гнедков, живший под нами. — Если б я был вашим мужем, я бы этого не допустил!
Я радовался, что Гнедков никогда не мог стать маминым мужем.
Но на всякий случай предупредил:
— Не думай, что он заботится о тебе: плохие не могут любить хороших.
— Но, к сожалению, хорошие иногда любят плохих, — со вздохом ответила она. — Это случается.
— Щедрой вас, поверьте, будет считать лишь тот, кого вы облагодетельствуете, — втолковывал маме, доверительно заглядывая ей в глаза, Гнедков с нижнего этажа. — А всех, Нина Васильевна, благодеяниями не охватишь! Да и охваченные скоро забудут…
— Я и не хочу, чтобы они помнили.
— Вы похожи на своего брата Андрюшу. Он тоже был слабохарактерным. Не умел говорить «нет». Научитесь отказывать! Это полезное свойство.
Мама была терпелива, когда дело касалось ее самой: беззвучно переносила физическую боль, умела скрывать душевную. Она, невысокая, худенькая, коротко подстриженная, в этих случаях лишь напряженно сжималась — и тогда уж совсем начинала походить на семиклассницу. Но если были несправедливы к кому-либо другому, черты ее лица и голос становились острыми, словно обнажались для отпора, для битвы.
— Андрюша был слабохарактерным? — переспросила она Гнедкова. — Идем, Петя! — Мама жестко взяла меня за руку. Потом обернулась к соседу с нижнего этажа. — Со своим слабым характером он поднялся навстречу танку. Вам не доводилось так поступать?
Худенькая мама протащила меня вверх по лестнице на наш третий этаж: она не желала слушать Гнедкова.
Потом перегнулась через перила и оттуда, сверху, еще раз метнула в него копье:
— Отыскивать слабое у сильных, мелкое у крупных — утешительно для себя, не правда ли? Так вроде и сближаешься с ними?
— Что вы имеете в виду? И кого? — вопрошал снизу Гнедков так обескураженно, будто, играя, ударил по мячу, внутри которого оказалась взрывчатка.
Мама точно знала, кто, в какой квартире и чем болен.
Больных мама определяла сразу: по цвету лица, по воспаленному блеску глаз, по движению и походке. Она не могла пройти мимо человека, который недомогал.
«У-у, как вы дышите! — обращалась она к одному. — Не помогать сердцу это варварство, бескультурье».
«Зачем вы стараетесь превозмочь болезнь на ногах? — обращалась к другому. — Конфликт с организмом не кончится в вашу пользу!»
Людей, пренебрегавших здоровьем, мама считала жестокими:
— Себя не жалеют, так пожалели бы близких!
«Ваш вид мне не нравится!» — говорила она, вытягиваясь на носках, как во время гимнастики, и ощупывая чей-нибудь лоб. Ладонь ее определяла температуру с точностью до десятых.
Постепенно, сама того не желая, мама приучила соседей обращаться к ней не только по медицинским вопросам, но и с другими просьбами. «Бюро добрых услуг» — прозвали нашу квартиру.
— Необидное прозвище, — сказала мама. — Но в бюро не может работать один человек. Должно быть минимум два. Ты понял?
— Живете на износ, — сокрушался Гнедков. — А те, ради кого вы изнашиваете себя, захотят ли вас ремонтировать в случае какой-либо жизненной аварии? Ведь врачи, я догадываюсь, не только лечат, но и сами болеют.
Порождать неверие в окружающий мир было болезненной страстью соседа с нижнего этажа.
— Видел бы ваш покойный супруг! Он-то ведь до этой своей болезни… нежил и баловал вас, как дитя!
Нежность, однако, не изнежила маму, а баловство не избаловало. Она жила на износ так, будто износа быть не могло: прятала усталость, а поступки не выдавала за подвиги.
— Врач — не только профессия, но и образ жизни, — уверяла она.
И «бюро добрых услуг» продолжало действовать.
Одинокие болели гораздо чаще и дольше, чем семейные.
— Одиночество, как притаившаяся инфекция, подтачивает организм изнутри, — сказала мама. — Страшно подумать, но некоторые одинокие люди радуются болезни: о них вспоминают! Приходит врач из поликлиники. Я прихожу… Нельзя оставлять людей одинокими!
«Ненавижу войну!» — каждый раз повторяла мама, подходя к квартире на первом этаже, где жила Надежда Емельяновна. Этими словами мама будто стучалась к ней.
— Иди домой, Петя! Она, когда разговаривает с детьми… плачет. Так что иди.
Дочь Надежды Емельяновны погибла на войне в сорок первом году. Ее звали Таней.
— Иди, Петя!
Мама брала меня за локоть и осторожно подталкивала к лифту.
Она уже тогда отставала от меня на полголовы, но все в ее облике было зрело, определенно.
— Я — завершенный объект, — говорила она. — А ты выглядишь еще недостроенным.
Урок внеклассного чтения
по произведению А. Алексина
«Сигнальщики и горнисты»
в 7 классе
Цель урока: познакомить
с содержанием повести,
с главными героями, с проблемами,
которые решает автор на страницах
книги
оборудование: фонограмма песни
«Сигнальщики и горнисты, иллюстрации учащихся
Ход урока
Рассказ о жизни А. Алексина, представление его произведений
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
– Алексин Анатолий Георгиевич, (настоящая фамилия Гоберман), русский прозаик, драматург. Родился 3 августа 1924 года в Москве, в семье активного участника Гражданской войны, репрессированного в 1937 году. В детстве выступал в пионерской печати со стихами. В годы Великой Отечественной войны работал на стройке; в 1950 году окончил индийское отделение Московского института востоковедения. Признанный и публикой и критикой (в т.ч. Зарубежной — произведения Алексина изданы во многих странах мира), писатель вел активную литературно-общественную деятельность. Удостоен премии Ленинского комсомола, Государственных премий РСФСР и СССР, а также нескольких международных премий и знаков отличия. В 1982 году Алексин был избран членом-корреспондентом Академии педагогических наук СССР. С 1993 года писатель живет в Израиле.
Краткий пересказ повести «Сигнальщики и горнисты» (индивидуальное сообщение)
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
– Я прочитал книгу Анатолия Алексина «Сигнальщики и горнисты», которая мне очень понравилась. Эта книга о войне и о нас. «Сигнальщики и горнисты» – это те люди, которые всегда готовы помочь всем, даже незнакомым. Это очень красивые душой люди. Такие люди всегда стараются помочь незаметно, ненавязчиво, не ради похвалы, а потому, что такая у них душа. Они не могли стоять в стороне, когда Родина была в опасности. К сожалению, многие погибли. Так горько было об этом читать. Как я ненавижу Гнедкова и ему подобных приспособленцев! Такие трусы и шкурники всегда стараются очернить тех, кому завидуют, кто лучше их. Но эта книга и о нас, о людях которые забывают не только героев страны, но и не знают героев своей семьи. Как хорошо придумал Петя, сделав «Доску памяти», ведь пока мы помним о героях, они живы. Если бы на нашей земле было больше «сигнальщиков и горнистов», а поменьше «молчунов», то все бы на нашей земле было бы в порядке.
Назовите главного героя, расскажите о его семье .Что это за люди?
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
– Рассказ ведет Петя, которому 15 лет. Он живет в доме, в котором жили герои этого двора. Дядя Пети умер на войне, он умер, защищая свой дом. Ему было 18 лет. Мама мальчика была доктором и всех лечила в этом доме. Она была педиатром, было известно, что, ухаживая за больным мужем, мама овладела всеми медицинскими специальностями. Отец мальчика воевал, он был тяжело контужен, «контузия осталась в нём» – через 13 лет он умер. Мама была добрым человеком, «ощущала постоянную потребность сочувствовать людям, даже тем, которые в сочувствии не нуждались», «все в этом нуждаются, -уверяла она — безоблачных судеб нет». Мама была терпелива: безупречно переносила физическую боль, умела скрывать душевную. Она знала, кто, в какой квартире и чем болен, «казалось, она получила задание отвечать за здоровье всех жильцов дома». В Великую Отечественную войну защищали свою Родину не только взрослые, но и дети, вот и дядя был одним из таких защитников. Его прозвали горнистом «без нужды не горнил, а только если следовало предостеречь или объявить тревогу: человек в беде, человек в опасности», «горнил осторожно, чтобы не оглушить окружающих», «безотказный был парень».
Докажите, что главный герой, Петя, унаследовал от своих родных и близких все хорошее и доброе: уважительность, ответственность, способность думать о других. Подтвердите свои мысли примерами из текста
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
– Главный герой унаследовал от своих родных и близких все хорошее и доброе. Мальчик помогал маме, когда она устанавливала диагноз, «боеприпасы в виде лекарств» приносил он. И когда Петя познакомился с Надеждой Емельяновной, то узнал от нее, что ее дочь была очень красивой, и у нее было много поклонников. Все они клялись отдать жизнь за нее. Но Надежда Емельяновна не понимала, где они были, когда ее дочери нужна была помощь. Петя решил найти всех эти мальчиков. И он их нашел, узнал всю их жизнь. Оказывается, они погибли, защищая свою Родину. В конце повести Петя написал на доске все имена героев, чтобы были не забыты, чтобы жильцы дома знали своих героев. Герои войны в этой повести останутся в памяти людей, потому что один добрый и умный мальчик Петя постарался сделать так, чтобы этих людей запомнили и гордились все. Этот поступок мальчика говорит о многом, ему присущи ответственность, уважение, способность думать не только о себе, но и у других.
Сопоставьте жизнь Пети с жизнью Алеши Пешкова, героем повести М. Горького «Детство». Что общего, в чём различия между главными героями произведений?
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
– Алеша Пешков, после того как умер отец, стал жить вы дедом и бабушкой. В доме деда царила мрачная атмосфера, в которой и формировался характер Алеши. Алеша Пешков был добрым мальчиком. Он сочувствовал обиженным, обездоленным людям. Мальчик тянулся к людям и каким — то неведомым чувством понимал, какой человек добрый. А какой злой. У него доброе и чуткое сердце, потому что он выделяется из толпы мрачных людей. Но самое главное, что среди того большинства злых, жадных, самолюбивых людей он отыскал добрых и отзывчивых, что среди зла, которое царило повсюду, этот мальчик смог найти добро. Сигнальщик был справедливым, честным человеком, который умеет держать слово. Всем помогает. Чужая беда для него становится своей. Ему хочется всем сделать хорошо. Он такой молодец! Когда он узнал о ребятах из их дома, ушедших на фронт и не вернувшихся, он увековечил их память. Петя сделал и повесил мемориальную доску в подъезде дома. Разоблачил подлеца и труса Гнедкова.
Между двумя главными героями много общего, оба они положительные герои. У них чуткие сердца, отзывчивые. Способны думать не только о себе, но и о других. У них обострённое чувство совести. В чём же их различие? Это время ,в котором герои жили. Сигнальщик жил в послевоенное время, и воспитала его мама. Она была для сына лучшим примером: помогала всем соседям без исключения , поэтому их квартиру называли «бюро добрых услуг». Алёша же рос с дедом и бабушкой, и примером для него была его бабушка. Он рос более в суровых условиях, и на его пути было больше несправедливости, жёсткости, и ненависти.
Кто из героев повести вызывает негативные чувства? Кого напоминает из повести «Детство»? Почему?
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
– Единственный герой, который вызывает негативное чувство, это Гнедков. Он был вкрадчивый и въедливый, «доверительно заглядывал в глаза, особенно когда говорил про все человечество, которое не устраивало и раздражало его», «каждой фразой Гнедков, словно лишь ему одному известные истины. Вид у него был жалостливый, он жалел окружающих за то, что они погрязли в доверчивых заблуждениях». Из повести «Детство» напоминает деда, который был непорядочный, жестокий, думающий только о себе.
Гнедков оставил свой пост, когда была объявлена тревога, он объявил, что в дождь дежурить не может «рискует свалиться с крыши». Тогда на покинутый пост встала Татьяна. Дом был спасен, но взрывная волна от фугаски, упавшая неподалеку, сбросила Татьяну вниз.
Этот герой оказался трусливым, непорядочным, думающим только о себе. После Таниной гибели все ребята написали заявление в военкомат, кроме Гнедкова «зрение не позволило. Хотя выгоду свою разглядит за 100 километров! Да и вообще с таки зрением, как у него, многие воевали».
Какие проблемы поднимает автор на страницах повести?
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
– Петя был человеком долга. И когда он узнал историю про героев своего дома, ему пришла идея сделать мемориальную доску, «Здесь жили, прямо из школы ушли на войну и геройски погибли». Своей идеей он поднял настроение классной руководительнице, Екатерине Ильиничне, у которой учились те ребята. Мальчик хотел «чтобы ни одно имя не кануло в вечность».
«Прошло много лет. Но каждый раз, вход в дом или покидая его, я смотрю на потемневшую уже дубовую доску и мысленно говорю». Вечная память. Ненавижу войну!
Храните ли вы память об участниках войны? Как вы это делаете?
Напишите об этом сочинение.
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
– Мой прадед ,Суворов Нил Кондратьевич, прошел всю войну. Он дошел до Берлина. Был простым солдатом, очень много наград. Так как он ничего не рассказывал своим детям про войну, чтобы не травмировать их психику, я мало, что знаю про него. Но даже эта малость, позволяет мне чувствовать за него такую гордость. Я преклоняюсь перед его силой духа, мужеством и отвагой. Я с трепетом храню его фотографии и надеюсь, что мои дети будут тоже почитать нашего великого родственника.
Прочитайте наизусть понравившийся отрывок, обоснуйте свой выбор. Подберите музыкальное оформление, на фоне которого вы будете читать наизусть.
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
У каждого человека должно быть имя (это обязательно) и может быть прозвище (если придумают). У меня же при одном имени было целых два прозвища!
Сперва прозвали Горнистом. Но на горне я никогда не играл: не было слуха. Много лет прошло с той поры, а слух у меня так и не появился… Разные песни я и сейчас исполняю на один и тот же мотив.
— Всех авторов уравнял в правах! – с грустью когда-то шутила мама, как бы сочувствуя композиторам.
Она ощущала постоянную потребность сочувствовать людям. Даже тем, которые, на мой взгляд, в сочувствии не нуждались.
– Все в этом нуждаются, – уверяла она. – Безоблачных судеб нет.
Облака – еще ничего: от них не бывает грозы. А над маминой судьбой два раза собирались такие тучи, что ей до конца жизни могли бы чудиться громы и молнии. Но не чудились.
Отрывок понравился ,так как поражает тем ,что мать Пети, Нина Васильевна мног испытала в жизни,но не ожесточилась ,а осталась милосердной .
Мои впечатления о повести.
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
– Мне очень понравилась книга Анатолия Алексина «Сигнальщики и горнисты». В ней автор ведет с нами серьезный разговор о смелости и трусости, о благородстве и низости, т. е. о жизни. В повести мы знакомимся с положительными героями: с Петей, его матерью Ниной Васильевной, Екатериной Ильиничной, Надеждой Емельяновной. И отрицательными: с отцом и сыном Гнедковыми. Больше всего мне понравился Петька. Он был справедливым, честным человеком, умеющим держать слово. Петька обладал такой чертой характера, как чувство долга. Я хотел бы иметь такого друга — доброго и отзывчивого. Петька всем помогает. Чужая беда для него становится своей. Ему хочется всем сделать хорошо. Он такой молодец! Когда он узнал о ребятах из их дома, ушедших на фронт и не вернувшихся, то не только всем об этом рассказал в школе, но и увековечил их память. Петя сделал и повесил мемориальную доску в подъезде дома. А как он разоблачил подлеца и труса Гнедкова. Я бы только на месте автора дал бы ему фамилию Гнедков, т. е. Гнида, потому, что не люблю, когда трусы прячутся за чужие спины, а выдают потом себя за героев. Мне понравилась эта повесть. Она защищает добро и милосердие, то, без чего трудно жить. А еще она о героизме и любви к Родине и о том, что мы помним и о тех, кто отдавал и отдал за Родину жизнь.
Мальчик Петя и его мама жили вдвоём: отец во время войны получил контузию и прожил не долго. Мама Пети работала детским врачом. Все люди из дома, где они жили, и даже из соседних домов обращались к врачу за помощью. Их квартиру называли “Бюро добрых услуг”.
Не вернулся с войны родной брат Петиной мамы Андрюша, который был очень отзывчивым человеком. Петя всегда помогал матери. Он часто ходил в аптеку и разносил необходимые лекарства одиноким людям. Так мальчик познакомился с двумя пожилыми женщинами. У одной из них погибла дочь Татьяна, которая сбрасывала с крыши зажигательные шашки во время бомбардировок. Вторая женщина была учителем. Она вспомнила своих учеников, погибших на войне. За неравнодушие Пети к бедам других людей, она дала ему сначала прозвище Горнист, а затем – Сигнальщик.
Ещё по-соседству с Петей жил Гнедков, который всегда критиковал добрые поступки людей и находил во всем отрицательное. Оказалось, что вместо Татьяны в тот день он должен был дежурить на крыше, но Гнедков испугался и убежал.
Мать погибшей девушки и бывший учитель героев войны переживали, что никто не знает о юных ребятах, которые отдали свои жизни за спасение страны. Петя предложил сделать мемориальную доску и повесить её в подъезде их дома. Таким образом, память о погибших будет жить долго.
У каждого человека должно быть имя (это обязательно!) и может быть
прозвище (если придумают). У меня же при одном имени было целых два прозвища!
Сперва прозвали Горнистом. Но на горне я никогда не играл: не было слуха. Много лет прошло с той поры, а слух у меня так и не появился… Разные песни я и сейчас исполняю на один и тот же мотив.
— Всех авторов уравнял в правах! — с грустью когда-то шутила мама, как бы сочувствуя композиторам.
Она ощущала постоянную потребность сочувствовать людям. Даже тем, которые, на мой взгляд, в сочувствии не нуждались.
— Все в этом нуждаются, — уверяла она. — Безоблачных судеб нет.
Облака — еще ничего: от них не бывает грозы. А над маминой судьбой два раза собирались такие тучи, что ей до конца жизни могли бы чудиться громы и молнии. Но не чудились.
У нее был единственный брат. Андрюша… Мой дядя. Как только я стал что-либо понимать, мама рассказала, что брат ее погиб на войне. Ему было всего восемнадцать — и я вслед за мамой называл его просто Андрюшей.
У нее был единственный муж. Мой отец… Он тоже воевал. Но вернулся домой.
— Вернулся, чтобы проститься, — говорила мама.
На фронте отца засыпало землей. Он был сильно контужен. Его откопали. Но контузия осталась в нем — и через тринадцать лет вновь засыпала землей. Уже навсегда.
— Ненавижу войну! — говорила мама.
Слово “ненавижу” звучало в ее устах так странно, что я каждый раз вздрагивал.
Маму у нас в доме называли добрым гением.
“Нина Васильевна — наш добрый гений!” — восклицали соседи из разных квартир. И лишь сосед по фамилии Гнедков, живший прямо под нами, встретив маму, начинал заботливо поучать ее:
— Не расшибайтесь, Нина Васильевна! Не оценят! Поверьте: каждый будет судить о вас не по тому, что вы свершили для других, а лишь по тому, что сделали для него. Персонально. Изменить человечество — это не в ваших силах.
Голос у Гнедкова был вкрадчивый, въедливый. Он доверительно заглядывал в глаза, особенно когда говорил про все человечество, которое не устраивало и раздражало его.
Каждой фразой своей Гнедков словно бы открывал лишь ему одному известные истины. Вид у него был снисходительно-жалостливый: он жалел окружающих за то, что они погрязли в доверчивых заблуждениях.
Незадолго до войны отец и Андрюша наткнулись друг на друга.
— В буквальном смысле! — объяснила мне мама. — Это было на катке.
Потом Андрюша привел отца к нам в дом и познакомил со своей сестрой, то есть с моей будущей мамой.
А если б они не столкнулись на катке? Я бы мог не родиться? Жутко подумать! Я взирал на Андрюшин портрет с благодарностью.
Почему меня прозвали Горнистом?
Этого я не могу сказать, пока не дойду до одной истории, которая сама все объяснит: скромность украшает человека. Хотя, как сказала мне учительница Екатерина Ильинична, с которой вы познакомитесь несколько позже, “скромность не живет в одиночку”. Она пояснила:
— Когда мы говорим, что человек скромен, надо мысленно подразумевать “но”: отважен, но скромен, талантлив, но скромен… А сказать “скромен, но скромен” — нельзя. Чего скромничать, если не имеешь других достоинств?
Про Екатерину Ильиничну я бы сказал: умная, но скромная; честная, но скромная; просто замечательная, но скромная… Ну и так далее! Вы сами убедитесь. Она первая прозвала меня Горнистом. А потом переименовала в Сигнальщика. Почему? И об этом вы узнаете, как говорится, в свое время.
Буду рассказывать по порядку, чтобы не сбиться. Тем более, что все это произошло уже давно.
Мама была педиатром. Проще говоря, детским врачом. Но дети нашего дома к ней за советами не обращались: в юные годы человек ощущает себя бессмертным и не думает о недугах. Взрослые же не давали маме прохода: было известно, что, ухаживая за больным мужем, то есть за моим отцом, мама овладела всеми медицинскими специальностями.
— Ваша квартира напоминает процедурный кабинет: делаете уколы, измеряете давление, — укорял маму Гнедков, живший под нами. — Если б я был вашим мужем, я бы этого не допустил!
Я радовался, что Гнедков никогда не мог стать маминым мужем!
Но на всякий случай предупредил ее:
— Не думай, что он заботится о тебе: плохие не могут любить хороших
— Но, к сожалению, хорошие иногда любят плохих, — со вздохом ответила она. — Это случается.
“Давление” почему-то волновало многих наших соседей.
— Это закономерно, — объяснила мне мама. — На людей давят прожитые ими годы. А это значит — заботы, без которых не обходится ни одна жизнь на земле. И не забывай, что война была. Ненавижу войну!
— Щедрой вас, поверьте, будет считать лишь тот, кого вы облагодетельствуете, — втолковывал маме, доверительно заглядывая ей в глаза, Гнедков с нижнего этажа. — А всех, Нина Васильевна, благодеяниями не охватишь! Да и охваченные скоро забудут.
— Я и не хочу, чтобы они помнили.
— Вы похожи на своего брата Андрюшу. Он тоже был слабохарактерным. Не умел говорить “нет”. Научитесь отказывать! Это полезное свойство.
Мама была терпелива, когда дело касалось ее самой: беззвучно переносила физическую боль, умела скрывать душевную. Она, невысокая, худенькая, коротко подстриженная, в этих случаях лишь напряженно сжималась — и тогда уж совсем начинала походить на семиклассницу. Но если были несправедливы к кому-либо другому, черты ее лица и голос становились острыми, словно обнажались для отпора, для битвы.
— Андрюша был слабохарактерным? — переспросила она Гнедкова — Идем, Петя! — Мама жестко взяла меня за руку. Потом обернулась к соседу с нижнего этажа. — Со своим слабым характером он поднялся навстречу танку. Вам не доводилось так поступать?
— Я вовсе не хотел… — засуетился Гнедков. Но мама не слушала его:
— Не умел отказывать? Говорить “нет”? Вот тому фашистскому танку он сказал “нет”. А зачем же оттачивать это слово на честных людях? Идем, Петя!
— На честных не надо… Я честных не имел в виду! Худенькая мама протащила меня вверх по лестнице на наш третий этаж: она не желала слушать Гнедкова.
Потом перегнулась через перила и оттуда, сверху, еще раз метнула в него копье:
— Отыскивать слабое у сильных, мелкое у крупных — утешительно для себя, не правда ли? Так вроде и сближаешься с ними?
— Что вы имеете в виду? И кого? — вопрошал снизу Гнедков так обескураженно, будто, играя, ударил по мячу, внутри которого оказалась взрывчатка.
Мама точно знала, кто, в какой квартире и чем болен. Казалось, она получила задание отвечать за здоровье всех жильцов нашего дома. “От кого получила?” — размышлял я. И лишь повзрослев, понял, что это задание дала маме ее совесть.
Больных она определяла сразу: по цвету лица, по воспаленному блеску глаз, по движению и походке. Она не могла пройти мимо человека, который недомогал.
— Это уж моя болезнь, — говорила мама.
“У-у, как вы дышите! — обращалась она к одному. — Не помогать сердцу — это варварство, бескультурье”.
“Зачем вы стараетесь превозмочь болезнь на ногах? — обращалась к другому. — Конфликт с организмом не кончится в вашу пользу!”
Людей, пренебрегавших здоровьем, мама считала жестокими:
— Себя не жалеют, так пожалели бы близких!
“Ваш вид мне не нравится!” — говорила она, вытягиваясь на носках, как во время гимнастики, и ощупывая чей-нибудь лоб. Ладонь ее определяла температуру с точностью до десятых.
Постепенно, сама того не желая, мама приучила соседей обращаться к ней не только по медицинским вопросам, но и с другими просьбами. “Бюро добрых услуг” — прозвали нашу квартиру.
— Необидное прозвище, — сказала мама. — Но в бюро не может работать один человек. Должно быть минимум два. Ты понял?
— Живете на износ, — сокрушался Гнедков — А те, ради кого вы изнашиваете себя, захотят ли вас ремонтировать в случае какой-либо жизненной аварии? Ведь врачи, я догадываюсь, не только лечат, но и сами болеют.
Порождать неверие в окружающий мир было болезненной страстью соседа с нижнего этажа.
— Видел бы ваш покойный супруг! Он-то ведь до этой своей болезни… нежил и баловал вас, как дитя!
Нежность, однако, не изнежила маму, а баловство не избаловало. Она жила на износ так, будто износа быть не могло: прятала усталость, а поступки не выдавала за подвиги.
— Врач — не только профессия, но и образ жизни, — уверяла она.
И бюро добрых услуг продолжало действовать.
Одинокие болели гораздо чаще и дольше, чем семейные.
— Одиночество, как притаившаяся инфекция, подтачивает организм изнутри, — сказала мама. — Страшно подумать, но некоторые одинокие люди радуются болезни: о них вспоминают! Приходит врач из поликлиники. Я прихожу… Нельзя оставлять людей одинокими!
“Ненавижу войну'” — каждый раз повторяла мама, подходя к квартире на первом этаже, где жила Надежда Емельяновна. Этими словами мама будто стучалась к ней.
— Иди домой, Петя! Она, когда разговаривает с детьми… плачет. Так что иди.
Дочь Надежды Емельяновны погибла на войне в сорок первом году. Ее звали Таней.
— Иди, Петя!
Мама брала меня за локоть и осторожно подталкивала к лифту.
Мама уже тогда отставала от меня на полголовы, но все в ее облике было зрело, определенно.
— Я — завершенный объект, — говорила она. — А ты выглядишь еще недостроенным.
Это действительно было так. В незавершенном здании одна какая-нибудь часть непременно обгоняет другую и при этом нелепо выглядит, выпирает. Природа бросила свои главные строительные усилия на мои руки и шею: они были несоразмерно длинными. Я знал об этом — и шею старался упрятать в плечи, а руки за спину. Мне вообще казалось неудобным быть выше мамы, и я ей подчеркнуто во всем подчинялся: в лифт — так в лифт, не заходить в квартиру — так не заходить.
Но, когда Надежда Емельяновна тяжело заболела, мама сказала:
— Я выписала ей уйму лекарств. Но рецепты сами по себе не могут помочь. Поэтому отправляйся по обычному маршруту — в аптеку!
Маршрут и правда был для меня привычен: когда мама устанавливала в какой-нибудь из квартир медицинский пост и начинала атаковать болезнь, боеприпасы в виде лекарств подносил я. Если, конечно, у пострадавшего не было родственников.
Возле двери Надежды Емельяновны, машинально подражая маме, я прошептал: “Ненавижу войну!”, точно это был условный пароль.
Шагов я не услышал, но дверь открылась.
— На улице холодно? — спросила Надежда Емельяновна.
— Что вы? Тепло!
— А я замерзла.
Кутаясь, как бы прячась, в необъятный платок, она бесшумно вернулась к постели.
Я не раз встречал ее во дворе… Но не мог разглядеть как следует: она старалась пройти незаметно, боясь, что с нею заговорят.
Над постелью висели фотографии двух молодых красавиц. Таких красавиц, что я оторопел с пузырьками и коробочками в руках.
— Это моя дочь, — глухо сообщила Надежда Емельяновна.
— А рядом?
— А рядом… я. Что, не верится?
Чтобы я не сравнивал ее с фотографией, она еще глубже погрузилась в платок. Но я все же заметил, что губы ее, нос, подбородок остались теми же: годы не смогли изменить их форму, стереть их значительность. Но раньше это была значительность надежды, уверенности в себе, а теперь…
Я помнил, что, разговаривая с детьми, Надежда Емельяновна начинает плакать. Изо всех сил старался, чтобы этого не случилось.
— Сегодня замечательная погода! — провозгласил я. — И вид у вас гораздо лучше, чем… в те дни.
— А ты в те дни у меня не был, — глухо, без насмешки ответила она.
— Вечером к вам придет мама! — Своими сообщениями я хотел предотвратить ее слезы. — А у нас в доме ремонт собираются делать!
— Дом старый, — согласилась она. — Но прочный. Сколько еще простоит!
Ей хотелось, чтоб он простоял подольше.
— Таню я прямо сюда привезла. Из родильного дома… — Помолчала и добавила: — Она любила выпрыгивать во двор через окна.
— Это уже… потом? Позже?
— Там, под окнами, ее ждали мальчишки. Сюда заходить не решались.
Она шепотом попросила:
— Присядь.
Я присел возле низкого квадратного столика, стоявшего у постели. На нем были разложены листки, вырванные из тетрадей в клеточку и линейку, из блокнотов и записных книжек. Листков было много… С возрастом их цвет изменился и, как на лицах людей, появились морщины. Одни были сплошь исписаны, на других было всего несколько строк, карандашных или чернильных. Строки тоже не устояли перед годами: поблекли и выцвели.
— Это все когда-то Танюше писали… — сообщила Надежда Емельяновна.
Чувствуя, что она может заплакать, я воскликнул:
— Ее так любили?!
— Здесь только записки. А письма я прячу.
Она приподнялась, дотянулась до комода и, выдвинув верхний ящик, достала оттуда несколько писем.
— Эти трое обещали пожертвовать ради нее жизнью. — Она положила на стол три поблекших конверта. — Интересно, где они сейчас? Помнят ли ее?
— Помнят! — вскричал я, чувствуя, что голос ее дрожит и вот-вот оборвется. — Эти помнят! И остальные, я думаю… Нет, я уверен!
Надежда Емельяновна закрыла глаза, раздумывая, можно ли верить моим словам. Наконец она тихо произнесла:
— Мне бы хотелось узнать, кто они… эти бывшие мальчики.
— Вы их не знаете?!
— Они же страдали под окнами… А подписывались одной буквой. Или двумя. — Она приподнялась. — Только в этой записке есть имя: “Петя”.
— И меня Петей зовут!
— Я знаю. Петя Перов…
— Получается: Пе-Пе! Есть такой рассказ. Слышали? Мои восклицания сдерживали ее, отвлекали от горестных мыслей. Поэтому я громко и чересчур торжественно пообещал:
— Найду их! Не верите? Разыщу всех троих!
— Каким образом? — Она вновь прикрыла глаза и медленно вытянулась под одеялом — Школы, в которой они учились, уже давно нет… Ее снесли.
— А после войны они приходили сюда?
— К кому приходить?
— К вам!
— Зачем я нужна им? Гнедков, который между нами, на втором этаже, живет, сказал однажды: “Стучатся в дверь, когда есть нужда!”
— И вы ему верите?
— Гнедков с ними в одном классе учился. Я расспрашивала его, а он и ответил… той фразой. Получается, прав: ко мне они не зашли.
— Значит, в другие города переехали! — уверенно заорал я, чувствуя, что голос ее вновь готов оборваться. — Переменили адреса — вот и все. А я разыщу! Перепишу эти буквы.
— Зачем? Ты письма возьми… Только не потеряй
Тут я заметил, что пузырьки и коробочки с лекарствами все еще у меня в руках.
— Танюша была не только красивой, — сказала Надежда Емельяновна. — Она была доброй. Всегда стремилась помочь… Как твоя мама. — Надежда Емельяновна тоже заметила пузырьки и коробочки. — Как ты…
Валька Гнедков был сыном своего отца: встревал в дела, которые его не касались, и с любопытством следил за передвижениями в доме и во дворе.
— По квартирам ходишь? — спросил он испытующе, как неопытный следователь, заглядывая мне в глаза. Гнедков-старший делал это осторожнее, доверительно и сочувственно. — Бюро добрых услуг? Ха-ха!
— А ты бюро каких услуг?
— Я вообще ни у кого в услужении не состою! Хочешь, чтобы тебя похвалили?
Если кого-нибудь хвалили, Валька тотчас искал причину, которая бы сделала похвалу незаслуженной.
— Брат милосердия? Доктор медицинских наук? Ха-ха!
— Что ты гогочешь под окнами? Она больна… Тебе неизвестно, что ли? У нее дочь на войне погибла!
— Больна? Прости, я не знал. А дочь ее погибла не на войне.
— Как… не на войне?
— Не на войне. И не на земле. И не в воздухе! И не на море…
Валька переминался в такт каждой фразе.
— А где же?
— Между небом и землей!
Валька любил обладать чем-то таким, чем другие не обладали. Часами с барометром и секундомером… Футболкой с тигром, разинувшим пасть, на которого Валька поглядывал с надеждой, как на телохранителя. Или секретом, или хоть самой маленькой новостью. Это выделяло его и вроде бы возвышало над окружающими. Разжигая любопытство собеседника, он таинственно переминался с ноги на ногу, будто пританцовывал: а ну-ка догадайся, а ну-ка узнай!
Я схватил нагло переминавшегося Вальку за узкие, костлявые плечи и притянул к себе:
— Где она погибла? Говори!
— Я же сказал: между небом и землей. На крыше!
— На какой крыше?
— Нашего дома.
— Откуда ты знаешь?
— Откуда! Она училась с моим отцом…
… Мама готовила на кухне диетический бульон для Надежды Емельяновны. Диете и режиму она придавала большое значение. Весь дом знал от мамы, как надо питаться, двигаться и дышать, чтобы не вступать в конфликт с организмом.
От имени нашей семьи придерживаться всех этих правил должен был я.
— Я буду здорова, если будешь здоров ты! Считай, что стараешься ради своей единственной матери.
Она часто ставила меня в безвыходные условия.
— Ты очень возбужден, — глядя в кастрюлю, сказала мама. — Чувствую по дыханию
— Беседовал с Валькой Гнедковым.
— Сильнодействующий раздражитель!
— Он сказал, что Таня Ткачук погибла не на войне. А на крыше.
— На крыше тоже была война. — Мама оторвалась от диетического бульона. — Она сбрасывала зажигалки и была смыта… взрывной волной. Если бы не она, мы бы с Валькиным отцом могли задохнуться в бомбоубежище. Два соседних дома сгорели дотла. Теперь на их месте сквер.
— А Валька ехидничал, пританцовывал… Может, вернуться во двор и вмазать ему как следует?
Мама покачала головой:
— Победи его мирными средствами. Что у тебя в руках? Письма?…
— Старые, еще довоенные. Я пообещал Надежде Емельяновне найти… бывших мальчишек, которые присылали их Тане. Узнать о них: где живут и кем стали. А как узнать — сам не знаю. Обратных адресов нет. Имен и фамилий тоже.
— Всего три письма? — удивилась мама.
— Да что ты! Весь стол завален… Но эти обещали пожертвовать ради Тани жизнью.
— Закономерно. И справедливо! — сказала мама. — Это была самая красивая девочка во всей школе. Может быть, и в районе! Как встречу начинающих красоток, обязательно с Таней сравниваю. Нет, не тянут! Я была на полтора года моложе… Увижу, бывало, ее — на корточки приседаю. А что делалось с мальчишками, воображаешь? Они и приседали и вскакивали… Одним словом, непременно себя в ее присутствии проявляли.
— А наш Андрюша?
— Тоже старался. Но особенно проявил себя потом… после… Как только она погибла, на фронт ушел. Ему едва семнадцать исполнилось. Мог бы год подождать. А знаешь, что такое год на войне? Но Андрюша и одного дня ждать не хотел!
— Значит, он, может быть, из-за нее… и погиб?
— Я могла бы так думать. Но не хочу!
Мама вытерла полотенцем руки, взяла конверты и долго разглядывала их, то приближая к глазам, то удаляя от глаз, точно это были картины.
— Довоенные штемпели, — сказала мама. — Другой шрифт, другие цифры. Все по-иному… Так и вижу на плите примусы вместо конфорок! — Мама вернулась к современности и выключила газ. — Как же ты будешь искать?
— Надо, я думаю, прочитать письма и по их содержанию…
— Тебе, что ли, писали? — перебила она.
— А как же тогда?
— Есть живые свидетели. — Она задумалась, накрутила на палец свою мальчишескую челку. — Вернее, свидетельница.
— Она сможет определить?
— Сможет. По инициалам… И, безусловно, по почеркам!
— Через столько лет? Ну, это ты…
— Сможет! Андрюша говорил: “Екатерину Ильиничну не обманешь. Она каждого из нас по почерку знает: в прямом и переносном смысле”.
— Кто это?
— Их классная руководительница. Живет близко… Через дорогу. Прогуливается по вечерам, вышагивает по переулкам согласно моим предписаниям. Чтоб не вступать в конфликт с организмом… Молодая была! Гораздо моложе, чем я сейчас, а в характерах разбиралась. Сама ученикам прозвища придумывала. Ничего себе? И всегда снайперски точно! Так приклеивала, что, если владельцу прозвище и не нравилось, отодрать было невозможно.
— А как она Андрюшу прозвала?
— Горнистом.
И снова я сравнивал фотографию на стене с женщиной, которая стояла рядом.
— Величественно я выглядела, не правда ли?
— Выглядели, — ответил я с детской прямолинейностью, которую не всегда умел вовремя обуздать.
— У нас с тобой родственные манеры, — сказала Екатерина Ильинична. — Я тоже не подвергаю фразы предварительной обработке. Говорят: “Слово — не воробей: вылетит — не поймаешь”. Странная поговорка: как будто воробья легко поймать! Я из любопытства пыталась, но безуспешно.
— Мой дядя рассказывал… Она перебила:
— Знаешь, как Андрюша именовал меня? Прости, но дядей я его называть не могу.
— И я… первый раз назвал.
— Он именовал меня классной руководительницей. Делал ударение на первом слоге — и оно становилось оценкой. Теперь руководить некем. А я привыкла!
Лицом она была не вполне такой, как на фотографии, а фигура осталась по-прежнему властно прямой, статной. Голосом она обладала густым, не потрескавшимся от времени. “Ей бы Кармен исполнять! — подумал я. — Если б не золотисто-льняные волосы!” Они тоже удивляли своей густотой и добротностью. И завершались плотно сплетенной косой, которая отдыхала на левом плече, как у крестьянок из русских сказок. Все в ней было добротно и ладно. И лишь цвет лица был серовато-увядшим.
— Классная руководительница — это был мой чин, — продолжала Екатерина Ильинична. — А было еще и прозвище… Екатерина Великая! Эпитет мне льстил. Но в сочетании с именем… получалось нечто самодержавное. И я отучила так меня называть! Пожертвовала уроком своей родной математики и совершила небольшой экскурс в историю. Я нарисовала такой портрет царицы Екатерины, что сравнивать меня с ней стало попросту неудобно.
Заметив, что я уставился на косу, Екатерина Ильинична объяснила:
— Прежнюю прическу свою я разрушила много лет назад с той же высокой целью: чтобы не походить на представительницу свергнутого самодержавия.
— Я слышал, вы сами придумывали ученикам прозвища?
— Считала это разумным. “Раз уж прозвища неизбежны, надо их держать под контролем, — решила я. — А еще спокойнее — сочинять самой!” Ты согласен? Я слушаю… Отвечай.
Дожидаясь моего ответа, она подошла к старинному зеркалу с паутинными трещинками и стала всматриваться в свою фигуру, в свое лицо.
— А почему вы моего дядю прозвали Горнистом?
В ее присутствии я второй раз произнес слово “дядя”.
— Горнистом? Не потому, что он играл на горне. Нет… Слуха у него не было.
— Как у меня!
Мне хотелось хоть чем-нибудь походить на дядю-героя.
— Иногда я хитрила, — созналась Екатерина Ильинична, все еще не отходя от зеркала. — Придумаю ученику прозвище, которому надо, так сказать, соответствовать — и наблюдаю, как он, бедный, хочет до него дотянуться. Посвящаю тебя в некоторые тайны педагогической лаборатории! Но Андрюше дотягиваться было не надо: он полностью соответствовал своему званию.
— В чем именно… соответствовал?
— Без нужды не горнил, а только если следовало предостеречь или объявить тревогу: человек в беде, человек в опасности! Тут он не медлил… Сколько ему доверяли тайн! Но сам в тайники не лез. Никогда!… Деликатнейший был Горнист. И горнил осторожно, чтобы не оглушить окружающих. Андрей Добровольский… Попросят у него нарядную куртку, чтобы Таню в кино пригласить, а он заодно и свитер свой предлагает. Хоть сам был влюблен… Попросят первый том “Графа Монте-Кристо”, а он оба несет. Безотказный был парень!
— Не умел говорить “нет”? Она подошла ко мне:
— Откуда такие сведения? Он не любил говорить “нет”. Но это не значит, что не умел. Помню, одного своего одноклассника он беспощадно (я не оговорилась, именно беспощадно!) лупил по щекам и приговаривал: “Нет! Нет! Нет…”
— Лупил?! Мой дядя?
— Лупил не дядя… Лупил один юноша, честный и смелый, другого — бесчестного и трусливого.
— Когда это было?
— Есть обстоятельства, которые не позволяют мне раскрыть подробности этой почти детективной истории. Именно тебе!
— Мне? Почему?!
— Андрюша, думаю, так считал: хорошо должно быть не всем подряд — хорошо должно быть хорошим!
— Но кого же он… бил?
— Тебя сейчас только это интересует? Вместо ответа сама задаю вопрос: зачем ты явился? Я слушаю… Отвечай.
— У меня есть дело. Есть просьба… Но мама предупредила, чтоб я сразу к делу не приступал, а сперва узнал о вашей жизни, о вашем здоровье.
Эти ее “Я слушаю… Отвечай”, которые она, конечно, перенесла в квартиру из школьного класса, заставляли ощущать себя отвечающим у доски. А у доски надо отвечать подробно или, как говорила моя классная руководительница, “развернуто”. Я и сболтнул зачем-то о маминых наставлениях.
Она вновь подошла к зеркалу с паутинными трещинками. Оттянула платье на талии.
— Неделю назад ушивала… Но надо еще ушить: опять похудела. Со здоровьем, стало быть, так себе. Мне предстоит неприятная операция. Вернусь ли я сюда из больницы и буду ли по вечерам дышать свежим воздухом — сие неизвестно. Поэтому ты торопись — приступай к своему делу.
— Операция?
— Я слушаю… Приступай.
Ожидая ответа у доски, учителя часто отводят глаза в сторону или опускают их в классный журнал, чтоб не вводить в смущение ученика. Екатерина Ильинична с той же целью обратилась к старинному зеркалу.
— Я был у Таниной мамы. У Надежды Емельяновны… Екатерина Ильинична резко оторвалась от зеркала:
— Сам зашел или она позвала?
— Заболела воспалением легких. Я ей лекарства принес.
— Тоже Горнист? — Она посмотрела на меня с уважением. — Это прозвище может стать в вашей семье потомственным!
Екатерина Ильинична оставила платье в покое и махнула рукой:
— Чего о себе беспокоиться? Стыдно мне беспокоиться: я Таню в четыре раза пережила. В четыре!… Как выглядит Надежда Емельяновна?
— Мама жалуется, что она лечиться не хочет. Лекарства не принимает.
— Можно понять… — Екатерина Ильинична спохватилась: — Этого ты не слышал? Договорились?
— Не слышал.
— Я бывала у нее. Очень давно… Не находила слов утешения. Начинала рассказывать, какая Таня была замечательная — и только сильней растравляла… Последний раз, помню, поздоровалась и попрощалась, а все остальное время молчала. Потом она надолго уехала куда-то к сестре. Значит, вернулась?
— Она мне три письма дала. Вот они… Просила узнать, где эти ребята и почему не заходят. Обещали ради Тани жизнью пожертвовать!
Я протянул Екатерине Ильиничне поблекшие, морщинистые конверты. Она надела очки, стала осторожно вынимать письма и одно за другим читать. “Тебе, что ли, писали!” — сказала мне мама. А она читала так долго, что я спросил:
— Буквы стерлись?
— Ничего не стерлось. Буквы все те же… Те же! Ты понимаешь? Те же, которыми они писали контрольные за партой и на доске мелом. Не заходят, говоришь? Как же они могут зайти, если обещали жизнью пожертвовать?
— Они все… погибли? — недоверчиво спросил я. — Все трое?
— Не трое! Их миллионы погибли… А буквы все те же! — Она помолчала. — “С. Н.”. Это Сережа Нефедов. Он! Не сомневаюсь… Художественная была натура! Цветы на подоконниках разводил. Бывало, после уроков по шесть портфелей тащил: освобождал девчонок от физических напряжений. Он им и каблуки приколачивал, если отрывались во время танцев. И только один человек в классе называл его за это “бабьим угодником”. Только один… А как эти мальчики танцевали! Целомудренно, чисто… Моя педагогическая бдительность от бездействия притуплялась. Сережа Нефедов… Он и рисовал хорошо! — Екатерина Ильинична что-то вспомнила. И, утратив вдруг статность и властность, заспешила, засуетилась. — Ну, да… У меня есть его картина “Неизвестная с портфелем”. Таню изобразил… Он и чувства свои изобразил в письме живописно! А вот картина. Посмотри. Узнаешь?
— В жизни она лучше была, по-моему.
— В жизни была лучше, — согласилась Екатерина Ильинична. — Лучше, чем все они были в жизни, вообще быть невозможно! — Внезапно и голос ее потерял свою “стать”. Он начал спотыкаться, падать, вновь подниматься. Она возражала кому-то… кого не любила: — Идеальных не существует? Они были идеальными… Были. Все трое! “Мало прожили, потому и были! — скажете вы. — Не успели еще увернуться от идеалов!” А я знаю, что они, сколько бы ни прожили, не уворачивались. Знаю… И никто меня не собьет! — На ее серовато-увядшие щеки пробился румянец. Письма в руках дрожали, как от озноба. — “В. Б.”. Это Володя Бугров… У меня сохранилась его тетрадка. Он решал в ней задачки, которых я лично решить не могла. — Екатерина Ильинична стала обеими руками перебирать бумаги в ящиках письменного стола. Нашла тетрадку. И положила рядом с картиной. — Только один человек в классе называл его “телеграфным столбом”: дескать, прямолинеен. А в чем заключалась эта прямолинейность? Говорил правду… Считал, что, если производственные и спортивные нормы надо выполнять, то уж человеческие тем более! Всегда в очередь становился, никого не расталкивал, а оказывался все равно впереди. Академиком был бы… Сколько будущих академиков не дожили даже до института!
[1] [2] [3] [4]
У каждого человека должно быть имя (это обязательно!) и может быть прозвище (если придумают!). У меня же при одном имени было целых два прозвища!
Сперва прозвали Горнистом. Но на горне я никогда не играл: не было слуха. Много лет прошло с той поры, а слух у меня так и не появился… Разные песни я и сейчас исполняю на один и тот же мотив.
— Всех авторов уравнял в правах! — с грустью когда-то шутила мама, как бы сочувствуя композиторам.
Она ощущала постоянную потребность сочувствовать людям. Даже тем, которые, на мой взгляд, в сочувствии не нуждались.
— Все в этом нуждаются, — уверяла она. — Безоблачных судеб нет.
Облака — еще ничего: от них не бывает грозы. А над маминой судьбой два раза собирались такие тучи, что ей до конца жизни могли бы чудиться громы и молнии. Но не чудились.
У нее был единственный брат… Мой дядя. Как только я стал что-либо понимать, мама рассказала, что брат ее погиб на войне. Ему было всего восемнадцать — и я вслед за мамой называл его просто Андрюшей.
У нее был единственный муж. Мой отец… Он тоже воевал. Но вернулся домой.
— Вернулся, чтобы проститься, — говорила мама.
На фронте отца засыпало землей. Он был сильно контужен. Его откопали… Но контузия осталась в нем — и через тридцать лет вновь засыпала землей. Уже навсегда.
— Ненавижу войну! — говорила мама.
Слово «ненавижу» звучало в ее устах так странно, что я каждый раз вздрагивал.
«Нина Васильевна — наш добрый гений!» — восклицали соседи из разных квартир. И лишь сосед по фамилии Гнедков, живший прямо под нами, встретив маму, начинал заботливо поучать ее:
— Не расшибайтесь, Нина Васильевна. Не оценят! Поверьте: каждый будет судить о вас не по тому, что вы свершили для других, а лишь по тому, что сделали для него. Персонально. Изменить человечество — это не в ваших силах.
Голос у Гнедкова был вкрадчивый, въедливый. Он доверительно заглядывал в глаза, особенно когда говорил про все человечество, которое не устраивало и раздражало его.
Почему меня прозвали Горнистом?
Этого я не могу сказать, пока не дойду до одной истории, которая сама все объяснит: скромность украшает человека. Хотя, как сказала мне учительница Екатерина Ильинична, с которой вы познакомитесь несколько позже, «скромность, не живет в одиночку». Она пояснила:
— Когда мы говорим, что человек скромен, надо мысленно подразумевать «но»: отважен, но скромен; талантлив, но скромен… А сказать «скромен, но скромен», — нельзя. Чего скромничать, если не имеешь других достоинств?
Про Екатерину Ильиничну я бы сказал: умная, но скромная; честная, но скромная; просто замечательная, но скромная… Ну и так далее! Вы сами убедитесь. Она первая прозвала меня Горнистом. А потом переименовала в Сигнальщика. Почему? И об этом вы узнаете, как говорится, в свое время.
Буду рассказывать по порядку, чтобы не сбиться. Тем более что все это было уже давно.
Мама была педиатром. Проще говоря, детским врачом. Но дети нашего дома к ней за советами не обращались: в юную пору человек ощущает себя бессмертным и не думает о недугах. Взрослые же не давали маме прохода: было известно, что, ухаживая за больным мужем, то есть за моим отцом, мама овладела всеми медицинскими специальностями.
— Ваша квартира напоминает процедурный кабинет: делаете уколы, измеряете давление, — укорял маму Гнедков, живший под нами. — Если б я был вашим мужем, я бы этого не допустил!
Я радовался, что Гнедков никогда не мог стать маминым мужем.
Но на всякий случай предупредил:
— Не думай, что он заботится о тебе: плохие не могут любить хороших.
— Но, к сожалению, хорошие иногда любят плохих, — со вздохом ответила она. — Это случается.
— Щедрой вас, поверьте, будет считать лишь тот, кого вы облагодетельствуете, — втолковывал маме, доверительно заглядывая ей в глаза, Гнедков с нижнего этажа. — А всех, Нина Васильевна, благодеяниями не охватишь! Да и охваченные скоро забудут…
— Я и не хочу, чтобы они помнили.
— Вы похожи на своего брата Андрюшу. Он тоже был слабохарактерным. Не умел говорить «нет». Научитесь отказывать! Это полезное свойство.
Мама была терпелива, когда дело касалось ее самой: беззвучно переносила физическую боль, умела скрывать душевную. Она, невысокая, худенькая, коротко подстриженная, в этих случаях лишь напряженно сжималась — и тогда уж совсем начинала походить на семиклассницу. Но если были несправедливы к кому-либо другому, черты ее лица и голос становились острыми, словно обнажались для отпора, для битвы.
— Андрюша был слабохарактерным? — переспросила она Гнедкова. — Идем, Петя! — Мама жестко взяла меня за руку. Потом обернулась к соседу с нижнего этажа. — Со своим слабым характером он поднялся навстречу танку. Вам не доводилось так поступать?
Худенькая мама протащила меня вверх по лестнице на наш третий этаж: она не желала слушать Гнедкова.
Потом перегнулась через перила и оттуда, сверху, еще раз метнула в него копье:
— Отыскивать слабое у сильных, мелкое у крупных — утешительно для себя, не правда ли? Так вроде и сближаешься с ними?
— Что вы имеете в виду? И кого? — вопрошал снизу Гнедков так обескураженно, будто, играя, ударил по мячу, внутри которого оказалась взрывчатка.
Мама точно знала, кто, в какой квартире и чем болен.
Больных мама определяла сразу: по цвету лица, по воспаленному блеску глаз, по движению и походке. Она не могла пройти мимо человека, который недомогал.
«У-у, как вы дышите! — обращалась она к одному. — Не помогать сердцу это варварство, бескультурье».
«Зачем вы стараетесь превозмочь болезнь на ногах? — обращалась к другому. — Конфликт с организмом не кончится в вашу пользу!»
Людей, пренебрегавших здоровьем, мама считала жестокими:
— Себя не жалеют, так пожалели бы близких!
«Ваш вид мне не нравится!» — говорила она, вытягиваясь на носках, как во время гимнастики, и ощупывая чей-нибудь лоб. Ладонь ее определяла температуру с точностью до десятых.
Постепенно, сама того не желая, мама приучила соседей обращаться к ней не только по медицинским вопросам, но и с другими просьбами. «Бюро добрых услуг» — прозвали нашу квартиру.
— Необидное прозвище, — сказала мама. — Но в бюро не может работать один человек. Должно быть минимум два. Ты понял?
— Живете на износ, — сокрушался Гнедков. — А те, ради кого вы изнашиваете себя, захотят ли вас ремонтировать в случае какой-либо жизненной аварии? Ведь врачи, я догадываюсь, не только лечат, но и сами болеют.
Порождать неверие в окружающий мир было болезненной страстью соседа с нижнего этажа.
— Видел бы ваш покойный супруг! Он-то ведь до этой своей болезни… нежил и баловал вас, как дитя!
Нежность, однако, не изнежила маму, а баловство не избаловало. Она жила на износ так, будто износа быть не могло: прятала усталость, а поступки не выдавала за подвиги.
— Врач — не только профессия, но и образ жизни, — уверяла она.
И «бюро добрых услуг» продолжало действовать.
Одинокие болели гораздо чаще и дольше, чем семейные.
— Одиночество, как притаившаяся инфекция, подтачивает организм изнутри, — сказала мама. — Страшно подумать, но некоторые одинокие люди радуются болезни: о них вспоминают! Приходит врач из поликлиники. Я прихожу… Нельзя оставлять людей одинокими!
«Ненавижу войну!» — каждый раз повторяла мама, подходя к квартире на первом этаже, где жила Надежда Емельяновна. Этими словами мама будто стучалась к ней.
— Иди домой, Петя! Она, когда разговаривает с детьми… плачет. Так что иди.
Дочь Надежды Емельяновны погибла на войне в сорок первом году. Ее звали Таней.
— Иди, Петя!
Мама брала меня за локоть и осторожно подталкивала к лифту.
Она уже тогда отставала от меня на полголовы, но все в ее облике было зрело, определенно.
— Я — завершенный объект, — говорила она. — А ты выглядишь еще недостроенным.
Это действительно было так. В незавершенном здании одна какая-нибудь часть непременно обгоняет другую и при этом нелепо выглядит, выпирает. Природа бросила свои главные строительные усилия на мои руки и шею: они были несоразмерно длинными. Я знал об этом, и шею старался упрятать в плечи, а руки за спину. Мне вообще казалось неудобным быть выше мамы, и я ей подчеркнуто во всем подчинялся: в лифт — так в лифт, не заходить в квартиру — так не заходить.
Но когда Надежда Емельяновна тяжело заболела, мама сказала:
— Я выписала ей уйму лекарств. Но рецепты сами по себе не могут помочь. Поэтому отправляйся по обычному маршруту — в аптеку!
Маршрут и правда был для меня привычен: когда мама устанавливала в какой-нибудь из квартир медицинский пост и начинала атаковать болезнь, боеприпасы в виде лекарств подносил я. Если, конечно, у пострадавшего не было родственников.
Возле двери Надежды Емельяновны, машинально подражая маме, я прошептал: «Ненавижу войну!», точно это был условный пароль.
Шагов я не услышал, но дверь открылась.
— На улице холодно? — спросила Надежда Емельяновна.
— Что вы? Тепло!
— А я замерзла.
Кутаясь, как бы прячась в необъятный платок, она бесшумно вернулась к постели.
Я не раз встречал ее во дворе… Но не мог разглядеть как следует: она старалась пройти незаметно, боясь, что с нею заговорят.
Над постелью висели фотографии двух молодых красавиц. Таких красавиц, что я оторопел с пузырьками и коробочками в руках.
— Это моя дочь, — глухо сообщила Надежда Емельяновна.
[1] [2] [3] [4]
Анатолий Георгиевич Алексин 3 августа – 85 лет со дня рождения писателя Саша и Шура”, “Необычные похождения Севы Котлова”, “Говорит седьмой этаж”, “Коля пишет Оле, Оля пишет Коле”, “Поздний ребенок”, “Звоните и приезжайте!” Третий в пятом ряду” “Безумная Евдокия”, “Мой брат играет на кларнете”, “В державе вечных каникул”, “Обратный адрес”, “Десятиклассники”, и другие
С 1993 года живет в Израиле «Душа моя ни на единственный день не расстается с Россией…» ! Юные читатели! Алексин пишет о самом главном – о человечности. В его книгах веселое и печальное идут рядом. Тебе встретится добро и зло, благородство и эгоизм. Писатель не избегает разговора на эту тему. Ненавижу войну! Анатолий Георгиевич, кто является прообразом Тани Ткачук в «Сигнальщиках и Горнистах»?В Москве, в доме по соседству с нами, жила девочка Вера. Когда началась война, она дежурила во время налетов на крыше, ее сбросило взрывной волной. Я не мог ее забыть… «Сигнальщиков и Горнистов» писал на одном дыхании» Я слушаю. Отвечай… Хорошо должно быть хорошимТрусы любить могут только себяБолото всегда ненавидит гору, и чем выше гора, тем больше это раздражает болотоНельзя людей оставлять одинокимиВсе с чего-нибудь начинается Я вернулся домой. Мамы не было. Я вновь распеленал доску, прислонил ее к окну. На дереве солнцем было написано: «Здесь жили, прямо из школы ушли на войну и геройски погибли Владимир Бугров Александр ДобровольскийАлександр ЛепешкинБорис ЛунькоСергей НефедовДмитрий СавельевТаня Ткачук Вечная память героям!»- И Екатерине Ильиничне, у которой они учились…- добавил я вслух. Прошло много лет. Но каждый раз, входя в наш дом или покидая его, я смотрю на потемневшую уже дубовую доску и мысленно говорю: «Вечная память… Ненавижу войну!» Будьте Сигнальщиками и Горнистами И мы продолжим пламенную повесть. Сигналит нам встревоженная совесть. Н.Добронравов
Здравствуй, дорогой незнакомец. Книга “Сигнальщики и горнисты” Алексин Анатолий Георгиевич не оставит тебя равнодушным, не вызовет желания заглянуть в эпилог. Всем словам и всем вещам вернулся их изначальный смысл и ценности, вознося читателя на вершину радости и блаженства. Несмотря на изумительную и своеобразную композицию, развязка потрясающе проста и гениальна, с проблесками исключительной поэтической силы. Сюжет произведения захватывающий, стилистически яркий, интригующий с первых же страниц. Положительная загадочность висит над сюжетом, но слово за словом она выводится в потрясающе интересную картину, понятную для всех. Портрет главного героя подобран очень удачно, с первых строк проникаешься к нему симпатией, сопереживаешь ему, радуешься его успехам, огорчаешься неудачами. Гармоничное взаимодоплонение конфликтных эпизодов с внешней окружающей реальностью, лишний раз подтверждают талант и мастерство литературного гения. Очевидно, что проблемы, здесь затронутые, не потеряют своей актуальности ни во времени, ни в пространстве. В тексте находим много комизмов случающихся с персонажами, но эти насмешки веселые и безобидные, близки к умилению, а не злорадству. С помощью намеков, малозначимых деталей постепенно вырастает главное целое, убеждая читателя в реальности прочитанного. На протяжении всего романа нет ни одного лишнего образа, ни одной лишней детали, ни одной лишней мелочи, ни одного лишнего слова. “Сигнальщики и горнисты” Алексин Анатолий Георгиевич читать бесплатно онлайн приятно и увлекательно, все настолько гармонично, что хочется вернуться к нему еще раз.
ZYRA про Дроздов: Лейб-хирург (Альтернативная история)
Книга понравилась.Обе. Буду ждать продолжения. Написано интересно. Добавлю так же сообщение для “стрибога73″ . Овце*б ты вонючий из интерната для умственно отсталых. Хочешь играть по своим правилам, давай играть. Только у тебя интеллекта не хватит со мной тягаться в комментариях. Смеха ради, выкладываю твои, написанные мне в личку. Пусть народ поприкалывается.
1.”Ну что, говно, у тебя уже рейтинг -33. Ты пиши почаще свои комменты и тебя в говно опустят по самые яйца.”
Задело чело… чуть не написал человека, что у него рейтинг был ниже моего, молчал с последней ругани неделю.А потом видать второе дыхание появилось.
2.”Ну соси у меня!” Вот так просто, без затей. У него кстати есть аватарка со своим фото. я бы на месте людей имеющих детей запомнил бы на всякий случай. Не дай бог эдакое животное допустить поближе.
3.”У меня по жизни сосут уголовники. И ты, фашист, будешь у меня сосать!” Тяжёлое детство было у чело… овце*ба из забитого кишлака.
4.”И твои дети будут у меня сосать, И твои внуки. И весь твой фашистский пидорский род будет у меня сосать!” Честно говоря не понимаю, зачем этот тип посещает библиотеку?! Чтобы найти себе партнёра по оральному сексу? Так это не здесь надо искать.
За сим откланиваюсь. “стрибог”, тебе счастья и крепкой семейной жизни со своим любимым ишаком. Пусть у тебя от твоего ишака родятся здоровые ослики. Возможно они будут умнее и красивее “мамы”.
Рейтинг: -2 ( 4 за, 6 против).
У каждого человека должно быть имя (это обязательно!) и может быть прозвище (если придумают!). У меня же при одном имени было целых два прозвища!
Сперва прозвали Горнистом. Но на горне я никогда не играл: не было слуха. Много лет прошло с той поры, а слух у меня так и не появился… Разные песни я и сейчас исполняю на один и тот же мотив.
— Всех авторов уравнял в правах! — с грустью когда-то шутила мама, как бы сочувствуя композиторам.
Она ощущала постоянную потребность сочувствовать людям. Даже тем, которые, на мой взгляд, в сочувствии не нуждались.
— Все в этом нуждаются, — уверяла она. — Безоблачных судеб нет.
Облака — еще ничего: от них не бывает грозы. А над маминой судьбой два раза собирались такие тучи, что ей до конца жизни могли бы чудиться громы и молнии. Но не чудились.
У нее был единственный брат… Мой дядя. Как только я стал что-либо понимать, мама рассказала, что брат ее погиб на войне. Ему было всего восемнадцать — и я вслед за мамой называл его просто Андрюшей.
У нее был единственный муж. Мой отец… Он тоже воевал. Но вернулся домой.
— Вернулся, чтобы проститься, — говорила мама.
На фронте отца засыпало землей. Он был сильно контужен. Его откопали… Но контузия осталась в нем — и через тридцать лет вновь засыпала землей. Уже навсегда.
— Ненавижу войну! — говорила мама.
Слово «ненавижу» звучало в ее устах так странно, что я каждый раз вздрагивал.
«Нина Васильевна — наш добрый гений!» — восклицали соседи из разных квартир. И лишь сосед по фамилии Гнедков, живший прямо под нами, встретив маму, начинал заботливо поучать ее:
— Не расшибайтесь, Нина Васильевна. Не оценят! Поверьте: каждый будет судить о вас не по тому, что вы свершили для других, а лишь по тому, что сделали для него. Персонально. Изменить человечество — это не в ваших силах.
Голос у Гнедкова был вкрадчивый, въедливый. Он доверительно заглядывал в глаза, особенно когда говорил про все человечество, которое не устраивало и раздражало его.
Почему меня прозвали Горнистом?
Этого я не могу сказать, пока не дойду до одной истории, которая сама все объяснит: скромность украшает человека. Хотя, как сказала мне учительница Екатерина Ильинична, с которой вы познакомитесь несколько позже, «скромность, не живет в одиночку». Она пояснила:
— Когда мы говорим, что человек скромен, надо мысленно подразумевать «но»: отважен, но скромен; талантлив, но скромен… А сказать «скромен, но скромен», — нельзя. Чего скромничать, если не имеешь других достоинств?
Про Екатерину Ильиничну я бы сказал: умная, но скромная; честная, но скромная; просто замечательная, но скромная… Ну и так далее! Вы сами убедитесь. Она первая прозвала меня Горнистом. А потом переименовала в Сигнальщика. Почему? И об этом вы узнаете, как говорится, в свое время.
Буду рассказывать по порядку, чтобы не сбиться. Тем более что все это было уже давно.
Мама была педиатром. Проще говоря, детским врачом. Но дети нашего дома к ней за советами не обращались: в юную пору человек ощущает себя бессмертным и не думает о недугах. Взрослые же не давали маме прохода: было известно, что, ухаживая за больным мужем, то есть за моим отцом, мама овладела всеми медицинскими специальностями.
— Ваша квартира напоминает процедурный кабинет: делаете уколы, измеряете давление, — укорял маму Гнедков, живший под нами. — Если б я был вашим мужем, я бы этого не допустил!
Я радовался, что Гнедков никогда не мог стать маминым мужем.
Но на всякий случай предупредил:
— Не думай, что он заботится о тебе: плохие не могут любить хороших.
— Но, к сожалению, хорошие иногда любят плохих, — со вздохом ответила она. — Это случается.
— Щедрой вас, поверьте, будет считать лишь тот, кого вы облагодетельствуете, — втолковывал маме, доверительно заглядывая ей в глаза, Гнедков с нижнего этажа. — А всех, Нина Васильевна, благодеяниями не охватишь! Да и охваченные скоро забудут…
— Я и не хочу, чтобы они помнили.
— Вы похожи на своего брата Андрюшу. Он тоже был слабохарактерным. Не умел говорить «нет». Научитесь отказывать! Это полезное свойство.
Мама была терпелива, когда дело касалось ее самой: беззвучно переносила физическую боль, умела скрывать душевную. Она, невысокая, худенькая, коротко подстриженная, в этих случаях лишь напряженно сжималась — и тогда уж совсем начинала походить на семиклассницу. Но если были несправедливы к кому-либо другому, черты ее лица и голос становились острыми, словно обнажались для отпора, для битвы.
— Андрюша был слабохарактерным? — переспросила она Гнедкова. — Идем, Петя! — Мама жестко взяла меня за руку. Потом обернулась к соседу с нижнего этажа. — Со своим слабым характером он поднялся навстречу танку. Вам не доводилось так поступать?
Худенькая мама протащила меня вверх по лестнице на наш третий этаж: она не желала слушать Гнедкова.
Потом перегнулась через перила и оттуда, сверху, еще раз метнула в него копье:
— Отыскивать слабое у сильных, мелкое у крупных — утешительно для себя, не правда ли? Так вроде и сближаешься с ними?
— Что вы имеете в виду? И кого? — вопрошал снизу Гнедков так обескураженно, будто, играя, ударил по мячу, внутри которого оказалась взрывчатка.
Мама точно знала, кто, в какой квартире и чем болен.
Больных мама определяла сразу: по цвету лица, по воспаленному блеску глаз, по движению и походке. Она не могла пройти мимо человека, который недомогал.
«У-у, как вы дышите! — обращалась она к одному. — Не помогать сердцу это варварство, бескультурье».
«Зачем вы стараетесь превозмочь болезнь на ногах? — обращалась к другому. — Конфликт с организмом не кончится в вашу пользу!»
Людей, пренебрегавших здоровьем, мама считала жестокими:
— Себя не жалеют, так пожалели бы близких!
«Ваш вид мне не нравится!» — говорила она, вытягиваясь на носках, как во время гимнастики, и ощупывая чей-нибудь лоб. Ладонь ее определяла температуру с точностью до десятых.
Постепенно, сама того не желая, мама приучила соседей обращаться к ней не только по медицинским вопросам, но и с другими просьбами. «Бюро добрых услуг» — прозвали нашу квартиру.
— Необидное прозвище, — сказала мама. — Но в бюро не может работать один человек. Должно быть минимум два. Ты понял?
— Живете на износ, — сокрушался Гнедков. — А те, ради кого вы изнашиваете себя, захотят ли вас ремонтировать в случае какой-либо жизненной аварии? Ведь врачи, я догадываюсь, не только лечат, но и сами болеют.
Порождать неверие в окружающий мир было болезненной страстью соседа с нижнего этажа.
— Видел бы ваш покойный супруг! Он-то ведь до этой своей болезни… нежил и баловал вас, как дитя!
Нежность, однако, не изнежила маму, а баловство не избаловало. Она жила на износ так, будто износа быть не могло: прятала усталость, а поступки не выдавала за подвиги.
— Врач — не только профессия, но и образ жизни, — уверяла она.
И «бюро добрых услуг» продолжало действовать.
Одинокие болели гораздо чаще и дольше, чем семейные.
— Одиночество, как притаившаяся инфекция, подтачивает организм изнутри, — сказала мама. — Страшно подумать, но некоторые одинокие люди радуются болезни: о них вспоминают! Приходит врач из поликлиники. Я прихожу… Нельзя оставлять людей одинокими!
«Ненавижу войну!» — каждый раз повторяла мама, подходя к квартире на первом этаже, где жила Надежда Емельяновна. Этими словами мама будто стучалась к ней.
— Иди домой, Петя! Она, когда разговаривает с детьми… плачет. Так что иди.
Дочь Надежды Емельяновны погибла на войне в сорок первом году. Ее звали Таней.
— Иди, Петя!
Мама брала меня за локоть и осторожно подталкивала к лифту.
Она уже тогда отставала от меня на полголовы, но все в ее облике было зрело, определенно.
— Я — завершенный объект, — говорила она. — А ты выглядишь еще недостроенным.
Урок внеклассного чтения
по произведению А. Алексина
«Сигнальщики и горнисты»
в 7 классе
Цель урока: познакомить
с содержанием повести,
с главными героями, с проблемами,
которые решает автор на страницах
книги
оборудование: фонограмма песни
«Сигнальщики и горнисты, иллюстрации учащихся
Ход урока
Рассказ о жизни А. Алексина, представление его произведений
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
– Алексин Анатолий Георгиевич, (настоящая фамилия Гоберман), русский прозаик, драматург. Родился 3 августа 1924 года в Москве, в семье активного участника Гражданской войны, репрессированного в 1937 году. В детстве выступал в пионерской печати со стихами. В годы Великой Отечественной войны работал на стройке; в 1950 году окончил индийское отделение Московского института востоковедения. Признанный и публикой и критикой (в т.ч. Зарубежной — произведения Алексина изданы во многих странах мира), писатель вел активную литературно-общественную деятельность. Удостоен премии Ленинского комсомола, Государственных премий РСФСР и СССР, а также нескольких международных премий и знаков отличия. В 1982 году Алексин был избран членом-корреспондентом Академии педагогических наук СССР. С 1993 года писатель живет в Израиле.
Краткий пересказ повести «Сигнальщики и горнисты» (индивидуальное сообщение)
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
– Я прочитал книгу Анатолия Алексина «Сигнальщики и горнисты», которая мне очень понравилась. Эта книга о войне и о нас. «Сигнальщики и горнисты» – это те люди, которые всегда готовы помочь всем, даже незнакомым. Это очень красивые душой люди. Такие люди всегда стараются помочь незаметно, ненавязчиво, не ради похвалы, а потому, что такая у них душа. Они не могли стоять в стороне, когда Родина была в опасности. К сожалению, многие погибли. Так горько было об этом читать. Как я ненавижу Гнедкова и ему подобных приспособленцев! Такие трусы и шкурники всегда стараются очернить тех, кому завидуют, кто лучше их. Но эта книга и о нас, о людях которые забывают не только героев страны, но и не знают героев своей семьи. Как хорошо придумал Петя, сделав «Доску памяти», ведь пока мы помним о героях, они живы. Если бы на нашей земле было больше «сигнальщиков и горнистов», а поменьше «молчунов», то все бы на нашей земле было бы в порядке.
Назовите главного героя, расскажите о его семье .Что это за люди?
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
– Рассказ ведет Петя, которому 15 лет. Он живет в доме, в котором жили герои этого двора. Дядя Пети умер на войне, он умер, защищая свой дом. Ему было 18 лет. Мама мальчика была доктором и всех лечила в этом доме. Она была педиатром, было известно, что, ухаживая за больным мужем, мама овладела всеми медицинскими специальностями. Отец мальчика воевал, он был тяжело контужен, «контузия осталась в нём» – через 13 лет он умер. Мама была добрым человеком, «ощущала постоянную потребность сочувствовать людям, даже тем, которые в сочувствии не нуждались», «все в этом нуждаются, -уверяла она — безоблачных судеб нет». Мама была терпелива: безупречно переносила физическую боль, умела скрывать душевную. Она знала, кто, в какой квартире и чем болен, «казалось, она получила задание отвечать за здоровье всех жильцов дома». В Великую Отечественную войну защищали свою Родину не только взрослые, но и дети, вот и дядя был одним из таких защитников. Его прозвали горнистом «без нужды не горнил, а только если следовало предостеречь или объявить тревогу: человек в беде, человек в опасности», «горнил осторожно, чтобы не оглушить окружающих», «безотказный был парень».
Докажите, что главный герой, Петя, унаследовал от своих родных и близких все хорошее и доброе: уважительность, ответственность, способность думать о других. Подтвердите свои мысли примерами из текста
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
– Главный герой унаследовал от своих родных и близких все хорошее и доброе. Мальчик помогал маме, когда она устанавливала диагноз, «боеприпасы в виде лекарств» приносил он. И когда Петя познакомился с Надеждой Емельяновной, то узнал от нее, что ее дочь была очень красивой, и у нее было много поклонников. Все они клялись отдать жизнь за нее. Но Надежда Емельяновна не понимала, где они были, когда ее дочери нужна была помощь. Петя решил найти всех эти мальчиков. И он их нашел, узнал всю их жизнь. Оказывается, они погибли, защищая свою Родину. В конце повести Петя написал на доске все имена героев, чтобы были не забыты, чтобы жильцы дома знали своих героев. Герои войны в этой повести останутся в памяти людей, потому что один добрый и умный мальчик Петя постарался сделать так, чтобы этих людей запомнили и гордились все. Этот поступок мальчика говорит о многом, ему присущи ответственность, уважение, способность думать не только о себе, но и у других.
Сопоставьте жизнь Пети с жизнью Алеши Пешкова, героем повести М. Горького «Детство». Что общего, в чём различия между главными героями произведений?
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
– Алеша Пешков, после того как умер отец, стал жить вы дедом и бабушкой. В доме деда царила мрачная атмосфера, в которой и формировался характер Алеши. Алеша Пешков был добрым мальчиком. Он сочувствовал обиженным, обездоленным людям. Мальчик тянулся к людям и каким — то неведомым чувством понимал, какой человек добрый. А какой злой. У него доброе и чуткое сердце, потому что он выделяется из толпы мрачных людей. Но самое главное, что среди того большинства злых, жадных, самолюбивых людей он отыскал добрых и отзывчивых, что среди зла, которое царило повсюду, этот мальчик смог найти добро. Сигнальщик был справедливым, честным человеком, который умеет держать слово. Всем помогает. Чужая беда для него становится своей. Ему хочется всем сделать хорошо. Он такой молодец! Когда он узнал о ребятах из их дома, ушедших на фронт и не вернувшихся, он увековечил их память. Петя сделал и повесил мемориальную доску в подъезде дома. Разоблачил подлеца и труса Гнедкова.
Между двумя главными героями много общего, оба они положительные герои. У них чуткие сердца, отзывчивые. Способны думать не только о себе, но и о других. У них обострённое чувство совести. В чём же их различие? Это время ,в котором герои жили. Сигнальщик жил в послевоенное время, и воспитала его мама. Она была для сына лучшим примером: помогала всем соседям без исключения , поэтому их квартиру называли «бюро добрых услуг». Алёша же рос с дедом и бабушкой, и примером для него была его бабушка. Он рос более в суровых условиях, и на его пути было больше несправедливости, жёсткости, и ненависти.
Кто из героев повести вызывает негативные чувства? Кого напоминает из повести «Детство»? Почему?
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
– Единственный герой, который вызывает негативное чувство, это Гнедков. Он был вкрадчивый и въедливый, «доверительно заглядывал в глаза, особенно когда говорил про все человечество, которое не устраивало и раздражало его», «каждой фразой Гнедков, словно лишь ему одному известные истины. Вид у него был жалостливый, он жалел окружающих за то, что они погрязли в доверчивых заблуждениях». Из повести «Детство» напоминает деда, который был непорядочный, жестокий, думающий только о себе.
Гнедков оставил свой пост, когда была объявлена тревога, он объявил, что в дождь дежурить не может «рискует свалиться с крыши». Тогда на покинутый пост встала Татьяна. Дом был спасен, но взрывная волна от фугаски, упавшая неподалеку, сбросила Татьяну вниз.
Этот герой оказался трусливым, непорядочным, думающим только о себе. После Таниной гибели все ребята написали заявление в военкомат, кроме Гнедкова «зрение не позволило. Хотя выгоду свою разглядит за 100 километров! Да и вообще с таки зрением, как у него, многие воевали».
Какие проблемы поднимает автор на страницах повести?
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
– Петя был человеком долга. И когда он узнал историю про героев своего дома, ему пришла идея сделать мемориальную доску, «Здесь жили, прямо из школы ушли на войну и геройски погибли». Своей идеей он поднял настроение классной руководительнице, Екатерине Ильиничне, у которой учились те ребята. Мальчик хотел «чтобы ни одно имя не кануло в вечность».
«Прошло много лет. Но каждый раз, вход в дом или покидая его, я смотрю на потемневшую уже дубовую доску и мысленно говорю». Вечная память. Ненавижу войну!
Храните ли вы память об участниках войны? Как вы это делаете?
Напишите об этом сочинение.
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
– Мой прадед ,Суворов Нил Кондратьевич, прошел всю войну. Он дошел до Берлина. Был простым солдатом, очень много наград. Так как он ничего не рассказывал своим детям про войну, чтобы не травмировать их психику, я мало, что знаю про него. Но даже эта малость, позволяет мне чувствовать за него такую гордость. Я преклоняюсь перед его силой духа, мужеством и отвагой. Я с трепетом храню его фотографии и надеюсь, что мои дети будут тоже почитать нашего великого родственника.
Прочитайте наизусть понравившийся отрывок, обоснуйте свой выбор. Подберите музыкальное оформление, на фоне которого вы будете читать наизусть.
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
У каждого человека должно быть имя (это обязательно) и может быть прозвище (если придумают). У меня же при одном имени было целых два прозвища!
Сперва прозвали Горнистом. Но на горне я никогда не играл: не было слуха. Много лет прошло с той поры, а слух у меня так и не появился… Разные песни я и сейчас исполняю на один и тот же мотив.
— Всех авторов уравнял в правах! – с грустью когда-то шутила мама, как бы сочувствуя композиторам.
Она ощущала постоянную потребность сочувствовать людям. Даже тем, которые, на мой взгляд, в сочувствии не нуждались.
– Все в этом нуждаются, – уверяла она. – Безоблачных судеб нет.
Облака – еще ничего: от них не бывает грозы. А над маминой судьбой два раза собирались такие тучи, что ей до конца жизни могли бы чудиться громы и молнии. Но не чудились.
Отрывок понравился ,так как поражает тем ,что мать Пети, Нина Васильевна мног испытала в жизни,но не ожесточилась ,а осталась милосердной .
Мои впечатления о повести.
Ответ ученика 7 класса Руднева Н.:
– Мне очень понравилась книга Анатолия Алексина «Сигнальщики и горнисты». В ней автор ведет с нами серьезный разговор о смелости и трусости, о благородстве и низости, т. е. о жизни. В повести мы знакомимся с положительными героями: с Петей, его матерью Ниной Васильевной, Екатериной Ильиничной, Надеждой Емельяновной. И отрицательными: с отцом и сыном Гнедковыми. Больше всего мне понравился Петька. Он был справедливым, честным человеком, умеющим держать слово. Петька обладал такой чертой характера, как чувство долга. Я хотел бы иметь такого друга — доброго и отзывчивого. Петька всем помогает. Чужая беда для него становится своей. Ему хочется всем сделать хорошо. Он такой молодец! Когда он узнал о ребятах из их дома, ушедших на фронт и не вернувшихся, то не только всем об этом рассказал в школе, но и увековечил их память. Петя сделал и повесил мемориальную доску в подъезде дома. А как он разоблачил подлеца и труса Гнедкова. Я бы только на месте автора дал бы ему фамилию Гнедков, т. е. Гнида, потому, что не люблю, когда трусы прячутся за чужие спины, а выдают потом себя за героев. Мне понравилась эта повесть. Она защищает добро и милосердие, то, без чего трудно жить. А еще она о героизме и любви к Родине и о том, что мы помним и о тех, кто отдавал и отдал за Родину жизнь.
Мальчик Петя и его мама жили вдвоём: отец во время войны получил контузию и прожил не долго. Мама Пети работала детским врачом. Все люди из дома, где они жили, и даже из соседних домов обращались к врачу за помощью. Их квартиру называли “Бюро добрых услуг”.
Не вернулся с войны родной брат Петиной мамы Андрюша, который был очень отзывчивым человеком. Петя всегда помогал матери. Он часто ходил в аптеку и разносил необходимые лекарства одиноким людям. Так мальчик познакомился с двумя пожилыми женщинами. У одной из них погибла дочь Татьяна, которая сбрасывала с крыши зажигательные шашки во время бомбардировок. Вторая женщина была учителем. Она вспомнила своих учеников, погибших на войне. За неравнодушие Пети к бедам других людей, она дала ему сначала прозвище Горнист, а затем – Сигнальщик.
Ещё по-соседству с Петей жил Гнедков, который всегда критиковал добрые поступки людей и находил во всем отрицательное. Оказалось, что вместо Татьяны в тот день он должен был дежурить на крыше, но Гнедков испугался и убежал.
Мать погибшей девушки и бывший учитель героев войны переживали, что никто не знает о юных ребятах, которые отдали свои жизни за спасение страны. Петя предложил сделать мемориальную доску и повесить её в подъезде их дома. Таким образом, память о погибших будет жить долго.
У каждого человека должно быть имя (это обязательно!) и может быть
прозвище (если придумают). У меня же при одном имени было целых два прозвища!
Сперва прозвали Горнистом. Но на горне я никогда не играл: не было слуха. Много лет прошло с той поры, а слух у меня так и не появился… Разные песни я и сейчас исполняю на один и тот же мотив.
— Всех авторов уравнял в правах! — с грустью когда-то шутила мама, как бы сочувствуя композиторам.
Она ощущала постоянную потребность сочувствовать людям. Даже тем, которые, на мой взгляд, в сочувствии не нуждались.
— Все в этом нуждаются, — уверяла она. — Безоблачных судеб нет.
Облака — еще ничего: от них не бывает грозы. А над маминой судьбой два раза собирались такие тучи, что ей до конца жизни могли бы чудиться громы и молнии. Но не чудились.
У нее был единственный брат. Андрюша… Мой дядя. Как только я стал что-либо понимать, мама рассказала, что брат ее погиб на войне. Ему было всего восемнадцать — и я вслед за мамой называл его просто Андрюшей.
У нее был единственный муж. Мой отец… Он тоже воевал. Но вернулся домой.
— Вернулся, чтобы проститься, — говорила мама.
На фронте отца засыпало землей. Он был сильно контужен. Его откопали. Но контузия осталась в нем — и через тринадцать лет вновь засыпала землей. Уже навсегда.
— Ненавижу войну! — говорила мама.
Слово “ненавижу” звучало в ее устах так странно, что я каждый раз вздрагивал.
Маму у нас в доме называли добрым гением.
“Нина Васильевна — наш добрый гений!” — восклицали соседи из разных квартир. И лишь сосед по фамилии Гнедков, живший прямо под нами, встретив маму, начинал заботливо поучать ее:
— Не расшибайтесь, Нина Васильевна! Не оценят! Поверьте: каждый будет судить о вас не по тому, что вы свершили для других, а лишь по тому, что сделали для него. Персонально. Изменить человечество — это не в ваших силах.
Голос у Гнедкова был вкрадчивый, въедливый. Он доверительно заглядывал в глаза, особенно когда говорил про все человечество, которое не устраивало и раздражало его.
Каждой фразой своей Гнедков словно бы открывал лишь ему одному известные истины. Вид у него был снисходительно-жалостливый: он жалел окружающих за то, что они погрязли в доверчивых заблуждениях.
Незадолго до войны отец и Андрюша наткнулись друг на друга.
— В буквальном смысле! — объяснила мне мама. — Это было на катке.
Потом Андрюша привел отца к нам в дом и познакомил со своей сестрой, то есть с моей будущей мамой.
А если б они не столкнулись на катке? Я бы мог не родиться? Жутко подумать! Я взирал на Андрюшин портрет с благодарностью.
Почему меня прозвали Горнистом?
Этого я не могу сказать, пока не дойду до одной истории, которая сама все объяснит: скромность украшает человека. Хотя, как сказала мне учительница Екатерина Ильинична, с которой вы познакомитесь несколько позже, “скромность не живет в одиночку”. Она пояснила:
— Когда мы говорим, что человек скромен, надо мысленно подразумевать “но”: отважен, но скромен, талантлив, но скромен… А сказать “скромен, но скромен” — нельзя. Чего скромничать, если не имеешь других достоинств?
Про Екатерину Ильиничну я бы сказал: умная, но скромная; честная, но скромная; просто замечательная, но скромная… Ну и так далее! Вы сами убедитесь. Она первая прозвала меня Горнистом. А потом переименовала в Сигнальщика. Почему? И об этом вы узнаете, как говорится, в свое время.
Буду рассказывать по порядку, чтобы не сбиться. Тем более, что все это произошло уже давно.
Мама была педиатром. Проще говоря, детским врачом. Но дети нашего дома к ней за советами не обращались: в юные годы человек ощущает себя бессмертным и не думает о недугах. Взрослые же не давали маме прохода: было известно, что, ухаживая за больным мужем, то есть за моим отцом, мама овладела всеми медицинскими специальностями.
— Ваша квартира напоминает процедурный кабинет: делаете уколы, измеряете давление, — укорял маму Гнедков, живший под нами. — Если б я был вашим мужем, я бы этого не допустил!
Я радовался, что Гнедков никогда не мог стать маминым мужем!
Но на всякий случай предупредил ее:
— Не думай, что он заботится о тебе: плохие не могут любить хороших
— Но, к сожалению, хорошие иногда любят плохих, — со вздохом ответила она. — Это случается.
“Давление” почему-то волновало многих наших соседей.
— Это закономерно, — объяснила мне мама. — На людей давят прожитые ими годы. А это значит — заботы, без которых не обходится ни одна жизнь на земле. И не забывай, что война была. Ненавижу войну!
— Щедрой вас, поверьте, будет считать лишь тот, кого вы облагодетельствуете, — втолковывал маме, доверительно заглядывая ей в глаза, Гнедков с нижнего этажа. — А всех, Нина Васильевна, благодеяниями не охватишь! Да и охваченные скоро забудут.
— Я и не хочу, чтобы они помнили.
— Вы похожи на своего брата Андрюшу. Он тоже был слабохарактерным. Не умел говорить “нет”. Научитесь отказывать! Это полезное свойство.
Мама была терпелива, когда дело касалось ее самой: беззвучно переносила физическую боль, умела скрывать душевную. Она, невысокая, худенькая, коротко подстриженная, в этих случаях лишь напряженно сжималась — и тогда уж совсем начинала походить на семиклассницу. Но если были несправедливы к кому-либо другому, черты ее лица и голос становились острыми, словно обнажались для отпора, для битвы.
— Андрюша был слабохарактерным? — переспросила она Гнедкова — Идем, Петя! — Мама жестко взяла меня за руку. Потом обернулась к соседу с нижнего этажа. — Со своим слабым характером он поднялся навстречу танку. Вам не доводилось так поступать?
— Я вовсе не хотел… — засуетился Гнедков. Но мама не слушала его:
— Не умел отказывать? Говорить “нет”? Вот тому фашистскому танку он сказал “нет”. А зачем же оттачивать это слово на честных людях? Идем, Петя!
— На честных не надо… Я честных не имел в виду! Худенькая мама протащила меня вверх по лестнице на наш третий этаж: она не желала слушать Гнедкова.
Потом перегнулась через перила и оттуда, сверху, еще раз метнула в него копье:
— Отыскивать слабое у сильных, мелкое у крупных — утешительно для себя, не правда ли? Так вроде и сближаешься с ними?
— Что вы имеете в виду? И кого? — вопрошал снизу Гнедков так обескураженно, будто, играя, ударил по мячу, внутри которого оказалась взрывчатка.
Мама точно знала, кто, в какой квартире и чем болен. Казалось, она получила задание отвечать за здоровье всех жильцов нашего дома. “От кого получила?” — размышлял я. И лишь повзрослев, понял, что это задание дала маме ее совесть.
Больных она определяла сразу: по цвету лица, по воспаленному блеску глаз, по движению и походке. Она не могла пройти мимо человека, который недомогал.
— Это уж моя болезнь, — говорила мама.
“У-у, как вы дышите! — обращалась она к одному. — Не помогать сердцу — это варварство, бескультурье”.
“Зачем вы стараетесь превозмочь болезнь на ногах? — обращалась к другому. — Конфликт с организмом не кончится в вашу пользу!”
Людей, пренебрегавших здоровьем, мама считала жестокими:
— Себя не жалеют, так пожалели бы близких!
“Ваш вид мне не нравится!” — говорила она, вытягиваясь на носках, как во время гимнастики, и ощупывая чей-нибудь лоб. Ладонь ее определяла температуру с точностью до десятых.
Постепенно, сама того не желая, мама приучила соседей обращаться к ней не только по медицинским вопросам, но и с другими просьбами. “Бюро добрых услуг” — прозвали нашу квартиру.
— Необидное прозвище, — сказала мама. — Но в бюро не может работать один человек. Должно быть минимум два. Ты понял?
— Живете на износ, — сокрушался Гнедков — А те, ради кого вы изнашиваете себя, захотят ли вас ремонтировать в случае какой-либо жизненной аварии? Ведь врачи, я догадываюсь, не только лечат, но и сами болеют.
Порождать неверие в окружающий мир было болезненной страстью соседа с нижнего этажа.
— Видел бы ваш покойный супруг! Он-то ведь до этой своей болезни… нежил и баловал вас, как дитя!
Нежность, однако, не изнежила маму, а баловство не избаловало. Она жила на износ так, будто износа быть не могло: прятала усталость, а поступки не выдавала за подвиги.
— Врач — не только профессия, но и образ жизни, — уверяла она.
И бюро добрых услуг продолжало действовать.
Одинокие болели гораздо чаще и дольше, чем семейные.
— Одиночество, как притаившаяся инфекция, подтачивает организм изнутри, — сказала мама. — Страшно подумать, но некоторые одинокие люди радуются болезни: о них вспоминают! Приходит врач из поликлиники. Я прихожу… Нельзя оставлять людей одинокими!
“Ненавижу войну'” — каждый раз повторяла мама, подходя к квартире на первом этаже, где жила Надежда Емельяновна. Этими словами мама будто стучалась к ней.
— Иди домой, Петя! Она, когда разговаривает с детьми… плачет. Так что иди.
Дочь Надежды Емельяновны погибла на войне в сорок первом году. Ее звали Таней.
— Иди, Петя!
Мама брала меня за локоть и осторожно подталкивала к лифту.
Мама уже тогда отставала от меня на полголовы, но все в ее облике было зрело, определенно.
— Я — завершенный объект, — говорила она. — А ты выглядишь еще недостроенным.
Это действительно было так. В незавершенном здании одна какая-нибудь часть непременно обгоняет другую и при этом нелепо выглядит, выпирает. Природа бросила свои главные строительные усилия на мои руки и шею: они были несоразмерно длинными. Я знал об этом — и шею старался упрятать в плечи, а руки за спину. Мне вообще казалось неудобным быть выше мамы, и я ей подчеркнуто во всем подчинялся: в лифт — так в лифт, не заходить в квартиру — так не заходить.
Но, когда Надежда Емельяновна тяжело заболела, мама сказала:
— Я выписала ей уйму лекарств. Но рецепты сами по себе не могут помочь. Поэтому отправляйся по обычному маршруту — в аптеку!
Маршрут и правда был для меня привычен: когда мама устанавливала в какой-нибудь из квартир медицинский пост и начинала атаковать болезнь, боеприпасы в виде лекарств подносил я. Если, конечно, у пострадавшего не было родственников.
Возле двери Надежды Емельяновны, машинально подражая маме, я прошептал: “Ненавижу войну!”, точно это был условный пароль.
Шагов я не услышал, но дверь открылась.
— На улице холодно? — спросила Надежда Емельяновна.
— Что вы? Тепло!
— А я замерзла.
Кутаясь, как бы прячась, в необъятный платок, она бесшумно вернулась к постели.
Я не раз встречал ее во дворе… Но не мог разглядеть как следует: она старалась пройти незаметно, боясь, что с нею заговорят.
Над постелью висели фотографии двух молодых красавиц. Таких красавиц, что я оторопел с пузырьками и коробочками в руках.
— Это моя дочь, — глухо сообщила Надежда Емельяновна.
— А рядом?
— А рядом… я. Что, не верится?
Чтобы я не сравнивал ее с фотографией, она еще глубже погрузилась в платок. Но я все же заметил, что губы ее, нос, подбородок остались теми же: годы не смогли изменить их форму, стереть их значительность. Но раньше это была значительность надежды, уверенности в себе, а теперь…
Я помнил, что, разговаривая с детьми, Надежда Емельяновна начинает плакать. Изо всех сил старался, чтобы этого не случилось.
— Сегодня замечательная погода! — провозгласил я. — И вид у вас гораздо лучше, чем… в те дни.
— А ты в те дни у меня не был, — глухо, без насмешки ответила она.
— Вечером к вам придет мама! — Своими сообщениями я хотел предотвратить ее слезы. — А у нас в доме ремонт собираются делать!
— Дом старый, — согласилась она. — Но прочный. Сколько еще простоит!
Ей хотелось, чтоб он простоял подольше.
— Таню я прямо сюда привезла. Из родильного дома… — Помолчала и добавила: — Она любила выпрыгивать во двор через окна.
— Это уже… потом? Позже?
— Там, под окнами, ее ждали мальчишки. Сюда заходить не решались.
Она шепотом попросила:
— Присядь.
Я присел возле низкого квадратного столика, стоявшего у постели. На нем были разложены листки, вырванные из тетрадей в клеточку и линейку, из блокнотов и записных книжек. Листков было много… С возрастом их цвет изменился и, как на лицах людей, появились морщины. Одни были сплошь исписаны, на других было всего несколько строк, карандашных или чернильных. Строки тоже не устояли перед годами: поблекли и выцвели.
— Это все когда-то Танюше писали… — сообщила Надежда Емельяновна.
Чувствуя, что она может заплакать, я воскликнул:
— Ее так любили?!
— Здесь только записки. А письма я прячу.
Она приподнялась, дотянулась до комода и, выдвинув верхний ящик, достала оттуда несколько писем.
— Эти трое обещали пожертвовать ради нее жизнью. — Она положила на стол три поблекших конверта. — Интересно, где они сейчас? Помнят ли ее?
— Помнят! — вскричал я, чувствуя, что голос ее дрожит и вот-вот оборвется. — Эти помнят! И остальные, я думаю… Нет, я уверен!
Надежда Емельяновна закрыла глаза, раздумывая, можно ли верить моим словам. Наконец она тихо произнесла:
— Мне бы хотелось узнать, кто они… эти бывшие мальчики.
— Вы их не знаете?!
— Они же страдали под окнами… А подписывались одной буквой. Или двумя. — Она приподнялась. — Только в этой записке есть имя: “Петя”.
— И меня Петей зовут!
— Я знаю. Петя Перов…
— Получается: Пе-Пе! Есть такой рассказ. Слышали? Мои восклицания сдерживали ее, отвлекали от горестных мыслей. Поэтому я громко и чересчур торжественно пообещал:
— Найду их! Не верите? Разыщу всех троих!
— Каким образом? — Она вновь прикрыла глаза и медленно вытянулась под одеялом — Школы, в которой они учились, уже давно нет… Ее снесли.
— А после войны они приходили сюда?
— К кому приходить?
— К вам!
— Зачем я нужна им? Гнедков, который между нами, на втором этаже, живет, сказал однажды: “Стучатся в дверь, когда есть нужда!”
— И вы ему верите?
— Гнедков с ними в одном классе учился. Я расспрашивала его, а он и ответил… той фразой. Получается, прав: ко мне они не зашли.
— Значит, в другие города переехали! — уверенно заорал я, чувствуя, что голос ее вновь готов оборваться. — Переменили адреса — вот и все. А я разыщу! Перепишу эти буквы.
— Зачем? Ты письма возьми… Только не потеряй
Тут я заметил, что пузырьки и коробочки с лекарствами все еще у меня в руках.
— Танюша была не только красивой, — сказала Надежда Емельяновна. — Она была доброй. Всегда стремилась помочь… Как твоя мама. — Надежда Емельяновна тоже заметила пузырьки и коробочки. — Как ты…
Валька Гнедков был сыном своего отца: встревал в дела, которые его не касались, и с любопытством следил за передвижениями в доме и во дворе.
— По квартирам ходишь? — спросил он испытующе, как неопытный следователь, заглядывая мне в глаза. Гнедков-старший делал это осторожнее, доверительно и сочувственно. — Бюро добрых услуг? Ха-ха!
— А ты бюро каких услуг?
— Я вообще ни у кого в услужении не состою! Хочешь, чтобы тебя похвалили?
Если кого-нибудь хвалили, Валька тотчас искал причину, которая бы сделала похвалу незаслуженной.
— Брат милосердия? Доктор медицинских наук? Ха-ха!
— Что ты гогочешь под окнами? Она больна… Тебе неизвестно, что ли? У нее дочь на войне погибла!
— Больна? Прости, я не знал. А дочь ее погибла не на войне.
— Как… не на войне?
— Не на войне. И не на земле. И не в воздухе! И не на море…
Валька переминался в такт каждой фразе.
— А где же?
— Между небом и землей!
Валька любил обладать чем-то таким, чем другие не обладали. Часами с барометром и секундомером… Футболкой с тигром, разинувшим пасть, на которого Валька поглядывал с надеждой, как на телохранителя. Или секретом, или хоть самой маленькой новостью. Это выделяло его и вроде бы возвышало над окружающими. Разжигая любопытство собеседника, он таинственно переминался с ноги на ногу, будто пританцовывал: а ну-ка догадайся, а ну-ка узнай!
Я схватил нагло переминавшегося Вальку за узкие, костлявые плечи и притянул к себе:
— Где она погибла? Говори!
— Я же сказал: между небом и землей. На крыше!
— На какой крыше?
— Нашего дома.
— Откуда ты знаешь?
— Откуда! Она училась с моим отцом…
… Мама готовила на кухне диетический бульон для Надежды Емельяновны. Диете и режиму она придавала большое значение. Весь дом знал от мамы, как надо питаться, двигаться и дышать, чтобы не вступать в конфликт с организмом.
От имени нашей семьи придерживаться всех этих правил должен был я.
— Я буду здорова, если будешь здоров ты! Считай, что стараешься ради своей единственной матери.
Она часто ставила меня в безвыходные условия.
— Ты очень возбужден, — глядя в кастрюлю, сказала мама. — Чувствую по дыханию
— Беседовал с Валькой Гнедковым.
— Сильнодействующий раздражитель!
— Он сказал, что Таня Ткачук погибла не на войне. А на крыше.
— На крыше тоже была война. — Мама оторвалась от диетического бульона. — Она сбрасывала зажигалки и была смыта… взрывной волной. Если бы не она, мы бы с Валькиным отцом могли задохнуться в бомбоубежище. Два соседних дома сгорели дотла. Теперь на их месте сквер.
— А Валька ехидничал, пританцовывал… Может, вернуться во двор и вмазать ему как следует?
Мама покачала головой:
— Победи его мирными средствами. Что у тебя в руках? Письма?…
— Старые, еще довоенные. Я пообещал Надежде Емельяновне найти… бывших мальчишек, которые присылали их Тане. Узнать о них: где живут и кем стали. А как узнать — сам не знаю. Обратных адресов нет. Имен и фамилий тоже.
— Всего три письма? — удивилась мама.
— Да что ты! Весь стол завален… Но эти обещали пожертвовать ради Тани жизнью.
— Закономерно. И справедливо! — сказала мама. — Это была самая красивая девочка во всей школе. Может быть, и в районе! Как встречу начинающих красоток, обязательно с Таней сравниваю. Нет, не тянут! Я была на полтора года моложе… Увижу, бывало, ее — на корточки приседаю. А что делалось с мальчишками, воображаешь? Они и приседали и вскакивали… Одним словом, непременно себя в ее присутствии проявляли.
— А наш Андрюша?
— Тоже старался. Но особенно проявил себя потом… после… Как только она погибла, на фронт ушел. Ему едва семнадцать исполнилось. Мог бы год подождать. А знаешь, что такое год на войне? Но Андрюша и одного дня ждать не хотел!
— Значит, он, может быть, из-за нее… и погиб?
— Я могла бы так думать. Но не хочу!
Мама вытерла полотенцем руки, взяла конверты и долго разглядывала их, то приближая к глазам, то удаляя от глаз, точно это были картины.
— Довоенные штемпели, — сказала мама. — Другой шрифт, другие цифры. Все по-иному… Так и вижу на плите примусы вместо конфорок! — Мама вернулась к современности и выключила газ. — Как же ты будешь искать?
— Надо, я думаю, прочитать письма и по их содержанию…
— Тебе, что ли, писали? — перебила она.
— А как же тогда?
— Есть живые свидетели. — Она задумалась, накрутила на палец свою мальчишескую челку. — Вернее, свидетельница.
— Она сможет определить?
— Сможет. По инициалам… И, безусловно, по почеркам!
— Через столько лет? Ну, это ты…
— Сможет! Андрюша говорил: “Екатерину Ильиничну не обманешь. Она каждого из нас по почерку знает: в прямом и переносном смысле”.
— Кто это?
— Их классная руководительница. Живет близко… Через дорогу. Прогуливается по вечерам, вышагивает по переулкам согласно моим предписаниям. Чтоб не вступать в конфликт с организмом… Молодая была! Гораздо моложе, чем я сейчас, а в характерах разбиралась. Сама ученикам прозвища придумывала. Ничего себе? И всегда снайперски точно! Так приклеивала, что, если владельцу прозвище и не нравилось, отодрать было невозможно.
— А как она Андрюшу прозвала?
— Горнистом.
И снова я сравнивал фотографию на стене с женщиной, которая стояла рядом.
— Величественно я выглядела, не правда ли?
— Выглядели, — ответил я с детской прямолинейностью, которую не всегда умел вовремя обуздать.
— У нас с тобой родственные манеры, — сказала Екатерина Ильинична. — Я тоже не подвергаю фразы предварительной обработке. Говорят: “Слово — не воробей: вылетит — не поймаешь”. Странная поговорка: как будто воробья легко поймать! Я из любопытства пыталась, но безуспешно.
— Мой дядя рассказывал… Она перебила:
— Знаешь, как Андрюша именовал меня? Прости, но дядей я его называть не могу.
— И я… первый раз назвал.
— Он именовал меня классной руководительницей. Делал ударение на первом слоге — и оно становилось оценкой. Теперь руководить некем. А я привыкла!
Лицом она была не вполне такой, как на фотографии, а фигура осталась по-прежнему властно прямой, статной. Голосом она обладала густым, не потрескавшимся от времени. “Ей бы Кармен исполнять! — подумал я. — Если б не золотисто-льняные волосы!” Они тоже удивляли своей густотой и добротностью. И завершались плотно сплетенной косой, которая отдыхала на левом плече, как у крестьянок из русских сказок. Все в ней было добротно и ладно. И лишь цвет лица был серовато-увядшим.
— Классная руководительница — это был мой чин, — продолжала Екатерина Ильинична. — А было еще и прозвище… Екатерина Великая! Эпитет мне льстил. Но в сочетании с именем… получалось нечто самодержавное. И я отучила так меня называть! Пожертвовала уроком своей родной математики и совершила небольшой экскурс в историю. Я нарисовала такой портрет царицы Екатерины, что сравнивать меня с ней стало попросту неудобно.
Заметив, что я уставился на косу, Екатерина Ильинична объяснила:
— Прежнюю прическу свою я разрушила много лет назад с той же высокой целью: чтобы не походить на представительницу свергнутого самодержавия.
— Я слышал, вы сами придумывали ученикам прозвища?
— Считала это разумным. “Раз уж прозвища неизбежны, надо их держать под контролем, — решила я. — А еще спокойнее — сочинять самой!” Ты согласен? Я слушаю… Отвечай.
Дожидаясь моего ответа, она подошла к старинному зеркалу с паутинными трещинками и стала всматриваться в свою фигуру, в свое лицо.
— А почему вы моего дядю прозвали Горнистом?
В ее присутствии я второй раз произнес слово “дядя”.
— Горнистом? Не потому, что он играл на горне. Нет… Слуха у него не было.
— Как у меня!
Мне хотелось хоть чем-нибудь походить на дядю-героя.
— Иногда я хитрила, — созналась Екатерина Ильинична, все еще не отходя от зеркала. — Придумаю ученику прозвище, которому надо, так сказать, соответствовать — и наблюдаю, как он, бедный, хочет до него дотянуться. Посвящаю тебя в некоторые тайны педагогической лаборатории! Но Андрюше дотягиваться было не надо: он полностью соответствовал своему званию.
— В чем именно… соответствовал?
— Без нужды не горнил, а только если следовало предостеречь или объявить тревогу: человек в беде, человек в опасности! Тут он не медлил… Сколько ему доверяли тайн! Но сам в тайники не лез. Никогда!… Деликатнейший был Горнист. И горнил осторожно, чтобы не оглушить окружающих. Андрей Добровольский… Попросят у него нарядную куртку, чтобы Таню в кино пригласить, а он заодно и свитер свой предлагает. Хоть сам был влюблен… Попросят первый том “Графа Монте-Кристо”, а он оба несет. Безотказный был парень!
— Не умел говорить “нет”? Она подошла ко мне:
— Откуда такие сведения? Он не любил говорить “нет”. Но это не значит, что не умел. Помню, одного своего одноклассника он беспощадно (я не оговорилась, именно беспощадно!) лупил по щекам и приговаривал: “Нет! Нет! Нет…”
— Лупил?! Мой дядя?
— Лупил не дядя… Лупил один юноша, честный и смелый, другого — бесчестного и трусливого.
— Когда это было?
— Есть обстоятельства, которые не позволяют мне раскрыть подробности этой почти детективной истории. Именно тебе!
— Мне? Почему?!
— Андрюша, думаю, так считал: хорошо должно быть не всем подряд — хорошо должно быть хорошим!
— Но кого же он… бил?
— Тебя сейчас только это интересует? Вместо ответа сама задаю вопрос: зачем ты явился? Я слушаю… Отвечай.
— У меня есть дело. Есть просьба… Но мама предупредила, чтоб я сразу к делу не приступал, а сперва узнал о вашей жизни, о вашем здоровье.
Эти ее “Я слушаю… Отвечай”, которые она, конечно, перенесла в квартиру из школьного класса, заставляли ощущать себя отвечающим у доски. А у доски надо отвечать подробно или, как говорила моя классная руководительница, “развернуто”. Я и сболтнул зачем-то о маминых наставлениях.
Она вновь подошла к зеркалу с паутинными трещинками. Оттянула платье на талии.
— Неделю назад ушивала… Но надо еще ушить: опять похудела. Со здоровьем, стало быть, так себе. Мне предстоит неприятная операция. Вернусь ли я сюда из больницы и буду ли по вечерам дышать свежим воздухом — сие неизвестно. Поэтому ты торопись — приступай к своему делу.
— Операция?
— Я слушаю… Приступай.
Ожидая ответа у доски, учителя часто отводят глаза в сторону или опускают их в классный журнал, чтоб не вводить в смущение ученика. Екатерина Ильинична с той же целью обратилась к старинному зеркалу.
— Я был у Таниной мамы. У Надежды Емельяновны… Екатерина Ильинична резко оторвалась от зеркала:
— Сам зашел или она позвала?
— Заболела воспалением легких. Я ей лекарства принес.
— Тоже Горнист? — Она посмотрела на меня с уважением. — Это прозвище может стать в вашей семье потомственным!
Екатерина Ильинична оставила платье в покое и махнула рукой:
— Чего о себе беспокоиться? Стыдно мне беспокоиться: я Таню в четыре раза пережила. В четыре!… Как выглядит Надежда Емельяновна?
— Мама жалуется, что она лечиться не хочет. Лекарства не принимает.
— Можно понять… — Екатерина Ильинична спохватилась: — Этого ты не слышал? Договорились?
— Не слышал.
— Я бывала у нее. Очень давно… Не находила слов утешения. Начинала рассказывать, какая Таня была замечательная — и только сильней растравляла… Последний раз, помню, поздоровалась и попрощалась, а все остальное время молчала. Потом она надолго уехала куда-то к сестре. Значит, вернулась?
— Она мне три письма дала. Вот они… Просила узнать, где эти ребята и почему не заходят. Обещали ради Тани жизнью пожертвовать!
Я протянул Екатерине Ильиничне поблекшие, морщинистые конверты. Она надела очки, стала осторожно вынимать письма и одно за другим читать. “Тебе, что ли, писали!” — сказала мне мама. А она читала так долго, что я спросил:
— Буквы стерлись?
— Ничего не стерлось. Буквы все те же… Те же! Ты понимаешь? Те же, которыми они писали контрольные за партой и на доске мелом. Не заходят, говоришь? Как же они могут зайти, если обещали жизнью пожертвовать?
— Они все… погибли? — недоверчиво спросил я. — Все трое?
— Не трое! Их миллионы погибли… А буквы все те же! — Она помолчала. — “С. Н.”. Это Сережа Нефедов. Он! Не сомневаюсь… Художественная была натура! Цветы на подоконниках разводил. Бывало, после уроков по шесть портфелей тащил: освобождал девчонок от физических напряжений. Он им и каблуки приколачивал, если отрывались во время танцев. И только один человек в классе называл его за это “бабьим угодником”. Только один… А как эти мальчики танцевали! Целомудренно, чисто… Моя педагогическая бдительность от бездействия притуплялась. Сережа Нефедов… Он и рисовал хорошо! — Екатерина Ильинична что-то вспомнила. И, утратив вдруг статность и властность, заспешила, засуетилась. — Ну, да… У меня есть его картина “Неизвестная с портфелем”. Таню изобразил… Он и чувства свои изобразил в письме живописно! А вот картина. Посмотри. Узнаешь?
— В жизни она лучше была, по-моему.
— В жизни была лучше, — согласилась Екатерина Ильинична. — Лучше, чем все они были в жизни, вообще быть невозможно! — Внезапно и голос ее потерял свою “стать”. Он начал спотыкаться, падать, вновь подниматься. Она возражала кому-то… кого не любила: — Идеальных не существует? Они были идеальными… Были. Все трое! “Мало прожили, потому и были! — скажете вы. — Не успели еще увернуться от идеалов!” А я знаю, что они, сколько бы ни прожили, не уворачивались. Знаю… И никто меня не собьет! — На ее серовато-увядшие щеки пробился румянец. Письма в руках дрожали, как от озноба. — “В. Б.”. Это Володя Бугров… У меня сохранилась его тетрадка. Он решал в ней задачки, которых я лично решить не могла. — Екатерина Ильинична стала обеими руками перебирать бумаги в ящиках письменного стола. Нашла тетрадку. И положила рядом с картиной. — Только один человек в классе называл его “телеграфным столбом”: дескать, прямолинеен. А в чем заключалась эта прямолинейность? Говорил правду… Считал, что, если производственные и спортивные нормы надо выполнять, то уж человеческие тем более! Всегда в очередь становился, никого не расталкивал, а оказывался все равно впереди. Академиком был бы… Сколько будущих академиков не дожили даже до института!
[1] [2] [3] [4]
У каждого человека должно быть имя (это обязательно!) и может быть прозвище (если придумают!). У меня же при одном имени было целых два прозвища!
Сперва прозвали Горнистом. Но на горне я никогда не играл: не было слуха. Много лет прошло с той поры, а слух у меня так и не появился… Разные песни я и сейчас исполняю на один и тот же мотив.
— Всех авторов уравнял в правах! — с грустью когда-то шутила мама, как бы сочувствуя композиторам.
Она ощущала постоянную потребность сочувствовать людям. Даже тем, которые, на мой взгляд, в сочувствии не нуждались.
— Все в этом нуждаются, — уверяла она. — Безоблачных судеб нет.
Облака — еще ничего: от них не бывает грозы. А над маминой судьбой два раза собирались такие тучи, что ей до конца жизни могли бы чудиться громы и молнии. Но не чудились.
У нее был единственный брат… Мой дядя. Как только я стал что-либо понимать, мама рассказала, что брат ее погиб на войне. Ему было всего восемнадцать — и я вслед за мамой называл его просто Андрюшей.
У нее был единственный муж. Мой отец… Он тоже воевал. Но вернулся домой.
— Вернулся, чтобы проститься, — говорила мама.
На фронте отца засыпало землей. Он был сильно контужен. Его откопали… Но контузия осталась в нем — и через тридцать лет вновь засыпала землей. Уже навсегда.
— Ненавижу войну! — говорила мама.
Слово «ненавижу» звучало в ее устах так странно, что я каждый раз вздрагивал.
«Нина Васильевна — наш добрый гений!» — восклицали соседи из разных квартир. И лишь сосед по фамилии Гнедков, живший прямо под нами, встретив маму, начинал заботливо поучать ее:
— Не расшибайтесь, Нина Васильевна. Не оценят! Поверьте: каждый будет судить о вас не по тому, что вы свершили для других, а лишь по тому, что сделали для него. Персонально. Изменить человечество — это не в ваших силах.
Голос у Гнедкова был вкрадчивый, въедливый. Он доверительно заглядывал в глаза, особенно когда говорил про все человечество, которое не устраивало и раздражало его.
Почему меня прозвали Горнистом?
Этого я не могу сказать, пока не дойду до одной истории, которая сама все объяснит: скромность украшает человека. Хотя, как сказала мне учительница Екатерина Ильинична, с которой вы познакомитесь несколько позже, «скромность, не живет в одиночку». Она пояснила:
— Когда мы говорим, что человек скромен, надо мысленно подразумевать «но»: отважен, но скромен; талантлив, но скромен… А сказать «скромен, но скромен», — нельзя. Чего скромничать, если не имеешь других достоинств?
Про Екатерину Ильиничну я бы сказал: умная, но скромная; честная, но скромная; просто замечательная, но скромная… Ну и так далее! Вы сами убедитесь. Она первая прозвала меня Горнистом. А потом переименовала в Сигнальщика. Почему? И об этом вы узнаете, как говорится, в свое время.
Буду рассказывать по порядку, чтобы не сбиться. Тем более что все это было уже давно.
Мама была педиатром. Проще говоря, детским врачом. Но дети нашего дома к ней за советами не обращались: в юную пору человек ощущает себя бессмертным и не думает о недугах. Взрослые же не давали маме прохода: было известно, что, ухаживая за больным мужем, то есть за моим отцом, мама овладела всеми медицинскими специальностями.
— Ваша квартира напоминает процедурный кабинет: делаете уколы, измеряете давление, — укорял маму Гнедков, живший под нами. — Если б я был вашим мужем, я бы этого не допустил!
Я радовался, что Гнедков никогда не мог стать маминым мужем.
Но на всякий случай предупредил:
— Не думай, что он заботится о тебе: плохие не могут любить хороших.
— Но, к сожалению, хорошие иногда любят плохих, — со вздохом ответила она. — Это случается.
— Щедрой вас, поверьте, будет считать лишь тот, кого вы облагодетельствуете, — втолковывал маме, доверительно заглядывая ей в глаза, Гнедков с нижнего этажа. — А всех, Нина Васильевна, благодеяниями не охватишь! Да и охваченные скоро забудут…
— Я и не хочу, чтобы они помнили.
— Вы похожи на своего брата Андрюшу. Он тоже был слабохарактерным. Не умел говорить «нет». Научитесь отказывать! Это полезное свойство.
Мама была терпелива, когда дело касалось ее самой: беззвучно переносила физическую боль, умела скрывать душевную. Она, невысокая, худенькая, коротко подстриженная, в этих случаях лишь напряженно сжималась — и тогда уж совсем начинала походить на семиклассницу. Но если были несправедливы к кому-либо другому, черты ее лица и голос становились острыми, словно обнажались для отпора, для битвы.
— Андрюша был слабохарактерным? — переспросила она Гнедкова. — Идем, Петя! — Мама жестко взяла меня за руку. Потом обернулась к соседу с нижнего этажа. — Со своим слабым характером он поднялся навстречу танку. Вам не доводилось так поступать?
Худенькая мама протащила меня вверх по лестнице на наш третий этаж: она не желала слушать Гнедкова.
Потом перегнулась через перила и оттуда, сверху, еще раз метнула в него копье:
— Отыскивать слабое у сильных, мелкое у крупных — утешительно для себя, не правда ли? Так вроде и сближаешься с ними?
— Что вы имеете в виду? И кого? — вопрошал снизу Гнедков так обескураженно, будто, играя, ударил по мячу, внутри которого оказалась взрывчатка.
Мама точно знала, кто, в какой квартире и чем болен.
Больных мама определяла сразу: по цвету лица, по воспаленному блеску глаз, по движению и походке. Она не могла пройти мимо человека, который недомогал.
«У-у, как вы дышите! — обращалась она к одному. — Не помогать сердцу это варварство, бескультурье».
«Зачем вы стараетесь превозмочь болезнь на ногах? — обращалась к другому. — Конфликт с организмом не кончится в вашу пользу!»
Людей, пренебрегавших здоровьем, мама считала жестокими:
— Себя не жалеют, так пожалели бы близких!
«Ваш вид мне не нравится!» — говорила она, вытягиваясь на носках, как во время гимнастики, и ощупывая чей-нибудь лоб. Ладонь ее определяла температуру с точностью до десятых.
Постепенно, сама того не желая, мама приучила соседей обращаться к ней не только по медицинским вопросам, но и с другими просьбами. «Бюро добрых услуг» — прозвали нашу квартиру.
— Необидное прозвище, — сказала мама. — Но в бюро не может работать один человек. Должно быть минимум два. Ты понял?
— Живете на износ, — сокрушался Гнедков. — А те, ради кого вы изнашиваете себя, захотят ли вас ремонтировать в случае какой-либо жизненной аварии? Ведь врачи, я догадываюсь, не только лечат, но и сами болеют.
Порождать неверие в окружающий мир было болезненной страстью соседа с нижнего этажа.
— Видел бы ваш покойный супруг! Он-то ведь до этой своей болезни… нежил и баловал вас, как дитя!
Нежность, однако, не изнежила маму, а баловство не избаловало. Она жила на износ так, будто износа быть не могло: прятала усталость, а поступки не выдавала за подвиги.
— Врач — не только профессия, но и образ жизни, — уверяла она.
И «бюро добрых услуг» продолжало действовать.
Одинокие болели гораздо чаще и дольше, чем семейные.
— Одиночество, как притаившаяся инфекция, подтачивает организм изнутри, — сказала мама. — Страшно подумать, но некоторые одинокие люди радуются болезни: о них вспоминают! Приходит врач из поликлиники. Я прихожу… Нельзя оставлять людей одинокими!
«Ненавижу войну!» — каждый раз повторяла мама, подходя к квартире на первом этаже, где жила Надежда Емельяновна. Этими словами мама будто стучалась к ней.
— Иди домой, Петя! Она, когда разговаривает с детьми… плачет. Так что иди.
Дочь Надежды Емельяновны погибла на войне в сорок первом году. Ее звали Таней.
— Иди, Петя!
Мама брала меня за локоть и осторожно подталкивала к лифту.
Она уже тогда отставала от меня на полголовы, но все в ее облике было зрело, определенно.
— Я — завершенный объект, — говорила она. — А ты выглядишь еще недостроенным.
Это действительно было так. В незавершенном здании одна какая-нибудь часть непременно обгоняет другую и при этом нелепо выглядит, выпирает. Природа бросила свои главные строительные усилия на мои руки и шею: они были несоразмерно длинными. Я знал об этом, и шею старался упрятать в плечи, а руки за спину. Мне вообще казалось неудобным быть выше мамы, и я ей подчеркнуто во всем подчинялся: в лифт — так в лифт, не заходить в квартиру — так не заходить.
Но когда Надежда Емельяновна тяжело заболела, мама сказала:
— Я выписала ей уйму лекарств. Но рецепты сами по себе не могут помочь. Поэтому отправляйся по обычному маршруту — в аптеку!
Маршрут и правда был для меня привычен: когда мама устанавливала в какой-нибудь из квартир медицинский пост и начинала атаковать болезнь, боеприпасы в виде лекарств подносил я. Если, конечно, у пострадавшего не было родственников.
Возле двери Надежды Емельяновны, машинально подражая маме, я прошептал: «Ненавижу войну!», точно это был условный пароль.
Шагов я не услышал, но дверь открылась.
— На улице холодно? — спросила Надежда Емельяновна.
— Что вы? Тепло!
— А я замерзла.
Кутаясь, как бы прячась в необъятный платок, она бесшумно вернулась к постели.
Я не раз встречал ее во дворе… Но не мог разглядеть как следует: она старалась пройти незаметно, боясь, что с нею заговорят.
Над постелью висели фотографии двух молодых красавиц. Таких красавиц, что я оторопел с пузырьками и коробочками в руках.
— Это моя дочь, — глухо сообщила Надежда Емельяновна.
[1] [2] [3] [4]
Анатолий Георгиевич Алексин 3 августа – 85 лет со дня рождения писателя Саша и Шура”, “Необычные похождения Севы Котлова”, “Говорит седьмой этаж”, “Коля пишет Оле, Оля пишет Коле”, “Поздний ребенок”, “Звоните и приезжайте!” Третий в пятом ряду” “Безумная Евдокия”, “Мой брат играет на кларнете”, “В державе вечных каникул”, “Обратный адрес”, “Десятиклассники”, и другие
С 1993 года живет в Израиле «Душа моя ни на единственный день не расстается с Россией…» ! Юные читатели! Алексин пишет о самом главном – о человечности. В его книгах веселое и печальное идут рядом. Тебе встретится добро и зло, благородство и эгоизм. Писатель не избегает разговора на эту тему. Ненавижу войну! Анатолий Георгиевич, кто является прообразом Тани Ткачук в «Сигнальщиках и Горнистах»?В Москве, в доме по соседству с нами, жила девочка Вера. Когда началась война, она дежурила во время налетов на крыше, ее сбросило взрывной волной. Я не мог ее забыть… «Сигнальщиков и Горнистов» писал на одном дыхании» Я слушаю. Отвечай… Хорошо должно быть хорошимТрусы любить могут только себяБолото всегда ненавидит гору, и чем выше гора, тем больше это раздражает болотоНельзя людей оставлять одинокимиВсе с чего-нибудь начинается Я вернулся домой. Мамы не было. Я вновь распеленал доску, прислонил ее к окну. На дереве солнцем было написано: «Здесь жили, прямо из школы ушли на войну и геройски погибли Владимир Бугров Александр ДобровольскийАлександр ЛепешкинБорис ЛунькоСергей НефедовДмитрий СавельевТаня Ткачук Вечная память героям!»- И Екатерине Ильиничне, у которой они учились…- добавил я вслух. Прошло много лет. Но каждый раз, входя в наш дом или покидая его, я смотрю на потемневшую уже дубовую доску и мысленно говорю: «Вечная память… Ненавижу войну!» Будьте Сигнальщиками и Горнистами И мы продолжим пламенную повесть. Сигналит нам встревоженная совесть. Н.Добронравов
Здравствуй, дорогой незнакомец. Книга “Сигнальщики и горнисты” Алексин Анатолий Георгиевич не оставит тебя равнодушным, не вызовет желания заглянуть в эпилог. Всем словам и всем вещам вернулся их изначальный смысл и ценности, вознося читателя на вершину радости и блаженства. Несмотря на изумительную и своеобразную композицию, развязка потрясающе проста и гениальна, с проблесками исключительной поэтической силы. Сюжет произведения захватывающий, стилистически яркий, интригующий с первых же страниц. Положительная загадочность висит над сюжетом, но слово за словом она выводится в потрясающе интересную картину, понятную для всех. Портрет главного героя подобран очень удачно, с первых строк проникаешься к нему симпатией, сопереживаешь ему, радуешься его успехам, огорчаешься неудачами. Гармоничное взаимодоплонение конфликтных эпизодов с внешней окружающей реальностью, лишний раз подтверждают талант и мастерство литературного гения. Очевидно, что проблемы, здесь затронутые, не потеряют своей актуальности ни во времени, ни в пространстве. В тексте находим много комизмов случающихся с персонажами, но эти насмешки веселые и безобидные, близки к умилению, а не злорадству. С помощью намеков, малозначимых деталей постепенно вырастает главное целое, убеждая читателя в реальности прочитанного. На протяжении всего романа нет ни одного лишнего образа, ни одной лишней детали, ни одной лишней мелочи, ни одного лишнего слова. “Сигнальщики и горнисты” Алексин Анатолий Георгиевич читать бесплатно онлайн приятно и увлекательно, все настолько гармонично, что хочется вернуться к нему еще раз.
ZYRA про Дроздов: Лейб-хирург (Альтернативная история)
Книга понравилась.Обе. Буду ждать продолжения. Написано интересно. Добавлю так же сообщение для “стрибога73″ . Овце*б ты вонючий из интерната для умственно отсталых. Хочешь играть по своим правилам, давай играть. Только у тебя интеллекта не хватит со мной тягаться в комментариях. Смеха ради, выкладываю твои, написанные мне в личку. Пусть народ поприкалывается.
1.”Ну что, говно, у тебя уже рейтинг -33. Ты пиши почаще свои комменты и тебя в говно опустят по самые яйца.”
Задело чело… чуть не написал человека, что у него рейтинг был ниже моего, молчал с последней ругани неделю.А потом видать второе дыхание появилось.
2.”Ну соси у меня!” Вот так просто, без затей. У него кстати есть аватарка со своим фото. я бы на месте людей имеющих детей запомнил бы на всякий случай. Не дай бог эдакое животное допустить поближе.
3.”У меня по жизни сосут уголовники. И ты, фашист, будешь у меня сосать!” Тяжёлое детство было у чело… овце*ба из забитого кишлака.
4.”И твои дети будут у меня сосать, И твои внуки. И весь твой фашистский пидорский род будет у меня сосать!” Честно говоря не понимаю, зачем этот тип посещает библиотеку?! Чтобы найти себе партнёра по оральному сексу? Так это не здесь надо искать.
За сим откланиваюсь. “стрибог”, тебе счастья и крепкой семейной жизни со своим любимым ишаком. Пусть у тебя от твоего ишака родятся здоровые ослики. Возможно они будут умнее и красивее “мамы”.
Рейтинг: -2 ( 4 за, 6 против).