ТВОРЧЕСТВО ЛЕОНИДА АНДРЕЕВА
Произведения Леонида Николаевича Андреева завораживают. Они поражают глубиной знания писателем самых темных, самых неожиданных закоулков человеческой души, убедительностью самых фантастических ситуаций, необычностью взгляда писателя на многие, давно известные вещи.
На мой взгляд, Леонид Андреев самый мрачный писатель русской литературы после Достоевского. Он не просто раскрывает во многих своих произведениях тщету человеческого стремления к счастью и свету, но иногда и призывает (как, например, в рассказе «Тьма»): «Погасим же огни и все полезем во тьму! Стыдно быть хорошим!». Но этот призыв не значит, что писатель был сторонником «мирового зла», просто само время, в котором жил и творил писатель, не оставляло места для светлых переживаний.
Полагаясь на свое и в самом деле богатое воображение, Андреев во многих произведениях стремился создавать образы с помощью только своей интуиции и нервной впечатлительности, мысленно ставя себя в положение героя. Этот же прием Андреев применил и при создании «Рассказа о семи повешенных». Это произведение, по моему мнению, является самым искренним из всех, прочитанных мною, наиболее полно отражающим все грани творчества писателя.
Сюжет «Рассказа о семи повешенных» предельно прост и поэтому так трагичен: охранка, по доносу провокатора, арестовала членов «боевой летучей группы», готовившей покушение на министра . Пятеро революционеров, двое из которых — женщины, брошены в тюрьму. Создавая образы семи осужденных, Андреев показывал себя тонким мастером характеристики и психоанализа. Образы, нарисованные писателем, навсегда врезаются в память. Профессиональный революционер Вернер, жизнерадостный Сергей Головин, сосредоточенная Муся, заботливая Таня Ковальчук, несчастный Василий Каширин, лихой Цыганок, тупой Янсон — все они, как живые, предстают перед читателем. Всех их объединяет одно — близость смерти. Различно только отношение к ней. Кто-то из них «умер» еще до казни, а для кого-то смерти вообще не стало, как, например, для Вернера и Муси. У Андреева явно не хватает слов, чтобы передать ощущение бессмертия. Особое место занимает в рассказе глава «Поцелуй — и молчи». В ней с огромной силой показаны переживания Сергея Головина и его родителей на последнем свидании. Не хватает слов, захватывает дух от ощущения того неизбывного горя, той непередаваемой душевной муки, которую испытывают мать и сын на последнем^ свидании. Сюжет «Рассказа о семи повешенных», не очень сложен, его можно свести к трем этапам: суд, тюрьма, казнь.
И весь рассказ представляет собой картину непрерывно сменяющих друг друга психологических переживаний, основная тема которых — взаимоотношения человека и смерти. По стилю «Рассказ о семи повешенных» полностью характерен для творчества Леонида Андреева. Внутреннее напряжение при ровном темпе рассказа, драматизм повествования, сгущенность красок, сплетение реального и иррационального — все это присутствует в этом рассказе. По-моему, он не только принадлежит к лучшим созданиям писателя, но и навсегда вошел в историю русской литературы.
К сожалению, творчество Л. Андреева было предано забвению. Да и сейчас редкий читатель открывает страницы его книг. А жаль, потому что своими творениями Л. Андреев формировал в человеке чуткость и внимание ко всем вопросам бытия. Я думаю, творческое наследие Л. Андреева еще будет оценено по достоинству. И мои современники, и будущие поколения будут открывать для себя смелые мысли Андреева о жизни, о вечном разуме Вселенной, о судьбе человека, об окружающем мире. Произведения Л. Андреева сложны для поверхностного восприятия, но тем они и прекрасны, потому что дают возможность остановиться и подумать над вечными проблемами.
Творчество Леонида Андреева — яркая страница в истории русской литературы начала XX века. Сама личность писателя вызывала и вызывает пристальный интерес своей сложностью и противоречивостью, отразившимися в его произведениях. Его высоко ценили Л. Толстой, Чехов, Короленко, Михайловский. Публикация ряда его рассказов, постановка пьес становились литературными и театральными событиями, предметом острых споров и дискуссий.
Видное место Л. Андреева в литературе неизменно признавал М. Горький. Даже в 1908 году, когда дружба между ним и Андреевым была нарушена, Горький писал: «По-моему — Андреев — самый сейчас интересный по выбору тем, по своим писательским настроениям беллетрист» . Но он же сказал и справедливые, пророческие слова: «Вот увидите: не мудрый, но честный писатель Куприн переживет громкую славу Андреева, и мало кто об этом пожалеет». Горький оказался провидцем потому, что никто не знал так хорошо Андреева, как он, никто с такой любовью и так ревниво не следил за литературной и гражданской судьбой писателя, никто с такой болью не переживал его отрыв от демократии. И сам Андреев признавал, что Горький оказывал на него огромное благотворное влияние. В письме к критику и историку литературы В. Боцяновскому 17 марта 1903 года он писал:
* «Отрочество и молодость — очень печальные. С 15 лет я начал искать истинной цели жизни, истинной дружбы, истинной любви. Я искал, а жизнь в ответ щелкала меня по носу. Долго, очень долго я путался в добре и зле… Умер отец 2 — бедность, потом грязная, мучительная нищета. Время было скверное — начало девяностых годов. Начал я сильно запивать. Временами впадал в отчаяние; раз пробовал застрелиться — не вышло. Были попытки писать, но неудачные… Очнулся я в 1897 году, когда кончил университет и стал работать в газете «Курьер» судебным хроникером… В 1898 году, в апреле, напечатал первый рассказ «Баргамот и Гараська». Огромное влияние на мою судьбу оказал Горький… Его благородная, почти нечеловеческая личность дала мне больше, чем все книги, которые я прочел, все люди, которых я знал. Я в жизнь поверил, узнавши Горького».
Литературный путь Андреев начал с фельетонов в газете «Курьер», которые он подписывал псевдонимом Джемс Линч. Но подлинный успех ждал его в жанре реалистического рассказа. Путь писателя-беллетриста он начал в лагере художников критического реализма, как автор рассказов о жертвах социальной несправедливости и произведений, в которых обличалась пошлость обывательского существования. Продолжая традиции критического реализма XIX века, Андреев был особенно близок к таким своим современникам, как Чехов и Горький.
В традициях критического реализма написаны рассказы «У окна», «Большой шлем», «Случай», «Христиане» и др. Их объединяет беспощадное обличение людей, живущих в тесной скорлупе обывательщины, пустых и нищих духом, ханжей, индивидуалистов, циников. Таков мелкий чиновник Николаев («У окна», 1899), в котором можно заметить сходство с чеховским Беликовым. Чувство омерзения вызывает его страх перед жизнью, душевная дряблость, презрение к людям.
Отношение Л. Андреева к Октябрьской революции было сложным. Вначале он занял враждебную позицию, белоэмигрантское окружение в Финляндии, где жил писатель, всячески подогревало его антисоветские настроения. Однако Андреев стремился разобраться в сущности Советской власти, стал внимательно следить за событиями в России, особенно после того, как ближе узнал эмиграцию и решительно порвал с нею. Однако постичь правду социалистической революции он не успел: в сентябре 1919 года Л. Андреев умер на своей даче Нейвала в Финляндии.
Так завершился путь одного из интереснейших мастеров прозы начала XX века. Шаткость и непоследовательность идейных позиций, политический индифферентизм, временами граничивший с беспринципностью, анархизм в трактовке движения истории и методов борьбы, неверие в победу добра — все это было причиной драмы Андреева как художника и человека. При всем этом не подлежит сомнению яркий талант писателя, объективное значение его произведений, хотя и можно спорить о его творческом методе, о приемах и средствах изображения. Очень сурово судивший о нем Луначарский свидетельствует, что многие современники писателя «воспринимали картины Андреева не как абсолютное осуждение жизни, а только как мрачное, но в сущности правдивое изображение того болота старой России, из которого нужно было вырваться как можно скорее». Луначарский отметил и значение творчества Л. Андреева для советской литературы:
* «У Андреева можно учиться. В самом деле, Андреев — реалист. Притом его желание всегда придать значительность и выпуклость своим образам… создает неплохую школу для наших реалистов. Беда только в том, что этот реализм у Андреева искажен… психологическим воспитанием глаза, который уже с самого начала воспринимает отрицательные моменты».
Творчество Леонида Андреева — яркая страница в истории русской литературы начала XX века. Сама личность писателя вызывала и вызывает пристальный интерес своей сложностью и противоречивостью, отразившимися в его произведениях. Его высоко ценили Л. Толстой, Чехов, Короленко, Михайловский. Публикация ряда его рассказов, постановка пьес становились литературными и театральными событиями, предметом острых споров и дискуссий.
Видное место Л. Андреева в литературе неизменно признавал М. Горький. Даже в 1908 году, когда дружба между ним и Андреевым была нарушена, Горький писал: «По-моему — Андреев — самый сейчас интересный по выбору тем, по своим писательским настроениям беллетрист» . Но он же сказал и справедливые, пророческие слова: «Вот увидите: не мудрый, но честный писатель Куприн переживет громкую славу Андреева, и мало кто об этом пожалеет». Горький оказался провидцем потому, что никто не знал так хорошо Андреева, как он, никто с такой любовью и так ревниво не следил за литературной и гражданской судьбой писателя, никто с такой болью не переживал его отрыв от демократии. И сам Андреев признавал, что Горький оказывал на него огромное благотворное влияние. В письме к критику и историку литературы В. Боцяновскому 17 марта 1903 года он писал:
* «Отрочество и молодость — очень печальные. С 15 лет я начал искать истинной цели жизни, истинной дружбы, истинной любви. Я искал, а жизнь в ответ щелкала меня по носу. Долго, очень долго я путался в добре и зле… Умер отец 2 — бедность, потом грязная, мучительная нищета. Время было скверное — начало девяностых годов. Начал я сильно запивать. Временами впадал в отчаяние; раз пробовал застрелиться — не вышло. Были попытки писать, но неудачные… Очнулся я в 1897 году, когда кончил университет и стал работать в газете «Курьер» судебным хроникером… В 1898 году, в апреле, напечатал первый рассказ «Баргамот и Гараська». Огромное влияние на мою судьбу оказал Горький… Его благородная, почти нечеловеческая личность дала мне больше, чем все книги, которые я прочел, все люди, которых я знал. Я в жизнь поверил, узнавши Горького».
Литературный путь Андреев начал с фельетонов в газете «Курьер», которые он подписывал псевдонимом Джемс Линч. Но подлинный успех ждал его в жанре реалистического рассказа. Путь писателя-беллетриста он начал в лагере художников критического реализма, как автор рассказов о жертвах социальной несправедливости и произведений, в которых обличалась пошлость обывательского существования. Продолжая традиции критического реализма XIX века, Андреев был особенно близок к таким своим современникам, как Чехов и Горький.
В традициях критического реализма написаны рассказы «У окна», «Большой шлем», «Случай», «Христиане» и др. Их объединяет беспощадное обличение людей, живущих в тесной скорлупе обывательщины, пустых и нищих духом, ханжей, индивидуалистов, циников. Таков мелкий чиновник Николаев («У окна», 1899), в котором можно заметить сходство с чеховским Беликовым. Чувство омерзения вызывает его страх перед жизнью, душевная дряблость, презрение к людям.
Отношение Л. Андреева к Октябрьской революции было сложным. Вначале он занял враждебную позицию, белоэмигрантское окружение в Финляндии, где жил писатель, всячески подогревало его антисоветские настроения. Однако Андреев стремился разобраться в сущности Советской власти, стал внимательно следить за событиями в России, особенно после того, как ближе узнал эмиграцию и решительно порвал с нею. Однако постичь правду социалистической революции он не успел: в сентябре 1919 года Л. Андреев умер на своей даче Нейвала в Финляндии.
Так завершился путь одного из интереснейших мастеров прозы начала XX века. Шаткость и непоследовательность идейных позиций, политический индифферентизм, временами граничивший с беспринципностью, анархизм в трактовке движения истории и методов борьбы, неверие в победу добра — все это было причиной драмы Андреева как художника и человека. При всем этом не подлежит сомнению яркий талант писателя, объективное значение его произведений, хотя и можно спорить о его творческом методе, о приемах и средствах изображения. Очень сурово судивший о нем Луначарский свидетельствует, что многие современники писателя «воспринимали картины Андреева не как абсолютное осуждение жизни, а только как мрачное, но в сущности правдивое изображение того болота старой России, из которого нужно было вырваться как можно скорее». Луначарский отметил и значение творчества Л. Андреева для советской литературы:
* «У Андреева можно учиться. В самом деле, Андреев — реалист. Притом его желание всегда придать значительность и выпуклость своим образам… создает неплохую школу для наших реалистов. Беда только в том, что этот реализм у Андреева искажен… психологическим воспитанием глаза, который уже с самого начала воспринимает отрицательные моменты».
Страница: [ 1 ] 2
Накануне Революции 1905 г. в творчестве Андреева нарастают бунтарские мотивы. Жизнь Василия Фивейского в одноименном рассказе (1904) – это бесконечная цепь суровых, жестоких испытаний его веры. Утонет его сын, запьет с горя попадья – священник, «скрипнув зубами» громко повторяет: «Я – верю». У него сгорит дом, умрет от ожогов жена – он непоколебим! Но вот в состоянии религиозного экстаза он подвергает себя еще одному испытанию – хочет воскресить мертвого.
«Тебе говорю, встань!» – трижды обращается он к покойнику, но «холодно-свирепым дыханием смерти отвечает ему потревоженный труп». Отец Василий потрясен: «Так зачем же я верил? Так зачем же ты дал мне любовь к людям и жалость? Так зачем же всю жизнь мою ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах?». Сюжет рассказа «Жизнь Василия Фивейского» восходит к библейской легенде об Иове, но у Андреева она наполнена богоборческим пафосом, в то время как у Ф. М. Достоевского в «Братьях Карамазовых» эта же легенда символизирует непоколебимую веру в Бога.
«Жизнь Василия Фивейского» дышит стихией бунта и мятежа, – это дерзостная попытка поколебать самые основы любой религии – веру в «чудо», в промысел божий, в «благое провидение». «Я убежден, – писал Андреев, – что не философствующий, не богословствующий, а искренне, горячо верующий человек не может представить бога иначе, как бога-любовь, бога-справедливость, мудрость и чудо. Если не в этой жизни, так в той, обещанной, бог должен дать ответы на коренные запросы о справедливости и смысле. Если самому «смиренному», наисмиреннейшему, принявшему жизнь, как она есть, и благословившему бога, доказать, что на том свете будет как здесь: – он откажется от бога. Уверенность, что где-нибудь да должна быть справедливость и совершенное знание о смысле жизни – вот та утроба, которая ежедневно рождает нового бога. И каждая церковь на земле – это оскорбление неба, свидетельство о страшной неиссякаемой силе земли и безнадежном бессилии неба».
Андреев создает полную драматизма сцену, в которой измученный несчастьями деревенский попик вырастает в богатыря-богоборца. Силой своей исступленной веры он хочет воскресить погибшего в песчаном карьере батрака Семена Мосягина. Но чуда не происходит. Обманута, растоптана вера, оказавшаяся бессильной свести небо на землю. На первых страницах повести один из ее героев – дьякон сравнивает священника своего прихода о. Василия с Иовом, и с этого момента рассказ о Фивейском невольно сопоставляется читающим с книгой Иова. Но повесть Андреева имеет лишь внешнее сходство в изложении о мытарствах и страданиях о. Василия с испытаниями, ниспосланными Иову.
В конечном счете Иов убеждается, что не в его власти постичь пути Господни и поэтому он смиряется и говорит: «Я слышал о Тебе слухом уха, теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле» (Библия, Кн. Иова, 42:5-6, с. 658). Василий же, как мы уже отмечали, в противовес этому гневно восклицает, обращаясь к Богу: «— Так зачем же я верил? –Так зачем же ты дал мне любовь к людям и жалость – чтобы посмеяться надо мною» Так зачем же всю жизнь мою ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха! Все одним тобою, все для тебя. Один ты! Ну, явись же – я жду!». Андреева по праву считают мастером психологического рисунка. «Жизнь Василия Фивейского» – одна из лучших его психологических вещей.
Естественно, что автора больше всего занимает внутренний мир о. Василия. Как же он его отображает? Психологический метод Андреева отличается от метода Л. Толстого, объясняющего и договаривающего за героя его мысли и чувства, как осознанные самим героем, так и гнездящиеся в подсознании, неуловимые, струящиеся… Андреев идет иным путем. Не воссоздавая последовательного развития психологического процесса, как это делали Толстой и Достоевский, он останавливается на описании внутреннего состояния героя в переломные, качественно отличные от прежних, моменты его духовной жизни, и дает авторскую результативную характеристику. Важным не только литературным, но и общественным событием стало появление антивоенной повести «Красный смех» (1904).
Ее тематическая основа – события русско-японской войны, но сюжетно-копозиционный центр произведения составило потрясенное, болезненно галлюцинирующее сознание участника кровавой бойни: «Это красный смех. Когда земля сходит с ума, она начинает так смеяться. …она стала круглая, гладкая и красная, как голова, с которой содрали кожу». Андреев хотел, чтобы повесть издали с офортами любимого им Ф. Гойи «Бедствия войны». Ключом к пониманию главной идеи повести являются слова одного из братьев, от имени которого ведется повествование в «Красном смехе»: «…ведь нельзя же безнаказанно десятки и сотни лет учить жалости, уму, логике – давать сознание. Можно стать безжалостным, потерять чувствительность, привыкнуть к виду крови, и слез, и страданий – как вот мясники, или некоторые доктора, или военные; но как возможно, познавши истину, отказаться от нее?..
Миллион людей, собравшись в одно место и стараясь придать правильность своим действиям, убивают друг друга, и всем одинаково больно, и все одинаково несчастны, – что же это такое, ведь это сумасшествие?». Андреев показывает воздействие войны на сознание ее участников и людей, которые не были на войне, но потрясены судьбой десятков тысяч ее несчастных жертв. Несмотря на фактографичность повести, задача Андреева заключалась не в том, чтобы отобразить «факты войны», которые, по его словам, «всегда одинаковы», а в том, чтобы воспроизвести отношения к войне современников, близких ему по духу, героев «гаршинской складки», и свое собственное отношение, которое «…также факт, и весьма немаловажный» (Лит. наследие, С. 244).Жанр «Красного смеха» Андреев определил как «фантазию на тему о будущей войне и будущем человеке».
Идейный подтекст «фантазии» состоит в том, что разумный интеллигентный человек XX в., участвующий в войне, не имея каких-либо гуманных целей или освободительных задач, должен перестать существовать как личность, как полноценный член общества, как представитель культурного человечества. «Красный смех» был воплем о несоответствии этических и исторических гуманных представлений культурного человечества реальному состоянию мира, он был криком о необходимости спасения человека, людей, народов, человечества от «мировой заразы», насаждающей войны как способ собственного существования и распространения.
Андреев предоставляет свою квартиру для заседания ЦК РСДРП, которую он считал «самой крупной и серьезной революционной силой», дает согласие на сотрудничество в большевистской газете «Борьба», участвует в секретном совещании финской Красной Гвардии. В повести «Губернатор» (1906) Андреев оправдывает террористические акты против царских сановников. Завязка сюжета повести – расстрел демонстрации рабочих по распоряжению губернатора. Но ни эта завязка, ни процесс подготовки и осуществления убийства губернатора террористами не составляют собственного сюжета повести. Как и все факты внешней жизни, эти даны в повести через призму восприятия губернатора, как толчок к его переживаниям.
Основа сюжета – духовная эволюция губернатора, внутренний процесс его второго, нравственного рождения, происшедшего в момент его физической, вынужденной желанной и необходимой кончины. «Не тот момент драматичен, когда по требованию фабриканта уже прибыли солдаты и готовят ружья, а тот, когда в тиши ночных бессонных размышлений фабрикант борется с двумя правдами и ни одной из них не может принять ни совестью, ни издерганным умом своим»
В драме «К звездам» (1906), самом оптимистическом своем произведении, автор утверждает социальную ценность подвига, и научного, и революционного. Андреев выводит на сцену представителей лучшей части современного человечества – ученых, для которых работа есть повседневный подвиг, и революционеров, для которых героизм есть жизнь. В пьесе разграничены «верх» и «низ». «Верх» – это те, кто приблизился «к звездам», к вечности, бессмертию, совершенству. Где-то «внизу» обитают те, кто страдает, ищет, но еще не знает путей наверх.
Страница: [ 1 ] 2
Страница: [ 1 ] 2
Накануне Революции 1905 г. в творчестве Андреева нарастают бунтарские мотивы. Жизнь Василия Фивейского в одноименном рассказе (1904) – это бесконечная цепь суровых, жестоких испытаний его веры. Утонет его сын, запьет с горя попадья – священник, «скрипнув зубами» громко повторяет: «Я – верю». У него сгорит дом, умрет от ожогов жена – он непоколебим! Но вот в состоянии религиозного экстаза он подвергает себя еще одному испытанию – хочет воскресить мертвого.
«Тебе говорю, встань!» – трижды обращается он к покойнику, но «холодно-свирепым дыханием смерти отвечает ему потревоженный труп». Отец Василий потрясен: «Так зачем же я верил? Так зачем же ты дал мне любовь к людям и жалость? Так зачем же всю жизнь мою ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах?». Сюжет рассказа «Жизнь Василия Фивейского» восходит к библейской легенде об Иове, но у Андреева она наполнена богоборческим пафосом, в то время как у Ф. М. Достоевского в «Братьях Карамазовых» эта же легенда символизирует непоколебимую веру в Бога.
«Жизнь Василия Фивейского» дышит стихией бунта и мятежа, – это дерзостная попытка поколебать самые основы любой религии – веру в «чудо», в промысел божий, в «благое провидение». «Я убежден, – писал Андреев, – что не философствующий, не богословствующий, а искренне, горячо верующий человек не может представить бога иначе, как бога-любовь, бога-справедливость, мудрость и чудо. Если не в этой жизни, так в той, обещанной, бог должен дать ответы на коренные запросы о справедливости и смысле. Если самому «смиренному», наисмиреннейшему, принявшему жизнь, как она есть, и благословившему бога, доказать, что на том свете будет как здесь: – он откажется от бога. Уверенность, что где-нибудь да должна быть справедливость и совершенное знание о смысле жизни – вот та утроба, которая ежедневно рождает нового бога. И каждая церковь на земле – это оскорбление неба, свидетельство о страшной неиссякаемой силе земли и безнадежном бессилии неба».
Андреев создает полную драматизма сцену, в которой измученный несчастьями деревенский попик вырастает в богатыря-богоборца. Силой своей исступленной веры он хочет воскресить погибшего в песчаном карьере батрака Семена Мосягина. Но чуда не происходит. Обманута, растоптана вера, оказавшаяся бессильной свести небо на землю. На первых страницах повести один из ее героев – дьякон сравнивает священника своего прихода о. Василия с Иовом, и с этого момента рассказ о Фивейском невольно сопоставляется читающим с книгой Иова. Но повесть Андреева имеет лишь внешнее сходство в изложении о мытарствах и страданиях о. Василия с испытаниями, ниспосланными Иову.
В конечном счете Иов убеждается, что не в его власти постичь пути Господни и поэтому он смиряется и говорит: «Я слышал о Тебе слухом уха, теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле» (Библия, Кн. Иова, 42:5-6, с. 658). Василий же, как мы уже отмечали, в противовес этому гневно восклицает, обращаясь к Богу: «— Так зачем же я верил? –Так зачем же ты дал мне любовь к людям и жалость – чтобы посмеяться надо мною» Так зачем же всю жизнь мою ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха! Все одним тобою, все для тебя. Один ты! Ну, явись же – я жду!». Андреева по праву считают мастером психологического рисунка. «Жизнь Василия Фивейского» – одна из лучших его психологических вещей.
Естественно, что автора больше всего занимает внутренний мир о. Василия. Как же он его отображает? Психологический метод Андреева отличается от метода Л. Толстого, объясняющего и договаривающего за героя его мысли и чувства, как осознанные самим героем, так и гнездящиеся в подсознании, неуловимые, струящиеся… Андреев идет иным путем. Не воссоздавая последовательного развития психологического процесса, как это делали Толстой и Достоевский, он останавливается на описании внутреннего состояния героя в переломные, качественно отличные от прежних, моменты его духовной жизни, и дает авторскую результативную характеристику. Важным не только литературным, но и общественным событием стало появление антивоенной повести «Красный смех» (1904).
Ее тематическая основа – события русско-японской войны, но сюжетно-копозиционный центр произведения составило потрясенное, болезненно галлюцинирующее сознание участника кровавой бойни: «Это красный смех. Когда земля сходит с ума, она начинает так смеяться. …она стала круглая, гладкая и красная, как голова, с которой содрали кожу». Андреев хотел, чтобы повесть издали с офортами любимого им Ф. Гойи «Бедствия войны». Ключом к пониманию главной идеи повести являются слова одного из братьев, от имени которого ведется повествование в «Красном смехе»: «…ведь нельзя же безнаказанно десятки и сотни лет учить жалости, уму, логике – давать сознание. Можно стать безжалостным, потерять чувствительность, привыкнуть к виду крови, и слез, и страданий – как вот мясники, или некоторые доктора, или военные; но как возможно, познавши истину, отказаться от нее?..
Миллион людей, собравшись в одно место и стараясь придать правильность своим действиям, убивают друг друга, и всем одинаково больно, и все одинаково несчастны, – что же это такое, ведь это сумасшествие?». Андреев показывает воздействие войны на сознание ее участников и людей, которые не были на войне, но потрясены судьбой десятков тысяч ее несчастных жертв. Несмотря на фактографичность повести, задача Андреева заключалась не в том, чтобы отобразить «факты войны», которые, по его словам, «всегда одинаковы», а в том, чтобы воспроизвести отношения к войне современников, близких ему по духу, героев «гаршинской складки», и свое собственное отношение, которое «…также факт, и весьма немаловажный» (Лит. наследие, С. 244).Жанр «Красного смеха» Андреев определил как «фантазию на тему о будущей войне и будущем человеке».
Идейный подтекст «фантазии» состоит в том, что разумный интеллигентный человек XX в., участвующий в войне, не имея каких-либо гуманных целей или освободительных задач, должен перестать существовать как личность, как полноценный член общества, как представитель культурного человечества. «Красный смех» был воплем о несоответствии этических и исторических гуманных представлений культурного человечества реальному состоянию мира, он был криком о необходимости спасения человека, людей, народов, человечества от «мировой заразы», насаждающей войны как способ собственного существования и распространения.
Андреев предоставляет свою квартиру для заседания ЦК РСДРП, которую он считал «самой крупной и серьезной революционной силой», дает согласие на сотрудничество в большевистской газете «Борьба», участвует в секретном совещании финской Красной Гвардии. В повести «Губернатор» (1906) Андреев оправдывает террористические акты против царских сановников. Завязка сюжета повести – расстрел демонстрации рабочих по распоряжению губернатора. Но ни эта завязка, ни процесс подготовки и осуществления убийства губернатора террористами не составляют собственного сюжета повести. Как и все факты внешней жизни, эти даны в повести через призму восприятия губернатора, как толчок к его переживаниям.
Основа сюжета – духовная эволюция губернатора, внутренний процесс его второго, нравственного рождения, происшедшего в момент его физической, вынужденной желанной и необходимой кончины. «Не тот момент драматичен, когда по требованию фабриканта уже прибыли солдаты и готовят ружья, а тот, когда в тиши ночных бессонных размышлений фабрикант борется с двумя правдами и ни одной из них не может принять ни совестью, ни издерганным умом своим»
В драме «К звездам» (1906), самом оптимистическом своем произведении, автор утверждает социальную ценность подвига, и научного, и революционного. Андреев выводит на сцену представителей лучшей части современного человечества – ученых, для которых работа есть повседневный подвиг, и революционеров, для которых героизм есть жизнь. В пьесе разграничены «верх» и «низ». «Верх» – это те, кто приблизился «к звездам», к вечности, бессмертию, совершенству. Где-то «внизу» обитают те, кто страдает, ищет, но еще не знает путей наверх.
Страница: [ 1 ] 2
В рассказе «Ангелочек» для Ивана Саввича, бывшего статистика, отца
Сашки ангелочек – это мечта о чистой любви и счастье со Свечниковской
барышней, мечта, служащая для героя разрывом «круга железного
предначертания», куда он попал под воздействием «рока», но и не без
собственных усилий. Для Сашки в ангелочке сосредоточилась не только и не
столько иллюзия счастья, сколько «бунт», несогласие «с нормой» жизни. В
рассказе «Петька на даче» Петька, как и взрослые, воспринимает в качестве
нормы жизни прозябание в парикмахерской. Дача для него – та же иллюзия,
только временный разрыв кольца. Но, как и для Сашки ангелочек, она – не
только мгновение, озарение, случай; она – реальность, естественность,
желанное, противоречащее норме и закону. Образ ребенка как носителя
«естественного» начала вес?м в рассказах Андреева. И в Сашке и в Петьке, и
в других детях есть энергия чувства, ненависть, протест, жизнь. В Андрее
Николаевиче («У окна»), Иване Саввиче, Хижнякове («В подвале») остались
призраки, тени жизни. Вместе с тем дальнейшее творческое развитие Андреева предопределило
не только его верность реализму и гуманистическим заветам русской классики.
Он тяготеет и к созданию отвлеченно-аллегорических образов, выражающих по
преимуществу авторскую субъективность, «одно голое настроение», как
отозвался М. Горький в письме к Е. Чирикову о «Набате» (1901). Набат,
разрывающий зловещую тишину ночи, окрашенной заревом горящих помещичьих
усадеб, становится символом творчества Андреева – мятежного, насыщенного
возмущением и протестом. «Звуки были явны и точны и летели с безумной
быстротой, как рой раскаленных камней. Они не кружились в воздухе, как
голуби тихого вечернего звона, они не расплывались – они летели прямо, как
грозные глашатаи бедствия, у которых нет времени оглянуться назад и глаза
расширены от ужаса… И было в них так много отчаяния, словно это не медный
колокол звучал, а в предсмертных судорогах колотилось сердце самой
многострадальной земли». Одно «голое» сомнение в способности человека
преодолеть внешние обстоятельства составило содержание притчи «Стена»
(1901). Хотя вера Андреева в поступательное движение человечества, в
прогресс и обнаруживает себя в рассказе, как и в других произведениях, но
путь к нему, по его мнению, всегда трагичен и зачастую не прям. Призыв к
борьбе в конце рассказа не встречает сочувствия и единодушия, «прокаженные
повернулись к глашатаю своими «равнодушными, усталыми» спинами («Горе!..
Горе!.. Горе!..»). В марте 1900 состоялось личное знакомство Андреева с Горьким.
Взволнованно Горький рассказывал об этом свидании, о своем разговоре с
Андреевым: «Одетый в старенькое пальто-тулупчик, в мохнатой бараньей шапке
набекрень, он напоминал молодого актера украинской труппы. Красивое лицо
его показалось мне малоподвижным, но пристальный взгляд темных глаз
светился той улыбкой, которая так хорошо сияла в его рассказах и
фельетонах. Не помню его слов, но они были необычны, и необычен был строй
возбужденной речи… Мне показалось, что это здоровый, неземно веселый
человек, способный жить, посмеиваясь над невзгодами бытия. Его возбуждение
было приятно…» (М. Горький, Леонид Андреев. В кн: «Книга о Леониде
Андрееве», изд. З.И. Гржебина, Берлин, 1922, С.8-9). Отношения между М.
Горьким и Л. Андреевым приняли характер «сердечной дружбы», и это сыграло
решающую роль в литературной судьбе молодого писателя. М. Горький привлек
его к сотрудничеству в «Журнале для всех» и литературно-политическом
журнале «Жизнь», органе демократически настроенных писателей-реалистов,
ввел в литературный кружок «Среда». Горький рекомендовал Андреева как
«очень милого и талантливого человека» участникам «Среды» – московского
содружества писателей-демократов, куда входили Н.Д. Телешов, И.А. Бунин,
В.В. Вересаев, А.С. Серафимович, С.А. Нейденов, И.А. Белоусов и другие. На
«Средах» бывали Чехов, Горький, Короленко, Куприн, Скиталец, Шаляпин,
артисты Художественного театра, художники Васнецов, Левитан, Головин. Также
Горький организовал на собственные средства издание первой его книги
«Рассказы» (1901), в течение многих лет оставался доброжелательным и
требовательным его критиком. Первый том «Рассказов» Л. Андреева был выпущен
осенью 1901 г. издательством «Знание», основанным самим М. Горьким. Выход
этой небольшой книги был отмечен общественностью как крупное литературное
событие. О молодом авторе сразу же «во весь голос» заговорили критики – А.
Измайлов в «Биржевых ведомостях», И. Ясинский в «Ежемесячных сочинениях»,
А. Скабический в «Новостях», Е. Соловьев в «Журнале для всех», Н.
Михайловский в «Русском богатстве»… «Количество хвалебных статей, вышедших
о моих рассказах, значительно превышает размеры самой книжки», – шутил
Андреев. Андреев признавался: «Ему [М. Горькому] я обязан бесконечно в смысле
прояснения моего писательского мировоззрения. Никогда до бесед с ним я не
смотрел так серьезно на свой труд и дар. Он первый заговорил о такой для
меня сомнительной вещи, как мой талант, о моей ответственности перед этим
талантом» (Лит. наследство. 72. С. 532). Товарищески доверительные
отношения между писателями не исключали споров и разногласий по общественно-
политическим и литературно-эстетическим проблемам, что и привело к
расхождению Андреева и Горького после Революции 1905 г., особенно резкому в
1907 г. Накануне Революции 1905 г. в творчестве Андреева нарастают
бунтарские мотивы. Жизнь Василия Фивейского в одноименном рассказе (1904) –
это бесконечная цепь суровых, жестоких испытаний его веры. Утонет его сын,
запьет с горя попадья – священник, «скрипнув зубами» громко повторяет: «Я –
верю». У него сгорит дом, умрет от ожогов жена – он непоколебим! Но вот в
состоянии религиозного экстаза он подвергает себя еще одному испытанию –
хочет воскресить мертвого. «Тебе говорю, встань!» – трижды обращается он к
покойнику, но «холодно-свирепым дыханием смерти отвечает ему потревоженный
труп». Отец Василий потрясен: «Так зачем же я верил? Так зачем же ты дал
мне любовь к людям и жалость? Так зачем же всю жизнь мою ты держал меня в
плену, в рабстве, в оковах?». Сюжет рассказа «Жизнь Василия Фивейского»
восходит к библейской легенде об Иове, но у Андреева она наполнена
богоборческим пафосом, в то время как у Ф. М. Достоевского в «Братьях
Карамазовых» эта же легенда символизирует непоколебимую веру в Бога. «Жизнь
Василия Фивейского» дышит стихией бунта и мятежа, – это дерзостная попытка
поколебать самые основы любой религии – веру в «чудо», в промысел божий, в
«благое провидение». «Я убежден, – писал Андреев, – что не философствующий,
не богословствующий, а искренне, горячо верующий человек не может
представить бога иначе, как бога-любовь, бога-справедливость, мудрость и
чудо. Если не в этой жизни, так в той, обещанной, бог должен дать ответы на
коренные запросы о справедливости и смысле. Если самому «смиренному»,
наисмиреннейшему, принявшему жизнь, как она есть, и благословившему бога,
доказать, что на том свете будет как здесь: – он откажется от бога.
Уверенность, что где-нибудь да должна быть справедливость и совершенное
знание о смысле жизни – вот та утроба, которая ежедневно рождает нового
бога. И каждая церковь на земле – это оскорбление неба, свидетельство о
страшной неиссякаемой силе земли и безнадежном бессилии неба». Андреев
создает полную драматизма сцену, в которой измученный несчастьями
деревенский попик вырастает в богатыря-богоборца. Силой своей исступленной
веры он хочет воскресить погибшего в песчаном карьере батрака Семена
Мосягина. Но чуда не происходит. Обманута, растоптана вера, оказавшаяся
бессильной свести небо на землю. На первых страницах повести один из ее
героев – дьякон сравнивает священника своего прихода о. Василия с Иовом, и
с этого момента рассказ о Фивейском невольно сопоставляется читающим с
книгой Иова. Но повесть Андреева имеет лишь внешнее сходство в изложении о
мытарствах и страданиях о. Василия с испытаниями, ниспосланными Иову. В
конечном счете Иов убеждается, что не в его власти постичь пути Господни и
поэтому он смиряется и говорит: «Я слышал о Тебе слухом уха, теперь же мои
глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле»
(Библия, Кн. Иова, 42:5-6, с. 658). Василий же, как мы уже отмечали, в
противовес этому гневно восклицает, обращаясь к Богу: «— Так зачем же я
верил? –Так зачем же ты дал мне любовь к людям и жалость – чтобы посмеяться
надо мною» Так зачем же всю жизнь мою ты держал меня в плену, в рабстве, в
оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха! Все одним тобою, все для
тебя. Один ты! Ну, явись же – я жду!». Андреева по праву считают мастером
психологического рисунка. «Жизнь Василия Фивейского» – одна из лучших его
психологических вещей. Естественно, что автора больше всего занимает
внутренний мир о. Василия. Как же он его отображает? Психологический метод
Андреева отличается от метода Л. Толстого, объясняющего и договаривающего
за героя его мысли и чувства, как осознанные самим героем, так и
гнездящиеся в подсознании, неуловимые, струящиеся… Андреев идет иным путем.
Не воссоздавая последовательного развития психологического процесса, как
это делали Толстой и Достоевский, он останавливается на описании
внутреннего состояния героя в переломные, качественно отличные от прежних,
моменты его духовной жизни, и дает авторскую результативную характеристику. Мятежная повесть Андреева, с такой силой замахнувшегося на вековые
«святыни», современниками писателя было воспринята как произведение,
предвещающее революцию. Дух возмущения и протеста, клокочущий в повести Л.
Андреева, радостно отозвался в сердцах тех, кто жаждал революционной бури.
Однако в «Жизни Василия Фивейского» ощущаются и чувства недоумения и
неудовлетворенности. Отрицая «благое провидение» и божественную
целесообразность как глупую преднамеренную выдумку, оправдывающую
страдания, ложь, угнетение, реки слез и крови, Л. Андреев вместе с тем
изображает человека игрушкой злых и бессмысленных сил, непонятных,
враждебных, непреодолимых. «Над всей жизнью Василия Фивейского, – пишет Л.
Андреев, – тяготел суровый и загадочный рок». Однако далеко не все
прогрессивные критики считали авторскую концепцию пессимистически
безысходной. Н. Ашешов, например, увидел пафос повести совсем в ином: «…над
всеми символическими наслоениями поэмы Андреева звучит реальная нота, а
материалистическая теза, положенная в ее основу, рассеивает ненужные
призраки и иллюзии. И когда этот гипноз и этот кошмар, который навевается
талантом писателя, проходит, а пытливая мысль анализирует поэму всю,
целиком, то звонко начинает петь в воздухе победная песня жизни и ярко
выделяется клич к разумной осмысленной борьбе, к которой зовет писатель
сквозь символы и туманы своего замечательного произведения» («Образование»,
1904, № 5, отд. 3, с. 99). Рассказы Леонида Андреева 1910-х гг., прежде всего, – феномен
творческого пути яркой художественной индивидуальности. В то же время
своеобразие этих произведений не отменяет во многих случаях их
типологическую перекличку с явлениями современной литературы. Стремление к
объединению социально-психологического и философского аспектов изображения
отличало в эпоху между двух революций творчество писателей-реалистов.
Универсализация темы, выявление соответствий между бытовой стороной
происходящего и его общечеловеческим смыслом вызывало использование
аналитической многоаспектности повествования, активных композиционных
приемов (построение рассказа, основанное на принципах лейтмотива и
контрапункта, контраста и диссонанса. Все это характеризовало такие высокие
достижения реализма нового времени, как «Братья» и «Господин из Сан-
Франциско» И. Бунина, «Пески» А. Серафимовича. В своих творческих поисках Андреев был близок этому направлению
литературного развития и в то же время принадлежал ему далеко не всецело.
Наряду со стремлением к глубинному осмыслению социально-исторического
кризиса эпохи в творчестве Андреева ощутима тяга к мифологизации
действительности, изображению «вечных» образов и ситуаций, что диктовалось
подходом к проблемам человеческой деятельности и сознания как проблемам
извечным. Это дает объективные основания соотносить творчество Андреева с
творчеством писателей-символистов, в частности рассказами В. Брюсова и Ф.
Сологуба. Повесть «Бездна» (1902), задуманная Андреевым «в целях всестороннего
и беспристрастного освещения подлецки-благородной человеческой природы»
созвучна Достоевскому (Лит. наследство. Т. 72. С. 135). Человек предстает в
ней рабом низменных, животных инстинктов. Андреев был и до сих пор
считается мастером психологического анализа, хотя характер его формальных
приемов в трактовке психологической тематики ускользает от однозначного
определения. Несмотря на то, что при появлении первых произведений Андреева
его приветствовали как писателя-реалиста, очень в скором времени стало
понятно, что андреевский психологизм не вписывается в рамки традиционной
реалистической «диалектики души». Может быть, поэтому Лев Толстой
неоднократно упрекал его в неискренности при трактовке психологии героев.
Андреев признает мастерами «психологичности» Достоевского, Толстого и,
прежде всего, Чехова, которого он, не колеблясь, называет «панпсихологом».
На его взгляд, Чехов заслуживает этого определения потому, что он как в
прозе, так и в своих драматических произведениях «одушевлял все, чего
касался глазом: его пейзаж не менее психологичен, чем люди; его люди не
более психологичны, чем облака, камни, стулья, стаканы и квартиры».
Проявление этой тенденции можно заметить в рассказе «Бездна». Фабула
рассказа проста. Студента Немовецкого и девушку Зиночку, увлекшихся во
время прогулки за городом романтическими разговорами о силе и красоте
любви, застает темнота. Их идиллию грубо нарушает пьяная компания: хулиганы
избивают студента и совершают насилие над девушкой. Когда Немовецкий
наконец приходит в себя, уже глубокая ночь, он принимается искать Зиночку
и, найдя ее без сознания, полураздетую, насилует ее, будучи не в силах
побороть в себе неукротимое животное желание. Постепенное развитие
«внутреннего» действия передается прежде всего через пейзаж: солнечный,
теплый и золотой в начале рассказа, угрюмо-свинцовый, угрожающий при
встрече с хулиганами, мрачный, безлюдный в эпилоге. В этом произведении
пространство превращается в психологическую эманацию, которая не только
преображает пейзаж, но и предопределяет участь героев («чувствовали угрюмую
враждебность тусклых неподвижных глаз». Одушевление природы передает
внутреннее состояние героев и нависающую над ними опасность. Важнейшим
композиционным приемом в прозе Андреева является построение по принципу
контраста, что соответствует биполярности его мировоззрения, постоянно
колеблющегося между антиномиями: жизнь и смерть, свет и тьма, реальное и
ирреальное (в «Бездне»: день – ночь, нежность-зверство, невинность-разврат,
солнечный свет – лунный свет). Через повторение ключевых слов («рука»,
«тело», «глаза», «тьма», «бездна», «ужас») и образов автор показывает, как
появляется ужасная мысль, как она развивается вплоть до своего завершения в
созданном лишь намеками эпилоге, где нет ни описания, ни названия
происходящего события: «На один миг сверкающий огненный ужас озарил его
мысли, открыв перед ним черную бездну. И черная бездна поглотила его». Этот
способ прекращения повествования ярче воссоздает перед читателем описанную
развязку сюжета. Подобно талантливому режиссеру фильма-триллера умело
пользуется приемами монтажа и звуковым сопровождением, подготавливая сцену
западни, Андреев посылает читателю сигналы тревоги посредством особой
образной организации текста (через метафоры, лексические и синтаксические
повторы) и коннотирует предметы, пейзаж, персонажей психологическим
«ключом» произведения. Андреев не предлагает читателю психологических
обоснований того, почему его герой превращается в «зверя», и это надо
приписывать не недостатку психологической проницательности Андреева, а
скорее его философскому мировоззрению – тайна человеческой натуры
недоступна, поэтому невозможно что-то доказывать. Вплоть до того момента в
повествовании, когда избитый хулиганами герой приходит в себя, он
представляется обыкновенной личностью: речь идет о нормальном, хорошо
воспитанном, несколько робком юноше, который мечтает о прекрасных чувствах
и благородных поступках. Но, оказавшись в чрезвычайной ситуации – один,
ночью, рядом с поруганным бесчувственным телом подруги, – он переживает
мгновенное превращение, которое Андреев не объясняет с точки зрения
психологической динамики, а подготавливает подступно. У Достоевского Соня
была вынуждена вести позорный образ жизни уличной проститутки, чтобы
прокормить семью. Раскольников никак не мог понять, «что поддерживало ее» и
« почему она так слишком уже долго могла оставаться в таком положении и не
сошла с ума…». «Весь этот позор, очевидно, коснулся ее только механически;
настоящий разврат еще не проник ни одною каплей в ее сердце: он это видел,
она стояла перед ним наяву…», – приходит к выводу герой М. Достоевского.
Данный пример является своего рода антитезой случаю, описанному Андреевым в
«Бездне». Эта «диалектика души» человеческой была зафиксирована в Библии,
задолго до нашей эры. С одной стороны говорится: «Больше всего хранимого
храни сердце твое; потому что из него источники жизни» (Книга Притчей
4:23), – а с другой: «Ибо из сердца исходят злые помыслы, убийство,
прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления: это оскверняет
человека» (Ев. от Матфея 12:19) или «Лукаво сердце человеческое более всего
и крайне испорчено; кто узнает его?» (Книга Иеремии 17:9). Для писателя-
«мистика» не разум является ключом к миропониманию, а интуиция, Разум
отступает перед натиском бессознательного – и человек сокрушен.
Бессознательное – это бездна, пропасть, грозящая разверзнуться в любую
минуту под изощренными сооружениями человеческого ума, и знаменательно то,
что само вынесенное в заглавие слово, являясь емким образом-символом,
встречается у Андреева весьма часто, порой становясь одним из ключевых
(например, в рассказах «Вор» (1905) и «Тьма» (1907). Писатель намеревался
осветить и «благородные» стороны человека в «Антибездне», но замысел
остался неосуществленным. Важным не только литературным, но и общественным событием стало
появление антивоенной повести «Красный смех» (1904). Ее тематическая основа
– события русско-японской войны, но сюжетно-копозиционный центр
произведения составило потрясенное, болезненно галлюцинирующее сознание
участника кровавой бойни: «Это красный смех. Когда земля сходит с ума, она
начинает так смеяться. …она стала круглая, гладкая и красная, как голова, с
которой содрали кожу». Андреев хотел, чтобы повесть издали с офортами
любимого им Ф. Гойи «Бедствия войны». Ключом к пониманию главной идеи
повести являются слова одного из братьев, от имени которого ведется
повествование в «Красном смехе»: «…ведь нельзя же безнаказанно десятки и
сотни лет учить жалости, уму, логике – давать сознание. Можно стать
безжалостным, потерять чувствительность, привыкнуть к виду крови, и слез, и
страданий – как вот мясники, или некоторые доктора, или военные; но как
возможно, познавши истину, отказаться от нее?.. Миллион людей, собравшись в
одно место и стараясь придать правильность своим действиям, убивают друг
друга, и всем одинаково больно, и все одинаково несчастны, – что же это
такое, ведь это сумасшествие?». Андреев показывает воздействие войны на
сознание ее участников и людей, которые не были на войне, но потрясены
судьбой десятков тысяч ее несчастных жертв. Несмотря на фактографичность
повести, задача Андреева заключалась не в том, чтобы отобразить «факты
войны», которые, по его словам, «всегда одинаковы», а в том, чтобы
воспроизвести отношения к войне современников, близких ему по духу, героев
«гаршинской складки», и свое собственное отношение, которое «…также факт, и
весьма немаловажный» (Лит. наследие, С. 244). Жанр «Красного смеха»
Андреев определил как «фантазию на тему о будущей войне и будущем
человеке». Идейный подтекст «фантазии» состоит в том, что разумный
интеллигентный человек XX в., участвующий в войне, не имея каких-либо
гуманных целей или освободительных задач, должен перестать существовать
как личность, как полноценный член общества, как представитель культурного
человечества. «Красный смех» был воплем о несоответствии этических и
исторических гуманных представлений культурного человечества реальному
состоянию мира, он был криком о необходимости спасения человека, людей,
народов, человечества от «мировой заразы», насаждающей войны как способ
собственного существования и распространения. Консервативно настроенная
цензура запретила инсценировки «Красного смеха», усмотрев в нем «пропаганду
идей антимилитаризма… с социалистической тенденцией» (Цит. по кн.: Андреев
Л. Повести и рассказы, т. 1, с. 681 (публикация В. Н. Чувакова). Войне Андреев, как он сам писал Л. Н. Толстому, был «обязан ломкой
мировоззрения». Россия представляется ему теперь больной, «проклятой …
страной героев, на которых ездят болваны и мерзавцы» (Письмо К. П.
Пятницкому, 15 мая 1904). С надеждой и воодушевлением ждет он революции
«нынешняя весна [ему же, февраль 1905] много даст красных цветов. …что даст
революция, умноженная на войну, на холеру, на голод, – невозможно решить. А
в итоге будет хорошо – это несомненно» (Лит. наследство. Т. 72. С. 28).
Андреев предоставляет свою квартиру для заседания ЦК РСДРП, которую он
считал «самой крупной и серьезной революционной силой», дает согласие на
сотрудничество в большевистской газете «Борьба», участвует в секретном
совещании финской Красной Гвардии. В повести «Губернатор» (1906) Андреев
оправдывает террористические акты против царских сановников. Завязка сюжета
повести – расстрел демонстрации рабочих по распоряжению губернатора. Но ни
эта завязка, ни процесс подготовки и осуществления убийства губернатора
террористами не составляют собственного сюжета повести. Как и все факты
внешней жизни, эти даны в повести через призму восприятия губернатора, как
толчок к его переживаниям. Основа сюжета – духовная эволюция губернатора,
внутренний процесс его второго, нравственного рождения, происшедшего в
момент его физической, вынужденной желанной и необходимой кончины. «Не тот
момент драматичен, когда по требованию фабриканта уже прибыли солдаты и
готовят ружья, а тот, когда в тиши ночных бессонных размышлений фабрикант
борется с двумя правдами и ни одной из них не может принять ни совестью, ни
издерганным умом своим» (Андреев Л. Письма о театре. – Литературный
альманах изд-ва «Шиповник», кн. 22. СПб., 1914, С. 232-233). В драме «К
звездам» (1906), самом оптимистическом своем произведении, автор утверждает
социальную ценность подвига, и научного, и революционного. Андреев выводит
на сцену представителей лучшей части современного человечества – ученых,
для которых работа есть повседневный подвиг, и революционеров, для которых
героизм есть жизнь. В пьесе разграничены «верх» и «низ». «Верх» – это те,
кто приблизился «к звездам», к вечности, бессмертию, совершенству. Где-то
«внизу» обитают те, кто страдает, ищет, но еще не знает путей наверх. Было
бы неверно утверждать, что Андреев примиряет точки зрения революционеров и
ученых, «романтиков» и «реалистов», «верха» и «низа». Он объединяет,
синтезирует все лучшее, что было в арсенале «пионеров» науки и революции.
Вот почему рядом с Трейчем и Николаем (сыном Терновского), носителями
социально-активной философии жизни как равновеликий стоит астроном
Терновский. Вот почему в его финальном монологе слиты воедино современное
научное знание о жизни и революционно-философское представление движении
бытия как прогресса, как конечного торжества Солнца, Разума и Гармонии. После разгрома в Финляндии Декабрьского вооруженного восстания и
красной Гвардии наступает полоса глубокого идейного и психологического
кризиса Андреева. «Не на кого надеяться русской революции, – пишет он
Горькому в октябре 1906,- мало друзей у свободы, и нет у нее горячих
любовников». К нему возвращаются мысли о роковой предопределенности людских
судеб, о бесплодности сопротивления извечным законам жизни, его пессимизм
принимает «космический» (Горький) характер. А после смерти в ноябре 1906
Александры Михайловны, жены, которая была ему и другом, и литературным
советчиком, Андреев вступает в полосу депрессий, осложненных приступами
запоев. Разочарования в недавних предчувствиях и надеждах, скептическая
оценка и отдельного человека, и «толпы» – вот что устанавливает идейно-
эмоциональную тональность андреевских произведений послереволюционного
периода. Так, полон непримиримой ненависти к существующему Савва (драма
«Савва» 1906). Но, подчеркивает Андреев, он «”не герой” мой … это – еще раз
и еще раз трагическое жизни, тоска о светлом, загадка смерти» (Лит.
наследство. Т. 72. С. 266). «Савва» – это социально-философское художественное произведение «о
трагическом в жизни», « тоска о светлом», алкание раскрепощения человека.
Ее идейно-художественная задача, как ее понимал автор, «дать синтез
российского мятежного духа в различных крайних его проявлениях» (Андреев Л.
Неизданные письма. Публикации и комментарии Л. И. Беззубова. – Учен. Зап.
Тартуского ун-та, 1962, т. 5. Вып. 119, С. 385). Пессимистичен по своей
оценке перспектив революционных восстаний рассказ «Так было» (1906).
Рассказ «Так было» и драма «Савва» не кончаются полной и торжествующей
победой. Но победы нет ни в повести «Губернатор», ни в пьесе «К звездам».
«Физической» победы революции у Андреева никогда и не могла быть даже в
самых светлых его вещах («К звездам», «Из рассказа, который никогда не
будет окончен», «Иван Иванович»), она могла быть и была только духовной. И
тогда она свидетельствовала и о демократической направленности творчества
Андреева, и о его романтической увлеченности, и об органической симпатии к
революции.
Трусливыми обывателями предстают в повести «Иуда Искариот и другие» (1907)
не только толпа, глумящаяся над Христом, но и его ученики. Обречен на
смерть человек в драме «Жизнь человека» (1907). Некто в сером неустанно
напоминает ему, что он лишь «покорно совершает круг железного
предназначения». Сценическая история драматургии Андреева началась в 1907
г. в Петербурге, на сцене Драматического театра В.Ф. Комиссаржевской, или,
как его называли, в театре на Офицерской 22 февраля состоялась премьера
спектакля «Жизнь Человека» в постановке В. Э. Мейерхольда, 12 декабря та же
пьеса была впервые показана в московском Художественном театре. Ставил
спектакль К. С. Станиславский. Обе постановки, совершенно разные по стилю и
исполнению, имели громадный успех и послужили источником острой дискуссии в
театральной прессе. Тогда же, в 1907 г. появились и первые театроведческие
оценки творчество Андреева. Н. Е. Эфрос, крупнейший театральный критик
своего времени, писал после первых постановок «Жизни Человека»: «Сыграть
Леонида Андреева слишком заманчиво. Очень уж это большой талант; бесспорно,
к нему сейчас сильнее, чем к кому-нибудь из наших писателей, влечется
всякое внимание. Темная туча окутывает душу Андреева, и родятся в ней
чувства и мысли такие тяжелые, налитые безысходною тоскою, черною
безнадежностью. Этот темный огонь жжет и при чтении, эти слова театр сейчас
же должен был увидеть – и увидел, – что ему придется, если он захочет быть
достойным пьесы, не только как угодно совершенно ее сыграть, но еще и
прежде всего изобрести способы, как сыграть». 18 сентября он впервые видит «Жизнь Человека» на сцене. Зал
приветствует его овациями. От театра подносят венок. Андреев очень доволен
постановкой. 21-го он приходит на спектакль второй раз и даже вносить кое-
какие изменения в первый акт пьесы. Высоко оценивая мейерхольдовский спектакль «Жизнь Человека»,
Комиссаржевский считал, что именно в ней театр вступил «на путь нового
реализма, реализма мистического», в отличие от натуралистического, и от
символистского театра «марионеток, пластических по деревянности,
однообразия голосов». К последнему, по мнению Комиссаржевского, повернул
Мейерхольд после постановки «Жизни Человека». Тем не менее, духовное
бунтарство, богоборческие тенденции пьесы вызвали на родине Андреева взрыв
негодования в реакционных клерикальных и общественных кругах. Те же силы
ополчились на пьесу «Жизнь Человека», поставленную в 1909 г. во Львове на
сцене городского польского театра. Большинство польских газет осуждало
пьесу. Эти обвинения подчас сопровождались примитивно грубыми выпадами
против писателя. Один из рецензентов, ссылаясь на статью Мережковского
«Грядущий хам», пишет еще более оскорбительно, говоря о «низменности»,
«грубости» «Жизни Человека», о том, что нервные люди просто не выдерживали
зрелища и убегали с спектакля… Противниками «Жизни Человека» руководили не
только, как им казалось, оскорбленные религиозные чувства, но более всего
страх перед растущей силой нового свободного сознания. Показательно, что
даже враждебно настроенная к пьесе газета вынуждена была признать: «Вся
польская пресса единодушно осудила творение Андреева, которым, однако,
восхищаются толпы зрителей, особенно молодежь». О непознаваемости мира и господстве в нем иррационального, о бессилии
добра говорится и в пьесе «Анатэма» (1910). Растерянными, болезненно-
надломленными, лишившимися целей и ценностей выступают в произведениях
Андреева и те, кто сохранил еще способность к протесту и действию. К
решению «погасить огни» приходит эсер-террорист: «Если нашими фонариками не
можем осветить всю тьму, так погасим же огни и все полезем в тьму. Если нет
рая для всех, то и для меня его не надо» («Тьма», 1907). Не борются, а
только бунтуют («Царь Голод», 1908) люди труда, ничем по сути не отличаясь
от своих «попутчиков» – деклассированных элементов, которые поджигают
картинные галереи, библиотеки; крестьяне в авт. ремарках подобны
человекообразным, у рабочих «слабо развитая голова с низким лбом». В
анархический авантюризм и бандитизм вырождается былая революционность у
героя романа «Сашка Жегулев» (1911). Наконец, характерно и то, что именно в
эти годы А. создает одно из лучших произведений о смерти во всемирной
литературе (рассказ «Елеазар», 1906). В то же время Андреев остается враждебным реакционному лагерю: он
публикует, с посвящением Л. Толстому. «Рассказ о семи повешенных» (1908),
обличающий правительственные репрессии, поддерживает нелегальный фонд
узников Шлиссельбургской крепости, скрывает в своем доме (построенном в
1908 в финской деревне Ваммельсу) революционеров. Решительно дистанцируется
он и от тенденции к развенчанию революции как таковой, к окарикатуриванию
образов ее деятелей. «Идею “Царя Голода”,- корректирует он в интервью,
пафос этой пьесы, – поняли как объявление банкротства революции. Может
быть, я сам до известной степени виноват в том, что так понят. Я не дал
ясно понять, что здесь идет речь только о простом бунте, а не об истинной
революции» (Лит. наследство.Т.72. С. 310). Противоречива и литературно-эстетическая позиция Андреева. Защищая
свободу творчества, право художника выражать любые взгляды и настроения, он
приглашает в сборник «Знание» и А. Блока, которого ценил и любил больше
всех из современных поэтов, и Ф. Сологуба. И когда Горький «восстал» против
их участия, Андреев сложил с себя звание редактора этих сборников. С другой
стороны, став сотрудником, а в 1907-09 и редактором модернистского
альманаха «Шиповник», он отклонил романы Б. Савинкова «Конь бледный» и
Сологуба «Навьи чары». Они были все же опубликованы в «Шиповнике», и
Андреев отказался от дальнейшего редактирования этого издания.
Сложными, отличавшимися и внешней, и внутренней противоречивостью,
оказались собственно творческие связи Андреева с символизмом, его
философией, этикой и эстетикой. Он высоко ценил в символистах то, что они
любят литературу, «быть может, даже больше, чем мы, ибо утверждают ее
самоцельность, работают над нею неустанно, тормошат ее ежечасно». И в то же
время настораживает «их оторванность от масс» – «все они не демократичны»
(Лит. Наследство. Т. 72. С. 292). Правда, в своей автобиографии (написанной
от третьего лица) Андреева признавал, что «по форме писаний, по темам
своим, по направлению мысли он так же далек от народа». Но именно по
направлению мысли, по форме, по образно-стилевому строю своих произведений
Андреев двинулся по пути, отличному от художественных исканий русского
символизма. Эстетика символизма опиралась на постулаты идеалистической
философии о параллелизме «феноменов», данных чувственному опыту, и
«ноуменов», постигаемых откровением духовных сущностей: Андреев остался
равнодушен к этому учению. И потому символисты, отметив в его произведениях
«прикосновение общественности к религии» (Мережковский Д. С. В обезьяньих
лапах // Мережковский Д. С. В тихом омуте. М., 1991), не признали его
«своим»: «Мистика Достоевского по сравнению с мистикой Андреева – солнечная
система Коперника по сравнению с календарем» (Там же). Символизм полагал
«подражательное воспроизведение наблюденного», «феноменов», «постоянным
субстратом художественного творчества» (Иванов Вяч. Борозды и межи. М.,
1916. С. 252), обнаруживая в этом совпадение с эстетикой реализма, и
предостерегал против любой иносказательности, против «опасности
аллегоризма, убивающего искусство» (Эллис. Русские символисты. М., 1910. С.
29). Андреев уже в ранних произведениях прибегает к аллегорической
образности. Природа собственного творческого дара мыслится Андреевым
таковой, что он никак «не мог вполне выразить свое отношение к миру в плане
реалистического письма … я внутренне, по существу моему писательски-
человеческому, – я не реалист» (Лит. Наследство. Т. 72. С. 541). Все категоричнее и резче расходясь со «знаньевцами», Андреев
разрабатывает приемы и принципы не изобразительного, а выразительного
письма. Стилеобразующими его доминантами становятся не черты и приметы
реальных характеров и ситуаций, а экспрессивные детали, слова повышенной
эмоционально-оценочной окраски, «гипнотизирующий» (Горький) ритм. Так, его
роман «Сашка Жегулев» настолько переполнен стихией лиризма, что
выламывается из рамок эпического жанра. Для своих драм Андреев ищет новые
формы, синтезирующие литературу и другие виды искусства. Поиски эти
приводят к насыщению его пьес предельной условностью, аллегориями. «Вопрос
об отдельных индивидуальностях как-то исчерпан, отошел,- писал он В. В.
Вересаеву,- хочется все эти разношерстные индивидуальности так или иначе,
войною или миром, связать с общим». Так, в «Жизни человека» персонажи не
имеют даже собственных имен – это Враги, Друзья, Гости, Некто в сером…
«Вообще, – писал Андрееву с упреком Горький, – ты слишком оголил твоего
человека, отдалив его от действительности, и тем лишил его трагизма, плоти
и крови» (Лит. наследство. Т. 72. С. 276).
Отсутствие или слабое развитие социальных инстинктов и общественных знаний приводит к тому, что человек сосредоточивает всё своё внимание на неразрешимых проблемах своего бытия, придаёт исключительное значение отвлечённым философским теориям, живёт между страхом жизни и страхом смерти, совершенно изолируясь от других людей, от общих задач и общих обязанностей. Таков путь к полному одиночеству.
Многие герои Андреева боятся жизни, устали от неё, «забиваются в угол» и смотрят на жизнь только издалека, «из окна». «Страшнее жизни ничего нет», – говорит Савва. Герои Андреева глупы, не чтят проповедников, душат друг друга, оскорбляют правду, дышат злобой и ненавистью. Спасение от этой жизни, раз невозможно чудо изменения её – это уход от жизни. В рассказе «В подвале» Хижняков спасается от жизни в одиночестве, в своём подвальном углу. Пьяницы из «Жизни человека» отсиживаются от жизни в грязном кабаке. Лучше ужасы кабацкой жизни, чем сама жизнь. Бессмысленна, ужасна, жестока, жизнь, нет ей оправдания и нет выхода в единении с людьми, образующими бесконечный поток жизни. Бессмысленна жизнь не только потому, что люди осквернили её, но и потому, что сам человек не видит смысла жизни, его собственная жизнь нелепа.
Отсюда естественное отрицание города, как места скопления людей, как центра, где совершается непонятная для героев Андреева бессмыслица, где стремительный поток вечно спешащих людей несётся к смерти в каменных берегах, об-
44
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ¦ № 3, 2009
разуемых домами, где так много людей и, несмотря на это так одиноко чувствует себя отдельно взятый человек.
Герой рассказа «Город» Петров боялся города, особенно днём, когда улицы полны народа. Гуляя по улицам, он чувствовал, что толща каменных домов отделяет его от широкого свободного поля, где легко дышит под солнцем свободная земля, и далеко видит человеческий глаз.
Город рисуется Андрееву в своём многолю-дии как нечто непобедимое и равнодушно жестокое. Он давит землю тяжестью своих огромных многоэтажных домов, а боковые улицы, узкие и кривые, словно охвачены паническим страхом и пытаются убежать от центра в открытое поле, но не могут найти дорогу и путаются, и клубятся как змеи и перерезают друг друга и в безнадёжном отчаянии устремляются назад.
Людей в городе много. Каждый человек – отдельный мир со своими законами и целями, со своими радостью и горем, но все они как-то похожи друг на друга. На всех в праздник одинаковые фраки, все шаблонны в своих привычках. Андреева смущает и эта шаблонность, и одиночество человека. В «Проклятии зверя» он пишет: «Я боюсь города. я люблю пустынное море и лес. Моя душа мягка и податлива; и всегда она принимает образ того места, где живёт, образ того, что слышит она и видит. В большом городе она точно сжимается в комок, протягивается как серый коридор между глухих каменных стен… Дверей много, а выхода нет, так кажется моей душе, когда попадает она в город, где в каменных клетках живут городские люди. Потому что все эти двери – обман. Когда откроешь одну, за ней стоит другая; а когда откроешь эту, за ней ещё и ещё; и сколько бы ни шёл ты по городу, везде ты увидишь двери и обманутых людей, которые входят и выходят» [1, т. III, с. 123-124].
Традиционно реалистическая тема «маленького человека» приобретает иную окраску у Леонида Андреева. Человек – беспомощное существо перед лицом зловещих сил, бесконечно одинокое и страдающее.
В «Большом шлеме» Андреева внешний мир для игроков в карты просто не существует. Карты оживают, в них сконцентрирована жизнь играющих, для которых мистические комбинации карт -это своеобразный уход от действительности. В «Жизни Василия Фивейского»: «.среди людей он был одинок, словно планета среди планет» [1,
т. I, с. 493], в «Смехе»: «И как он был далёк от меня, этот мир! И как одинок я был под этой маской!» [1, т. I, с. 256], в рассказах «Мысль», «Город», «Вор», «Ложь», «Молчание» между человеком и миром – пропасть.
Беспомощность, униженность «маленького человека» у Леонида Андреева подчёркиваются внешними характеристиками персонажей. Отец Василий, например, «… был сух голосом, мямлил.», был «запуганным», и над ним «за глаза насмехались». У Алёши-дурачка из одноимённого рассказа «жалкая, просящая улыбка», «мольба, полная тоски и муки», «странная походка», «тоскливая безропотность и глубокая, животная покорность судьбе». Батюшка из «Неосторожности» стоит растерянный, смятый; голова его бессильно мотается, и пыльные морщинки на бледном лице темнеют бессмысленно кротко и жалко.
Необходимо отметить пристальное внимание Леонида Андреева ко всему, что связано с нравственным потрясением: присутствие или отсутствие страха, преодоление его. В центре его рассказов – страх смерти и страх жизни, а она не менее ужасна, чем смерть. «Маленький человек» испытывает панический ужас перед мирозданием. Андреев пишет: «И, объятый пустотой и мраком, безнадёжно трепетал Человек перед ужасом Бесконечного» [1, т. II, с. 210].
В «Воре» Андреева Федор Юрасов превращается в «комок смятения и страха». В «Проклятии зверя» передано смятение героя перед лабиринтами города, перед необходимостью быть частицей этого мира. Заурядный Сергей Петрович испытывает страх перед жизнью, которая представляется ему «мертвенно-печальной пустыней» («Рассказ о Сергее Петровиче»).
Л. Андреев — один из самых пессимистичных писателей в литературе начала XX века. Он носитель катастрофического сознания и идеи бесприютности человека в мире. Его творчество — реакция на неспокойное, «смутное» время, «страшные годы» России. Произведения Л. Андреева вобрали в себя дух эпохи. Чувствуя неизбежность гибели старого мира, писатель не верит в стремительное великолепное возрождение. Художественный мир Л. Андреева мрачен, гнетущ, полон неразрешимых противоречий. Жизнь изображается трагичной в своих основах. Писатель не находил в действительности добрых и светлых начал. Еще в юности мир казался ему «пустыней и кабаком». Не случайно главным героем произведений Л. Андреева становится ужаснувшийся абсурдности жизни и отчаявшийся человек. Он страдает от одиночества, чувствует себя игрушкой в руках Рока. Миром правят силы зла, поэтому люди находятся в зависимости у Непреложного. Попытки противостоять жестокой судьбе тщетны. Наверное, поэтому большинство произведений Л. Андреева рассказывают о трагическом поединке человека с Роком.
Концентрацией безумия, жестокой бессмысленности жизни становится образ «красного смеха» в одноименном рассказе. Л. Андреев, используя этот зловещий символ, стремится показать, что мир находится на краю пропасти, что его дни сочтены. Кровавая бездна рано или поздно поглотит человечество. Картину братоубийственной войны писатель рисует в бессвязных отрывках «найденной рукописи». Отдельные эпизоды не имеют ни начала, ни конца. Текст рассказа так же «расколот», как и изображенный в нем мир. «Безумие и ужас» — эти слова, повторенные многократно, становятся не только лейтмотивом произведения, но и лейтмотивом жизни. Рожденный событиями русско-японской войны, рассказ вырастает до философского обобщения. Андреев, видя бессмысленность и трагическую абсурдность происходящего, показывает, что люди беспомощны и несвободны: прекращение бойни не в их власти, поэтому они продолжают убивать друг друга. Солдаты — заложники чьей-то злой воли. Рассказ производит «потрясающее, оглушающее впечатление». Мир в нем представлен лишенным нравственных ориентиров и ценностей.
Надвигающийся кошмар парализует волю человека. От вмешательства Рока невозможно спастись. Трудно оставаться «вполне хорошим», когда мир плох. Эта мысль перечеркнула надежды, разрушила идеалы целомудренного революционера Алексея в рассказе «Тьма». Писатель показывает «очную ставку» двух правд: чистой революционной идеи героя и выросшей из самой жизни философии проститутки Любы. Перед лицом падшей женщины Алексей вдруг понимает, что «стыдно быть хорошим». Бесстрашный революционер оказался в «ловушке». Ему нечего противопоставить Любе. В одно мгновение герой утрачивает смысл жизни. Что же стало причиной столь глубокого разочарования? Угрызения совести, внезапная любовь или роковые силы, разрушающие самые основы бытия и калечащие души?
Каждое произведение Андреева убеждает нас в том, что во Вселенной торжествует «вненравственный хаос». В современном мире нет Бога, есть злая предопределенность. Это горькое открытие стоило жизни деревенскому священнику Василию Фивейскому. В нем нетрудно узнать «печального брата» библейского Иовы. Но в отличие от мифологического героя, вознагражденного за истинную веру Божьей милостью, священник Василий не получает ничего, кроме еще больших испытаний. Фивейский искренен в своем поклонении Всевышнему. Он мужественно перенес смерть сына, запой жены и затем ее гибель в сгоревшем доме. Не роптал священник, когда его второй сын родился идиотом. Василий ждал божественного знака, хотя верить становилось все труднее. Как заклинание звучат его слова «Я верую!», произносимые после каждого удара судьбы. Но все больше сомнений и отчаяния в душе героя. Непреодолимые страдания привели священника к бунту, к отречению от единственного духовного богатства, которое оказалось не в состоянии избавить людей от мук. В порыве безумной гордыни отец Василий почувствовал себя богоравным и захотел воскресить человека. Над телом умершего работника он произносит слова Христа, но лишь повергает в ужас тех, кто собрался в церкви. Бунт Василия не только не принес ему счастья, но окончательно разрушил его внутренний мир. Утрачивая веру, герой теряет смысл жизни.
Ему остается только умереть. Драма Василия Фивейского — еще одно страшное доказательство бесплодности попыток человека противостоять Року. За всеми действиями героя следила «зловещая маска» идиота — символ «злой преднамеренности жизни».
Бесприютность людей объясняется их несвободой от жестокой и неотвратимой Судьбы. В пьесе «Жизнь человека» Андреев заостряет тему зависимости личности от воли Рока. Человек приходит в мир из неведомого черного океана. Туда же ему неизбежно предстоит вернуться в назначенный час. Человек не хозяин своей жизни. Рядом с ним все время Некто в сером — символ всего того, что препятствует свободе личности, символ «железного предначертания». Главный герой пьесы, собирательный образ, воплощение всех людей, «влекомый временем… непреложно пройдет все ступени человеческой жизни, от низу к верху, от верху к низу. Ограниченный зрением, он никогда не будет видеть следующей ступени, на которую уже поднимется нетвердая нога его; ограниченный знанием, он никогда не будет знать, что несет ему грядущий день, грядущий час — минута. И в слепом неведении своем, томимый предчувствием, он покорно совершит круг железного предначертания».
Пять картин пьесы, показывающие пять периодов человеческой жизни, иллюстрируют эту мысль. Попытки героя победить Непреложное наталкиваются на равнодушие Некоего в сером с горящей свечой в руках, монотонно повторяющего: «Но убывает воск, съедаемый огнем. — Но убывает воск». Однако и сам писатель, и многие его современники видели истинное величие и трагизм в том, что Человек, несмотря ни на что, не сдается, а борется до конца. По мнению А. Блока, герой пьесы не побоялся вызвать на бой «неумолимую, квадратную, проклятую Судьбу».
В представлении Л. Андреева, человеческая жизнь одинока, печальна, механистична. Действительность жестока и беспощадна. Писатель сострадает героям, утратившим последнюю опору в мире, но наибольший интерес вызывают у него те, кто сохранил способность к сопротивлению, для кого само отчаяние становится источником самопознания. Пусть борьба бесперспективна, пусть человек обречен, но он не должен добровольно соглашаться на роль покорного орудия в руках Судьбы.
Страница: [ 1 ] 2
Отец, Николай Иванович, по семейным преданиям, внебрачный сын орловского помещика, окончил уездное училище, затем таксаторские курсы и стал землемером. Мать, Анастасия Николаевна, из захудалого дворянского рода. Детские и юношеские годы Андреева прошли в отцовском доме. В 1882 его отдали в орловскую гимназию. Учился он, по собственному признанию, «скверно», но много и самозабвенно читал – Ж. Верна, Э. По, Ч. Диккенса, которого, вспоминал Андреев, «перечитывал десятки раз». Но свое сознательное отношение к книге он связывает с Д. И. Писаревым.
Задумывался он и над трактатом Л. Н. Толстого «В чем моя вера?», «вгрызался» в Э. Гартмана и А. Шопенгауэра, чье сочинение «Мир как воля и представление» оказало на него сильнейшее и устойчивое влияние. Он и в зрелые годы оставался «под знаком» Шопенгауэра (Лит. наследство. Т. 72. С. 219): к его исторической и этической концепции восходят и трагическое миропонимание, и пессимизм, которые появлялись в творчестве писателя в кризисные моменты его развития.
В 1891 Андреев, по окончании гимназии, поступил на юридический факультет Петербургского университета. Отчисленный из него в 1893 «за невзнос платы», перевелся в Московский университет. Плату за обучение вносит за него Общество пособия нуждающимся. Бедствуя, Андреев дает уроки, рисует на заказ портреты (как и в Орле после смерти отца в 1889). Окончив в 1897 университет кандидатом права, Андреев служит помощником присяжного поверенного, выступает в суде в качестве защитника. В 1897 начинается и систематическая литературная деятельность Андреева, хотя первое его выступление в печати состоялось в 1892, когда он в журнале «Звезда» опубликовал написанный им для заработка рассказ о голодающем студенте «В холоде и золоте». Андреев входит в литературу автором многочисленных судебных репортажей, печатавшихся вначале в «Московском вестнике», а затем в газете «Курьер».
Здесь он вел два цикла фельетонов, а с дек. 1901 заведовал беллетристическим отделом, где при его содействии появились первые произведения Б. К. Зайцева, А. М. Ремизова, Г. И. Чулкова и др. Новеллистическое наследие Андреева включает в себя около девяноста рассказов. Большая их часть (свыше пятидесяти) создана в первый период творчества – с 1898 по 1904 гг. В новеллистике, отмеченной бурными художественными поисками, произошло становление писателя как мастера, здесь наметился круг его постоянных образов и тем. Начиная с 1905 г., Андреев работает и как прозаик, и как драматург. Постепенно театр занимает все большее место в творчестве Андреева; на протяжении десяти лет он создает оригинальные театральные системы. Во второй половине 1900-х гг. и в 1910-е гг. Андреев написал примерно равное число рассказов: около двадцати в каждый период.
При этом неуклонно растет количество драм: одиннадцать пьес создал Андреев в годы первой революции и годы реакции, семнадцать – в десятые годы. Повышение удельного веса драматургии отражало изменение жанровой ориентации художника. На это указывают не только количественные характеристики творческого спектра. В своих ранних рассказах Андреев продолжает традиции «шестидесятников»: Н. В. Успенского, А. И. Левитова, Н. Г. Помяловского, Ф. М. Решетникова с типичной для их прозы «правдой без всяких прикрас» (Н. Г. Чернышевский), стихией бытописания, скрупулезной, не всегда художественно мотивированной детализацией. Но в лучших из них – «Баргамот и Гараська» (1898), «Петька на даче» (1899), «Ангелочек» (1899) – отчетливо проступают и социальные приметы героев, и противоречия времени, и сочувственно – сострадательное отношение автора к «униженным и оскорбленным», и авторская ирония.5 апреля 1898 г. в «Курьере» был напечатан рассказ «Баргамот и Гараська», по словам одного из критиков, открывший «триумфаторский бег колесницы Леонида Андреева». М. Горький выразил свое мнение по поводу этого рассказа так: «Черт знает, что такое… Я довольно знаю писательские штуки, как вогнать в слезу читателя, а сам попался на удочку: нехотя слеза прошибла». (Сб. «Горький на родине», Горьковское изд-во, 1937, с. 135.). Место действия рассказа Андреева – окраина губернского города Орла, населенная «пушкарями», чей быт и нравы с детства были хорошо знакомы писателю. В пасхальную ночь городовой Иван Акиндыч Бергамотов, прозванный «пушкарями» Баргамотом, гроза Пушкарной улицы, вдруг разжалобился и привел к себе домой разговляться безродного босяка Гараську. Описание мирной беседы за пасхальным столом полицейского держиморды с босяком без роду, без племени дается в умильно идиллическом ключе: «Утро. У открытого окошка сидят за столом Баргамот и Герасим Андреич и кушают спрохвала чай… Разговор идет степенный. Баргамот, пережевывая слова, излагает свой взгляд на ремесло огородника, являясь, видимо, одним из его приверженцев.
Вот пройдет неделька, и за копанье гряд можно будет приняться. А спать пока что Герасим Андреич может и в чуланчике. Время к лету идет. —Еще чашечку выкушайте, Герасим Андреич! —Благодарствуйте, Иван Акиндыч, уже достаточно. —Кушайте, кушайте, мы еще самоварчик подогреем». («Курьер», 1898, № 94, 5 апреля.). Этот вариант рассказа, напечатанный в «Курьере», определенно не понравился Горькому, который написал Андрееву: «Лучший ваш рассказ «Баргамот и Гараська» – сначала длинен, в середине превосходен, а в конце вы сбились с тона». Л. Андреев прислушался к мнению М. Горького и изменил конец рассказа, что заставляет по другому посмотреть на пасхальное «происшествие» в приходе Михаила Архангела, т. е. совсем не умиленными глазами. …На приглашение жены Баргамота: «Кушайте, Герасим Андреич», из Гараськиной груди «вырывается снова тот жалобный и грубый вой, который так смутил Баргамота… Баргамот с растерянной и жалкой миной смотрит на жену: . Ну, чего вы Герасим Андреич! Перестаньте, – успокаивает та беспокойного гостя. . По отчеству… как родился, никто по отчеству… не называл…». Итак, под видом умильного пасхального рассказа Андреев преподнес читателю страшную историю человека, лишенного имени человеческого. Автор как бы показывает, что «за выдуманной жизнью течет своя безрадостная жизнь» («Курьер», 1900, № 356, 24 декабря).
И делает он это главным образом посредством тонкой иронии, которая сопровождает его рассказ и о жизни пушкарей, и о судьбе Гараськи, и о стремлении Баргамота попользоваться даровым трудом босяка. «В заключительных строках, в трагической оглядке пьянчужки на свою жизнь мелькнуло, скользнуло что-то серьезное, глубокое, совсем непривычное для пасхального наброска, вильнула и спряталась трагически-тревожная мысль, почудилась тень чьего-то вдумчивого, умиленного и скорбного лица», – писал об андреевском рассказе критик А. Измайлов (А. Измайлов, «Литературный Олимп», М., 1911, с. 235).
В рассказе «Ангелочек» для Ивана Саввича, бывшего статистика, отца Сашки ангелочек – это мечта о чистой любви и счастье со Свечниковской барышней, мечта, служащая для героя разрывом «круга железного предначертания», куда он попал под воздействием «рока», но и не без собственных усилий. Для Сашки в ангелочке сосредоточилась не только и не столько иллюзия счастья, сколько «бунт», несогласие «с нормой» жизни. В рассказе «Петька на даче» Петька, как и взрослые, воспринимает в качестве нормы жизни прозябание в парикмахерской. Дача для него – та же иллюзия, только временный разрыв кольца. Но, как и для Сашки ангелочек, она – не только мгновение, озарение, случай; она – реальность, естественность, желанное, противоречащее норме и закону. Образ ребенка как носителя «естественного» начала всем в рассказах Андреева. И в Сашке и в Петьке, и в других детях есть энергия чувства, ненависть, протест, жизнь.В Андрее Николаевиче («У окна»), Иване Саввиче, Хижнякове («В подвале») остались призраки, тени жизни. Вместе с тем дальнейшее творческое развитие Андреева предопределило не только его верность реализму и гуманистическим заветам русской классики. Он тяготеет и к созданию отвлеченно-аллегорических образов, выражающих по преимуществу авторскую субъективность, «одно голое настроение», как отозвался М.
Страница: [ 1 ] 2
Уделяя внимание социальному и имущественному неравенству, Андреев имел основание называть себя учеником Г. И. Успенского и Ч. Диккенса. Однако он не так, как М. Горький, А. С. Серафимович, Е. Н. Чириков, С. Скиталец, другие “писатели-знаниевцы”, понимал и представлял конфликты жизни: не указывал на возможность их решения в контексте текущего времени. Андреев смотрел на добро и зло как на силы извечные, метафизические, воспринимал людей как вынужденных проводников этих сил. Разрыв с носителями революционных убеждений был неизбежен. В. В. Боровский, зачисляя Андреева “по преимуществу” в “социальные” писатели, указал на “неправильное” освещение им пороков жизни. Писатель не был своим ни среди “правых”, ни среди “левых” и тяготился творческим одиночеством.
Андреев хотел в первую очередь показать диалектику мысли, чувства, сложный внутренний мир персонажей. Почти всех их больше, чем голод, холод, угнетает вопрос, почему жизнь строится так, а не иначе. Они заглядывают в себя, пытаются разобраться в мотивах своего поведения. Кто бы ни был его герой, у каждого “свой крест”, каждый страдает.
“Мне не важно, кто “он”, – герой моих рассказов: нон, чиновник, добряк или скотина. Мне важно только одно – что он человек и как таковой несет одни и те же тяготы жизни”.
В этих строчках письма Андреева к Чуковскому есть толика преувеличения, его авторское отношение к персонажам дифференцированно, но и правда тоже есть. Критики справедливо сравнивали молодого прозаика с Ф. М. Достоевским – оба художника показывали человеческую душу как поле столкновений хаоса и гармонии. Однако очевидна и существенная разница между ними: Достоевский в конечном итоге, при условии принятия человечеством христианского смирения, предсказывал победу гармонии, тогда как Андреев уже к концу первого десятилетия творчества почти исключил идею гармонии из пространства своих художественных координат.
Пафос многих ранних работ Андреева обусловлен стремлением героев к “другой жизни”. В этом смысле примечателен рассказ “В подвале” (1901) об озлобленных людях на дне жизни. Сюда попадает обманутая молодая женщина “из общества” с новорожденным. Она не без основания боялась встречи с ворами, проститутками, но возникшее напряжение снимает младенец. Несчастные тянутся к чистому “нежному и слабому” существу. Бульварную женщину хотели не допустить к ребенку, но она истошно требует: “Дай!.. Дай!.. Дай!..” И это “осторожное, двумя пальцами, прикосновение к плечику” описывается как прикосновение к мечте: “маленькая жизнь, слабая, как огонек в степи, смутно звала их куда-то…” Романтическое “куда-то” переходит у молодого прозаика из рассказа в рассказ. Символом “другой”, светлой жизни, иных взаимоотношений может служить сон, елочное украшение, дачная усадьба. Влечение к этому “другому” у персонажей Андреева показано как чувство неосознанное, врожденное, например, как у подростка Сашки из рассказа “Ангелочек” (1899). Этот неприкаянный, полуголодный, на весь мир обиженный “волчонок”, которому “временами… хотелось перестать делать то, что называется жизнью”, попав случайно на праздник в богатый дом, увидел на рождественской елке воскового ангелочка. Красивая игрушка становится для ребенка знаком “чудного мира, где он жил когда-то”, где “не знают о грязи и брани”. Она должна принадлежать ему!.. Сашка много терпел, защищая то единственное, что имел, – гордость, по ради ангелочка он падает на колени перед “пренеприятной тетей”. И снова страстное: “Дай!.. Дай!.. Дай!..”
Позиция автора этих рассказов, унаследовавшего от классиков боль за всех несчастных, гуманна и требовательна, однако в отличие от своих предшественников Андреев жестче. Он скупо отмеряет обиженным персонажам толику покоя: их радость мимолетна, а надежда призрачна. “Погибший человек” Хижияков из рассказа “В подвале” пролился счастливыми слезами, ему вдруг почудилось, что он “жить будет долго, и жизнь его будет прекрасна”, но – завершает свое слово повествователь – у изголовья его “уже усаживалась бесшумно хищная смерть”. И Сашка, наигравшись ангелочком, впервые засыпает счастливый, а восковая игрушка в это время тает то ли от дуновения горячей печки, то ли от действия некой фатальной силы: На стене вырезывались уродливые и неподвижные тени…” Присутствие этой силы автор пунктирно обозначает почти в каждом своем произведении. Характерная фигура зла строится на разных явлениях: тени, ночная тьма, природные катаклизмы, неясные характеры, мистические “нечто”, “некто” и т.д. “Вот ангелочек встрепенулся, словно для полета, и упал с мягким стуком на горячие плиты”. Схожее падение предстоит пережить Сашке.
Переживет падение и мальчик на побегушках из городской парикмахерской в рассказе “Петька на даче” (1899). “Состарившийся карлик”, знавший только труд, побои, голод, тоже всей душой стремился в неведомое “куда-нибудь”, “в другое место, о котором он не мог ничего сказать”. Случайно попав в господскую загородную усадьбу, “вступив в полное согласие с природой”, Петька внешне и внутренне преображается, но вскоре роковая сила в лице таинственного хозяина парикмахерской вырывает его из “другой” жизни. Обитатели парикмахерской – марионетки, но описаны достаточно подробно, и только хозяин-кукловод запечатлен в абрисе. С годами роль незримой черной силы в перипетиях сюжетов становится все заметнее.
У Андреева нет или почти нет счастливых финалов, но тьму жизни в ранних рассказах рассеивали проблески света: обнаруживалось пробуждение Человека в человеке. Мотив пробуждения органично связан с мотивом стремления персонажей Андреева к “другой жизни”. В “Баргамоте и Гараське” пробуждение испытывают характеры-антиподы, в которых, казалось, навсегда умерло все человеческое. Но за пределами сюжета идиллия пьяницы и городового (“родственника” будочника Мымрецова Г. И. Успенского, классика “шиворотной пропаганды”) обречена. В иных типологически схожих произведениях Андреев показывает, как трудно и как поздно просыпается в человеке Человек (“Жили-были”, 1901; “Весной”, 1902). С пробуждением к андреевским персонажам нередко приходит и осознание своей черствости (“Первый гонорар”, 1899; “Нет прощения”, 1904).
Очень в этом смысле рассказ “Гостинец” (1901). Малолетний подмастерье Сениста в больнице ждет мастера Сазонку. Тот обещал не оставлять мальчишку “в жертву одиночеству, болезни и страху”. Но наступила пасха, Сазонка загулял и забыл свое обещание, а когда пришел, Сениста был уже в мертвецкой. Только смерть ребенка, “как щенка, выброшенного на помойку”, открыла мастеру правду о темноте его собственной души: “Господи! – Сазонка плакал подымая руки к небу – Да разве мы не люди?”
О трудном пробуждении Человека говорится и в рассказе “Предстояла кража” (1902). Человек, которому предстояло “быть может, убийство”, остановлен жалостью к замерзающему щенку. Высокая цена жалости, “света среди глубокой тьмы…” – вот что важно донести до читателя рассказчику-гуманисту.
Многие персонажи Андреева мучаются от своей обособленности, экзистенциального мироощущения1. Тщетны их нередко экстремальные попытки освободиться от этого недуга (“Валя”, 1899; “Молчание” и “Рассказ о Сергее Петровиче”, 1900; “Оригинальный человек”, 1902). В рассказе “Город” (1902) говорится о мелком чиновнике, подавленном и бытом, и бытием, протекающем в каменном мешке города. В окружении сотен людей он задыхается от одиночества бессмысленного существования, против которого протестует в жалкой, комической форме. Здесь Андреев продолжает тему “маленького человека” и его поруганного достоинства, заданную автором “Шинели”. Повествование наполнено участием к человеку, у которого болезнь “инфлуэнцой” – событие года. Андреев заимствует у Гоголя ситуацию защиты страдающим человеком своего достоинства: “Все мы люди! Все братья!” – в состоянии аффекта плачет пьяный Петров. Однако писатель меняет трактовку известной темы. У классиков золотого века русской литературы “маленький человек” подавлен характером, богатством “большого человека”. У Андреева материально-социальная иерархия не играет решающей роли: давит одиночество. В “Городе” господа добродетельны, и сами они – те же Петровы, но на более высокой ступени социальной лестницы. Трагедию Андреев видит в том, что индивидуальности не составляют сообщества. Примечательный эпизод: дама из “заведения” встречает смехом предложение Петрова выйти замуж, но понимающе и в страхе “визжит”, когда тот заговорил с ней об одиночестве.
У Андреева равно драматично непонимание и межсословное, и внутрисословное, и внутрисемейное. Разобщающая сила в его художественном мире обладает злым юмором, как это представлено в рассказе “Большой шлем” (1899). В течение многих лет “лето и зиму, весну и осень” четыре человека играли в винт, но когда один из них умер, оказалось, что другие не знали, женат ли умерший, где он жил… Более всего компанию поразило, что покойный никогда не узнает о своем везении в последней игре: “у него был верный большой шлем”.
Эта сила поражает любое благополучие. Шестилетний Юра Пушкарев, герой рассказа “Цветок под ногою” (1911), рожден в обеспеченной семье, любим, но, подавленный взаимонепониманием родителей, одинок, и лишь “делает вид, что жить на свете очень весело”. Ребенок “уходит от людей”, спасаясь в вымышленном мире. К взрослому герою по имени Юрий Пушкарев, внешне счастливому семьянину, талантливому летчику, писатель возвращается в рассказе “Полет” (1914). Эти произведения составляют небольшую трагическую дилогию. Радость бытия Пушкарев испытывал лишь в небе, там в его подсознании родилась мечта навсегда остаться в голубом просторе. Роковая сила бросила машину вниз, но сам пилот “на землю… больше не вернулся”.
“Андреев, – писал Е. В. Аничков, – заставил нас проникнуться жутким, леденящим сознанием о непроницаемой пропасти, лежащей между человеком и человеком”.
Разобщенность порождает воинствующий эгоизм. Доктор Керженцев из рассказа “Мысль” (1902) способен на сильные чувства, но весь свой ум он употребил на замысел коварного убийства более удачливого друга – мужа любимой женщины, а затем на игру со следствием. Он убежден, что владеет мыслью, как фехтовальщик шпагой, но в какой-то момент мысль предает и разыгрывает своего носителя. Ей наскучило удовлетворять “сторонние” интересы. Керженцев доживает свой век в сумасшедшем доме. Пафос этого андреевского рассказа противоположен пафосу лирико-философской поэмы М. Горького “Человек” (1903), этому гимну созидающей силе человеческой мысли. Уже после смерти Андреева Горький вспоминал, что писатель воспринимал мысль как “злую шутку дьявола над человеком”. Про В. М. Гаршина, А. П. Чехова говорили, что они будят совесть. Андреев будил разум, точнее, тревогу за его разрушительные потенциальные возможности. Писатель удивлял современников непредсказуемостью, пристрастием к антиномиям.
“Леонид Николаевич, – столикой укоризны писал М. Горький, – странно и мучительно-резко для себя раскапывался надвое: на одной и той же неделе он мог петь миру “Осанна!” и провозглашать ему “Анафема!”.
Именно так Андреев вскрывал двуединую сущность человека, “божественное и ничтожное”, по определению В. С. Соловьева. Художник снова и снова возвращается к тревожащему его вопросу: какая из “бездн” преобладает в человеке? По поводу относительно светлого рассказа “На реке” (1900) о том, как “всем чужой” человек, поборол в себе ненависть к обижавшим его людям и, рискуя жизнью, спас их в весеннее половодье, М. Горький восторженно писал Андрееву:
“Вы – любите солнце. И это – великолепно, эта любовь – источник истинного искусства, настоящей, той самой поэзии, которая оживляет жизнь””.
Однако вскоре Андреев создает один из самых жутких рассказов в русской литературе – “Бездна” (1901). Это психологически убедительное, художественно выразительное исследование падения человеческого в человеке.
Страшно: чистую девушку распяли “недочеловеки”. Но еще страшнее, когда после непродолжительной внутренней борьбы по-звериному ведет себя интеллектуал, любитель романтической поэзии, трепетно влюбленный юноша. Еще чуть-чуть “до того” он и не подозревал, что зверь-бездна таится в нем самом. “И черная бездна поглотила его” – такова финальная фраза рассказа. Одни критики хвалили Андреева за смелый рисунок, другие призывали читателей бойкотировать автора. На встречах с читателями Андреев настойчиво утверждал, что от такого падения не застрахован никто1.
В последнее десятилетие творчества о пробуждении зверя в человеке Андреев говорил значительно чаще, чем о пробуждении Человека в человеке. Очень выразителен в этом ряду психологический рассказ “В тумане” (1902) о том, как ненависть к себе и миру у благополучного студента нашла выход в убийстве проститутки. Во многих публикациях упомянуты слова об Андрееве, авторство которых приписывается Льву Толстому: “Он пугает, а нам не страшно”. Но вряд ли с этим согласятся все читатели, знакомые с названными произведениями Андреева, а также с его рассказом “Ложь”, написанным за год до “Бездны”, или с рассказами “Проклятие зверя” (1908) и “Правила добра” (1911), повествующими об одиночестве человека, обреченного на борьбу за выживание в иррациональном потоке бытия.
* * *
Взаимоотношения М. Горького и Л. Н. Андреева – интересная страница истории отечественной литературы. Горький помог Андрееву ступить на литературное поприще, способствовал появлению его произведений в альманахах товарищества “Знание”, ввел в кружок “Среда”. В 1901 г. на средства Горького вышла первая книга рассказов Андреева, которая принесла автору славу и одобрение Л. Н. Толстого, А. П. Чехова. “Единственным другом” называл Андреев старшего товарища. Однако все это не спрямило их отношений, которые Горький характеризовал как “дружба-вражда” (оксюморон мог родиться при чтении им письма Андреева1).
Действительно, была дружба больших писателей, по словам Андреева, бивших “по одной мещанской морде” самодовольства. Аллегорический рассказ “Бен-Товит” (1903) являет собой пример андреевского удара. Сюжет рассказа движется как бы бесстрастным повествованием о внешне не связанных событиях: у “доброго и хорошего” жителя поселка близ Голгофы болит зуб, а в это же время на самой горе приводят в исполнение решение суда над “каким-то Иисусом”. Несчастный Бен-Товит возмущен шумом за стенами дома, он действует ему на нервы. “Как они кричат!” – возмущается этот человек, “не любивший несправедливости”, обиженный тем, что никому нет дела до его страданий.
Это была дружба писателей, воспевавших героические, бунтарские начала личности. Автор “Рассказа о семи повешенных” (1908), повествующего о жертвенном подвиге, по более – о подвиге преодоления страха смерти, писал В. В. Вересаеву: “А красив человек – когда он смел и безумен и смертью попирает смерть”.
Многие персонажи Андреева объединены духом противления, бунтарство – атрибут их сущности. Они восстают против власти серого быта, судьбы, одиночества, против Создателя, даже если им открывается обреченность протеста. Противление обстоятельствам делает человека Человеком – эта идея лежит в основании философской драмы Андреева “Жизнь Человека” (1906). Смертельно раненый ударами непонятной злой силы Человек проклинает ее у края могилы, зовет на бой. Но пафос противления “стенам” в сочинениях Андреева с годами слабеет, усиливается критическое отношения автора к “вечному облику” человека.
Сначала между писателями возникло непонимание, затем, особенно после событий 1905-1906 гг., – что-то действительно напоминающее вражду. Горький не идеализировал человека, но при этом нередко выражал убеждение, что недостатки человеческой природы в принципе исправимы. Один критиковал “баланс бездн”, другой – “бодрую беллетристику”. Их пути разошлись, но даже в годы отчуждения Горький называл своего современника “самым интересным писателем… всей европейской литературы”. И вряд ли можно согласиться с мнением Горького, что их полемика мешала делу литературы.
В определенной мере суть их разногласий вскрывает сравнение романа Горького “Мать” (1907) и романа Андреева “Сашка Жегулев” (1911). В обоих произведениях речь идет о молодых людях, ушедших в революцию. Горький начинает образностью натуралистической, заканчивает – романтической. Перо Андреева идет в обратном направлении: он показывает, как семена светлых идей революции прорастают тьмой, бунтом, “бессмысленным и беспощадным”.
Художник рассматривает явления в перспективе развития, предсказывает, провоцирует, предостерегает. В 1908 г. Андреев закончил работу над философско-психологической повестью-памфлетом “Мои записки”. Главный персонаж – характер демонический, преступник, осужденный за тройное убийство, и в то же время искатель правды. “Где же правда? Где же правда в этом мире призраков и лжи?” – вопрошает себя узник, но в итоге новоявленный инквизитор в тяге людей к свободе видит зло жизни, а к железной решетке на тюремном окне, открывшей ему красоту ограниченности, чувствует “нежную благодарность, почти любовь”. Он переиначивает известную формулу и утверждает: “Несвобода – осознанная необходимость”. Этот “шедевр полемики” смутил даже друзей писателя, поскольку повествователь скрывает свое отношение к убеждениям поэта “железной решетки”. Сейчас ясно, что в “Записках” Андреев подошел к популярному в XX в. жанру антиутопии, предсказал опасность тоталитаризма. Строитель “Интеграла” из романа Е. И. Замятина “Мы” в своих записях, по сути, продолжает рассуждения этого персонажа Андреева:
“Свобода и преступление так же неразрывно связаны между собой, как… ну, как движение аэро и его скорость: скорость аэро – 0, и он не движется, свобода человека – 0, и он не совершает преступлений”.
Существует ли одна правда “или их, как их минимум, две”, грустно шутил Андреев и рассматривал явления то с одной, то с другой стороны. В “Рассказе о семи повешенных” он открывает правду по одну сторону баррикад, в рассказе “Губернатор” – по другую. Проблематика этих произведений косвенно связана с делами революционными. В “Губернаторе” (1905) представитель власти обреченно ожидает исполнения смертного приговора, вынесенного ему народным судом. Толпа забастовщиков “в несколько тысяч человек” пришла к его резиденции. Сначала были выдвинуты невыполнимые требования, а затем начался погром. Губернатор был вынужден приказать открыть стрельбу. Среди убитых были и дети. Повествователь осознает и справедливость народного гнева, и тот факт, что губернатор был вынужден пойти на насилие; он сочувствует и той и другой стороне. Генерал, терзаемый муками совести, в конце концов сам осуждает себя на смерть: он отказывается покинуть город, ездит без охраны, и “Закон-Мститель” настигает его. В обоих произведениях писатель указывает па абсурдность жизни, в которой человек убивает человека, на противоестественность знания человеком часа своей смерти.
Правы были критики, видевшие в Андрееве сторонника общечеловеческих ценностей, внепартийного художника. В целом ряде произведений на тему революции, таких как “В темную даль” (1900), “Марсельеза” (1903), самое главное для автора – показать нечто необъяснимое в человеке, парадокс поступка. Впрочем, “черная сотня” считала его революционным писателем, и, опасаясь ее угроз, семья Андреевых жила некоторое время за границей.
Глубина многих произведений Андреева открылась не сразу. Так случилось и с “Красным смехом” (1904). К написанию этого рассказа автора подтолкнули газетные известия с полей Русско-японской войны. Он показал войну как безумие, порождающее безумие. Свое повествование Андреев стилизует под отрывочные воспоминания сошедшего с ума офицера-фронтовика:
“Это красный смех. Когда земля сходит с ума. она начинает так смеяться. На ней нет ни цветов, ни песен, она стала круглая, гладкая и красная, как голова, с которой сорвали кожу”.
Участник Русско-японской войны, автор реалистических записок “На войне” В. Вересаев раскритиковал рассказ Андреева за не соответствие действительности. Он говорил о свойстве человеческой натуры “привыкать” ко всяким обстоятельствам. По произведение Андреева как раз и направлено против человеческой привычки возводить в норму то, что не должно быть нормой. Горький призывал автора “оздоровить” рассказ, уменьшить элемент субъективности, ввести больше конкретики, реалистических изображений войны1. Андреев ответил резко: “Оздоровить – значит уничтожить рассказ, его основную идею… Моя тема: безумие и ужас”. Понятно, что автор дорожил философским обобщением, заключенным в “Красном смехе”, и его проекцией в грядущие десятилетия.
И уже упомянутый рассказ “Тьма”, и повесть “Иуда Искариот” (1907) не были поняты современниками, соотносившими их содержание с социальной ситуацией в России после событий 1905 г. и осудившими автора за “апологию предательства”. Они оставили без внимания важнейшую – философскую – парадигму этих произведений.
В рассказе “Тьма” самоотверженный и светлый юноша-революционер, скрывающийся от жандармов, поражен “правдой публичного дома”, открывшейся ему в вопросе проститутки Любки: какое он имеет право быть хорошим, если она плохая? Он вдруг понял, что его и его товарищей взлет куплен ценой падения многих несчастных, и заключает, что “если фонариками не можем осветить всю тьму, так погасим же огни и все полезем во тьму”. Да, автор осветил позицию анархиста-максималиста, на которую перешел бомбист, но он осветил и “новую Любку”, возмечтавшую влиться в ряды “хороших” борцов за другую жизнь. Этот поворот сюжета был опущен критиками, осудившими автора за, как им казалось, сочувственное отображение ренегата2. Но образ Любки, который обошли вниманием и более поздние исследователи, играет важную роль в содержательном плане рассказа.
Повесть “Иуда Искариот” жестче, в ней автор рисует “вечный облик” человечества, не воспринявшего Слова божьего и убившего того, кто его принес. “За нею, – писал А. А. Блок о повести, – душа автора – живая рана”. В повести, жанр которой можно определить как “Евангелие от Иуды”, Андреев мало что меняет в сюжетной линии, очерченной евангелистами. Он приписывает эпизоды, которые могли иметь место в отношениях Учителя и учеников. Эпизодами отличаются и все канонические Евангелия. При этом андреевский, так сказать, юридический подход к характеристике поведения участников библейских событий открывает драматический внутренний мир “предателя”. Этот подход вскрывает предопределенность трагедии: без крови, без чуда воскресения люди не признают Сына Человеческого, Спасителя. Двойственность Иуды, сказавшаяся в его внешности, его метаниях, зеркально отражает двойственность поведения Христа: они оба предвидели ход событий и оба имели основание любить и ненавидеть друг друга. “А кто поможет бедному Искариоту?” – многозначительно отвечает Христос Петру на просьбу помочь ему в силовых играх с Иудой. Христос печально и понимающе клонит голову, услышав слова Иуды, что в другой жизни он первый будет рядом со Спасителем. Иуда знает цену зла и добра в этом мире, болезненно переживает свою правоту. Иуда казнит себя за предательство, без которого не состоялось бы Пришествие: Слово не дошло бы до человечества. Поступок Иуды, который до самого трагического финала надеялся, что люди на Голгофе вот-вот прозреют, увидят и осознают, кого они казнят, – “последняя ставка веры в людей”. Автор осуждает все человечество, включая апостолов, за невосприимчивость к добру3. На эту тему у Андреева есть интересная аллегория, созданная одновременно с повестью, – “Рассказ змеи о том, как у нее появились ядовитые зубы”. Идеи этих произведений прорастут заключительным сочинением прозаика – романом “Дневник Сатаны” (1919), опубликованным уже после смерти автора.
Андреева всегда привлекал художественный эксперимент, в котором он мог бы свести обитателей мира сущего и жителей мира явного. Достаточно оригинально тех и других он свел в философской сказке “Земля” (1913). Творец шлет на землю ангелов, желая знать нужды людей, но, познав “правду” земли, посланцы “надают”, не могут сохранить незапятнанными свои одежды и не возвращаются на небеса. Им стыдно быть “чистыми” среди людей. Любящий Бог понимает их, прощает и с укором смотрит на посланца, посетившего землю, но сохранившего в чистоте свои белые одежды. Сам он не может снизойти на землю, ибо тогда не нужны будут людям небеса. Такого снисходительного отношения к человечеству нет в последнем романе, сводящем обитателей противоположных миров.
* А *
Андреев долго примеривался к “бродячему” сюжету, связанному с земными похождениями вочеловечившегося дьявола. Осуществлению давней задумки создать “записки дьявола” предшествовало создание красочной картины: сатана-Мефистофель сидит над рукописью, обмакивает перо в черси-чернильницу1. В конце жизни Андреев увлеченно работал над произведением о пребывании на земле предводителя всех нечистых с очень нетривиальным финалом. В романе “Дневник Сатаны” исчадие ада – персона страдающая. Замысел романа просматривается уже в повести “Мои записки”, в образе главного героя, в его размышлениях о том, что самого дьявола со всем его “запасом адской лжи, хитрости и лукавства” человек способен “водить за нос”. Идея сочинения могла зародиться у Андреева при чтении “Братьев Карамазовых” Ф. М. Достоевского, в главе о черте, мечтающем воплотиться в наивную купчиху: “Мой идеал – войти в церковь и поставить свечку от чистого сердца, ей-богу так. Тогда предел моим страданиям”. Но там, где черт Достоевского хотел найти покой, конец “страданиям”. Князь Тьмы Андреева свои страдания только начинает. Важное своеобразие произведения – многомерность содержания: одной стороной роман повернут ко времени его создания, другой – в “вечность”. Автор доверяет Сатане высказать свои самые тревожные соображения о сущности человека, по сути, ставит под сомнение многие идеи своих более ранних произведений. “Дневник Сатаны”, как заметила давний исследователь творчества Л. Н. Андреева Ю. Бабичева, – это еще и “личный дневник самого автора”.
Сатана в обличье убитого им купца и на его же деньги решил поиграть с человечеством. Но средствами пришельца решил завладеть некий Фома Магнус. Он играет на чувствах пришельца к некой Марии, в которой дьявол узрел Мадонну. Любовь преобразила Сатану, ему стыдно за причастность к злу, пришло решение стать просто человеком. Искупая прошлые грехи, он отдает деньги Магнусу, обещавшему стать благодетелем людей. Но Сатана обманут и осмеян: “земная Мадонна” оказывается подставным лицом, проституткой. Фома осмеял дьявольский альтруизм, овладел деньгами, чтобы взорвать планету людей. В конце концов в ученом химике Сатана видит побочного сына своего родного отца: “Тяжело и оскорбительно быть этой штучкой, что называется на земле человеком, хитрым и жадным червячком…” – размышляет Сатана1.
Магнус – тоже фигура трагическая, продукт человеческой эволюции, персонаж, выстрадавший свою мизантропию. Повествователь равно понимает и Сатану, и Фому. Примечательно, что писатель наделяет Магнуса внешностью, напоминающей собственную (в этом можно убедиться, сравнив портрет персонажа с портретом Андреева, написанный И. Е. Репиным). Сатана дает человеку оценку со стороны, Магнус – изнутри, но в главном их оценки совпадают. Кульминация повести пародийна: описываются события ночи, “когда искушался Сатана человеком”. Плачет Сатана, увидевший в людях свое отражение, смеются земные “на все готовые черти”.
Плач – лейтмотивов произведений Андреева. Льют слезы многие и многие его персонажи, обиженные могущественной и злой тьмой. Плакал божий свет – заплакала тьма, круг замыкается, никому никуда выхода пет. В “Дневнике Сатаны” Андреев вплотную подошел к тому, что Л. И. Шестов назвал “апофеозом беспочвенности”.
* * *
В начале XX столетия в России, как и во всей Европе, театральная жизнь переживала пору расцвета. Люди творчества спорили о путях развития сценического искусства. В ряде публикаций, прежде всего в двух “Письмах о театре” (1911 – 1913), Андреев представил свою “теорию новой драмы”, свое видение “театра чистого психизма” и создал ряд пьес, соответствовавших выдвинутым задачам2. Он провозгласил “конец быту и этнографии” на подмостках, противопоставил “устаревшего” А. II. Островского “современному” А. П. Чехову. Не тот момент драматичен, рассуждает Андреев, когда солдаты расстреливают взбунтовавшихся рабочих, а тот, когда фабрикант бессонной ночью борется “с двумя правдами”. Зрелищность он оставляет для площадки кафешантана и кино; сцена театра, по его мнению, должна принадлежать незримому – душе. В старом театре, заключает критик, душа пребывала “контрабандой”. В новаторе-драматурге узнается Андреев-прозаик.
Первое сочинение Андреева для театра – романтико-реалистическая пьеса “К звездам” (1905) о месте интеллигенции в революции. Эта тема интересовала и Горького, и некоторое время они совместно работали над пьесой, однако соавторство не состоялось. Причины разрыва становятся понятны при сравнении проблематики двух пьес: “К звездам” Л. Н. Андреева и “Дети солнца” М. Горького. В одной из лучших пьес Горького, рожденной в связи с их общим замыслом, можно обнаружить что-то “андреевское”, например в противопоставлении “детей солнца” “детям земли”, но немного. Горькому важно представить социальную миги нацию вхождения интеллигенции в революцию, для Андреева главное – соотнести целеустремленность ученых с целеустремленностью революционеров. Примечательно, что персонажи Горького занимаются биологией, их главный инструмент – микроскоп, персонажи Андреева – астрономы, их инструментом является телескоп. Андреев дает слово революционерам, верящим в возможность разрушить все “стены”, мещанам-скептикам, нейтралам, находящимся “над схваткой”, и у всех них “своя правда”. Движение жизни вперед – очевидная и важная идея пьесы – определяется творческой одержимостью личностей, и не важно, отдают ли они себя революции или науке. Но счастливы у него лишь люди, живущие душой и мыслью обращенные к “торжествующей безбрежности” Вселенной. Гармония вечного Космоса противопоставлена безумной текучке жизни земли. Космос пребывает в согласии с истиной, земля изранена столкновением “правд”.
У Андреева есть ряд пьес, наличие которых позволило современникам говорить о “театре Леонида Андреева”. Этот ряд открывает философская драма “Жизнь Человека” (1907). Другие наиболее удачные работы этого ряда -“Черные маски” (1908); “Царь-Голод” (1908); “Анатэма” (1909); “Океан” (1911). Близки названным пьесам психологические сочинения Андреева, например такие как “Собачий вальс”, “Самсон в оковах” (обе – 1913-1915), “Реквием” (1917). Драматург называл свои сочинения для театра “представлениями”, подчеркивая тем самым, что это не отображение жизни, а игра воображения, зрелище. Он доказывал, что на сцене общее важнее частного, что тип говорит больше, чем фотография, а символ красноречивее типа. Критики отмечали найденный Андреевым язык современного театра – язык философской драмы.
В драме “Жизнь Человека” представлена формула жизни; автор “освобождается от быта”, идет в направлении максимальной обобщенности1. В пьесе два центральных персонажа: Человек, в лице которого автор предлагает видеть человечество, и Некто в сером, именуемый Он, – нечто, соединяющее в себе человеческие представления о верховной сторонней силе: Бог, рок, судьба, дьявол. Между ними – гости, соседи, родственники, добряки, злодеи, мысли, эмоции, маски. Некто в сером выступает вестником “круга железного предначертания”: рождение, бедность, труд, любовь, богатство, слава, несчастья, бедность, забвение, смерть. О быстротечности человеческого пребывания в “железном круге” напоминает свеча, горящая в руках таинственного Некто. В представлении участвуют персонажи, знакомые по античной трагедии, – вестник, мойры, хор. При постановке пьесы автор требовал от режиссера избегать полутонов: “Если добр, то, как ангел; если глуп, то, как министр; если безобразен, то так, чтобы дети боялись. Резкие контрасты”.
Андреев стремился к однозначности, аллегоричности, к символам жизни. Символов в символистском смысле у него нет. Это манера рисовальщиков лубочных картинок, художников-экспрессионистов, иконописцев, отображавших земной путь Христа в квадратиках, окаймленных единым окладом. Пьеса трагическая и героическая одновременно: несмотря на все удары сторонней силы, Человек не сдается, и у края могилы бросает перчатку таинственному Некто. Финал пьесы схож с финалом повести “Жизнь Василия Фивейского”: персонаж сломлен, но не побежден. А. А. Блок, смотревший пьесу в постановке В. Э. Мейерхольда, в рецензии отметил неслучайность профессии героя – он, несмотря ни на что, созидатель, архитектор.
“”Жизнь человека” – яркое доказательство того, что Человек есть человек, не кукла, не жалкое существо, обреченное тлению, но чудесный феникс, преодолевающий “ледяной ветер безграничных пространств”. Тает воск, но не убывает жизнь”.
Своеобразным продолжением пьесы “Жизнь Человека” видится пьеса “Анатэма”. В этой философской трагедии вновь появляется Некто, ограждающий входы, – бесстрастный и могучий хранитель врат, за которыми простирается Начало начал, Великий Разум. Он хранитель и слуга вечности-истины. Ему противостоит Анатэма, дьявол, проклинаемый за бунтарские намерения узнать истины
Вселенной и сравняться с Великим Разумом. Злой дух, трусливо и напрасно увивающийся у ног хранителя, – фигура по-своему трагическая. “Все в мире хочет добра, – размышляет проклятый, – и не знает, где найти его, все в мире хочет жизни – и встречает только смерть…” Он доходит до сомнений в существовании Разума во Вселенной: не Ложь ли имя этой разумности? От отчаяния и злобы, что не удается познать правду по ту сторону врат, Анатэма пытается познать правду по эту сторону врат. Он ставит жестокие эксперименты над миром и страдает от неоправданных ожиданий.
Основная часть драмы, повествующая о подвиге и смерти Давида Лейзера, “любимого сына бога”, имеет ассоциативную связь с библейским сказанием о смиренном Иове, с евангельской историей об искушении Христа в пустыне. Анатэма решил проверить истинность любви и справедливости. Он наделяет Давида огромными богатствами, подталкивает его на сотворение “чуда любви” к ближнему, способствует становлению магической власти Давида над людьми. Но дьявольских миллионов не хватает для всех страждущих, и Давид, как предатель и обманщик, побит камнями возлюбленным народом насмерть. Любовь и справедливость обернулись обманом, добро – злом. Эксперимент поставлен, но Анатэма не получил “чистого” результата. Перед смертью Давид не проклинает людей, а жалеет, что не отдал им последнюю копейку. Эпилог пьесы повторяет ее пролог: врата, молчаливый страж Некто и ищущий истины Анатэма. Кольцевой композицией пьесы автор говорит о жизни как о бесконечной борьбе противоположных начал. Вскоре после написания пьеса в постановке В. И. Немировича-Данченко с успехом шла в МХТ.
* * *
В творчестве Андреева воедино слились художественные и философские начата. Его книги питают эстетическую потребность и будят мысль, тревожат совесть, пробуждают сочувствие к человеку и опасение за его человеческую составляющую. Андреев настраивает на требовательный подход к жизни. Критики говорили о его “космическом пессимизме”, но трагическое у него напрямую не связано с пессимизмом. Вероятно, предвидя неверное понимание своих произведений, писатель не раз утверждал, что если человек плачет, то это не значит, что он пессимист и жить ему не хочется, и наоборот, не всякий, кто смеется, оптимист и ему весело. Он относился к категории людей с обостренным чувством смерти в силу равно обостренного чувства жизни. О страстной любви Андреева к жизни писали близко знавшие его люди.
Л. Андреев — один из самых пессимистичных писателей в литературе начала XX века. Он носитель катастрофического сознания и идеи бесприютности человека в мире. Его творчество — реакция на неспокойное, “смутное” время, “страшные годы” России. Произведения Л. Андреева вобрали в себя дух эпохи. Чувствуя неизбежность гибели старого мира, писатель не верит в стремительное великолепное возрождение. Художественный мир Л. Андреева мрачен, гнетущ, полон неразрешимых противоречий. Жизнь изображается трагичной в своих основах. Писатель не находил в действительности добрых и светлых начал. Еще в юности мир казался ему “пустыней и кабаком”. Не случайно главным героем произведений Л. Андреева становится ужаснувшийся абсурдности жизни и отчаявшийся человек. Он страдает от одиночества, чувствует себя игрушкой в руках Рока. Миром правят силы зла, поэтому люди находятся в зависимости у Непреложного. Попытки противостоять жестокой судьбе тщетны. Наверное, поэтому большинство произведений Л. Андреева рассказывают о трагическом поединке человека с Роком.
Концентрацией безумия, жестокой бессмысленности жизни становится образ “красного смеха” в одноименном рассказе. Л. Андреев, используя этот зловещий символ, стремится показать, что мир находится на краю пропасти, что его дни сочтены. Кровавая бездна рано или поздно поглотит человечество. Картину братоубийственной войны писатель рисует в бессвязных отрывках “найденной рукописи”. Отдельные эпизоды не имеют ни начала, ни конца. Текст рассказа так же “расколот”, как и изображенный в нем мир. “Безумие и ужас” — эти слова, повторенные многократно, становятся не только лейтмотивом произведения, но и лейтмотивом жизни. Рожденный событиями русско-японской войны, рассказ вырастает до философского обобщения. Андреев, видя бессмысленность и трагическую абсурдность происходящего, показывает, что люди беспомощны и несвободны: прекращение бойни не в их власти, поэтому они продолжают убивать друг друга. Солдаты — заложники чьей-то злой воли. Рассказ производит “потрясающее, оглушающее впечатление”. Мир в нем представлен лишенным нравственных ориентиров и ценностей.
Надвигающийся кошмар парализует волю человека. От вмешательства Рока невозможно спастись. Трудно оставаться “вполне хорошим”, когда мир плох. Эта мысль перечеркнула надежды, разрушила идеалы целомудренного революционера Алексея в рассказе “Тьма”. Писатель показывает “очную ставку” двух правд: чистой революционной идеи героя и выросшей из самой жизни философии проститутки Любы. Перед лицом падшей женщины Алексей вдруг понимает, что “стыдно быть хорошим”. Бесстрашный революционер оказался в “ловушке”. Ему нечего противопоставить Любе. В одно мгновение герой утрачивает смысл жизни. Что же стало причиной столь глубокого разочарования? Угрызения совести, внезапная любовь или роковые силы, разрушающие самые основы бытия и калечащие души?
Каждое произведение Андреева убеждает нас в том, что во Вселенной торжествует “вненравственный хаос”. В современном мире нет Бога, есть злая предопределенность. Это горькое открытие стоило жизни деревенскому священнику Василию Фивейскому. В нем нетрудно узнать “печального брата” библейского Иовы. Но в отличие от мифологического героя, вознагражденного за истинную веру Божьей милостью, священник Василий не получает ничего, кроме еще больших испытаний. Фивейский искренен в своем поклонении Всевышнему. Он мужественно перенес смерть сына, запой жены и затем ее гибель в сгоревшем доме. Не роптал священник, когда его второй сын родился идиотом. Василий ждал божественного знака, хотя верить становилось все труднее. Как заклинание звучат его слова “Я верую!”, произносимые после каждого удара судьбы. Но все больше сомнений и отчаяния в душе героя. Непреодолимые страдания привели священника к бунту, к отречению от единственного духовного богатства, которое оказалось не в состоянии избавить людей от мук. В порыве безумной гордыни отец Василий почувствовал себя богоравным и захотел воскресить человека. Над телом умершего работника он произносит слова Христа, но лишь повергает в ужас тех, кто собрался в церкви. Бунт Василия не только не принес ему счастья, но окончательно разрушил его внутренний мир. Утрачивая веру, герой теряет смысл жизни.
Ему остается только умереть. Драма Василия Фивейского — еще одно страшное доказательство бесплодности попыток человека противостоять Року. За всеми действиями героя следила “зловещая маска” идиота — символ “злой преднамеренности жизни”.
Бесприютность людей объясняется их несвободой от жестокой и неотвратимой Судьбы. В пьесе “Жизнь человека” Андреев заостряет тему зависимости личности от воли Рока. Человек приходит в мир из неведомого черного океана. Туда же ему неизбежно предстоит вернуться в назначенный час. Человек не хозяин своей жизни. Рядом с ним все время Некто в сером — символ всего того, что препятствует свободе личности, символ “железного предначертания”. Главный герой пьесы, собирательный образ, воплощение всех людей, “влекомый временем… непреложно пройдет все ступени человеческой жизни, от низу к верху, от верху к низу. Ограниченный зрением, он никогда не будет видеть следующей ступени, на которую уже поднимется нетвердая нога его; ограниченный знанием, он никогда не будет знать, что несет ему грядущий день, грядущий час — минута. И в слепом неведении своем, томимый предчувствием, он покорно совершит круг железного предначертания”.
Пять картин пьесы, показывающие пять периодов человеческой жизни, иллюстрируют эту мысль. Попытки героя победить Непреложное наталкиваются на равнодушие Некоего в сером с горящей свечой в руках, монотонно повторяющего: “Но убывает воск, съедаемый огнем. — Но убывает воск”. Однако и сам писатель, и многие его современники видели истинное величие и трагизм в том, что Человек, несмотря ни на что, не сдается, а борется до конца. По мнению А. Блока, герой пьесы не побоялся вызвать на бой “неумолимую, квадратную, проклятую Судьбу”.
В представлении Л. Андреева, человеческая жизнь одинока, печальна, механистична. Действительность жестока и беспощадна. Писатель сострадает героям, утратившим последнюю опору в мире, но наибольший интерес вызывают у него те, кто сохранил способность к сопротивлению, для кого само отчаяние становится источником самопознания. Пусть борьба бесперспективна, пусть человек обречен, но он не должен добровольно соглашаться на роль покорного орудия в руках Судьбы.
Мистериальные связи открывались Д.Андрееву и в событиях Второй мировой войны. Видение уицраора описывается в поэме 1943 – 1953 гг. «Ленинградский апокалипсис» (6-я глава книги). Мистериально-апокалиптический лик войны показан в стихотворениях 5-й главы «Из маленькой комнаты»: «Враг за врагом…» (1937), «Вижу, как строится. Слышу, как рушится…» (1937), «Наитье зоркое привыкло…» (1950), «Размах» (1950), «Шквал» (1942-1952), «Беженцы» (1942-1952), «Баллада (Эвакуация вождя из Мавзолея в 1941 году)» (1942- 1952), «Не блещут кремлевские звезды…» (1941) и др.
Антитезой темным откровениям истории становятся главы, посвященные мистериальному облику природы и Небесному Призванию России. Глава «Миры просветления» целиком посвящена ведению иных миров. Отсюда названия стихотворений, соответствующие названиям этих миров – «Шаданакар», «Ирольн», Даймоны», «Олирна», «Файр», «Готимна» и др. В стихотворении 1956 г. «Не ради звонкой красоты…», входящем в 17-ю, предпоследнюю главу «Сквозь природу», Д. Андреев объясняет появление этих названий непосредственным мистическим знанием: «Нет, я из книг их не беру. | Они подсказаны перу Златыми снами. | Они – оттуда, где звенят | Миры других координат, | Соседних с нами».
Образ Соборной Души России раскрывается в поэме «Навна» (1955), посвященной А.А. Андреевой. Так же как и в мистериальной лирике А. Блока, Душа нации выявляется у Д.Андреева как конкретная живая Личность. Ее сакральная судьба определяет метаисторическое призвание России.
Стихи Д. Андреева, обращенные к сакральной Женственности, – высочайший образец русской мистериальной поэзии. Молитвенное вдохновение и музыкальная гармония этих произведений выдают реальность пережитого откровения:
* О, Ты не потребуешь коленопреклонения,
* К сонному наклонишься сквозь дрожь
o
+
#
*
o Ресниц
* Радужно-светящаяся
o
+
# миром откровения,
* Райским колыханием ветвей
o
+
#
* и птиц.
* Сердце мое вызволишь из немощи и горя,
* В сумрачных чистилищах возьмешь
o
+
#
*
o со дна, –
* Нежная, как девочка,
o
+
# лучистая, как зори,
* Взором необъемлемая,
o
+
# как страна.
Согласно откровению поэта, Душа России, плененная уицраором, будет освобождена соборным подвигом сил Синклита. Единение духа-народоводителя и Соборной Души явит новую духовную Личность, с именем которой связана центральная мифологема поэта – Роза Мира – образ и символ Всемирного Братства людей, грядущего метаисторического Будущего. В заключительном стихотворении цикла «Сказания о Яросвете» мифологическое откровение раскрывается как пророчество:
* И если я твержу о дивном браке
* Пресветлой Навны с Яросветом – жди,
* Чтоб дух созрел – прочесть в условном знаке
* Блистанье дней, встающих впереди.
От брака Яросвета и Навны родится новый трансмиф. В его центре – Звента-Свентана, дочь духа-народоводителя и Соборной Души России. Ее явление определит апокалиптическое Преображение мира. Образ Жены, облаченной в Солнце в Апокалипсисе Иоанна (Откр. 12, 1), в 10-й главе книги «Голубая свеча» (1950 – 1955), связан с мистериальной судьбой России.
Творчество Леонида Николаевича Андреева, так волновавшее современников, служившее предметом полемики и породившее обширную критическую литературу, несомненно, должно быть отнесено к числу наиболее сложных и противоречивых явлений в истории русской культуры конца XIX — начала XX века.
Писатель большого таланта, оригинальный художник со своим романтико-трагическим видением мира, Леонид Андреев в яркой и своеобразной форме запечатлел некоторые из существенных черт переломной исторической эпохи глубокого кризиса капитализма и периода назревших пролетарских революций, резко рвущих с предшествующими традициями и насильственным путем преобразовывающих общество.
Леонид Андреев оставил богатое и разнообразное художественное наследие. Талантливый фельетонист и автор тонких психологических новелл, созданных преимущественно в ранний период творчества, он был также одним из ведущих драматургов своего времени. Он создавал многоплановые философские трагедии, писал бытовые пьесы и мелодрамы, сочинял озорные сатирические миниатюры.
Наибольший интерес у читающей публики всегда вызывали его повести и рассказы.
Первые рассказы были написаны Андреевым в духе традиций критического реализма: “Жили-были”, “Молчание”, “Кусака”, “Весной”. В основе сюжета оказывалось какое-то небольшое событие, случай, нечто, что способствует пониманию гуманного начала в одних и бесчеловечного в других. Но какой бы ни была действительность, Андреев испытывал страстное стремление к возвышенному и светлому, искал их и в жизни, и в человеческой душе.
В рассказах Андреева всегда добро одерживает моральную победу над злом и несправедливостью. Носителями нравственного начала предстают существа страдающие, бедные, но честные, праведные. Условием их человечности является непричастность к социальному механизму ни в качестве командующего, ни в качестве исполнителя. Социальное неблагополучие жизни с особой силой представлено в рассказах о детях. Андреев считает жестоким тот мир, где приходится существовать его хрупким, с нежными сердцами героям рассказов: “Петька на даче”, “Ангелочек”, “Гостинец”. По сути, эти дети лишены самого светло го — детства. В других своих рассказах Андреев показывает, как жизнь опустошает людей, превращая их в скучающих рабов обыденности. Это чаще всего бедный люд и те, кого принято считать “отбросами общества”. Пронзительной жалостью наполнена последняя сцена рассказа “Баргамот и Гараська”: рыдающий взахлеб Гараська, к которому впервые в жизни обратились по отчеству, с уважением…
В реалистических рассказах Андреева уже появляются два мира — мир действительности и мир добра и света, куда стремятся попасть герои. Обыкновенный человек, оказавшийся в орбите “мирового зла”, подчиняется антигуманным законам общества, сливается с враждебным для него миром, теряет “естественность”, обретает качества, делающие его частицей “мирового зла”. В рассказах “У окна” и “Большой шлем” воссоздан приблизительно один и тот же тип отношений героя со средой, с миром действительности, когда герой отрекается от самого себя, осознавая, что жизнь для него — страх и ужас. Подчиняясь тому высокому чувству, которое недоступно для созерцания и понимания, осознавая тщетность противостояния этой высшей силе, главный герой уходит в мир иллюзий с надеждой там найти спасение.
В рассказе “Большой шлем” закон, норма, рок обретают символико-фантасмагорические черты. Будни настолько обесценивают духовное содержание человеческой жизни, что она становится похожа на игру, в которой заключен смысл жизни персонажей. В дальнейшем творчестве Андреев будет широко пользоваться образом маскарада, где человек — всего лишь маска или марионетка. Из этой страшной игры нет выхода. Разговоры партнеров игры в винт, даже смерть одного из них — ничто не может остановить действие бессмысленного закона. В конце рассказа “Большой шлем” сливаются воедино сарказм и крик боли, ирония и вопль отчаяния.
В одном из лучших рассказов Л. Андреева — “Жили-были” (1901) — одинаково страдают от неустройства жизни умирающий купец Кошеверов и молодой студент. Вновь затронутая писателем проблема жизни и смерти находит в целом оптимистическое разрешение. Смерть купца Кошеверова — это только эпизод в потоке вечно обновляющейся жизни.
Проблемы добра и зла, судьбы и счастья, жизни и смерти — все это иногда решается в двух пластах: реальное тесно переплетается с фантастическим, мистическим, а некоторые произведения представляют собой аллегорические и символические картины с отвлеченным обобщением. Своеобразное преломление нашла эта тема в повести “Жизнь Василия Фивейского”. Герой рассказа — сельский священник, от природы одаренный спо собностью сострадать людям. Во время исповедей он услышал столько неподдельного горя и крайнего отчаяния в словах горожан, приходивших к нему, что усомнился в разумности мироустройства и божественном милосердии. Странным и зловещим кажется реальный мир, где возможна трагедия крушения веры. Повесть завершается катастрофой — разочарованный в жизни ее герой, отец Василий Фивейский, погибает.
Второе издание рассказов, дополненное произведениями “Стена”, “Набат”, “Бездна” и “Красный смех”, подтвердило, что как настоящий писатель Андреев уже сформировался. Он не был ни декадентом, ни символистом. У него свой неординарный метод. Его умонастроения — это трагедия одинокой личности, которую утрата веры в Бога, величайшая утрата всей эпохи, поставила перед лицом абсурда. Андреев ищет разгадку бытия в самой жизни, сталкивающей мировую волю с человеческим разумом.
Беспокойная душа писателя метким словом откликалась на все события, потрясавшие общество. В “Рассказе о семи повешенных” Андреев напоминает о неизбежности возмездия,пала-чам. Эта тема была вызвана разгулом черносотенного контрреволюционного террора. “Хочется крикнуть: „Не вешай, сволочь!” — так писатель определил гражданское предназначение своего произведения.
Андреев, чутко улавливавший знаки общественного подъема и предчувствовавший скорые перемены, писал накануне революции: “Вид России печален, дела ее ничтожны, а где-то уже родился веселый зов к новой, тяжелой революционной работе…” Но сам смысл октябрьских событий не был понят писателем. Осталась вера в то, что русский народ “сумеет свое стремление к свободе заключить в более разумные формы и принести истинную свободу не только себе, но и всему миру”.
Принадлежа всем складом своего мышления к той части русской интеллигенции, которая в кризисную эпоху напряженно искала выхода из социальных конфликтов действительности, но так и не смогла связать своих вольнолюбивых, демократических устремлений с пролетариатом и его идеологией, Леонид Андреев был обречен на постоянные колебания между “осанной” и “анафемой” жизни, находившимися в прямой зависимости от подъемов и спадов волн русского освободительного движения. Выделявшийся среди писателей-современников особой остротой образно-эмоционального восприятия действительности, он подверг страстной критике буржуазный строй, его мораль и “цивилизацию”. Вместе с тем Леониду Андрееву по существу всегда оставались чужды идеалы идущего на смену капиталу социалистического общества. И это оборачивалось подлинной трагеди ей для писателя, мыслителя и художника, ибо обличение им язв и пороков современного ему буржуазного мира лишалось исторической перспективы. Более того, все темное, злое, отталкивающее, что видел вокруг себя Л. Андреев, приобретало в его восприятии грандиозные, “космические” масштабы
Творчество Леонида Николаевича Андреева, так волновавшее современников, служившее предметом полемики и породившее обширную критическую литературу, несомненно, должно быть отнесено к числу наиболее сложных и противоречивых явлений в истории русской культуры конца XIX – начала XX века.
Писатель большого таланта, оригинальный художник со своим романтико-трагическим видением мира, Леонид Андреев в яркой и своеобразной форме запечатлел некоторые из существенных черт переломной исторической эпохи глубокого кризиса капитализма и периода назревших пролетарских революций, резко рвущих с предшествующими традициями и насильственным путем преобразовывающих общество.
Леонид Андреев оставил богатое и разнообразное художественное наследие. Талантливый фельетонист и автор тонких психологических новелл, созданных преимущественно в ранний период творчества, он был также одним из ведущих драматургов своего времени. Он создавал многоплановые философские трагедии, писал бытовые пьесы и мелодрамы, сочинял озорные сатирические миниатюры.
Наибольший интерес у читающей публики всегда вызывали его повести и рассказы.
Первые рассказы были написаны Андреевым в духе традиций критического реализма: «Жили-были», «Молчание», «Кусака», «Весной». В основе сюжета оказывалось какое-то небольшое событие, случай, нечто, что способствует пониманию гуманного начала в одних и бесчеловечного в других. Но какой бы ни была действительность, Андреев испытывал страстное стремление к возвышенному и светлому, искал их и в жизни, и в человеческой душе.
В рассказах Андреева всегда добро одерживает моральную победу над злом и несправедливостью. Носителями нравственного начала предстают существа страдающие, бедные, но честные, праведные. Условием их человечности является непричастность к социальному механизму ни в качестве командующего, ни в качестве исполнителя. Социальное неблагополучие жизни с особой силой представлено в рассказах о детях. Андреев считает жестоким тот мир, где приходится существовать его хрупким, с нежными сердцами героям рассказов: «Петька на даче», «Ангелочек», «Гостинец». По сути, эти дети лишены самого светло го – детства. В других своих рассказах Андреев показывает, как жизнь опустошает людей, превращая их в скучающих рабов обыденности. Это чаще всего бедный люд и те, кого принято считать «отбросами общества». Пронзительной жалостью наполнена последняя сцена рассказа «Баргамот и Гараська»: рыдающий взахлеб Гараська, к которому впервые в жизни обратились по отчеству, с уважением…
В реалистических рассказах Андреева уже появляются два мира – мир действительности и мир добра и света, куда стремятся попасть герои. Обыкновенный человек, оказавшийся в орбите «мирового зла», подчиняется антигуманным законам общества, сливается с враждебным для него миром, теряет «естественность», обретает качества, делающие его частицей «мирового зла». В рассказах «У окна» и «Большой шлем» воссоздан приблизительно один и тот же тип отношений героя со средой, с миром действительности, когда герой отрекается от самого себя, осознавая, что жизнь для него – страх и ужас. Подчиняясь тому высокому чувству, которое недоступно для созерцания и понимания, осознавая тщетность противостояния этой высшей силе, главный герой уходит в мир иллюзий с надеждой там найти спасение.
В рассказе «Большой шлем» закон, норма, рок обретают символико-фантасмагорические черты. Будни настолько обесценивают духовное содержание человеческой жизни, что она становится похожа на игру, в которой заключен смысл жизни персонажей. В дальнейшем творчестве Андреев будет широко пользоваться образом маскарада, где человек – всего лишь маска или марионетка. Из этой страшной игры нет выхода. Разговоры партнеров игры в винт, даже смерть одного из них – ничто не может остановить действие бессмысленного закона. В конце рассказа «Большой шлем» сливаются воедино сарказм и крик боли, ирония и вопль отчаяния.
В одном из лучших рассказов Л. Андреева – «Жили-были» (1901) – одинаково страдают от неустройства жизни умирающий купец Кошеверов и молодой студент. Вновь затронутая писателем проблема жизни и смерти находит в целом оптимистическое разрешение. Смерть купца Кошеверова – это только эпизод в потоке вечно обновляющейся жизни.
Проблемы добра и зла, судьбы и счастья, жизни и смерти – все это иногда решается в двух пластах: реальное тесно переплетается с фантастическим, мистическим, а некоторые произведения представляют собой аллегорические и символические картины с отвлеченным обобщением. Своеобразное преломление нашла эта тема в повести «Жизнь Василия Фивейского». Герой рассказа – сельский священник, от природы одаренный спо собностью сострадать людям. Во время исповедей он услышал столько неподдельного горя и крайнего отчаяния в словах горожан, приходивших к нему, что усомнился в разумности мироустройства и божественном милосердии. Странным и зловещим кажется реальный мир, где возможна трагедия крушения веры. Повесть завершается катастрофой – разочарованный в жизни ее герой, отец Василий Фивейский, погибает.
Второе издание рассказов, дополненное произведениями «Стена», «Набат», «Бездна» и «Красный смех», подтвердило, что как настоящий писатель Андреев уже сформировался. Он не был ни декадентом, ни символистом. У него свой неординарный метод. Его умонастроения – это трагедия одинокой личности, которую утрата веры в Бога, величайшая утрата всей эпохи, поставила перед лицом абсурда. Андреев ищет разгадку бытия в самой жизни, сталкивающей мировую волю с человеческим разумом.
Беспокойная душа писателя метким словом откликалась на все события, потрясавшие общество. В «Рассказе о семи повешенных» Андреев напоминает о неизбежности возмездия,пала-чам. Эта тема была вызвана разгулом черносотенного контрреволюционного террора. «Хочется крикнуть: „Не вешай, сволочь!” – так писатель определил гражданское предназначение своего произведения.
Андреев, чутко улавливавший знаки общественного подъема и предчувствовавший скорые перемены, писал накануне революции: «Вид России печален, дела ее ничтожны, а где-то уже родился веселый зов к новой, тяжелой революционной работе…» Но сам смысл октябрьских событий не был понят писателем. Осталась вера в то, что русский народ «сумеет свое стремление к свободе заключить в более разумные формы и принести истинную свободу не только себе, но и всему миру».
Принадлежа всем складом своего мышления к той части русской интеллигенции, которая в кризисную эпоху напряженно искала выхода из социальных конфликтов действительности, но так и не смогла связать своих вольнолюбивых, демократических устремлений с пролетариатом и его идеологией, Леонид Андреев был обречен на постоянные колебания между «осанной» и «анафемой» жизни, находившимися в прямой зависимости от подъемов и спадов волн русского освободительного движения. Выделявшийся среди писателей-современников особой остротой образно-эмоционального восприятия действительности, он подверг страстной критике буржуазный строй, его мораль и «цивилизацию». Вместе с тем Леониду Андрееву по существу всегда оставались чужды идеалы идущего на смену капиталу социалистического общества. И это оборачивалось подлинной трагеди ей для писателя, мыслителя и художника, ибо обличение им язв и пороков современного ему буржуазного мира лишалось исторической перспективы. Более того, все темное, злое, отталкивающее, что видел вокруг себя Л. Андреев, приобретало в его восприятии грандиозные, «космические» масштабы.
МЛ. Волошин; «Успех последних произведений Леонида Андреева представляет знаменательное явление, как свидетельство о состоянии души русского общества в эпоху революционной смуты. Он указывает на точный уровень нравственных и философских запросов большой публики.
Истинные произведения искусства дают душе новую полноту, даже проповедуя пессимизм и отрицание. Главные же особенности произведений Леонида Андреева в том, что они оставляют в душе новое чувство пустоты — точно вынимают из неё нечто.
Описание того мертвящего равнодушия, которым заражал взгляд воскрешённого Елеазара (Лазаря), передаёт состояние читателя, воспринявшего одно из последних произведений Леонида Андреева.
Но он, открыв тайну бесцельности жизни, не остаётся молчаливым, подобно Елеазару.
Во всех его произведениях слышится особая интонация пророческой исступлённости, которая требует от читателя либо полного согласия, либо открытой борьбы. Либо “верую и исповедую!”, либо побивание камнями проповедника.
Это настоятельное и личное обращение к читателю особенно подчёркнуто в “Жизни Человека” той безличной формой, которая, называя действующих лиц не именами собственными, а именами нарицательными (“Человек”, “Жена Человека”, “Сын Человека”), говорит читателю: “Так и ты. Так и каждый”.
Спорить с художественным произведением нельзя. Истинное художественное произведение вырастает в душе так же органично и бессознательно, как цветок растения. Его можно разбирать, толковать, но нельзя опровергать. Произведения же Леонида Андреева требуют возражений. Их можно и должно оспоривать. Этим они выдают проповедническую сущность, прикрытую формами художественного произведения.
В целом ряде предшествующих произведений Леонида Андреева чувствовалось присутствие некоторой правящей силы, которая до сих пор не была названа. Ей поклонялся и с нею боролся Василий Фивейский, и во имя её устраивались кровавые гекатомбы в “Красном смехе”.
В “Жизни Человека” Леонид Андреев впервые показывает её лицо и даёт ей имя. Это “Некто в сером”, называемый “Он”.
Герой “Жизни Человека” — “Он”, а не “Человек”, ибо герой трагедии — воля, а не безвольная и слепая марионетка, нерво выкрикивающая слова протеста».
B.JI. Андреева: В холле наверху висела картина, нарисованная папой разноцветными мелками. Это головы Иисуса Христа и Иуды Искариота. Они прижались друг к другу, один и тот же терновый венец соединяет их. Но как они не похожи!
И странная вещь: несмотря на то что сходства нет никакого, по мере того как всматриваешься в эти два лица, начинаешь замечать удивительное, кощунственное подобие между светлым ликом Христа и звериным лицом Иуды Искариота — величайшего предателя всех времён и народов. Одно и то же великое, безмерное страдание застыло на них. Постепенно начинает казаться, что губы Христа искривлены той же судорожной гримасой, что тот же скрытый ужас смерти проглядывает сквозь одухотворённую бледность его лица, таится под закрытыми веками глаз, прячется в фиолетовых тенях около рта. Кажется, что от обоих лиц веет одинаковой трагической обречённостью.
Они рады бы отделиться друг от друга, но терновый венец связывает их неразрывно — так и кружатся в нелепой, безумной пляске, заламывая худые окровавленные руки».
Страница: [ 1 ] 2
Произведения Леонида Николаевича Андреева завораживают. Они поражают глубиной знания писателем самых темных, самых неожиданных закоулков человеческой души, убедительностью самых фантастических ситуаций, необычностью взгляда писателя на многие, давно известные вещи. На мой взгляд, Леонид Андреев самый мрачный писатель русской литературы после Достоевского. Он не просто раскрывает во многих своих произведениях тщету человеческого стремления к счастью и свету, но иногда и призывает (как например, в рассказе «Тьма»): «Погасим же огни и все полезем во тьму! Стыдно быть хорошим!». Но этот призыв не значит, что писатель был сторонником «мирового зла», просто само время, в котором жил и творил писатель, не оставляло места для светлых переживаний.
Полагаясь на свое и в самом деле богатое воображение, Андреев во многих произведениях стремился создавать образы с помощью только своей интуиции и нервной впечатлительности, мысленно ставя себя в положение героя. Этот же прием Андреев применил и при создании «Рассказа о семи повешенных». Это произведение, по моему мнению, является самым искренним из всех, прочитанных мною, наиболее полно отражающим все грани творчества писателя.
Сюжет «Рассказа о семи повешенных» предельно прост и поэтому так трагичен: охранка, по доносу провокатора, арестовала членов «боевой летучей группы», готовившей покушение на министра. Пятеро революционеров, двое из которых — женщины, брошены в тюрьму. Создавая образы семи осужденных, Андреев показывал себя тонким мастером характеристики и психоанализа. Образы, нарисованные писателем, навсегда врезаются в память. Профессиональный революционер Вернер, жизнерадостный Сергей Головин, сосредоточенная Муся, заботливая Таня Ковальчук, несчастный Василий Каширин, лихой Цыганок, тупой Янсон — все они, как живые, предстают перед читателем. Всех их объединяет одно — близость смерти. Различно только отношение к ней. Кто-то из них «умер» еще до казни, а для кого-то смерти вообще не стало, как, например, для Вернера и Муси. У Андреева явно не хватает слов, чтобы передать ощущение бессмертия. Особое место занимает в рассказе глава «Поцелуй — и молчи», В ней с огромной силой показаны переживания Сергея Головина и его родителей на последнем свидании. Не хватает слов, захватывает дух от ощущения того неизбывного горя, той непередаваемой душевной муки, которую испытывают мать и сын на последнем свидании. Сюжет «Рассказа о семи повешенных», не очень сложен, его можно свести к трем этапам: суд, тюрьма, казнь.
И весь рассказ представляет собой картину непрерывно сменяющих друг друга психологических переживаний, основная тема которых — взаимоотношения человека и смерти. По стилю «Рассказ о семи повешенных» полностью характерен для творчества Леонида Андреева. Внутреннее напряжение при ровном темпе рассказа, драматизм повествования, сгущенность квасок, сплетение реального и иррационального — все это присутствует в этом рассказе. По-моему, он не только принадлежит к лучшим созданиям писателя, но и навсегда вошел в историю русской литературы.
Страница: [ 1 ] 2
ТВОРЧЕСТВО ЛЕОНИДА АНДРЕЕВА
Произведения Леонида Николаевича Андреева завораживают. Они поражают глубиной знания писателем самых темных, самых неожиданных закоулков человеческой души, убедительностью самых фантастических ситуаций, необычностью взгляда писателя на многие, давно известные вещи.
На мой взгляд, Леонид Андреев самый мрачный писатель русской литературы после Достоевского. Он не просто раскрывает во многих своих произведениях тщету человеческого стремления к счастью и свету, но иногда и призывает (как, например, в рассказе «Тьма»): «Погасим же огни и все полезем во тьму! Стыдно быть хорошим!». Но этот призыв не значит, что писатель был сторонником «мирового зла», просто само время, в котором жил и творил писатель, не оставляло места для светлых переживаний.
Полагаясь на свое и в самом деле богатое воображение, Андреев во многих произведениях стремился создавать образы с помощью только своей интуиции и нервной впечатлительности, мысленно ставя себя в положение героя. Этот же прием Андреев применил и при создании «Рассказа о семи повешенных». Это произведение, по моему мнению, является самым искренним из всех, прочитанных мною, наиболее полно отражающим все грани творчества писателя.
Сюжет «Рассказа о семи повешенных» предельно прост и поэтому так трагичен: охранка, по доносу провокатора, арестовала членов «боевой летучей группы», готовившей покушение на министра . Пятеро революционеров, двое из которых — женщины, брошены в тюрьму. Создавая образы семи осужденных, Андреев показывал себя тонким мастером характеристики и психоанализа. Образы, нарисованные писателем, навсегда врезаются в память. Профессиональный революционер Вернер, жизнерадостный Сергей Головин, сосредоточенная Муся, заботливая Таня Ковальчук, несчастный Василий Каширин, лихой Цыганок, тупой Янсон — все они, как живые, предстают перед читателем. Всех их объединяет одно — близость смерти. Различно только отношение к ней. Кто-то из них «умер» еще до казни, а для кого-то смерти вообще не стало, как, например, для Вернера и Муси. У Андреева явно не хватает слов, чтобы передать ощущение бессмертия. Особое место занимает в рассказе глава «Поцелуй — и молчи». В ней с огромной силой показаны переживания Сергея Головина и его родителей на последнем свидании. Не хватает слов, захватывает дух от ощущения того неизбывного горя, той непередаваемой душевной муки, которую испытывают мать и сын на последнем^ свидании. Сюжет «Рассказа о семи повешенных», не очень сложен, его можно свести к трем этапам: суд, тюрьма, казнь.
И весь рассказ представляет собой картину непрерывно сменяющих друг друга психологических переживаний, основная тема которых — взаимоотношения человека и смерти. По стилю «Рассказ о семи повешенных» полностью характерен для творчества Леонида Андреева. Внутреннее напряжение при ровном темпе рассказа, драматизм повествования, сгущенность красок, сплетение реального и иррационального — все это присутствует в этом рассказе. По-моему, он не только принадлежит к лучшим созданиям писателя, но и навсегда вошел в историю русской литературы.
К сожалению, творчество Л. Андреева было предано забвению. Да и сейчас редкий читатель открывает страницы его книг. А жаль, потому что своими творениями Л. Андреев формировал в человеке чуткость и внимание ко всем вопросам бытия. Я думаю, творческое наследие Л. Андреева еще будет оценено по достоинству. И мои современники, и будущие поколения будут открывать для себя смелые мысли Андреева о жизни, о вечном разуме Вселенной, о судьбе человека, об окружающем мире. Произведения Л. Андреева сложны для поверхностного восприятия, но тем они и прекрасны, потому что дают возможность остановиться и подумать над вечными проблемами.
Творчество Леонида Андреева — яркая страница в истории русской литературы начала XX века. Сама личность писателя вызывала и вызывает пристальный интерес своей сложностью и противоречивостью, отразившимися в его произведениях. Его высоко ценили Л. Толстой, Чехов, Короленко, Михайловский. Публикация ряда его рассказов, постановка пьес становились литературными и театральными событиями, предметом острых споров и дискуссий.
Видное место Л. Андреева в литературе неизменно признавал М. Горький. Даже в 1908 году, когда дружба между ним и Андреевым была нарушена, Горький писал: «По-моему — Андреев — самый сейчас интересный по выбору тем, по своим писательским настроениям беллетрист» . Но он же сказал и справедливые, пророческие слова: «Вот увидите: не мудрый, но честный писатель Куприн переживет громкую славу Андреева, и мало кто об этом пожалеет». Горький оказался провидцем потому, что никто не знал так хорошо Андреева, как он, никто с такой любовью и так ревниво не следил за литературной и гражданской судьбой писателя, никто с такой болью не переживал его отрыв от демократии. И сам Андреев признавал, что Горький оказывал на него огромное благотворное влияние. В письме к критику и историку литературы В. Боцяновскому 17 марта 1903 года он писал:
* «Отрочество и молодость — очень печальные. С 15 лет я начал искать истинной цели жизни, истинной дружбы, истинной любви. Я искал, а жизнь в ответ щелкала меня по носу. Долго, очень долго я путался в добре и зле… Умер отец 2 — бедность, потом грязная, мучительная нищета. Время было скверное — начало девяностых годов. Начал я сильно запивать. Временами впадал в отчаяние; раз пробовал застрелиться — не вышло. Были попытки писать, но неудачные… Очнулся я в 1897 году, когда кончил университет и стал работать в газете «Курьер» судебным хроникером… В 1898 году, в апреле, напечатал первый рассказ «Баргамот и Гараська». Огромное влияние на мою судьбу оказал Горький… Его благородная, почти нечеловеческая личность дала мне больше, чем все книги, которые я прочел, все люди, которых я знал. Я в жизнь поверил, узнавши Горького».
Литературный путь Андреев начал с фельетонов в газете «Курьер», которые он подписывал псевдонимом Джемс Линч. Но подлинный успех ждал его в жанре реалистического рассказа. Путь писателя-беллетриста он начал в лагере художников критического реализма, как автор рассказов о жертвах социальной несправедливости и произведений, в которых обличалась пошлость обывательского существования. Продолжая традиции критического реализма XIX века, Андреев был особенно близок к таким своим современникам, как Чехов и Горький.
В традициях критического реализма написаны рассказы «У окна», «Большой шлем», «Случай», «Христиане» и др. Их объединяет беспощадное обличение людей, живущих в тесной скорлупе обывательщины, пустых и нищих духом, ханжей, индивидуалистов, циников. Таков мелкий чиновник Николаев («У окна», 1899), в котором можно заметить сходство с чеховским Беликовым. Чувство омерзения вызывает его страх перед жизнью, душевная дряблость, презрение к людям.
Отношение Л. Андреева к Октябрьской революции было сложным. Вначале он занял враждебную позицию, белоэмигрантское окружение в Финляндии, где жил писатель, всячески подогревало его антисоветские настроения. Однако Андреев стремился разобраться в сущности Советской власти, стал внимательно следить за событиями в России, особенно после того, как ближе узнал эмиграцию и решительно порвал с нею. Однако постичь правду социалистической революции он не успел: в сентябре 1919 года Л. Андреев умер на своей даче Нейвала в Финляндии.
Так завершился путь одного из интереснейших мастеров прозы начала XX века. Шаткость и непоследовательность идейных позиций, политический индифферентизм, временами граничивший с беспринципностью, анархизм в трактовке движения истории и методов борьбы, неверие в победу добра — все это было причиной драмы Андреева как художника и человека. При всем этом не подлежит сомнению яркий талант писателя, объективное значение его произведений, хотя и можно спорить о его творческом методе, о приемах и средствах изображения. Очень сурово судивший о нем Луначарский свидетельствует, что многие современники писателя «воспринимали картины Андреева не как абсолютное осуждение жизни, а только как мрачное, но в сущности правдивое изображение того болота старой России, из которого нужно было вырваться как можно скорее». Луначарский отметил и значение творчества Л. Андреева для советской литературы:
* «У Андреева можно учиться. В самом деле, Андреев — реалист. Притом его желание всегда придать значительность и выпуклость своим образам… создает неплохую школу для наших реалистов. Беда только в том, что этот реализм у Андреева искажен… психологическим воспитанием глаза, который уже с самого начала воспринимает отрицательные моменты».
Творчество Леонида Андреева — яркая страница в истории русской литературы начала XX века. Сама личность писателя вызывала и вызывает пристальный интерес своей сложностью и противоречивостью, отразившимися в его произведениях. Его высоко ценили Л. Толстой, Чехов, Короленко, Михайловский. Публикация ряда его рассказов, постановка пьес становились литературными и театральными событиями, предметом острых споров и дискуссий.
Видное место Л. Андреева в литературе неизменно признавал М. Горький. Даже в 1908 году, когда дружба между ним и Андреевым была нарушена, Горький писал: «По-моему — Андреев — самый сейчас интересный по выбору тем, по своим писательским настроениям беллетрист» . Но он же сказал и справедливые, пророческие слова: «Вот увидите: не мудрый, но честный писатель Куприн переживет громкую славу Андреева, и мало кто об этом пожалеет». Горький оказался провидцем потому, что никто не знал так хорошо Андреева, как он, никто с такой любовью и так ревниво не следил за литературной и гражданской судьбой писателя, никто с такой болью не переживал его отрыв от демократии. И сам Андреев признавал, что Горький оказывал на него огромное благотворное влияние. В письме к критику и историку литературы В. Боцяновскому 17 марта 1903 года он писал:
* «Отрочество и молодость — очень печальные. С 15 лет я начал искать истинной цели жизни, истинной дружбы, истинной любви. Я искал, а жизнь в ответ щелкала меня по носу. Долго, очень долго я путался в добре и зле… Умер отец 2 — бедность, потом грязная, мучительная нищета. Время было скверное — начало девяностых годов. Начал я сильно запивать. Временами впадал в отчаяние; раз пробовал застрелиться — не вышло. Были попытки писать, но неудачные… Очнулся я в 1897 году, когда кончил университет и стал работать в газете «Курьер» судебным хроникером… В 1898 году, в апреле, напечатал первый рассказ «Баргамот и Гараська». Огромное влияние на мою судьбу оказал Горький… Его благородная, почти нечеловеческая личность дала мне больше, чем все книги, которые я прочел, все люди, которых я знал. Я в жизнь поверил, узнавши Горького».
Литературный путь Андреев начал с фельетонов в газете «Курьер», которые он подписывал псевдонимом Джемс Линч. Но подлинный успех ждал его в жанре реалистического рассказа. Путь писателя-беллетриста он начал в лагере художников критического реализма, как автор рассказов о жертвах социальной несправедливости и произведений, в которых обличалась пошлость обывательского существования. Продолжая традиции критического реализма XIX века, Андреев был особенно близок к таким своим современникам, как Чехов и Горький.
В традициях критического реализма написаны рассказы «У окна», «Большой шлем», «Случай», «Христиане» и др. Их объединяет беспощадное обличение людей, живущих в тесной скорлупе обывательщины, пустых и нищих духом, ханжей, индивидуалистов, циников. Таков мелкий чиновник Николаев («У окна», 1899), в котором можно заметить сходство с чеховским Беликовым. Чувство омерзения вызывает его страх перед жизнью, душевная дряблость, презрение к людям.
Отношение Л. Андреева к Октябрьской революции было сложным. Вначале он занял враждебную позицию, белоэмигрантское окружение в Финляндии, где жил писатель, всячески подогревало его антисоветские настроения. Однако Андреев стремился разобраться в сущности Советской власти, стал внимательно следить за событиями в России, особенно после того, как ближе узнал эмиграцию и решительно порвал с нею. Однако постичь правду социалистической революции он не успел: в сентябре 1919 года Л. Андреев умер на своей даче Нейвала в Финляндии.
Так завершился путь одного из интереснейших мастеров прозы начала XX века. Шаткость и непоследовательность идейных позиций, политический индифферентизм, временами граничивший с беспринципностью, анархизм в трактовке движения истории и методов борьбы, неверие в победу добра — все это было причиной драмы Андреева как художника и человека. При всем этом не подлежит сомнению яркий талант писателя, объективное значение его произведений, хотя и можно спорить о его творческом методе, о приемах и средствах изображения. Очень сурово судивший о нем Луначарский свидетельствует, что многие современники писателя «воспринимали картины Андреева не как абсолютное осуждение жизни, а только как мрачное, но в сущности правдивое изображение того болота старой России, из которого нужно было вырваться как можно скорее». Луначарский отметил и значение творчества Л. Андреева для советской литературы:
* «У Андреева можно учиться. В самом деле, Андреев — реалист. Притом его желание всегда придать значительность и выпуклость своим образам… создает неплохую школу для наших реалистов. Беда только в том, что этот реализм у Андреева искажен… психологическим воспитанием глаза, который уже с самого начала воспринимает отрицательные моменты».
Страница: [ 1 ] 2
Накануне Революции 1905 г. в творчестве Андреева нарастают бунтарские мотивы. Жизнь Василия Фивейского в одноименном рассказе (1904) – это бесконечная цепь суровых, жестоких испытаний его веры. Утонет его сын, запьет с горя попадья – священник, «скрипнув зубами» громко повторяет: «Я – верю». У него сгорит дом, умрет от ожогов жена – он непоколебим! Но вот в состоянии религиозного экстаза он подвергает себя еще одному испытанию – хочет воскресить мертвого.
«Тебе говорю, встань!» – трижды обращается он к покойнику, но «холодно-свирепым дыханием смерти отвечает ему потревоженный труп». Отец Василий потрясен: «Так зачем же я верил? Так зачем же ты дал мне любовь к людям и жалость? Так зачем же всю жизнь мою ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах?». Сюжет рассказа «Жизнь Василия Фивейского» восходит к библейской легенде об Иове, но у Андреева она наполнена богоборческим пафосом, в то время как у Ф. М. Достоевского в «Братьях Карамазовых» эта же легенда символизирует непоколебимую веру в Бога.
«Жизнь Василия Фивейского» дышит стихией бунта и мятежа, – это дерзостная попытка поколебать самые основы любой религии – веру в «чудо», в промысел божий, в «благое провидение». «Я убежден, – писал Андреев, – что не философствующий, не богословствующий, а искренне, горячо верующий человек не может представить бога иначе, как бога-любовь, бога-справедливость, мудрость и чудо. Если не в этой жизни, так в той, обещанной, бог должен дать ответы на коренные запросы о справедливости и смысле. Если самому «смиренному», наисмиреннейшему, принявшему жизнь, как она есть, и благословившему бога, доказать, что на том свете будет как здесь: – он откажется от бога. Уверенность, что где-нибудь да должна быть справедливость и совершенное знание о смысле жизни – вот та утроба, которая ежедневно рождает нового бога. И каждая церковь на земле – это оскорбление неба, свидетельство о страшной неиссякаемой силе земли и безнадежном бессилии неба».
Андреев создает полную драматизма сцену, в которой измученный несчастьями деревенский попик вырастает в богатыря-богоборца. Силой своей исступленной веры он хочет воскресить погибшего в песчаном карьере батрака Семена Мосягина. Но чуда не происходит. Обманута, растоптана вера, оказавшаяся бессильной свести небо на землю. На первых страницах повести один из ее героев – дьякон сравнивает священника своего прихода о. Василия с Иовом, и с этого момента рассказ о Фивейском невольно сопоставляется читающим с книгой Иова. Но повесть Андреева имеет лишь внешнее сходство в изложении о мытарствах и страданиях о. Василия с испытаниями, ниспосланными Иову.
В конечном счете Иов убеждается, что не в его власти постичь пути Господни и поэтому он смиряется и говорит: «Я слышал о Тебе слухом уха, теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле» (Библия, Кн. Иова, 42:5-6, с. 658). Василий же, как мы уже отмечали, в противовес этому гневно восклицает, обращаясь к Богу: «— Так зачем же я верил? –Так зачем же ты дал мне любовь к людям и жалость – чтобы посмеяться надо мною» Так зачем же всю жизнь мою ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха! Все одним тобою, все для тебя. Один ты! Ну, явись же – я жду!». Андреева по праву считают мастером психологического рисунка. «Жизнь Василия Фивейского» – одна из лучших его психологических вещей.
Естественно, что автора больше всего занимает внутренний мир о. Василия. Как же он его отображает? Психологический метод Андреева отличается от метода Л. Толстого, объясняющего и договаривающего за героя его мысли и чувства, как осознанные самим героем, так и гнездящиеся в подсознании, неуловимые, струящиеся… Андреев идет иным путем. Не воссоздавая последовательного развития психологического процесса, как это делали Толстой и Достоевский, он останавливается на описании внутреннего состояния героя в переломные, качественно отличные от прежних, моменты его духовной жизни, и дает авторскую результативную характеристику. Важным не только литературным, но и общественным событием стало появление антивоенной повести «Красный смех» (1904).
Ее тематическая основа – события русско-японской войны, но сюжетно-копозиционный центр произведения составило потрясенное, болезненно галлюцинирующее сознание участника кровавой бойни: «Это красный смех. Когда земля сходит с ума, она начинает так смеяться. …она стала круглая, гладкая и красная, как голова, с которой содрали кожу». Андреев хотел, чтобы повесть издали с офортами любимого им Ф. Гойи «Бедствия войны». Ключом к пониманию главной идеи повести являются слова одного из братьев, от имени которого ведется повествование в «Красном смехе»: «…ведь нельзя же безнаказанно десятки и сотни лет учить жалости, уму, логике – давать сознание. Можно стать безжалостным, потерять чувствительность, привыкнуть к виду крови, и слез, и страданий – как вот мясники, или некоторые доктора, или военные; но как возможно, познавши истину, отказаться от нее?..
Миллион людей, собравшись в одно место и стараясь придать правильность своим действиям, убивают друг друга, и всем одинаково больно, и все одинаково несчастны, – что же это такое, ведь это сумасшествие?». Андреев показывает воздействие войны на сознание ее участников и людей, которые не были на войне, но потрясены судьбой десятков тысяч ее несчастных жертв. Несмотря на фактографичность повести, задача Андреева заключалась не в том, чтобы отобразить «факты войны», которые, по его словам, «всегда одинаковы», а в том, чтобы воспроизвести отношения к войне современников, близких ему по духу, героев «гаршинской складки», и свое собственное отношение, которое «…также факт, и весьма немаловажный» (Лит. наследие, С. 244).Жанр «Красного смеха» Андреев определил как «фантазию на тему о будущей войне и будущем человеке».
Идейный подтекст «фантазии» состоит в том, что разумный интеллигентный человек XX в., участвующий в войне, не имея каких-либо гуманных целей или освободительных задач, должен перестать существовать как личность, как полноценный член общества, как представитель культурного человечества. «Красный смех» был воплем о несоответствии этических и исторических гуманных представлений культурного человечества реальному состоянию мира, он был криком о необходимости спасения человека, людей, народов, человечества от «мировой заразы», насаждающей войны как способ собственного существования и распространения.
Андреев предоставляет свою квартиру для заседания ЦК РСДРП, которую он считал «самой крупной и серьезной революционной силой», дает согласие на сотрудничество в большевистской газете «Борьба», участвует в секретном совещании финской Красной Гвардии. В повести «Губернатор» (1906) Андреев оправдывает террористические акты против царских сановников. Завязка сюжета повести – расстрел демонстрации рабочих по распоряжению губернатора. Но ни эта завязка, ни процесс подготовки и осуществления убийства губернатора террористами не составляют собственного сюжета повести. Как и все факты внешней жизни, эти даны в повести через призму восприятия губернатора, как толчок к его переживаниям.
Основа сюжета – духовная эволюция губернатора, внутренний процесс его второго, нравственного рождения, происшедшего в момент его физической, вынужденной желанной и необходимой кончины. «Не тот момент драматичен, когда по требованию фабриканта уже прибыли солдаты и готовят ружья, а тот, когда в тиши ночных бессонных размышлений фабрикант борется с двумя правдами и ни одной из них не может принять ни совестью, ни издерганным умом своим»
В драме «К звездам» (1906), самом оптимистическом своем произведении, автор утверждает социальную ценность подвига, и научного, и революционного. Андреев выводит на сцену представителей лучшей части современного человечества – ученых, для которых работа есть повседневный подвиг, и революционеров, для которых героизм есть жизнь. В пьесе разграничены «верх» и «низ». «Верх» – это те, кто приблизился «к звездам», к вечности, бессмертию, совершенству. Где-то «внизу» обитают те, кто страдает, ищет, но еще не знает путей наверх.
Страница: [ 1 ] 2
Страница: [ 1 ] 2
Накануне Революции 1905 г. в творчестве Андреева нарастают бунтарские мотивы. Жизнь Василия Фивейского в одноименном рассказе (1904) – это бесконечная цепь суровых, жестоких испытаний его веры. Утонет его сын, запьет с горя попадья – священник, «скрипнув зубами» громко повторяет: «Я – верю». У него сгорит дом, умрет от ожогов жена – он непоколебим! Но вот в состоянии религиозного экстаза он подвергает себя еще одному испытанию – хочет воскресить мертвого.
«Тебе говорю, встань!» – трижды обращается он к покойнику, но «холодно-свирепым дыханием смерти отвечает ему потревоженный труп». Отец Василий потрясен: «Так зачем же я верил? Так зачем же ты дал мне любовь к людям и жалость? Так зачем же всю жизнь мою ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах?». Сюжет рассказа «Жизнь Василия Фивейского» восходит к библейской легенде об Иове, но у Андреева она наполнена богоборческим пафосом, в то время как у Ф. М. Достоевского в «Братьях Карамазовых» эта же легенда символизирует непоколебимую веру в Бога.
«Жизнь Василия Фивейского» дышит стихией бунта и мятежа, – это дерзостная попытка поколебать самые основы любой религии – веру в «чудо», в промысел божий, в «благое провидение». «Я убежден, – писал Андреев, – что не философствующий, не богословствующий, а искренне, горячо верующий человек не может представить бога иначе, как бога-любовь, бога-справедливость, мудрость и чудо. Если не в этой жизни, так в той, обещанной, бог должен дать ответы на коренные запросы о справедливости и смысле. Если самому «смиренному», наисмиреннейшему, принявшему жизнь, как она есть, и благословившему бога, доказать, что на том свете будет как здесь: – он откажется от бога. Уверенность, что где-нибудь да должна быть справедливость и совершенное знание о смысле жизни – вот та утроба, которая ежедневно рождает нового бога. И каждая церковь на земле – это оскорбление неба, свидетельство о страшной неиссякаемой силе земли и безнадежном бессилии неба».
Андреев создает полную драматизма сцену, в которой измученный несчастьями деревенский попик вырастает в богатыря-богоборца. Силой своей исступленной веры он хочет воскресить погибшего в песчаном карьере батрака Семена Мосягина. Но чуда не происходит. Обманута, растоптана вера, оказавшаяся бессильной свести небо на землю. На первых страницах повести один из ее героев – дьякон сравнивает священника своего прихода о. Василия с Иовом, и с этого момента рассказ о Фивейском невольно сопоставляется читающим с книгой Иова. Но повесть Андреева имеет лишь внешнее сходство в изложении о мытарствах и страданиях о. Василия с испытаниями, ниспосланными Иову.
В конечном счете Иов убеждается, что не в его власти постичь пути Господни и поэтому он смиряется и говорит: «Я слышал о Тебе слухом уха, теперь же мои глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле» (Библия, Кн. Иова, 42:5-6, с. 658). Василий же, как мы уже отмечали, в противовес этому гневно восклицает, обращаясь к Богу: «— Так зачем же я верил? –Так зачем же ты дал мне любовь к людям и жалость – чтобы посмеяться надо мною» Так зачем же всю жизнь мою ты держал меня в плену, в рабстве, в оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха! Все одним тобою, все для тебя. Один ты! Ну, явись же – я жду!». Андреева по праву считают мастером психологического рисунка. «Жизнь Василия Фивейского» – одна из лучших его психологических вещей.
Естественно, что автора больше всего занимает внутренний мир о. Василия. Как же он его отображает? Психологический метод Андреева отличается от метода Л. Толстого, объясняющего и договаривающего за героя его мысли и чувства, как осознанные самим героем, так и гнездящиеся в подсознании, неуловимые, струящиеся… Андреев идет иным путем. Не воссоздавая последовательного развития психологического процесса, как это делали Толстой и Достоевский, он останавливается на описании внутреннего состояния героя в переломные, качественно отличные от прежних, моменты его духовной жизни, и дает авторскую результативную характеристику. Важным не только литературным, но и общественным событием стало появление антивоенной повести «Красный смех» (1904).
Ее тематическая основа – события русско-японской войны, но сюжетно-копозиционный центр произведения составило потрясенное, болезненно галлюцинирующее сознание участника кровавой бойни: «Это красный смех. Когда земля сходит с ума, она начинает так смеяться. …она стала круглая, гладкая и красная, как голова, с которой содрали кожу». Андреев хотел, чтобы повесть издали с офортами любимого им Ф. Гойи «Бедствия войны». Ключом к пониманию главной идеи повести являются слова одного из братьев, от имени которого ведется повествование в «Красном смехе»: «…ведь нельзя же безнаказанно десятки и сотни лет учить жалости, уму, логике – давать сознание. Можно стать безжалостным, потерять чувствительность, привыкнуть к виду крови, и слез, и страданий – как вот мясники, или некоторые доктора, или военные; но как возможно, познавши истину, отказаться от нее?..
Миллион людей, собравшись в одно место и стараясь придать правильность своим действиям, убивают друг друга, и всем одинаково больно, и все одинаково несчастны, – что же это такое, ведь это сумасшествие?». Андреев показывает воздействие войны на сознание ее участников и людей, которые не были на войне, но потрясены судьбой десятков тысяч ее несчастных жертв. Несмотря на фактографичность повести, задача Андреева заключалась не в том, чтобы отобразить «факты войны», которые, по его словам, «всегда одинаковы», а в том, чтобы воспроизвести отношения к войне современников, близких ему по духу, героев «гаршинской складки», и свое собственное отношение, которое «…также факт, и весьма немаловажный» (Лит. наследие, С. 244).Жанр «Красного смеха» Андреев определил как «фантазию на тему о будущей войне и будущем человеке».
Идейный подтекст «фантазии» состоит в том, что разумный интеллигентный человек XX в., участвующий в войне, не имея каких-либо гуманных целей или освободительных задач, должен перестать существовать как личность, как полноценный член общества, как представитель культурного человечества. «Красный смех» был воплем о несоответствии этических и исторических гуманных представлений культурного человечества реальному состоянию мира, он был криком о необходимости спасения человека, людей, народов, человечества от «мировой заразы», насаждающей войны как способ собственного существования и распространения.
Андреев предоставляет свою квартиру для заседания ЦК РСДРП, которую он считал «самой крупной и серьезной революционной силой», дает согласие на сотрудничество в большевистской газете «Борьба», участвует в секретном совещании финской Красной Гвардии. В повести «Губернатор» (1906) Андреев оправдывает террористические акты против царских сановников. Завязка сюжета повести – расстрел демонстрации рабочих по распоряжению губернатора. Но ни эта завязка, ни процесс подготовки и осуществления убийства губернатора террористами не составляют собственного сюжета повести. Как и все факты внешней жизни, эти даны в повести через призму восприятия губернатора, как толчок к его переживаниям.
Основа сюжета – духовная эволюция губернатора, внутренний процесс его второго, нравственного рождения, происшедшего в момент его физической, вынужденной желанной и необходимой кончины. «Не тот момент драматичен, когда по требованию фабриканта уже прибыли солдаты и готовят ружья, а тот, когда в тиши ночных бессонных размышлений фабрикант борется с двумя правдами и ни одной из них не может принять ни совестью, ни издерганным умом своим»
В драме «К звездам» (1906), самом оптимистическом своем произведении, автор утверждает социальную ценность подвига, и научного, и революционного. Андреев выводит на сцену представителей лучшей части современного человечества – ученых, для которых работа есть повседневный подвиг, и революционеров, для которых героизм есть жизнь. В пьесе разграничены «верх» и «низ». «Верх» – это те, кто приблизился «к звездам», к вечности, бессмертию, совершенству. Где-то «внизу» обитают те, кто страдает, ищет, но еще не знает путей наверх.
Страница: [ 1 ] 2
В рассказе «Ангелочек» для Ивана Саввича, бывшего статистика, отца
Сашки ангелочек – это мечта о чистой любви и счастье со Свечниковской
барышней, мечта, служащая для героя разрывом «круга железного
предначертания», куда он попал под воздействием «рока», но и не без
собственных усилий. Для Сашки в ангелочке сосредоточилась не только и не
столько иллюзия счастья, сколько «бунт», несогласие «с нормой» жизни. В
рассказе «Петька на даче» Петька, как и взрослые, воспринимает в качестве
нормы жизни прозябание в парикмахерской. Дача для него – та же иллюзия,
только временный разрыв кольца. Но, как и для Сашки ангелочек, она – не
только мгновение, озарение, случай; она – реальность, естественность,
желанное, противоречащее норме и закону. Образ ребенка как носителя
«естественного» начала вес?м в рассказах Андреева. И в Сашке и в Петьке, и
в других детях есть энергия чувства, ненависть, протест, жизнь. В Андрее
Николаевиче («У окна»), Иване Саввиче, Хижнякове («В подвале») остались
призраки, тени жизни. Вместе с тем дальнейшее творческое развитие Андреева предопределило
не только его верность реализму и гуманистическим заветам русской классики.
Он тяготеет и к созданию отвлеченно-аллегорических образов, выражающих по
преимуществу авторскую субъективность, «одно голое настроение», как
отозвался М. Горький в письме к Е. Чирикову о «Набате» (1901). Набат,
разрывающий зловещую тишину ночи, окрашенной заревом горящих помещичьих
усадеб, становится символом творчества Андреева – мятежного, насыщенного
возмущением и протестом. «Звуки были явны и точны и летели с безумной
быстротой, как рой раскаленных камней. Они не кружились в воздухе, как
голуби тихого вечернего звона, они не расплывались – они летели прямо, как
грозные глашатаи бедствия, у которых нет времени оглянуться назад и глаза
расширены от ужаса… И было в них так много отчаяния, словно это не медный
колокол звучал, а в предсмертных судорогах колотилось сердце самой
многострадальной земли». Одно «голое» сомнение в способности человека
преодолеть внешние обстоятельства составило содержание притчи «Стена»
(1901). Хотя вера Андреева в поступательное движение человечества, в
прогресс и обнаруживает себя в рассказе, как и в других произведениях, но
путь к нему, по его мнению, всегда трагичен и зачастую не прям. Призыв к
борьбе в конце рассказа не встречает сочувствия и единодушия, «прокаженные
повернулись к глашатаю своими «равнодушными, усталыми» спинами («Горе!..
Горе!.. Горе!..»). В марте 1900 состоялось личное знакомство Андреева с Горьким.
Взволнованно Горький рассказывал об этом свидании, о своем разговоре с
Андреевым: «Одетый в старенькое пальто-тулупчик, в мохнатой бараньей шапке
набекрень, он напоминал молодого актера украинской труппы. Красивое лицо
его показалось мне малоподвижным, но пристальный взгляд темных глаз
светился той улыбкой, которая так хорошо сияла в его рассказах и
фельетонах. Не помню его слов, но они были необычны, и необычен был строй
возбужденной речи… Мне показалось, что это здоровый, неземно веселый
человек, способный жить, посмеиваясь над невзгодами бытия. Его возбуждение
было приятно…» (М. Горький, Леонид Андреев. В кн: «Книга о Леониде
Андрееве», изд. З.И. Гржебина, Берлин, 1922, С.8-9). Отношения между М.
Горьким и Л. Андреевым приняли характер «сердечной дружбы», и это сыграло
решающую роль в литературной судьбе молодого писателя. М. Горький привлек
его к сотрудничеству в «Журнале для всех» и литературно-политическом
журнале «Жизнь», органе демократически настроенных писателей-реалистов,
ввел в литературный кружок «Среда». Горький рекомендовал Андреева как
«очень милого и талантливого человека» участникам «Среды» – московского
содружества писателей-демократов, куда входили Н.Д. Телешов, И.А. Бунин,
В.В. Вересаев, А.С. Серафимович, С.А. Нейденов, И.А. Белоусов и другие. На
«Средах» бывали Чехов, Горький, Короленко, Куприн, Скиталец, Шаляпин,
артисты Художественного театра, художники Васнецов, Левитан, Головин. Также
Горький организовал на собственные средства издание первой его книги
«Рассказы» (1901), в течение многих лет оставался доброжелательным и
требовательным его критиком. Первый том «Рассказов» Л. Андреева был выпущен
осенью 1901 г. издательством «Знание», основанным самим М. Горьким. Выход
этой небольшой книги был отмечен общественностью как крупное литературное
событие. О молодом авторе сразу же «во весь голос» заговорили критики – А.
Измайлов в «Биржевых ведомостях», И. Ясинский в «Ежемесячных сочинениях»,
А. Скабический в «Новостях», Е. Соловьев в «Журнале для всех», Н.
Михайловский в «Русском богатстве»… «Количество хвалебных статей, вышедших
о моих рассказах, значительно превышает размеры самой книжки», – шутил
Андреев. Андреев признавался: «Ему [М. Горькому] я обязан бесконечно в смысле
прояснения моего писательского мировоззрения. Никогда до бесед с ним я не
смотрел так серьезно на свой труд и дар. Он первый заговорил о такой для
меня сомнительной вещи, как мой талант, о моей ответственности перед этим
талантом» (Лит. наследство. 72. С. 532). Товарищески доверительные
отношения между писателями не исключали споров и разногласий по общественно-
политическим и литературно-эстетическим проблемам, что и привело к
расхождению Андреева и Горького после Революции 1905 г., особенно резкому в
1907 г. Накануне Революции 1905 г. в творчестве Андреева нарастают
бунтарские мотивы. Жизнь Василия Фивейского в одноименном рассказе (1904) –
это бесконечная цепь суровых, жестоких испытаний его веры. Утонет его сын,
запьет с горя попадья – священник, «скрипнув зубами» громко повторяет: «Я –
верю». У него сгорит дом, умрет от ожогов жена – он непоколебим! Но вот в
состоянии религиозного экстаза он подвергает себя еще одному испытанию –
хочет воскресить мертвого. «Тебе говорю, встань!» – трижды обращается он к
покойнику, но «холодно-свирепым дыханием смерти отвечает ему потревоженный
труп». Отец Василий потрясен: «Так зачем же я верил? Так зачем же ты дал
мне любовь к людям и жалость? Так зачем же всю жизнь мою ты держал меня в
плену, в рабстве, в оковах?». Сюжет рассказа «Жизнь Василия Фивейского»
восходит к библейской легенде об Иове, но у Андреева она наполнена
богоборческим пафосом, в то время как у Ф. М. Достоевского в «Братьях
Карамазовых» эта же легенда символизирует непоколебимую веру в Бога. «Жизнь
Василия Фивейского» дышит стихией бунта и мятежа, – это дерзостная попытка
поколебать самые основы любой религии – веру в «чудо», в промысел божий, в
«благое провидение». «Я убежден, – писал Андреев, – что не философствующий,
не богословствующий, а искренне, горячо верующий человек не может
представить бога иначе, как бога-любовь, бога-справедливость, мудрость и
чудо. Если не в этой жизни, так в той, обещанной, бог должен дать ответы на
коренные запросы о справедливости и смысле. Если самому «смиренному»,
наисмиреннейшему, принявшему жизнь, как она есть, и благословившему бога,
доказать, что на том свете будет как здесь: – он откажется от бога.
Уверенность, что где-нибудь да должна быть справедливость и совершенное
знание о смысле жизни – вот та утроба, которая ежедневно рождает нового
бога. И каждая церковь на земле – это оскорбление неба, свидетельство о
страшной неиссякаемой силе земли и безнадежном бессилии неба». Андреев
создает полную драматизма сцену, в которой измученный несчастьями
деревенский попик вырастает в богатыря-богоборца. Силой своей исступленной
веры он хочет воскресить погибшего в песчаном карьере батрака Семена
Мосягина. Но чуда не происходит. Обманута, растоптана вера, оказавшаяся
бессильной свести небо на землю. На первых страницах повести один из ее
героев – дьякон сравнивает священника своего прихода о. Василия с Иовом, и
с этого момента рассказ о Фивейском невольно сопоставляется читающим с
книгой Иова. Но повесть Андреева имеет лишь внешнее сходство в изложении о
мытарствах и страданиях о. Василия с испытаниями, ниспосланными Иову. В
конечном счете Иов убеждается, что не в его власти постичь пути Господни и
поэтому он смиряется и говорит: «Я слышал о Тебе слухом уха, теперь же мои
глаза видят Тебя; поэтому я отрекаюсь и раскаиваюсь в прахе и пепле»
(Библия, Кн. Иова, 42:5-6, с. 658). Василий же, как мы уже отмечали, в
противовес этому гневно восклицает, обращаясь к Богу: «— Так зачем же я
верил? –Так зачем же ты дал мне любовь к людям и жалость – чтобы посмеяться
надо мною» Так зачем же всю жизнь мою ты держал меня в плену, в рабстве, в
оковах? Ни мысли свободной! Ни чувства! Ни вздоха! Все одним тобою, все для
тебя. Один ты! Ну, явись же – я жду!». Андреева по праву считают мастером
психологического рисунка. «Жизнь Василия Фивейского» – одна из лучших его
психологических вещей. Естественно, что автора больше всего занимает
внутренний мир о. Василия. Как же он его отображает? Психологический метод
Андреева отличается от метода Л. Толстого, объясняющего и договаривающего
за героя его мысли и чувства, как осознанные самим героем, так и
гнездящиеся в подсознании, неуловимые, струящиеся… Андреев идет иным путем.
Не воссоздавая последовательного развития психологического процесса, как
это делали Толстой и Достоевский, он останавливается на описании
внутреннего состояния героя в переломные, качественно отличные от прежних,
моменты его духовной жизни, и дает авторскую результативную характеристику. Мятежная повесть Андреева, с такой силой замахнувшегося на вековые
«святыни», современниками писателя было воспринята как произведение,
предвещающее революцию. Дух возмущения и протеста, клокочущий в повести Л.
Андреева, радостно отозвался в сердцах тех, кто жаждал революционной бури.
Однако в «Жизни Василия Фивейского» ощущаются и чувства недоумения и
неудовлетворенности. Отрицая «благое провидение» и божественную
целесообразность как глупую преднамеренную выдумку, оправдывающую
страдания, ложь, угнетение, реки слез и крови, Л. Андреев вместе с тем
изображает человека игрушкой злых и бессмысленных сил, непонятных,
враждебных, непреодолимых. «Над всей жизнью Василия Фивейского, – пишет Л.
Андреев, – тяготел суровый и загадочный рок». Однако далеко не все
прогрессивные критики считали авторскую концепцию пессимистически
безысходной. Н. Ашешов, например, увидел пафос повести совсем в ином: «…над
всеми символическими наслоениями поэмы Андреева звучит реальная нота, а
материалистическая теза, положенная в ее основу, рассеивает ненужные
призраки и иллюзии. И когда этот гипноз и этот кошмар, который навевается
талантом писателя, проходит, а пытливая мысль анализирует поэму всю,
целиком, то звонко начинает петь в воздухе победная песня жизни и ярко
выделяется клич к разумной осмысленной борьбе, к которой зовет писатель
сквозь символы и туманы своего замечательного произведения» («Образование»,
1904, № 5, отд. 3, с. 99). Рассказы Леонида Андреева 1910-х гг., прежде всего, – феномен
творческого пути яркой художественной индивидуальности. В то же время
своеобразие этих произведений не отменяет во многих случаях их
типологическую перекличку с явлениями современной литературы. Стремление к
объединению социально-психологического и философского аспектов изображения
отличало в эпоху между двух революций творчество писателей-реалистов.
Универсализация темы, выявление соответствий между бытовой стороной
происходящего и его общечеловеческим смыслом вызывало использование
аналитической многоаспектности повествования, активных композиционных
приемов (построение рассказа, основанное на принципах лейтмотива и
контрапункта, контраста и диссонанса. Все это характеризовало такие высокие
достижения реализма нового времени, как «Братья» и «Господин из Сан-
Франциско» И. Бунина, «Пески» А. Серафимовича. В своих творческих поисках Андреев был близок этому направлению
литературного развития и в то же время принадлежал ему далеко не всецело.
Наряду со стремлением к глубинному осмыслению социально-исторического
кризиса эпохи в творчестве Андреева ощутима тяга к мифологизации
действительности, изображению «вечных» образов и ситуаций, что диктовалось
подходом к проблемам человеческой деятельности и сознания как проблемам
извечным. Это дает объективные основания соотносить творчество Андреева с
творчеством писателей-символистов, в частности рассказами В. Брюсова и Ф.
Сологуба. Повесть «Бездна» (1902), задуманная Андреевым «в целях всестороннего
и беспристрастного освещения подлецки-благородной человеческой природы»
созвучна Достоевскому (Лит. наследство. Т. 72. С. 135). Человек предстает в
ней рабом низменных, животных инстинктов. Андреев был и до сих пор
считается мастером психологического анализа, хотя характер его формальных
приемов в трактовке психологической тематики ускользает от однозначного
определения. Несмотря на то, что при появлении первых произведений Андреева
его приветствовали как писателя-реалиста, очень в скором времени стало
понятно, что андреевский психологизм не вписывается в рамки традиционной
реалистической «диалектики души». Может быть, поэтому Лев Толстой
неоднократно упрекал его в неискренности при трактовке психологии героев.
Андреев признает мастерами «психологичности» Достоевского, Толстого и,
прежде всего, Чехова, которого он, не колеблясь, называет «панпсихологом».
На его взгляд, Чехов заслуживает этого определения потому, что он как в
прозе, так и в своих драматических произведениях «одушевлял все, чего
касался глазом: его пейзаж не менее психологичен, чем люди; его люди не
более психологичны, чем облака, камни, стулья, стаканы и квартиры».
Проявление этой тенденции можно заметить в рассказе «Бездна». Фабула
рассказа проста. Студента Немовецкого и девушку Зиночку, увлекшихся во
время прогулки за городом романтическими разговорами о силе и красоте
любви, застает темнота. Их идиллию грубо нарушает пьяная компания: хулиганы
избивают студента и совершают насилие над девушкой. Когда Немовецкий
наконец приходит в себя, уже глубокая ночь, он принимается искать Зиночку
и, найдя ее без сознания, полураздетую, насилует ее, будучи не в силах
побороть в себе неукротимое животное желание. Постепенное развитие
«внутреннего» действия передается прежде всего через пейзаж: солнечный,
теплый и золотой в начале рассказа, угрюмо-свинцовый, угрожающий при
встрече с хулиганами, мрачный, безлюдный в эпилоге. В этом произведении
пространство превращается в психологическую эманацию, которая не только
преображает пейзаж, но и предопределяет участь героев («чувствовали угрюмую
враждебность тусклых неподвижных глаз». Одушевление природы передает
внутреннее состояние героев и нависающую над ними опасность. Важнейшим
композиционным приемом в прозе Андреева является построение по принципу
контраста, что соответствует биполярности его мировоззрения, постоянно
колеблющегося между антиномиями: жизнь и смерть, свет и тьма, реальное и
ирреальное (в «Бездне»: день – ночь, нежность-зверство, невинность-разврат,
солнечный свет – лунный свет). Через повторение ключевых слов («рука»,
«тело», «глаза», «тьма», «бездна», «ужас») и образов автор показывает, как
появляется ужасная мысль, как она развивается вплоть до своего завершения в
созданном лишь намеками эпилоге, где нет ни описания, ни названия
происходящего события: «На один миг сверкающий огненный ужас озарил его
мысли, открыв перед ним черную бездну. И черная бездна поглотила его». Этот
способ прекращения повествования ярче воссоздает перед читателем описанную
развязку сюжета. Подобно талантливому режиссеру фильма-триллера умело
пользуется приемами монтажа и звуковым сопровождением, подготавливая сцену
западни, Андреев посылает читателю сигналы тревоги посредством особой
образной организации текста (через метафоры, лексические и синтаксические
повторы) и коннотирует предметы, пейзаж, персонажей психологическим
«ключом» произведения. Андреев не предлагает читателю психологических
обоснований того, почему его герой превращается в «зверя», и это надо
приписывать не недостатку психологической проницательности Андреева, а
скорее его философскому мировоззрению – тайна человеческой натуры
недоступна, поэтому невозможно что-то доказывать. Вплоть до того момента в
повествовании, когда избитый хулиганами герой приходит в себя, он
представляется обыкновенной личностью: речь идет о нормальном, хорошо
воспитанном, несколько робком юноше, который мечтает о прекрасных чувствах
и благородных поступках. Но, оказавшись в чрезвычайной ситуации – один,
ночью, рядом с поруганным бесчувственным телом подруги, – он переживает
мгновенное превращение, которое Андреев не объясняет с точки зрения
психологической динамики, а подготавливает подступно. У Достоевского Соня
была вынуждена вести позорный образ жизни уличной проститутки, чтобы
прокормить семью. Раскольников никак не мог понять, «что поддерживало ее» и
« почему она так слишком уже долго могла оставаться в таком положении и не
сошла с ума…». «Весь этот позор, очевидно, коснулся ее только механически;
настоящий разврат еще не проник ни одною каплей в ее сердце: он это видел,
она стояла перед ним наяву…», – приходит к выводу герой М. Достоевского.
Данный пример является своего рода антитезой случаю, описанному Андреевым в
«Бездне». Эта «диалектика души» человеческой была зафиксирована в Библии,
задолго до нашей эры. С одной стороны говорится: «Больше всего хранимого
храни сердце твое; потому что из него источники жизни» (Книга Притчей
4:23), – а с другой: «Ибо из сердца исходят злые помыслы, убийство,
прелюбодеяния, любодеяния, кражи, лжесвидетельства, хуления: это оскверняет
человека» (Ев. от Матфея 12:19) или «Лукаво сердце человеческое более всего
и крайне испорчено; кто узнает его?» (Книга Иеремии 17:9). Для писателя-
«мистика» не разум является ключом к миропониманию, а интуиция, Разум
отступает перед натиском бессознательного – и человек сокрушен.
Бессознательное – это бездна, пропасть, грозящая разверзнуться в любую
минуту под изощренными сооружениями человеческого ума, и знаменательно то,
что само вынесенное в заглавие слово, являясь емким образом-символом,
встречается у Андреева весьма часто, порой становясь одним из ключевых
(например, в рассказах «Вор» (1905) и «Тьма» (1907). Писатель намеревался
осветить и «благородные» стороны человека в «Антибездне», но замысел
остался неосуществленным. Важным не только литературным, но и общественным событием стало
появление антивоенной повести «Красный смех» (1904). Ее тематическая основа
– события русско-японской войны, но сюжетно-копозиционный центр
произведения составило потрясенное, болезненно галлюцинирующее сознание
участника кровавой бойни: «Это красный смех. Когда земля сходит с ума, она
начинает так смеяться. …она стала круглая, гладкая и красная, как голова, с
которой содрали кожу». Андреев хотел, чтобы повесть издали с офортами
любимого им Ф. Гойи «Бедствия войны». Ключом к пониманию главной идеи
повести являются слова одного из братьев, от имени которого ведется
повествование в «Красном смехе»: «…ведь нельзя же безнаказанно десятки и
сотни лет учить жалости, уму, логике – давать сознание. Можно стать
безжалостным, потерять чувствительность, привыкнуть к виду крови, и слез, и
страданий – как вот мясники, или некоторые доктора, или военные; но как
возможно, познавши истину, отказаться от нее?.. Миллион людей, собравшись в
одно место и стараясь придать правильность своим действиям, убивают друг
друга, и всем одинаково больно, и все одинаково несчастны, – что же это
такое, ведь это сумасшествие?». Андреев показывает воздействие войны на
сознание ее участников и людей, которые не были на войне, но потрясены
судьбой десятков тысяч ее несчастных жертв. Несмотря на фактографичность
повести, задача Андреева заключалась не в том, чтобы отобразить «факты
войны», которые, по его словам, «всегда одинаковы», а в том, чтобы
воспроизвести отношения к войне современников, близких ему по духу, героев
«гаршинской складки», и свое собственное отношение, которое «…также факт, и
весьма немаловажный» (Лит. наследие, С. 244). Жанр «Красного смеха»
Андреев определил как «фантазию на тему о будущей войне и будущем
человеке». Идейный подтекст «фантазии» состоит в том, что разумный
интеллигентный человек XX в., участвующий в войне, не имея каких-либо
гуманных целей или освободительных задач, должен перестать существовать
как личность, как полноценный член общества, как представитель культурного
человечества. «Красный смех» был воплем о несоответствии этических и
исторических гуманных представлений культурного человечества реальному
состоянию мира, он был криком о необходимости спасения человека, людей,
народов, человечества от «мировой заразы», насаждающей войны как способ
собственного существования и распространения. Консервативно настроенная
цензура запретила инсценировки «Красного смеха», усмотрев в нем «пропаганду
идей антимилитаризма… с социалистической тенденцией» (Цит. по кн.: Андреев
Л. Повести и рассказы, т. 1, с. 681 (публикация В. Н. Чувакова). Войне Андреев, как он сам писал Л. Н. Толстому, был «обязан ломкой
мировоззрения». Россия представляется ему теперь больной, «проклятой …
страной героев, на которых ездят болваны и мерзавцы» (Письмо К. П.
Пятницкому, 15 мая 1904). С надеждой и воодушевлением ждет он революции
«нынешняя весна [ему же, февраль 1905] много даст красных цветов. …что даст
революция, умноженная на войну, на холеру, на голод, – невозможно решить. А
в итоге будет хорошо – это несомненно» (Лит. наследство. Т. 72. С. 28).
Андреев предоставляет свою квартиру для заседания ЦК РСДРП, которую он
считал «самой крупной и серьезной революционной силой», дает согласие на
сотрудничество в большевистской газете «Борьба», участвует в секретном
совещании финской Красной Гвардии. В повести «Губернатор» (1906) Андреев
оправдывает террористические акты против царских сановников. Завязка сюжета
повести – расстрел демонстрации рабочих по распоряжению губернатора. Но ни
эта завязка, ни процесс подготовки и осуществления убийства губернатора
террористами не составляют собственного сюжета повести. Как и все факты
внешней жизни, эти даны в повести через призму восприятия губернатора, как
толчок к его переживаниям. Основа сюжета – духовная эволюция губернатора,
внутренний процесс его второго, нравственного рождения, происшедшего в
момент его физической, вынужденной желанной и необходимой кончины. «Не тот
момент драматичен, когда по требованию фабриканта уже прибыли солдаты и
готовят ружья, а тот, когда в тиши ночных бессонных размышлений фабрикант
борется с двумя правдами и ни одной из них не может принять ни совестью, ни
издерганным умом своим» (Андреев Л. Письма о театре. – Литературный
альманах изд-ва «Шиповник», кн. 22. СПб., 1914, С. 232-233). В драме «К
звездам» (1906), самом оптимистическом своем произведении, автор утверждает
социальную ценность подвига, и научного, и революционного. Андреев выводит
на сцену представителей лучшей части современного человечества – ученых,
для которых работа есть повседневный подвиг, и революционеров, для которых
героизм есть жизнь. В пьесе разграничены «верх» и «низ». «Верх» – это те,
кто приблизился «к звездам», к вечности, бессмертию, совершенству. Где-то
«внизу» обитают те, кто страдает, ищет, но еще не знает путей наверх. Было
бы неверно утверждать, что Андреев примиряет точки зрения революционеров и
ученых, «романтиков» и «реалистов», «верха» и «низа». Он объединяет,
синтезирует все лучшее, что было в арсенале «пионеров» науки и революции.
Вот почему рядом с Трейчем и Николаем (сыном Терновского), носителями
социально-активной философии жизни как равновеликий стоит астроном
Терновский. Вот почему в его финальном монологе слиты воедино современное
научное знание о жизни и революционно-философское представление движении
бытия как прогресса, как конечного торжества Солнца, Разума и Гармонии. После разгрома в Финляндии Декабрьского вооруженного восстания и
красной Гвардии наступает полоса глубокого идейного и психологического
кризиса Андреева. «Не на кого надеяться русской революции, – пишет он
Горькому в октябре 1906,- мало друзей у свободы, и нет у нее горячих
любовников». К нему возвращаются мысли о роковой предопределенности людских
судеб, о бесплодности сопротивления извечным законам жизни, его пессимизм
принимает «космический» (Горький) характер. А после смерти в ноябре 1906
Александры Михайловны, жены, которая была ему и другом, и литературным
советчиком, Андреев вступает в полосу депрессий, осложненных приступами
запоев. Разочарования в недавних предчувствиях и надеждах, скептическая
оценка и отдельного человека, и «толпы» – вот что устанавливает идейно-
эмоциональную тональность андреевских произведений послереволюционного
периода. Так, полон непримиримой ненависти к существующему Савва (драма
«Савва» 1906). Но, подчеркивает Андреев, он «”не герой” мой … это – еще раз
и еще раз трагическое жизни, тоска о светлом, загадка смерти» (Лит.
наследство. Т. 72. С. 266). «Савва» – это социально-философское художественное произведение «о
трагическом в жизни», « тоска о светлом», алкание раскрепощения человека.
Ее идейно-художественная задача, как ее понимал автор, «дать синтез
российского мятежного духа в различных крайних его проявлениях» (Андреев Л.
Неизданные письма. Публикации и комментарии Л. И. Беззубова. – Учен. Зап.
Тартуского ун-та, 1962, т. 5. Вып. 119, С. 385). Пессимистичен по своей
оценке перспектив революционных восстаний рассказ «Так было» (1906).
Рассказ «Так было» и драма «Савва» не кончаются полной и торжествующей
победой. Но победы нет ни в повести «Губернатор», ни в пьесе «К звездам».
«Физической» победы революции у Андреева никогда и не могла быть даже в
самых светлых его вещах («К звездам», «Из рассказа, который никогда не
будет окончен», «Иван Иванович»), она могла быть и была только духовной. И
тогда она свидетельствовала и о демократической направленности творчества
Андреева, и о его романтической увлеченности, и об органической симпатии к
революции.
Трусливыми обывателями предстают в повести «Иуда Искариот и другие» (1907)
не только толпа, глумящаяся над Христом, но и его ученики. Обречен на
смерть человек в драме «Жизнь человека» (1907). Некто в сером неустанно
напоминает ему, что он лишь «покорно совершает круг железного
предназначения». Сценическая история драматургии Андреева началась в 1907
г. в Петербурге, на сцене Драматического театра В.Ф. Комиссаржевской, или,
как его называли, в театре на Офицерской 22 февраля состоялась премьера
спектакля «Жизнь Человека» в постановке В. Э. Мейерхольда, 12 декабря та же
пьеса была впервые показана в московском Художественном театре. Ставил
спектакль К. С. Станиславский. Обе постановки, совершенно разные по стилю и
исполнению, имели громадный успех и послужили источником острой дискуссии в
театральной прессе. Тогда же, в 1907 г. появились и первые театроведческие
оценки творчество Андреева. Н. Е. Эфрос, крупнейший театральный критик
своего времени, писал после первых постановок «Жизни Человека»: «Сыграть
Леонида Андреева слишком заманчиво. Очень уж это большой талант; бесспорно,
к нему сейчас сильнее, чем к кому-нибудь из наших писателей, влечется
всякое внимание. Темная туча окутывает душу Андреева, и родятся в ней
чувства и мысли такие тяжелые, налитые безысходною тоскою, черною
безнадежностью. Этот темный огонь жжет и при чтении, эти слова театр сейчас
же должен был увидеть – и увидел, – что ему придется, если он захочет быть
достойным пьесы, не только как угодно совершенно ее сыграть, но еще и
прежде всего изобрести способы, как сыграть». 18 сентября он впервые видит «Жизнь Человека» на сцене. Зал
приветствует его овациями. От театра подносят венок. Андреев очень доволен
постановкой. 21-го он приходит на спектакль второй раз и даже вносить кое-
какие изменения в первый акт пьесы. Высоко оценивая мейерхольдовский спектакль «Жизнь Человека»,
Комиссаржевский считал, что именно в ней театр вступил «на путь нового
реализма, реализма мистического», в отличие от натуралистического, и от
символистского театра «марионеток, пластических по деревянности,
однообразия голосов». К последнему, по мнению Комиссаржевского, повернул
Мейерхольд после постановки «Жизни Человека». Тем не менее, духовное
бунтарство, богоборческие тенденции пьесы вызвали на родине Андреева взрыв
негодования в реакционных клерикальных и общественных кругах. Те же силы
ополчились на пьесу «Жизнь Человека», поставленную в 1909 г. во Львове на
сцене городского польского театра. Большинство польских газет осуждало
пьесу. Эти обвинения подчас сопровождались примитивно грубыми выпадами
против писателя. Один из рецензентов, ссылаясь на статью Мережковского
«Грядущий хам», пишет еще более оскорбительно, говоря о «низменности»,
«грубости» «Жизни Человека», о том, что нервные люди просто не выдерживали
зрелища и убегали с спектакля… Противниками «Жизни Человека» руководили не
только, как им казалось, оскорбленные религиозные чувства, но более всего
страх перед растущей силой нового свободного сознания. Показательно, что
даже враждебно настроенная к пьесе газета вынуждена была признать: «Вся
польская пресса единодушно осудила творение Андреева, которым, однако,
восхищаются толпы зрителей, особенно молодежь». О непознаваемости мира и господстве в нем иррационального, о бессилии
добра говорится и в пьесе «Анатэма» (1910). Растерянными, болезненно-
надломленными, лишившимися целей и ценностей выступают в произведениях
Андреева и те, кто сохранил еще способность к протесту и действию. К
решению «погасить огни» приходит эсер-террорист: «Если нашими фонариками не
можем осветить всю тьму, так погасим же огни и все полезем в тьму. Если нет
рая для всех, то и для меня его не надо» («Тьма», 1907). Не борются, а
только бунтуют («Царь Голод», 1908) люди труда, ничем по сути не отличаясь
от своих «попутчиков» – деклассированных элементов, которые поджигают
картинные галереи, библиотеки; крестьяне в авт. ремарках подобны
человекообразным, у рабочих «слабо развитая голова с низким лбом». В
анархический авантюризм и бандитизм вырождается былая революционность у
героя романа «Сашка Жегулев» (1911). Наконец, характерно и то, что именно в
эти годы А. создает одно из лучших произведений о смерти во всемирной
литературе (рассказ «Елеазар», 1906). В то же время Андреев остается враждебным реакционному лагерю: он
публикует, с посвящением Л. Толстому. «Рассказ о семи повешенных» (1908),
обличающий правительственные репрессии, поддерживает нелегальный фонд
узников Шлиссельбургской крепости, скрывает в своем доме (построенном в
1908 в финской деревне Ваммельсу) революционеров. Решительно дистанцируется
он и от тенденции к развенчанию революции как таковой, к окарикатуриванию
образов ее деятелей. «Идею “Царя Голода”,- корректирует он в интервью,
пафос этой пьесы, – поняли как объявление банкротства революции. Может
быть, я сам до известной степени виноват в том, что так понят. Я не дал
ясно понять, что здесь идет речь только о простом бунте, а не об истинной
революции» (Лит. наследство.Т.72. С. 310). Противоречива и литературно-эстетическая позиция Андреева. Защищая
свободу творчества, право художника выражать любые взгляды и настроения, он
приглашает в сборник «Знание» и А. Блока, которого ценил и любил больше
всех из современных поэтов, и Ф. Сологуба. И когда Горький «восстал» против
их участия, Андреев сложил с себя звание редактора этих сборников. С другой
стороны, став сотрудником, а в 1907-09 и редактором модернистского
альманаха «Шиповник», он отклонил романы Б. Савинкова «Конь бледный» и
Сологуба «Навьи чары». Они были все же опубликованы в «Шиповнике», и
Андреев отказался от дальнейшего редактирования этого издания.
Сложными, отличавшимися и внешней, и внутренней противоречивостью,
оказались собственно творческие связи Андреева с символизмом, его
философией, этикой и эстетикой. Он высоко ценил в символистах то, что они
любят литературу, «быть может, даже больше, чем мы, ибо утверждают ее
самоцельность, работают над нею неустанно, тормошат ее ежечасно». И в то же
время настораживает «их оторванность от масс» – «все они не демократичны»
(Лит. Наследство. Т. 72. С. 292). Правда, в своей автобиографии (написанной
от третьего лица) Андреева признавал, что «по форме писаний, по темам
своим, по направлению мысли он так же далек от народа». Но именно по
направлению мысли, по форме, по образно-стилевому строю своих произведений
Андреев двинулся по пути, отличному от художественных исканий русского
символизма. Эстетика символизма опиралась на постулаты идеалистической
философии о параллелизме «феноменов», данных чувственному опыту, и
«ноуменов», постигаемых откровением духовных сущностей: Андреев остался
равнодушен к этому учению. И потому символисты, отметив в его произведениях
«прикосновение общественности к религии» (Мережковский Д. С. В обезьяньих
лапах // Мережковский Д. С. В тихом омуте. М., 1991), не признали его
«своим»: «Мистика Достоевского по сравнению с мистикой Андреева – солнечная
система Коперника по сравнению с календарем» (Там же). Символизм полагал
«подражательное воспроизведение наблюденного», «феноменов», «постоянным
субстратом художественного творчества» (Иванов Вяч. Борозды и межи. М.,
1916. С. 252), обнаруживая в этом совпадение с эстетикой реализма, и
предостерегал против любой иносказательности, против «опасности
аллегоризма, убивающего искусство» (Эллис. Русские символисты. М., 1910. С.
29). Андреев уже в ранних произведениях прибегает к аллегорической
образности. Природа собственного творческого дара мыслится Андреевым
таковой, что он никак «не мог вполне выразить свое отношение к миру в плане
реалистического письма … я внутренне, по существу моему писательски-
человеческому, – я не реалист» (Лит. Наследство. Т. 72. С. 541). Все категоричнее и резче расходясь со «знаньевцами», Андреев
разрабатывает приемы и принципы не изобразительного, а выразительного
письма. Стилеобразующими его доминантами становятся не черты и приметы
реальных характеров и ситуаций, а экспрессивные детали, слова повышенной
эмоционально-оценочной окраски, «гипнотизирующий» (Горький) ритм. Так, его
роман «Сашка Жегулев» настолько переполнен стихией лиризма, что
выламывается из рамок эпического жанра. Для своих драм Андреев ищет новые
формы, синтезирующие литературу и другие виды искусства. Поиски эти
приводят к насыщению его пьес предельной условностью, аллегориями. «Вопрос
об отдельных индивидуальностях как-то исчерпан, отошел,- писал он В. В.
Вересаеву,- хочется все эти разношерстные индивидуальности так или иначе,
войною или миром, связать с общим». Так, в «Жизни человека» персонажи не
имеют даже собственных имен – это Враги, Друзья, Гости, Некто в сером…
«Вообще, – писал Андрееву с упреком Горький, – ты слишком оголил твоего
человека, отдалив его от действительности, и тем лишил его трагизма, плоти
и крови» (Лит. наследство. Т. 72. С. 276).
Отсутствие или слабое развитие социальных инстинктов и общественных знаний приводит к тому, что человек сосредоточивает всё своё внимание на неразрешимых проблемах своего бытия, придаёт исключительное значение отвлечённым философским теориям, живёт между страхом жизни и страхом смерти, совершенно изолируясь от других людей, от общих задач и общих обязанностей. Таков путь к полному одиночеству.
Многие герои Андреева боятся жизни, устали от неё, «забиваются в угол» и смотрят на жизнь только издалека, «из окна». «Страшнее жизни ничего нет», – говорит Савва. Герои Андреева глупы, не чтят проповедников, душат друг друга, оскорбляют правду, дышат злобой и ненавистью. Спасение от этой жизни, раз невозможно чудо изменения её – это уход от жизни. В рассказе «В подвале» Хижняков спасается от жизни в одиночестве, в своём подвальном углу. Пьяницы из «Жизни человека» отсиживаются от жизни в грязном кабаке. Лучше ужасы кабацкой жизни, чем сама жизнь. Бессмысленна, ужасна, жестока, жизнь, нет ей оправдания и нет выхода в единении с людьми, образующими бесконечный поток жизни. Бессмысленна жизнь не только потому, что люди осквернили её, но и потому, что сам человек не видит смысла жизни, его собственная жизнь нелепа.
Отсюда естественное отрицание города, как места скопления людей, как центра, где совершается непонятная для героев Андреева бессмыслица, где стремительный поток вечно спешащих людей несётся к смерти в каменных берегах, об-
44
Вестник КГУ им. Н.А. Некрасова ¦ № 3, 2009
разуемых домами, где так много людей и, несмотря на это так одиноко чувствует себя отдельно взятый человек.
Герой рассказа «Город» Петров боялся города, особенно днём, когда улицы полны народа. Гуляя по улицам, он чувствовал, что толща каменных домов отделяет его от широкого свободного поля, где легко дышит под солнцем свободная земля, и далеко видит человеческий глаз.
Город рисуется Андрееву в своём многолю-дии как нечто непобедимое и равнодушно жестокое. Он давит землю тяжестью своих огромных многоэтажных домов, а боковые улицы, узкие и кривые, словно охвачены паническим страхом и пытаются убежать от центра в открытое поле, но не могут найти дорогу и путаются, и клубятся как змеи и перерезают друг друга и в безнадёжном отчаянии устремляются назад.
Людей в городе много. Каждый человек – отдельный мир со своими законами и целями, со своими радостью и горем, но все они как-то похожи друг на друга. На всех в праздник одинаковые фраки, все шаблонны в своих привычках. Андреева смущает и эта шаблонность, и одиночество человека. В «Проклятии зверя» он пишет: «Я боюсь города. я люблю пустынное море и лес. Моя душа мягка и податлива; и всегда она принимает образ того места, где живёт, образ того, что слышит она и видит. В большом городе она точно сжимается в комок, протягивается как серый коридор между глухих каменных стен… Дверей много, а выхода нет, так кажется моей душе, когда попадает она в город, где в каменных клетках живут городские люди. Потому что все эти двери – обман. Когда откроешь одну, за ней стоит другая; а когда откроешь эту, за ней ещё и ещё; и сколько бы ни шёл ты по городу, везде ты увидишь двери и обманутых людей, которые входят и выходят» [1, т. III, с. 123-124].
Традиционно реалистическая тема «маленького человека» приобретает иную окраску у Леонида Андреева. Человек – беспомощное существо перед лицом зловещих сил, бесконечно одинокое и страдающее.
В «Большом шлеме» Андреева внешний мир для игроков в карты просто не существует. Карты оживают, в них сконцентрирована жизнь играющих, для которых мистические комбинации карт -это своеобразный уход от действительности. В «Жизни Василия Фивейского»: «.среди людей он был одинок, словно планета среди планет» [1,
т. I, с. 493], в «Смехе»: «И как он был далёк от меня, этот мир! И как одинок я был под этой маской!» [1, т. I, с. 256], в рассказах «Мысль», «Город», «Вор», «Ложь», «Молчание» между человеком и миром – пропасть.
Беспомощность, униженность «маленького человека» у Леонида Андреева подчёркиваются внешними характеристиками персонажей. Отец Василий, например, «… был сух голосом, мямлил.», был «запуганным», и над ним «за глаза насмехались». У Алёши-дурачка из одноимённого рассказа «жалкая, просящая улыбка», «мольба, полная тоски и муки», «странная походка», «тоскливая безропотность и глубокая, животная покорность судьбе». Батюшка из «Неосторожности» стоит растерянный, смятый; голова его бессильно мотается, и пыльные морщинки на бледном лице темнеют бессмысленно кротко и жалко.
Необходимо отметить пристальное внимание Леонида Андреева ко всему, что связано с нравственным потрясением: присутствие или отсутствие страха, преодоление его. В центре его рассказов – страх смерти и страх жизни, а она не менее ужасна, чем смерть. «Маленький человек» испытывает панический ужас перед мирозданием. Андреев пишет: «И, объятый пустотой и мраком, безнадёжно трепетал Человек перед ужасом Бесконечного» [1, т. II, с. 210].
В «Воре» Андреева Федор Юрасов превращается в «комок смятения и страха». В «Проклятии зверя» передано смятение героя перед лабиринтами города, перед необходимостью быть частицей этого мира. Заурядный Сергей Петрович испытывает страх перед жизнью, которая представляется ему «мертвенно-печальной пустыней» («Рассказ о Сергее Петровиче»).
Л. Андреев — один из самых пессимистичных писателей в литературе начала XX века. Он носитель катастрофического сознания и идеи бесприютности человека в мире. Его творчество — реакция на неспокойное, «смутное» время, «страшные годы» России. Произведения Л. Андреева вобрали в себя дух эпохи. Чувствуя неизбежность гибели старого мира, писатель не верит в стремительное великолепное возрождение. Художественный мир Л. Андреева мрачен, гнетущ, полон неразрешимых противоречий. Жизнь изображается трагичной в своих основах. Писатель не находил в действительности добрых и светлых начал. Еще в юности мир казался ему «пустыней и кабаком». Не случайно главным героем произведений Л. Андреева становится ужаснувшийся абсурдности жизни и отчаявшийся человек. Он страдает от одиночества, чувствует себя игрушкой в руках Рока. Миром правят силы зла, поэтому люди находятся в зависимости у Непреложного. Попытки противостоять жестокой судьбе тщетны. Наверное, поэтому большинство произведений Л. Андреева рассказывают о трагическом поединке человека с Роком.
Концентрацией безумия, жестокой бессмысленности жизни становится образ «красного смеха» в одноименном рассказе. Л. Андреев, используя этот зловещий символ, стремится показать, что мир находится на краю пропасти, что его дни сочтены. Кровавая бездна рано или поздно поглотит человечество. Картину братоубийственной войны писатель рисует в бессвязных отрывках «найденной рукописи». Отдельные эпизоды не имеют ни начала, ни конца. Текст рассказа так же «расколот», как и изображенный в нем мир. «Безумие и ужас» — эти слова, повторенные многократно, становятся не только лейтмотивом произведения, но и лейтмотивом жизни. Рожденный событиями русско-японской войны, рассказ вырастает до философского обобщения. Андреев, видя бессмысленность и трагическую абсурдность происходящего, показывает, что люди беспомощны и несвободны: прекращение бойни не в их власти, поэтому они продолжают убивать друг друга. Солдаты — заложники чьей-то злой воли. Рассказ производит «потрясающее, оглушающее впечатление». Мир в нем представлен лишенным нравственных ориентиров и ценностей.
Надвигающийся кошмар парализует волю человека. От вмешательства Рока невозможно спастись. Трудно оставаться «вполне хорошим», когда мир плох. Эта мысль перечеркнула надежды, разрушила идеалы целомудренного революционера Алексея в рассказе «Тьма». Писатель показывает «очную ставку» двух правд: чистой революционной идеи героя и выросшей из самой жизни философии проститутки Любы. Перед лицом падшей женщины Алексей вдруг понимает, что «стыдно быть хорошим». Бесстрашный революционер оказался в «ловушке». Ему нечего противопоставить Любе. В одно мгновение герой утрачивает смысл жизни. Что же стало причиной столь глубокого разочарования? Угрызения совести, внезапная любовь или роковые силы, разрушающие самые основы бытия и калечащие души?
Каждое произведение Андреева убеждает нас в том, что во Вселенной торжествует «вненравственный хаос». В современном мире нет Бога, есть злая предопределенность. Это горькое открытие стоило жизни деревенскому священнику Василию Фивейскому. В нем нетрудно узнать «печального брата» библейского Иовы. Но в отличие от мифологического героя, вознагражденного за истинную веру Божьей милостью, священник Василий не получает ничего, кроме еще больших испытаний. Фивейский искренен в своем поклонении Всевышнему. Он мужественно перенес смерть сына, запой жены и затем ее гибель в сгоревшем доме. Не роптал священник, когда его второй сын родился идиотом. Василий ждал божественного знака, хотя верить становилось все труднее. Как заклинание звучат его слова «Я верую!», произносимые после каждого удара судьбы. Но все больше сомнений и отчаяния в душе героя. Непреодолимые страдания привели священника к бунту, к отречению от единственного духовного богатства, которое оказалось не в состоянии избавить людей от мук. В порыве безумной гордыни отец Василий почувствовал себя богоравным и захотел воскресить человека. Над телом умершего работника он произносит слова Христа, но лишь повергает в ужас тех, кто собрался в церкви. Бунт Василия не только не принес ему счастья, но окончательно разрушил его внутренний мир. Утрачивая веру, герой теряет смысл жизни.
Ему остается только умереть. Драма Василия Фивейского — еще одно страшное доказательство бесплодности попыток человека противостоять Року. За всеми действиями героя следила «зловещая маска» идиота — символ «злой преднамеренности жизни».
Бесприютность людей объясняется их несвободой от жестокой и неотвратимой Судьбы. В пьесе «Жизнь человека» Андреев заостряет тему зависимости личности от воли Рока. Человек приходит в мир из неведомого черного океана. Туда же ему неизбежно предстоит вернуться в назначенный час. Человек не хозяин своей жизни. Рядом с ним все время Некто в сером — символ всего того, что препятствует свободе личности, символ «железного предначертания». Главный герой пьесы, собирательный образ, воплощение всех людей, «влекомый временем… непреложно пройдет все ступени человеческой жизни, от низу к верху, от верху к низу. Ограниченный зрением, он никогда не будет видеть следующей ступени, на которую уже поднимется нетвердая нога его; ограниченный знанием, он никогда не будет знать, что несет ему грядущий день, грядущий час — минута. И в слепом неведении своем, томимый предчувствием, он покорно совершит круг железного предначертания».
Пять картин пьесы, показывающие пять периодов человеческой жизни, иллюстрируют эту мысль. Попытки героя победить Непреложное наталкиваются на равнодушие Некоего в сером с горящей свечой в руках, монотонно повторяющего: «Но убывает воск, съедаемый огнем. — Но убывает воск». Однако и сам писатель, и многие его современники видели истинное величие и трагизм в том, что Человек, несмотря ни на что, не сдается, а борется до конца. По мнению А. Блока, герой пьесы не побоялся вызвать на бой «неумолимую, квадратную, проклятую Судьбу».
В представлении Л. Андреева, человеческая жизнь одинока, печальна, механистична. Действительность жестока и беспощадна. Писатель сострадает героям, утратившим последнюю опору в мире, но наибольший интерес вызывают у него те, кто сохранил способность к сопротивлению, для кого само отчаяние становится источником самопознания. Пусть борьба бесперспективна, пусть человек обречен, но он не должен добровольно соглашаться на роль покорного орудия в руках Судьбы.
Страница: [ 1 ] 2
Отец, Николай Иванович, по семейным преданиям, внебрачный сын орловского помещика, окончил уездное училище, затем таксаторские курсы и стал землемером. Мать, Анастасия Николаевна, из захудалого дворянского рода. Детские и юношеские годы Андреева прошли в отцовском доме. В 1882 его отдали в орловскую гимназию. Учился он, по собственному признанию, «скверно», но много и самозабвенно читал – Ж. Верна, Э. По, Ч. Диккенса, которого, вспоминал Андреев, «перечитывал десятки раз». Но свое сознательное отношение к книге он связывает с Д. И. Писаревым.
Задумывался он и над трактатом Л. Н. Толстого «В чем моя вера?», «вгрызался» в Э. Гартмана и А. Шопенгауэра, чье сочинение «Мир как воля и представление» оказало на него сильнейшее и устойчивое влияние. Он и в зрелые годы оставался «под знаком» Шопенгауэра (Лит. наследство. Т. 72. С. 219): к его исторической и этической концепции восходят и трагическое миропонимание, и пессимизм, которые появлялись в творчестве писателя в кризисные моменты его развития.
В 1891 Андреев, по окончании гимназии, поступил на юридический факультет Петербургского университета. Отчисленный из него в 1893 «за невзнос платы», перевелся в Московский университет. Плату за обучение вносит за него Общество пособия нуждающимся. Бедствуя, Андреев дает уроки, рисует на заказ портреты (как и в Орле после смерти отца в 1889). Окончив в 1897 университет кандидатом права, Андреев служит помощником присяжного поверенного, выступает в суде в качестве защитника. В 1897 начинается и систематическая литературная деятельность Андреева, хотя первое его выступление в печати состоялось в 1892, когда он в журнале «Звезда» опубликовал написанный им для заработка рассказ о голодающем студенте «В холоде и золоте». Андреев входит в литературу автором многочисленных судебных репортажей, печатавшихся вначале в «Московском вестнике», а затем в газете «Курьер».
Здесь он вел два цикла фельетонов, а с дек. 1901 заведовал беллетристическим отделом, где при его содействии появились первые произведения Б. К. Зайцева, А. М. Ремизова, Г. И. Чулкова и др. Новеллистическое наследие Андреева включает в себя около девяноста рассказов. Большая их часть (свыше пятидесяти) создана в первый период творчества – с 1898 по 1904 гг. В новеллистике, отмеченной бурными художественными поисками, произошло становление писателя как мастера, здесь наметился круг его постоянных образов и тем. Начиная с 1905 г., Андреев работает и как прозаик, и как драматург. Постепенно театр занимает все большее место в творчестве Андреева; на протяжении десяти лет он создает оригинальные театральные системы. Во второй половине 1900-х гг. и в 1910-е гг. Андреев написал примерно равное число рассказов: около двадцати в каждый период.
При этом неуклонно растет количество драм: одиннадцать пьес создал Андреев в годы первой революции и годы реакции, семнадцать – в десятые годы. Повышение удельного веса драматургии отражало изменение жанровой ориентации художника. На это указывают не только количественные характеристики творческого спектра. В своих ранних рассказах Андреев продолжает традиции «шестидесятников»: Н. В. Успенского, А. И. Левитова, Н. Г. Помяловского, Ф. М. Решетникова с типичной для их прозы «правдой без всяких прикрас» (Н. Г. Чернышевский), стихией бытописания, скрупулезной, не всегда художественно мотивированной детализацией. Но в лучших из них – «Баргамот и Гараська» (1898), «Петька на даче» (1899), «Ангелочек» (1899) – отчетливо проступают и социальные приметы героев, и противоречия времени, и сочувственно – сострадательное отношение автора к «униженным и оскорбленным», и авторская ирония.5 апреля 1898 г. в «Курьере» был напечатан рассказ «Баргамот и Гараська», по словам одного из критиков, открывший «триумфаторский бег колесницы Леонида Андреева». М. Горький выразил свое мнение по поводу этого рассказа так: «Черт знает, что такое… Я довольно знаю писательские штуки, как вогнать в слезу читателя, а сам попался на удочку: нехотя слеза прошибла». (Сб. «Горький на родине», Горьковское изд-во, 1937, с. 135.). Место действия рассказа Андреева – окраина губернского города Орла, населенная «пушкарями», чей быт и нравы с детства были хорошо знакомы писателю. В пасхальную ночь городовой Иван Акиндыч Бергамотов, прозванный «пушкарями» Баргамотом, гроза Пушкарной улицы, вдруг разжалобился и привел к себе домой разговляться безродного босяка Гараську. Описание мирной беседы за пасхальным столом полицейского держиморды с босяком без роду, без племени дается в умильно идиллическом ключе: «Утро. У открытого окошка сидят за столом Баргамот и Герасим Андреич и кушают спрохвала чай… Разговор идет степенный. Баргамот, пережевывая слова, излагает свой взгляд на ремесло огородника, являясь, видимо, одним из его приверженцев.
Вот пройдет неделька, и за копанье гряд можно будет приняться. А спать пока что Герасим Андреич может и в чуланчике. Время к лету идет. —Еще чашечку выкушайте, Герасим Андреич! —Благодарствуйте, Иван Акиндыч, уже достаточно. —Кушайте, кушайте, мы еще самоварчик подогреем». («Курьер», 1898, № 94, 5 апреля.). Этот вариант рассказа, напечатанный в «Курьере», определенно не понравился Горькому, который написал Андрееву: «Лучший ваш рассказ «Баргамот и Гараська» – сначала длинен, в середине превосходен, а в конце вы сбились с тона». Л. Андреев прислушался к мнению М. Горького и изменил конец рассказа, что заставляет по другому посмотреть на пасхальное «происшествие» в приходе Михаила Архангела, т. е. совсем не умиленными глазами. …На приглашение жены Баргамота: «Кушайте, Герасим Андреич», из Гараськиной груди «вырывается снова тот жалобный и грубый вой, который так смутил Баргамота… Баргамот с растерянной и жалкой миной смотрит на жену: . Ну, чего вы Герасим Андреич! Перестаньте, – успокаивает та беспокойного гостя. . По отчеству… как родился, никто по отчеству… не называл…». Итак, под видом умильного пасхального рассказа Андреев преподнес читателю страшную историю человека, лишенного имени человеческого. Автор как бы показывает, что «за выдуманной жизнью течет своя безрадостная жизнь» («Курьер», 1900, № 356, 24 декабря).
И делает он это главным образом посредством тонкой иронии, которая сопровождает его рассказ и о жизни пушкарей, и о судьбе Гараськи, и о стремлении Баргамота попользоваться даровым трудом босяка. «В заключительных строках, в трагической оглядке пьянчужки на свою жизнь мелькнуло, скользнуло что-то серьезное, глубокое, совсем непривычное для пасхального наброска, вильнула и спряталась трагически-тревожная мысль, почудилась тень чьего-то вдумчивого, умиленного и скорбного лица», – писал об андреевском рассказе критик А. Измайлов (А. Измайлов, «Литературный Олимп», М., 1911, с. 235).
В рассказе «Ангелочек» для Ивана Саввича, бывшего статистика, отца Сашки ангелочек – это мечта о чистой любви и счастье со Свечниковской барышней, мечта, служащая для героя разрывом «круга железного предначертания», куда он попал под воздействием «рока», но и не без собственных усилий. Для Сашки в ангелочке сосредоточилась не только и не столько иллюзия счастья, сколько «бунт», несогласие «с нормой» жизни. В рассказе «Петька на даче» Петька, как и взрослые, воспринимает в качестве нормы жизни прозябание в парикмахерской. Дача для него – та же иллюзия, только временный разрыв кольца. Но, как и для Сашки ангелочек, она – не только мгновение, озарение, случай; она – реальность, естественность, желанное, противоречащее норме и закону. Образ ребенка как носителя «естественного» начала всем в рассказах Андреева. И в Сашке и в Петьке, и в других детях есть энергия чувства, ненависть, протест, жизнь.В Андрее Николаевиче («У окна»), Иване Саввиче, Хижнякове («В подвале») остались призраки, тени жизни. Вместе с тем дальнейшее творческое развитие Андреева предопределило не только его верность реализму и гуманистическим заветам русской классики. Он тяготеет и к созданию отвлеченно-аллегорических образов, выражающих по преимуществу авторскую субъективность, «одно голое настроение», как отозвался М.
Страница: [ 1 ] 2
Уделяя внимание социальному и имущественному неравенству, Андреев имел основание называть себя учеником Г. И. Успенского и Ч. Диккенса. Однако он не так, как М. Горький, А. С. Серафимович, Е. Н. Чириков, С. Скиталец, другие “писатели-знаниевцы”, понимал и представлял конфликты жизни: не указывал на возможность их решения в контексте текущего времени. Андреев смотрел на добро и зло как на силы извечные, метафизические, воспринимал людей как вынужденных проводников этих сил. Разрыв с носителями революционных убеждений был неизбежен. В. В. Боровский, зачисляя Андреева “по преимуществу” в “социальные” писатели, указал на “неправильное” освещение им пороков жизни. Писатель не был своим ни среди “правых”, ни среди “левых” и тяготился творческим одиночеством.
Андреев хотел в первую очередь показать диалектику мысли, чувства, сложный внутренний мир персонажей. Почти всех их больше, чем голод, холод, угнетает вопрос, почему жизнь строится так, а не иначе. Они заглядывают в себя, пытаются разобраться в мотивах своего поведения. Кто бы ни был его герой, у каждого “свой крест”, каждый страдает.
“Мне не важно, кто “он”, – герой моих рассказов: нон, чиновник, добряк или скотина. Мне важно только одно – что он человек и как таковой несет одни и те же тяготы жизни”.
В этих строчках письма Андреева к Чуковскому есть толика преувеличения, его авторское отношение к персонажам дифференцированно, но и правда тоже есть. Критики справедливо сравнивали молодого прозаика с Ф. М. Достоевским – оба художника показывали человеческую душу как поле столкновений хаоса и гармонии. Однако очевидна и существенная разница между ними: Достоевский в конечном итоге, при условии принятия человечеством христианского смирения, предсказывал победу гармонии, тогда как Андреев уже к концу первого десятилетия творчества почти исключил идею гармонии из пространства своих художественных координат.
Пафос многих ранних работ Андреева обусловлен стремлением героев к “другой жизни”. В этом смысле примечателен рассказ “В подвале” (1901) об озлобленных людях на дне жизни. Сюда попадает обманутая молодая женщина “из общества” с новорожденным. Она не без основания боялась встречи с ворами, проститутками, но возникшее напряжение снимает младенец. Несчастные тянутся к чистому “нежному и слабому” существу. Бульварную женщину хотели не допустить к ребенку, но она истошно требует: “Дай!.. Дай!.. Дай!..” И это “осторожное, двумя пальцами, прикосновение к плечику” описывается как прикосновение к мечте: “маленькая жизнь, слабая, как огонек в степи, смутно звала их куда-то…” Романтическое “куда-то” переходит у молодого прозаика из рассказа в рассказ. Символом “другой”, светлой жизни, иных взаимоотношений может служить сон, елочное украшение, дачная усадьба. Влечение к этому “другому” у персонажей Андреева показано как чувство неосознанное, врожденное, например, как у подростка Сашки из рассказа “Ангелочек” (1899). Этот неприкаянный, полуголодный, на весь мир обиженный “волчонок”, которому “временами… хотелось перестать делать то, что называется жизнью”, попав случайно на праздник в богатый дом, увидел на рождественской елке воскового ангелочка. Красивая игрушка становится для ребенка знаком “чудного мира, где он жил когда-то”, где “не знают о грязи и брани”. Она должна принадлежать ему!.. Сашка много терпел, защищая то единственное, что имел, – гордость, по ради ангелочка он падает на колени перед “пренеприятной тетей”. И снова страстное: “Дай!.. Дай!.. Дай!..”
Позиция автора этих рассказов, унаследовавшего от классиков боль за всех несчастных, гуманна и требовательна, однако в отличие от своих предшественников Андреев жестче. Он скупо отмеряет обиженным персонажам толику покоя: их радость мимолетна, а надежда призрачна. “Погибший человек” Хижияков из рассказа “В подвале” пролился счастливыми слезами, ему вдруг почудилось, что он “жить будет долго, и жизнь его будет прекрасна”, но – завершает свое слово повествователь – у изголовья его “уже усаживалась бесшумно хищная смерть”. И Сашка, наигравшись ангелочком, впервые засыпает счастливый, а восковая игрушка в это время тает то ли от дуновения горячей печки, то ли от действия некой фатальной силы: На стене вырезывались уродливые и неподвижные тени…” Присутствие этой силы автор пунктирно обозначает почти в каждом своем произведении. Характерная фигура зла строится на разных явлениях: тени, ночная тьма, природные катаклизмы, неясные характеры, мистические “нечто”, “некто” и т.д. “Вот ангелочек встрепенулся, словно для полета, и упал с мягким стуком на горячие плиты”. Схожее падение предстоит пережить Сашке.
Переживет падение и мальчик на побегушках из городской парикмахерской в рассказе “Петька на даче” (1899). “Состарившийся карлик”, знавший только труд, побои, голод, тоже всей душой стремился в неведомое “куда-нибудь”, “в другое место, о котором он не мог ничего сказать”. Случайно попав в господскую загородную усадьбу, “вступив в полное согласие с природой”, Петька внешне и внутренне преображается, но вскоре роковая сила в лице таинственного хозяина парикмахерской вырывает его из “другой” жизни. Обитатели парикмахерской – марионетки, но описаны достаточно подробно, и только хозяин-кукловод запечатлен в абрисе. С годами роль незримой черной силы в перипетиях сюжетов становится все заметнее.
У Андреева нет или почти нет счастливых финалов, но тьму жизни в ранних рассказах рассеивали проблески света: обнаруживалось пробуждение Человека в человеке. Мотив пробуждения органично связан с мотивом стремления персонажей Андреева к “другой жизни”. В “Баргамоте и Гараське” пробуждение испытывают характеры-антиподы, в которых, казалось, навсегда умерло все человеческое. Но за пределами сюжета идиллия пьяницы и городового (“родственника” будочника Мымрецова Г. И. Успенского, классика “шиворотной пропаганды”) обречена. В иных типологически схожих произведениях Андреев показывает, как трудно и как поздно просыпается в человеке Человек (“Жили-были”, 1901; “Весной”, 1902). С пробуждением к андреевским персонажам нередко приходит и осознание своей черствости (“Первый гонорар”, 1899; “Нет прощения”, 1904).
Очень в этом смысле рассказ “Гостинец” (1901). Малолетний подмастерье Сениста в больнице ждет мастера Сазонку. Тот обещал не оставлять мальчишку “в жертву одиночеству, болезни и страху”. Но наступила пасха, Сазонка загулял и забыл свое обещание, а когда пришел, Сениста был уже в мертвецкой. Только смерть ребенка, “как щенка, выброшенного на помойку”, открыла мастеру правду о темноте его собственной души: “Господи! – Сазонка плакал подымая руки к небу – Да разве мы не люди?”
О трудном пробуждении Человека говорится и в рассказе “Предстояла кража” (1902). Человек, которому предстояло “быть может, убийство”, остановлен жалостью к замерзающему щенку. Высокая цена жалости, “света среди глубокой тьмы…” – вот что важно донести до читателя рассказчику-гуманисту.
Многие персонажи Андреева мучаются от своей обособленности, экзистенциального мироощущения1. Тщетны их нередко экстремальные попытки освободиться от этого недуга (“Валя”, 1899; “Молчание” и “Рассказ о Сергее Петровиче”, 1900; “Оригинальный человек”, 1902). В рассказе “Город” (1902) говорится о мелком чиновнике, подавленном и бытом, и бытием, протекающем в каменном мешке города. В окружении сотен людей он задыхается от одиночества бессмысленного существования, против которого протестует в жалкой, комической форме. Здесь Андреев продолжает тему “маленького человека” и его поруганного достоинства, заданную автором “Шинели”. Повествование наполнено участием к человеку, у которого болезнь “инфлуэнцой” – событие года. Андреев заимствует у Гоголя ситуацию защиты страдающим человеком своего достоинства: “Все мы люди! Все братья!” – в состоянии аффекта плачет пьяный Петров. Однако писатель меняет трактовку известной темы. У классиков золотого века русской литературы “маленький человек” подавлен характером, богатством “большого человека”. У Андреева материально-социальная иерархия не играет решающей роли: давит одиночество. В “Городе” господа добродетельны, и сами они – те же Петровы, но на более высокой ступени социальной лестницы. Трагедию Андреев видит в том, что индивидуальности не составляют сообщества. Примечательный эпизод: дама из “заведения” встречает смехом предложение Петрова выйти замуж, но понимающе и в страхе “визжит”, когда тот заговорил с ней об одиночестве.
У Андреева равно драматично непонимание и межсословное, и внутрисословное, и внутрисемейное. Разобщающая сила в его художественном мире обладает злым юмором, как это представлено в рассказе “Большой шлем” (1899). В течение многих лет “лето и зиму, весну и осень” четыре человека играли в винт, но когда один из них умер, оказалось, что другие не знали, женат ли умерший, где он жил… Более всего компанию поразило, что покойный никогда не узнает о своем везении в последней игре: “у него был верный большой шлем”.
Эта сила поражает любое благополучие. Шестилетний Юра Пушкарев, герой рассказа “Цветок под ногою” (1911), рожден в обеспеченной семье, любим, но, подавленный взаимонепониманием родителей, одинок, и лишь “делает вид, что жить на свете очень весело”. Ребенок “уходит от людей”, спасаясь в вымышленном мире. К взрослому герою по имени Юрий Пушкарев, внешне счастливому семьянину, талантливому летчику, писатель возвращается в рассказе “Полет” (1914). Эти произведения составляют небольшую трагическую дилогию. Радость бытия Пушкарев испытывал лишь в небе, там в его подсознании родилась мечта навсегда остаться в голубом просторе. Роковая сила бросила машину вниз, но сам пилот “на землю… больше не вернулся”.
“Андреев, – писал Е. В. Аничков, – заставил нас проникнуться жутким, леденящим сознанием о непроницаемой пропасти, лежащей между человеком и человеком”.
Разобщенность порождает воинствующий эгоизм. Доктор Керженцев из рассказа “Мысль” (1902) способен на сильные чувства, но весь свой ум он употребил на замысел коварного убийства более удачливого друга – мужа любимой женщины, а затем на игру со следствием. Он убежден, что владеет мыслью, как фехтовальщик шпагой, но в какой-то момент мысль предает и разыгрывает своего носителя. Ей наскучило удовлетворять “сторонние” интересы. Керженцев доживает свой век в сумасшедшем доме. Пафос этого андреевского рассказа противоположен пафосу лирико-философской поэмы М. Горького “Человек” (1903), этому гимну созидающей силе человеческой мысли. Уже после смерти Андреева Горький вспоминал, что писатель воспринимал мысль как “злую шутку дьявола над человеком”. Про В. М. Гаршина, А. П. Чехова говорили, что они будят совесть. Андреев будил разум, точнее, тревогу за его разрушительные потенциальные возможности. Писатель удивлял современников непредсказуемостью, пристрастием к антиномиям.
“Леонид Николаевич, – столикой укоризны писал М. Горький, – странно и мучительно-резко для себя раскапывался надвое: на одной и той же неделе он мог петь миру “Осанна!” и провозглашать ему “Анафема!”.
Именно так Андреев вскрывал двуединую сущность человека, “божественное и ничтожное”, по определению В. С. Соловьева. Художник снова и снова возвращается к тревожащему его вопросу: какая из “бездн” преобладает в человеке? По поводу относительно светлого рассказа “На реке” (1900) о том, как “всем чужой” человек, поборол в себе ненависть к обижавшим его людям и, рискуя жизнью, спас их в весеннее половодье, М. Горький восторженно писал Андрееву:
“Вы – любите солнце. И это – великолепно, эта любовь – источник истинного искусства, настоящей, той самой поэзии, которая оживляет жизнь””.
Однако вскоре Андреев создает один из самых жутких рассказов в русской литературе – “Бездна” (1901). Это психологически убедительное, художественно выразительное исследование падения человеческого в человеке.
Страшно: чистую девушку распяли “недочеловеки”. Но еще страшнее, когда после непродолжительной внутренней борьбы по-звериному ведет себя интеллектуал, любитель романтической поэзии, трепетно влюбленный юноша. Еще чуть-чуть “до того” он и не подозревал, что зверь-бездна таится в нем самом. “И черная бездна поглотила его” – такова финальная фраза рассказа. Одни критики хвалили Андреева за смелый рисунок, другие призывали читателей бойкотировать автора. На встречах с читателями Андреев настойчиво утверждал, что от такого падения не застрахован никто1.
В последнее десятилетие творчества о пробуждении зверя в человеке Андреев говорил значительно чаще, чем о пробуждении Человека в человеке. Очень выразителен в этом ряду психологический рассказ “В тумане” (1902) о том, как ненависть к себе и миру у благополучного студента нашла выход в убийстве проститутки. Во многих публикациях упомянуты слова об Андрееве, авторство которых приписывается Льву Толстому: “Он пугает, а нам не страшно”. Но вряд ли с этим согласятся все читатели, знакомые с названными произведениями Андреева, а также с его рассказом “Ложь”, написанным за год до “Бездны”, или с рассказами “Проклятие зверя” (1908) и “Правила добра” (1911), повествующими об одиночестве человека, обреченного на борьбу за выживание в иррациональном потоке бытия.
* * *
Взаимоотношения М. Горького и Л. Н. Андреева – интересная страница истории отечественной литературы. Горький помог Андрееву ступить на литературное поприще, способствовал появлению его произведений в альманахах товарищества “Знание”, ввел в кружок “Среда”. В 1901 г. на средства Горького вышла первая книга рассказов Андреева, которая принесла автору славу и одобрение Л. Н. Толстого, А. П. Чехова. “Единственным другом” называл Андреев старшего товарища. Однако все это не спрямило их отношений, которые Горький характеризовал как “дружба-вражда” (оксюморон мог родиться при чтении им письма Андреева1).
Действительно, была дружба больших писателей, по словам Андреева, бивших “по одной мещанской морде” самодовольства. Аллегорический рассказ “Бен-Товит” (1903) являет собой пример андреевского удара. Сюжет рассказа движется как бы бесстрастным повествованием о внешне не связанных событиях: у “доброго и хорошего” жителя поселка близ Голгофы болит зуб, а в это же время на самой горе приводят в исполнение решение суда над “каким-то Иисусом”. Несчастный Бен-Товит возмущен шумом за стенами дома, он действует ему на нервы. “Как они кричат!” – возмущается этот человек, “не любивший несправедливости”, обиженный тем, что никому нет дела до его страданий.
Это была дружба писателей, воспевавших героические, бунтарские начала личности. Автор “Рассказа о семи повешенных” (1908), повествующего о жертвенном подвиге, по более – о подвиге преодоления страха смерти, писал В. В. Вересаеву: “А красив человек – когда он смел и безумен и смертью попирает смерть”.
Многие персонажи Андреева объединены духом противления, бунтарство – атрибут их сущности. Они восстают против власти серого быта, судьбы, одиночества, против Создателя, даже если им открывается обреченность протеста. Противление обстоятельствам делает человека Человеком – эта идея лежит в основании философской драмы Андреева “Жизнь Человека” (1906). Смертельно раненый ударами непонятной злой силы Человек проклинает ее у края могилы, зовет на бой. Но пафос противления “стенам” в сочинениях Андреева с годами слабеет, усиливается критическое отношения автора к “вечному облику” человека.
Сначала между писателями возникло непонимание, затем, особенно после событий 1905-1906 гг., – что-то действительно напоминающее вражду. Горький не идеализировал человека, но при этом нередко выражал убеждение, что недостатки человеческой природы в принципе исправимы. Один критиковал “баланс бездн”, другой – “бодрую беллетристику”. Их пути разошлись, но даже в годы отчуждения Горький называл своего современника “самым интересным писателем… всей европейской литературы”. И вряд ли можно согласиться с мнением Горького, что их полемика мешала делу литературы.
В определенной мере суть их разногласий вскрывает сравнение романа Горького “Мать” (1907) и романа Андреева “Сашка Жегулев” (1911). В обоих произведениях речь идет о молодых людях, ушедших в революцию. Горький начинает образностью натуралистической, заканчивает – романтической. Перо Андреева идет в обратном направлении: он показывает, как семена светлых идей революции прорастают тьмой, бунтом, “бессмысленным и беспощадным”.
Художник рассматривает явления в перспективе развития, предсказывает, провоцирует, предостерегает. В 1908 г. Андреев закончил работу над философско-психологической повестью-памфлетом “Мои записки”. Главный персонаж – характер демонический, преступник, осужденный за тройное убийство, и в то же время искатель правды. “Где же правда? Где же правда в этом мире призраков и лжи?” – вопрошает себя узник, но в итоге новоявленный инквизитор в тяге людей к свободе видит зло жизни, а к железной решетке на тюремном окне, открывшей ему красоту ограниченности, чувствует “нежную благодарность, почти любовь”. Он переиначивает известную формулу и утверждает: “Несвобода – осознанная необходимость”. Этот “шедевр полемики” смутил даже друзей писателя, поскольку повествователь скрывает свое отношение к убеждениям поэта “железной решетки”. Сейчас ясно, что в “Записках” Андреев подошел к популярному в XX в. жанру антиутопии, предсказал опасность тоталитаризма. Строитель “Интеграла” из романа Е. И. Замятина “Мы” в своих записях, по сути, продолжает рассуждения этого персонажа Андреева:
“Свобода и преступление так же неразрывно связаны между собой, как… ну, как движение аэро и его скорость: скорость аэро – 0, и он не движется, свобода человека – 0, и он не совершает преступлений”.
Существует ли одна правда “или их, как их минимум, две”, грустно шутил Андреев и рассматривал явления то с одной, то с другой стороны. В “Рассказе о семи повешенных” он открывает правду по одну сторону баррикад, в рассказе “Губернатор” – по другую. Проблематика этих произведений косвенно связана с делами революционными. В “Губернаторе” (1905) представитель власти обреченно ожидает исполнения смертного приговора, вынесенного ему народным судом. Толпа забастовщиков “в несколько тысяч человек” пришла к его резиденции. Сначала были выдвинуты невыполнимые требования, а затем начался погром. Губернатор был вынужден приказать открыть стрельбу. Среди убитых были и дети. Повествователь осознает и справедливость народного гнева, и тот факт, что губернатор был вынужден пойти на насилие; он сочувствует и той и другой стороне. Генерал, терзаемый муками совести, в конце концов сам осуждает себя на смерть: он отказывается покинуть город, ездит без охраны, и “Закон-Мститель” настигает его. В обоих произведениях писатель указывает па абсурдность жизни, в которой человек убивает человека, на противоестественность знания человеком часа своей смерти.
Правы были критики, видевшие в Андрееве сторонника общечеловеческих ценностей, внепартийного художника. В целом ряде произведений на тему революции, таких как “В темную даль” (1900), “Марсельеза” (1903), самое главное для автора – показать нечто необъяснимое в человеке, парадокс поступка. Впрочем, “черная сотня” считала его революционным писателем, и, опасаясь ее угроз, семья Андреевых жила некоторое время за границей.
Глубина многих произведений Андреева открылась не сразу. Так случилось и с “Красным смехом” (1904). К написанию этого рассказа автора подтолкнули газетные известия с полей Русско-японской войны. Он показал войну как безумие, порождающее безумие. Свое повествование Андреев стилизует под отрывочные воспоминания сошедшего с ума офицера-фронтовика:
“Это красный смех. Когда земля сходит с ума. она начинает так смеяться. На ней нет ни цветов, ни песен, она стала круглая, гладкая и красная, как голова, с которой сорвали кожу”.
Участник Русско-японской войны, автор реалистических записок “На войне” В. Вересаев раскритиковал рассказ Андреева за не соответствие действительности. Он говорил о свойстве человеческой натуры “привыкать” ко всяким обстоятельствам. По произведение Андреева как раз и направлено против человеческой привычки возводить в норму то, что не должно быть нормой. Горький призывал автора “оздоровить” рассказ, уменьшить элемент субъективности, ввести больше конкретики, реалистических изображений войны1. Андреев ответил резко: “Оздоровить – значит уничтожить рассказ, его основную идею… Моя тема: безумие и ужас”. Понятно, что автор дорожил философским обобщением, заключенным в “Красном смехе”, и его проекцией в грядущие десятилетия.
И уже упомянутый рассказ “Тьма”, и повесть “Иуда Искариот” (1907) не были поняты современниками, соотносившими их содержание с социальной ситуацией в России после событий 1905 г. и осудившими автора за “апологию предательства”. Они оставили без внимания важнейшую – философскую – парадигму этих произведений.
В рассказе “Тьма” самоотверженный и светлый юноша-революционер, скрывающийся от жандармов, поражен “правдой публичного дома”, открывшейся ему в вопросе проститутки Любки: какое он имеет право быть хорошим, если она плохая? Он вдруг понял, что его и его товарищей взлет куплен ценой падения многих несчастных, и заключает, что “если фонариками не можем осветить всю тьму, так погасим же огни и все полезем во тьму”. Да, автор осветил позицию анархиста-максималиста, на которую перешел бомбист, но он осветил и “новую Любку”, возмечтавшую влиться в ряды “хороших” борцов за другую жизнь. Этот поворот сюжета был опущен критиками, осудившими автора за, как им казалось, сочувственное отображение ренегата2. Но образ Любки, который обошли вниманием и более поздние исследователи, играет важную роль в содержательном плане рассказа.
Повесть “Иуда Искариот” жестче, в ней автор рисует “вечный облик” человечества, не воспринявшего Слова божьего и убившего того, кто его принес. “За нею, – писал А. А. Блок о повести, – душа автора – живая рана”. В повести, жанр которой можно определить как “Евангелие от Иуды”, Андреев мало что меняет в сюжетной линии, очерченной евангелистами. Он приписывает эпизоды, которые могли иметь место в отношениях Учителя и учеников. Эпизодами отличаются и все канонические Евангелия. При этом андреевский, так сказать, юридический подход к характеристике поведения участников библейских событий открывает драматический внутренний мир “предателя”. Этот подход вскрывает предопределенность трагедии: без крови, без чуда воскресения люди не признают Сына Человеческого, Спасителя. Двойственность Иуды, сказавшаяся в его внешности, его метаниях, зеркально отражает двойственность поведения Христа: они оба предвидели ход событий и оба имели основание любить и ненавидеть друг друга. “А кто поможет бедному Искариоту?” – многозначительно отвечает Христос Петру на просьбу помочь ему в силовых играх с Иудой. Христос печально и понимающе клонит голову, услышав слова Иуды, что в другой жизни он первый будет рядом со Спасителем. Иуда знает цену зла и добра в этом мире, болезненно переживает свою правоту. Иуда казнит себя за предательство, без которого не состоялось бы Пришествие: Слово не дошло бы до человечества. Поступок Иуды, который до самого трагического финала надеялся, что люди на Голгофе вот-вот прозреют, увидят и осознают, кого они казнят, – “последняя ставка веры в людей”. Автор осуждает все человечество, включая апостолов, за невосприимчивость к добру3. На эту тему у Андреева есть интересная аллегория, созданная одновременно с повестью, – “Рассказ змеи о том, как у нее появились ядовитые зубы”. Идеи этих произведений прорастут заключительным сочинением прозаика – романом “Дневник Сатаны” (1919), опубликованным уже после смерти автора.
Андреева всегда привлекал художественный эксперимент, в котором он мог бы свести обитателей мира сущего и жителей мира явного. Достаточно оригинально тех и других он свел в философской сказке “Земля” (1913). Творец шлет на землю ангелов, желая знать нужды людей, но, познав “правду” земли, посланцы “надают”, не могут сохранить незапятнанными свои одежды и не возвращаются на небеса. Им стыдно быть “чистыми” среди людей. Любящий Бог понимает их, прощает и с укором смотрит на посланца, посетившего землю, но сохранившего в чистоте свои белые одежды. Сам он не может снизойти на землю, ибо тогда не нужны будут людям небеса. Такого снисходительного отношения к человечеству нет в последнем романе, сводящем обитателей противоположных миров.
* А *
Андреев долго примеривался к “бродячему” сюжету, связанному с земными похождениями вочеловечившегося дьявола. Осуществлению давней задумки создать “записки дьявола” предшествовало создание красочной картины: сатана-Мефистофель сидит над рукописью, обмакивает перо в черси-чернильницу1. В конце жизни Андреев увлеченно работал над произведением о пребывании на земле предводителя всех нечистых с очень нетривиальным финалом. В романе “Дневник Сатаны” исчадие ада – персона страдающая. Замысел романа просматривается уже в повести “Мои записки”, в образе главного героя, в его размышлениях о том, что самого дьявола со всем его “запасом адской лжи, хитрости и лукавства” человек способен “водить за нос”. Идея сочинения могла зародиться у Андреева при чтении “Братьев Карамазовых” Ф. М. Достоевского, в главе о черте, мечтающем воплотиться в наивную купчиху: “Мой идеал – войти в церковь и поставить свечку от чистого сердца, ей-богу так. Тогда предел моим страданиям”. Но там, где черт Достоевского хотел найти покой, конец “страданиям”. Князь Тьмы Андреева свои страдания только начинает. Важное своеобразие произведения – многомерность содержания: одной стороной роман повернут ко времени его создания, другой – в “вечность”. Автор доверяет Сатане высказать свои самые тревожные соображения о сущности человека, по сути, ставит под сомнение многие идеи своих более ранних произведений. “Дневник Сатаны”, как заметила давний исследователь творчества Л. Н. Андреева Ю. Бабичева, – это еще и “личный дневник самого автора”.
Сатана в обличье убитого им купца и на его же деньги решил поиграть с человечеством. Но средствами пришельца решил завладеть некий Фома Магнус. Он играет на чувствах пришельца к некой Марии, в которой дьявол узрел Мадонну. Любовь преобразила Сатану, ему стыдно за причастность к злу, пришло решение стать просто человеком. Искупая прошлые грехи, он отдает деньги Магнусу, обещавшему стать благодетелем людей. Но Сатана обманут и осмеян: “земная Мадонна” оказывается подставным лицом, проституткой. Фома осмеял дьявольский альтруизм, овладел деньгами, чтобы взорвать планету людей. В конце концов в ученом химике Сатана видит побочного сына своего родного отца: “Тяжело и оскорбительно быть этой штучкой, что называется на земле человеком, хитрым и жадным червячком…” – размышляет Сатана1.
Магнус – тоже фигура трагическая, продукт человеческой эволюции, персонаж, выстрадавший свою мизантропию. Повествователь равно понимает и Сатану, и Фому. Примечательно, что писатель наделяет Магнуса внешностью, напоминающей собственную (в этом можно убедиться, сравнив портрет персонажа с портретом Андреева, написанный И. Е. Репиным). Сатана дает человеку оценку со стороны, Магнус – изнутри, но в главном их оценки совпадают. Кульминация повести пародийна: описываются события ночи, “когда искушался Сатана человеком”. Плачет Сатана, увидевший в людях свое отражение, смеются земные “на все готовые черти”.
Плач – лейтмотивов произведений Андреева. Льют слезы многие и многие его персонажи, обиженные могущественной и злой тьмой. Плакал божий свет – заплакала тьма, круг замыкается, никому никуда выхода пет. В “Дневнике Сатаны” Андреев вплотную подошел к тому, что Л. И. Шестов назвал “апофеозом беспочвенности”.
* * *
В начале XX столетия в России, как и во всей Европе, театральная жизнь переживала пору расцвета. Люди творчества спорили о путях развития сценического искусства. В ряде публикаций, прежде всего в двух “Письмах о театре” (1911 – 1913), Андреев представил свою “теорию новой драмы”, свое видение “театра чистого психизма” и создал ряд пьес, соответствовавших выдвинутым задачам2. Он провозгласил “конец быту и этнографии” на подмостках, противопоставил “устаревшего” А. II. Островского “современному” А. П. Чехову. Не тот момент драматичен, рассуждает Андреев, когда солдаты расстреливают взбунтовавшихся рабочих, а тот, когда фабрикант бессонной ночью борется “с двумя правдами”. Зрелищность он оставляет для площадки кафешантана и кино; сцена театра, по его мнению, должна принадлежать незримому – душе. В старом театре, заключает критик, душа пребывала “контрабандой”. В новаторе-драматурге узнается Андреев-прозаик.
Первое сочинение Андреева для театра – романтико-реалистическая пьеса “К звездам” (1905) о месте интеллигенции в революции. Эта тема интересовала и Горького, и некоторое время они совместно работали над пьесой, однако соавторство не состоялось. Причины разрыва становятся понятны при сравнении проблематики двух пьес: “К звездам” Л. Н. Андреева и “Дети солнца” М. Горького. В одной из лучших пьес Горького, рожденной в связи с их общим замыслом, можно обнаружить что-то “андреевское”, например в противопоставлении “детей солнца” “детям земли”, но немного. Горькому важно представить социальную миги нацию вхождения интеллигенции в революцию, для Андреева главное – соотнести целеустремленность ученых с целеустремленностью революционеров. Примечательно, что персонажи Горького занимаются биологией, их главный инструмент – микроскоп, персонажи Андреева – астрономы, их инструментом является телескоп. Андреев дает слово революционерам, верящим в возможность разрушить все “стены”, мещанам-скептикам, нейтралам, находящимся “над схваткой”, и у всех них “своя правда”. Движение жизни вперед – очевидная и важная идея пьесы – определяется творческой одержимостью личностей, и не важно, отдают ли они себя революции или науке. Но счастливы у него лишь люди, живущие душой и мыслью обращенные к “торжествующей безбрежности” Вселенной. Гармония вечного Космоса противопоставлена безумной текучке жизни земли. Космос пребывает в согласии с истиной, земля изранена столкновением “правд”.
У Андреева есть ряд пьес, наличие которых позволило современникам говорить о “театре Леонида Андреева”. Этот ряд открывает философская драма “Жизнь Человека” (1907). Другие наиболее удачные работы этого ряда -“Черные маски” (1908); “Царь-Голод” (1908); “Анатэма” (1909); “Океан” (1911). Близки названным пьесам психологические сочинения Андреева, например такие как “Собачий вальс”, “Самсон в оковах” (обе – 1913-1915), “Реквием” (1917). Драматург называл свои сочинения для театра “представлениями”, подчеркивая тем самым, что это не отображение жизни, а игра воображения, зрелище. Он доказывал, что на сцене общее важнее частного, что тип говорит больше, чем фотография, а символ красноречивее типа. Критики отмечали найденный Андреевым язык современного театра – язык философской драмы.
В драме “Жизнь Человека” представлена формула жизни; автор “освобождается от быта”, идет в направлении максимальной обобщенности1. В пьесе два центральных персонажа: Человек, в лице которого автор предлагает видеть человечество, и Некто в сером, именуемый Он, – нечто, соединяющее в себе человеческие представления о верховной сторонней силе: Бог, рок, судьба, дьявол. Между ними – гости, соседи, родственники, добряки, злодеи, мысли, эмоции, маски. Некто в сером выступает вестником “круга железного предначертания”: рождение, бедность, труд, любовь, богатство, слава, несчастья, бедность, забвение, смерть. О быстротечности человеческого пребывания в “железном круге” напоминает свеча, горящая в руках таинственного Некто. В представлении участвуют персонажи, знакомые по античной трагедии, – вестник, мойры, хор. При постановке пьесы автор требовал от режиссера избегать полутонов: “Если добр, то, как ангел; если глуп, то, как министр; если безобразен, то так, чтобы дети боялись. Резкие контрасты”.
Андреев стремился к однозначности, аллегоричности, к символам жизни. Символов в символистском смысле у него нет. Это манера рисовальщиков лубочных картинок, художников-экспрессионистов, иконописцев, отображавших земной путь Христа в квадратиках, окаймленных единым окладом. Пьеса трагическая и героическая одновременно: несмотря на все удары сторонней силы, Человек не сдается, и у края могилы бросает перчатку таинственному Некто. Финал пьесы схож с финалом повести “Жизнь Василия Фивейского”: персонаж сломлен, но не побежден. А. А. Блок, смотревший пьесу в постановке В. Э. Мейерхольда, в рецензии отметил неслучайность профессии героя – он, несмотря ни на что, созидатель, архитектор.
“”Жизнь человека” – яркое доказательство того, что Человек есть человек, не кукла, не жалкое существо, обреченное тлению, но чудесный феникс, преодолевающий “ледяной ветер безграничных пространств”. Тает воск, но не убывает жизнь”.
Своеобразным продолжением пьесы “Жизнь Человека” видится пьеса “Анатэма”. В этой философской трагедии вновь появляется Некто, ограждающий входы, – бесстрастный и могучий хранитель врат, за которыми простирается Начало начал, Великий Разум. Он хранитель и слуга вечности-истины. Ему противостоит Анатэма, дьявол, проклинаемый за бунтарские намерения узнать истины
Вселенной и сравняться с Великим Разумом. Злой дух, трусливо и напрасно увивающийся у ног хранителя, – фигура по-своему трагическая. “Все в мире хочет добра, – размышляет проклятый, – и не знает, где найти его, все в мире хочет жизни – и встречает только смерть…” Он доходит до сомнений в существовании Разума во Вселенной: не Ложь ли имя этой разумности? От отчаяния и злобы, что не удается познать правду по ту сторону врат, Анатэма пытается познать правду по эту сторону врат. Он ставит жестокие эксперименты над миром и страдает от неоправданных ожиданий.
Основная часть драмы, повествующая о подвиге и смерти Давида Лейзера, “любимого сына бога”, имеет ассоциативную связь с библейским сказанием о смиренном Иове, с евангельской историей об искушении Христа в пустыне. Анатэма решил проверить истинность любви и справедливости. Он наделяет Давида огромными богатствами, подталкивает его на сотворение “чуда любви” к ближнему, способствует становлению магической власти Давида над людьми. Но дьявольских миллионов не хватает для всех страждущих, и Давид, как предатель и обманщик, побит камнями возлюбленным народом насмерть. Любовь и справедливость обернулись обманом, добро – злом. Эксперимент поставлен, но Анатэма не получил “чистого” результата. Перед смертью Давид не проклинает людей, а жалеет, что не отдал им последнюю копейку. Эпилог пьесы повторяет ее пролог: врата, молчаливый страж Некто и ищущий истины Анатэма. Кольцевой композицией пьесы автор говорит о жизни как о бесконечной борьбе противоположных начал. Вскоре после написания пьеса в постановке В. И. Немировича-Данченко с успехом шла в МХТ.
* * *
В творчестве Андреева воедино слились художественные и философские начата. Его книги питают эстетическую потребность и будят мысль, тревожат совесть, пробуждают сочувствие к человеку и опасение за его человеческую составляющую. Андреев настраивает на требовательный подход к жизни. Критики говорили о его “космическом пессимизме”, но трагическое у него напрямую не связано с пессимизмом. Вероятно, предвидя неверное понимание своих произведений, писатель не раз утверждал, что если человек плачет, то это не значит, что он пессимист и жить ему не хочется, и наоборот, не всякий, кто смеется, оптимист и ему весело. Он относился к категории людей с обостренным чувством смерти в силу равно обостренного чувства жизни. О страстной любви Андреева к жизни писали близко знавшие его люди.
Л. Андреев — один из самых пессимистичных писателей в литературе начала XX века. Он носитель катастрофического сознания и идеи бесприютности человека в мире. Его творчество — реакция на неспокойное, “смутное” время, “страшные годы” России. Произведения Л. Андреева вобрали в себя дух эпохи. Чувствуя неизбежность гибели старого мира, писатель не верит в стремительное великолепное возрождение. Художественный мир Л. Андреева мрачен, гнетущ, полон неразрешимых противоречий. Жизнь изображается трагичной в своих основах. Писатель не находил в действительности добрых и светлых начал. Еще в юности мир казался ему “пустыней и кабаком”. Не случайно главным героем произведений Л. Андреева становится ужаснувшийся абсурдности жизни и отчаявшийся человек. Он страдает от одиночества, чувствует себя игрушкой в руках Рока. Миром правят силы зла, поэтому люди находятся в зависимости у Непреложного. Попытки противостоять жестокой судьбе тщетны. Наверное, поэтому большинство произведений Л. Андреева рассказывают о трагическом поединке человека с Роком.
Концентрацией безумия, жестокой бессмысленности жизни становится образ “красного смеха” в одноименном рассказе. Л. Андреев, используя этот зловещий символ, стремится показать, что мир находится на краю пропасти, что его дни сочтены. Кровавая бездна рано или поздно поглотит человечество. Картину братоубийственной войны писатель рисует в бессвязных отрывках “найденной рукописи”. Отдельные эпизоды не имеют ни начала, ни конца. Текст рассказа так же “расколот”, как и изображенный в нем мир. “Безумие и ужас” — эти слова, повторенные многократно, становятся не только лейтмотивом произведения, но и лейтмотивом жизни. Рожденный событиями русско-японской войны, рассказ вырастает до философского обобщения. Андреев, видя бессмысленность и трагическую абсурдность происходящего, показывает, что люди беспомощны и несвободны: прекращение бойни не в их власти, поэтому они продолжают убивать друг друга. Солдаты — заложники чьей-то злой воли. Рассказ производит “потрясающее, оглушающее впечатление”. Мир в нем представлен лишенным нравственных ориентиров и ценностей.
Надвигающийся кошмар парализует волю человека. От вмешательства Рока невозможно спастись. Трудно оставаться “вполне хорошим”, когда мир плох. Эта мысль перечеркнула надежды, разрушила идеалы целомудренного революционера Алексея в рассказе “Тьма”. Писатель показывает “очную ставку” двух правд: чистой революционной идеи героя и выросшей из самой жизни философии проститутки Любы. Перед лицом падшей женщины Алексей вдруг понимает, что “стыдно быть хорошим”. Бесстрашный революционер оказался в “ловушке”. Ему нечего противопоставить Любе. В одно мгновение герой утрачивает смысл жизни. Что же стало причиной столь глубокого разочарования? Угрызения совести, внезапная любовь или роковые силы, разрушающие самые основы бытия и калечащие души?
Каждое произведение Андреева убеждает нас в том, что во Вселенной торжествует “вненравственный хаос”. В современном мире нет Бога, есть злая предопределенность. Это горькое открытие стоило жизни деревенскому священнику Василию Фивейскому. В нем нетрудно узнать “печального брата” библейского Иовы. Но в отличие от мифологического героя, вознагражденного за истинную веру Божьей милостью, священник Василий не получает ничего, кроме еще больших испытаний. Фивейский искренен в своем поклонении Всевышнему. Он мужественно перенес смерть сына, запой жены и затем ее гибель в сгоревшем доме. Не роптал священник, когда его второй сын родился идиотом. Василий ждал божественного знака, хотя верить становилось все труднее. Как заклинание звучат его слова “Я верую!”, произносимые после каждого удара судьбы. Но все больше сомнений и отчаяния в душе героя. Непреодолимые страдания привели священника к бунту, к отречению от единственного духовного богатства, которое оказалось не в состоянии избавить людей от мук. В порыве безумной гордыни отец Василий почувствовал себя богоравным и захотел воскресить человека. Над телом умершего работника он произносит слова Христа, но лишь повергает в ужас тех, кто собрался в церкви. Бунт Василия не только не принес ему счастья, но окончательно разрушил его внутренний мир. Утрачивая веру, герой теряет смысл жизни.
Ему остается только умереть. Драма Василия Фивейского — еще одно страшное доказательство бесплодности попыток человека противостоять Року. За всеми действиями героя следила “зловещая маска” идиота — символ “злой преднамеренности жизни”.
Бесприютность людей объясняется их несвободой от жестокой и неотвратимой Судьбы. В пьесе “Жизнь человека” Андреев заостряет тему зависимости личности от воли Рока. Человек приходит в мир из неведомого черного океана. Туда же ему неизбежно предстоит вернуться в назначенный час. Человек не хозяин своей жизни. Рядом с ним все время Некто в сером — символ всего того, что препятствует свободе личности, символ “железного предначертания”. Главный герой пьесы, собирательный образ, воплощение всех людей, “влекомый временем… непреложно пройдет все ступени человеческой жизни, от низу к верху, от верху к низу. Ограниченный зрением, он никогда не будет видеть следующей ступени, на которую уже поднимется нетвердая нога его; ограниченный знанием, он никогда не будет знать, что несет ему грядущий день, грядущий час — минута. И в слепом неведении своем, томимый предчувствием, он покорно совершит круг железного предначертания”.
Пять картин пьесы, показывающие пять периодов человеческой жизни, иллюстрируют эту мысль. Попытки героя победить Непреложное наталкиваются на равнодушие Некоего в сером с горящей свечой в руках, монотонно повторяющего: “Но убывает воск, съедаемый огнем. — Но убывает воск”. Однако и сам писатель, и многие его современники видели истинное величие и трагизм в том, что Человек, несмотря ни на что, не сдается, а борется до конца. По мнению А. Блока, герой пьесы не побоялся вызвать на бой “неумолимую, квадратную, проклятую Судьбу”.
В представлении Л. Андреева, человеческая жизнь одинока, печальна, механистична. Действительность жестока и беспощадна. Писатель сострадает героям, утратившим последнюю опору в мире, но наибольший интерес вызывают у него те, кто сохранил способность к сопротивлению, для кого само отчаяние становится источником самопознания. Пусть борьба бесперспективна, пусть человек обречен, но он не должен добровольно соглашаться на роль покорного орудия в руках Судьбы.
Мистериальные связи открывались Д.Андрееву и в событиях Второй мировой войны. Видение уицраора описывается в поэме 1943 – 1953 гг. «Ленинградский апокалипсис» (6-я глава книги). Мистериально-апокалиптический лик войны показан в стихотворениях 5-й главы «Из маленькой комнаты»: «Враг за врагом…» (1937), «Вижу, как строится. Слышу, как рушится…» (1937), «Наитье зоркое привыкло…» (1950), «Размах» (1950), «Шквал» (1942-1952), «Беженцы» (1942-1952), «Баллада (Эвакуация вождя из Мавзолея в 1941 году)» (1942- 1952), «Не блещут кремлевские звезды…» (1941) и др.
Антитезой темным откровениям истории становятся главы, посвященные мистериальному облику природы и Небесному Призванию России. Глава «Миры просветления» целиком посвящена ведению иных миров. Отсюда названия стихотворений, соответствующие названиям этих миров – «Шаданакар», «Ирольн», Даймоны», «Олирна», «Файр», «Готимна» и др. В стихотворении 1956 г. «Не ради звонкой красоты…», входящем в 17-ю, предпоследнюю главу «Сквозь природу», Д. Андреев объясняет появление этих названий непосредственным мистическим знанием: «Нет, я из книг их не беру. | Они подсказаны перу Златыми снами. | Они – оттуда, где звенят | Миры других координат, | Соседних с нами».
Образ Соборной Души России раскрывается в поэме «Навна» (1955), посвященной А.А. Андреевой. Так же как и в мистериальной лирике А. Блока, Душа нации выявляется у Д.Андреева как конкретная живая Личность. Ее сакральная судьба определяет метаисторическое призвание России.
Стихи Д. Андреева, обращенные к сакральной Женственности, – высочайший образец русской мистериальной поэзии. Молитвенное вдохновение и музыкальная гармония этих произведений выдают реальность пережитого откровения:
* О, Ты не потребуешь коленопреклонения,
* К сонному наклонишься сквозь дрожь
o
+
#
*
o Ресниц
* Радужно-светящаяся
o
+
# миром откровения,
* Райским колыханием ветвей
o
+
#
* и птиц.
* Сердце мое вызволишь из немощи и горя,
* В сумрачных чистилищах возьмешь
o
+
#
*
o со дна, –
* Нежная, как девочка,
o
+
# лучистая, как зори,
* Взором необъемлемая,
o
+
# как страна.
Согласно откровению поэта, Душа России, плененная уицраором, будет освобождена соборным подвигом сил Синклита. Единение духа-народоводителя и Соборной Души явит новую духовную Личность, с именем которой связана центральная мифологема поэта – Роза Мира – образ и символ Всемирного Братства людей, грядущего метаисторического Будущего. В заключительном стихотворении цикла «Сказания о Яросвете» мифологическое откровение раскрывается как пророчество:
* И если я твержу о дивном браке
* Пресветлой Навны с Яросветом – жди,
* Чтоб дух созрел – прочесть в условном знаке
* Блистанье дней, встающих впереди.
От брака Яросвета и Навны родится новый трансмиф. В его центре – Звента-Свентана, дочь духа-народоводителя и Соборной Души России. Ее явление определит апокалиптическое Преображение мира. Образ Жены, облаченной в Солнце в Апокалипсисе Иоанна (Откр. 12, 1), в 10-й главе книги «Голубая свеча» (1950 – 1955), связан с мистериальной судьбой России.
Творчество Леонида Николаевича Андреева, так волновавшее современников, служившее предметом полемики и породившее обширную критическую литературу, несомненно, должно быть отнесено к числу наиболее сложных и противоречивых явлений в истории русской культуры конца XIX — начала XX века.
Писатель большого таланта, оригинальный художник со своим романтико-трагическим видением мира, Леонид Андреев в яркой и своеобразной форме запечатлел некоторые из существенных черт переломной исторической эпохи глубокого кризиса капитализма и периода назревших пролетарских революций, резко рвущих с предшествующими традициями и насильственным путем преобразовывающих общество.
Леонид Андреев оставил богатое и разнообразное художественное наследие. Талантливый фельетонист и автор тонких психологических новелл, созданных преимущественно в ранний период творчества, он был также одним из ведущих драматургов своего времени. Он создавал многоплановые философские трагедии, писал бытовые пьесы и мелодрамы, сочинял озорные сатирические миниатюры.
Наибольший интерес у читающей публики всегда вызывали его повести и рассказы.
Первые рассказы были написаны Андреевым в духе традиций критического реализма: “Жили-были”, “Молчание”, “Кусака”, “Весной”. В основе сюжета оказывалось какое-то небольшое событие, случай, нечто, что способствует пониманию гуманного начала в одних и бесчеловечного в других. Но какой бы ни была действительность, Андреев испытывал страстное стремление к возвышенному и светлому, искал их и в жизни, и в человеческой душе.
В рассказах Андреева всегда добро одерживает моральную победу над злом и несправедливостью. Носителями нравственного начала предстают существа страдающие, бедные, но честные, праведные. Условием их человечности является непричастность к социальному механизму ни в качестве командующего, ни в качестве исполнителя. Социальное неблагополучие жизни с особой силой представлено в рассказах о детях. Андреев считает жестоким тот мир, где приходится существовать его хрупким, с нежными сердцами героям рассказов: “Петька на даче”, “Ангелочек”, “Гостинец”. По сути, эти дети лишены самого светло го — детства. В других своих рассказах Андреев показывает, как жизнь опустошает людей, превращая их в скучающих рабов обыденности. Это чаще всего бедный люд и те, кого принято считать “отбросами общества”. Пронзительной жалостью наполнена последняя сцена рассказа “Баргамот и Гараська”: рыдающий взахлеб Гараська, к которому впервые в жизни обратились по отчеству, с уважением…
В реалистических рассказах Андреева уже появляются два мира — мир действительности и мир добра и света, куда стремятся попасть герои. Обыкновенный человек, оказавшийся в орбите “мирового зла”, подчиняется антигуманным законам общества, сливается с враждебным для него миром, теряет “естественность”, обретает качества, делающие его частицей “мирового зла”. В рассказах “У окна” и “Большой шлем” воссоздан приблизительно один и тот же тип отношений героя со средой, с миром действительности, когда герой отрекается от самого себя, осознавая, что жизнь для него — страх и ужас. Подчиняясь тому высокому чувству, которое недоступно для созерцания и понимания, осознавая тщетность противостояния этой высшей силе, главный герой уходит в мир иллюзий с надеждой там найти спасение.
В рассказе “Большой шлем” закон, норма, рок обретают символико-фантасмагорические черты. Будни настолько обесценивают духовное содержание человеческой жизни, что она становится похожа на игру, в которой заключен смысл жизни персонажей. В дальнейшем творчестве Андреев будет широко пользоваться образом маскарада, где человек — всего лишь маска или марионетка. Из этой страшной игры нет выхода. Разговоры партнеров игры в винт, даже смерть одного из них — ничто не может остановить действие бессмысленного закона. В конце рассказа “Большой шлем” сливаются воедино сарказм и крик боли, ирония и вопль отчаяния.
В одном из лучших рассказов Л. Андреева — “Жили-были” (1901) — одинаково страдают от неустройства жизни умирающий купец Кошеверов и молодой студент. Вновь затронутая писателем проблема жизни и смерти находит в целом оптимистическое разрешение. Смерть купца Кошеверова — это только эпизод в потоке вечно обновляющейся жизни.
Проблемы добра и зла, судьбы и счастья, жизни и смерти — все это иногда решается в двух пластах: реальное тесно переплетается с фантастическим, мистическим, а некоторые произведения представляют собой аллегорические и символические картины с отвлеченным обобщением. Своеобразное преломление нашла эта тема в повести “Жизнь Василия Фивейского”. Герой рассказа — сельский священник, от природы одаренный спо собностью сострадать людям. Во время исповедей он услышал столько неподдельного горя и крайнего отчаяния в словах горожан, приходивших к нему, что усомнился в разумности мироустройства и божественном милосердии. Странным и зловещим кажется реальный мир, где возможна трагедия крушения веры. Повесть завершается катастрофой — разочарованный в жизни ее герой, отец Василий Фивейский, погибает.
Второе издание рассказов, дополненное произведениями “Стена”, “Набат”, “Бездна” и “Красный смех”, подтвердило, что как настоящий писатель Андреев уже сформировался. Он не был ни декадентом, ни символистом. У него свой неординарный метод. Его умонастроения — это трагедия одинокой личности, которую утрата веры в Бога, величайшая утрата всей эпохи, поставила перед лицом абсурда. Андреев ищет разгадку бытия в самой жизни, сталкивающей мировую волю с человеческим разумом.
Беспокойная душа писателя метким словом откликалась на все события, потрясавшие общество. В “Рассказе о семи повешенных” Андреев напоминает о неизбежности возмездия,пала-чам. Эта тема была вызвана разгулом черносотенного контрреволюционного террора. “Хочется крикнуть: „Не вешай, сволочь!” — так писатель определил гражданское предназначение своего произведения.
Андреев, чутко улавливавший знаки общественного подъема и предчувствовавший скорые перемены, писал накануне революции: “Вид России печален, дела ее ничтожны, а где-то уже родился веселый зов к новой, тяжелой революционной работе…” Но сам смысл октябрьских событий не был понят писателем. Осталась вера в то, что русский народ “сумеет свое стремление к свободе заключить в более разумные формы и принести истинную свободу не только себе, но и всему миру”.
Принадлежа всем складом своего мышления к той части русской интеллигенции, которая в кризисную эпоху напряженно искала выхода из социальных конфликтов действительности, но так и не смогла связать своих вольнолюбивых, демократических устремлений с пролетариатом и его идеологией, Леонид Андреев был обречен на постоянные колебания между “осанной” и “анафемой” жизни, находившимися в прямой зависимости от подъемов и спадов волн русского освободительного движения. Выделявшийся среди писателей-современников особой остротой образно-эмоционального восприятия действительности, он подверг страстной критике буржуазный строй, его мораль и “цивилизацию”. Вместе с тем Леониду Андрееву по существу всегда оставались чужды идеалы идущего на смену капиталу социалистического общества. И это оборачивалось подлинной трагеди ей для писателя, мыслителя и художника, ибо обличение им язв и пороков современного ему буржуазного мира лишалось исторической перспективы. Более того, все темное, злое, отталкивающее, что видел вокруг себя Л. Андреев, приобретало в его восприятии грандиозные, “космические” масштабы
Творчество Леонида Николаевича Андреева, так волновавшее современников, служившее предметом полемики и породившее обширную критическую литературу, несомненно, должно быть отнесено к числу наиболее сложных и противоречивых явлений в истории русской культуры конца XIX – начала XX века.
Писатель большого таланта, оригинальный художник со своим романтико-трагическим видением мира, Леонид Андреев в яркой и своеобразной форме запечатлел некоторые из существенных черт переломной исторической эпохи глубокого кризиса капитализма и периода назревших пролетарских революций, резко рвущих с предшествующими традициями и насильственным путем преобразовывающих общество.
Леонид Андреев оставил богатое и разнообразное художественное наследие. Талантливый фельетонист и автор тонких психологических новелл, созданных преимущественно в ранний период творчества, он был также одним из ведущих драматургов своего времени. Он создавал многоплановые философские трагедии, писал бытовые пьесы и мелодрамы, сочинял озорные сатирические миниатюры.
Наибольший интерес у читающей публики всегда вызывали его повести и рассказы.
Первые рассказы были написаны Андреевым в духе традиций критического реализма: «Жили-были», «Молчание», «Кусака», «Весной». В основе сюжета оказывалось какое-то небольшое событие, случай, нечто, что способствует пониманию гуманного начала в одних и бесчеловечного в других. Но какой бы ни была действительность, Андреев испытывал страстное стремление к возвышенному и светлому, искал их и в жизни, и в человеческой душе.
В рассказах Андреева всегда добро одерживает моральную победу над злом и несправедливостью. Носителями нравственного начала предстают существа страдающие, бедные, но честные, праведные. Условием их человечности является непричастность к социальному механизму ни в качестве командующего, ни в качестве исполнителя. Социальное неблагополучие жизни с особой силой представлено в рассказах о детях. Андреев считает жестоким тот мир, где приходится существовать его хрупким, с нежными сердцами героям рассказов: «Петька на даче», «Ангелочек», «Гостинец». По сути, эти дети лишены самого светло го – детства. В других своих рассказах Андреев показывает, как жизнь опустошает людей, превращая их в скучающих рабов обыденности. Это чаще всего бедный люд и те, кого принято считать «отбросами общества». Пронзительной жалостью наполнена последняя сцена рассказа «Баргамот и Гараська»: рыдающий взахлеб Гараська, к которому впервые в жизни обратились по отчеству, с уважением…
В реалистических рассказах Андреева уже появляются два мира – мир действительности и мир добра и света, куда стремятся попасть герои. Обыкновенный человек, оказавшийся в орбите «мирового зла», подчиняется антигуманным законам общества, сливается с враждебным для него миром, теряет «естественность», обретает качества, делающие его частицей «мирового зла». В рассказах «У окна» и «Большой шлем» воссоздан приблизительно один и тот же тип отношений героя со средой, с миром действительности, когда герой отрекается от самого себя, осознавая, что жизнь для него – страх и ужас. Подчиняясь тому высокому чувству, которое недоступно для созерцания и понимания, осознавая тщетность противостояния этой высшей силе, главный герой уходит в мир иллюзий с надеждой там найти спасение.
В рассказе «Большой шлем» закон, норма, рок обретают символико-фантасмагорические черты. Будни настолько обесценивают духовное содержание человеческой жизни, что она становится похожа на игру, в которой заключен смысл жизни персонажей. В дальнейшем творчестве Андреев будет широко пользоваться образом маскарада, где человек – всего лишь маска или марионетка. Из этой страшной игры нет выхода. Разговоры партнеров игры в винт, даже смерть одного из них – ничто не может остановить действие бессмысленного закона. В конце рассказа «Большой шлем» сливаются воедино сарказм и крик боли, ирония и вопль отчаяния.
В одном из лучших рассказов Л. Андреева – «Жили-были» (1901) – одинаково страдают от неустройства жизни умирающий купец Кошеверов и молодой студент. Вновь затронутая писателем проблема жизни и смерти находит в целом оптимистическое разрешение. Смерть купца Кошеверова – это только эпизод в потоке вечно обновляющейся жизни.
Проблемы добра и зла, судьбы и счастья, жизни и смерти – все это иногда решается в двух пластах: реальное тесно переплетается с фантастическим, мистическим, а некоторые произведения представляют собой аллегорические и символические картины с отвлеченным обобщением. Своеобразное преломление нашла эта тема в повести «Жизнь Василия Фивейского». Герой рассказа – сельский священник, от природы одаренный спо собностью сострадать людям. Во время исповедей он услышал столько неподдельного горя и крайнего отчаяния в словах горожан, приходивших к нему, что усомнился в разумности мироустройства и божественном милосердии. Странным и зловещим кажется реальный мир, где возможна трагедия крушения веры. Повесть завершается катастрофой – разочарованный в жизни ее герой, отец Василий Фивейский, погибает.
Второе издание рассказов, дополненное произведениями «Стена», «Набат», «Бездна» и «Красный смех», подтвердило, что как настоящий писатель Андреев уже сформировался. Он не был ни декадентом, ни символистом. У него свой неординарный метод. Его умонастроения – это трагедия одинокой личности, которую утрата веры в Бога, величайшая утрата всей эпохи, поставила перед лицом абсурда. Андреев ищет разгадку бытия в самой жизни, сталкивающей мировую волю с человеческим разумом.
Беспокойная душа писателя метким словом откликалась на все события, потрясавшие общество. В «Рассказе о семи повешенных» Андреев напоминает о неизбежности возмездия,пала-чам. Эта тема была вызвана разгулом черносотенного контрреволюционного террора. «Хочется крикнуть: „Не вешай, сволочь!” – так писатель определил гражданское предназначение своего произведения.
Андреев, чутко улавливавший знаки общественного подъема и предчувствовавший скорые перемены, писал накануне революции: «Вид России печален, дела ее ничтожны, а где-то уже родился веселый зов к новой, тяжелой революционной работе…» Но сам смысл октябрьских событий не был понят писателем. Осталась вера в то, что русский народ «сумеет свое стремление к свободе заключить в более разумные формы и принести истинную свободу не только себе, но и всему миру».
Принадлежа всем складом своего мышления к той части русской интеллигенции, которая в кризисную эпоху напряженно искала выхода из социальных конфликтов действительности, но так и не смогла связать своих вольнолюбивых, демократических устремлений с пролетариатом и его идеологией, Леонид Андреев был обречен на постоянные колебания между «осанной» и «анафемой» жизни, находившимися в прямой зависимости от подъемов и спадов волн русского освободительного движения. Выделявшийся среди писателей-современников особой остротой образно-эмоционального восприятия действительности, он подверг страстной критике буржуазный строй, его мораль и «цивилизацию». Вместе с тем Леониду Андрееву по существу всегда оставались чужды идеалы идущего на смену капиталу социалистического общества. И это оборачивалось подлинной трагеди ей для писателя, мыслителя и художника, ибо обличение им язв и пороков современного ему буржуазного мира лишалось исторической перспективы. Более того, все темное, злое, отталкивающее, что видел вокруг себя Л. Андреев, приобретало в его восприятии грандиозные, «космические» масштабы.
МЛ. Волошин; «Успех последних произведений Леонида Андреева представляет знаменательное явление, как свидетельство о состоянии души русского общества в эпоху революционной смуты. Он указывает на точный уровень нравственных и философских запросов большой публики.
Истинные произведения искусства дают душе новую полноту, даже проповедуя пессимизм и отрицание. Главные же особенности произведений Леонида Андреева в том, что они оставляют в душе новое чувство пустоты — точно вынимают из неё нечто.
Описание того мертвящего равнодушия, которым заражал взгляд воскрешённого Елеазара (Лазаря), передаёт состояние читателя, воспринявшего одно из последних произведений Леонида Андреева.
Но он, открыв тайну бесцельности жизни, не остаётся молчаливым, подобно Елеазару.
Во всех его произведениях слышится особая интонация пророческой исступлённости, которая требует от читателя либо полного согласия, либо открытой борьбы. Либо “верую и исповедую!”, либо побивание камнями проповедника.
Это настоятельное и личное обращение к читателю особенно подчёркнуто в “Жизни Человека” той безличной формой, которая, называя действующих лиц не именами собственными, а именами нарицательными (“Человек”, “Жена Человека”, “Сын Человека”), говорит читателю: “Так и ты. Так и каждый”.
Спорить с художественным произведением нельзя. Истинное художественное произведение вырастает в душе так же органично и бессознательно, как цветок растения. Его можно разбирать, толковать, но нельзя опровергать. Произведения же Леонида Андреева требуют возражений. Их можно и должно оспоривать. Этим они выдают проповедническую сущность, прикрытую формами художественного произведения.
В целом ряде предшествующих произведений Леонида Андреева чувствовалось присутствие некоторой правящей силы, которая до сих пор не была названа. Ей поклонялся и с нею боролся Василий Фивейский, и во имя её устраивались кровавые гекатомбы в “Красном смехе”.
В “Жизни Человека” Леонид Андреев впервые показывает её лицо и даёт ей имя. Это “Некто в сером”, называемый “Он”.
Герой “Жизни Человека” — “Он”, а не “Человек”, ибо герой трагедии — воля, а не безвольная и слепая марионетка, нерво выкрикивающая слова протеста».
B.JI. Андреева: В холле наверху висела картина, нарисованная папой разноцветными мелками. Это головы Иисуса Христа и Иуды Искариота. Они прижались друг к другу, один и тот же терновый венец соединяет их. Но как они не похожи!
И странная вещь: несмотря на то что сходства нет никакого, по мере того как всматриваешься в эти два лица, начинаешь замечать удивительное, кощунственное подобие между светлым ликом Христа и звериным лицом Иуды Искариота — величайшего предателя всех времён и народов. Одно и то же великое, безмерное страдание застыло на них. Постепенно начинает казаться, что губы Христа искривлены той же судорожной гримасой, что тот же скрытый ужас смерти проглядывает сквозь одухотворённую бледность его лица, таится под закрытыми веками глаз, прячется в фиолетовых тенях около рта. Кажется, что от обоих лиц веет одинаковой трагической обречённостью.
Они рады бы отделиться друг от друга, но терновый венец связывает их неразрывно — так и кружатся в нелепой, безумной пляске, заламывая худые окровавленные руки».
Страница: [ 1 ] 2
Произведения Леонида Николаевича Андреева завораживают. Они поражают глубиной знания писателем самых темных, самых неожиданных закоулков человеческой души, убедительностью самых фантастических ситуаций, необычностью взгляда писателя на многие, давно известные вещи. На мой взгляд, Леонид Андреев самый мрачный писатель русской литературы после Достоевского. Он не просто раскрывает во многих своих произведениях тщету человеческого стремления к счастью и свету, но иногда и призывает (как например, в рассказе «Тьма»): «Погасим же огни и все полезем во тьму! Стыдно быть хорошим!». Но этот призыв не значит, что писатель был сторонником «мирового зла», просто само время, в котором жил и творил писатель, не оставляло места для светлых переживаний.
Полагаясь на свое и в самом деле богатое воображение, Андреев во многих произведениях стремился создавать образы с помощью только своей интуиции и нервной впечатлительности, мысленно ставя себя в положение героя. Этот же прием Андреев применил и при создании «Рассказа о семи повешенных». Это произведение, по моему мнению, является самым искренним из всех, прочитанных мною, наиболее полно отражающим все грани творчества писателя.
Сюжет «Рассказа о семи повешенных» предельно прост и поэтому так трагичен: охранка, по доносу провокатора, арестовала членов «боевой летучей группы», готовившей покушение на министра. Пятеро революционеров, двое из которых — женщины, брошены в тюрьму. Создавая образы семи осужденных, Андреев показывал себя тонким мастером характеристики и психоанализа. Образы, нарисованные писателем, навсегда врезаются в память. Профессиональный революционер Вернер, жизнерадостный Сергей Головин, сосредоточенная Муся, заботливая Таня Ковальчук, несчастный Василий Каширин, лихой Цыганок, тупой Янсон — все они, как живые, предстают перед читателем. Всех их объединяет одно — близость смерти. Различно только отношение к ней. Кто-то из них «умер» еще до казни, а для кого-то смерти вообще не стало, как, например, для Вернера и Муси. У Андреева явно не хватает слов, чтобы передать ощущение бессмертия. Особое место занимает в рассказе глава «Поцелуй — и молчи», В ней с огромной силой показаны переживания Сергея Головина и его родителей на последнем свидании. Не хватает слов, захватывает дух от ощущения того неизбывного горя, той непередаваемой душевной муки, которую испытывают мать и сын на последнем свидании. Сюжет «Рассказа о семи повешенных», не очень сложен, его можно свести к трем этапам: суд, тюрьма, казнь.
И весь рассказ представляет собой картину непрерывно сменяющих друг друга психологических переживаний, основная тема которых — взаимоотношения человека и смерти. По стилю «Рассказ о семи повешенных» полностью характерен для творчества Леонида Андреева. Внутреннее напряжение при ровном темпе рассказа, драматизм повествования, сгущенность квасок, сплетение реального и иррационального — все это присутствует в этом рассказе. По-моему, он не только принадлежит к лучшим созданиям писателя, но и навсегда вошел в историю русской литературы.
Страница: [ 1 ] 2