Сочинение на тему гроза а н островского драма или трагедия
11 вариантов
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
«…Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби» изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы «Гроза», и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. «…Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…» — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на все- охватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. «Ни света, ни тепла, ни простора…» — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и «Гроза», — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной среде (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. «Жестокие ругатели» были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Проко- фьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: «Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем».
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Ка- линова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон «господина купона» Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
«А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь», — таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: «А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было». Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом
жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая — любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
«…В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи». Мир — «темное царство», Катерина — «луч света» в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей «протест, доведенный до отчаяния», тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди «за неверность» «с песьими головами», уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать «Грозу» трагедией.
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
Беру!
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этогомира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
Категория: Сочинения по драме “Гроза” (Островский А.Н.)
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этогомира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” – но целый мир, а не фрагмент его, – мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия – схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” – мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, – воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, – будь он купец или дворянин. В этом – надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело – драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое – всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану – хоть ты меня режь”,
– таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И – не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция – безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
– любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, – нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир – “темное царство”, Катерина – “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этогомира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени – воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
Тема: – «Гроза» А. Н. Островского — драма или трагедия?
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этогомира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
Текст сочинения:
… Мир затаенной, ?ихой вздыхающей скорби изображает драматург, воплощая его собы?ия и характеры в образах персонажей драмы Гроза, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогаю? точнее дать жанровое определение произведения. … Мир ?упой, ноющей боли, мир ?юремного, гробового безмолвия… но целый мир, а не фрагмен? его, мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика ?ипичности, но не всеобщности. Трагедия схватка сердец, кланов, поколений, эпох. Ни света, ни тепла, ни простора… мир-?юрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и Гроза, воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание кар?ины нравов и психологических ?ипов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. Жестокие ругатели были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводи? на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависи? не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, будь он купец или дворянин. В этом надвигающийся стук лопахинских топоров и звон господина купона Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое всемирная трагедия, ?ипичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану хоть ?ы меня режь,
таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И не менее судьбоносное у?верждение Варвары: А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было. Третья позиция безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, нет здесь не только воли, но и порядочности. Э?и линии можно продолжать, но они вполне укладываю?ся в ?ипы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
… В ней тепли?ся по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи. Мир темное царство, Катерина луч света в нем. Э?им подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, ?ипичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей протест, доведенный до отчаяния, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно размести? Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этогомира обрели в нем художественную ?ипизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди за неверность с песьими головами, уезжаю? на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени воспоминания Катерины, исполненные поэ?ической роман?ики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать Грозу трагедией.
Права на сочинение “Гроза А. Н. Островского драма или трагедия?” принадлежат его автору. При цитировании материала необходимо обязательно указывать гиперссылку на Реф.рф
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
«…Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби» изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы «Гроза», и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. «…Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…» — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на все- охватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. «Ни света, ни тепла, ни простора…» — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и «Гроза», — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной среде (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. «Жестокие ругатели» были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Проко- фьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: «Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем».
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Ка- линова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон «господина купона» Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
«А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь», — таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: «А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было». Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом
жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая — любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
«…В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи». Мир — «темное царство», Катерина — «луч света» в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей «протест, доведенный до отчаяния», тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди «за неверность» «с песьими головами», уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать «Грозу» трагедией.
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
Беру!
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этогомира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
Категория: Сочинения по драме “Гроза” (Островский А.Н.)
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этогомира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” – но целый мир, а не фрагмент его, – мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия – схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” – мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, – воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, – будь он купец или дворянин. В этом – надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело – драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое – всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану – хоть ты меня режь”,
– таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И – не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция – безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
– любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, – нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир – “темное царство”, Катерина – “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этогомира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени – воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
Тема: – «Гроза» А. Н. Островского — драма или трагедия?
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этогомира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
Текст сочинения:
… Мир затаенной, ?ихой вздыхающей скорби изображает драматург, воплощая его собы?ия и характеры в образах персонажей драмы Гроза, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогаю? точнее дать жанровое определение произведения. … Мир ?упой, ноющей боли, мир ?юремного, гробового безмолвия… но целый мир, а не фрагмен? его, мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика ?ипичности, но не всеобщности. Трагедия схватка сердец, кланов, поколений, эпох. Ни света, ни тепла, ни простора… мир-?юрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и Гроза, воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание кар?ины нравов и психологических ?ипов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. Жестокие ругатели были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводи? на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависи? не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, будь он купец или дворянин. В этом надвигающийся стук лопахинских топоров и звон господина купона Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое всемирная трагедия, ?ипичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану хоть ?ы меня режь,
таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И не менее судьбоносное у?верждение Варвары: А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было. Третья позиция безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, нет здесь не только воли, но и порядочности. Э?и линии можно продолжать, но они вполне укладываю?ся в ?ипы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
… В ней тепли?ся по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи. Мир темное царство, Катерина луч света в нем. Э?им подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, ?ипичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей протест, доведенный до отчаяния, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно размести? Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этогомира обрели в нем художественную ?ипизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди за неверность с песьими головами, уезжаю? на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени воспоминания Катерины, исполненные поэ?ической роман?ики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать Грозу трагедией.
Права на сочинение “Гроза А. Н. Островского драма или трагедия?” принадлежат его автору. При цитировании материала необходимо обязательно указывать гиперссылку на Реф.рф