Сочинение на тему над окошком месяц под окошком ветер вариант 28
5 вариантов
Испокон веку звучала на Руси народная песня. В ней люди делились радостью, но чаще выплакивали свою грусть. Эта же глубокая народная грусть звучит и в словах некоторых русских поэтов. Первый из них, наверное, Сергей Есенин. Именно проблеме близости поэтического слова душе народной посвящает свои рассуждения классик советской литературы Виктор Астафьев.
Автор вспоминает, как он слушал песню на слова Есенина, находясь в полузаброшенной деревне, как эта песня контрастировала с окружающей реальностью, но созвучна была с душой рассказчика.
Всё это наводит автора на размышления о судьбе творческого наследия великого крестьянского поэта, которого почему-то все еще «страшно пускать к народу».
Виктор Петрович Астафьев уверен, что слово Есенина с его «всесветной тоской» — это именно то, что требуется людям, ведь оно напоминает нам о самом главном и объясняет «непостижимое».
Я во многом согласен с писателем: поэтическое слово обращено прямо к духу народа, к его эмоциональному самосознанию.
Стихи Есенина напоминают нам о бережном отношении к природе, к «братьям нашим меньшим». Например, в таких своих знаменитых стихах, как «Песнь о собаке», «Клён ты мой опавший…», «Отговорила роща золотая…». Поэт описывает переживания своих «героев» как тот, кто пропустил их сквозь собственное сердце. Есенин сравнивает самого себя с кленом, березовой рощей, показывая глубинную связь человека с родной природой, напоминая, что мы все ее части.
Мы живём в страшное время, когда родные речки, леса, поля стали называться «окружающей средой» и всё больше превращаются в свалку различных отходов. Например, в рассказе Е. Носова «Кукла» мы читаем о том, как некогда глубокая и красивая, богатая на рыбу река превратилась в жиденький зловонный поток. И на фоне этого запустения – история об изуродованной кукле. Казалось бы, какая связь? Но обдумывая текст Астафьева, понимаешь: запустение в душе без живого поэтического слова приводит к запустению в природе. Не понимая красоты поэзии, мы теряем нравственность, а вместе с ней и представление о красоте родного уголка. Хотелось бы верить, что положение это всё же изменится, и нашим детям не придётся жить в пустыне.
«Над окошком месяц. Под окошком ветер. Облетевший тополь серебрист и светел…» — доносится из приемника. И от пальцев ног, рук, от корешков волос, из каждой клеточки тела поднимается к сердцу капелька крови, колет его, наполняет слезами и горьким восторгом, хочется куда-то побежать, обнять кого-нибудь живого, покаяться перед всем миром или забиться в угол и выреветь всю горечь, какая есть в сердце, и ту, что пребудет еще в нем.
Голосистые женщины с тихим вздохом ведут и ведут про месяц за окошком, про тальянку, что плачет за околицей, и песнопевиц этих тоже жалко, хочется утешить их, пожалеть, обнадежить. Какая очищающая скорбь!
На дворе нет месяца. На дворе туман. Выдохнулся из земли, заполнил леса, затопил поляны, прикрыл реку — все утопло в нем. Дождливое нынче лето, полегли льны, упала рожь, не растет ячмень. И все туманы, туманы. Может, и бывает месяц, но не видно его, и спать на селе ложатся рано. И голоса единого не слышно. Ничего не слышно, ничего не видно, отдалилась песня от села, глохнет жизнь без нее.
За рекой, в опустевшей деревне живут две старухи, летом врозь, зимой сбегаются в одну избу, чтоб меньше тратилось дров.
Приезжал к одной бабке сынок из Ленинграда. Зимой отчего-то прибыл, добрел до матери по сугробам, стучит, а она его не пускает — по голосу уж не узнает. Плачет тальянка, плачет.
Только не там, не за рекою, а в моем сердце. И видится мне все в исходном свете, меж летом и осенью, меж вечером и днем. Лошадь вон старая, единственная на три полупустых села, без интереса ест траву. Пьяный пастух за околицей по-черному лает заморенных телят. К речке с ведром спускается Анна, молодая годами и старая ликом женщина.
«Дальний плач тальянки, голос одинокий…» Отчего же это и почему так мало пели и поют у нас Есенина? Самого певучего поэта! Неужто и мертвого все его отторгают локтями? Неужто и в самом деле его страшно пускать к народу? Возьмут русские люди и порвут на себе рубаху, а вместе с нею и сердце разорвут, чтоб отмучиться той мукой, которой не перенес, не пережил поэт, страдающий разом всеми страданиями своего народа. Он мучается за всех людей, за всякую живую тварь недоступной нам всевышней мукой, которую мы часто слышим в себе и потому льнем, тянемся к слову рязанского парня, чтоб еще и еще раз отозвалась, разбередила нашу душу его боль, его всесветная тоска.
Я часто чувствую его таким себе близким и родным, что и разговариваю с ним во сне, называю братом, младшим братом, грустным братом, и все утешаю, утешаю его… А где утешишь? Нету его, сиротинки горемычной. Лишь душа светлая витаетнад Россией и тревожит, тревожит нас вечной грустью. А нам все объясняют и втолковывают, что он ни в чем не виноват и наш-де он. Уже и сами судьи, определявшие, кто «наш» и «не наш», сделались «не нашими», вычеркнуты из памяти людской, песнь, звук, грусть поэта навечно с нами, а нам все объясняют и объясняют необъяснимое, непостижимое. «За окошком месяц…» Тьма за окошком, пустые села и пустая земля. Слушать здесь Есенина невыносимо.
Лежат окрест туманы, плотно, недвижно, никакой звук не пробивается. Едва-едва просочился из-за реки блеклым пятнышком свет в деревенском окошке. Живы старушки. Наработались. Ужинают. Вечер еще длится или уже ночь?
На траве мокро, с листьев капает, фыркает конь в мокром лугу, умолк за деревней трактор. И лежит без конца и края, в лесах и перелесках, среди хлебов и льнов, возле рек и озер, с умолкшей церковью посередине, оплаканная русским певцом Россия.
Смолкни, военная труба! Уймись, велеречивый оратор! Не кривляйтесь, новомодные ревуны! Выключите магнитофоны и транзисторы, ребята! Шапки долой, Россия! Есенина поют!
(По В. Астафьеву)
Когда я читаю предложенный отрывок, перед моим взором предстаёт настоящая русская деревенька, где сохранились ещё искренние человеческие отношения и душевность. Поле с урожаем, пасущийся конь, стог сена, звонкий ручеёк — это все настоящая Россия, именно её воспевал Сергей Есенин.
Увы, от воспетой им деревни мало что осталось. Разбрелись люди по большим городам. Избы полупусты, в них остались только старики. Вечером не раздаётся смех, разговоры и песни. Вместо них слышна лишь гнетущая тишина: «Ничего не слышно, ничего не видно, отдалилась песня от села, глохнет жизнь без неё».
Всё настолько печально, что старики не признают уже давно не навещавших их детей: «Зимой отчего-то прибыл, добрел до матери по сугробам, стучит, а она его не пускает — по голосу уж не узнает».
Автор текста показывает, что российские деревни опустели, так как молодёжь уезжает за лучшей жизнью, тяжкий труд им не по душе. Самое грустное, что они при этом забывают своих родителей, которые уже едва могут сами справиться с хозяйством. Но автор уверен, что ещё есть надежда, пока есть в деревне хоть один человек, пока в окошках теплится свет.
Я согласна с автором в том, что деревня может исчезнуть окончательно, если ситуация не изменится.
Очень правдиво и живо изобразил русскую деревню И. А. Бунин в повести «Деревня». Он видит грустную картину, нищету и безотрадность, мертвые поля. Бунин показывает, что у жителей маленький кругозор, они практически изолированы от остального мира.
Очень многие мои знакомые и товарищи родом из дальних деревень и сел, они ездят туда в гости к родителям крайне редко, если вообще ездят. К сожалению, я убеждаюсь, что образ полупустой и забытой русской деревни – это не просто художественный образ из произведений, а горькая правда.
«Над окошком месяц. Под окошком ветер. Облетевший тополь серебрист и светел…» — доносится из приемника. И от пальцев ног, рук, от корешков волос, из каждой клеточки тела поднимается к сердцу капелька крови, колет его, наполняет слезами и горьким восторгом, хочется куда-то побежать, обнять кого-нибудь живого, покаяться перед всем миром или забиться в угол и выреветь всю горечь, какая только есть в сердце, и ту, что пребудет еще в нем.
Голосистые женщины с тихим вздохом ведут и ведут про месяц за окошком, про тальянку, что плачет за околицей, и песнопевиц этих тоже жалко, хочется утешить их, пожалеть, обнадежить.
Какая очищающая скорбь!
На дворе нету месяца. На дворе туман. Выдохнулся из земли, заполнил леса, затопил поляны, прикрыл реку — все утопло в нем. Дождливое нынче лето, полегли льны, упала рожь, не растет ячмень, овсы не вышли даже в трубку. И все туманы, туманы. Может, и бывает месяц, но не видно его, и спать на селе ложатся рано. И голоса единого не слышно. Ничего не слышно, ничего не видно, отдалилась песня от села, глохнет жизнь без нее.
За рекой, в опустевшей деревне живут две старухи, летом врозь, зимой сбегаются в одну избу, чтоб меньше тратилось дров. Они и поныне моются в русских печах, едят картошки, которые варят в одном чугуне и себе, и скотине, ждут лета, чтоб повидаться с детками. Те приезжают серединой лета, к грибам, ягодам, жаркому, загарному солнцу, привозят матерям в сетках оранжевые апельсины с алжирскими наклейками да заграничные обноски.
А им бы, матерям-то, обувку покрепче, понепромокаемей, мучки бы белой да сахарку — устали они жевать черствый хлеб, и хоть стряпать за войну разучились, сляпали бы чего-нито свеженькое. К магазину им не пробиться — как ударит падера, заметет снегом поля, заторосит реку — зима и вовсе отрежет их от мира. Пробовали на лыжах — падают, стары больно.
Приезжал к одной бабке сынок из Ленинграда. Зимой отчего-то прибыл, добрел до матери по сугробам, стучит, а она его не пускает — по голосу уж неузнает.
Я спросил у парня: «Сколько зарабатываешь?» — «Мы, строители, хорошо зарабатываем, меньше двухсот не выходит!» — «Помогаешь ли матери-то?» — «А чЕей помогать-то? У ей пенсия двадцать шесть рэ, да кружева все еще плетет…»
Плачет тальянка, плачет.
Только не там, не за рекою, а в моем сердце. И видится мне все в исходном свете, меж летом и осенью, меж вечером и днем. Лошадь вон старая единственная на три полупустых села, без интереса ест траву. Пьяный пастух за околицей по-черному лает заморенных телят; к речке с ведром спускается Анна, молодая годами и старая ликом женщина.
Двадцать шесть ей было, троих детей имела, а муженек лих на выпивку удался, выпивший — скор на руку. Задрался как-то на семейном празднике, братья навалились, повязали, носом ткнули в подушку и забыли про него — утром хватились: холоден. Так без мужа и вырастила Анна детей. Сыны теперь норовят ей на лето внуков сбыть, на вино денег просят, «куркулихой» называют. А и правда куркулиха — вдвоем с матерью живут в деревне, где прежде было за сорок дворов: коси кругом — не накосишься, сади овощь — не насадишься, кричи людей зимней порой — не докличешься…
«Дальний плач тальянки, голос одинокий…»
Отчего же это и почему так мало пели и поют у нас Есенина-то? Самого певучего поэта! Неужто и мертвого все его отторгают локтями? Неужто и в самом деле его страшно пускать к народу? Возьмут русские люди и порвут на себе рубаху, а вместе с нею и сердце разорвут, как мне сейчас впору выскрести его ногтями из тела, из мяса, чтоб больно и боязно было, чтоб отмучиться той мукой, которой не перенес, не пережил поэт, страдающий разом всеми страданиями своего народа и мучаясь за всех людей, за всякую живую тварь недоступной нам всевышней мукой, которую мы часто слышим в себе и потому льнем, тянемся к слову рязанского парня, чтоб еще и еще раз отозвалась, разбередила нашу душу его боль, его всесветная тоска.
Я часто чувствую его таким себе близким и родным, что и разговариваю с ним во сне, называю братом, младшим братом, грустным братом, и все утешаю, утешаю его…
А где утешишь? Нету его, сиротинки горемычной. Лишь душа светлая витает над Россией и тревожит, тревожит нас. А нам все объясняют и втолковывают, что он ни в чем не виноват и наш-де он, наш. Уже и сами судьи, определявшие, кто «наш» и «не наш», сделались «не нашими», вычеркнуты из памяти людской, но песнь, звук, грусть поэта навечно с нами, а нам все объясняют и объясняют необъяснимое, непостижимое, потому что он — «не наш» и «не ваш», он — Богово дитя, он Богом и взят на небеса, ибо Богу и самому хорошие и светлые души нужны, вот Он и пропалывает людской огород — глянешь окрест: татарники одни да лопухи, и на опустелой земле горючая трава да дремучие бурьянники прут вверх, трясут красными головами, будто комиссарскими фуражками, кричат о себе, колются, семенем сорным, липучим сорят…
«За окошком месяц…» Тьма за окошком, пустые села и пустая земля. Слушать здесь Есенина невыносимо. До приторности засахаренную слезу страдальца-поэта вылизывают пошлым языком, пялят расшивную русскую рубаху на кавказский бешмет, а она не лезет на них, рвется, цепляется за бутафорские газыри.
«Я и сам когда-то пел не уставая: где ты, моя липа, липа вековая?» И в самом деле, где ты, наша липа, липа вековая? Теплый очаг? Месяц? Родина моя, Русь — где ты?
Лежат окрест туманы, плотно, недвижно, никакой звук не пробивается. Едва?едва просочился из-за реки блеклым пятнышком свет в деревенском окошке. Живы старушки. Наработались. Ужинают. Вечер еще длится или уже ночь?
На траве мокро, с листьев капает, фыркает конь в мокром лугу, умолк за деревней трактор. И лежит без конца и края, в лесах и перелесках, среди хлебов и льнов, возле рек и озер, с умолкшей церковью посередине, оплаканная русским певцом Россия.
Смолкни, военная труба! Уймись, велеречивый оратор! Не кривляйтесь, новомодные ревуны! Выключите магнитофоны и транзисторы, ребята!
Шапки долой, Россия!
Есенина поют!
Стихотворение «Над окошком месяц. Под окошком ветер…» датировано августом 1925 года. Вероятно, оно вдохновлено июльской поездкой Есенина в родное село Константиново, что в Рязанской губернии. Согласно воспоминаниям сестры поэта, прожил Сергей Александрович там около недели, которая была наполнена множеством событий. То время – самый разгар сенокоса. С погодой повезло – стояли теплые, сухие деньки. Практически каждый день Есенин проводил вне дома. Он активно помогал отцу с заготовкой сена. Как-то уехал на двое суток вместе с рыбацкой артелью. Меланхолия, которой пропитано стихотворение, может быть связана уже с августовским самочувствием Сергей Александровича. Тогда вместе с Софьей Андреевной Толстой он проживал в Баку. Врачи подозревали у него туберкулез. Есенин постоянно кашлял, сильно похудел, был задумчив и грустен.
Основное средство художественной выразительности, использованное в произведении «Над окошком месяц. Под окошком ветер…» — антитеза. Прошлое противопоставлено настоящему. Когда-то лирический герой был счастлив. Взаимная любовь окрыляла его, рождала музыку в душе. С течением времени все изменилось. Теперь для милой сердцу женщины он ничего не значит. Тальянка (разновидность гармони), на которой герой когда-то играл, сейчас звучит в руках другого человека. Ее одинокий голос кажется одновременно и родным, и бесконечно далеким. Здесь рождается вторая важная для текста антитеза. Свое Есенин противопоставляет чужому.
В стихотворении раскрывается тема времени. В его первых строках упомянуты вечные явления, которым тысячи лет, – месяц и ветер. Меняется жизнь лирического героя, но они остаются неизменными. Все повторяется в мире. Давным-давно с тальянкой ходил персонаж произведения. Сейчас на ней играет другой молодой человек.
Как и немалая часть лирики Есенина, стихотворение «Над окошком месяц, под окошком ветер…» отличается песенным характером. Для создания особой мелодичности Сергей Александрович использует вопросительные («Где ты моя липа? Липа вековая?») и назывные («Под окошком ветер») предложения, однородные члены предложения в качестве сказуемых («Облетевший тополь серебрист и светел»). Недаром произведение легло в основу около десятка музыкальных композиций. Среди их авторов – представители разных жанров – ВИА «Орэра», ансамбль «Радуница», трио «Реликт», П. И. Майборода.
Метки: Есенин
Испокон веку звучала на Руси народная песня. В ней люди делились радостью, но чаще выплакивали свою грусть. Эта же глубокая народная грусть звучит и в словах некоторых русских поэтов. Первый из них, наверное, Сергей Есенин. Именно проблеме близости поэтического слова душе народной посвящает свои рассуждения классик советской литературы Виктор Астафьев.
Автор вспоминает, как он слушал песню на слова Есенина, находясь в полузаброшенной деревне, как эта песня контрастировала с окружающей реальностью, но созвучна была с душой рассказчика.
Всё это наводит автора на размышления о судьбе творческого наследия великого крестьянского поэта, которого почему-то все еще «страшно пускать к народу».
Виктор Петрович Астафьев уверен, что слово Есенина с его «всесветной тоской» — это именно то, что требуется людям, ведь оно напоминает нам о самом главном и объясняет «непостижимое».
Я во многом согласен с писателем: поэтическое слово обращено прямо к духу народа, к его эмоциональному самосознанию.
Стихи Есенина напоминают нам о бережном отношении к природе, к «братьям нашим меньшим». Например, в таких своих знаменитых стихах, как «Песнь о собаке», «Клён ты мой опавший…», «Отговорила роща золотая…». Поэт описывает переживания своих «героев» как тот, кто пропустил их сквозь собственное сердце. Есенин сравнивает самого себя с кленом, березовой рощей, показывая глубинную связь человека с родной природой, напоминая, что мы все ее части.
Мы живём в страшное время, когда родные речки, леса, поля стали называться «окружающей средой» и всё больше превращаются в свалку различных отходов. Например, в рассказе Е. Носова «Кукла» мы читаем о том, как некогда глубокая и красивая, богатая на рыбу река превратилась в жиденький зловонный поток. И на фоне этого запустения – история об изуродованной кукле. Казалось бы, какая связь? Но обдумывая текст Астафьева, понимаешь: запустение в душе без живого поэтического слова приводит к запустению в природе. Не понимая красоты поэзии, мы теряем нравственность, а вместе с ней и представление о красоте родного уголка. Хотелось бы верить, что положение это всё же изменится, и нашим детям не придётся жить в пустыне.
«Над окошком месяц. Под окошком ветер. Облетевший тополь серебрист и светел…» — доносится из приемника. И от пальцев ног, рук, от корешков волос, из каждой клеточки тела поднимается к сердцу капелька крови, колет его, наполняет слезами и горьким восторгом, хочется куда-то побежать, обнять кого-нибудь живого, покаяться перед всем миром или забиться в угол и выреветь всю горечь, какая есть в сердце, и ту, что пребудет еще в нем.
Голосистые женщины с тихим вздохом ведут и ведут про месяц за окошком, про тальянку, что плачет за околицей, и песнопевиц этих тоже жалко, хочется утешить их, пожалеть, обнадежить. Какая очищающая скорбь!
На дворе нет месяца. На дворе туман. Выдохнулся из земли, заполнил леса, затопил поляны, прикрыл реку — все утопло в нем. Дождливое нынче лето, полегли льны, упала рожь, не растет ячмень. И все туманы, туманы. Может, и бывает месяц, но не видно его, и спать на селе ложатся рано. И голоса единого не слышно. Ничего не слышно, ничего не видно, отдалилась песня от села, глохнет жизнь без нее.
За рекой, в опустевшей деревне живут две старухи, летом врозь, зимой сбегаются в одну избу, чтоб меньше тратилось дров.
Приезжал к одной бабке сынок из Ленинграда. Зимой отчего-то прибыл, добрел до матери по сугробам, стучит, а она его не пускает — по голосу уж не узнает. Плачет тальянка, плачет.
Только не там, не за рекою, а в моем сердце. И видится мне все в исходном свете, меж летом и осенью, меж вечером и днем. Лошадь вон старая, единственная на три полупустых села, без интереса ест траву. Пьяный пастух за околицей по-черному лает заморенных телят. К речке с ведром спускается Анна, молодая годами и старая ликом женщина.
«Дальний плач тальянки, голос одинокий…» Отчего же это и почему так мало пели и поют у нас Есенина? Самого певучего поэта! Неужто и мертвого все его отторгают локтями? Неужто и в самом деле его страшно пускать к народу? Возьмут русские люди и порвут на себе рубаху, а вместе с нею и сердце разорвут, чтоб отмучиться той мукой, которой не перенес, не пережил поэт, страдающий разом всеми страданиями своего народа. Он мучается за всех людей, за всякую живую тварь недоступной нам всевышней мукой, которую мы часто слышим в себе и потому льнем, тянемся к слову рязанского парня, чтоб еще и еще раз отозвалась, разбередила нашу душу его боль, его всесветная тоска.
Я часто чувствую его таким себе близким и родным, что и разговариваю с ним во сне, называю братом, младшим братом, грустным братом, и все утешаю, утешаю его… А где утешишь? Нету его, сиротинки горемычной. Лишь душа светлая витаетнад Россией и тревожит, тревожит нас вечной грустью. А нам все объясняют и втолковывают, что он ни в чем не виноват и наш-де он. Уже и сами судьи, определявшие, кто «наш» и «не наш», сделались «не нашими», вычеркнуты из памяти людской, песнь, звук, грусть поэта навечно с нами, а нам все объясняют и объясняют необъяснимое, непостижимое. «За окошком месяц…» Тьма за окошком, пустые села и пустая земля. Слушать здесь Есенина невыносимо.
Лежат окрест туманы, плотно, недвижно, никакой звук не пробивается. Едва-едва просочился из-за реки блеклым пятнышком свет в деревенском окошке. Живы старушки. Наработались. Ужинают. Вечер еще длится или уже ночь?
На траве мокро, с листьев капает, фыркает конь в мокром лугу, умолк за деревней трактор. И лежит без конца и края, в лесах и перелесках, среди хлебов и льнов, возле рек и озер, с умолкшей церковью посередине, оплаканная русским певцом Россия.
Смолкни, военная труба! Уймись, велеречивый оратор! Не кривляйтесь, новомодные ревуны! Выключите магнитофоны и транзисторы, ребята! Шапки долой, Россия! Есенина поют!
(По В. Астафьеву)
Когда я читаю предложенный отрывок, перед моим взором предстаёт настоящая русская деревенька, где сохранились ещё искренние человеческие отношения и душевность. Поле с урожаем, пасущийся конь, стог сена, звонкий ручеёк — это все настоящая Россия, именно её воспевал Сергей Есенин.
Увы, от воспетой им деревни мало что осталось. Разбрелись люди по большим городам. Избы полупусты, в них остались только старики. Вечером не раздаётся смех, разговоры и песни. Вместо них слышна лишь гнетущая тишина: «Ничего не слышно, ничего не видно, отдалилась песня от села, глохнет жизнь без неё».
Всё настолько печально, что старики не признают уже давно не навещавших их детей: «Зимой отчего-то прибыл, добрел до матери по сугробам, стучит, а она его не пускает — по голосу уж не узнает».
Автор текста показывает, что российские деревни опустели, так как молодёжь уезжает за лучшей жизнью, тяжкий труд им не по душе. Самое грустное, что они при этом забывают своих родителей, которые уже едва могут сами справиться с хозяйством. Но автор уверен, что ещё есть надежда, пока есть в деревне хоть один человек, пока в окошках теплится свет.
Я согласна с автором в том, что деревня может исчезнуть окончательно, если ситуация не изменится.
Очень правдиво и живо изобразил русскую деревню И. А. Бунин в повести «Деревня». Он видит грустную картину, нищету и безотрадность, мертвые поля. Бунин показывает, что у жителей маленький кругозор, они практически изолированы от остального мира.
Очень многие мои знакомые и товарищи родом из дальних деревень и сел, они ездят туда в гости к родителям крайне редко, если вообще ездят. К сожалению, я убеждаюсь, что образ полупустой и забытой русской деревни – это не просто художественный образ из произведений, а горькая правда.
«Над окошком месяц. Под окошком ветер. Облетевший тополь серебрист и светел…» — доносится из приемника. И от пальцев ног, рук, от корешков волос, из каждой клеточки тела поднимается к сердцу капелька крови, колет его, наполняет слезами и горьким восторгом, хочется куда-то побежать, обнять кого-нибудь живого, покаяться перед всем миром или забиться в угол и выреветь всю горечь, какая только есть в сердце, и ту, что пребудет еще в нем.
Голосистые женщины с тихим вздохом ведут и ведут про месяц за окошком, про тальянку, что плачет за околицей, и песнопевиц этих тоже жалко, хочется утешить их, пожалеть, обнадежить.
Какая очищающая скорбь!
На дворе нету месяца. На дворе туман. Выдохнулся из земли, заполнил леса, затопил поляны, прикрыл реку — все утопло в нем. Дождливое нынче лето, полегли льны, упала рожь, не растет ячмень, овсы не вышли даже в трубку. И все туманы, туманы. Может, и бывает месяц, но не видно его, и спать на селе ложатся рано. И голоса единого не слышно. Ничего не слышно, ничего не видно, отдалилась песня от села, глохнет жизнь без нее.
За рекой, в опустевшей деревне живут две старухи, летом врозь, зимой сбегаются в одну избу, чтоб меньше тратилось дров. Они и поныне моются в русских печах, едят картошки, которые варят в одном чугуне и себе, и скотине, ждут лета, чтоб повидаться с детками. Те приезжают серединой лета, к грибам, ягодам, жаркому, загарному солнцу, привозят матерям в сетках оранжевые апельсины с алжирскими наклейками да заграничные обноски.
А им бы, матерям-то, обувку покрепче, понепромокаемей, мучки бы белой да сахарку — устали они жевать черствый хлеб, и хоть стряпать за войну разучились, сляпали бы чего-нито свеженькое. К магазину им не пробиться — как ударит падера, заметет снегом поля, заторосит реку — зима и вовсе отрежет их от мира. Пробовали на лыжах — падают, стары больно.
Приезжал к одной бабке сынок из Ленинграда. Зимой отчего-то прибыл, добрел до матери по сугробам, стучит, а она его не пускает — по голосу уж неузнает.
Я спросил у парня: «Сколько зарабатываешь?» — «Мы, строители, хорошо зарабатываем, меньше двухсот не выходит!» — «Помогаешь ли матери-то?» — «А чЕей помогать-то? У ей пенсия двадцать шесть рэ, да кружева все еще плетет…»
Плачет тальянка, плачет.
Только не там, не за рекою, а в моем сердце. И видится мне все в исходном свете, меж летом и осенью, меж вечером и днем. Лошадь вон старая единственная на три полупустых села, без интереса ест траву. Пьяный пастух за околицей по-черному лает заморенных телят; к речке с ведром спускается Анна, молодая годами и старая ликом женщина.
Двадцать шесть ей было, троих детей имела, а муженек лих на выпивку удался, выпивший — скор на руку. Задрался как-то на семейном празднике, братья навалились, повязали, носом ткнули в подушку и забыли про него — утром хватились: холоден. Так без мужа и вырастила Анна детей. Сыны теперь норовят ей на лето внуков сбыть, на вино денег просят, «куркулихой» называют. А и правда куркулиха — вдвоем с матерью живут в деревне, где прежде было за сорок дворов: коси кругом — не накосишься, сади овощь — не насадишься, кричи людей зимней порой — не докличешься…
«Дальний плач тальянки, голос одинокий…»
Отчего же это и почему так мало пели и поют у нас Есенина-то? Самого певучего поэта! Неужто и мертвого все его отторгают локтями? Неужто и в самом деле его страшно пускать к народу? Возьмут русские люди и порвут на себе рубаху, а вместе с нею и сердце разорвут, как мне сейчас впору выскрести его ногтями из тела, из мяса, чтоб больно и боязно было, чтоб отмучиться той мукой, которой не перенес, не пережил поэт, страдающий разом всеми страданиями своего народа и мучаясь за всех людей, за всякую живую тварь недоступной нам всевышней мукой, которую мы часто слышим в себе и потому льнем, тянемся к слову рязанского парня, чтоб еще и еще раз отозвалась, разбередила нашу душу его боль, его всесветная тоска.
Я часто чувствую его таким себе близким и родным, что и разговариваю с ним во сне, называю братом, младшим братом, грустным братом, и все утешаю, утешаю его…
А где утешишь? Нету его, сиротинки горемычной. Лишь душа светлая витает над Россией и тревожит, тревожит нас. А нам все объясняют и втолковывают, что он ни в чем не виноват и наш-де он, наш. Уже и сами судьи, определявшие, кто «наш» и «не наш», сделались «не нашими», вычеркнуты из памяти людской, но песнь, звук, грусть поэта навечно с нами, а нам все объясняют и объясняют необъяснимое, непостижимое, потому что он — «не наш» и «не ваш», он — Богово дитя, он Богом и взят на небеса, ибо Богу и самому хорошие и светлые души нужны, вот Он и пропалывает людской огород — глянешь окрест: татарники одни да лопухи, и на опустелой земле горючая трава да дремучие бурьянники прут вверх, трясут красными головами, будто комиссарскими фуражками, кричат о себе, колются, семенем сорным, липучим сорят…
«За окошком месяц…» Тьма за окошком, пустые села и пустая земля. Слушать здесь Есенина невыносимо. До приторности засахаренную слезу страдальца-поэта вылизывают пошлым языком, пялят расшивную русскую рубаху на кавказский бешмет, а она не лезет на них, рвется, цепляется за бутафорские газыри.
«Я и сам когда-то пел не уставая: где ты, моя липа, липа вековая?» И в самом деле, где ты, наша липа, липа вековая? Теплый очаг? Месяц? Родина моя, Русь — где ты?
Лежат окрест туманы, плотно, недвижно, никакой звук не пробивается. Едва?едва просочился из-за реки блеклым пятнышком свет в деревенском окошке. Живы старушки. Наработались. Ужинают. Вечер еще длится или уже ночь?
На траве мокро, с листьев капает, фыркает конь в мокром лугу, умолк за деревней трактор. И лежит без конца и края, в лесах и перелесках, среди хлебов и льнов, возле рек и озер, с умолкшей церковью посередине, оплаканная русским певцом Россия.
Смолкни, военная труба! Уймись, велеречивый оратор! Не кривляйтесь, новомодные ревуны! Выключите магнитофоны и транзисторы, ребята!
Шапки долой, Россия!
Есенина поют!
Стихотворение «Над окошком месяц. Под окошком ветер…» датировано августом 1925 года. Вероятно, оно вдохновлено июльской поездкой Есенина в родное село Константиново, что в Рязанской губернии. Согласно воспоминаниям сестры поэта, прожил Сергей Александрович там около недели, которая была наполнена множеством событий. То время – самый разгар сенокоса. С погодой повезло – стояли теплые, сухие деньки. Практически каждый день Есенин проводил вне дома. Он активно помогал отцу с заготовкой сена. Как-то уехал на двое суток вместе с рыбацкой артелью. Меланхолия, которой пропитано стихотворение, может быть связана уже с августовским самочувствием Сергей Александровича. Тогда вместе с Софьей Андреевной Толстой он проживал в Баку. Врачи подозревали у него туберкулез. Есенин постоянно кашлял, сильно похудел, был задумчив и грустен.
Основное средство художественной выразительности, использованное в произведении «Над окошком месяц. Под окошком ветер…» — антитеза. Прошлое противопоставлено настоящему. Когда-то лирический герой был счастлив. Взаимная любовь окрыляла его, рождала музыку в душе. С течением времени все изменилось. Теперь для милой сердцу женщины он ничего не значит. Тальянка (разновидность гармони), на которой герой когда-то играл, сейчас звучит в руках другого человека. Ее одинокий голос кажется одновременно и родным, и бесконечно далеким. Здесь рождается вторая важная для текста антитеза. Свое Есенин противопоставляет чужому.
В стихотворении раскрывается тема времени. В его первых строках упомянуты вечные явления, которым тысячи лет, – месяц и ветер. Меняется жизнь лирического героя, но они остаются неизменными. Все повторяется в мире. Давным-давно с тальянкой ходил персонаж произведения. Сейчас на ней играет другой молодой человек.
Как и немалая часть лирики Есенина, стихотворение «Над окошком месяц, под окошком ветер…» отличается песенным характером. Для создания особой мелодичности Сергей Александрович использует вопросительные («Где ты моя липа? Липа вековая?») и назывные («Под окошком ветер») предложения, однородные члены предложения в качестве сказуемых («Облетевший тополь серебрист и светел»). Недаром произведение легло в основу около десятка музыкальных композиций. Среди их авторов – представители разных жанров – ВИА «Орэра», ансамбль «Радуница», трио «Реликт», П. И. Майборода.
Метки: Есенин