Карамзин успешно разрешал эту задачу тремя путями:
1) обладая незаурядным стилистическим чутьем, он ввел и русский язык такие варваризмы (прямые заимствования иностранных слов), которые органически прижились в нем: цивилизация, эпоха, момент, катастрофа, серьезный, эстети-чоский, моральный, тротуар и др.;
2) новые слова и понятия Карамзин создавал из русских корней по образцу иностранных: ш-Ли-епсе — в-ли-яние; и«-уе1орре-теп1 — раз-ви-тие; га^Лпе — утонченный; 1оиспап1; — трогательный и т. д.;
8) наконец, Карамзин изобрел неологизмы по аналогии по словами французского языка: промышленность, будущность, потребность, общеполезный, усовершенствованный и др.
В статье «Отчего в России мало авторских талантов» (1802) Карамзин обратил внимание на необходимость обновления не только лексического, но и синтаксического строя русской речи: «Истинных писателей было у нас еще так мало, что они не успели дать нам образцов во многих родах; не успели обогатить слов тонкими идеями; не показали, как надобно выражать приятно некоторые даже обыкновенные мысли… Русский кандидат авторства, недовольный книгами, должен закрыть их и слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершенно узнать язык. Тут новая беда: в лучших домах говорят у нас более по-французски… Что ж остается делать автору?Выдумывать, сочинять выражения; угадывать лучший выбор слов; давать старым некоторый новый смысл, предлагать их в новой связи, но столь искусно, чтобы обмануть читателей и скрыть от них необыкновенность выражения» (курсив мой. — Ю. Л.).
Глубоко реформировал Карамзин сам строй русской литературной речи. Он решительно отказался от тяжелой и несоответствующей духу русского языка немецко-латинской синтаксической конструкции, введенной Ломоносовым. Вместо длинных и неудобопонятных периодов Карамзин стал писать ясными и краткими фразами, используя как образец легкую, изящную и логически стройную французскую прозу. Поэтому суть реформы Карамзина не может быть сведена к сближению книжных норм с формами разговорного языка дворянского света. Карамзин и его сподвижники были заняты творчеством общенационального языка, литературного и разговорного одновременно, языка интеллектуального общения, устного и письменного, отличающегося как от книжного стиля, так и от бытового просторечия, дворянского в том числе.
Осуществляя эту реформу, Карамзин, как это ни странно может показаться, ориентировался на языковые нормы не романтизма, афранцузского классицизма, на язык Корнеля и Расина, а также на язык французского Просвещения XVIII века. И в этом смысле он был гораздо более последовательным «классиком», чем его противник А. С. Шишков. Ориентация на зрелый и обработанный французский язык позволила сторонникам Карамзина, Жуковскому и Батюшкову, создать в русской поэзии «школу гармонической точности», усвоение уроков которой помогло Пушкину завершить становление языка новой русской литературы.
А это говорит о том, что ни классицизма, ни сентиментализма, ни романтизма в чистом виде в русской литературе просто не существовало. Это и понятно: она в своем развитии устремлялась к созданию реализма общенационального Масштаба и звучания, реализма, свойственного творцам эпохи западноевропейского Возрождения.
Исследователи литературы эпохи Возрождения давно обратили внимание на то, что искусство писателей и поэтов ТОГО далекого времени, как в зерне, заключало в свернутом •иде все последующие направления развития европейской литературы, все элементы будущих литературных направлений — классицизма, просветительского реализма, романтизма. Собирая в мощный синтез эти направления, развернувшиеся в западноевропейской литературе, русский реализм формально как бы отступал назад, к реализму Возрождения, КО фактически, как мы увидим далее, устремлялся далеко •перед.
Карамзину в его языковой реформе не удалось, конечно, избежать крайностей и просчетов. В. Г. Белинский заметил: «Вероятно, Карамзин старался писать, как говорится. Погрешность его в сем случае та, что он презрел идиомами русского языка, не прислушивался к языку простолюдинов и не изучал вообще родных источников». Действительно, стремление к изяществу выражений приводило язык Карамзина к обилию эстетических перифраз, заменяющих простое и грубое слово, например не «смерть», а «роковая стрела»: «Счастливые швейцары! Вся жизнь ваша есть, конечно, приятное сновидение, и самая роковая стрела должна кротко •летать в грудь вашу, не возмущаемую тиранскими страстями».
Эту односторонность Карамзина русская литература первой четверти XIX века уравновесила явлением баснописца И. А. Крылова.
В языке Крылова просторечие, разговорные и народно-по-ггические обороты, идиомы, идиоматические и фразеологические сочетания перестали быть приметами низкого стиля: они используются не нарочито, а естественно, в согласии с духом самого языка, за которым скрывается исторический опыт народа, строй народного сознания. Вслед за Крыловым А. С. Грибоедов в комедии «Горе от ума» освоил язык фа-мусовского общества и дал образец дворянского просторечия.
Стремление к тонкости мысли и точности ее словесного выражения нередко приводило Карамзина, а особенно его эпигонов, к манерности, вычурности. «Чувствительность» перерождалась в приторную слезливость. Резкий разрыв с церковнославянизмами, с высоким стилем древнерусской литературы и русского XVIII века ограничивал возможности нового слога изображением интимных переживаний. Этот слог оказался мало приспособленным для выражения гражданских, патриотических чувств. Сам Карамзин это чувствовал и в поздних трудах пытался исправить свои недостатки.
«История государства Российского», которой писатель отдал последние двадцать лет жизни, написана уже слогом не чувствительного автора, а гражданина и патриота, что превращает труд Карамзина в крупнейшее достижение русской допушкинской прозы. Стиль «Истории государства Российского», без сомнения, оказал прямое влияние на становление гражданской лирики декабристов и на вольнолюбивую лирику Пушкина Петербургского и Южного периодов его творчества.
Карамзин – все сочинения
Так называемая реформа литературного языка, проведённая Карамзиным, выразилась не в том, что он издал какие-то указы и изменил нормы языка, а в том, что он сам стал писать свои произведения по-новому и помещать в своих альманахах переводные произведения, также написанные новым литературным языком. Читатели знакомились с этими книгами и усваивали новые принципы литературной речи.
Карамзин считал, что Россия должна пойти по пути цивилизованной Европы. Европейские языки были направлены на наиболее точное выражение светских понятий, в русском этого не было. Чтобы выразить по-русски многообразие понятий и проявлений человеческой души, надо было развивать русский язык, создавать новую речевую культуру, преодолевать разрыв между литературой и жизнью: «писать, как говорят» и «говорить, как пишут».Карамзин взял за основу не церковнославянский язык, а разговорную речь образованного общества (то есть то, что именовалось «средним штилем»). Писатель подбирал слова для обозначения новых понятий (например, слово «чувствительность»), вводил в литературу просторечие (но не грубое просторечие) и стремился к изяществу стиля.
Просвещённый вкус, разумные понятия и чувства должны были, по мысли Карамзина, служить делу создания новой культуры.
Реформа литературного языка
Так называемая реформа литературного языка, проведённая Карамзиным, выразилась не в том, что он издал какие-то указы и изменил нормы языка, а в том, что он сам стал писать свои произведения по-новому и помещать в своих альманахах переводные произведения, также написанные новым литературным языком. Читатели знакомились с этими книгами и усваивали новые принципы литературной речи.
Карамзин считал, что Россия должна пойти по пути цивилизованной Европы. Европейские языки были направлены на наиболее точное выражение светских понятий, в русском этого не было. Чтобы выразить по-русски многообразие понятий и проявлений человеческой души, надо было развивать русский язык, создавать новую речевую культуру, преодолевать разрыв между литературой и жизнью: «писать, как говорят» и «говорить, как пишут».
Карамзин взял за основу не церковнославянский язык, а разговорную речь образованного общества (то есть то, что именовалось «средним штилем»). Писатель подбирал слова для обозначения новых понятий (например, слово «чувствительность»), вводил в литературу просторечие (но не грубое просторечие) и стремился к изяществу стиля.
Со временем он пересмотрел свои взгляды и заменил «В письмах русского путешественника» иностранные слова русскими: «вояж» на путешествие, «фрагмент» на отрывок, «жесты» – действия.
Карамзин стремился к тому, чтобы в русском языке были слова, способные выразить более тонкие оттенки чувств и мыслей. Работая над языковой реформой, Карамзин (краткое содержание его принципов выше) и его сторонники ввели много слов в художественную, публицистическую, научную речь:
Заимствованные слова (афиша, будуар, кризис и др.).
Семантические и морфологические кальки (наклонность, подразделение, расположение и др.).
Сочиненные самим Карамзиным слова (влюбленность, трогательный, общественность, промышленность, будущность и др.), но некоторые из этих слов не прижились в русском языке (младенчественный, настоящность).
«Красивость» и «приятность» языка
Отдавая предпочтение словам, создающим «приятность» при выражении чувств и переживаний, карамзинисты часто использовали уменьшительные суффиксы (бережок, пастушок, пичужки, тропинка, деревеньки и т.п.). Для этой же самой «приятности» они вводили слова, создающие «красивость» (локон, лилии, горлица, цветы и др.).
По мнению карамзинистов, «приятность» создают те определения, которые в сочетании с различными существительными приобретают разные смысловые оттенки (нежный сонет, нежный звук, нежные щеки, нежная Катя и т.д.). Для придания повествованиям возвышенной тональности, они широко использовали собственные имена европейских деятелей искусств, античных богов, героев западноевропейской и античной литературы.
Такова языковая реформа Карамзина. Возникнув на почве сентиментализма, она стала совершенным воплощением. Карамзин был одаренным писателем, и его «новый слог» всеми воспринимался как образец литературного языка. В первой половине XIX его реформа была встречена с энтузиазмом и породила общественный интерес к языку.
Так называемая реформа литературного языка, проведённая Карамзиным, выразилась не в том, что он издал какие-то указы и изменил нормы языка, а в том, что он сам стал писать свои произведения по-новому и помещать в своих альманахах переводные произведения, также написанные новым литературным языком. Читатели знакомились с этими книгами и усваивали новые принципы литературной речи.
Карамзин считал, что Россия должна пойти по пути цивилизованной Европы. Европейские языки были направлены на наиболее точное выражение светских понятий, в русском этого не было. Чтобы выразить по-русски многообразие понятий и проявлений человеческой души, надо было развивать русский язык, создавать новую речевую культуру, преодолевать разрыв между литературой и жизнью: «писать, как говорят» и «говорить, как пишут».
Карамзин взял за основу не церковнославянский язык, а разговорную речь образованного общества (то есть то, что именовалось «средним штилем»). Писатель подбирал слова для обозначения новых понятий (например, слово «чувствительность»), вводил в литературу просторечие (но не грубое просторечие) и стремился к изяществу стиля.
Просвещённый вкус, разумные понятия и чувства должны были, по мысли Карамзина, служить делу создания новой культуры.
Ключевые слова: сентиментализм, Карамзин, биография, творчество, повесть, лирика, языковая реформа
Языковая реформа Карамзина противостояла ломоносовскому принципу “трех штилей” и заключалась прежде всего в том, что, отвергая архаизированный высокий стиль и бытовое просторечие низкого, Карамзин ориентировался на единый для всех литературных жанров “средний” слог, выдвинув принцип писать так, как говоришь.
Карамзин и его окружение стремились организовать русский литературный язык по подобию языков Западной Европы, т. е. поставить литературный язык в такое же отношение к разговорной речи, какое имеет место в западноевропейских странах. Б.А. Успенский считает, что речь идет о стремлении перенести на русскую почву западноевропейскую (в качестве непосредственного ориентира – французскую) языковую и литературную ситуацию. Отсюда закономерно следует принципиальная установка на устную речь, т. е. на естественное употребление, а не на искусственные книжные нормы.
Принципиально важное значение в эстетике Карамзина и в его подходе к лингвистическим проблемам имеет критерий вкуса. “Приятность слога” объявляется отличительной чертой нового этапа русской литературы, и задача “истинных писателей” – показать, “как надобно выражать приятно некоторые, даже обыкновенные мысли”. Вкус Карамзин понимает как “некоторое эстетическое чувство, нужное для любителей литературы”, чувство, опирающееся на интуицию и “неизъяснимое для ума”, чувство, которому в принципе невозможно научиться: “Не только дарование, но и самый вкус не приобретается: и самый вкус ест дарование. Учение образует, но не производит авторов”. Апелляция к вкусу, таким образом, предполагает установку на употребление, а не на правила.
Важной чертой понятия вкуса является его изменяемость: “вкус изменяется и в людях, и в народах”. Изменяемость вкуса оправдывает изменение как литературы, так и литературного языка. Одним из основных факторов языковой эволюции признаются заимствования – явление в языке вполне естественное и неизбежное. Стремясь образовать новый литературный язык на национальной основе, “европеист” Карамзин вместе с тем энергично призывал писателей к заимствованиям иностранных слов и оборотов или к созданию по аналогии с ними новых русских слов. Многие из неологизмов Карамзина не могут не быть признаны удачными, это лучше всего доказывается тем, что они прочно удержались в языке.
Умный, образованный митрополит Евгений (Болховитинов) в одном из писем очень тонко заметил и охарактеризовал разницу между Шишковым и Карамзиным: “… один хочет еще составить правила, а другой уже давно написал образцы почти классические. Не риторы, а ораторы пленяют читателей”.
«Красивость» и манерность «нового слога» создавались синтаксическими конструкциями перифрастического типа, которые по своей структуре и форме были близки к фразеологическим сочетаниям (светило дня – солнце; барды пения – поэта; кроткая подруга жизни нашей – надежда; кипарисы супружеской любви – семейный уклад, брак; переселиться в горние обители – умереть и т.д.).
Кроме того, Карамзин часто цитирует афористические изречения того или иного автора, вставляет в свои произведения отрывки на иностранных языках.
Третья заслуга Карамзина заключалась в обогащении русского языка рядом удачных неологизмов, которые прочно вошли в основной словарный состав. «Карамзин, – писал Белинский, – ввёл русскую литературу в сферу новых идей, и преобразование языка было уже необходимым следствием этого дела».
Ещё в петровскую эпоху в русском языке появилось множество иностранных слов, но они большей частью заменяли уже существовавшие в славянском языке слова и не являлись необходимостью; кроме того эти слова брались в необработанном виде, и поэтому были очень тяжелы и неуклюжи («фортеция» вместо «крепость», «виктория» вместо «победа», и т.п.). Карамзин, напротив, старался придавать иностранным словам русское окончание, приспосабливая их к требованиям русской грамматики, например, «серьёзный», «моральный», «эстетический», «аудитория», «гармония», «энтузиазм».
Включая в текст новые слова и выражения, Карамзин нередко оставлял слово без перевода: он был уверен, что иноязычное слово более изящно, чем русская параллель. Он часто использует слова натура, феномен вместо природа, явление. Однако со временем Карамзин пересмотрел свои взгляды в отношении варваризмов и при переиздании «Писем русского путешественника» заменил иностранные слова русскими: жесты – действия, вояж – путешествие, моральный – нравственный, фрагмент – отрывок, визит – посещение и т.д.
Стараясь развить в русском языке способность выражать отвлеченные понятия и тонкие оттенки мыслей, чувств, карамзинисты ввели в сферу научной, публицистической, художественной речи:
– заимствованные термины (авансцена, адепт, афиша, будуар, карикатура, кризис, симметрия и др.);
– морфологические и семантические кальки (расположение, расстояние, подразделение, сосредоточить, утонченный, наклонность, упоениеи др.);
– слова, сочиненные Карамзиным (промышленность, будущность, общественность, влюбленность, человечный, трогательный, потребность и др.), некоторые из них не прижились в русском языке (настоящность, намосты, младенчественный и др.)
Карамзинисты, отдавая предпочтение словам, выражающим чувства и переживания, создающим «приятность», часто использовали уменьшительно-ласкательные суффиксы (рожок, пастушок, ручеек, пичужечки, матушка, деревеньки, тропинка, бережок и т.п.).
Для создания «приятности» чувств карамзинисты вводили в контекст слова, создающие «красивость» (цветы, горлица, поцелуй, лилии, эфиры, локон и т.д.). «Приятность», по мнению карамзинистов, создают определения, которые в сочетании с разными существительными приобретают различные смысловые оттенки (нежные эфиры, нежная свирель, нежнейшая склонность сердца, нежные щеки, нежный сонет, нежная Лиза и т.д.). Имена собственные, называющие античных богов, европейских деятелей искусств, героев античной и западноевропейской литературы, также использовались карамзинистами с целью придать повествованию возвышенную тональность.
Такова языковая программа и языковая практика Карамзина, которые возникли на духовной почве сентиментализма и стали его наиболее совершенным воплощением. Карамзин был одареннейшим писателем, благодаря чему его «новый слог» воспринимался как образец русского литературного языка. В первое десятилетие XIX века карамзинская реформа литературного языка была встречена с энтузиазмом и породила живой общественный интерес к проблемам литературной нормы.
Однако, несмотря на это, ограниченная сентименталистская эстетика Карамзина, его стремление создать нежный, красивый, изящный слог не позволили ему достичь подлинного синтеза естественного узуса и исторического языкового предания и стать основателем современного русского литературного языка. Список использованной литературы:
1. Войлова К.А., Леденева В.В. История русского литературного языка: учебник для вузов. М.: Дрофа, 2009. – 495 с.
2. Камчатнов А.М. История русского литературного языка: XI – первая половина XIX века: Учеб. пособие для студ. филол. фак высш. пед. учеб. заведений. М.: Издательский центр «Академия», 2005. – 688 с.
3. Мешчерский Е.В. История русского литературного языка [Электронный ресурс] // sbiblio.com: Русский гуманитарный интернет-университет. – 2002. – Электрон. дан. – URL: http://sbiblio.com/biblio/archive/milehina_ist/ (дата обращения 20.12.2011). – Загл. с экрана.
4. Якушин Н.И., Овчинникова Л.В. Русская литературная критика XVIII – начала XX века: Учеб. пособие и хрестоматия. М.: ИД «Камерон», 2005. – 816 с.
“Беседа любителей русского слова” и “Арзамас”. Полемика о литературном языке
Решение этих проблем приняло в России полемически-пародийный характер и связано с образованием и деятельностью двух литературных объединений – “Беседой любителей русского слова” (1811–1816) и “Арзамасским обществом безвестных людей” (“Арзамасом”; 1815–1818).
В начале 1800-х гг. Карамзин написал несколько статей (“Отчего в России мало авторских талантов”, 1802 и др.), где утверждал, что русские не умеют изложить некоторые психологические и философские тонкости в разговоре, не могут точно и ясно выразить свои переживания, тогда как на французском языке те же самые переживания они передают легко. Тем самым Карамзин зафиксировал характерное противоречие в языковом обиходе дворянина того времени – явление двуязычия. Русским образованным людям было легче говорить и писать по-французски, чем по-русски. В этом даже спустя несколько лет признавались многие писатели, в том числе Пушкин. Некоторые поэты (например, Вяземский) сначала писали стихи по-французски, а затем переводили их на русский язык.
Французский язык в начале XIX в. был средством общения и дипломатии. С ним вместе в русскую культуру вошло множество понятий, связанных с Французской революцией, европейской общественной мыслью, философией и литературой. Эти понятия не были еще освоены русским языком. Причина, по мнению Карамзина, заключалась в том, что “истинных писателей было у нас еще так мало, что они не успели дать нам образцов во многих родах; не успели обогатить слов тонкими идеями; не показали, как надо выражать приятно некоторые, даже обыкновенные мысли”. Между тем именно писатели (“авторы”) “помогают согражданам мыслить и говорить” (курсив мой. – В.К.). Неразвитость русского литературного языка задевала национальную гордость Карамзина-патриота. Он мечтал, чтобы русский язык был таким же богатым, как и французский. Обращение Карамзина к французской культуре, таким образом, не имело ничего общего с галломанией.
Что же необходимо было сделать, чтобы русский язык стал вровень с великими языками мира Язык литературы, отвечал Карамзин, должен стать языком разговорным, языком “хорошего”, т. е. просвещенного, образованного, общества. Нужно говорить, как пишут, и писать, как говорят. Здесь-то за образец и следует взять французский язык с его точным словоупотреблением и ясным синтаксисом. Французы подают и другой пример: “…Французский язык весь в книгах (со всеми красками и тенями, как в живописных картинах), а русские о многих предметах должны еще говорить, как напишет человек с талантом”.
Карамзин и карамзинисты считали, что нужно сблизить язык книжный и язык разговорный, чтобы стереть различие между книжным и разговорным языком, чтобы “уничтожить язык книжной” и “образовать” “средний язык” на основе “среднего” стиля литературного языка. Опора на Францию, которая далеко опередила Россию “в гражданском просвещении”, усвоение европейских понятий не могут быть гибельны для страны. Дело заключается не в том, чтобы сделать из русских французов, немцев, голландцев или англичан, а в том, чтобы русские могли стать вровень с самыми просвещенными народами Европы. При этом надо соблюсти одно непременное условие – перемены должны наступить естественным путем, без насильственной ломки.
Статьи Карамзина встретили сразу же решительное возражение со стороны адмирала А.С. Шишкова, который откликнулся на них трактатом “Рассуждение о старом и новом слоге российского языка” (1803).
По всем основным тезисам статей Карамзина Шишков яростно полемизирует с ним. Если Карамзин считает, что усвоение западных понятий необходимо для России, то Шишков защищает отечественную культуру от чужеземного влияния и заявляет, что Россия должна сохранить себя в неприкосновенности от идеологического и культурного воздействия Франции и Запада в целом. Задача, по мнению Шишкова, состоит в том, чтобы оградить национальные ценности и святыни от развращающих идей западного “чужебесия”. Нация, которая развязала якобинский террор, уничтожила монархию, отвергла религию, – нация разрушителей. В ней нет никакого положительного, созидательного начала. Вследствие этого ее философия, литература и вся культура обладают только отрицательным смыслом и способны сеять лишь насилие, разбой, неверие.
Французская философия – не более чем “безумное умствование дидеротов, жанжаков, волтеров и прочих, называвшихся философами”. В ней столько слепоты и заблуждений, сколько не содержится “в самом грубейшем невежестве”. Новейшие философы обучают народы тем “развратным нравам”, “пагубные плоды которых после толикого пролияния крови и по ныне еще во Франции гнездятся”. Поэтому “надлежит с великою осторожностью вдаваться в чтение французских книг, дабы чистоту нравов своих в сем преисполненном опасностью море не преткнуть о камень…”.
Французская литература – “невразумительное пустословие”, французский язык “беден, скуден”, в нем много слов, созданных бесчинной и кровавой революцией – “декады”, “гильотины”. Он представляет собой бесплодную почву, не способную родить ничего великого. Эта чужеземная культура “вламывается насильно” в русскую культуру, искажая и уничтожая чистые и самобытные национальные основы.
В результате своих рассуждений Шишков пришел к выводу, что России надлежит не усваивать ложное европейское просвещение, а беречь и охранять свое прошлое. Только так можно избавить страну от тлетворного французского влияния.
Если Карамзин устремлялся вперед, то Шишков мысленно двигался назад и мечтал возвратиться к прошлому, воскресив патриархальные нравы, обычаи и язык старины. Он не удовлетворялся ни будущим, ни настоящим. Это была утопическая надежда на развитие, идущее вспять, на регресс, а не на прогресс.
С целью повернуть движение русской культуры назад Шишков обратился к славянскому языку церковных книг, на котором тогда уже не говорили в обиходе. Он ратовал за книжный язык и протестовал против его сближения с языком разговорным и, главное, – растворения его в языке разговорном. Язык Расина, возражал Шишков Карамзину, “не тот, которым все говорят, иначе всякий был бы Расин”. Однако, если и “не стыдно”, как писал Шишков, говорить языком Ломоносова, то совершенно ясно и другое – ни языком Расина, ни языком Ломоносова не изъясняются в повседневной жизни.
В основу единого литературного языка, считал Шишков, нужно положить не разговорный язык, не “средний” стиль, а прежде всего язык церковных книг, славянский язык, на котором эти книги написаны. “Славянский язык, – писал он, – есть корень и основание российского языка; он сообщает ему богатство, разум и красоту”. Почва славянского языка, в отличие от почвы языка, французского, плодоносна и живительна, она обладает “богатством, изобилием, силой”. На славянском языке не было светской литературы. Это был язык церковной культуры. Если во Франции уже были светские писатели, которые своими сочинениями развращали нравы, то “мы оставались еще до времен Ломоносова и современников его при прежних наших духовных песнях, при священных книгах, при размышлениях о величестве Божием, при умствованиях о христианских должностях и о вере, научающей человека кроткому и мирному житию…”. Французские духовные книги не идут ни в какое сравнение с русскими: “…французы не могли из духовных книг своих столько заимствовать, сколько мы из своих можем: слог в них величествен, краток, силен, богат; сравните их с французскими духовными писаниями и вы тотчас сие увидите”.
Шишков признавал, что после Петра I и Екатерины II в России стали доступны сочинения европейских мыслителей и писателей, появились новые обычаи (“выучились танцевать миноветы”), свои светские авторы. Но именно с тех пор и началась порча нравов. В нарушении гармонии виновато дворянство. Народ (вся не дворянская часть нации – простолюдины, крестьянство, купечество) сохранил национальные обычаи и нравы, потому что был воспитан только на русской грамоте, на русских книгах, на своих обычаях. Отсюда Шишков делал вывод о том, что, кроме книжного языка, в основание единого литературного языка должно лечь народное красноречие, т. е. те слова, выражения и обороты, которые встречаются в фольклоре, в языке простолюдинов, крестьян, купцов (просторечия и “руссизмы”).
Итак, Карамзин и Шишков пришли к одной мысли о необходимости единого литературного языка и поняли его создание как дело общенационального и государственного значения. Однако Карамзин настаивал на сближении книжного языка с разговорным, а Шишков даже не допускал такой мысли. В основу литературного языка Карамзин предлагал положить “средний” стиль, Шишков – высокий и просторечный стили. Оба писателя были уверены в том, что литература, созданная на предлагаемых каждым языковых принципах, будет способствовать объединению всех сословий народа на общей национальной почве. При этом Карамзин и Шишков открывали путь романтизму (идеи народности и самобытности, характерные для Шишкова, были выдвинуты именно романтиками), но Карамзин был одушевлен идеей постепенного и естественного движения вперед, а Шишков мыслил движение вперед как искусственное и противоестественное возвращение назад.
С целью воспитания будущих молодых писателей в своем духе А.С. Шишков задумал создать литературное общество, в котором умудренные жизненным и литературным опытом маститые старцы давали бы советы подающим надежды начинающим авторам. Так родилась “Беседа любителей русского слова”. Ее ядро составили Г.Р. Державин (торжественность и значительность заседаний была подчеркнута тем, что они происходили в его доме), А.С. Шишков, М.Н. Муравьев, И.А. Крылов, П.И. Голенищев-Кутузов, С.А. Ширинский-Шихматов.
Официальное открытие “Беседы” состоялось 21 февраля 1811 г., но заседания начались значительно раньше. Ее действительные члены и члены-сотрудники распределялись по четырем “должностным разрядам”, во главе которых стоял председатель (А.С. Шишков, Г.Р. Державин, А.С. Хвостов, И.С. Захаров). Кроме них в заседаниях “Беседы” участвовали Н.И. Гнедич, П.А. Катенин, А.С. Грибоедов, В.К. Кюхельбекер и другие известные литераторы. “Беседчики”, или “шишковисты”, издавали свой журнал “Чтения в Беседе любителей русского слова” (1811–1816).
По словам Г.А. Гуковского, “Беседа” была “упорной, хотя и неумелой, ученицей романтизма”. Национально-романтическая идея, провозглашенная Шишковым, с ее враждебностью философскому XVIII в., стремлением возродить национальный характер на основе церковности даст всходы в творчестве Катенина, Грибоедова, поэтов-декабристов.
Еще до открытия “Беседы” к Шишкову присоединились некоторые литераторы, не разделявшие принципов сентиментализма и возникавшего на основе переводов и переложений с европейских языков (например, баллад Жуковского) романтизма. Наиболее последовательным и талантливым среди них был поэт и драматург князь А.А. Шаховской. В 1805 г. он выступил с пьесой “Новый Стерн”, направленной против карамзинистов. Затем, в 1808 г. он опубликовал в своем журнале “Драматический вестник” несколько сатир, в которых упрекал современных лириков в мелкости тем, в излишней слезливости, в нагнетании искусственной чувствительности. В своей критике Шаховской был прав. Он прав был и тогда, когда решительно ополчился против “коцебятины” (от имени посредственного немецкого драматурга Августа Коцебу, которым по какому-то необъяснимому недоразумению восхищался Карамзин, превознося его психологизм) – сентиментально-мелодраматических пьес, наводнивших русскую сцену. Вскоре опубликовал новое сочинение и Шишков (“Перевод двух статей из Лагарпа с примечаниями переводчика”; 1809), где развивал идеи знаменитого трактата.
Чаша терпения сторонников Карамзина переполнилась, и они решили отвечать. Сам Карамзин участия в полемике не принимал.
Казалось бы, общая забота о создании единого национального литературного языка и общая устремленность к романтизму должны были привести к объединению усилий всех просвещенных слоев. Однако случилось иначе – общество раскололось и произошло глубокое размежевание.
С критикой Шишкова выступил в 1810 г. на страницах журнала “Цветник” Д.В. Дашков, подвергший сомнению утверждение Шишкова о тождестве церковнославянского и русского языков. Он доказывал, что церковнославянизмы – лишь одно из стилистических “вспомогательных” средств. Согласно Дашкову, Шишков – дилетант-филолог и его теория надуманна.
В том же номере появилось послание В.Л. Пушкина “К В.А. Жуковскому”, в котором, почувствовав себя задетым Шишковым, он отверг упреки в антипатриотизме:
Отечество люблю, язык я русский знаю,
Но Тредьяковского с Расином не равняю.
Еще дальше В.Л. Пушкин пошел в “Опасном соседе” (1811), которым восхищались карамзинисты. Описывая проституток, восторгавшихся “Новым Стерном” Шаховского, автор поэмы адресовал драматургу слова: “Прямой талант везде защитников найдет”. Фраза эта стала крылатой.
Оскорбленный Шаховской написал комедию “Расхищенные шубы”, в которой высмеял небольшой талант В.Л. Пушкина и его незначительный вклад в русскую словесность. 23 сентября 1815 г. состоялась премьера комедии Шаховского “Урок кокеткам, или Липецкие воды”. В пьесе был выведен слезливо-сентиментальный балладник Фиалкин, стихи которого пародировали балладу Жуковского “Ахилл” (в комедии содержались намеки и на балладу “Светлана”).
Так завязалась веселая и принципиальная полемика между карамзинистами и шишковистами. Шишков отстаивал идею национальной самобытности литературы. Карамзинисты спорили: национальной идее не противоречит ориентация на европейскую культуру и европейское просвещение, которое есть единственный источник формирования вкуса. Утверждая изменчивость и подвижность литературных форм, они обвиняли своих противников в литературном старообрядчестве, в приверженности устаревшей нормативности.
Содержание и стиль полемики сложились после того, как в 1815 г. Д.Н. Блудов написал сатиру в прозе “Видение в какой-то ограде”. Сюжет сатиры Блудова заключался в следующем. “Общество друзей литературы, забытых Фортуною” и живущих в Арзамасе вдали от обеих столиц (издевательский намек на известных литераторов из “Беседы”, которые на самом деле все канули в Лету, т. е. умерли как писатели), встречаются в трактире и проводят вечера в дружеских спорах. Однажды они случайно наблюдают откровения незнакомца (по внешним чертам в нем легко узнать А.А. Шаховского). Используя старинный слог и форму библейского иносказания, незнакомец рассказывает о пророческом видении. Ему привиделось, что некий старец (в нем угадывался А.С. Шишков) возлагает на него миссию написать пасквиль на соперников, которые даровитее старца. Тем самым старец будто бы восстанавливает свою низко павшую репутацию, утоляет грызущую его зависть и забывает о собственной творческой неполноценности.
Сатира Блудова во многом наметила и жанр, и иронические приемы арзамасских сочинений. Она дала жизнь кружку (прежний Арзамас решено возродить как “Новый Арзамас”), возникшему в 1815 г. и названному “Арзамасское общество безвестных людей” или – кратко – “Арзамас”. В него вошли В.А. Жуковский, П.А. Вяземский, Д.В. Дашков, А.И. и Н.И. Тургеневы, М.Ф. Орлов, К.Н. Батюшков, А.Ф. Воейков, В.Л. Пушкин, Д.Н. Блудов, С.С. Уваров. Арзамасцем числился и А.С. Пушкин, который открыто присоединился к обществу после окончания Лицея.
“Арзамас” возник как общество, ориентированное прежде всего на полемику с “Беседой” и Российской академией. Он пародировал в своей структуре их организационные формы. В противовес официозной столичной “Беседе”, где заседали крупные и опытные чиновники, арзамасцы нарочито подчеркивали провинциализм “общества безвестных людей”. Особым постановлением разрешено было “признавать Арзамасом всякое место” – “чертог, хижину, колесницу, салазки”.
Арзамасские пародисты остроумно обыгрывали известную традицию Французской академии, когда вновь избранный член произносил похвальную речь в честь умершего предшественника. Вступающий в “Арзамас” выбирал из “Беседы” “живого покойника”, и в его честь звучала “похвальная речь”, пропитанная иронией. Язык арзамасских речей, изобиловавший литературными цитатами и реминисценциями, был рассчитан на европейски образованного собеседника, способного улавливать подтекст и чувствовать иронию. Это был язык посвященных.
В арзамасских протоколах доминирует игриво-пародийное начало. Королем буффонады единодушно был признан Жуковский, бессменный секретарь общества. И так как, по его утверждению, “оно родилось от нападок на Баллады”, участникам присваивались прозвища, взятые из баллад Жуковского. Сам “балладник” носил арзамасское имя Светлана, Вяземский – Асмодей, Батюшков – Ахилл (намекая на его тщедушную фигуру, друзья шутили: “Ах, хил”), Блудов – Кассандра, Уваров – Старушка, Орлов – Рейн, Воейков – Ивиков журавль, юный Пушкин – Сверчок, а его дядя Василий Львович бывало, что и четыре – Вот, Вот я вас, Вот я вас опять, Вотрушка.
Своеобразной эмблемой общества был величественный арзамасский гусь (Арзамас славился своими огромными и вкусными гусями), а наименование гусь стало почетным для каждого члена. Однако у современников возникали и другие ассоциации. В книге “Эмблемы и символы”, изданной впервые по указу Петра I в 1705 г. и многократно переиздававшейся, была эмблема под № 86 – “гусь, пасущийся травою” с таким символическим толкованием: “Умру, либо получу желаемое”, что вполне гармонировало с чувствами арзамасцев, провозглашавшими “непримиримую ненависть к Беседе”.
Итак, арзамасцы принялись шутливо отражать нападки “Беседы” и сами азартно и бесстрашно атаковали своих противников. Содержание споров было серьезным, но форма, в которую облекли их арзамасцы, – пародийно-игровой.
Для арзамасцев “Беседа” – общество прошлого, там заседают, кроме Крылова и еще нескольких писателей, косные старцы во главе с Дедом Седым, т. е. Шишковым. Почти все они бездарны, литературных талантов у них нет, а потому их амбиции смешны и претензии на руководство литературой беспочвенны. Как писатели они мертвецы. Таковы же их сочинения, место которым в реке забвения Лете, текущей в подземном царстве мертвых. Пишут “беседчики” на мертвом языке, употребляя давно исчезнувшие из речевого обихода слова (арзамасцы издевались над выражением “семо и овамо”).
Шишков и его братия, по мнению арзамасцев, достойны не столько беспощадного негодования, сколько беззлобного вышучивания, так как их произведения пусты, бессодержательны и сами лучше всякой критики обнажают собственную несостоятельность.
Основным способом веселого издевательства становится “арзамасская галиматья” – устаревший высокий стиль, беспредельно поэтизирующий безумное содержание и языковое сумасшествие сочинений “беседчиков”. Такими предстали арзамасцам взгляды Шишкова.
Тяжеловесной величавой темноте сочинений и речей сторонников Шишкова арзамасцы противопоставили легкий, изящный и даже несколько щегольской стиль Карамзина. Уходящую со света “Беседу” сменяет “Новый Арзамас”. Арзамасцы создают свой космический мир, творят невиданную еще арзамасскую мифологию.
Вся история “Арзамасца” распадается на два периода – ветхий и новый. Нетрудно увидеть здесь прямые аналогии с Ветхим и Новым Заветами, с идеей Православной Церкви. “Ветхий Арзамас” – это “Дружеское литературное общество”, в котором уже возникли идеи, блестяще развитые “Новым Арзамасом”, на который перешла благодать прежнего Арзамаса. Действительно, многие члены “Дружеского литературного общества” стали в 1815 г. участниками “Арзамаса”. Принимая эстафету, “Новый Арзамас” крестился, т. е. очистился от старых пороков, и преобразился. Крещенскими водами стали для “Нового Арзамаса” “Липецкие воды” (намек на комедию Шаховского). В этих очистительных водах исчезли остатки “грязи” “беседчиков”, и родился обновленный и прекрасный “Арзамас”. С крещением связано и принятие новых имен. Отныне арзамасцы обрели новую религию, узнали и уверовали в своего неземного бога – бога Вкуса.
В полном согласии с идеями Карамзина художественный вкус толкуется как личная способность. Он не может быть постигнут умом. Вкусу нельзя научить – он не достается трудом. Человек получает вкус как небесный дар, как спустившуюся с неба и посетившую его благодать. Вкус таинственно связан с добром и подлежит ведению не знания, а веры. Отсюда ясно, что, создавая многомысленность представлений, арзамасцы сопрягают церковные и эстетические идеи. Церковная идея переносится в бытовой план, а эстетическая идея “сакрализуется” (освящается религией, становится священной). Иначе говоря, арзамасцы сочетают травестию (ироническое использование “высокого” жанра и “высокого” стиля для передачи заведомо “низкого” содержания) и бурлеск (намеренно грубое и дерзкое стилистически “низкое” изложение “высокой” темы).
В игровом космическом мире арзамасцев Вкус – бог, отрицающий правила, нормы, бог, требующий ясности мысли, психологической уместности и точности слова и выражения, их легкости, изящества и благозвучия. Бог Вкуса действует тайно, поселяясь как дух в каждого арзамасца. Одновременно его тайное присутствие обретает плоть – арзамасского гуся. Чтобы арзамасцы могли спастись от демонических сил “беседчиков”, бог Вкуса предлагает им отведать свою плоть. Вкусив божественной плоти, они таинственным образом избегают чар “Беседы” и спасаются. Гусиная плоть вкусна и чудодейственна. Она не только оберегает и защищает арзамасцев от всех напастей, но и заключает в себе божественный творческий дар: сочинения арзамасцев оказываются наполненными истинным вкусом и выступают как “богоугодные”, т. е. одобренные богом Вкуса. Культ бога Вкуса поддержан церковью.
“Арзамас” – средоточие эстетической веры – представляет собой храм, церковь бога Вкуса, подобную Православной Церкви – хранительницы религии. У литературного православия, как у всякой истинной религии, есть противник в виде литературных сил тьмы и зла. Они сосредоточились в “Беседе”.
Поскольку “беседчики” сами отринули бога Вкуса, они разоблачаются как “раскольники”, “язычники”, “магометане”, “иудеи”, а нечистый храм их – “Беседа” – именуется то “капищем” (язычество), то “синагогой” (иудаизм), так как главными врагами православия были язычество, ислам, иудаизм. Нередко “Беседа” объявляется местом колдовства, совершения ритуальных зловещих молений. Тогда она предстает ложной церковью, “антицерковью”, а “беседчики” – “колдунами”, “чародеями”, “чернокнижниками”. Наконец, “беседчики” оказываются в свите Сатаны, Дьявола и тогда они превращаются в чертей, ведьм, а сама “Беседа” становится местом их сборища – адом. Тем самым арзамасцы имеют свой поэтический храм – “Арзамас”, своего бога – Вкус и свой “пиитический ад” – “Беседу”.
В 1816 г. “Беседа” прекратила свое существование. “Арзамас” продержался до 1818 г. и тоже исчез с литературной арены. Попытки возродить “Беседу”, предпринятые А.С. Хвостовым, равно как и попытки придать арзамасским заседаниям серьезную форму, не имели успеха. Однако арзамасское братство и арзамасское красноречие не прошли бесследно. В преобразованном виде они вошли в литературный быт и в литературу.
Оба взгляда на единый литературный язык имели достоинства и недостатки. Карамзин, верно подчеркнув значение “среднего” стиля разговорного языка образованного общества и сосредоточившись на нем, первоначально не учел стилистической роли “высокого” и “низкого” стилей (впоследствии, работая над “Историей государства Российского”, он отдал должное “высокому” стилю, что было поставлено ему в заслугу Шишковым). Шишков, верно обратив внимание на “высокий” и “низкий” стили, отверг “средний” стиль, разговорный язык. Единый русский литературный язык не мог быть создан, если бы писатели пошли по пути только Карамзина или только Шишкова. Все три стиля должны были участвовать в его сотворении. Так и случилось.
На основе разговорного литературного языка и “среднего” стиля, обогащенного “высоким” и “низким” стилями, усилиями всех писателей начала XIX в. образовался единый литературный язык. Это не стало началом объединения нации, как на то надеялись Карамзин и Шишков. Напротив, пропасть между дворянским и недворянским сословиями все более углублялась. Она стала предметом размышлений всех русских писателей и мыслителей, от Пушкина до Бердяева. Однако созидательное начало в самом факте создания единого литературного языка сказалось в полной мере в литературе. Именно благодаря этому обстоятельству русская литература в чрезвычайно короткие сроки стала на один уровень с ведущими европейскими литературами. У истоков ее триумфального шествия стоит веселая полемика арзамасцев с шишковистами, наполненная вполне серьезным и значительным содержанием.
В сотворении единого литературного языка главная заслуга, бесспорно, принадлежит Пушкину.
Пушкин-лицеист исповедовал идеологию “Арзамаса”. Он весь отдался литературной схватке с “Беседой губителей русского слова”. От “Арзамаса” он навсегда унаследовал дух литературного озорства, стихию “легкого и веселого”, нацеленность на полемику. Настроение Пушкина получило отражение в эпиграмме “Угрюмых тройка есть певцов” (1815). Однако уже в 1820-е гг. Пушкин неудовлетворен литературным “сектантством” (Ю.Н. Тынянов), односторонностью и Карамзина, и Шишкова. В 1823 г. он пишет Вяземскому: “Я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе”. Эти слова означают, что основой поэтического языка Пушкина по-прежнему остается “средний” слог, но поэт уже отчетливо осознает его ограниченность. Он признает относительную правоту Шишкова (“Притязания Шишкова во многом смешны; но и во многом он был прав”), хочет “выучиться” у Катенина, сторонника “высокого” и “просторечного” стилей. Такие произведения, как “Борис Годунов”, свидетельствуют о том, что Пушкин учел некогда враждовавшие точки зрения.
Полемика о русском литературном языке способствовала тому, что литература отказалась от жанрового мышления, обратилась к мышлению и игре стилями, чем особенно виртуозно воспользовался Пушкин в “Евгении Онегине”. Лермонтов в своих поэмах, Гоголь в своих ранних повестях. Она открыла простор как для развития романтического направления в его психологическом и гражданском (социальном) течениях, так и для формирования реалистических основ русской литературы в творчестве Крылова, Грибоедова, Пушкина, Лермонтова и Гоголя.
Правильное питание: отзывы, продукты. Правила правильного питания
Здоровое питание тоже очень вкусное, просто продукты приготовить уметь надо))) Соусы и без майонеза делать можно! Хочу еще ламинарию порекомендовать, штука классная. Есть в ней практически все, что организму нужно. Вариантов производства ее масса, я лично гель Вертера покупаю, мне нравится))
Ответив всего на 3 вопроса, вы узнаете о себе Всё!
Людмила Кирилловна
Очень интересно. Похоже на правду))
Обиженные жизнью мужчины
АХАХА ЧТО ЗА ХУЕТУ Я ПРОЧИТАЛ ЩАС ? ПРЫНЦЕССА ПОСЛЕ 30 ТЫ НА ХУЙ НЕ КОМУ НЕ БУДЕШЬ НУЖНА САМА
5 лучших историй с моралью
Мышиная проблема
Владимир Шебзухов
В сарай примчавшись, пропищала мышка:
«Овца, корова, курица, нам крышка!
Повсюду фермер порасставил мышеловки.
Их миновать — придумать бы уловки!»
«Не интересны нам такие темы! —
Ответили с улыбкою друзья.
— Не перепутала ли ты проблемы?
Придётся тему снять с повестки дня.
Не наша головная боль — твоя!»
А в это время, хоть ловка змея,
Попалась всё же в западню одну.
И… укусила фермера жену.
Жену спасая, выбился из сил.
Из курицы хозяин суп сварил,
Наслушавшись советов от друзей,
Что помогает, мол, от яда змей.
А далее, овцу под нож пустил,
Встречать-кормить, к больной, кто приходил.
Не удалось спасти дух половинки.
И заколол корову на поминки.
Жену хозяина и, самого, нам жаль.
А мышка выдала свою мораль:
«Так, не вникая в суть иных проблем,
(Тебя, казалось, вовсе не касаются),
К чужому горю станешь глух и нем,
С тобой — беда такая приключается!»
Источник: http://semyaivera.ru/2013/10/23/vladimir-shebzuhov/
5 лучших историй с моралью
Чаевые
Владимир Шебзухов
читает автор https://youtu.be/ldNa5MYPA2U
Таксист везёт миллионера.
Уж чует запах чаевых.
(Мы сами, в той, иной ли мере,
Подчас, в желаниях земных)
По счётчику лишь расплатившись,
Миллионер услышать смог —
«Мне дал вчера сто евро лишних,
Никто иной, как ваш сынок!»
Но оказался ложным запах,
Не столь нова, коль, новость та.
«Так, у него богатый папа…
Я же, по жизни, сирота!»
Богатой (в добрый час) семейке,
Не нужен вовсе шум и гам.
Кто сам работал за копейку,
Тот знает цену всем деньгам!
5 лучших историй с моралью
Лошадь и свинья
Владимир Шебзухов
Зашёл в сарай свой, как-то раз,
Мужик, там лошадь на бревне
Лежит, вот-вот концы отдаст.
Бегом, чтоб сообщить жене,
Мол, лошадь, надо заколоть,
Пока не померла.
Жена, аж вызвалась помочь,
(Хоть вряд ли, чем могла).
Свинья, подслушав разговор
Супружеской четы,
В сарай, стремглав, во весь опор…
«Ты на краю беды!
С одним условием совет,
Тебе я дать могу —
Лишь сможешь ты остаток лет,
Быть у меня в долгу!»
Перехватило у больной,
Тот час, в зобу дыханье.
«Ну говори же, боже мой,
Ведь вся я во вниманье!»
«Не каждый может это знать,
Лишь я об этом знаю:
Должна скакать и громко ржать,
Ты, по всему сараю»
Пришёл хозяин с тесаком
И видит – ошибался!
Что было дальше, жест знаком —
Опять к жене помчался.
И новость, новую свою,
Поведал, сам не свой.
Зарезали они свинью,
В честь новости такой…
Хоть сунула свинья свой нос,
Как говорят, в чужой вопрос,
Но ей, свинье, уж всё равно,
Дадим свободу мыслям —
Коль делаешь кому добро,
То делай бескорыстно!
5 лучших историй с моралью
“Кролик и орёл”
Владимир Шебзухов
читает автор
(видео) https://youtu.be/Reni5kefzQw
Вниманье кролика привлёк орла удел,
Что, ничего не делая, сидел…
Сидел на дереве — так высоко,
Что докричаться было нелегко!..
«Скажи, орёл, мне, правды не тая:
Ту благодать заслуживаю ль я:
Под деревом перед собой глядеть
И, ничего не делая, сидеть?»
Орёл ответил: «Да господь с тобой!
Сиди и ничего не делай день-деньской!»
Довольный кролик так и сделал сам…
Но тут к нему подкралась вдруг лиса.
«Меня ты ждёшь под деревом, видать!..»
Что было дальше — стоит ли гадать?!
Бедняга оказался далеко
От мысли, что должна была созреть:
«Ведь ничего не делая, сидеть —
Так нужно очень, очень высоко!»
5 лучших историй с моралью
Ворочать камни
Владимир Шебзухов
Ворочали камни в карьере три мужа.
Здесь всяк согласится, не лёгок их труд.
Но, сделанный выбор, пожалуй, был нужен.
Трудягам не важно – поймут, не поймут!
«Что делаешь ты?» — напрямую спросили.
Ответил один, мол, горбачусь я здесь.
Другого, вопросом тем не удивили.
Ведь сам по себе был вопрос — не бог весть…
«Ворочаю камни я здесь ради денег!» —
На краткий вопрос — однозначный ответ.
И так же неважно — поймут ли, поверят.
Как не было цели другой, так и нет!
Спросили у третьего, всё интересно,
(Со мной согласится читатель — и нам)
Ответом одним стала притча известна.
Прислушайся сердцем – «Я строю здесь храм!»
Источник: http://semyaivera.ru/2013/10/23/vladimir-shebzuhov/
Карамзин успешно разрешал эту задачу тремя путями:
1) обладая незаурядным стилистическим чутьем, он ввел и русский язык такие варваризмы (прямые заимствования иностранных слов), которые органически прижились в нем: цивилизация, эпоха, момент, катастрофа, серьезный, эстети-чоский, моральный, тротуар и др.;
2) новые слова и понятия Карамзин создавал из русских корней по образцу иностранных: ш-Ли-епсе — в-ли-яние; и«-уе1орре-теп1 — раз-ви-тие; га^Лпе — утонченный; 1оиспап1; — трогательный и т. д.;
8) наконец, Карамзин изобрел неологизмы по аналогии по словами французского языка: промышленность, будущность, потребность, общеполезный, усовершенствованный и др.
В статье «Отчего в России мало авторских талантов» (1802) Карамзин обратил внимание на необходимость обновления не только лексического, но и синтаксического строя русской речи: «Истинных писателей было у нас еще так мало, что они не успели дать нам образцов во многих родах; не успели обогатить слов тонкими идеями; не показали, как надобно выражать приятно некоторые даже обыкновенные мысли… Русский кандидат авторства, недовольный книгами, должен закрыть их и слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершенно узнать язык. Тут новая беда: в лучших домах говорят у нас более по-французски… Что ж остается делать автору?Выдумывать, сочинять выражения; угадывать лучший выбор слов; давать старым некоторый новый смысл, предлагать их в новой связи, но столь искусно, чтобы обмануть читателей и скрыть от них необыкновенность выражения» (курсив мой. — Ю. Л.).
Глубоко реформировал Карамзин сам строй русской литературной речи. Он решительно отказался от тяжелой и несоответствующей духу русского языка немецко-латинской синтаксической конструкции, введенной Ломоносовым. Вместо длинных и неудобопонятных периодов Карамзин стал писать ясными и краткими фразами, используя как образец легкую, изящную и логически стройную французскую прозу. Поэтому суть реформы Карамзина не может быть сведена к сближению книжных норм с формами разговорного языка дворянского света. Карамзин и его сподвижники были заняты творчеством общенационального языка, литературного и разговорного одновременно, языка интеллектуального общения, устного и письменного, отличающегося как от книжного стиля, так и от бытового просторечия, дворянского в том числе.
Осуществляя эту реформу, Карамзин, как это ни странно может показаться, ориентировался на языковые нормы не романтизма, афранцузского классицизма, на язык Корнеля и Расина, а также на язык французского Просвещения XVIII века. И в этом смысле он был гораздо более последовательным «классиком», чем его противник А. С. Шишков. Ориентация на зрелый и обработанный французский язык позволила сторонникам Карамзина, Жуковскому и Батюшкову, создать в русской поэзии «школу гармонической точности», усвоение уроков которой помогло Пушкину завершить становление языка новой русской литературы.
А это говорит о том, что ни классицизма, ни сентиментализма, ни романтизма в чистом виде в русской литературе просто не существовало. Это и понятно: она в своем развитии устремлялась к созданию реализма общенационального Масштаба и звучания, реализма, свойственного творцам эпохи западноевропейского Возрождения.
Исследователи литературы эпохи Возрождения давно обратили внимание на то, что искусство писателей и поэтов ТОГО далекого времени, как в зерне, заключало в свернутом •иде все последующие направления развития европейской литературы, все элементы будущих литературных направлений — классицизма, просветительского реализма, романтизма. Собирая в мощный синтез эти направления, развернувшиеся в западноевропейской литературе, русский реализм формально как бы отступал назад, к реализму Возрождения, КО фактически, как мы увидим далее, устремлялся далеко •перед.
Карамзину в его языковой реформе не удалось, конечно, избежать крайностей и просчетов. В. Г. Белинский заметил: «Вероятно, Карамзин старался писать, как говорится. Погрешность его в сем случае та, что он презрел идиомами русского языка, не прислушивался к языку простолюдинов и не изучал вообще родных источников». Действительно, стремление к изяществу выражений приводило язык Карамзина к обилию эстетических перифраз, заменяющих простое и грубое слово, например не «смерть», а «роковая стрела»: «Счастливые швейцары! Вся жизнь ваша есть, конечно, приятное сновидение, и самая роковая стрела должна кротко •летать в грудь вашу, не возмущаемую тиранскими страстями».
Эту односторонность Карамзина русская литература первой четверти XIX века уравновесила явлением баснописца И. А. Крылова.
В языке Крылова просторечие, разговорные и народно-по-ггические обороты, идиомы, идиоматические и фразеологические сочетания перестали быть приметами низкого стиля: они используются не нарочито, а естественно, в согласии с духом самого языка, за которым скрывается исторический опыт народа, строй народного сознания. Вслед за Крыловым А. С. Грибоедов в комедии «Горе от ума» освоил язык фа-мусовского общества и дал образец дворянского просторечия.
Стремление к тонкости мысли и точности ее словесного выражения нередко приводило Карамзина, а особенно его эпигонов, к манерности, вычурности. «Чувствительность» перерождалась в приторную слезливость. Резкий разрыв с церковнославянизмами, с высоким стилем древнерусской литературы и русского XVIII века ограничивал возможности нового слога изображением интимных переживаний. Этот слог оказался мало приспособленным для выражения гражданских, патриотических чувств. Сам Карамзин это чувствовал и в поздних трудах пытался исправить свои недостатки.
«История государства Российского», которой писатель отдал последние двадцать лет жизни, написана уже слогом не чувствительного автора, а гражданина и патриота, что превращает труд Карамзина в крупнейшее достижение русской допушкинской прозы. Стиль «Истории государства Российского», без сомнения, оказал прямое влияние на становление гражданской лирики декабристов и на вольнолюбивую лирику Пушкина Петербургского и Южного периодов его творчества.
Карамзин – все сочинения
Так называемая реформа литературного языка, проведённая Карамзиным, выразилась не в том, что он издал какие-то указы и изменил нормы языка, а в том, что он сам стал писать свои произведения по-новому и помещать в своих альманахах переводные произведения, также написанные новым литературным языком. Читатели знакомились с этими книгами и усваивали новые принципы литературной речи.
Карамзин считал, что Россия должна пойти по пути цивилизованной Европы. Европейские языки были направлены на наиболее точное выражение светских понятий, в русском этого не было. Чтобы выразить по-русски многообразие понятий и проявлений человеческой души, надо было развивать русский язык, создавать новую речевую культуру, преодолевать разрыв между литературой и жизнью: «писать, как говорят» и «говорить, как пишут».Карамзин взял за основу не церковнославянский язык, а разговорную речь образованного общества (то есть то, что именовалось «средним штилем»). Писатель подбирал слова для обозначения новых понятий (например, слово «чувствительность»), вводил в литературу просторечие (но не грубое просторечие) и стремился к изяществу стиля.
Просвещённый вкус, разумные понятия и чувства должны были, по мысли Карамзина, служить делу создания новой культуры.
Реформа литературного языка
Так называемая реформа литературного языка, проведённая Карамзиным, выразилась не в том, что он издал какие-то указы и изменил нормы языка, а в том, что он сам стал писать свои произведения по-новому и помещать в своих альманахах переводные произведения, также написанные новым литературным языком. Читатели знакомились с этими книгами и усваивали новые принципы литературной речи.
Карамзин считал, что Россия должна пойти по пути цивилизованной Европы. Европейские языки были направлены на наиболее точное выражение светских понятий, в русском этого не было. Чтобы выразить по-русски многообразие понятий и проявлений человеческой души, надо было развивать русский язык, создавать новую речевую культуру, преодолевать разрыв между литературой и жизнью: «писать, как говорят» и «говорить, как пишут».
Карамзин взял за основу не церковнославянский язык, а разговорную речь образованного общества (то есть то, что именовалось «средним штилем»). Писатель подбирал слова для обозначения новых понятий (например, слово «чувствительность»), вводил в литературу просторечие (но не грубое просторечие) и стремился к изяществу стиля.
Со временем он пересмотрел свои взгляды и заменил «В письмах русского путешественника» иностранные слова русскими: «вояж» на путешествие, «фрагмент» на отрывок, «жесты» – действия.
Карамзин стремился к тому, чтобы в русском языке были слова, способные выразить более тонкие оттенки чувств и мыслей. Работая над языковой реформой, Карамзин (краткое содержание его принципов выше) и его сторонники ввели много слов в художественную, публицистическую, научную речь:
Заимствованные слова (афиша, будуар, кризис и др.).
Семантические и морфологические кальки (наклонность, подразделение, расположение и др.).
Сочиненные самим Карамзиным слова (влюбленность, трогательный, общественность, промышленность, будущность и др.), но некоторые из этих слов не прижились в русском языке (младенчественный, настоящность).
«Красивость» и «приятность» языка
Отдавая предпочтение словам, создающим «приятность» при выражении чувств и переживаний, карамзинисты часто использовали уменьшительные суффиксы (бережок, пастушок, пичужки, тропинка, деревеньки и т.п.). Для этой же самой «приятности» они вводили слова, создающие «красивость» (локон, лилии, горлица, цветы и др.).
По мнению карамзинистов, «приятность» создают те определения, которые в сочетании с различными существительными приобретают разные смысловые оттенки (нежный сонет, нежный звук, нежные щеки, нежная Катя и т.д.). Для придания повествованиям возвышенной тональности, они широко использовали собственные имена европейских деятелей искусств, античных богов, героев западноевропейской и античной литературы.
Такова языковая реформа Карамзина. Возникнув на почве сентиментализма, она стала совершенным воплощением. Карамзин был одаренным писателем, и его «новый слог» всеми воспринимался как образец литературного языка. В первой половине XIX его реформа была встречена с энтузиазмом и породила общественный интерес к языку.
Так называемая реформа литературного языка, проведённая Карамзиным, выразилась не в том, что он издал какие-то указы и изменил нормы языка, а в том, что он сам стал писать свои произведения по-новому и помещать в своих альманахах переводные произведения, также написанные новым литературным языком. Читатели знакомились с этими книгами и усваивали новые принципы литературной речи.
Карамзин считал, что Россия должна пойти по пути цивилизованной Европы. Европейские языки были направлены на наиболее точное выражение светских понятий, в русском этого не было. Чтобы выразить по-русски многообразие понятий и проявлений человеческой души, надо было развивать русский язык, создавать новую речевую культуру, преодолевать разрыв между литературой и жизнью: «писать, как говорят» и «говорить, как пишут».
Карамзин взял за основу не церковнославянский язык, а разговорную речь образованного общества (то есть то, что именовалось «средним штилем»). Писатель подбирал слова для обозначения новых понятий (например, слово «чувствительность»), вводил в литературу просторечие (но не грубое просторечие) и стремился к изяществу стиля.
Просвещённый вкус, разумные понятия и чувства должны были, по мысли Карамзина, служить делу создания новой культуры.
Ключевые слова: сентиментализм, Карамзин, биография, творчество, повесть, лирика, языковая реформа
Языковая реформа Карамзина противостояла ломоносовскому принципу “трех штилей” и заключалась прежде всего в том, что, отвергая архаизированный высокий стиль и бытовое просторечие низкого, Карамзин ориентировался на единый для всех литературных жанров “средний” слог, выдвинув принцип писать так, как говоришь.
Карамзин и его окружение стремились организовать русский литературный язык по подобию языков Западной Европы, т. е. поставить литературный язык в такое же отношение к разговорной речи, какое имеет место в западноевропейских странах. Б.А. Успенский считает, что речь идет о стремлении перенести на русскую почву западноевропейскую (в качестве непосредственного ориентира – французскую) языковую и литературную ситуацию. Отсюда закономерно следует принципиальная установка на устную речь, т. е. на естественное употребление, а не на искусственные книжные нормы.
Принципиально важное значение в эстетике Карамзина и в его подходе к лингвистическим проблемам имеет критерий вкуса. “Приятность слога” объявляется отличительной чертой нового этапа русской литературы, и задача “истинных писателей” – показать, “как надобно выражать приятно некоторые, даже обыкновенные мысли”. Вкус Карамзин понимает как “некоторое эстетическое чувство, нужное для любителей литературы”, чувство, опирающееся на интуицию и “неизъяснимое для ума”, чувство, которому в принципе невозможно научиться: “Не только дарование, но и самый вкус не приобретается: и самый вкус ест дарование. Учение образует, но не производит авторов”. Апелляция к вкусу, таким образом, предполагает установку на употребление, а не на правила.
Важной чертой понятия вкуса является его изменяемость: “вкус изменяется и в людях, и в народах”. Изменяемость вкуса оправдывает изменение как литературы, так и литературного языка. Одним из основных факторов языковой эволюции признаются заимствования – явление в языке вполне естественное и неизбежное. Стремясь образовать новый литературный язык на национальной основе, “европеист” Карамзин вместе с тем энергично призывал писателей к заимствованиям иностранных слов и оборотов или к созданию по аналогии с ними новых русских слов. Многие из неологизмов Карамзина не могут не быть признаны удачными, это лучше всего доказывается тем, что они прочно удержались в языке.
Умный, образованный митрополит Евгений (Болховитинов) в одном из писем очень тонко заметил и охарактеризовал разницу между Шишковым и Карамзиным: “… один хочет еще составить правила, а другой уже давно написал образцы почти классические. Не риторы, а ораторы пленяют читателей”.
«Красивость» и манерность «нового слога» создавались синтаксическими конструкциями перифрастического типа, которые по своей структуре и форме были близки к фразеологическим сочетаниям (светило дня – солнце; барды пения – поэта; кроткая подруга жизни нашей – надежда; кипарисы супружеской любви – семейный уклад, брак; переселиться в горние обители – умереть и т.д.).
Кроме того, Карамзин часто цитирует афористические изречения того или иного автора, вставляет в свои произведения отрывки на иностранных языках.
Третья заслуга Карамзина заключалась в обогащении русского языка рядом удачных неологизмов, которые прочно вошли в основной словарный состав. «Карамзин, – писал Белинский, – ввёл русскую литературу в сферу новых идей, и преобразование языка было уже необходимым следствием этого дела».
Ещё в петровскую эпоху в русском языке появилось множество иностранных слов, но они большей частью заменяли уже существовавшие в славянском языке слова и не являлись необходимостью; кроме того эти слова брались в необработанном виде, и поэтому были очень тяжелы и неуклюжи («фортеция» вместо «крепость», «виктория» вместо «победа», и т.п.). Карамзин, напротив, старался придавать иностранным словам русское окончание, приспосабливая их к требованиям русской грамматики, например, «серьёзный», «моральный», «эстетический», «аудитория», «гармония», «энтузиазм».
Включая в текст новые слова и выражения, Карамзин нередко оставлял слово без перевода: он был уверен, что иноязычное слово более изящно, чем русская параллель. Он часто использует слова натура, феномен вместо природа, явление. Однако со временем Карамзин пересмотрел свои взгляды в отношении варваризмов и при переиздании «Писем русского путешественника» заменил иностранные слова русскими: жесты – действия, вояж – путешествие, моральный – нравственный, фрагмент – отрывок, визит – посещение и т.д.
Стараясь развить в русском языке способность выражать отвлеченные понятия и тонкие оттенки мыслей, чувств, карамзинисты ввели в сферу научной, публицистической, художественной речи:
– заимствованные термины (авансцена, адепт, афиша, будуар, карикатура, кризис, симметрия и др.);
– морфологические и семантические кальки (расположение, расстояние, подразделение, сосредоточить, утонченный, наклонность, упоение и др.);
– слова, сочиненные Карамзиным (промышленность, будущность, общественность, влюбленность, человечный, трогательный, потребность и др.), некоторые из них не прижились в русском языке (настоящность, намосты, младенчественный и др.)
Карамзинисты, отдавая предпочтение словам, выражающим чувства и переживания, создающим «приятность», часто использовали уменьшительно-ласкательные суффиксы (рожок, пастушок, ручеек, пичужечки, матушка, деревеньки, тропинка, бережок и т.п.).
Для создания «приятности» чувств карамзинисты вводили в контекст слова, создающие «красивость» (цветы, горлица, поцелуй, лилии, эфиры, локон и т.д.). «Приятность», по мнению карамзинистов, создают определения, которые в сочетании с разными существительными приобретают различные смысловые оттенки (нежные эфиры, нежная свирель, нежнейшая склонность сердца, нежные щеки, нежный сонет, нежная Лиза и т.д.). Имена собственные, называющие античных богов, европейских деятелей искусств, героев античной и западноевропейской литературы, также использовались карамзинистами с целью придать повествованию возвышенную тональность.
Такова языковая программа и языковая практика Карамзина, которые возникли на духовной почве сентиментализма и стали его наиболее совершенным воплощением. Карамзин был одареннейшим писателем, благодаря чему его «новый слог» воспринимался как образец русского литературного языка. В первое десятилетие XIX века карамзинская реформа литературного языка была встречена с энтузиазмом и породила живой общественный интерес к проблемам литературной нормы.
Однако, несмотря на это, ограниченная сентименталистская эстетика Карамзина, его стремление создать нежный, красивый, изящный слог не позволили ему достичь подлинного синтеза естественного узуса и исторического языкового предания и стать основателем современного русского литературного языка.
Список использованной литературы:
1. Войлова К.А., Леденева В.В. История русского литературного языка: учебник для вузов. М.: Дрофа, 2009. – 495 с.
2. Камчатнов А.М. История русского литературного языка: XI – первая половина XIX века: Учеб. пособие для студ. филол. фак высш. пед. учеб. заведений. М.: Издательский центр «Академия», 2005. – 688 с.
3. Мешчерский Е.В. История русского литературного языка [Электронный ресурс] // sbiblio.com: Русский гуманитарный интернет-университет. – 2002. – Электрон. дан. – URL: http://sbiblio.com/biblio/archive/milehina_ist/ (дата обращения 20.12.2011). – Загл. с экрана.
4. Якушин Н.И., Овчинникова Л.В. Русская литературная критика XVIII – начала XX века: Учеб. пособие и хрестоматия. М.: ИД «Камерон», 2005. – 816 с.
“Беседа любителей русского слова” и “Арзамас”. Полемика о литературном языке
Решение этих проблем приняло в России полемически-пародийный характер и связано с образованием и деятельностью двух литературных объединений – “Беседой любителей русского слова” (1811–1816) и “Арзамасским обществом безвестных людей” (“Арзамасом”; 1815–1818).
В начале 1800-х гг. Карамзин написал несколько статей (“Отчего в России мало авторских талантов”, 1802 и др.), где утверждал, что русские не умеют изложить некоторые психологические и философские тонкости в разговоре, не могут точно и ясно выразить свои переживания, тогда как на французском языке те же самые переживания они передают легко. Тем самым Карамзин зафиксировал характерное противоречие в языковом обиходе дворянина того времени – явление двуязычия. Русским образованным людям было легче говорить и писать по-французски, чем по-русски. В этом даже спустя несколько лет признавались многие писатели, в том числе Пушкин. Некоторые поэты (например, Вяземский) сначала писали стихи по-французски, а затем переводили их на русский язык.
Французский язык в начале XIX в. был средством общения и дипломатии. С ним вместе в русскую культуру вошло множество понятий, связанных с Французской революцией, европейской общественной мыслью, философией и литературой. Эти понятия не были еще освоены русским языком. Причина, по мнению Карамзина, заключалась в том, что “истинных писателей было у нас еще так мало, что они не успели дать нам образцов во многих родах; не успели обогатить слов тонкими идеями; не показали, как надо выражать приятно некоторые, даже обыкновенные мысли”. Между тем именно писатели (“авторы”) “помогают согражданам мыслить и говорить” (курсив мой. – В.К.). Неразвитость русского литературного языка задевала национальную гордость Карамзина-патриота. Он мечтал, чтобы русский язык был таким же богатым, как и французский. Обращение Карамзина к французской культуре, таким образом, не имело ничего общего с галломанией.
Что же необходимо было сделать, чтобы русский язык стал вровень с великими языками мира Язык литературы, отвечал Карамзин, должен стать языком разговорным, языком “хорошего”, т. е. просвещенного, образованного, общества. Нужно говорить, как пишут, и писать, как говорят. Здесь-то за образец и следует взять французский язык с его точным словоупотреблением и ясным синтаксисом. Французы подают и другой пример: “…Французский язык весь в книгах (со всеми красками и тенями, как в живописных картинах), а русские о многих предметах должны еще говорить, как напишет человек с талантом”.
Карамзин и карамзинисты считали, что нужно сблизить язык книжный и язык разговорный, чтобы стереть различие между книжным и разговорным языком, чтобы “уничтожить язык книжной” и “образовать” “средний язык” на основе “среднего” стиля литературного языка. Опора на Францию, которая далеко опередила Россию “в гражданском просвещении”, усвоение европейских понятий не могут быть гибельны для страны. Дело заключается не в том, чтобы сделать из русских французов, немцев, голландцев или англичан, а в том, чтобы русские могли стать вровень с самыми просвещенными народами Европы. При этом надо соблюсти одно непременное условие – перемены должны наступить естественным путем, без насильственной ломки.
Статьи Карамзина встретили сразу же решительное возражение со стороны адмирала А.С. Шишкова, который откликнулся на них трактатом “Рассуждение о старом и новом слоге российского языка” (1803).
По всем основным тезисам статей Карамзина Шишков яростно полемизирует с ним. Если Карамзин считает, что усвоение западных понятий необходимо для России, то Шишков защищает отечественную культуру от чужеземного влияния и заявляет, что Россия должна сохранить себя в неприкосновенности от идеологического и культурного воздействия Франции и Запада в целом. Задача, по мнению Шишкова, состоит в том, чтобы оградить национальные ценности и святыни от развращающих идей западного “чужебесия”. Нация, которая развязала якобинский террор, уничтожила монархию, отвергла религию, – нация разрушителей. В ней нет никакого положительного, созидательного начала. Вследствие этого ее философия, литература и вся культура обладают только отрицательным смыслом и способны сеять лишь насилие, разбой, неверие.
Французская философия – не более чем “безумное умствование дидеротов, жанжаков, волтеров и прочих, называвшихся философами”. В ней столько слепоты и заблуждений, сколько не содержится “в самом грубейшем невежестве”. Новейшие философы обучают народы тем “развратным нравам”, “пагубные плоды которых после толикого пролияния крови и по ныне еще во Франции гнездятся”. Поэтому “надлежит с великою осторожностью вдаваться в чтение французских книг, дабы чистоту нравов своих в сем преисполненном опасностью море не преткнуть о камень…”.
Французская литература – “невразумительное пустословие”, французский язык “беден, скуден”, в нем много слов, созданных бесчинной и кровавой революцией – “декады”, “гильотины”. Он представляет собой бесплодную почву, не способную родить ничего великого. Эта чужеземная культура “вламывается насильно” в русскую культуру, искажая и уничтожая чистые и самобытные национальные основы.
В результате своих рассуждений Шишков пришел к выводу, что России надлежит не усваивать ложное европейское просвещение, а беречь и охранять свое прошлое. Только так можно избавить страну от тлетворного французского влияния.
Если Карамзин устремлялся вперед, то Шишков мысленно двигался назад и мечтал возвратиться к прошлому, воскресив патриархальные нравы, обычаи и язык старины. Он не удовлетворялся ни будущим, ни настоящим. Это была утопическая надежда на развитие, идущее вспять, на регресс, а не на прогресс.
С целью повернуть движение русской культуры назад Шишков обратился к славянскому языку церковных книг, на котором тогда уже не говорили в обиходе. Он ратовал за книжный язык и протестовал против его сближения с языком разговорным и, главное, – растворения его в языке разговорном. Язык Расина, возражал Шишков Карамзину, “не тот, которым все говорят, иначе всякий был бы Расин”. Однако, если и “не стыдно”, как писал Шишков, говорить языком Ломоносова, то совершенно ясно и другое – ни языком Расина, ни языком Ломоносова не изъясняются в повседневной жизни.
В основу единого литературного языка, считал Шишков, нужно положить не разговорный язык, не “средний” стиль, а прежде всего язык церковных книг, славянский язык, на котором эти книги написаны. “Славянский язык, – писал он, – есть корень и основание российского языка; он сообщает ему богатство, разум и красоту”. Почва славянского языка, в отличие от почвы языка, французского, плодоносна и живительна, она обладает “богатством, изобилием, силой”. На славянском языке не было светской литературы. Это был язык церковной культуры. Если во Франции уже были светские писатели, которые своими сочинениями развращали нравы, то “мы оставались еще до времен Ломоносова и современников его при прежних наших духовных песнях, при священных книгах, при размышлениях о величестве Божием, при умствованиях о христианских должностях и о вере, научающей человека кроткому и мирному житию…”. Французские духовные книги не идут ни в какое сравнение с русскими: “…французы не могли из духовных книг своих столько заимствовать, сколько мы из своих можем: слог в них величествен, краток, силен, богат; сравните их с французскими духовными писаниями и вы тотчас сие увидите”.
Шишков признавал, что после Петра I и Екатерины II в России стали доступны сочинения европейских мыслителей и писателей, появились новые обычаи (“выучились танцевать миноветы”), свои светские авторы. Но именно с тех пор и началась порча нравов. В нарушении гармонии виновато дворянство. Народ (вся не дворянская часть нации – простолюдины, крестьянство, купечество) сохранил национальные обычаи и нравы, потому что был воспитан только на русской грамоте, на русских книгах, на своих обычаях. Отсюда Шишков делал вывод о том, что, кроме книжного языка, в основание единого литературного языка должно лечь народное красноречие, т. е. те слова, выражения и обороты, которые встречаются в фольклоре, в языке простолюдинов, крестьян, купцов (просторечия и “руссизмы”).
Итак, Карамзин и Шишков пришли к одной мысли о необходимости единого литературного языка и поняли его создание как дело общенационального и государственного значения. Однако Карамзин настаивал на сближении книжного языка с разговорным, а Шишков даже не допускал такой мысли. В основу литературного языка Карамзин предлагал положить “средний” стиль, Шишков – высокий и просторечный стили. Оба писателя были уверены в том, что литература, созданная на предлагаемых каждым языковых принципах, будет способствовать объединению всех сословий народа на общей национальной почве. При этом Карамзин и Шишков открывали путь романтизму (идеи народности и самобытности, характерные для Шишкова, были выдвинуты именно романтиками), но Карамзин был одушевлен идеей постепенного и естественного движения вперед, а Шишков мыслил движение вперед как искусственное и противоестественное возвращение назад.
С целью воспитания будущих молодых писателей в своем духе А.С. Шишков задумал создать литературное общество, в котором умудренные жизненным и литературным опытом маститые старцы давали бы советы подающим надежды начинающим авторам. Так родилась “Беседа любителей русского слова”. Ее ядро составили Г.Р. Державин (торжественность и значительность заседаний была подчеркнута тем, что они происходили в его доме), А.С. Шишков, М.Н. Муравьев, И.А. Крылов, П.И. Голенищев-Кутузов, С.А. Ширинский-Шихматов.
Официальное открытие “Беседы” состоялось 21 февраля 1811 г., но заседания начались значительно раньше. Ее действительные члены и члены-сотрудники распределялись по четырем “должностным разрядам”, во главе которых стоял председатель (А.С. Шишков, Г.Р. Державин, А.С. Хвостов, И.С. Захаров). Кроме них в заседаниях “Беседы” участвовали Н.И. Гнедич, П.А. Катенин, А.С. Грибоедов, В.К. Кюхельбекер и другие известные литераторы. “Беседчики”, или “шишковисты”, издавали свой журнал “Чтения в Беседе любителей русского слова” (1811–1816).
По словам Г.А. Гуковского, “Беседа” была “упорной, хотя и неумелой, ученицей романтизма”. Национально-романтическая идея, провозглашенная Шишковым, с ее враждебностью философскому XVIII в., стремлением возродить национальный характер на основе церковности даст всходы в творчестве Катенина, Грибоедова, поэтов-декабристов.
Еще до открытия “Беседы” к Шишкову присоединились некоторые литераторы, не разделявшие принципов сентиментализма и возникавшего на основе переводов и переложений с европейских языков (например, баллад Жуковского) романтизма. Наиболее последовательным и талантливым среди них был поэт и драматург князь А.А. Шаховской. В 1805 г. он выступил с пьесой “Новый Стерн”, направленной против карамзинистов. Затем, в 1808 г. он опубликовал в своем журнале “Драматический вестник” несколько сатир, в которых упрекал современных лириков в мелкости тем, в излишней слезливости, в нагнетании искусственной чувствительности. В своей критике Шаховской был прав. Он прав был и тогда, когда решительно ополчился против “коцебятины” (от имени посредственного немецкого драматурга Августа Коцебу, которым по какому-то необъяснимому недоразумению восхищался Карамзин, превознося его психологизм) – сентиментально-мелодраматических пьес, наводнивших русскую сцену. Вскоре опубликовал новое сочинение и Шишков (“Перевод двух статей из Лагарпа с примечаниями переводчика”; 1809), где развивал идеи знаменитого трактата.
Чаша терпения сторонников Карамзина переполнилась, и они решили отвечать. Сам Карамзин участия в полемике не принимал.
Казалось бы, общая забота о создании единого национального литературного языка и общая устремленность к романтизму должны были привести к объединению усилий всех просвещенных слоев. Однако случилось иначе – общество раскололось и произошло глубокое размежевание.
С критикой Шишкова выступил в 1810 г. на страницах журнала “Цветник” Д.В. Дашков, подвергший сомнению утверждение Шишкова о тождестве церковнославянского и русского языков. Он доказывал, что церковнославянизмы – лишь одно из стилистических “вспомогательных” средств. Согласно Дашкову, Шишков – дилетант-филолог и его теория надуманна.
В том же номере появилось послание В.Л. Пушкина “К В.А. Жуковскому”, в котором, почувствовав себя задетым Шишковым, он отверг упреки в антипатриотизме:
Отечество люблю, язык я русский знаю,
Но Тредьяковского с Расином не равняю.
Еще дальше В.Л. Пушкин пошел в “Опасном соседе” (1811), которым восхищались карамзинисты. Описывая проституток, восторгавшихся “Новым Стерном” Шаховского, автор поэмы адресовал драматургу слова: “Прямой талант везде защитников найдет”. Фраза эта стала крылатой.
Оскорбленный Шаховской написал комедию “Расхищенные шубы”, в которой высмеял небольшой талант В.Л. Пушкина и его незначительный вклад в русскую словесность. 23 сентября 1815 г. состоялась премьера комедии Шаховского “Урок кокеткам, или Липецкие воды”. В пьесе был выведен слезливо-сентиментальный балладник Фиалкин, стихи которого пародировали балладу Жуковского “Ахилл” (в комедии содержались намеки и на балладу “Светлана”).
Так завязалась веселая и принципиальная полемика между карамзинистами и шишковистами. Шишков отстаивал идею национальной самобытности литературы. Карамзинисты спорили: национальной идее не противоречит ориентация на европейскую культуру и европейское просвещение, которое есть единственный источник формирования вкуса. Утверждая изменчивость и подвижность литературных форм, они обвиняли своих противников в литературном старообрядчестве, в приверженности устаревшей нормативности.
Содержание и стиль полемики сложились после того, как в 1815 г. Д.Н. Блудов написал сатиру в прозе “Видение в какой-то ограде”. Сюжет сатиры Блудова заключался в следующем. “Общество друзей литературы, забытых Фортуною” и живущих в Арзамасе вдали от обеих столиц (издевательский намек на известных литераторов из “Беседы”, которые на самом деле все канули в Лету, т. е. умерли как писатели), встречаются в трактире и проводят вечера в дружеских спорах. Однажды они случайно наблюдают откровения незнакомца (по внешним чертам в нем легко узнать А.А. Шаховского). Используя старинный слог и форму библейского иносказания, незнакомец рассказывает о пророческом видении. Ему привиделось, что некий старец (в нем угадывался А.С. Шишков) возлагает на него миссию написать пасквиль на соперников, которые даровитее старца. Тем самым старец будто бы восстанавливает свою низко павшую репутацию, утоляет грызущую его зависть и забывает о собственной творческой неполноценности.
Сатира Блудова во многом наметила и жанр, и иронические приемы арзамасских сочинений. Она дала жизнь кружку (прежний Арзамас решено возродить как “Новый Арзамас”), возникшему в 1815 г. и названному “Арзамасское общество безвестных людей” или – кратко – “Арзамас”. В него вошли В.А. Жуковский, П.А. Вяземский, Д.В. Дашков, А.И. и Н.И. Тургеневы, М.Ф. Орлов, К.Н. Батюшков, А.Ф. Воейков, В.Л. Пушкин, Д.Н. Блудов, С.С. Уваров. Арзамасцем числился и А.С. Пушкин, который открыто присоединился к обществу после окончания Лицея.
“Арзамас” возник как общество, ориентированное прежде всего на полемику с “Беседой” и Российской академией. Он пародировал в своей структуре их организационные формы. В противовес официозной столичной “Беседе”, где заседали крупные и опытные чиновники, арзамасцы нарочито подчеркивали провинциализм “общества безвестных людей”. Особым постановлением разрешено было “признавать Арзамасом всякое место” – “чертог, хижину, колесницу, салазки”.
Арзамасские пародисты остроумно обыгрывали известную традицию Французской академии, когда вновь избранный член произносил похвальную речь в честь умершего предшественника. Вступающий в “Арзамас” выбирал из “Беседы” “живого покойника”, и в его честь звучала “похвальная речь”, пропитанная иронией. Язык арзамасских речей, изобиловавший литературными цитатами и реминисценциями, был рассчитан на европейски образованного собеседника, способного улавливать подтекст и чувствовать иронию. Это был язык посвященных.
В арзамасских протоколах доминирует игриво-пародийное начало. Королем буффонады единодушно был признан Жуковский, бессменный секретарь общества. И так как, по его утверждению, “оно родилось от нападок на Баллады”, участникам присваивались прозвища, взятые из баллад Жуковского. Сам “балладник” носил арзамасское имя Светлана, Вяземский – Асмодей, Батюшков – Ахилл (намекая на его тщедушную фигуру, друзья шутили: “Ах, хил”), Блудов – Кассандра, Уваров – Старушка, Орлов – Рейн, Воейков – Ивиков журавль, юный Пушкин – Сверчок, а его дядя Василий Львович бывало, что и четыре – Вот, Вот я вас, Вот я вас опять, Вотрушка.
Своеобразной эмблемой общества был величественный арзамасский гусь (Арзамас славился своими огромными и вкусными гусями), а наименование гусь стало почетным для каждого члена. Однако у современников возникали и другие ассоциации. В книге “Эмблемы и символы”, изданной впервые по указу Петра I в 1705 г. и многократно переиздававшейся, была эмблема под № 86 – “гусь, пасущийся травою” с таким символическим толкованием: “Умру, либо получу желаемое”, что вполне гармонировало с чувствами арзамасцев, провозглашавшими “непримиримую ненависть к Беседе”.
Итак, арзамасцы принялись шутливо отражать нападки “Беседы” и сами азартно и бесстрашно атаковали своих противников. Содержание споров было серьезным, но форма, в которую облекли их арзамасцы, – пародийно-игровой.
Для арзамасцев “Беседа” – общество прошлого, там заседают, кроме Крылова и еще нескольких писателей, косные старцы во главе с Дедом Седым, т. е. Шишковым. Почти все они бездарны, литературных талантов у них нет, а потому их амбиции смешны и претензии на руководство литературой беспочвенны. Как писатели они мертвецы. Таковы же их сочинения, место которым в реке забвения Лете, текущей в подземном царстве мертвых. Пишут “беседчики” на мертвом языке, употребляя давно исчезнувшие из речевого обихода слова (арзамасцы издевались над выражением “семо и овамо”).
Шишков и его братия, по мнению арзамасцев, достойны не столько беспощадного негодования, сколько беззлобного вышучивания, так как их произведения пусты, бессодержательны и сами лучше всякой критики обнажают собственную несостоятельность.
Основным способом веселого издевательства становится “арзамасская галиматья” – устаревший высокий стиль, беспредельно поэтизирующий безумное содержание и языковое сумасшествие сочинений “беседчиков”. Такими предстали арзамасцам взгляды Шишкова.
Тяжеловесной величавой темноте сочинений и речей сторонников Шишкова арзамасцы противопоставили легкий, изящный и даже несколько щегольской стиль Карамзина. Уходящую со света “Беседу” сменяет “Новый Арзамас”. Арзамасцы создают свой космический мир, творят невиданную еще арзамасскую мифологию.
Вся история “Арзамасца” распадается на два периода – ветхий и новый. Нетрудно увидеть здесь прямые аналогии с Ветхим и Новым Заветами, с идеей Православной Церкви. “Ветхий Арзамас” – это “Дружеское литературное общество”, в котором уже возникли идеи, блестяще развитые “Новым Арзамасом”, на который перешла благодать прежнего Арзамаса. Действительно, многие члены “Дружеского литературного общества” стали в 1815 г. участниками “Арзамаса”. Принимая эстафету, “Новый Арзамас” крестился, т. е. очистился от старых пороков, и преобразился. Крещенскими водами стали для “Нового Арзамаса” “Липецкие воды” (намек на комедию Шаховского). В этих очистительных водах исчезли остатки “грязи” “беседчиков”, и родился обновленный и прекрасный “Арзамас”. С крещением связано и принятие новых имен. Отныне арзамасцы обрели новую религию, узнали и уверовали в своего неземного бога – бога Вкуса.
В полном согласии с идеями Карамзина художественный вкус толкуется как личная способность. Он не может быть постигнут умом. Вкусу нельзя научить – он не достается трудом. Человек получает вкус как небесный дар, как спустившуюся с неба и посетившую его благодать. Вкус таинственно связан с добром и подлежит ведению не знания, а веры. Отсюда ясно, что, создавая многомысленность представлений, арзамасцы сопрягают церковные и эстетические идеи. Церковная идея переносится в бытовой план, а эстетическая идея “сакрализуется” (освящается религией, становится священной). Иначе говоря, арзамасцы сочетают травестию (ироническое использование “высокого” жанра и “высокого” стиля для передачи заведомо “низкого” содержания) и бурлеск (намеренно грубое и дерзкое стилистически “низкое” изложение “высокой” темы).
В игровом космическом мире арзамасцев Вкус – бог, отрицающий правила, нормы, бог, требующий ясности мысли, психологической уместности и точности слова и выражения, их легкости, изящества и благозвучия. Бог Вкуса действует тайно, поселяясь как дух в каждого арзамасца. Одновременно его тайное присутствие обретает плоть – арзамасского гуся. Чтобы арзамасцы могли спастись от демонических сил “беседчиков”, бог Вкуса предлагает им отведать свою плоть. Вкусив божественной плоти, они таинственным образом избегают чар “Беседы” и спасаются. Гусиная плоть вкусна и чудодейственна. Она не только оберегает и защищает арзамасцев от всех напастей, но и заключает в себе божественный творческий дар: сочинения арзамасцев оказываются наполненными истинным вкусом и выступают как “богоугодные”, т. е. одобренные богом Вкуса. Культ бога Вкуса поддержан церковью.
“Арзамас” – средоточие эстетической веры – представляет собой храм, церковь бога Вкуса, подобную Православной Церкви – хранительницы религии. У литературного православия, как у всякой истинной религии, есть противник в виде литературных сил тьмы и зла. Они сосредоточились в “Беседе”.
Поскольку “беседчики” сами отринули бога Вкуса, они разоблачаются как “раскольники”, “язычники”, “магометане”, “иудеи”, а нечистый храм их – “Беседа” – именуется то “капищем” (язычество), то “синагогой” (иудаизм), так как главными врагами православия были язычество, ислам, иудаизм. Нередко “Беседа” объявляется местом колдовства, совершения ритуальных зловещих молений. Тогда она предстает ложной церковью, “антицерковью”, а “беседчики” – “колдунами”, “чародеями”, “чернокнижниками”. Наконец, “беседчики” оказываются в свите Сатаны, Дьявола и тогда они превращаются в чертей, ведьм, а сама “Беседа” становится местом их сборища – адом. Тем самым арзамасцы имеют свой поэтический храм – “Арзамас”, своего бога – Вкус и свой “пиитический ад” – “Беседу”.
В 1816 г. “Беседа” прекратила свое существование. “Арзамас” продержался до 1818 г. и тоже исчез с литературной арены. Попытки возродить “Беседу”, предпринятые А.С. Хвостовым, равно как и попытки придать арзамасским заседаниям серьезную форму, не имели успеха. Однако арзамасское братство и арзамасское красноречие не прошли бесследно. В преобразованном виде они вошли в литературный быт и в литературу.
Оба взгляда на единый литературный язык имели достоинства и недостатки. Карамзин, верно подчеркнув значение “среднего” стиля разговорного языка образованного общества и сосредоточившись на нем, первоначально не учел стилистической роли “высокого” и “низкого” стилей (впоследствии, работая над “Историей государства Российского”, он отдал должное “высокому” стилю, что было поставлено ему в заслугу Шишковым). Шишков, верно обратив внимание на “высокий” и “низкий” стили, отверг “средний” стиль, разговорный язык. Единый русский литературный язык не мог быть создан, если бы писатели пошли по пути только Карамзина или только Шишкова. Все три стиля должны были участвовать в его сотворении. Так и случилось.
На основе разговорного литературного языка и “среднего” стиля, обогащенного “высоким” и “низким” стилями, усилиями всех писателей начала XIX в. образовался единый литературный язык. Это не стало началом объединения нации, как на то надеялись Карамзин и Шишков. Напротив, пропасть между дворянским и недворянским сословиями все более углублялась. Она стала предметом размышлений всех русских писателей и мыслителей, от Пушкина до Бердяева. Однако созидательное начало в самом факте создания единого литературного языка сказалось в полной мере в литературе. Именно благодаря этому обстоятельству русская литература в чрезвычайно короткие сроки стала на один уровень с ведущими европейскими литературами. У истоков ее триумфального шествия стоит веселая полемика арзамасцев с шишковистами, наполненная вполне серьезным и значительным содержанием.
В сотворении единого литературного языка главная заслуга, бесспорно, принадлежит Пушкину.
Пушкин-лицеист исповедовал идеологию “Арзамаса”. Он весь отдался литературной схватке с “Беседой губителей русского слова”. От “Арзамаса” он навсегда унаследовал дух литературного озорства, стихию “легкого и веселого”, нацеленность на полемику. Настроение Пушкина получило отражение в эпиграмме “Угрюмых тройка есть певцов” (1815). Однако уже в 1820-е гг. Пушкин неудовлетворен литературным “сектантством” (Ю.Н. Тынянов), односторонностью и Карамзина, и Шишкова. В 1823 г. он пишет Вяземскому: “Я желал бы оставить русскому языку некоторую библейскую похабность. Я не люблю видеть в первобытном нашем языке следы европейского жеманства и французской утонченности. Грубость и простота более ему пристали. Проповедую из внутреннего убеждения, но по привычке пишу иначе”. Эти слова означают, что основой поэтического языка Пушкина по-прежнему остается “средний” слог, но поэт уже отчетливо осознает его ограниченность. Он признает относительную правоту Шишкова (“Притязания Шишкова во многом смешны; но и во многом он был прав”), хочет “выучиться” у Катенина, сторонника “высокого” и “просторечного” стилей. Такие произведения, как “Борис Годунов”, свидетельствуют о том, что Пушкин учел некогда враждовавшие точки зрения.
Полемика о русском литературном языке способствовала тому, что литература отказалась от жанрового мышления, обратилась к мышлению и игре стилями, чем особенно виртуозно воспользовался Пушкин в “Евгении Онегине”. Лермонтов в своих поэмах, Гоголь в своих ранних повестях. Она открыла простор как для развития романтического направления в его психологическом и гражданском (социальном) течениях, так и для формирования реалистических основ русской литературы в творчестве Крылова, Грибоедова, Пушкина, Лермонтова и Гоголя.
Правильное питание: отзывы, продукты. Правила правильного питания
Здоровое питание тоже очень вкусное, просто продукты приготовить уметь надо))) Соусы и без майонеза делать можно! Хочу еще ламинарию порекомендовать, штука классная. Есть в ней практически все, что организму нужно. Вариантов производства ее масса, я лично гель Вертера покупаю, мне нравится))
Ответив всего на 3 вопроса, вы узнаете о себе Всё!
Людмила Кирилловна
Очень интересно. Похоже на правду))
Обиженные жизнью мужчины
АХАХА ЧТО ЗА ХУЕТУ Я ПРОЧИТАЛ ЩАС ? ПРЫНЦЕССА ПОСЛЕ 30 ТЫ НА ХУЙ НЕ КОМУ НЕ БУДЕШЬ НУЖНА САМА
5 лучших историй с моралью
Мышиная проблема
Владимир Шебзухов
В сарай примчавшись, пропищала мышка:
«Овца, корова, курица, нам крышка!
Повсюду фермер порасставил мышеловки.
Их миновать — придумать бы уловки!»
«Не интересны нам такие темы! —
Ответили с улыбкою друзья.
— Не перепутала ли ты проблемы?
Придётся тему снять с повестки дня.
Не наша головная боль — твоя!»
А в это время, хоть ловка змея,
Попалась всё же в западню одну.
И… укусила фермера жену.
Жену спасая, выбился из сил.
Из курицы хозяин суп сварил,
Наслушавшись советов от друзей,
Что помогает, мол, от яда змей.
А далее, овцу под нож пустил,
Встречать-кормить, к больной, кто приходил.
Не удалось спасти дух половинки.
И заколол корову на поминки.
Жену хозяина и, самого, нам жаль.
А мышка выдала свою мораль:
«Так, не вникая в суть иных проблем,
(Тебя, казалось, вовсе не касаются),
К чужому горю станешь глух и нем,
С тобой — беда такая приключается!»
Источник:
http://semyaivera.ru/2013/10/23/vladimir-shebzuhov/
5 лучших историй с моралью
Чаевые
Владимир Шебзухов
читает автор
https://youtu.be/ldNa5MYPA2U
Таксист везёт миллионера.
Уж чует запах чаевых.
(Мы сами, в той, иной ли мере,
Подчас, в желаниях земных)
По счётчику лишь расплатившись,
Миллионер услышать смог —
«Мне дал вчера сто евро лишних,
Никто иной, как ваш сынок!»
Но оказался ложным запах,
Не столь нова, коль, новость та.
«Так, у него богатый папа…
Я же, по жизни, сирота!»
Богатой (в добрый час) семейке,
Не нужен вовсе шум и гам.
Кто сам работал за копейку,
Тот знает цену всем деньгам!
5 лучших историй с моралью
Лошадь и свинья
Владимир Шебзухов
Зашёл в сарай свой, как-то раз,
Мужик, там лошадь на бревне
Лежит, вот-вот концы отдаст.
Бегом, чтоб сообщить жене,
Мол, лошадь, надо заколоть,
Пока не померла.
Жена, аж вызвалась помочь,
(Хоть вряд ли, чем могла).
Свинья, подслушав разговор
Супружеской четы,
В сарай, стремглав, во весь опор…
«Ты на краю беды!
С одним условием совет,
Тебе я дать могу —
Лишь сможешь ты остаток лет,
Быть у меня в долгу!»
Перехватило у больной,
Тот час, в зобу дыханье.
«Ну говори же, боже мой,
Ведь вся я во вниманье!»
«Не каждый может это знать,
Лишь я об этом знаю:
Должна скакать и громко ржать,
Ты, по всему сараю»
Пришёл хозяин с тесаком
И видит – ошибался!
Что было дальше, жест знаком —
Опять к жене помчался.
И новость, новую свою,
Поведал, сам не свой.
Зарезали они свинью,
В честь новости такой…
Хоть сунула свинья свой нос,
Как говорят, в чужой вопрос,
Но ей, свинье, уж всё равно,
Дадим свободу мыслям —
Коль делаешь кому добро,
То делай бескорыстно!
5 лучших историй с моралью
“Кролик и орёл”
Владимир Шебзухов
читает автор
(видео)
https://youtu.be/Reni5kefzQw
Вниманье кролика привлёк орла удел,
Что, ничего не делая, сидел…
Сидел на дереве — так высоко,
Что докричаться было нелегко!..
«Скажи, орёл, мне, правды не тая:
Ту благодать заслуживаю ль я:
Под деревом перед собой глядеть
И, ничего не делая, сидеть?»
Орёл ответил: «Да господь с тобой!
Сиди и ничего не делай день-деньской!»
Довольный кролик так и сделал сам…
Но тут к нему подкралась вдруг лиса.
«Меня ты ждёшь под деревом, видать!..»
Что было дальше — стоит ли гадать?!
Бедняга оказался далеко
От мысли, что должна была созреть:
«Ведь ничего не делая, сидеть —
Так нужно очень, очень высоко!»
5 лучших историй с моралью
Ворочать камни
Владимир Шебзухов
Ворочали камни в карьере три мужа.
Здесь всяк согласится, не лёгок их труд.
Но, сделанный выбор, пожалуй, был нужен.
Трудягам не важно – поймут, не поймут!
«Что делаешь ты?» — напрямую спросили.
Ответил один, мол, горбачусь я здесь.
Другого, вопросом тем не удивили.
Ведь сам по себе был вопрос — не бог весть…
«Ворочаю камни я здесь ради денег!» —
На краткий вопрос — однозначный ответ.
И так же неважно — поймут ли, поверят.
Как не было цели другой, так и нет!
Спросили у третьего, всё интересно,
(Со мной согласится читатель — и нам)
Ответом одним стала притча известна.
Прислушайся сердцем – «Я строю здесь храм!»
Источник:
http://semyaivera.ru/2013/10/23/vladimir-shebzuhov/