Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этогомира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
Сразу хочу сказать, что однозначного ответа на этот вопрос быть не может. Безусловно, в произведении «Гроза» присутствуют как элементы драматического, так и трагического; таким образом, надо определить, каких больше. Я предлагаю разбить всю пьесу на пять частей (по действиям), для каждой определить преобладающее начало путем сравнения с определениями, затем сравнить получившийся результат с общим впечатлением от «Грозы» и постараться дать какой-либо ответ на вопрос о принадлежности произведения «Гроза» к драматическому или трагическому жанру. Определения такие: Трагедия — это жанровая форма, для которой характерны острый конфликт, непримиримые столкновения действующих лиц, их поступков и стремлений, затягивающийся узел противоречий, разрешаемых лишь роковым усилием героев, разрубающих затянувшийся узел. Драма — это пьеса с острым конфликтом, который, однако, в отличие от трагического не столь возвышен, обычен и так или иначе разрешим.
Итак, первое действие. Думаю, никто не будет спорить с тем, что в нем элементов драмы куда больше, чем элементов трагедии, которых, возможно, нет совсем. Например, мне кажется, что все-таки уже появляется тонкий оттенок трагизма в седьмом и десятом явлениях, когда Катерина говорит о своем предчувствии близкой смерти. Еще можно отметить элемент комического, что больше характерно для драмы, нежели для трагедии. Вообще же первое действие во многом играет роль экспозиции, в нем ни одно из начал еще не выражено ярко.
Мы еще не знаем, как дальше будет развиваться личная Драма у героев, но ясно можем увидеть, что столкновение просто неизбежно. Мне кажется, Катерина в этом действии ведёт себя пассивно. Но ее молчание как-то настораживает, у читателей возникает предчувствие какой-то беды. Но первое представление о Катерине мы получаем раньше, чем она появляется на сцене. Борис Григорьевич признается Кулигину в любви к Катерине. В следующей сцене мы видим Катерину рядом с Кабанихой, Тихоном и Варварой: ее молчаливая реакция на «урок» Кабанихи детям говорит о полнейшей психологической несовместимости ее со своим мужем и свекровью. Мне кажется, она не может любить мужа: в ее молчании при наставлений Кабанихи Тихону мы вместе с ней переживаем досаду и жалость к Тихону. Мы чувствуем: быть беде, если Катерина ответит на любовь Бориса Григорьевича.
Во втором действии очень хорошо видны черты драмы. Глубоко драматичны сцена прощания Катерины с Тихоном й заключительный монолог Катерины. Уже велико напряжение внутренней жизни героев, события сгущаются. Определяется любовный конфликт, теперь ему быть непременно. Все это потому, что второе действие приходится на «развитие действия».
Но пока еще драматургом даны лишь предпосылки к столкновению, а прямого повода пока нет, то есть мы пока не видим такого события, которое бы обострило отношения героев и дало бы новое направление жизни в доме Кабановых. Центральной сценой этого действия является прощание Катерины с своим мужем перед его отъездом. Тихон не соглашается взять Катерину вместе с собой, а на её вопрос: «Да неужели же ты разлюбил меня?» — Тихон обрушивает на нее, желающую любви и сочувствия, все свои обиды и недовольство на жизнь.
Эта сцена и история с ключом является завязкой конфликта, суть которого заключается в том, что напряжение сил души Катерины, обреченной в доме Кабановых на полнеёшее одиночество, на унизительное положение человека, достоинство которого грубо принижается, достигло предела, «Будь что будет, а я Бориса увижу! Ах, кабы ночь поскорее!..»
Следующее действие — Драма в чистом виде. На него приходится, так сказать, «первая кульминация» — свидание Катерины с Борисам, Но нет еще столкновения между героями, нет препятствия, мешающего осуществлению заветного желания Катерины. То есть нет и элементов трагедии.
Действие четвертое, на мой взгляд, уже трагично (или точнее — трагедийно). Возможно, это не безусловно, но, во всяком случае, уже появляется неразрешимое противоречие между страстным желанием и невозможностью его осуществления. Кроме того, поднимаются внутренние противоречия, и все это до того мучительно, что главная героиня не в силах это вынести (и появляется сцена покаяния Катерины, полная трагизма).
Душевное сомнения Катерины, собственная оценка Катериной своего поступка как «преступления» — причины, побудившие ее к признанию. В те дни, когда Тихон был в отъезде, Катерина жила без оглядки, не боясь ни чьего суда: ни людского, ни божьего. С приездом Тихона внешне ничего не поменялось в ее положении: на замок ее не заперли, как она боялась, возможность увидется с Борисом осталась. Но она больше не ищет этих встреч, даже боится их. Катерина переживает сильное душевное сомнение, расценив свой поступок как преступление. Гроза, пророчество сумасшедшей барыни, картина страшного суда, которую она видит на стенах галереи,— все это доводит ее до отчаяния. И в таком состоянии она прилюдно признается своему мужу в совершонном ею грехе.
И трагическое пятое действие. Узел неразрешимых противоречий героиня разрубает своим роковым поступком. Но, однако, все выглядит иначе, если считать Катерину слабохарактерной. Тогда получается, что несчастная женщина, не имея сил противостоять обстоятельствам и не будучи в состоянии выносить удары судьбы, кончает жизнь самоубийством, тем самым отказываясь от борьбы за свое счастье. Это, конечно, печально, но не трагично — нет высокой идеи.
Вот так я постарался подвести к следующей мысли: определение произведения «Гроза» как драмы или трагедии зависит от того, считать Катерину с сильным или слабым характером. Ведь «Гроза» больше Трагедия, чем Драма, в случае, если последние ее действия трагичны. А для трагедии, по определению, требуется сильный характер. То есть допустим, по Добролюбову, «Грозу» можно назвать трагедией, а вот, по Писареву,— совершенно невозможно.
И еще один момент, не менее значительный. Если признать Катерину сильной личностью, то определение жанровой принадлежности произведения «Гроза» зависит и от того, насколько трагичной считать развязку. Что она трагична, это понятно, но вопрос: «Насколько?» — требует ответа. Еще неизвестно, было бы лучше Катерине остаться живой, и еще: если Катерина — светлое явление, которое принесло пользу, осветив, пусть на короткое время, «темное царство» и дав импульс к изменению окружающей жизни, то и развязка оказывается не столь безысходной.
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
Тема: – «Гроза» А. Н. Островского — драма или трагедия?
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этогомира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
«…Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби» изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы «Гроза», и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. «…Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…» — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на все- охватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. «Ни света, ни тепла, ни простора…» — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и «Гроза», — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной среде (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. «Жестокие ругатели» были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Проко- фьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: «Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем».
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Ка- линова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон «господина купона» Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
«А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь», — таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: «А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было». Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом
жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая — любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
«…В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи». Мир — «темное царство», Катерина — «луч света» в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей «протест, доведенный до отчаяния», тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди «за неверность» «с песьими головами», уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать «Грозу» трагедией.
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этогомира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” – но целый мир, а не фрагмент его, – мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия – схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” – мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, – воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, – будь он купец или дворянин. В этом – надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело – драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое – всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану – хоть ты меня режь”,
– таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И – не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция – безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
– любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, – нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир – “темное царство”, Катерина – “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этогомира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени – воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
“Гроза» А. Н. Островского — драма или трагедия? “… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби» изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза», и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…» — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…» — мир-тюрьма, темное царство. Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза», — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического. Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе.
“Жестокие ругатели» были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем». Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона» Глеба Успенского.
Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова. “А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь», — таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу.
И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было». Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая — любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи». Мир — “темное царство», Катерина — “луч света» в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния», тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность» “с песьими головами», уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу» трагедией.
Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этогомира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
Сразу хочу сказать, что однозначного ответа на этот вопрос быть не может. Безусловно, в произведении «Гроза» присутствуют как элементы драматического, так и трагического; таким образом, надо определить, каких больше. Я предлагаю разбить всю пьесу на пять частей (по действиям), для каждой определить преобладающее начало путем сравнения с определениями, затем сравнить получившийся результат с общим впечатлением от «Грозы» и постараться дать какой-либо ответ на вопрос о принадлежности произведения «Гроза» к драматическому или трагическому жанру. Определения такие: Трагедия — это жанровая форма, для которой характерны острый конфликт, непримиримые столкновения действующих лиц, их поступков и стремлений, затягивающийся узел противоречий, разрешаемых лишь роковым усилием героев, разрубающих затянувшийся узел. Драма — это пьеса с острым конфликтом, который, однако, в отличие от трагического не столь возвышен, обычен и так или иначе разрешим.
Итак, первое действие. Думаю, никто не будет спорить с тем, что в нем элементов драмы куда больше, чем элементов трагедии, которых, возможно, нет совсем. Например, мне кажется, что все-таки уже появляется тонкий оттенок трагизма в седьмом и десятом явлениях, когда Катерина говорит о своем предчувствии близкой смерти. Еще можно отметить элемент комического, что больше характерно для драмы, нежели для трагедии. Вообще же первое действие во многом играет роль экспозиции, в нем ни одно из начал еще не выражено ярко.
Мы еще не знаем, как дальше будет развиваться личная Драма у героев, но ясно можем увидеть, что столкновение просто неизбежно. Мне кажется, Катерина в этом действии ведёт себя пассивно. Но ее молчание как-то настораживает, у читателей возникает предчувствие какой-то беды. Но первое представление о Катерине мы получаем раньше, чем она появляется на сцене. Борис Григорьевич признается Кулигину в любви к Катерине. В следующей сцене мы видим Катерину рядом с Кабанихой, Тихоном и Варварой: ее молчаливая реакция на «урок» Кабанихи детям говорит о полнейшей психологической несовместимости ее со своим мужем и свекровью. Мне кажется, она не может любить мужа: в ее молчании при наставлений Кабанихи Тихону мы вместе с ней переживаем досаду и жалость к Тихону. Мы чувствуем: быть беде, если Катерина ответит на любовь Бориса Григорьевича.
Во втором действии очень хорошо видны черты драмы. Глубоко драматичны сцена прощания Катерины с Тихоном й заключительный монолог Катерины. Уже велико напряжение внутренней жизни героев, события сгущаются. Определяется любовный конфликт, теперь ему быть непременно. Все это потому, что второе действие приходится на «развитие действия».
Но пока еще драматургом даны лишь предпосылки к столкновению, а прямого повода пока нет, то есть мы пока не видим такого события, которое бы обострило отношения героев и дало бы новое направление жизни в доме Кабановых. Центральной сценой этого действия является прощание Катерины с своим мужем перед его отъездом. Тихон не соглашается взять Катерину вместе с собой, а на её вопрос: «Да неужели же ты разлюбил меня?» — Тихон обрушивает на нее, желающую любви и сочувствия, все свои обиды и недовольство на жизнь.
Эта сцена и история с ключом является завязкой конфликта, суть которого заключается в том, что напряжение сил души Катерины, обреченной в доме Кабановых на полнеёшее одиночество, на унизительное положение человека, достоинство которого грубо принижается, достигло предела, «Будь что будет, а я Бориса увижу! Ах, кабы ночь поскорее!..»
Следующее действие — Драма в чистом виде. На него приходится, так сказать, «первая кульминация» — свидание Катерины с Борисам, Но нет еще столкновения между героями, нет препятствия, мешающего осуществлению заветного желания Катерины. То есть нет и элементов трагедии.
Действие четвертое, на мой взгляд, уже трагично (или точнее — трагедийно). Возможно, это не безусловно, но, во всяком случае, уже появляется неразрешимое противоречие между страстным желанием и невозможностью его осуществления. Кроме того, поднимаются внутренние противоречия, и все это до того мучительно, что главная героиня не в силах это вынести (и появляется сцена покаяния Катерины, полная трагизма).
Душевное сомнения Катерины, собственная оценка Катериной своего поступка как «преступления» — причины, побудившие ее к признанию. В те дни, когда Тихон был в отъезде, Катерина жила без оглядки, не боясь ни чьего суда: ни людского, ни божьего. С приездом Тихона внешне ничего не поменялось в ее положении: на замок ее не заперли, как она боялась, возможность увидется с Борисом осталась. Но она больше не ищет этих встреч, даже боится их. Катерина переживает сильное душевное сомнение, расценив свой поступок как преступление. Гроза, пророчество сумасшедшей барыни, картина страшного суда, которую она видит на стенах галереи,— все это доводит ее до отчаяния. И в таком состоянии она прилюдно признается своему мужу в совершонном ею грехе.
И трагическое пятое действие. Узел неразрешимых противоречий героиня разрубает своим роковым поступком. Но, однако, все выглядит иначе, если считать Катерину слабохарактерной. Тогда получается, что несчастная женщина, не имея сил противостоять обстоятельствам и не будучи в состоянии выносить удары судьбы, кончает жизнь самоубийством, тем самым отказываясь от борьбы за свое счастье. Это, конечно, печально, но не трагично — нет высокой идеи.
Вот так я постарался подвести к следующей мысли: определение произведения «Гроза» как драмы или трагедии зависит от того, считать Катерину с сильным или слабым характером. Ведь «Гроза» больше Трагедия, чем Драма, в случае, если последние ее действия трагичны. А для трагедии, по определению, требуется сильный характер. То есть допустим, по Добролюбову, «Грозу» можно назвать трагедией, а вот, по Писареву,— совершенно невозможно.
И еще один момент, не менее значительный. Если признать Катерину сильной личностью, то определение жанровой принадлежности произведения «Гроза» зависит и от того, насколько трагичной считать развязку. Что она трагична, это понятно, но вопрос: «Насколько?» — требует ответа. Еще неизвестно, было бы лучше Катерине остаться живой, и еще: если Катерина — светлое явление, которое принесло пользу, осветив, пусть на короткое время, «темное царство» и дав импульс к изменению окружающей жизни, то и развязка оказывается не столь безысходной.
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
Тема: – «Гроза» А. Н. Островского — драма или трагедия?
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этогомира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
«…Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби» изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы «Гроза», и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. «…Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…» — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на все- охватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. «Ни света, ни тепла, ни простора…» — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и «Гроза», — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной среде (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. «Жестокие ругатели» были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Проко- фьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: «Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем».
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Ка- линова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон «господина купона» Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
«А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь», — таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: «А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было». Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом
жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая — любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
«…В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи». Мир — «темное царство», Катерина — «луч света» в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей «протест, доведенный до отчаяния», тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди «за неверность» «с песьими головами», уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать «Грозу» трагедией.
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” — мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь”,
— таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
— любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир — “темное царство”, Катерина — “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этогомира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
“… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби” изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза”, и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…” – но целый мир, а не фрагмент его, – мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия – схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…” – мир-тюрьма, темное царство.
Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза”, – воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического.
Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе. “Жестокие ругатели” были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем”.
Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, – будь он купец или дворянин. В этом – надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона” Глеба Успенского. Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело – драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое – всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова.
“А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану – хоть ты меня режь”,
– таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу. И – не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было”. Третья позиция – безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая
– любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, – нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи”. Мир – “темное царство”, Катерина – “луч света” в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния”, тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этогомира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность” “с песьими головами”, уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени – воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу” трагедией.
“Гроза» А. Н. Островского — драма или трагедия? “… Мир затаенной, тихой вздыхающей скорби» изображает драматург, воплощая его события и характеры в образах персонажей драмы “Гроза», и очевидно, что слова Н. Добролюбова помогают точнее дать жанровое определение произведения. “… Мир тупой, ноющей боли, мир тюремного, гробового безмолвия…» — но целый мир, а не фрагмент его, — мир, взятый во всей полноте своих проблем и коллизий. Драма, давно неподвластная законам классицизма, все же не претендует на всеохватность; в ней есть известная толика типичности, но не всеобщности. Трагедия — схватка сердец, кланов, поколений, эпох. “Ни света, ни тепла, ни простора…» — мир-тюрьма, темное царство. Известно, что замоскворецкие купцы с поклоном выходили иногда на сцену Малого театра, благодаря актеров за их сценический портрет, меж тем как драмы Островского, в том числе и “Гроза», — воспроизведение не только социального пласта жизни, но и психологического. Главным образом для драматурга было воссоздание картины нравов и психологических типов, определителем которых является принадлежность не к той или иной социальной страте (купец, крестьянин, дворянин), а к специфической нравственной группе.
“Жестокие ругатели» были отнюдь не только среди купцов, но и среди, скажем, офицерства (столкновение Савела Прокофьича с гусаром), да и вечная женская забитость не помешала Марфе Игнатьевне Кабановой превратиться в деспотичную хозяйку, о которой наиболее точно отзывается Кулигин: “Ханжа, сударь! Нищих оделяет, а домашних заела совсем». Очевидно, что Островский на примере известных ему замоскворецких купцов выводит на сцену жителей Калинова не как портретную галерею русского купечества, а как панораму нравов всего общества, где человек зависит не от раз и навсегда предустановленной классовой принадлежности, а скорее от богатства, дающего силу, — будь он купец или дворянин. В этом — надвигающийся стук лопахинских топоров и звон “господина купона» Глеба Успенского.
Это предвосхищение уже не может уложиться в рамки драмы, ибо одно дело — драма Катерины, драма ее жизни, и совсем другое — всемирная трагедия, типичным воплощением которой явились нравы жителей Калинова. “А уж коли очень мне здесь опостынет, так не удержат меня никакой силой. В окно выброшусь, в Волгу кинусь. Не хочу здесь жить, так не стану — хоть ты меня режь», — таково жизненное кредо главной героини, пророчески намекающее на ее судьбу.
И — не менее судьбоносное утверждение Варвары: “А по-моему, делай что хочешь, только бы шито да крыто было». Третья позиция — безвольный Тихон, лишь над трупом жены поднимающийся до обличительных слов, брошенных в лицо матери. Четвертая — любящий Катерину, но слабовольный Борис, племянник Дикого, — нет здесь не только воли, но и порядочности. Эти линии можно продолжать, но они вполне укладываются в типы коллизий и общественных столкновений, обозначенных Добролюбовым: младших со старшими, бедных с богатыми, безответных со своевольными. Это общественная трагедия.
“… В ней теплится по временам только искра того священного пламени, которое пылает в каждой груди человеческой, пока не будет залито наплывами житейской грязи». Мир — “темное царство», Катерина — “луч света» в нем. Этим подчеркивается всемирность значения происходящего в Калинове, типичность коллизий, приводящих человека к гибели. И когда Катерина завершает своей “протест, доведенный до отчаяния», тем самым она заставляет обратить внимание на такое же отчаяние других. Ее личная драма, обусловленная социально и нравственно, перерастает в общечеловеческую трагедию, и потому бесполезны споры о том, где именно разместит Островский свой Калинов: мир, думающий, понимающий и сочувствующий, сконцентрировался до образа этого города, и проблемы этого мира обрели в нем художественную типизацию. На это указывает еще и постоянное движение чисто географического рода, пронизывающее пьесу: Феклуша рассказывает о далеких странах, где люди “за неверность» “с песьими головами», уезжают на свободу Тихон, Борис. Перемещение во времени — воспоминания Катерины, исполненные поэтической романтики. Как временной, так и пространственный охват в пьесе огромен, что тоже позволяет считать “Грозу» трагедией.