Сочинение на тему образ города в поэзии серебряного века
14 вариантов
Ночь темная одела острова.
Взошла луна. Весна вернулась.
Печаль светла. Душа моя жива.
И вечная холодная Нева
У ног сурово колыхнулась.
Острова и Нева здесь только названы:
целостного же образа Петербурга пока еще нет. Детали петербургского пейзажа,
встречающиеся в юношеских стихах Блока, не имели самостоятельного значения, но
играли роль чисто орнаментальную – в рамках основной темы духовных переживаний
поэта.
При всем том в юношеских стихах Блока
уже ощущается то лирическое чувство Петербурга, которое с такой силой выражено
в его более поздних произведениях. Примером можно считать стихотворение
“Помнишь ли город тревожный…” , где находим столь типичный для всего
ландшафта петербургской лирики и при всей импрессионистической беглости столь
эмоционально выразительный образ, как “синяя города мгла” .
В своих городских стихах начала
20-ого века Блок еще очень далек от реалистического изображения
действительности. Город предстает в них, по большой части, в фантастических и
“эсхатологических” (часто заимствованных из Апокалипсиса) образах, как некая
фантасмагория, призрачное и обманчивое видение. Этот город “странных и ужасных”
явлений, населенный “черными человечками” , “пьяными красными карликами” ,
“невидимками” . Даже строгие пластические образы петербургского пейзажа, вроде
знаменитых конных групп Клодта на Аничковом мосту (“Статуя” ) , истолкованы в
том же плане “странного и ужасного” .
Изживая свое соловьевство, Блок
открыл для себя новую “прекрасную, богатую и утонченную” тему, которую
определил как “мистицизм в повседневности” . Эта тема по преимуществу и
разрабатывалась им в 1904-1907 годах, и особенно широко – в стихах о городе. В
предисловии ко второму сборнику своей лирики (“Нечаянная радость” ) Блок писал,
что его душу тревожит город: “Там, в магическом вихре и свете, страшные и
прекрасные видения жизни” . Блок теперь уже всецело обращается к изображению
действительности, но по-прежнему видит ее в “магическом свете” , все еще
наделяет ее чертами фантастики и таинственности. В методах разработки темы
“мистицизма в повседневности” он оказывается особенно близок к Достоевскому. В
это время он читает пару его романов.
В стихах Блока о городе, написанных в
1904-1907 годах возникает уже цельный и локальный образ Петербурга. Это –
“гениальный город, полный дрожи”, полный противоречий “страшный” и “магический
мир” , где “ресторан открыт, как храм, а храм открыт, как ресторан” . За его
серой, прозаической внешностью сквозит иной, романтический облик “непостижимого
города” . В нем творится мистерия, и новая героиня блоковской поэзии – Снежная
Дева – “ночная дочь иных времен” и иных, далеких стран, принимает этот
прекрасный и “чарый” город, как свое царство:
И город мой железно-серый
Где ветер, дождь, и зыбь, и мгла,
С какой-то непонятной верой
Она, как существо, приняла.
Здесь – вершина принятия Петербурга
Блоком. В дальнейшем этот образ “непостижимого города” всегда сохранял свою
могущественную власть над сознанием поэта.
Тема Петербурга, как ставилась и
решалась она Блоком в стихах 1904-1907 годов, не исчерпывается изображением
“странных и прекрасных видений жизни” . Уже есть и другая сторона, имевшая для
Блока не менее важное значение и сыгравшая более значительную роль в процессе
его идейно-творческого развития, – сторона социальная.
В стихах о городе ее тема звучит с
особенным напряжением. Мощным потоком входят в эти стихи сцены горя и
обездоленности простого человека-труженика, обреченного в жертву
капиталистической эксплуатации. Городские стихи Блока рисуют яркую картину
социального неравенства, разделительные контрасты человеческого существования в
большом городе:
В кабаках, в переулках, в извивах,
В электрическом сне наяву
Я искал бесконечно красивых
И бессмертно влюбленных в молву.
В стихах Блока проходит целая галерея
образов людей, униженных и оскорбленных в этом сверкающем и сытом мире:
мать-самоубийца, бросившая своих детей (“Из газет” ) , бродяга “в измятом
картузе над взором оловянным”, гуляющие женщины, девушки, наклонившие лица над
скудной работой, “старуха нищая клюкою” , бродячий шарманщик…
В “мещанском” цикле 1906 года
(“Холодный день” , “В октябре” , “Окна во двор” , “Хожу, брожу понурой…” ,
“На чердаке” ) городская повседневность предстает уже без каких-либо
осложняющих социальную тему иллюзорных представлений, но во всей реалистической
конкретности:
Открыл окно. Какая хмурая
Столица в октябре!
Забитая лошадь бурая
Гуляет на дворе…
В городских стихах Блока запечатлен
также и другой облик Петербурга – облик рабочего Питера. Поэт разглядел в городской
повседневности не только “магические” видения в “электрическом сне наяву” , но
и “самые реальные” томления “рабьих трудов” , увидел, “как тяжело лежит работа
на каждой согнутой спине” , и нашел достойные и сильные слова о несчастных
людях, “убитых своим трудом” :… я запомнил эти лица И тишину пустых орбит И
обреченных вереница Передо мной везде стоит.
Петербург для Блока был неиссякаемым
источником новых образов, тем, пейзажей. Город был как раз тем вдохновителем
поэта, без которого он бы не просуществовал. Посвятив родному городу очень
большую часть своего творчества, Блок показал тем самым, что Петербург занимал
одно из первых мест в его жизни. Однажды, гуляя с В. Рождественским между
старых лип у Инженерного замка, Блок сказал: “Люблю я это место. Вот, дичает
город, скоро совсем зарастет травой, и от этого будет еще прекраснее… За
этими руинами всегда новая жизнь. Старое должно зарасти травой. И будет на этом
месте новый город. Как хотелось бы мне его увидеть!” Но Блок его не смог
увидеть. А жаль. Мы много потеряли! 3.Городская
тема в творчестве В.В.Маяковского
Для Маяковского обращение к теме
города было, кроме того, связано с футуризмом — искусством чисто городским.
Тема города подробно разрабатывается
в дооктябрьском творчестве Маяковского.
Город Маяковского постоянно находится
в движении, которое порождает неразбериху. Движение связано со звучанием: «На
царство базаров коронован шум»; «Рыжие дьяволы, вздымались автомобили, над
самым ухом взрывая гудки». Смесь постоянного движения и звучание порождает
эпитет: адище города.
Город Маяковского — это сплошное
нагромождение вещей и техники. На одном пейзаже сочетаются вывески, сельди из
Керчи, трамвай, аэропланы, фонари, железо поездов. Вещи Маяковским оживляются
(«в рельсах колебался рыжеватый кто-то», «Лебеди шей колокольных, гнитесь в
силках проводов»).
Город душит искусство, и поэтому в
городе Маяковского живут «братья писатели», которые постоянно напуганы городом,
что могут писать только про «пажей, любовь, дворцы и сирени куст». Воплощением
городского искусства становятся будущие вывески.
Город Маяковского кровожаден («Туман
с кровожадным лицом каннибала жевал невкусных людей»), он требует смертей.
Отсюда — постоянный мотив смерти, который появляется и в метафорах Маяковского
(«Где города повешены и в петле облака застыли башен кривые веси — иду один
рыдать, что перекрестком распяты городовые»). Смерть в город приносит и война,
причем это бедствие для всех городов (Ковно, Вена, Рим, Петербург). Город во
время войны страдает («Пальцы улиц ломала Ковна»).
Главный герой города — толпа,
воплощение города. Толпа ужасна, город губит в ней все человеческое. В городе
нет места отдельному человеку
(«Сбитый старикашка шарил очки»),
толпа делает его смешным. Тем более в городе нет места поэту, хотя поэт и
вмещает в себя толпу, она не понимает его. Это взвело на Голгофы аудиторий
Петрограда, Москвы, Одессы, Киева, и не было ни одного, который не кричал бы:
«Распни, распни его!» Но пусть толпа знает только два слова («сволочь» и еще
какое-то, кажется — «борщ»), поэт должен «не слушать, а рвать их». А так как
толпа не принимает душу поэта, он вкладывает ее в вещи, одушевляя их
(«Истомившимися по ласке губами тысячью поцелуев покрою умную морду трамвая»).
В городе нет места любви. Женщина
если и любит, то не человека, а его мясо. Отсюда — «враждующий букет бульварных
проституток», публичные дома. Постоянно упоминается Вавилон — всемирный город
блуда. Пошлая любовь связана с городской атрибутикой: «Женщины — фабрики без
дыма и труб — миллионами выделывали поцелуи, — всякие, большие, маленькие, —
мясистыми рычагами шлепающих губ».
В стихах о городе Маяковский
использует обычный прием изобразительности. «А в небо слипшиеся губы воткнули
каменные соски» — о высоких домах и низком петербургском небе. Основные цвета в
изображении города — ржавый, дымчатый, черный и кроваво-красный.
В стихах Маяковского появляется
призыв: «Бросьте города, глупые люди!», но поэт крепко связан с городом. «Город
в паутине улиц» — вот декорация трагедии «Владимир Маяковский», к нему же он
возвращается и в «Облаке в штанах», и в «Войне и мире», и в «Человеке».
Итак, с городом в дооктябрьском
творчестве Маяковского все четыре его «долой» — «Долой вашу любовь!», «Долой
вашу религию!», «Долой ваше искусство!», «Долой ваш строй!». Однако в
изображении старого, обветшавшего города улавливаются многие традиционные темы,
к примеру Блока и Достоевского (город блуда, город, душный для живых людей,
город капитализма, город жестокости, город вещей). Разрабатывается и
используется традиционная тема Петербурга — Петра. В стихотворении «Последняя
Петербургская сказка» первый раз используется прием оживления памятника, но
толпа гонит ожившего Петра на поле, и Петр оказывается «узником в собственном
городе».
Революция рушит старый город («Лодкой
подводной шел ко дну взорванный Петербург»). «Мы разливом второго потопа
перемоем миров города», — провозглашает Маяковский гибель старого города в
стихотворении «Наш марш». «Мы» — разрушающая и созидающая сила меняет город.
Все четыре «долой» воплощаются при
сломе старого города и при строительстве нового города. Город стал другим, в
нем родилась новая великая любовь к Родине и народу, по городам идут «миллионы
безбожников, язычников и атеистов». Новое революционное искусство остается
городским, оно выходит на его улицы. Старое — сметается, новое искусство
оживляет город: «Улицы — наши кисти. Площади — наши палитры». В поэме «150 000
000» Маяковский делает городскими привычные поэтические атрибуты: «Мы возьмем и
придумаем новые розы — розы столиц в лепестках площадей».
Старый город еще пока дает о себе
знать. В нем остаются обыватели («за зевакой зевака, штаны пришедшие Кузнецким
клешить»), мещане, бюрократы, хулиганы. Город и после революции хранит в себе
множество пороков, а потому поэт обращает на него и свою сатиру («Мои прогулки
сквозь улицы и переулки»).
Однако строятся новые города, над
которыми «реет красный флажок». И Маяковский рисует черты современного ему
города: город техники, электричества, метрополитена, машин, новых заводов.
Новый город «вскипает и строится», но стройка только начата, и современный
город — только преддверие того идеального «города-сада», о котором мечтал поэт
как о городе будущего. Заключение
Итак, одной из главных тем поэзии
Серебряного века стала тема города, прошедшая через все творчество поэтов,
таких как В.Брюсов, А. Блок, В. Маяковский. Продолжая и объединяя разнородные
традиции (Достоевского, Некрасова, Верлена, Бодлера и Верхарна), они стали, по
сути, первыми русскими поэтами – урбанистами XX в., отразившим обобщенный
образ новейшего капиталистического города
.Так В.Брюсов вначале ищет в
городских лабиринтах красоту, называет город “обдуманным чудом”,
любуется “буйством” людских скопищ и “священным сумраком”
улиц. Но при всей своей урбанистической натуре Брюсов изображал город
трагическим пространством, где свершается темные и непристойные дела людей:
убийства, разврат, революции и т. д. Стихи Брюсова перекликались со стихами
сверхурбаниста В. Маяковского.
Город Маяковского — город
капитализма, и это важно. Город «маячит в дымах фабрик», растет, жиреет. Поэт
изображает город как некоего монстра, который душит все живое, индивидуальное,
ведь не случайно героем стихов является обезличенная толпа. Но поэт поверил,
что революционные перемены, произошедшие в России смогут изменить городскую
жизнь или построить новый город – сад
В сознании и творчестве Александра
Блока тема и образ города, а именно, Петербурга играли исключительно важную
роль. Для Блока Петербург был поистине “действенным” городом, сильно и глубоко
действовавшим на его художественное сознание. Блок – это наиболее
“петербургский” из всех русских поэтов. Все его творчество проникнуто духом
Петербурга, насыщено его атмосферой. Хотя Блок очень редко называет в своих
стихах вещественные детали петербургского пейзажа, весь ландшафт его поэзии
неотделим в нашем восприятии и представлении от этого пейзажа – от
петербургских туманов, белых ночей, бледной зари, широкого течения Невы и
свежего морского ветра. С громадной силой Блок сумел поэтически выразить свое
чувство Петербурга.
Петербург Блока – это “страшный мир”
, полный острейших противоречий социального быта; это капиталистический город
со своими реально-историческими чертами своего облика. Это город, где “богатый
зол и рад” и “унижен бедный” . И вместе с тем это город полный бунтарской
революционной энергии, город людей, “поднимающихся из тьмы погребов” на штурм
старого мира. “Городские” стихи зрелого Блока проникнуты тем гуманистическим и
демократическим чувством и тем тревожным ощущением близящихся великих революционных
потрясений, которые с такой впечатляющей силы выражены в его творчестве.
Итак, подводя итог развитию городской
темы в поэзии, данных авторов нужно отметить двойственное отношение поэтов к
современному городу — продукту существующей цивилизации. Они , видя все ужасы,
страхи, которые несет город, одновременно пытается найти во всеобщем хаосе
урбанистической жизни яркую индивидуальность, необыкновенную личность, которая
приведет мир к обновлению.
1. Личность Брюсова, его воспитание.
2. Основа мировоззрения поэта.
3. Тема города в лирике поэта.
4. Обзорный анализ творчества.
Вокруг талантливые трусы
И обнаглевшая бездарь!..
И только вы, Валерий Брюсов,
Как некий равный государь…
И. Северянин
Начало XX века принесло с собой много нового и несвойственного другим эпохам. Появились новые жанры и направления, изменились описываемые образы и события. Эта эпоха знаменуется также появлением особого направления в искусстве — модернизма. В самом конце XIX столетия дитя модернизма — символизм — появляется и в российской литературе. А провозвестником и первым вождем символизма становится В. Я. Брюсов.
Поэзия Брюсова стоит особняком не только в рамках остального творческого потока серебряного века, но и в выбранном самим поэтом направлении. Да и сам поэт как личность выделялся среди своих современников. Его характер отличался какой-то кубообразностью, жесткостью, а в глазах, по воспоминаниям друзей, постоянно горела хитринка. Брюсов был очень сильной личностью, волевым человеком. Его не любили, как О. Э. Мандельштама, В. И. Иванова, И. Северянина или К. Д. Бальмонта. В личности Брюсова отсутствовало теплое человеческое обаяние. Часто образ поэта сравнивался с образом большого города — лишенного душевной теплоты, холодного и сурового, но от того не менее красивого и завораживающего, чем идиллический сельский пейзаж.
Такой оригинальный характер сложился не случайно, во многом на него оказало влияния воспитание поэта «в принципах материализма и атеизма». Настольными книгами в семье Брюсовых были сочинения Н. А. Некрасова и Д. И. Писарева, большим уважением пользовались естественные науки и вера в творца — человека. Так писал сам поэт в своем дневнике: «От сказок, от всякой “чертовщины” меня усердно оберегали, зато об идеях Дарвина и о принципах материализма я узнал раньше, чем научился умножению. Нечего говорить, что о религии в нашем доме и помину не было… после детских книжек настал черед биографий великих людей… Эти биографии произвели на меня сильнейшее впечатление: я начал мечтать, что сам непременно сделаюсь великим…».
Воспитание, полученное в детстве и юности, сказалось в дальнейшем на всем творческом пути Брюсова. Основой поэтической практики и эстетических мировоззрений стали такие направления, как субъективизм и индивидуализм. Он считал, что в искусстве, в частности в поэзии, более всего важна личность творца, а не само искусство. В этот период и формируется основной образ, прошедший через все творчество Брюсова — образ большого города.
Город — огромная махина, стремительно развивающаяся и растущая, со всеобщей механизацией и бурной промышленностью — вызывает тревогу и одновременное восхищение автора. «Стеклянный», «кирпичный», «стальной», «с железными жилами» город властвует над человеком/подавляя в нем личность. Он — средоточие всего самого грязного и отталкивающего, что есть в человеке — злобы, нищеты, греховности. В мире поэтики Брюсова нет места подобному зверю, несущему в себе квинтэссенцию всех негативных сторон цивилизации, и он уничтожает сам себя:
Коварный змей с волшебным взглядом!
В порыве ярости слепой
Ты нож, с своим смертельным ядом,
Сам подымаешь над собой.
Однако масштаб и величие большого города притягивает к себе человека, околдовывает и завораживает его:
Ты — чарователь неустанный,
Ты — не слабеющий магнит.
Однако нельзя сказать, что Брюсов абсолютно неприемлем город. Он, с одной стороны, отталкивает образ, объединяющий в себе все достижения цивилизации, но, с другой стороны, также понимает, что город также является центром науки, индустрии, культуры: Горят электричеством луны
На выгнутых длинных стеблях;
Звенят телеграфные струны
В незримых и нежных руках…
Развивая тему города, поэта мучают сомнения: он словно стоит на перепутье дорог, одна из которых ведет к шумной и холодной громаде города, а другая — в тихий и простой сельский уголок. Поэт ждет победителя города, ищет среди своего окружения того, кто сможет победить порочную современную цивилизацию. В лирике Брюсова, таким образом, открываются существующие проблемы — упадок жизни и отсутствие страсти, борьба энергии и утрата духовности, всеобщие блага и культурная смерть. Выход из сложившегося положения, победа над урбанистической машиной скрывается в сильной личности, преодолевающей городское могущество и приносящей с собой обновление, борьбу с пороками и грязью, культурное и духовное возрождение. Только в мире, населенном подобными людьми, может произойти рассвет такой цивилизации,. которая бы полностью удовлетворила мечты поэта и стала бы основой нового времени: У Но чуть заслышал я заветный зов трубы,
Едва раскинулись огнистые знамена,
Я — отзыв вам кричу, я — песенник борьбы,
Я вторю грому с небосклона.
Кинжал поэзии! Кровавый молний свет,
Как прежде, пробежал по этой верной стали,
И снова я с людьми, — затем, что я поэт.
В поэтическом мире Брюсова постоянно ведется война между холодным носителем цивилизации и сильной и пламенной личностью, не только способной к перерождению, и ведущей за собой кардинальные изменения современной цивилизации.
Испытывая некий скрываемый даже ос самого себя страх перед городом, поэт, тем не менее верит в существование его светлого начала и в победу добра и разума в этом мире:
Я люблю большие дома
И узкие улицы города, —
В дни, когда не настала зима,
А осень повеяла холодом.
Пространства люблю площадей,
Стенами кругом огражденные, —
В час, когда еще нет фонарей,
А затеплились звезды смущенные.
Город и камни люблю,
Грохот его и шумы певучие, —
В миг, когда песню глубоко таю,
Но в восторге слышу созвучия.
В своем творчестве Брюсов предпринимает попытку показать падение и разрушение порочного пространства больших городов, однако с эмоциональной точки зрения это удается ему хуже, чем В. В. Маяковскому или А. А. Блоку. Размышления над бездушием и бескультурьем городской цивилизации приводят поэта к мыслям о природе, однако сам он не верит в ее целительные способности. Он ищет в природе силу, способную вернуть утраченную современным человеком цельность личности, однако подобные «природные» стихотворения по силе замысла и красоте исполнения сильно уступают его урбанистической лирике. Своим творчеством Брюсов внес большой вклад в культуру серебряного века не только открытием символизма и субъективизма, но и появлением нового, яркого и сильного образа большого города.
Петербург — город с необыкновенной историей, который во все времена притягивал к себе внимание людей интеллигентных, творческих, неординарных. Этот город играет немаловажную роль в русской культуре. С момента сотворения града Петрова, город на Неве стал восприниматься не только, как столица, но и как символ великой России, символ лучших начинаний великого русского народа. Поэты, которые всегда были очень тонко чувствующими, творческими людьми, старались познать, запечатлеть Петербург, в его неповторимом облике, с его непростой внутренней душой.
Читая стихи поэтов ХVІІІ века, мы слышим, как раздаются возгласы восторга и удивления, адресованные этому славному городу
«Приятный брег! Любезная страна!
Где свой Нева поток стремит к пучине.
О! Прежде дебрь, се коль населена!
Мы град в тебе престольный видим ныне».
Так написал о новой столице Василий Тредиаковский. В поэзии Ломоносова, Державина, Кантемира и других поэтов той эпохи, часто упоминаются античные герои и боги. Поэты не перестают говорить о том, как в гибельном месте, на болоте «вдруг» возник новый город. Но в те времена не принято было говорить и вспоминать о том, сколько человеческих жизней было загублено для того, чтобы появился этот неповторимый город, это «невское чудо». Но в народной памяти сохранилась страшная правда обо всех человеческих жертвах, и в устном народном преданье возник мотив вины Петербурга, проклятого города, построенного на костях. Этот мотив, где будет предрекаться гибель проклятого города, где будет осуждаться его основатель, будет звучать еще долго в русском искусстве и литературе. Ну а пока поэты этой эпохи славят величественный город Петербург и его основателя, царя Петра.
Минул век со дня основания Петербурга, постепенно уходят из русской поэзии громкие восторги и риторика. Наступает ХІХ век и в стихах поэтов мы видим преимущественно выражение личной симпатии к Петербургу. Произведением искусства воспринимает этот город поэт Батюшков. Баратынский называет «русскими Афинами», а Батюшков пишет о том, что именно здесь произошел «юных русских муз блистательный рассвет».
Городом благородных стремлений, больших надежд, городом декабристов и ПушкинА, таким образ Петербурга мы видим в поэзии начала ХІХ века. Очень ярко отражена петербургская жизнь той эпохи в первой главе «Евгения Онегина» ПушкинА. Там мы слышим во всем многообразии лексику, присущую тому времени: «гражданин», Адам Смит, Байрон, Руссо, «свобода», «вольность», «томленье жизнью». Именно в такой атмосфере поэты-декабристы создавали свои произведения, представляя Петербург в непривычном свете.
«Северная Пальмира» Бестужева-Марлинского сменяется «роскошным Вавилоном». А у Рылеева Петербург становится гибельным местом:
«Едва заставу Петрограда
Певец унылый миновал,
Как раздалась в душе отрада,
И я дышать свободней стал,
Как будто вырвался из ада…
(«Давно мне сердце говорило…», 1821)
У ПушкинА Петербург противоречив, вызывает двойственные чувства:
«Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит…».
В поэме ПушкинА «Медный всадник» отражена более чем вековая история Петербурга. Эта поэма является одним из самых загадочных произведений русской литературы. Петербургу в этой поэме посвящены всем известные, гениальные строки:
«Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла».
На первый взгляд название поэмы подразумевает, что главным героем является царь, основатель Петербурга, но…
в действительности, в ходе развития действия поэмы, оказывается, что исторически значимой является жизнь обыкновенного петербургского жителя. Не сопоставимый с Петром Великим в обыденной жизни, Евгений становится ему равным в общечеловеческом понимании, когда «прояснились в нем страшно мысли». Здесь противостоят две правды: «правда» преобразователя России Петра I и «правды» обыкновенного страдающего человека.
Поэма » Медный всадник» стала определяющей в дальнейшем развитии истории русской литературы. В 30-40-х годах XIX века тема Петербурга оказывается в центре споров славянофилов и западников. Славянофилы видят в Петербурге олицетворение жизни обезличенной, холодной, которая обречена на омертвение и бюрократизм. Вот как написал о городе А. С. Хомяков:
«Здесь, где гранитная пустыня
Гордится мертвой красотой…».
В своем стихотворении «Петру», которое было запрещенным и ходило в списках, и которое воспринимали как программное произведение славянофилов, Константин Аксаков писал:
«Ты граду дал свое названье,
Лишь о тебе гласит оно».
В прозе Гоголя блестяще продолжена тема конфликта «маленького человека» и равнодушие к его страданиям казенного Петербурга. Хоть Гоголь и не описывает сам город и его архитектурные достопримечательности, но в повестях «Нос», «Записки сумасшедшего», «Невский проспект», «Шинель» он создает образ столицы, который раскрывает нравственную суть Петербурга.
Не остался равнодушным к петербургской теме и сделал новые открытия в своем творчестве Николай Некрасов. В его поэзии мы видим, как противопоставлены два мира: Петербург и провинция, и эти миры одинаково губительны для талантливых и молодых сил. В поэме «Несчастные» герой связан с обоими мирами.
«…Воображенье
К столице юношу манит,
Там слава, там простор, движенье…
Но Некрасов показывает Петербург городом роковым, беспощадным жестоким.
Пройдут года в борьбе бесплодной,
И на красивые плиты,
Как из машины винт негодный,
Быть может, будешь брошен ты?»
В своих стихах Некрасов как бы случайно описывает эпизоды городской жизни, детали, но по ним мы видим проявление социальных драм и трагическую суть жизни. Особенно ярко изображены такие сцены в стихотворении «Утро»: «офицеры… скачут за город, будет дуэль», «торгаши просыпаются», «проститутка домой на рассвете поспешает», «на позорную площадь кого-то провезли».
В средине века тема жизни бедняков стала слишком ходовой в литературе, произошло обесценивание этой темы. В цикле «О погоде» Некрасов заявляет, что эта тема себя исчерпала и предлагает сменить гуманизм «не словах» на гуманизм в поступках.
К концу XIX века Петербург становится большим капиталистическим городом, меняется его архитектура, стиль и ритм жизни. Огромное значение для поэтов и писателей того времени приобрел образ Петербурга, созданный Достоевским: «самый отвлеченный умышленный город», «самый фантастический». В страшном душевном напряжении, чуть ли не на грани катастрофы, живут герои Достоевского. Возможно, эта катастрофа и сможет разрешить их проблемы и обозначит самое главное в их жизни.
Не ослабевал интерес к петербургской теме и в начале XX века, к тому же в 1903 году отмечался двухсотлетний юбилей города. Любовь к старому Петербургу пробуждали своей деятельностью и журнал «Мир искусства», художники Бенуа, Остроумова-Лебедева, Добужинский и др. Но в литературе не могло проявится в полной мере чисто эстетическое отношение к Петербургу. Иннокентий Анненский объясняет это тем, что: «Петра творенье» стало уже легендой, прекрасной легендой… Теперь нам грезятся новые символы, нас осаждают другие волнения, потому что мы прошли сквозь Гоголя и нас пытали Достоевским».
Петербург – город с необыкновенной историей, который во все времена притягивал к себе внимание людей интеллигентных, творческих, неординарных. Этот город играет немаловажную роль в русской культуре. С момента сотворения града Петрова, город на Неве стал восприниматься не только, как столица, но и как символ великой России, символ лучших начинаний великого русского народа. Поэты, которые всегда были очень тонко чувствующими, творческими людьми, старались познать, запечатлеть Петербург, в его неповторимом облике, с его непростой внутренней душой.
Читая стихи поэтов ХVІІІ века, мы слышим, как раздаются возгласы восторга и удивления, адресованные этому славному городу
«Приятный брег! Любезная страна!
Где свой Нева поток стремит к пучине.
О! Прежде дебрь, се коль населена!
Мы град в тебе престольный видим ныне».
Так написал о новой столице Василий Тредиаковский. В поэзии Ломоносова, Державина, Кантемира и других поэтов той эпохи, часто упоминаются античные герои и боги. Поэты не перестают говорить о том, как в гибельном месте, на болоте «вдруг» возник новый город. Но в те времена не принято было говорить и вспоминать о том, сколько человеческих жизней было загублено для того, чтобы появился этот неповторимый город, это «невское чудо». Но в народной памяти сохранилась страшная правда обо всех человеческих жертвах, и в устном народном преданье возник мотив вины Петербурга, проклятого города, построенного на костях. Этот мотив, где будет предрекаться гибель проклятого города, где будет осуждаться его основатель, будет звучать еще долго в русском искусстве и литературе. Ну а пока поэты этой эпохи славят величественный город Петербург и его основателя, царя Петра.
Минул век со дня основания Петербурга, постепенно уходят из русской поэзии громкие восторги и риторика. Наступает ХІХ век и в стихах поэтов мы видим преимущественно выражение личной симпатии к Петербургу. Произведением искусства воспринимает этот город поэт Батюшков. Баратынский называет «русскими Афинами», а Батюшков пишет о том, что именно здесь произошел «юных русских муз блистательный рассвет».
Городом благородных стремлений, больших надежд, городом декабристов и Пушкина, таким образ Петербурга мы видим в поэзии начала ХІХ века. Очень ярко отражена петербургская жизнь той эпохи в первой главе «Евгения Онегина» Пушкина. Там мы слышим во всем многообразии лексику, присущую тому времени: «гражданин», Адам Смит, Байрон, Руссо, «свобода», «вольность», «томленье жизнью». Именно в такой атмосфере поэты-декабристы создавали свои произведения, представляя Петербург в непривычном свете.
«Северная Пальмира» Бестужева-Марлинского сменяется «роскошным Вавилоном». А у Рылеева Петербург становится гибельным местом:
«Едва заставу Петрограда
Певец унылый миновал,
Как раздалась в душе отрада,
И я дышать свободней стал,
Как будто вырвался из ада…
(“Давно мне сердце говорило…”, 1821)
У Пушкина Петербург противоречив, вызывает двойственные чувства:
«Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит…».
В поэме Пушкина «Медный всадник» отражена более чем вековая история Петербурга. Эта поэма является одним из самых загадочных произведений русской литературы. Петербургу в этой поэме посвящены всем известные, гениальные строки:
«Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла».
На первый взгляд название поэмы подразумевает, что главным героем является царь, основатель Петербурга, но в действительности, в ходе развития действия поэмы, оказывается, что исторически значимой является жизнь обыкновенного петербургского жителя. Не сопоставимый с Петром Великим в обыденной жизни, Евгений становится ему равным в общечеловеческом понимании, когда «прояснились в нем страшно мысли». Здесь противостоят две правды: «правда» преобразователя России Петра I и «правды» обыкновенного страдающего человека.
Поэма « Медный всадник» стала определяющей в дальнейшем развитии истории русской литературы. В 30-40-х годах XIX века тема Петербурга оказывается в центре споров славянофилов и западников. Славянофилы видят в Петербурге олицетворение жизни обезличенной, холодной, которая обречена на омертвение и бюрократизм. Вот как написал о городе А.С.Хомяков:
«Здесь, где гранитная пустыня
Гордится мертвой красотой…».
В своем стихотворении «Петру», которое было запрещенным и ходило в списках, и которое воспринимали как программное произведение славянофилов, Константин Аксаков писал:
«Ты граду дал свое названье,
Лишь о тебе гласит оно».
В прозе Гоголя блестяще продолжена тема конфликта «маленького человека» и равнодушие к его страданиям казенного Петербурга. Хоть Гоголь и не описывает сам город и его архитектурные достопримечательности, но в повестях «Нос», «Записки сумасшедшего», «Невский проспект», «Шинель» он создает образ столицы, который раскрывает нравственную суть Петербурга.
Не остался равнодушным к петербургской теме и сделал новые открытия в своем творчестве Николай Некрасов. В его поэзии мы видим, как противопоставлены два мира: Петербург и провинция, и эти миры одинаково губительны для талантливых и молодых сил. В поэме «Несчастные» герой связан с обоими мирами.
«…Воображенье
К столице юношу манит,
Там слава, там простор, движенье…
Но Некрасов показывает Петербург городом роковым, беспощадным жестоким.
Пройдут года в борьбе бесплодной,
И на красивые плиты,
Как из машины винт негодный,
Быть может, будешь брошен ты?»
В своих стихах Некрасов как бы случайно описывает эпизоды городской жизни, детали, но по ним мы видим проявление социальных драм и трагическую суть жизни. Особенно ярко изображены такие сцены в стихотворении «Утро»: «офицеры… скачут за город, будет дуэль», «торгаши просыпаются», «проститутка домой на рассвете поспешает», «на позорную площадь кого-то провезли».
В средине века тема жизни бедняков стала слишком ходовой в литературе, произошло обесценивание этой темы. В цикле «О погоде» Некрасов заявляет, что эта тема себя исчерпала и предлагает сменить гуманизм «не словах» на гуманизм в поступках.
К концу XIX века Петербург становится большим капиталистическим городом, меняется его архитектура, стиль и ритм жизни. Огромное значение для поэтов и писателей того времени приобрел образ Петербурга, созданный Достоевским: «самый отвлеченный умышленный город», «самый фантастический». В страшном душевном напряжении, чуть ли не на грани катастрофы, живут герои Достоевского. Возможно, эта катастрофа и сможет разрешить их проблемы и обозначит самое главное в их жизни.
Не ослабевал интерес к петербургской теме и в начале XX века, к тому же в 1903 году отмечался двухсотлетний юбилей города. Любовь к старому Петербургу пробуждали своей деятельностью и журнал «Мир искусства», художники Бенуа, Остроумова-Лебедева, Добужинский и др. Но в литературе не могло проявится в полной мере чисто эстетическое отношение к Петербургу. Иннокентий Анненский объясняет это тем, что: “Петра творенье” стало уже легендой, прекрасной легендой… Теперь нам грезятся новые символы, нас осаждают другие волнения, потому что мы прошли сквозь Гоголя и нас пытали Достоевским”.
Новое слово в русскую поэзию устремлялись привнести символисты — романтики серебряного века, которые видели преображение людей в слиянии красивого и священного — искусства и религии. Одна из ветвей, отошедшая от ствола символизма — акмеисты — наоборот же, начали прославлять земное существование многообразия всей его красоты. Футуристы же с их тяготением к словотворчеству шли в ногу с европейскими авангардистами от художества. Футуристический экспрессионизм, запах бунтарства, рвение к эпатажу привнесли новую «струю» энергии в поэзию этой эпохи, сделав серебряный век русской поэзии ещё многообразнее и богаче.
Русская поэзия “серебряного века” формировалась в атмосфере всеобщего культурного взлета, как значительнейший его эпизод. Типично, что в одно и то же время в одной стране могли созидать такие яркие дарования, как А. Блок и В. Маяковский, А. Белый и В. Ходасевич. Этот перечень поэтом можно перечислять и перечислять. В мировой истории литературы это явление было неповторимым.
Основные черты и значение “Серебряного века” для России
Художественная литература рубежа веков – важнейшая страничка в культурном наследии России. Идейная двойственность, многозначность были присущи не лишь художественным фронтам и течениям, однако и творчеству отдельных писателей, живописцев, композиторов. Это был период обновления различных видов и жанров художественного творчества, переосмысления, “всеобщей переоценки ценностей”, сообразно выражению М. В. Нестерова. Разноплановым было отношение к наследию революционных демократов даже в среде последовательно думающих деятелей культуры. Суровой критике со стороны почти всех художников-реалистов подвергся примат социальности в передвижничестве.
Начало XX столетия вошло в историю литературы под красивым именем “серебряного века”. На этот период пришелся великий взлет русской культуры, обогативший поэзию новыми именами. Начало “серебряного века” пришлось на 90-е годы XIX столетия, его связывают с появлением таких замечательных поэтов, как В. Брюсов, И. Анненский, К. Бальмонт. Расцветом этого периода в русской культуре считают 1915 год — время его наивысшего подъема.
Нам известны тревожные исторические события этого времени. Поэты, как и политики, пытались открыть для себя что-то новое. Политики добивались социальных перемен, поэты искали новые формы художественного отображения мира. На смену классике XIX века приходят новые литературные течения: символизм, акмеизм, футуризм.
Одним из первых альтернативных литературных течений стал символизм, объединивший таких поэтов, как К. Бальмонт, В. Брюсов, А. Белый и других. Символисты считали, что новое искусство должно передавать настроения, чувства и мысли поэта при помощи образов-символов. При этом художник познает окружающий мир не в результате раздумий, а в процессе литературного творчества — в момент ниспосланного ему свыше творческого экстаза.
Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене…
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине…
Так описывал ощущение зарождения творческой идеи наиболее яркий представитель символизма В. Брюсов. Он сформулировал в своем творчестве идеи этого литературного направления. В стихотворении “Юному поэту” мы находим такие строки:
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета.
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее — область поэта.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.
Но эти заветы не означают, что поэт не должен видеть жизни, создавать искусство ради искусства. Это доказывает многогранная поэзия самого Брюсова, отображающая жизнь во всем ее разнообразии. Поэт находит удачное сочетание формы и содержания. Он пишет:
И я хочу, чтоб все мои мечты,
Дошедшие до слова и до света,
Нашли себе желанные черты.
Для символистов характерна сосредоточенность на внутреннем мире поэта. У К. Бальмонта, например, внешний мир существовал лишь для того, чтобы поэт мог выразить в нем свои собственные переживания:
Я ненавижу человечество,
Я от него бегу, спеша.
Мое единое отечество —
Моя пустынная душа.
Это видно и на примере следующих строк, где обращенность Бальмонта к внутреннему миру отражена не только содержанием, но и формой (частое использование местоимения “я”):
Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.
В поэзии К.Бальмонта можно найти отражение всех его душевных переживаний. Именно они, по мнению символистов, заслуживали особого внимания. Бальмонт старался запечатлеть в образе, в словах любое, пусть даже мимолетное, ощущение. Поэт пишет:
Я не знаю мудрости, годной для других,
Только мимолетности я влагаю в стих.
В каждой мимолетности вижу я миры,
Полные изменчивой радужной игры.
В споре с символизмом родилось новое литературное течение “серебряного века” — акмеизм. Поэты этого направления — Н.Гумилев, А.Ахматова, О.Мандельштам — отвергали тягу символизма к неизведанному, чрезмерную сосредоточенность поэта на внутреннем мире. Они проповедовали идею отображения реальной жизни, обращения поэта к тому, что можно познать. А посредством отображения реальности художник-акмеист становится причастным к ней.
И действительно, в творчестве Николая Гумилева мы находим в первую очередь отражение окружающего мира во всех его красках. В его поэзии мы находим экзотические пейзажи и обычаи Африки. Поэт глубоко проникает в мир легенд и преданий Абиссинии, Рима, Египта. Об этом говорят такие строки:
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере
Чад Изысканный бродит жираф.
Каждое стихотворение Гумилева открывает новую грань взглядов поэта, его настроений, видения мира. Например, в стихотворении “Капитаны” он предстает перед нами как певец отваги, риска, смелости. Поэт поет гимн людям, бросающим вызов судьбе и стихиям:
Быстрокрылых ведут капитаны —
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель.
Чья не пылью затерянных хартий —
Сольто моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь.
Содержание и изысканный стиль стихов Гумилева помогают нам ощутить полноту жизни. Они являются подтверждением того, что человек сам может создать яркий, красочный мир, уйдя от серой будничности.
К миру прекрасного приобщает нас и поэзия Анны Ахматовой. Ее стихи поражают внутренней силой чувства. Поэзия Ахматовой — это и исповедь влюбленной женской души, и чувства человека, живущего всеми страстями XX века. По словам О. Мандельштама, Ахматова “принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа XIX века”. И действительно, любовная лирика Ахматовой воспринимается как огромный роман, в котором переплетаются многие человеческие судьбы. Но чаще всего мы встречаем образ женщины, жаждущей любви, счастья:
Настоящую нежность не спутаешь
Ни с чем, и она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь
Мне плечи и грудь в меха.
И напрасно слова покорные
Говоришь о первой любви.
Как я знаю эти упорные
Несытые взгляды твои!
Пришедшее на смену акмеизму новое литературное течение “серебряного века” — футуризм — отличалось агрессивной оппозиционностью традиционным стихам поэтов-классиков. Первый сборник футуристов назывался “Пощечина общественному вкусу”. С футуризмом было связано раннее творчество Владимира Маяковского. В ранних стихах поэта чувствуется желание поразить читателя необычностью своего видения мира. Например, в стихотворении “Ночь” Маяковский использует неожиданное сравнение. У поэта освещенные окна ночного города вызывают ассоциацию с веером карт. В представлении читателя возникает образ города-игрока:
Багровый и белый отброшен и скомкан,
В зеленый бросали горстями дукаты,
А черным ладоням сбежавшихся окон
Раздали горящие желтые карты.
Поэты-футуристы В. Маяковский, В. Хлебников, В. Каменский противопоставляли себя классической поэзии, они старались найти новые поэтические ритмы и образы, создать поэзию будущего.
Поэзия “серебряного века” открывает нам неповторимый и удивительный мир красоты и гармонии. Она учит нас видеть прекрасное в обыденном, глубже понимать внутренний мир человека. А поиски поэтами “серебряного века” новых стихотворных форм, переосмысление ими роли творчества дают нам более глубокое понимание поэзии.
Начало XX века вошел в историю литературы под красивым названием «серебряный век». На этот период пришелся великий взлет русской культуры, пополнивший поэзию новыми именами. Начало «серебряного века» пришелся на девяностые годы XIX столетия, его связывают с появлением таких замечательных поэтов, как В. Брюсов, И. Анненский, К. Бальмонт. Расцветом этого периода в русской культуре считают 1915 год — время его наивысшего подъема. Нам известны тревожные исторические события этого времени. Поэты, как и политики, пытались открыть для себя нечто новое. Политики добивались социальных изменений, поэты искали новые формы художественного отображения мира. На смену классике XIX века приходят новые литературные течения: символизм, акмеизм, футуризм. Одним из первых альтернативных литературных течений стал символизм, объединивший таких поэтов, как К. Бальмонт, В. Брюсов, А. Белый и другие. Символисты считали, что новое искусство должно передавать настроение, чувства и мысли поэта с помощью способов-символов. Прежде художник познает окружающий мир не в результате размышлений, а в процессе литературного творчества — в момент послание ему через творческое самозабвения. «Тень Несотворенных произведений вихитуе в снах, Словно лопасти латаные На эмалевой стене … полусонные чертят звуки В звонкой-звучащей тишине …». Так описывал ощущения зарождения творческой идеи наиболее яркий представитель символизма Валерий Брюсов. Он сформулировал в своем творчестве идеи этой литературного течения. В стихотворении «Юному поэту» мы находим такие строки:
Юноша бледный со взором горящим, Ныне даю я тебе три заветы Первый прими: не живи настоящим, Только будущее — область поэта. Помни второй: никому не жалеть, Сам же себя полюби беспредельно Третий не забывай: поклоняйся искусству, Только ему , бездумно, бесцельно. Но эти заветы не означают, что поэт не должен видеть жизнь, создавать искусство ради искусства. Это доказывает многогранная поэзия самого Брюсова, отображающая жизнь во всей ее разнообразии. Поэт находит удачное сочетание формы и содержания. Он пишет: «И я желаю, чтобы все мои мечты, Что пришли к слову и к свету, Нашли себе желанные черты. Для символистов характерна сосредоточенность на внутреннем мире поэта. У К. Бальмонта, например, внешний мир существовал лишь для того, чтобы поэт мог выразить в нем свои собственные чувства: «Я ненавижу человечество, Я от него убегаю, спеша. Моя единственная родина — словно пустая душа ». Это видно и на примере следующих строк, где направленность Бальмонта к внутреннему миру отражена не только содержанием, но и формой (частое использование местоимения «я»):
Я мечтой улавливал тени, идущих Что идут тени дня, Погасает, Я на башню сходил, и дрожали ступени, И дрожали ступени под ногю у меня в поэзии К. Бальмонта можно найти отражение всех его душевных переживаний. Именно они, по мнению символистов, заслуживали особого внимания. Бальмонт пытался воспроизвести в образе, в словах любое, пусть даже временное, ощущение Поэт пишет: Я не знаю мудрости, годной для других, Только мимолетности я вкладываю в стих в каждой мимолетности вижу я миры, Полные изменчивой радужной игры. В споре с символизмом родилось новое литературное течение «серебряного века» — акмеизм. Поэты этого направления — Н. Гумилев, А. Ахматова, О. Мандельштам — отвергали стремление символизма к неизведанному, чрезмерную сосредоточенность поэта на внутреннем мире. Они распространяли идею отображения реальной жизни, обращения поэта к тому, что можно узнать. А с помощью отображения реальности художник-акмеистов становится Причастный к ней. И действительно, в творчестве Николая Гумилева мы находим в первую очередь отражение окружающего мира во всех его красках. В его поэзии мы находим экзотические пейзажи и обычаи Африки. Поэт глубоко проникает в мир легенд и преданий Абиссинии, Рима, Египта. Об этом говорят такие строки:
Я знаю веселые сказки таинственных стран Про черную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, Ты верить не хочешь во что-либо, кроме дождя. И как я тебе расскажу о тропический сад, Про стройные пальмы, про запах невероятных трав … Ты плачешь? Послушай … далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф. Каждый стих Гумилева открывает новую грань взглядов поэта, его настроений, видения мира. Например, в стихотворении «Капитаны» он предстает перед нами как певец отваги, риска, смелости. Поэт поет гимн людям, бросающим вызов судьбе и стихиям:
Быстрокрылые ведут капитаны — Открыватели новых земель, Для кого не страшны ураганы, Кто понес мальстрьомы и моль … Кто иглой на разорванной карте Отмечает свой смелый путь. Содержание и изысканный стиль стихов Гумилева помогают нам ощутить полноту жизни и являются подтверждением того, что человек сам может создать яркий, красочный мир, уйдя от серой обыденности. К миру прекрасного вводит нас и поэзия Анны Ахматовой. Ее стихи поражают внутренней силой чувства. Поэзия Ахматовой — это и исповедь влюбленной женской души, и чувства человека, живущего всеми страстями XX века. По словам О. Мандельштама, Ахматова «принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа XIX века». И действительно, любовная лирика Ахматовой воспринимается как огромный роман, в котором переплетаются многие человеческих судеб. Но чаще всего мы встречаем образ женщины, жаждущего любви, счастья:
Нынешнюю нежность не спутаешь Ни с чем, и она тихая Ты зря бережно угла Мне плечи и грудь в меха. И напрасно слова покорные Говоришь о первой любви … Как я знаю эти упорные жадные взгляды твои! Пришла на смену акмеизма новая литературная течение «серебряного века» — футуризм — которая отличалась агрессивным оппозиционностью традиционным стихам поэтов-классиков. Первый сборник футуристов назывался «Пощечина общественному вкусу». С футуризмом было связано раннее творчество Владимира Маяковского. В ранних стихах поэта чувствуется желание поразить читателя необычностью своего видения мира. Например, в стихотворении «Ночь» Маяковский использует неожиданное сравнение. У поэта освещенные окна ночного города вызывают ассоциацию с веером карт. В воображении читателя возникает образ города-игрока:
Багровый и белый отброшен и смят, В зеленый бросали горстями дукаты, А черным ладонями окон, совпавшие, Раздали горящие желтые карты. Поэты-футуристы В. Маяковский, В. Хлебников, В. Каменский противопоставляли себя классической поэзии, они пытались найти новые поэтические ритмы и образы, создать поэзию будущего. Поэзия «серебряного века» открывает нам неповторимый и удивительный мир красоты и гармонии. Она учит нас видеть прекрасное в обыденном, глубже понимать внутренний мир человека. А поиски поэтами «серебряного века» новых стихотворных форм, переосмысление ими роли творчества дают нам более глубокое понимание поэзии.
и она тихая Ты зря бережно угла Мне плечи и грудь в меха. И напрасно слова покорные Говоришь о первой любви … Как я знаю эти упорные жадные взгляды твои! Пришла на смену акмеизма новая литературная течение «серебряного века» — футуризм — которая отличалась агрессивным оппозиционностью традиционным стихам поэтов-классиков. Первый сборник футуристов назывался «Пощечина общественному вкусу». С футуризмом было связано раннее творчество Владимира Маяковского. В ранних стихах поэта чувствуется желание поразить читателя необычностью своего видения мира. Например, в стихотворении «Ночь» Маяковский использует неожиданное сравнение. У поэта освещенные окна ночного города вызывают ассоциацию с веером карт. В воображении читателя возникает образ города-игрока:
Багровый и белый отброшен и смят, В зеленый бросали горстями дукаты, А черным ладонями окон, совпавшие, Раздали горящие желтые карты. Поэты-футуристы В. Маяковский, В. Хлебников, В. Каменский противопоставляли себя классической поэзии, они пытались найти новые поэтические ритмы и образы, создать поэзию будущего. Поэзия «серебряного века» открывает нам неповторимый и удивительный мир красоты и гармонии. Она учит нас видеть прекрасное в обыденном, глубже понимать внутренний мир человека. А поиски поэтами «серебряного века» новых стихотворных форм, переосмысление ими роли творчества дают нам более глубокое понимание поэзии.
(Анна Ахматова)
Тематика акмеизма полностью соответствовала этим принципам, основными были: тема земной красоты, тема духовного мира человека (его переживаний, чувств, эмоций). Акмеисты нередко обращались к библейским и мифологическим образам и сюжетам.
(Владимир Маяковский)
Следующее течение – футуризм – особенно полюбилось современникам. Это было авангардное направление, которое заявляло: «Границ не существует!» Основными образами футуризма были образ своего высшего «я», мотив поклонения разрушению, образ презренной буржуазии и образ человека тонкой душевной организации. Поскольку футуризм тяготел к живописи, то поэты (Маяковский, Северянин, Хлебников, Крученых, Каменский) придавали большое значение форме: появлялись авторские неологизмы, устаревшая система построения фраз и рифмы жестко критиковались.
(Сергей Есенин)
Новокрестьянская поэзия в качестве направления заняла одну из лидирующих позиций в литературе Серебряного века. Поэты этого направления (Есенин, Клюев, Клычков) особое внимание уделяли образам и тематике, а именно теме деревенской России, образу матери-природы, фольклорным образам и мотивам.
Серебряный век русской поэзии по праву можно назвать выразительным и ослепительным временем. Этот период подарил литературе чувственного, смелого и яркого лирического героя в условиях неспокойной атмосферы. На поэзию Серебряного века оказали большое внимание революция, война, кризис личности. Поэзия этого времени неординарная, непредсказуемая, главный образ Серебряного века – человек, лишившийся всего, но с гордо поднятой головой преодолевающий невзгоды.
Начало XX столетия вошло в историю литературы под красивым именем «серебряного века». На этот период пришелся великий взлет русской культуры, обогативший поэзию новыми именами. Начало «серебряного века» пришлось на 90-е годы XIX столетия, его связывают с появлением таких замечательных поэтов, как В. Брюсов, И. Анненский, К. Бальмонт. Расцветом этого периода в русской культуре считают 1915 год — время его наивысшего подъема.
Нам известны тревожные исторические события этого времени. Поэты, как и политики, пытались открыть для себя что-то новое. Политики добивались социальных перемен, поэты искали новые формы художественного отображения мира. На смену классике XIX века приходят новые литературные течения: символизм, акмеизм, футуризм.
Одним из первых альтернативных литературных течений стал символизм, объединивший таких поэтов, как К. Бальмонт, В. Брюсов, А. Белый и других. Символисты считали, что новое искусство должно передавать настроения, чувства и мысли поэта при помощи образов-символов. При этом художник познает окружающий мир не в результате раздумий, а в процессе литературного творчества — в момент ниспосланного ему свыше творческого экстаза.
Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене…
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине…
Так описывал ощущение зарождения творческой идеи наиболее яркий представитель символизма В. Брюсов. Он сформулировал в своем творчестве идеи этого литературного направления. В стихотворении «Юному поэту» мы находим такие строки:
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета.
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее — область поэта.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.
Но эти заветы не означают, что поэт не должен видеть жизни, создавать искусство ради искусства. Это доказывает многогранная поэзия самого Брюсова, отображающая жизнь во всем ее разнообразии. Поэт находит удачное сочетание формы и содержания. Он пишет:
И я хочу, чтоб все мои мечты,
Дошедшие до слова и до света,
Нашли себе желанные черты.
Для символистов характерна сосредоточенность на внутреннем мире поэта. У К. Бальмонта, например, внешний мир существовал лишь для того, чтобы поэт мог выразить в нем свои собственные переживания:
Я ненавижу человечество,
Я от него бегу, спеша.
Мое единое отечество —
Моя пустынная душа.
Это видно и на примере следующих строк, где обращенность Бальмонта к внутреннему миру отражена не только содержанием, но и формой (частое использование местоимения «я»):
Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.
В поэзии К. Бальмонта можно найти отражение всех его душевных переживаний. Именно они, по мнению символистов, заслуживали особого внимания. Бальмонт старался запечатлеть в образе, в словах любое, пусть даже мимолетное, ощущение. Поэт пишет:
Я не знаю мудрости, годной для других,
Только мимолетности я влагаю в стих.
В каждой мимолетности вижу я миры,
Полные изменчивой радужной игры.
В споре с символизмом родилось новое литературное течение «серебряного века» — акмеизм. Поэты этого направления — Н. Гумилев, А. Ахматова, О. Мандельштам — отвергали тягу символизма к неизведанному, чрезмерную сосредоточенность поэта на внутреннем мире. Они проповедовали идею отображения реальной жизни, обращения поэта к тому, что можно познать. А посредством отображения реальности художник-акмеист становится причастным к ней.
И действительно, в творчестве Николая Гумилева мы находим в первую очередь отражение окружающего мира во всех его красках. В его поэзии мы находим экзотические пейзажи и обычаи Африки. Поэт глубоко проникает в мир легенд и преданий Абиссинии, Рима, Египта. Об этом говорят такие строки:
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Каждое стихотворение Гумилева открывает новую грань взглядов поэта, его настроений, видения мира. Например, в стихотворении «Капитаны» он предстает перед нами как певец отваги, риска, смелости. Поэт поет гимн людям, бросающим вызов судьбе и стихиям:
Быстрокрылых ведут капитаны —
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель.
Чья не пылью затерянных хартий —
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь.
Содержание и изысканный стиль стихов Гумилева помогают нам ощутить полноту жизни. Они являются подтверждением того, что человек сам может создать яркий, красочный мир, уйдя от серой будничности.
К миру прекрасного приобщает нас и поэзия Анны Ахматовой. Ее стихи поражают внутренней силой чувства. Поэзия Ахматовой — это и исповедь влюбленной женской души, и чувства человека, живущего всеми страстями XX века. По словам О. Мандельштама, Ахматова «принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа XIX века». И действительно, любовная лирика Ахматовой воспринимается как огромный роман, в котором переплетаются многие человеческие судьбы. Но чаще всего мы встречаем образ женщины, жаждущей любви, счастья:
Настоящую нежность не спутаешь
Ни с чем, и она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь
Мне плечи и грудь в меха.
И напрасно слова покорные
Говоришь о первой любви.
Как я знаю эти упорные
Несытые взгляды твои!
Пришедшее на смену акмеизму новое литературное течение «серебряного века» — футуризм — отличалось агрессивной оппозиционностью традиционным стихам поэтов-классиков. Первый сборник футуристов назывался «Пощечина общественному вкусу». С футуризмом было связано раннее творчество Владимира Маяковского. В ранних стихах поэта чувствуется желание поразить читателя необычностью своего видения мира. Например, в стихотворении «Ночь» Маяковский использует неожиданное сравнение. У поэта освещенные окна ночного города вызывают ассоциацию с веером карт. В представлении читателя возникает образ города-игрока:
Багровый и белый отброшен и скомкан,
В зеленый бросали горстями дукаты,
А черным ладоням сбежавшихся окон
Раздали горящие желтые карты.
Поэты-футуристы В. Маяковский, В. Хлебников, В. Каменский противопоставляли себя классической поэзии, они старались найти новые поэтические ритмы и образы, создать поэзию будущего.
Поэзия «серебряного века» открывает нам неповторимый и удивительный мир красоты и гармонии. Она учит нас видеть прекрасное в обыденном, глубже понимать внутренний мир человека. А поиски поэтами «серебряного века» новых стихотворных форм, переосмысление ими роли творчества дают нам более глубокое понимание поэзии.
240*400 Advertur.ru end
16
Начало XX века — сложное время в развитии России, эпоха больших перемен, серьезных катаклизмов. В этот период российской истории происходит переоценка ценностей, ломка всего старого, уже устоявшегося в жизни. Безусловно, противоречивые события в стране (и первая русская революция 1905–1907 годов, и первая мировая война, и расцвет промышленного производства, и строительство и расширение городов) повлияли как в целом на развитие культуры, так, в частности, и на дальнейшее развитие литературы.
В XX веке поэты покидают уединенные дубравы и попадают в город. Поэзия становится городской. 1.Образ современного города в поэзии В. Брюсова
В начале XX века происходит расцвет модернизма в России, появляется множество модернистских течений. Так, в конце 90-х годов XIX века в русской литературе заявляет о себе новое литературное направление — символизм, мэтром и основоположником которого можно по праву считать Валерия Брюсова — поэта, прозаика, переводчика, теоретика символизма.
С появлением новых имен в русскую поэзию начала XX века входят новые темы и образы. Так, одной из основных тем поэзии Валерия Яковлевича Брюсова становится урбанистическая тема, образ современного города. Находясь на пороге серьезных исторических перемен, Россия и, в частности, русские поэты по-своему переосмысливают окружающее — все то, что открывается их поэтическому, пророческому взору. Так, Брюсова волнует гибель старых духовных ценностей, высокие темпы развития цивилизации. Но особо пристальное внимание в это сложное переходное время поэт уделяет человеку, ценности отдельной человеческой личности.
Современный город с бурно развивающейся промышленностью, со всеобщей механизацией вызывает опасения поэта. «Стальной», «кирпичный», «стеклянный», с «железными жилами» город властвует над людьми, являясь средоточием порока: злобы, нищеты, разврата. В поэтическом мире Валерия Брюсова город, совмещая в себе все ужасы цивилизации, сам наносит себе страшный удар:
«Коварный змей с волшебным взглядом!
В порыве ярости слепой
Ты нож, с своим смертельным ядом,
Сам подымаешь над собой.»
(«Городу»)
Город своей масштабностью, мнимым величием притягивает человека:
Ты — чарователь неустанный,
Ты — не слабеющий магнит.
(«Городу»)
Но в то же время нельзя сказать, что Брюсов полностью отвергает город, в котором сосредоточены пороки, все отталкивающие стороны современной цивилизации. Поэт также понимает, что город — центр существующей науки и индустрии:
«Горят электричеством луны
На выгнутых длинных стеблях;
Звенят телеграфные струны
В незримых и нежных руках..».
(«Сумерки»)
И все же, развивая урбанистическую тему, поэт находится как бы на перепутье, пытаясь понять, кто же вмешается в процесс механизации жизни, кто бросит вызов порочности современной цивилизации? Ответом на эти вопросы служит лирика Валерия Брюсова, в которой тот, раскрывая существующие проблемы (и упадок жизни, и отсутствие в ней страсти, борьбы, энергии, духовного начала), ищет пути выхода из создавшейся ситуации. Такой точкой опоры для современного города станет сильная личность, которая все преодолеет, и жизнь вновь наполнится энергией борьбы, устремится к обновлению, станет способной к изменению мира, вызовет прогресс мировой науки, искусства, индустрии. И в итоге произойдет расцвет цивилизации, которая достигнет небывалых вершин:
«Но чуть заслышал я заветный зов трубы,
Едва раскинулись огнистые знамена,
Я — отзыв вам кричу, я — песенник борьбы,
Я вторю грому с небосклона.
Кинжал поэзии! Кровавый молний свет,
Как прежде, пробежал по этой верной стали,
И снова я с людьми, — затем, что я поэт.
Затем, что молнии сверкали»».
( «Кинжал» )
Таким образом, в брюсовской поэзии урбанистическая тема перекликается с поиском яркой, сильной личности, способной не только к перерождению и собственному возрождению, но и к изменению современной цивилизации, к преодолению мнимых, пустых взаимоотношений мира с искусством.
Можно сказать, что В. Брюсов, испытывая страх за судьбу и жизнь города, все же верит в победу разума и добра:
Я люблю большие дома
И узкие улицы города, –
В дни, когда не настала зима,
А осень повеяла холодом.
Пространства люблю площадей,
Стенами кругом огражденные, —
В час, когда еще нет фонарей,
А затеплились звезды смущенные.
Город и камни люблю,
Грохот его и шумы певучие, —
В миг, когда песню глубоко таю,
Но в восторге слышу созвучия.
(«Я люблю большие дома…»)
Брюсов писал:
Ах, не так ли Египты,
Ассирии, Римы, Франции,
всяческий бред,
— Те империей, те утлее, сирее, —
Все в былом, в запруду, в запрет.
Так в великом крушенъи (давно ль оно?)…
Брюсов пытается предрекать падение и разрушение городов как порочного пространства, но у него это получается хуже, чем у Маяковского или, например, Блока. Протест против бездушия городской цивилизации приводил Брюсова к раздумьям о природе, оздоравливающих начал которой поэт не признавал в своем раннем творчестве. Теперь он ищет в природе утраченную современным человеком цельность и гармоничность бытия. Но следует отметить, что его “природные” стихи значительно уступают его урбанистической лирике.
Брюсов внес значительный вклад в русскую культуру; современные читатели благодарны этому человеку и поэту за то, что он своим творчеством создавал эпоху “серебряного века”, эпоху блистательных достижений русской поэзии. 2.Город в творчестве Блока
Действенный Петербург (слова Александра Блока) Одно из самых прекрасных и совершеннейших созданий русского национального гения, Петербург – и как тема, и как образ – оставил глубокий, неизгладимый след в сознании людей разных поколений. Русское искусство (живопись и графика, по преимуществу) запечатлело сложный многоплановый образ великого города в его внешнем выражении, во всем богатстве и во всей красоте его монументальных форм.
Но изобразительное искусство, по самой природе своей, не могло в полной мере воплотить чувство Петербурга как явления культурной истории и темы духовных переживаний. Зеркалом, вобравшим в себе многообразные отражения Петербурга в сознании русского общества, явилась художественная литература.
Множество русских писателей в стихах и в прозе в той или иной мере затронули тему Петербурга. Но, если не вдаваться в частности, нужно назвать четырех великих художников слова, для которых эта тема стала органической, и в творчестве которых нашли наиболее полное и четкое художественное воплощение главные аспекты восприятия Петербурга в разные эпохи его истории. Это Пушкин, Гоголь, Достоевский и Блок.
Это было отмечено давно, когда Блок, в сущности, только начинал свой творческий путь. Литературные критики 90-х годов единодушно аттестовали Блока как “поэта города” , и не просто города, А именно Петербурга, и еще точнее, как “гениального поэта” Невского проспекта.
Вот, к примеру, что писали о Блоке в 1908 году: “Александр Блок, поистине, может быть назван поэтом Невского проспекта… Блок – первый поэт этой бесплодной улицы. В нем – белые ночи Невского проспекта, и эта загадочность его женщин, и смуглость его видений, и прозрачность его обещаний. В России появились теперь поэмы города, но Блок – поэт одной только этой улицы, самой напевной, самой лирической изо всех мировых улиц. Идя по Невскому, переживаешь поэмы Блока – эти бескровные, и обманывающие, и томящие поэмы, которые читаешь, и не можешь остановиться” .
Пусть в стихах Блока мы сравнительно редко встречаем конкретно вещественные детали петербургского пейзажа, но при всем этом эти стихи (и не только составляющие в собрании лирики Блока раздел “Город” ) очень локальны. И в “Снежной маске” , и в “Страшном мире” , и в других лирических стихах Блока перед нами возникает цельный и сложный образ не безличного большого города, но именно Петербурга. И о чем бы ни писал Блок “фешенебельном ресторане” или “о крышах дальних кабаков” , о “колодцах дворов” или о “ледяной ряби канала” , о “снежной вьюге” или о “желтой заре” , – это всегда петербургские рестораны и кабаки, петербургские дворы и каналы, петербургская вьюга и петербургская заря.
Говоря о петербургской лирике Блока важно учесть, что тема Петербурга не изолирована от общей идейной и моральной проблематики творчества поэта. Данная тема входила в тесное, органическое соотношение с самыми основными темами его философско-исторического, общественного и художественного мировоззрения. В “городских” стихах зрелого Блока представления его о мире и о человеке, об истории и о современности выражены с не меньшей ясностью и убедительностью, нежели в его патриотической гражданской лирике.
С Петербургом Александр Блок был связан жизненно. Он был петербуржцем в полном и точном смысле этого слова. В Петербурге он родился, прожил всю свою жизнь и умер. Здесь протекла вся его литературная деятельность.
Блок любил и превосходно знал свой город – и не только центральные его кварталы, но и самые глухие его уголки и все ближайшие окрестности. Поэт был великим любителем городских и загородных прогулок. Его дневники, записные книжки и письма к родными к друзьям пестрят упоминаниями о частых и длительных скитаниях по городу и за городом.
И, хотя в городских стихах Блока не так уж много упоминаний об архитектурных и иных вещественных памятниках Петербурга, стихи его изобилуют лирическими воспринятыми образами именно петербургского пейзажа, во многих случаях поддающиеся точному топографическому определению. Любопытно, что даже в стихах, казалось бы, отвлеченных и мистических стихах молодого Блока обнаруживаются подчас вполне реальные связи с определенными местами Петербурга.
Так, например, в стихотворении 1901 года “Пять изгибов сокровенных…”, как выясняется это из дневника Блока, таинственные “изгибы” означают не что иное, как те улицы, по которым проходила Л. Д. Менделеева (невеста Блока) , направляясь ежедневно на Высшие женские курсы, а сам Блок “следил за нею, не замеченный ею” . Улицы эти – Седьмая, Восьмая, Девятая и Десятая, а также Васильевский остров и Средний проспект, и в этой связи понятными становятся строки: “Пяти изгибов вдохновенных, Семь и десять по краям, Восемь, девять, средний храм…” . Также и относительно стихотворения “Там в улице стоял какой-то дом…” известно, что Блок в данном случае имел в виду определенный дом (на Моховой улице) , в котором помещались драматические курсы Читау, которые посещала Л. Д. Менделеева.
Пейзаж лирической драмы “Незнакомка” (1906) , по словам биографа Блока, был “навеян метаньями по глухим углам петербургской стороны” . Пивная, изображенная в “Первом издании” пьесы, помещалась на углу Гесперовского проспекта и Большой Зеленой улицы. “Вся обстановка, начиная с кораблей на обоях и кончая действующими лицами, взято с натуры: “вылитый” Гауптман и Верлен, господин, перебирающий раков, девушка в платочке, продавец редкостей – все это лица, виденные поэтом во времена его посещений кабачка с кораблями” .
Пейзаж “Второго видения” драмы “Незнакомка” тоже мог быть приурочен к определенному месту Петербурга. “Конец улицы на краю города. Последние дома обрывались внезапно, открывая широкую перспективу: темный пустынный мост через большую реку. По обеим сторонам моста дремлют тихие корабли с мигающими огнями. За мостом тянется бесконечная, прямая, как стрела, аллея, обрамленная цепочками фонарей и белыми от инея деревьями”. Петербуржец узнает в этом описании мост и аллею, ведущие на Крестовский остров со стороны Большой Зеленой улицы”
Даже такое, казалось бы совершенно постороннее петербургской тематике, стихотворение, как “Шаги командора” , в котором по-новому истолкован старый сюжет о Дон Жуане, по свидетельству самого Блока, было связано с какими-то сложными ассоциациями с впечатлениями от петербургского пейзажа.
В мистических стихах молодого Блока тема и образ Петербурга еще не присутствует. В них встречаются лишь случайные, разрозненные и импрессионистические беглые детали петербургского пейзажа, вкрапленные в ткань лирических сюжетов: шум и огни города, “вечерние тени” на “синих снегах” , туманы, равнины и болота, “сумрак дня” , “тусклых улиц очерк сонный” , ледоход по реке, “хмурое небо” , “уличный треск” и “фонарей убегающих ряд” , стена, сливающаяся с темнотой, колокольный звон и церковные купола, мерцание газового цвета, “слепые темные ворота” , и “темные храмы” . Детали эти еще не содержат цельного образа города, – даже в тех случаях, когда уточнены типографически:
Ночь темная одела острова.
Взошла луна. Весна вернулась.
Печаль светла. Душа моя жива.
И вечная холодная Нева
У ног сурово колыхнулась.
Острова и Нева здесь только названы: целостного же образа Петербурга пока еще нет. Детали петербургского пейзажа, встречающиеся в юношеских стихах Блока, не имели самостоятельного значения, но играли роль чисто орнаментальную – в рамках основной темы духовных переживаний поэта.
При всем том в юношеских стихах Блока уже ощущается то лирическое чувство Петербурга, которое с такой силой выражено в его более поздних произведениях. Примером можно считать стихот и т.д…………….. Перейти к полному тексту работы Скачать работу с онлайн повышением уникальности до 90% по antiplagiat.ru, etxt.ru Смотреть похожие работы
* Примечание. Уникальность работы указана на дату публикации, текущее значение может отличаться от указанного.
7
Я люблю большие дома… Я люблю большие дома И узкие улицы города, – В дни, когда не настала зима, А осень повеяла холодом. Пространства люблю площадей, Стенами кругом огражденные, В час, когда еще нет фонарей, А затеплились звезды смущенные. Город и камни люблю, Грохот его и шумы певучие, В миг, когда песню глубоко таю, Но в восторге слышу созвучия.
8
Горят электрические луны На выгнутых длинных стеблях; Звенят телеграфные струны В незримых и нежных руках. Круги циферблатов янтарных Волшебно зажглись над толпой, И жаждущих плит тротуарных Коснулся прохладный покой. «Сумерки»
9
Конь блед Мчались омнибусы, кебы и автомобили, Был неисчерпаем яростный людской поток… В гордый гимн сливались с рокотом колес и скоком Выкрики газетчиков и щелканье бичей.
10
Растут дома; гудят автомобили; Фабричный дым висит на всех кустах; Аэропланы крылья расстелили В облаках… «Ответ»
11
Конь блед Улица была – как буря. Толпы проходили, Словно их преследовал неотвратимый Рок…
12
Городу Стальной, кирпичный и стеклянный, Сетями проволок обвит, Ты – чарователь неустанный, Ты – не слабеющий магнит.
13
К Медному Всаднику …северный город – как призрак туманный, Мы, люди, проходим, как тени во сне. Лишь ты сквозь века, неизменный, венчанный, С рукою простертой летишь на коне.
14
Миг – и знамена кровавого цвета Кинет по ветру, воспрянув, Восток. Миг – и потребует властно ответа Зов на сраженье – фабричный гудок. Улицы жаждут толпы, как голодные звери, Миг – и желанья насытят они до конца… «В сквере»
15
Здесь на улицах избита Вашей поступью трава, Здесь под плитами гранита Грудь земная не жива. Здесь не стонут гордо сосны, Здесь не шепчет круг осин, Здесь победен шум колесный Да далекий гул машин. «Рысь»
16
– Каменщик, каменщик в фартуке белом, Что ты там строишь? Кому? – Эй, не мешай нам, мы заняты делом, Строим мы, строим тюрьму… «Каменщик»
17
Ночь Но пробуждается разврат. В его блестящие приюты Сквозь тьму, по улицам, спешат Скитальцы покупать минуты…
18
Коварный змей с волшебным взглядом! В порыве ярости слепой Ты нож, с своим смертельным ядом, Сам подымаешь над собой. «Городу»
19
Замкнутые Освобождение, восторг великой воли, Приветствую тебя и славлю из цепей! Я – узник, раб в тюрьме, но вижу поле, поле… О солнце! О простор! О высота степей!
20
Как ненавидел я всей этой жизни строй, Позорно-мелочный, неправый, некрасивый, Но я на зов к борьбе лишь хохотал порой, Не веря в робкие призывы. «Но чуть заслышал я заветный зов трубы, Едва раскинулись огнистые знамена, Я отзыв вам кричу, я песенник борьбы, Я вторю грому с небосклона. «Кинжал»
21
А. Блок- «гениальный поэт» Невского проспекта
22
Улица, улица… Тени беззвучно спешащих Тело продать, И забвенье купить, И опять погрузиться В сонное озеро города – зимнего холода…
23
На улице – дождик и слякоть, Не знаешь, о чем горевать. И скучно, и хочется плакать, И некуда силы девать…
24
Зажгутся нити фонарей. Блеснут витрины и тротуары. В мерцанье тусклых площадей Потянутся рядами пары…
25
Пять изгибов вдохновенных… Пять изгибов вдохновенных, Семь и десять по краям, Восемь, девять, средний храм…
26
Бегут неверные тени… Бегут неверные дневные тени. Высок и внятен колокольный зов. Озарены высокие ступени, Их камень жив – и ждет твоих шагов…
27
Ночь Ночь темная одела острова. Взошла луна. Весна вернулась. Печаль светла. Душа моя жива. И вечная холодная Нева У ног сурово колыхнулась.
28
Вечность бросила в город… Вечность бросила в город Оловянный закат. Край небесный распорот, Переулки гудят. Оловянные кровли – Всем безумным приют. В этот город торговли Небеса не сойдут…
29
Еще прекрасно серое небо И в небе сером холодные светы Одели Зимний дворец царя, И латник в черном не даст ответа, Пока не застигнет его заря…
30
Снежная дева И город мой железно-серый Где ветер, дождь, и зыбь, и мгла, С какой-то непонятной верой Она, как царство, приняла. Она узнала зыбь и дымы, Огни, и мраки, и дома – Весь город мой непостижимый – Непостижимая сама.
31
Мы встретились с тобою в храме… Мы встретились с тобою в храме И жили в радостном саду, Но вот зловонными дворами Пошли к проклятью и труду. Мы миновали все ворота И в каждом видели окне, Как тяжело лежит работа На каждой согнутой спине.
32
Холодный день…я запомнил эти лица И тишину пустых орбит. И обреченных вереница Передо мной везде стоит.
33
Да, так велит мне вдохновенье: Моя свободная мечта Все льнет туда, где униженье, Где грязь, и мрак, и нищета. И я люблю сей мир ужасный: За ним сквозит мне мир иной, Обетованный и прекрасный, И человечески-простой… «Соловьиный сад»
34
Урбанистическая тема в творчестве В.Маяковского
35
Вашу мысль, мечтающую на размягченном мозгу, как выжиревший лакей на засаленной кушетке, буду дразнить об окровавленный сердца лоскут досыта изыздеваюсь, нахальный и едкий. У меня в душе ни одного седого волоса, и старческой нежности нет в ней! Мир огромив мощью голоса, иду – красивый, двадцатидвухлетний. «Облако в штанах»
36
Ночь Багровый и белый отброшен и скомкан, В зеленый бросали горстями дукаты, А черным ладоням сбежавшихся окон Раздали желтые карты.
37
Адище города На царство базаров коронован шум… Адище города окна разбили На крохотные, сосущие светами адки. Рыжие дьяволы, вздымались автомобили, над самым ухом взрывая гудки…
38
Вывескам Когда же, хмур и плачевен, загасит фонарные знаки, влюбляйтесь под небом харчевен в фаянсовых чайников маки!
39
Туман с кровожадным лицом каннибала жевал невкусных людей…
40
Морду в кровь разбила кофейня, зверьим криком багрима… «Война объявлена» Ветер колючий трубе вырывает дымчатой шерсти клок… «Из улицы в улицу»
41
Мокрая, будто ее облизали, толпа. Прокисший воздух плесенью веет… Толпа – пестрошерстая быстрая кошка- плыла, изгибаясь, дверями влекома…
42
Вот так я сделался собакой… Толпа навалилась, огромная, злая… я стал на четвереньки и залаял…
43
Адище города А там, под вывеской, где сельди из Керчи- сбитый старикашка шарил очки и заплакал, когда в вечереющем смерче трамвай с разбега взметнул зрачки…
44
Я вышел на площадь, Выжженный квартал Надел на голову, как рыжий парик. Людям страшно – у меня изо рта Шевелит ногами непрожеванный крик. «А все-таки»
45
Из улицы в улицу Лысый фонарь сладострастно снимает с улицы черный чулок…
46
Последняя Петербургская сказка Стоит император Петр Великий, думает: «Запирую на просторе я!» – а рядом под пьяные клики строится гостиница «Астория»…
47
Приказ по армии искусства Довольно грошовых истин. Из сердца старое вытри. Улицы – наши кисти. Площади – наши палитры.
48
Лодкой подводной шел ко дну взорванный Петербург… Мы разливом второго потопа Перемоем миров города… «Наш марш»
49
Мы идем Чтоб природами хилыми не сквернили скверы, в небеса шарахаем железобетон…
50
И он, свободный, ору о ком я, человек – придет он, верьте мне, верьте! «Война и мир»
51
Послушайте! Ведь, если звезды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно? Значит – кто-то хочет, чтобы они были? «Послушайте!»
52
В.БрюсовА.БлокВ.Маяковский Начало XX века: -«чарователь неустанный»; «воздвиг дворцы из золота, праздничные храмы»; Эволюция темы: – социальные противоречия городской цивилизации; – хитроумен и коварен; – «Безумье, Гордость, Нужда, Разврат…»; – образ Петра Первого; – буржуазный город погибнет сам от себя; – поиск яркой сильной личности. Ранняя лирика: – белые ночи, Невский проспект, загадочность женщин, призрачность, смутность городских видений, фонари, блеск витрин, колокольный звон и церковные купола; – героиня – Снежная дева; Эволюция темы: – образ непостижимого города; – «страшный и магический мир»; – образ Петра Первого; – облик рабочего Питера; – мечта об обетованном и прекрасном мире. Дореволюционная лирика: Город – «адище»: -движение, звучание, нагромождения; -душит искусство; – мотив смерти; – герой – толпа, нет места человеку; – нет любви; – духота, блуд, жестокость – образ Петра Первого; Послеоктябрьское творчество: – революция рушит старый город; – мечта о городе-саде.
53
Выводы: -все поэты любят свой город и страдают от его пороков; -В.Брюсов в начале своего творчества называет город «обдуманным чудом»; но при всей своей урбанистической натуре он изображает город трагическим пространством; – В.Маяковский изображает город как некоего монстра, который душит все живое, революционные перемены смогут изменить жизнь и будет возведен новый город – город- сад; – А.Блок сумел поэтически выразить свое чувство Петербурга; но это и «страшный мир» с его социальными противоречиями и это город, полный бунтарской революционной энергии; – каждый из поэтов, видя все ужасы, страхи, которые несет город, одновременно пытается найти во всеобщем хаосе урбанистической жизни яркую индивидуальность, необыкновенную личность, которая приведет мир к обновлению.
Один из соратников Н. Гумилева, Н. А. Одуп, ввел удивительно точное определение небольшого (с начала 1880-х по 1917 год) периода развития русской литературы: серебряный век. «По силе и энергии», «по обилию удивительных созданий» поэзия этого времени была провозглашена достойной продолжательницей величайших художественных открытий русской классической литературы XIX века. Но поэты серебряного века не только развили традиции предшественников, но и создали неповторимые шедевры. На мой взгляд, поэзия этого периода — явление феноменальное даже для русской культуры.
Источники столь удивительного явления помогают найти статьи И. Ф. Анненского, которого можно с уверенностью назвать предтечей акмеизма. По мнению этого мыслителя, мастера стиха прошлого столетия жили чувством гармонии между человеческой душой и природой. В современности же он видел трагедию человеческого «я», замученного «сознанием своего безысходного одиночества, неизбежного конца и бесцельного существования». Исходом такого мироощущения становится то, что постепенно стираются грани между реальным и фантастическим, а поэзия становится «все индивидуальное и сосредоточеннее». Не случайно А. Блок уподобил раздвоенную и одинокую душу поэта врубелевскому Ангелу-Демону, «заломившему руки, познавшему сладострастие тоски, обладателю всего богатства мира, но — нищему, ничем не прикрытому, не ведающему, где приклонить голову». Общественные катаклизмы начала столетия рождали в душе художников ощущение того, что мир перевернулся, а потому возникало стремление разгадать причины дисгармонии мира и души и найти пути исцеления.
На поэзию серебряного века огромное влияние оказали учения таких религиозных философов, как В. Соловьев, Н. Федоров, Н. Бердяев и П. Флоренский, которые выдвигали идеи вечной, божественной красоты и видели спасение мира в слиянии с Душой Мира, Вечной Женственностью.
Идеи эти были особенно близки творчеству символистов (Д. Белый, К. Бальмонт, В. Брюсов, ранний А. Блок). Д. Мережковский, идеолог так называемых старших символистов, считал, что новое мистическое искусство с помощью символов, вытекающих из тайных глубин души художника, должно открыть людям пути к постижению Божественной сущности мира. А. Белый полагал, что искусство существует в тесной связи с религией, и его задача — «передавать в субъективно-лирических излияниях» голос Мировой Души. Эстетические принципы символистов складывались в соответствии со стремлением открыть незримое и спасти мир. Вот, например, как формулирует идею своей книги «Пепел» д. Белый: «Пепел» — книга самосожжения и смерти, но сама смерть есть только завеса, закрывающая горизонты дальнего, чтобы найти их в ближнем».
Позже в русской поэзии выделилось направление, названное акмеизмом («расцвет, высшая степень») или адамизмом («мужественно-твердый и ясный взгляд на жизнь»). Н. Гумилев, организатор этой группы поэтов, в которую входили С. Городецкий, В. Кузьмин и, в ранний период творчества, А. Ахматова, О. Мандельштам, настаивал на иных, нежели чем у символистов, ценностях. Акмеисты утверждали чувство реальности, необходимость обращения к земному бытию и отточенное мастерство его воплощения. Гумилев считал необходимым признание «самоценности каждого явления», вытеснение культа «неведомого» «детски мудрым, до боли сладким ощущением собственного незнания». Однако ярко выражено и стремление привлечь внимание читателей не только к миру внешних явлений, но и к области более глубоких пластов человеческого бытия. Ассоциативный строй в стихах этих поэтов предметен, символистская многозначность образов отвергается. Вот, к примеру, как описывает А. Ахматова атмосферу древних русских городов:
Там белые церкви и звонкий, светящийся лед,
Над городом древних алмазные русские ночи
И серп поднебесный желтее, чем липовый мед.
Одновременно с акмеистами на литературную арену выходят футуристы (В. Маяковский, В. Хлебников, Д. Бурлюк, Ранний Б. Пастернак), позиция которых была скандально- эпатирующей: сбросить художников прошлого в «парохода современности», отстаивать красоту «самоценного слова». Футуристы отрицали всю предшествующую культуру, в том Числе старые ритмы и рифмы, грамматику языка, прежние темы. Футуристы — художники города, и они стремятся материализовать слово, воплотить в стихе стихию цвета (недаром многие из них были художниками) и звука, озвучить «безъязыкую» улицу. Работа над словом, звуками становилась самоцелью, иногда даже в ущерб смыслу. Взять, например, стихотворение В. Хлебникова «Перевертень», каждая строчка которого — палиндром:
Кони, топот, инок.
Но не речь, а черен он.
Идем молод, долом меди…
Развитие различных течений вело к ожесточению борьбы между ними. Но сравнить ее можно с соперничеством разных голосов в общем хоре, так как духовные запросы представителей всех направлений вытекали из общих мотивов. Гумилев, к примеру, выступал против богоискательства символистов, но считал, что лишь поэзия в союзе с религией способна переродить человека. В цикле «Огненный столп» Гумилев вообще как бы протягивает руку отвергаемому и теоретически обличаемому символизму, погружаясь в мистическую стихию, причудливо переплетая вымысел с реальностью, делая поэтический образ многомерным и неоднозначным. Главное же сближение символистов и акмеистов в том, что смысл творчества они видят в поиске истины и красоты, живя постоянным ощущением пути. Символисты стремились силой творчества пробудить Божественное начало в земном существовании, акмеисты поклонялись таланту, «растворяющему» в творении искусства несовершенную жизнь.
Даже в творчестве футуристов отразились не только стремления создать искусство будущего, но и ощущение трагизма современной жизни. Отсюда возникают картины больного города, в котором властвуют вещи, и появляется стремление «перекроить» Землю («Облако в штанах»).
Само понятие серебряный век, на мой взгляд, еще не достаточно точно определено. Традиционно в его рамки не укладываются такие поэты-реалисты, как И. Бунин. М. Цветаева вообще стоит особняком, так как ее творчество не было связано ни с одним из течений. Значительно переросли свои направления А. Ахматова, Б. Пастернак, О. Мандельштам. Все это, впрочем, говорит лишь об одном: поэзия серебряного века удивительна, но русская поэзия всего века двадцатого — явление еще более многогранное, неповторимое и загадочное.
Появление новых направлений, течений, стилей в искусстве и литературе всегда связано с пониманием места и роли человека в мире, во Вселенной, с изменением самосознания человека. Один из таких переломов пришелся на конец XIX — начало XX века. Художники того времени выступали за новое видение действительности, искали оригинальные художественные средства. Выдающийся русский философ Н. А. Бердяев назвал этот недолгий, но удивительно яркий период Серебряным веком. Это определение прежде всего относится к русской поэзии начала XX века. Золотой век — это век Пушкина и русской классики. Он стал основой для раскрытия талантов поэтов Серебряного века. У Анны Ахматовой в «Поэме без героя» находим строки:
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком плыл.
Хронологически Серебряный век продолжался полтора-два десятилетия, но по насыщенности его смело можно назвать веком. Он оказался возможен благодаря творческому взаимодействию людей редких дарований. Художественная картина Серебряного века многослойна и противоречива. Возникли и переплелись различные художественные течения, творческие школы, индивидуальные нетрадиционные стили. Искусство Серебряного века парадоксально соединяло старое и новое, уходящее и нарождающееся, превращаясь в гармонию противоположностей, образуя культуру особого рода. В то бурное время произошло уникальное наложение реалистических традиций уходящего золотого века и новых художественных направлений. А. Блок писал: «Солнце наивного реализма закатилось». Это было время религиозных исканий, фантазии и мистики. Высшим эстетическим идеалом признавался синтез искусств. Возникли символистская и футуристическая поэзия, музыка, претендующая на философию, декоративная живопись, новый синтетический балет, декадентский театр, архитектурный стиль «модерн». Поэты М. Кузмин и Б. Пастернак сочиняли музыку. Композиторы Скрябин, Ребиков, Станчинский упражнялись кто в философии, кто в поэзии и даже в прозе. Развитие искусства происходило ускоренно, с большим «накалом», рождая сотни новых идей.
Уже к концу XIX века громко заявили о себе поэты-символисты, которых позже стали именовать «старшими» символистами, — 3. Гиппиус, Д. Мережковский, К. Бальмонт, Ф. Сологуб, Н. Минский. Позднее возникла группа поэтов «младосимволис- тов» — А. Белый, А. Блок, Вяч. Иванов. Образовалась группа поэтов-акмеистов — Н. Гумилев, О. Мандельштам, С. Городецкий, А. Ахматова и другие. Появляется поэтический футуризм (А. Крученых, В. Хлебников, В. Маяковский). Но при всей пес- гроте и многообразии проявлений в творчестве художников той поры наблюдаются сходные тенденции. В основе перемен лежали общие истоки. Распадались остатки феодальной системы, наблюдалось «брожение умов» в предреволюционную эпоху. Это создавало совершенно новую среду для развития культуры.
В поэзии, музыке, живописи Серебряного века одной из главных тем была тема свободы человеческого духа перед лицом Вечности. Художники стремились разгадать вечную тайну мироздания. Одни подходили к этому с религиозных позиций, другие восторгались красотой сотворенного Богом мира. Многие художники воспринимали смерть как инобытие, как счастливое избавление от мук страдающей человеческой души. Необычайно силен был культ любви, опьянение чувственной красотой мира, стихиями природы, радостью жизни. Понятие «любовь» было глубоко выстраданным. Поэты писали о любви к Богу, к России. В поэзии А. Блока, Вл. Соловьева, В. Брюсова несутся скифские колесницы, языческая Русь отражена на полотнах Н. Рериха, пляшет Петрушка в балетах И. Стравинского, воссоздается русская сказка («Аленушка» В. Васнецова, «Леший» М. Врубеля).
Валерий Брюсов в начале XX века стал общепризнанным теоретиком и вождем русского символизма. Он был поэтом, прозаиком, литературным критиком, ученым, энциклопедически образованным человеком. Началом творческой деятельности Брюсова было издание трех сборников «Русские символисты». Он восхищался поэзией французских символистов, что отразилось в сборниках «Шедевры», «Это — я», «Третья стража», «Городу и миру».
Брюсов проявлял огромный интерес к другим культурам, к древней истории, к античности, создавал универсальные образы. В его стихах как живые предстают ассирийский царь
Ассаргадон, проходят римские легионы и великий полководец Александр Македонский, показаны средневековая Венеция, Данте и многое другое. Брюсов руководил крупным журналом символистов «Весы». Хотя Брюсов считался признанным мэтром символизма, принципы письма этого направления более сказались на ранних стихах, таких как «Творчество», «Юному поэту».
Идеалистическое мышление скоро уступило место земным, объективно значимым темам. Брюсов первым увидел и предсказал наступление жестокого индустриального века. Он воспевал человеческую мысль, новые открытия, интересовался авиацией, предсказывал полеты в космос. За потрясающую работоспособность Цветаева называла Брюсова «героем труда». В стихотворении «Работа» он сформулировал свой жизненные цели:
Я хочу изведать тайны
Жизни мудрой и простой.
Все пути необычайны,
Путь труда, как путь иной.
Брюсов до конца жизни оставался в России, в 1920 году основал Институт литературы и искусства. Брюсов перевел произведения Данте, Петрарки, армянских поэтов.
Константин Бальмонт был широко известен как поэт, пользовался огромной популярностью последние десять лет XIX века, был кумиром молодежи. Творчество Бальмонта продолжалось более 50 лет и в полной мере отразило состояние переходности рубежа веков, брожение умов того времени, желание замкнуться в мире особом, вымышленном. В начале творческого пути Бальмонт писал множество политических стихотворений, в которых создал жестокий образ царя Николая II. Их тайно передавали из рук в руки, как листовки.
Уже в первом сборнике «Под северным небом» стихи поэта приобретают изящество формы и музыкальность.
Тема солнца проходит через все творчество поэта. Образ животворящего солнца у него — символ жизни, живой природы, органическую связь с которой он всегда ощущал:
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце
И синий кругозор.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце.
И выси гор.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Море
И пышный цвет долин.
Я заключил миры. В едином взоре,
Я властелин…
В стихотворении «Безглагольность» Бальмонт гениально подмечает особое состояние русской природы:
Есть в русской природе усталая нежность,
Безмолвная боль затаенной печали,
Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
Холодная высь, уходящие дали.
Само название стихотворения говорит об отсутствии действия, о погружении души человека в состояние мудрой созерцательности. Поэт передает различные оттенки грусти, которая, нарастая, изливается слезами:
И сердце простило, но сердце застыло,
И плачет, и плачет, и плачет невольно.
Поэты Серебряного века умели яркими мазками придать емкость и глубину содержанию стихотворений, в которых отражался поток чувств и эмоций, сложная жизнь души.
Москва рождается и под пером еще совсем юного, затем молодого художника слова. Она является спутницей человека. И не разделима с понятием «вера».
Во главе всего и вся был, конечно, отчий «волшебный» дом в Трехпрудном переулке: Это было в доме старом, доме чудном… Чудный дом, наш дивный дом в Трехпрудном, Превратившийся теперь в стихи. [7; 156]
Об этом мы узнаем из критических статей о жизни и творчестве великой поэтессы, из ее стихотворений, поэм, а также из прозаических произведений. «Вся моя проза – автобиографическая», – писала М. Цветаева. И еще: «Поэт в прозе – царь, наконец снявший пурпур, соблаговоливший (или вынужденный) предстать среди нас – человеком» [55; 50].
Единственно полным и верным» познанием считала Цветаева познание «под веками, не глядя, все внутри». Несмотря на все это, несмотря на важность для Цветаевой невидимых примет бытия, «земные» приметы тоже были для нее чрезвычайно драгоценны. Одна из таких примет – колокольный звон над Москвой. Колокола приветствовали ее появление на свет.
Трехпрудный переулок начал застраиваться в середине XIX в. Дом №8 был обыкновенным одноэтажным деревянным домом на каменном фундаменте. Впоследствии этот дом приобрел историк Дмитрий Иловайский, а когда его дочь Варвара вышла замуж за Ивана Владимировича Цветаева, отец отдал ей этот дом в приданое. Иван Владимирович Цветаев преподавал на кафедре римской словесности историко-филологического факультета университета. В 1883 г. у них родилась дочь Валерия, а в 1890 – сын Андрей. Вскоре после этого Варвара Дмитриевна умерла, а в 1891 Иван Владимирович Цветаев женился вторично на Марии Александровне Мейн. В 1892 у них родилась дочь Марина, в 1894 – Анастасия.
В доме в Трехпрудном бывали многие замечательные люди: университетские профессора, искусствоведы, историки. В этом доме зародилась идея создания Музея изящных искусств, основателем и первым директором которого был Иван Владимирович Цветаев.
Здесь 30 августа1913 года умер Иван Владимирович Цветаев. Этот дом Марина Цветаева покинула после своего замужества. А вскоре этого дома не стало. Разобрали, как пишет Анастасия Цветаева, на дрова в восемнадцатом году, и, роясь в мусоре, древесной пыли, она нашла блестящий кусочек кирпича, оказавшийся «клочком печки из детской» [55; 83].
Вместе с родным домом ушел навсегда мир детства.
Марине 22 . Она, счастливая, с мужем Сергеев Эфроном и дочерью Ариадной поселятся в доме №6 по Борисоглебскому переулку.
В этом доме было создано много стихов, пьес, сюда приходили друзья Марины Цветаевой и ее мужа: Бальмонт, Эренбург, Мандельштам. Здесь родилась вторая дочь – Ирина. После революции квартира стала коммунальной – в ней жили 40 человек. Дом пришел в полнейший упадок. Из этого дома в 1922 году Марина Цветаева с дочерью уехала за границу, когда выяснилось, что ее муж Сергей Эфрон после разгрома белой армии остался в Европе [61;118]. В 1916 году Марина Цветаева познакомилась в Петербурге с Осипом Мандельштамом, а когда Марина вернулась в Москву, в Борисоглебский переулок, Мандельштам поехал за ней. Они гуляли по Москве, ходили по Кремлю, а Марина, как истинная царица, делала царские подарки.
Сочетание церковнославянизмов и просторечий невозможно представить в стихотворении, посвященном, например, Петербургу, этому академическому, строгому, правильному городу. Москва же настолько разная, в ней и столичное, и провинциальное, и новомодное, и патриархальное, и современное, и традиционное, что использование по отношению к ней слов столь разной стилистической окраски кажется вполне закономерным. Москва согреет, спасет, даст приют каждому, кто в нем нуждается.
– Москва!– Какой огромный Странноприимный дом! Всяк на Руси – бездомный. Мы все к тебе придем. (1916) [7; 160]
Цветаевской Москвы с сорока сороками и колокольным звоном давно нет. Разрушена часовня св. Пантелеймона. Исчезли «из переулочков скромных» «томных прабабушек слава» домики старой Москвы с расписными потолками, зеркалами, аккордами клавесина и «великолепными мордами на вековых воротах». Но та Москва осталась запечатленной навсегда в стихах Марины Цветаевой, и ее – не уничтожить. Эта Москва помнит и любит Марину Цветаеву, и эту память и любовь – не уничтожить.
Таким образом, Москва в поэзии Марины Цветаевой – это не только истинно русский, в противовес «западному» Петербургу, город, не только историческая столица, державный град, но и нечто более значимое, неотъемлемое от души, религиозное, то, без чего нельзя найти духовную опору в мире. 1.3. «Из рук моих – нерукотворный град прими…» (московская тема в творчестве М.Цветаевой)
В поэзии М. Цветаевой Москва стала заветной лирической темой – от ранних стихотворений до вершинных поэтических созданий [51; 128]. Цветаева изображает город, именитые дома, дает портреты ее обитателям.
Отметим, что рисуя психологический портрет каждого города, М.Цветаева формирует творческую мифологию, а с другой стороны и запечатлевает дух самой эпохи.
В созданных поэтом произведениях чувствуется трагедия утраты родного города, которую переживает Цветаева в 21-30-е годы. Эта трагедия отождествляется и с изменением отношения к религиозному, с неверием, которое возникает в послереволюционные годы.
В стихотворениях М. Цветаевой город становится вместилищем исторического. Весомым является поэтический образ Старого города, в бытовом облике его проявляется «бытийное и вечное» [17].
У М. Цветаевой одним из первых стихотворений о Москве считается раннее – «Домики старой Москвы» (1911). Здесь отметим глубоко личностную обращенность героини к миру «уходящего», оставляемого города. Этот факт станет неотъемлемым обертоном всей последующей ее «московской» поэзии. Во внутреннем убранстве «домиков старой Москвы», в атмосфере «переулочков скромных», в россыпи предметно-бытовых деталей чувствуем живая связь с судьбами многих людей, неведомыми пока ритмами бытия города: Кудри, склоненные к пяльцам. Взгляды портретов в упор… Странно постукивать пальцем О деревянный забор! [4; 315]
Образ города можно рассмотреть и в историческом аспекте. Для многих стихотворений М.Цветаевой о Москве характерно живое присутствие истории в настоящем. Благодаря этому сам город видим во «всечеловечности» и надвременном единстве». Для поэта важны в первую очередь драматические, кульминационные повороты далекой или недавней истории.
Обратимся к раннему стихотворению «В Кремле» (1908), пространство ночного Кремля которого ассоциируется с драматичными судьбами русских цариц, а в цикле «Марина» (1921) этот же хронотоп связан с воспоминанием о Лжедимитрии и «Лжемарине», в отношениях которых нашел отражение «роковой» трагизм как личных, так и общерусской судеб. В стихотворении «Четвертый год…», обращенном к дочери и в одном из «Стихов к Блоку»: «И гробницы, в ряд, у меня стоят, – / В них царицы спят и цари» также появляется исторический ракурс изображения мира Москвы.
Москва в дореволюционной поэзии для М.Цветаевой является хранительницей вековых православных традиций [14] , во многом в качестве сакрализованного пространства, находящемся далеко от мирской суеты и этой духовной свободы родственного рвущейся ввысь душе лирической героини: Облака – вокруг; Купола – вокруг. Надо всей Москвой – Сколько хватит рук![7; 163]
Символичными становятся возникающие во многих стихотворениях образы кремлевских соборов, храмов Москвы и особенно Иверской часовни («Из рук моих – нерукотворный град…», «Мимо ночных башен…», «Москва! Какой огромный…», «Канун Благовещенья…»). Иверская часовня обретает в изображении М. Цветаевой теснейшую эмоциональную связь с драматичной душевной жизнью ее героини, а в стихотворении «Мимо ночных башен…» (1916) «горящая», «как золотой ларчик», она символизирует свет духовной истины в сгущающейся тьме предреволюционных лет.
В поэзии М.Цветаевой сакральные реалии городского мира неразрывны с подспудным стремлением сохранить духовные основы бытия в пору надвигающейся смуты. Город выступает у нее как органическое единство рукотворного и природного, реального и надмирного (иногда сказочного), торжественного и житейски-обыденного.
И в этом очевидна перекличка с творчеством О. Мандельштама, для которого, отметим, камень – это основание, строительный материал и символ человеческой культуры в целом, как в стихотворении «NOTRE DAME» Где римский судия судил чужой народ, Стоит бaзилика,- и, рaдостный и первый, Как некогда Адaм, расплaстывая нервы, Игрaет мышцами крестовый легкий свод. Но выдaет себя снaружи тайный план: Здесь позаботилaсь подпружных арок сила, Чтоб масса грузная стены не сокрушила, И свода дерзкого бездействует таран.(1912)
[25; 67-75]
Даже в первом из стихотворений «Стихов о Москве» (1916) в возвышенном, одухотворенном пространстве столицы «облака» и «купола вокруг» неразрывно целостны. Купола рукотворных соборов и церквей в творческом воображении поэта переносятся в сферу надмирного, небесного, божественного. Потому и в следующем стихотворении цикла («Из рук моих – нерукотворный град…»). Москва прямо именуется «нерукотворным градом», который именно в силу этого чудесного свойства свободен от реальных эмпирических масштабов и может легко быть переданным из одних рук в другие: «Из рук моих – нерукотворный град / Прими, мой странный, мой прекрасный брат…».
В стихотворениях о Москве разных лет сквозным является ощущение не только своей глубинной сопричастности к городу, но даже телесной изоморфности ритмам его бытия. Например, в стихотворении «Руки даны мне – протягивать каждому обе…» (1916, цикл «Ахматовой»), один из кремлевских колоколов, звон которых был не раз воспет в цветаевских произведениях, звучит в груди героини, наполняя ее душу тревожным предчувствием смертного часа, предощущением разлуки с родной землей: А этот колокол там, что кремлевских тяжелее Безостановочно ходит и ходит в груди, – Это – кто знает? – не знаю, – быть может, – должно быть Мне загоститься не дать на российской земле![8; 178]
Во многих цветаевских стихотворениях дарение Москвы другому человеку выступает как дарение ему собственных чувств, открытие нового, бытийного измерения жизни родного города, как неотъемлемая составляющая родственного, дружеского или творческого общения. С этим связано частое присутствие образа Москвы – в самых различных ипостасях – в раздумьях М.Цветаевой о судьбах других поэтов – от А.С.Пушкина до А.Блока, А.Белого, А.Ахматовой и О.Мандельштама.
Город показан как единство духа и плоти цветаевской героини и в обращенном к Блоку стихотворении «У меня в Москве – купола горят…» (1916, цикл «Стихи к Блоку»). Природная естественность московского ландшафта проявилась здесь в сквозном образе Москвы-реки. Если в стихотворении «Четвертый год» (1916) течение реки, ледоход воплощали движение времени жизни города от прошлого к настоящему, то здесь Москва-река ассоциируется с протянутой навстречу адресату – Блоку – рукой героини: «Но моя река – да с твоей рекой, / Но моя рука – да с твоей рукой / Не сойдутся…». Москва обретает в поэзии М.Цветаевой статус своеобразного культурного мифа, представая как средоточие национальной культуры в прошлом и настоящем, как пространство, хранящее в себе незримую связь с судьбами русских поэтов.
Через целостный образ Москвы, отдельные московские мотивы и сюжеты в поэзии М.Цветаевой становилось возможным масштабное художественное обобщение важнейших исторических и культурных эпох ХХ столетия, судеб их ключевых представителей.
В стихотворениях, обращенных к О. Мандельштаму («Ты запрокидываешь голову…», 1916, «Из рук моих – нерукотворный град…», 1916), проступает образ «гостя чужеземного», «чужестранца», ставшего для героини «веселым спутником» в совместном постижении Москвы. В пятом стихотворении цикла «Стихов к Блоку» («У меня в Москве – купола горят…») драма разминовения двух поэтов (а в одном из последующих стихотворений и трагедия разорванности духа А.Блока, резонирующая в «рокоте рвущихся снарядов») разворачиваются на фоне Москвы, с которой героиня ощущает особую спаянность. При этом характерно, что мистическое общение с Блоком происходит здесь в «верхнем» пространстве Москвы, над городом, где земная топография приближена к надмирному и вечному: И проходишь ты над своей Невой О ту пору, как над рекой-Москвой Я стою с опущенной головой, И слипаются фонари.[7; 178]
Особый смысл приобретает московская тема в стихах, обращенных к А. Ахматовой (цикл «Ахматовой», 1916). По признанию М. Цветаевой, «последовавшими за моим петербургским приездом стихами о Москве я обязана А. Ахматовой, своей любви к ней, своему желанию ей подарить что-то вечнее любви…». И уже в начальном стихотворении цикла, воссоздавая развернутый мифопоэтический портрет «музы плача, прекраснейшей из муз», героиня приносит ей в дар свою Москву – причем на сей раз это город, где в молитвенном порыве сходятся вместе его как высшие, так и низовые сферы: В певучем граде моем купола горят, И Спаса светлого славит слепец бродячий… – И я дарю тебе свой колокольный град, Ахматова! – и сердце свое в придачу.[4; 143]
Москва, ставшая в изображении М. Цветаевой символом всепроникающего единства мира и человеческой души, раскрывается в ее произведениях как с парадной, так и с обыденной, будничной стороны. Подобное сплавление «верха» и «низа» городской жизни отчетливо видно в целом ряде цветаевских «Стихов о Москве» (1916) – в частности, в стихотворении «Семь холмов – как семь колоколов…». Сознание героини и вбирает в себя возвышенный облик «колокольного семихолмия», обозревая «сорок сороков» московских церквей, и в то же время угадывает свое родство с независимым духом городских простолюдинов, благодаря чему в стихотворении вырисовывается народный, фольклорный образ Руси и ее столицы: Провожай же меня, весь московский сброд Юродивый, воровской, хлыстовский!..[8; 312]
Немалая роль в художественном оформлении образа Москвы принадлежит в поэзии М.Цветаевой цветописи.
В очерке «Мать и музыка» (1934) М.Цветаева вспоминает о том, что ее детские московско-тарусские впечатления были сопряжены с музыкальными ассоциациями: соотношение «хроматической» и «простой» гамм навсегда отложилось в ее творческой памяти как соотношение тарусской «большой дороги» и «Тверского бульвара, от памятника Пушкина – до памятника Пушкина» [58]. Говоря о материнских уроках музыки, М.Цветаева делает важное признание о том, что довольно скоро для нее «Музыка обернулась Лирикой», поэзия стала «другой музыкой». В художественном строе значительной части ее «московских» стихотворений это музыкальное начало весьма ощутимо: неслучайно в начальном стихотворении цикла «Ахматовой» (1916) именно пространство «певучего града» осознается как благоприятная почва творческого содружества двух поэтов.
В московских стихотворениях М.Цветаевой музыкальные и цветовые образы тесно взаимосвязаны. Так, в стихотворении «Четвертый год» (1916) в тающих на Москве-реке льдинах отражаются купола, и вся картина предстает звучной и окрашенной в яркие тона: «Льдины, льдины / И купола. / Звон золотой, / Серебряный звон…». Вообще из звуковых образов в цветаевских стихотворениях о Москве преобладает колокольный звон, наделенный самыми разнообразными психологическими характеристиками, как правило, перекликающимися с внутренним состоянием лирического «я». В стихотворении «Из рук моих – нерукотворный град…» (1916) творческое воображение героини улавливает, как «бессонные взгремят колокола»: эпитет приобретает новый смысл в соотнесенности с мотивами цикла «Бессонница» (1916). Этот гиперболизированный звуковой образ в следующем стихотворении цикла «Стихов о Москве» («Мимо ночных башен…») спроецирован на душевное настроение героини: «Греми, громкое сердце!». Далее образ колокольного звона все чаще сопряжен с картинами окружающего, природного мира: в стихотворении «Над синевою подмосковных рощ…» (1916) бредущих странников настигает «колокольный дождь», а сама Калужская дорога, «пропитанная» их молениями, именуется «песенной». В стихотворении же «Над городом, отвергнутым Петром…» (1916) одухотворенный звон как бы льется из небесной синевы; звук и цвет призваны здесь к взаимному усилению: «Пока они гремят из синевы – // Неоспоримо первенство Москвы».
Что касается цветовой гаммы рассматриваемого ряда стихотворений, то она отличается яркостью, повышенной экспрессией, вызванной стремлением поэта обрести некий абсолют чистого цвета, приобщиться к идущей от московской ауры энергии «дивных сил». Доминируют здесь червонно-золотые, багряные, ярко-синие тона, окрашивающие собой и природный мир города («багряные облака», «синева подмосковных рощ», «красная кисть рябины»), и его святыни (лейтмотив «червонных куполов», горящая золотом Иверская часовня), и московские вехи бытия самого поэта: «В колокольный я, во червонный день // Иоанна родилась Богослова…». [22, 112]
Позднее взволнованное совместное «вчувствование» в дух Москвы, а через это – и в трагедийные первоосновы национального бытия раскрывается у М. Цветаевой в цикле «Але» (1918), где героиня, «бродя» с дочерью по Москве, с душевным трепетом приобщает ее к бесконечно дорогим приметам города, с надеждой и тревогой улавливая не только бытийное родство детской души с «кремлевскими башнями», но и ее обреченность вкусить горечь «рябины, судьбины русской»: Когда-то сказала: – Купи! – Сверкнув на кремлевские башни. Кремль – твой от рождения. – Спи, Мой первенец светлый и страшный.
– Сивилла! Зачем моему Ребенку – такая судьбина? Ведь русская доля – ему… И век ей: Россия, рябина…[7; 156]
Цветаевская Москва, особенно в пору предгрозовых ожиданий, становится всевмещающим «странноприимным домом», привечающим страждущих, бездомных со всей Руси («Москва! Какой огромный…», «Над синевою подмосковных рощ…», «Семь холмов – как семь колоколов…»). Домом, не забытым Богом, домом, в котором каждому найдется место благодаря силы его веры. Неслучайно первое из названных произведений несет в себе элементы «ролевой» лирики: цветаевская героиня на время перевоплощается в персонажей-бродяг и до глубины проникается их телесной «болестью», душевными терзаниями, от которых они жаждут исцелиться, прикоснувшись к московским святыням. В этих и некоторых других стихотворениях «верхнее» сакральное пространство города свободно сочетается с образами бродяг, беглых каторжников, странствующих по Москве и ее окрестностям и отчасти выступающих как некая ипостась мятежного и одинокого духа самой героини. Особая «всечеловечность» и психологическая сложность лирической героини проявляется в том, что она живо ощущает свою сопричастность не только «высокой» Москве с соборами и колокольным звоном, но и этим вольным и нищим странникам, с судьбами которых она едва ли не пророчески осознает собственное родство – родство «бездомья» и изгнанничества: И думаю: когда-нибудь и я, Устав от вас, враги, от вас, друзья, И от уступчивости речи русской, – Надену крест серебряный на грудь, Перекрещусь – и тихо тронусь в путь По старой по дороге по Калужской.[8; 341]
Однако город в поэзии М.Цветаевой спроецирован не только на внешнюю реальность, но и на внутреннее бытие лирического «я», становясь зерном сквозного в ее творчестве автобиографического мифа. В целом ряде стихотворений в центр выдвигается интимно-доверительное общение лирического героя с душой города – причем зачастую это город ночной или предрассветный, освобожденный от бремени дневной суеты и открытый к соприкосновению с ритмами душевной жизни личности.
Ночной город в стихотворениях Цветаевой – от раннего «В Кремле» (1908) до «Стихов о Москве», «Бессонницы» и «Стихов к Блоку» становится одушевленным свидетелем бессонной тревоги героини, метаний ее неуспокоенной души. В стихотворении «В Кремле» ночные тона в образе сердца Москвы придают оттенок таинственности как самому городу в его прошлом и настоящем, так и напряженно-порывистой душевной жизни лирического «я», проникающегося неизбывным драматизмом женских судеб русских цариц.
Позднее, в одном из «Стихов о Москве» («Мимо ночных башен…») тревожный облик ночного города будет уже напрямую соотнесен с властно овладевающей героиней стихией страсти. Ночные краски резче оттеняют непрекращающееся и страшащее героиню брожение городской жизни и современной действительности в целом: восторг упоения «жаркой любовью» не в силах до конца заглушить проникшую в душу тревогу: Мимо ночных башен Площади нас мчат. Ох, как в ночи страшен Рев молодых солдат! Греми, громкое сердце! Жарко целуй, любовь! Ох, этот рев зверский! Дерзкая – ох! – кровь![8; 178]
А в цикле «Бессонница», где образ погруженного во мрак города будет уже сквозным, для лирической героини, жаждущей «освобождения от дневных уз», ночная Москва явится воплощением отчаяния, одиночества – и одновременно той «единственной столицей», с которой ее связывают нити интимного, женского доверия – в обнаженности страждущего чувства, чуткости к бытийной дисгармонии мироустройства, чреватой близкими потрясениями: Сегодня ночью я целую в грудь – Всю круглую воюющую землю [7; 165]
Разнообразны в цикле художественные средства передачи общей городской атмосферы, вобравшей в себя крайние моменты человеческой жизни, балансирующей на грани отчаяния и надежды. Это лейтмотив ветра, который «прямо в душу дует»; мерцающая освещенность города, запечатленного как бы «между» «бессонной темной ночью» и «тусклой» рассветной зарей. Детали городского пейзажа экстраполируются здесь на душевное состояние лирического «я». Горящее в уснувшем доме бессонное окно (стихотворение «Вот опять окно…», 1916) символизирует тайную, наполненную невысказанным драматизмом жизнь обитателей города и одновременно лишенную цельности душу героини: «Нет и нет уму / Моему – покоя./ И в моем дому / Завелось такое…». Неслучайно, что в «московских» стихах М.Цветаевой мотив бессонницы окрашивает собой самые разные явления – будь то «бессонно взгремевшие колокола» или признание в любви «всей бессонницей» к А.Блоку, звучащее от имени не только самой героини, но и целой Москвы.
Сквозным для целого ряда цветаевских стихотворений становится образ рождения поэта на «колокольной земле московской». В стихотворении «Красной кистью…» (1916) рождение героини «вписано» в яркий – звучный и красочный – мир города, хранящего христианскую традицию почитания святых (день Иоанна Богослова), а в горении московской «жаркой» и «горькой» рябины предугадывается страстный дух героини и ее трагическая судьба.
В художественном сознании М.Цветаевой Москва ассоциируется и с собственной творческой самоидентификацией, со стремлением ощутить самобытность своего поэтического голоса. В «Нездешнем вечере» она с достоинством подчеркнет «московскость» своего внутреннего склада, «московский говор», а в позднем письме уже 1940 г., с тяжелым сердцем переживая изгнание из Москвы, напишет о чувствовании внутреннего права на этот город – права поэта «Стихов о Москве».
Москва являет в поэтическом мире М. Цветаевой родственную ее героине непокоренную женскую сущность, в которой навсегда запечатлелись драма «оставленности», «отвергнутости» и предчувствие роковой участи. В стихотворении «Над городом, отвергнутым Петром…» (1916) гордая в своем страдании женская ипостась «отвергнутой» царем-реформатором старой столицы раскрывается в мифопоэтическом прочтении «текста» русской истории: Над городом, отвергнутым Петром, Перекатился колокольный гром. Гремучий опрокинулся прибой Над женщиной, отвергнутой тобой [8; 123].
«Встреча» глубоко интимных переживаний цветаевской героини и драматичной истории города обусловила здесь уникальное сращение «голосов» лирического «я» и самой Москвы, которые «гордыне царей» дерзостно противопоставляют истину творческого порыва.
В ранней «московской» поэзии М.Цветаевой постепенно начинает проступать предощущение ухода из родного дома в Трехпрудном, гибельной разлуки с ним. В стихотворении «Прости» волшебному дому» (1911) переживание «минут последних» в Трехпрудном, связанное с предстоящим замужеством, еще будто бы не чревато серьезными внутренними потрясениями. Однако в написанном спустя два года стихотворении «Ты, чьи сны еще непробудны…» (1913) хронотоп Трехпрудного, этого «мира невозвратного и чудного», органично сращенного с тканью цветаевских стихов, уже пророчески увиден на пороге катастрофы: Будет скоро тот мир погублен, Погляди на него тайком, Пока тополь еще не срублен И не продан еще наш дом.
История распорядилась так, что воспетый М. Цветаевой мир «колокольного града» и впрямь оказался на грани полного уничтожения [49]. В ее стихотворениях о Москве 1917-1922 гг. за явленной деформацией привычных реалий города, активизацией его темных сил, «подполья» («Чуть светает…», 1917) ощутимо осознание самой героиней собственной обреченности: смерть прежней Москвы напрямую ассоциируется в ряде случаев с уходом из жизни и ее поэта. Начало «окаменения» столицы становится очевидным в стихотворении «Над церковкой – голубые облака…» (1917). Привычные звуки, краски города теперь постепенно растворяются среди революции, прежний колокольный звон, воплощавший музыкально-песенную гармонию, теперь поглощается царящим вокруг хаосом («Заблудился ты, кремлевский звон, // В этом ветреном лесу знамен»), а наступающий «вечный сон» Москвы оказывается равносильным близкой смерти. В состоящем из трех стихотворений цикле «Москве» (1917), сопрягая историю и современность, в далеком прошлом Цветаева находит примеры проявленной Москвой женской, материнской стойкости – в гордом противостоянии «Гришке-Вору», «презревшему закон сыновний Петру-Царю», наполеоновской армии… Здесь, как и в стихотворении «Над церковкой – голубые облака…», крушение знакомого мира, ввергнутого в новую смуту, раскрывается на уровне звуковых лейтмотивов, далеких теперь от прежней музыкальной гармонии («жидкий звон», «крик младенца», «рев коровы», «плеток свист»), причем в одном из стихотворений цикла особенно психологически убедительна форма прямого диалога героини с «плачущей» столицей, поверяющей ей свои страдания: – Где кресты твои святые? – Сбиты. – Где сыны твои, Москва? – Убиты [8; 148].
Разрушение привычного московского мира напрямую сопряжено для лирической героини с душевными терзаниями и материальными лишениями. Нищенское прозябание в «московский, чумной, девятнадцатый год» нашло отражение как в поэзии, так и в прозе М.Цветаевой («Чердачное», «Мои службы»). В стихотворении «Чердачный дворец мой, дворцовый чердак…» (1919) противостояние искаженной, «красной Москве» выразилось на уровне конфликтной цветовой гаммы, в стремлении силой творческого воображения сберечь прежнюю «Москву – голубую!». Здесь, как и в ряде других стихотворений этого времени, потеря московской «почвы» все чаще обращает героиню к мысли о смерти («в Москве погребенная заживо») как результате невыносимой внутренней опустошенности («А была я когда-то цветами увенчана…», 1919, «Дом, в который не стучатся…», 1920, «Так из дому, гонимая тоской…», 1920).
Трагизм мироощущения цветаевской героини усиливается и тяжелейшей драмой отречения от родного города, в котором она видит стирание исторической памяти (цикл «Москве», 1922, «Площадь», 1922): Первородство – на сиротство! Не спокаюсь. Велико твое дородство: Отрекаюсь [8; 267].
В стихотворении «Площадь», тесно связанном со страшными реалиями революционного времени [49, 197-198], картина Москвы приобретает характер символического обобщения гибели России: кремлевские башни, раньше составлявшие у М. Цветаевой часть сакрализованного пространства, теперь уподоблены «мачтам гиблых кораблей», а прежняя водная, живая стихия города обратилась в бесчувственный камень: «Ибо была – морем / Площадь, кремнем став…» (ср. образ «каменной советской Поварской» в стихотворении «Так, из дому, гонимая тоской…», 1920).
В эмигрантской поэзии М.Цветаевой боль об утраченном городе уходит глубоко вовнутрь, лишь изредка прорываясь в лирическом голосе. В стихотворении «Рассвет на рельсах» (1922) образ «Москвы за шпалами» является главным, «восстанавливаемым» в памяти России, а в более позднем «Доме» (1931) собирательным образом дома, вобравшего в себя воспоминания о Трехпрудном, Тарусе, становится зеркалом души лирической героини, мучительно осмысливающей «бездомье», страх за близких и за себя.
В пору предсмертного возвращения на родину М.Цветаева все мучается пониманием непреодолимого отчуждения от изменившегося до неузнаваемости города, воспринимаемого теперь как место, «где людям не жить» («Не знаю, какая столица…», 1940). Если раньше «дивный град» был соразмерен бытию лирического «я», то теперь поэт с горечью признается в том, что «первое желание, попав в Москву – выбраться из нее». Время исказило давние семейные связи со столицей, в цветаевских словах о которой все определеннее звучат ноты вызова Богу: «Мы Москву – задарили. А она меня вышвыривает: извергает. И кто она такая, чтобы передо мной гордиться?». Это оказалось в числе факторов, пролагавших путь к трагическому исходу судьбы поэта.
Таким образом, сквозным для целого ряда цветаевских стихотворений становится образ рождения поэта на «колокольной земле московской».
Во многих цветаевских стихотворениях дарение Москвы другому человеку выступает как дарение ему собственных чувств, веры, открытие нового, бытийного измерения жизни родного города, как неотъемлемая составляющая родственного, дружеского или творческого общения.
Немалая роль в художественном оформлении образа Москвы принадлежит в поэзии М.Цветаевой цветописи и звукописи.
Москва в пору предгрозовых ожиданий становится всевмещающим «странноприимным домом», привечающим страждущих, бездомных со всей Руси Домом, не забытым Богом, домом, в котором каждому найдется место благодаря силы его веры.
В постэмигрантский период в стихотворениях поэта наблюдаются ноты вызова Богу, что связано с жизненными событиями.
Ночь темная одела острова.
Взошла луна. Весна вернулась.
Печаль светла. Душа моя жива.
И вечная холодная Нева
У ног сурово колыхнулась.
Острова и Нева здесь только названы:
целостного же образа Петербурга пока еще нет. Детали петербургского пейзажа,
встречающиеся в юношеских стихах Блока, не имели самостоятельного значения, но
играли роль чисто орнаментальную – в рамках основной темы духовных переживаний
поэта.
При всем том в юношеских стихах Блока
уже ощущается то лирическое чувство Петербурга, которое с такой силой выражено
в его более поздних произведениях. Примером можно считать стихотворение
“Помнишь ли город тревожный…” , где находим столь типичный для всего
ландшафта петербургской лирики и при всей импрессионистической беглости столь
эмоционально выразительный образ, как “синяя города мгла” .
В своих городских стихах начала
20-ого века Блок еще очень далек от реалистического изображения
действительности. Город предстает в них, по большой части, в фантастических и
“эсхатологических” (часто заимствованных из Апокалипсиса) образах, как некая
фантасмагория, призрачное и обманчивое видение. Этот город “странных и ужасных”
явлений, населенный “черными человечками” , “пьяными красными карликами” ,
“невидимками” . Даже строгие пластические образы петербургского пейзажа, вроде
знаменитых конных групп Клодта на Аничковом мосту (“Статуя” ) , истолкованы в
том же плане “странного и ужасного” .
Изживая свое соловьевство, Блок
открыл для себя новую “прекрасную, богатую и утонченную” тему, которую
определил как “мистицизм в повседневности” . Эта тема по преимуществу и
разрабатывалась им в 1904-1907 годах, и особенно широко – в стихах о городе. В
предисловии ко второму сборнику своей лирики (“Нечаянная радость” ) Блок писал,
что его душу тревожит город: “Там, в магическом вихре и свете, страшные и
прекрасные видения жизни” . Блок теперь уже всецело обращается к изображению
действительности, но по-прежнему видит ее в “магическом свете” , все еще
наделяет ее чертами фантастики и таинственности. В методах разработки темы
“мистицизма в повседневности” он оказывается особенно близок к Достоевскому. В
это время он читает пару его романов.
В стихах Блока о городе, написанных в
1904-1907 годах возникает уже цельный и локальный образ Петербурга. Это –
“гениальный город, полный дрожи”, полный противоречий “страшный” и “магический
мир” , где “ресторан открыт, как храм, а храм открыт, как ресторан” . За его
серой, прозаической внешностью сквозит иной, романтический облик “непостижимого
города” . В нем творится мистерия, и новая героиня блоковской поэзии – Снежная
Дева – “ночная дочь иных времен” и иных, далеких стран, принимает этот
прекрасный и “чарый” город, как свое царство:
И город мой железно-серый
Где ветер, дождь, и зыбь, и мгла,
С какой-то непонятной верой
Она, как существо, приняла.
Здесь – вершина принятия Петербурга
Блоком. В дальнейшем этот образ “непостижимого города” всегда сохранял свою
могущественную власть над сознанием поэта.
Тема Петербурга, как ставилась и
решалась она Блоком в стихах 1904-1907 годов, не исчерпывается изображением
“странных и прекрасных видений жизни” . Уже есть и другая сторона, имевшая для
Блока не менее важное значение и сыгравшая более значительную роль в процессе
его идейно-творческого развития, – сторона социальная.
В стихах о городе ее тема звучит с
особенным напряжением. Мощным потоком входят в эти стихи сцены горя и
обездоленности простого человека-труженика, обреченного в жертву
капиталистической эксплуатации. Городские стихи Блока рисуют яркую картину
социального неравенства, разделительные контрасты человеческого существования в
большом городе:
В кабаках, в переулках, в извивах,
В электрическом сне наяву
Я искал бесконечно красивых
И бессмертно влюбленных в молву.
В стихах Блока проходит целая галерея
образов людей, униженных и оскорбленных в этом сверкающем и сытом мире:
мать-самоубийца, бросившая своих детей (“Из газет” ) , бродяга “в измятом
картузе над взором оловянным”, гуляющие женщины, девушки, наклонившие лица над
скудной работой, “старуха нищая клюкою” , бродячий шарманщик…
В “мещанском” цикле 1906 года
(“Холодный день” , “В октябре” , “Окна во двор” , “Хожу, брожу понурой…” ,
“На чердаке” ) городская повседневность предстает уже без каких-либо
осложняющих социальную тему иллюзорных представлений, но во всей реалистической
конкретности:
Открыл окно. Какая хмурая
Столица в октябре!
Забитая лошадь бурая
Гуляет на дворе…
В городских стихах Блока запечатлен
также и другой облик Петербурга – облик рабочего Питера. Поэт разглядел в городской
повседневности не только “магические” видения в “электрическом сне наяву” , но
и “самые реальные” томления “рабьих трудов” , увидел, “как тяжело лежит работа
на каждой согнутой спине” , и нашел достойные и сильные слова о несчастных
людях, “убитых своим трудом” :… я запомнил эти лица И тишину пустых орбит И
обреченных вереница Передо мной везде стоит.
Петербург для Блока был неиссякаемым
источником новых образов, тем, пейзажей. Город был как раз тем вдохновителем
поэта, без которого он бы не просуществовал. Посвятив родному городу очень
большую часть своего творчества, Блок показал тем самым, что Петербург занимал
одно из первых мест в его жизни. Однажды, гуляя с В. Рождественским между
старых лип у Инженерного замка, Блок сказал: “Люблю я это место. Вот, дичает
город, скоро совсем зарастет травой, и от этого будет еще прекраснее… За
этими руинами всегда новая жизнь. Старое должно зарасти травой. И будет на этом
месте новый город. Как хотелось бы мне его увидеть!” Но Блок его не смог
увидеть. А жаль. Мы много потеряли!
3.Городская
тема в творчестве В.В.Маяковского
Для Маяковского обращение к теме
города было, кроме того, связано с футуризмом — искусством чисто городским.
Тема города подробно разрабатывается
в дооктябрьском творчестве Маяковского.
Город Маяковского постоянно находится
в движении, которое порождает неразбериху. Движение связано со звучанием: «На
царство базаров коронован шум»; «Рыжие дьяволы, вздымались автомобили, над
самым ухом взрывая гудки». Смесь постоянного движения и звучание порождает
эпитет: адище города.
Город Маяковского — это сплошное
нагромождение вещей и техники. На одном пейзаже сочетаются вывески, сельди из
Керчи, трамвай, аэропланы, фонари, железо поездов. Вещи Маяковским оживляются
(«в рельсах колебался рыжеватый кто-то», «Лебеди шей колокольных, гнитесь в
силках проводов»).
Город душит искусство, и поэтому в
городе Маяковского живут «братья писатели», которые постоянно напуганы городом,
что могут писать только про «пажей, любовь, дворцы и сирени куст». Воплощением
городского искусства становятся будущие вывески.
Город Маяковского кровожаден («Туман
с кровожадным лицом каннибала жевал невкусных людей»), он требует смертей.
Отсюда — постоянный мотив смерти, который появляется и в метафорах Маяковского
(«Где города повешены и в петле облака застыли башен кривые веси — иду один
рыдать, что перекрестком распяты городовые»). Смерть в город приносит и война,
причем это бедствие для всех городов (Ковно, Вена, Рим, Петербург). Город во
время войны страдает («Пальцы улиц ломала Ковна»).
Главный герой города — толпа,
воплощение города. Толпа ужасна, город губит в ней все человеческое. В городе
нет места отдельному человеку
(«Сбитый старикашка шарил очки»),
толпа делает его смешным. Тем более в городе нет места поэту, хотя поэт и
вмещает в себя толпу, она не понимает его. Это взвело на Голгофы аудиторий
Петрограда, Москвы, Одессы, Киева, и не было ни одного, который не кричал бы:
«Распни, распни его!» Но пусть толпа знает только два слова («сволочь» и еще
какое-то, кажется — «борщ»), поэт должен «не слушать, а рвать их». А так как
толпа не принимает душу поэта, он вкладывает ее в вещи, одушевляя их
(«Истомившимися по ласке губами тысячью поцелуев покрою умную морду трамвая»).
В городе нет места любви. Женщина
если и любит, то не человека, а его мясо. Отсюда — «враждующий букет бульварных
проституток», публичные дома. Постоянно упоминается Вавилон — всемирный город
блуда. Пошлая любовь связана с городской атрибутикой: «Женщины — фабрики без
дыма и труб — миллионами выделывали поцелуи, — всякие, большие, маленькие, —
мясистыми рычагами шлепающих губ».
В стихах о городе Маяковский
использует обычный прием изобразительности. «А в небо слипшиеся губы воткнули
каменные соски» — о высоких домах и низком петербургском небе. Основные цвета в
изображении города — ржавый, дымчатый, черный и кроваво-красный.
В стихах Маяковского появляется
призыв: «Бросьте города, глупые люди!», но поэт крепко связан с городом. «Город
в паутине улиц» — вот декорация трагедии «Владимир Маяковский», к нему же он
возвращается и в «Облаке в штанах», и в «Войне и мире», и в «Человеке».
Итак, с городом в дооктябрьском
творчестве Маяковского все четыре его «долой» — «Долой вашу любовь!», «Долой
вашу религию!», «Долой ваше искусство!», «Долой ваш строй!». Однако в
изображении старого, обветшавшего города улавливаются многие традиционные темы,
к примеру Блока и Достоевского (город блуда, город, душный для живых людей,
город капитализма, город жестокости, город вещей). Разрабатывается и
используется традиционная тема Петербурга — Петра. В стихотворении «Последняя
Петербургская сказка» первый раз используется прием оживления памятника, но
толпа гонит ожившего Петра на поле, и Петр оказывается «узником в собственном
городе».
Революция рушит старый город («Лодкой
подводной шел ко дну взорванный Петербург»). «Мы разливом второго потопа
перемоем миров города», — провозглашает Маяковский гибель старого города в
стихотворении «Наш марш». «Мы» — разрушающая и созидающая сила меняет город.
Все четыре «долой» воплощаются при
сломе старого города и при строительстве нового города. Город стал другим, в
нем родилась новая великая любовь к Родине и народу, по городам идут «миллионы
безбожников, язычников и атеистов». Новое революционное искусство остается
городским, оно выходит на его улицы. Старое — сметается, новое искусство
оживляет город: «Улицы — наши кисти. Площади — наши палитры». В поэме «150 000
000» Маяковский делает городскими привычные поэтические атрибуты: «Мы возьмем и
придумаем новые розы — розы столиц в лепестках площадей».
Старый город еще пока дает о себе
знать. В нем остаются обыватели («за зевакой зевака, штаны пришедшие Кузнецким
клешить»), мещане, бюрократы, хулиганы. Город и после революции хранит в себе
множество пороков, а потому поэт обращает на него и свою сатиру («Мои прогулки
сквозь улицы и переулки»).
Однако строятся новые города, над
которыми «реет красный флажок». И Маяковский рисует черты современного ему
города: город техники, электричества, метрополитена, машин, новых заводов.
Новый город «вскипает и строится», но стройка только начата, и современный
город — только преддверие того идеального «города-сада», о котором мечтал поэт
как о городе будущего.
Заключение
Итак, одной из главных тем поэзии
Серебряного века стала тема города, прошедшая через все творчество поэтов,
таких как В.Брюсов, А. Блок, В. Маяковский. Продолжая и объединяя разнородные
традиции (Достоевского, Некрасова, Верлена, Бодлера и Верхарна), они стали, по
сути, первыми русскими поэтами – урбанистами XX в., отразившим обобщенный
образ новейшего капиталистического города
.Так В.Брюсов вначале ищет в
городских лабиринтах красоту, называет город “обдуманным чудом”,
любуется “буйством” людских скопищ и “священным сумраком”
улиц. Но при всей своей урбанистической натуре Брюсов изображал город
трагическим пространством, где свершается темные и непристойные дела людей:
убийства, разврат, революции и т. д. Стихи Брюсова перекликались со стихами
сверхурбаниста В. Маяковского.
Город Маяковского — город
капитализма, и это важно. Город «маячит в дымах фабрик», растет, жиреет. Поэт
изображает город как некоего монстра, который душит все живое, индивидуальное,
ведь не случайно героем стихов является обезличенная толпа. Но поэт поверил,
что революционные перемены, произошедшие в России смогут изменить городскую
жизнь или построить новый город – сад
В сознании и творчестве Александра
Блока тема и образ города, а именно, Петербурга играли исключительно важную
роль. Для Блока Петербург был поистине “действенным” городом, сильно и глубоко
действовавшим на его художественное сознание. Блок – это наиболее
“петербургский” из всех русских поэтов. Все его творчество проникнуто духом
Петербурга, насыщено его атмосферой. Хотя Блок очень редко называет в своих
стихах вещественные детали петербургского пейзажа, весь ландшафт его поэзии
неотделим в нашем восприятии и представлении от этого пейзажа – от
петербургских туманов, белых ночей, бледной зари, широкого течения Невы и
свежего морского ветра. С громадной силой Блок сумел поэтически выразить свое
чувство Петербурга.
Петербург Блока – это “страшный мир”
, полный острейших противоречий социального быта; это капиталистический город
со своими реально-историческими чертами своего облика. Это город, где “богатый
зол и рад” и “унижен бедный” . И вместе с тем это город полный бунтарской
революционной энергии, город людей, “поднимающихся из тьмы погребов” на штурм
старого мира. “Городские” стихи зрелого Блока проникнуты тем гуманистическим и
демократическим чувством и тем тревожным ощущением близящихся великих революционных
потрясений, которые с такой впечатляющей силы выражены в его творчестве.
Итак, подводя итог развитию городской
темы в поэзии, данных авторов нужно отметить двойственное отношение поэтов к
современному городу — продукту существующей цивилизации. Они , видя все ужасы,
страхи, которые несет город, одновременно пытается найти во всеобщем хаосе
урбанистической жизни яркую индивидуальность, необыкновенную личность, которая
приведет мир к обновлению.
1. Личность Брюсова, его воспитание.
2. Основа мировоззрения поэта.
3. Тема города в лирике поэта.
4. Обзорный анализ творчества.
Вокруг талантливые трусы
И обнаглевшая бездарь!..
И только вы, Валерий Брюсов,
Как некий равный государь…
И. Северянин
Начало XX века принесло с собой много нового и несвойственного другим эпохам. Появились новые жанры и направления, изменились описываемые образы и события. Эта эпоха знаменуется также появлением особого направления в искусстве — модернизма. В самом конце XIX столетия дитя модернизма — символизм — появляется и в российской литературе. А провозвестником и первым вождем символизма становится В. Я. Брюсов.
Поэзия Брюсова стоит особняком не только в рамках остального творческого потока серебряного века, но и в выбранном самим поэтом направлении. Да и сам поэт как личность выделялся среди своих современников. Его характер отличался какой-то кубообразностью, жесткостью, а в глазах, по воспоминаниям друзей, постоянно горела хитринка. Брюсов был очень сильной личностью, волевым человеком. Его не любили, как О. Э. Мандельштама, В. И. Иванова, И. Северянина или К. Д. Бальмонта. В личности Брюсова отсутствовало теплое человеческое обаяние. Часто образ поэта сравнивался с образом большого города — лишенного душевной теплоты, холодного и сурового, но от того не менее красивого и завораживающего, чем идиллический сельский пейзаж.
Такой оригинальный характер сложился не случайно, во многом на него оказало влияния воспитание поэта «в принципах материализма и атеизма». Настольными книгами в семье Брюсовых были сочинения Н. А. Некрасова и Д. И. Писарева, большим уважением пользовались естественные науки и вера в творца — человека. Так писал сам поэт в своем дневнике: «От сказок, от всякой “чертовщины” меня усердно оберегали, зато об идеях Дарвина и о принципах материализма я узнал раньше, чем научился умножению. Нечего говорить, что о религии в нашем доме и помину не было… после детских книжек настал черед биографий великих людей… Эти биографии произвели на меня сильнейшее впечатление: я начал мечтать, что сам непременно сделаюсь великим…».
Воспитание, полученное в детстве и юности, сказалось в дальнейшем на всем творческом пути Брюсова. Основой поэтической практики и эстетических мировоззрений стали такие направления, как субъективизм и индивидуализм. Он считал, что в искусстве, в частности в поэзии, более всего важна личность творца, а не само искусство. В этот период и формируется основной образ, прошедший через все творчество Брюсова — образ большого города.
Город — огромная махина, стремительно развивающаяся и растущая, со всеобщей механизацией и бурной промышленностью — вызывает тревогу и одновременное восхищение автора. «Стеклянный», «кирпичный», «стальной», «с железными жилами» город властвует над человеком/подавляя в нем личность. Он — средоточие всего самого грязного и отталкивающего, что есть в человеке — злобы, нищеты, греховности. В мире поэтики Брюсова нет места подобному зверю, несущему в себе квинтэссенцию всех негативных сторон цивилизации, и он уничтожает сам себя:
Коварный змей с волшебным взглядом!
В порыве ярости слепой
Ты нож, с своим смертельным ядом,
Сам подымаешь над собой.
Однако масштаб и величие большого города притягивает к себе человека, околдовывает и завораживает его:
Ты — чарователь неустанный,
Ты — не слабеющий магнит.
Однако нельзя сказать, что Брюсов абсолютно неприемлем город. Он, с одной стороны, отталкивает образ, объединяющий в себе все достижения цивилизации, но, с другой стороны, также понимает, что город также является центром науки, индустрии, культуры: Горят электричеством луны
На выгнутых длинных стеблях;
Звенят телеграфные струны
В незримых и нежных руках…
Развивая тему города, поэта мучают сомнения: он словно стоит на перепутье дорог, одна из которых ведет к шумной и холодной громаде города, а другая — в тихий и простой сельский уголок. Поэт ждет победителя города, ищет среди своего окружения того, кто сможет победить порочную современную цивилизацию. В лирике Брюсова, таким образом, открываются существующие проблемы — упадок жизни и отсутствие страсти, борьба энергии и утрата духовности, всеобщие блага и культурная смерть. Выход из сложившегося положения, победа над урбанистической машиной скрывается в сильной личности, преодолевающей городское могущество и приносящей с собой обновление, борьбу с пороками и грязью, культурное и духовное возрождение. Только в мире, населенном подобными людьми, может произойти рассвет такой цивилизации,. которая бы полностью удовлетворила мечты поэта и стала бы основой нового времени: У Но чуть заслышал я заветный зов трубы,
Едва раскинулись огнистые знамена,
Я — отзыв вам кричу, я — песенник борьбы,
Я вторю грому с небосклона.
Кинжал поэзии! Кровавый молний свет,
Как прежде, пробежал по этой верной стали,
И снова я с людьми, — затем, что я поэт.
В поэтическом мире Брюсова постоянно ведется война между холодным носителем цивилизации и сильной и пламенной личностью, не только способной к перерождению, и ведущей за собой кардинальные изменения современной цивилизации.
Испытывая некий скрываемый даже ос самого себя страх перед городом, поэт, тем не менее верит в существование его светлого начала и в победу добра и разума в этом мире:
Я люблю большие дома
И узкие улицы города, —
В дни, когда не настала зима,
А осень повеяла холодом.
Пространства люблю площадей,
Стенами кругом огражденные, —
В час, когда еще нет фонарей,
А затеплились звезды смущенные.
Город и камни люблю,
Грохот его и шумы певучие, —
В миг, когда песню глубоко таю,
Но в восторге слышу созвучия.
В своем творчестве Брюсов предпринимает попытку показать падение и разрушение порочного пространства больших городов, однако с эмоциональной точки зрения это удается ему хуже, чем В. В. Маяковскому или А. А. Блоку. Размышления над бездушием и бескультурьем городской цивилизации приводят поэта к мыслям о природе, однако сам он не верит в ее целительные способности. Он ищет в природе силу, способную вернуть утраченную современным человеком цельность личности, однако подобные «природные» стихотворения по силе замысла и красоте исполнения сильно уступают его урбанистической лирике. Своим творчеством Брюсов внес большой вклад в культуру серебряного века не только открытием символизма и субъективизма, но и появлением нового, яркого и сильного образа большого города.
Петербург — город с необыкновенной историей, который во все времена притягивал к себе внимание людей интеллигентных, творческих, неординарных. Этот город играет немаловажную роль в русской культуре. С момента сотворения града Петрова, город на Неве стал восприниматься не только, как столица, но и как символ великой России, символ лучших начинаний великого русского народа. Поэты, которые всегда были очень тонко чувствующими, творческими людьми, старались познать, запечатлеть Петербург, в его неповторимом облике, с его непростой внутренней душой.
Читая стихи поэтов ХVІІІ века, мы слышим, как раздаются возгласы восторга и удивления, адресованные этому славному городу
«Приятный брег! Любезная страна!
Где свой Нева поток стремит к пучине.
О! Прежде дебрь, се коль населена!
Мы град в тебе престольный видим ныне».
Так написал о новой столице Василий Тредиаковский. В поэзии Ломоносова, Державина, Кантемира и других поэтов той эпохи, часто упоминаются античные герои и боги. Поэты не перестают говорить о том, как в гибельном месте, на болоте «вдруг» возник новый город. Но в те времена не принято было говорить и вспоминать о том, сколько человеческих жизней было загублено для того, чтобы появился этот неповторимый город, это «невское чудо». Но в народной памяти сохранилась страшная правда обо всех человеческих жертвах, и в устном народном преданье возник мотив вины Петербурга, проклятого города, построенного на костях. Этот мотив, где будет предрекаться гибель проклятого города, где будет осуждаться его основатель, будет звучать еще долго в русском искусстве и литературе. Ну а пока поэты этой эпохи славят величественный город Петербург и его основателя, царя Петра.
Минул век со дня основания Петербурга, постепенно уходят из русской поэзии громкие восторги и риторика. Наступает ХІХ век и в стихах поэтов мы видим преимущественно выражение личной симпатии к Петербургу. Произведением искусства воспринимает этот город поэт Батюшков. Баратынский называет «русскими Афинами», а Батюшков пишет о том, что именно здесь произошел «юных русских муз блистательный рассвет».
Городом благородных стремлений, больших надежд, городом декабристов и ПушкинА, таким образ Петербурга мы видим в поэзии начала ХІХ века. Очень ярко отражена петербургская жизнь той эпохи в первой главе «Евгения Онегина» ПушкинА. Там мы слышим во всем многообразии лексику, присущую тому времени: «гражданин», Адам Смит, Байрон, Руссо, «свобода», «вольность», «томленье жизнью». Именно в такой атмосфере поэты-декабристы создавали свои произведения, представляя Петербург в непривычном свете.
«Северная Пальмира» Бестужева-Марлинского сменяется «роскошным Вавилоном». А у Рылеева Петербург становится гибельным местом:
«Едва заставу Петрограда
Певец унылый миновал,
Как раздалась в душе отрада,
И я дышать свободней стал,
Как будто вырвался из ада…
(«Давно мне сердце говорило…», 1821)
У ПушкинА Петербург противоречив, вызывает двойственные чувства:
«Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит…».
В поэме ПушкинА «Медный всадник» отражена более чем вековая история Петербурга. Эта поэма является одним из самых загадочных произведений русской литературы. Петербургу в этой поэме посвящены всем известные, гениальные строки:
«Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла».
На первый взгляд название поэмы подразумевает, что главным героем является царь, основатель Петербурга, но…
в действительности, в ходе развития действия поэмы, оказывается, что исторически значимой является жизнь обыкновенного петербургского жителя. Не сопоставимый с Петром Великим в обыденной жизни, Евгений становится ему равным в общечеловеческом понимании, когда «прояснились в нем страшно мысли». Здесь противостоят две правды: «правда» преобразователя России Петра I и «правды» обыкновенного страдающего человека.
Поэма » Медный всадник» стала определяющей в дальнейшем развитии истории русской литературы. В 30-40-х годах XIX века тема Петербурга оказывается в центре споров славянофилов и западников. Славянофилы видят в Петербурге олицетворение жизни обезличенной, холодной, которая обречена на омертвение и бюрократизм. Вот как написал о городе А. С. Хомяков:
«Здесь, где гранитная пустыня
Гордится мертвой красотой…».
В своем стихотворении «Петру», которое было запрещенным и ходило в списках, и которое воспринимали как программное произведение славянофилов, Константин Аксаков писал:
«Ты граду дал свое названье,
Лишь о тебе гласит оно».
В прозе Гоголя блестяще продолжена тема конфликта «маленького человека» и равнодушие к его страданиям казенного Петербурга. Хоть Гоголь и не описывает сам город и его архитектурные достопримечательности, но в повестях «Нос», «Записки сумасшедшего», «Невский проспект», «Шинель» он создает образ столицы, который раскрывает нравственную суть Петербурга.
Не остался равнодушным к петербургской теме и сделал новые открытия в своем творчестве Николай Некрасов. В его поэзии мы видим, как противопоставлены два мира: Петербург и провинция, и эти миры одинаково губительны для талантливых и молодых сил. В поэме «Несчастные» герой связан с обоими мирами.
«…Воображенье
К столице юношу манит,
Там слава, там простор, движенье…
Но Некрасов показывает Петербург городом роковым, беспощадным жестоким.
Пройдут года в борьбе бесплодной,
И на красивые плиты,
Как из машины винт негодный,
Быть может, будешь брошен ты?»
В своих стихах Некрасов как бы случайно описывает эпизоды городской жизни, детали, но по ним мы видим проявление социальных драм и трагическую суть жизни. Особенно ярко изображены такие сцены в стихотворении «Утро»: «офицеры… скачут за город, будет дуэль», «торгаши просыпаются», «проститутка домой на рассвете поспешает», «на позорную площадь кого-то провезли».
В средине века тема жизни бедняков стала слишком ходовой в литературе, произошло обесценивание этой темы. В цикле «О погоде» Некрасов заявляет, что эта тема себя исчерпала и предлагает сменить гуманизм «не словах» на гуманизм в поступках.
К концу XIX века Петербург становится большим капиталистическим городом, меняется его архитектура, стиль и ритм жизни. Огромное значение для поэтов и писателей того времени приобрел образ Петербурга, созданный Достоевским: «самый отвлеченный умышленный город», «самый фантастический». В страшном душевном напряжении, чуть ли не на грани катастрофы, живут герои Достоевского. Возможно, эта катастрофа и сможет разрешить их проблемы и обозначит самое главное в их жизни.
Не ослабевал интерес к петербургской теме и в начале XX века, к тому же в 1903 году отмечался двухсотлетний юбилей города. Любовь к старому Петербургу пробуждали своей деятельностью и журнал «Мир искусства», художники Бенуа, Остроумова-Лебедева, Добужинский и др. Но в литературе не могло проявится в полной мере чисто эстетическое отношение к Петербургу. Иннокентий Анненский объясняет это тем, что: «Петра творенье» стало уже легендой, прекрасной легендой… Теперь нам грезятся новые символы, нас осаждают другие волнения, потому что мы прошли сквозь Гоголя и нас пытали Достоевским».
Петербург – город с необыкновенной историей, который во все времена притягивал к себе внимание людей интеллигентных, творческих, неординарных. Этот город играет немаловажную роль в русской культуре. С момента сотворения града Петрова, город на Неве стал восприниматься не только, как столица, но и как символ великой России, символ лучших начинаний великого русского народа. Поэты, которые всегда были очень тонко чувствующими, творческими людьми, старались познать, запечатлеть Петербург, в его неповторимом облике, с его непростой внутренней душой.
Читая стихи поэтов ХVІІІ века, мы слышим, как раздаются возгласы восторга и удивления, адресованные этому славному городу
«Приятный брег! Любезная страна!
Где свой Нева поток стремит к пучине.
О! Прежде дебрь, се коль населена!
Мы град в тебе престольный видим ныне».
Так написал о новой столице Василий Тредиаковский. В поэзии Ломоносова, Державина, Кантемира и других поэтов той эпохи, часто упоминаются античные герои и боги. Поэты не перестают говорить о том, как в гибельном месте, на болоте «вдруг» возник новый город. Но в те времена не принято было говорить и вспоминать о том, сколько человеческих жизней было загублено для того, чтобы появился этот неповторимый город, это «невское чудо». Но в народной памяти сохранилась страшная правда обо всех человеческих жертвах, и в устном народном преданье возник мотив вины Петербурга, проклятого города, построенного на костях. Этот мотив, где будет предрекаться гибель проклятого города, где будет осуждаться его основатель, будет звучать еще долго в русском искусстве и литературе. Ну а пока поэты этой эпохи славят величественный город Петербург и его основателя, царя Петра.
Минул век со дня основания Петербурга, постепенно уходят из русской поэзии громкие восторги и риторика. Наступает ХІХ век и в стихах поэтов мы видим преимущественно выражение личной симпатии к Петербургу. Произведением искусства воспринимает этот город поэт Батюшков. Баратынский называет «русскими Афинами», а Батюшков пишет о том, что именно здесь произошел «юных русских муз блистательный рассвет».
Городом благородных стремлений, больших надежд, городом декабристов и Пушкина, таким образ Петербурга мы видим в поэзии начала ХІХ века. Очень ярко отражена петербургская жизнь той эпохи в первой главе «Евгения Онегина» Пушкина. Там мы слышим во всем многообразии лексику, присущую тому времени: «гражданин», Адам Смит, Байрон, Руссо, «свобода», «вольность», «томленье жизнью». Именно в такой атмосфере поэты-декабристы создавали свои произведения, представляя Петербург в непривычном свете.
«Северная Пальмира» Бестужева-Марлинского сменяется «роскошным Вавилоном». А у Рылеева Петербург становится гибельным местом:
«Едва заставу Петрограда
Певец унылый миновал,
Как раздалась в душе отрада,
И я дышать свободней стал,
Как будто вырвался из ада…
(“Давно мне сердце говорило…”, 1821)
У Пушкина Петербург противоречив, вызывает двойственные чувства:
«Город пышный, город бедный,
Дух неволи, стройный вид
Свод небес зелено-бледный,
Скука, холод и гранит…».
В поэме Пушкина «Медный всадник» отражена более чем вековая история Петербурга. Эта поэма является одним из самых загадочных произведений русской литературы. Петербургу в этой поэме посвящены всем известные, гениальные строки:
«Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид,
Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей
Прозрачный сумрак, блеск безлунный,
Когда я в комнате моей
Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады
Пустынных улиц, и светла
Адмиралтейская игла».
На первый взгляд название поэмы подразумевает, что главным героем является царь, основатель Петербурга, но в действительности, в ходе развития действия поэмы, оказывается, что исторически значимой является жизнь обыкновенного петербургского жителя. Не сопоставимый с Петром Великим в обыденной жизни, Евгений становится ему равным в общечеловеческом понимании, когда «прояснились в нем страшно мысли». Здесь противостоят две правды: «правда» преобразователя России Петра I и «правды» обыкновенного страдающего человека.
Поэма « Медный всадник» стала определяющей в дальнейшем развитии истории русской литературы. В 30-40-х годах XIX века тема Петербурга оказывается в центре споров славянофилов и западников. Славянофилы видят в Петербурге олицетворение жизни обезличенной, холодной, которая обречена на омертвение и бюрократизм. Вот как написал о городе А.С.Хомяков:
«Здесь, где гранитная пустыня
Гордится мертвой красотой…».
В своем стихотворении «Петру», которое было запрещенным и ходило в списках, и которое воспринимали как программное произведение славянофилов, Константин Аксаков писал:
«Ты граду дал свое названье,
Лишь о тебе гласит оно».
В прозе Гоголя блестяще продолжена тема конфликта «маленького человека» и равнодушие к его страданиям казенного Петербурга. Хоть Гоголь и не описывает сам город и его архитектурные достопримечательности, но в повестях «Нос», «Записки сумасшедшего», «Невский проспект», «Шинель» он создает образ столицы, который раскрывает нравственную суть Петербурга.
Не остался равнодушным к петербургской теме и сделал новые открытия в своем творчестве Николай Некрасов. В его поэзии мы видим, как противопоставлены два мира: Петербург и провинция, и эти миры одинаково губительны для талантливых и молодых сил. В поэме «Несчастные» герой связан с обоими мирами.
«…Воображенье
К столице юношу манит,
Там слава, там простор, движенье…
Но Некрасов показывает Петербург городом роковым, беспощадным жестоким.
Пройдут года в борьбе бесплодной,
И на красивые плиты,
Как из машины винт негодный,
Быть может, будешь брошен ты?»
В своих стихах Некрасов как бы случайно описывает эпизоды городской жизни, детали, но по ним мы видим проявление социальных драм и трагическую суть жизни. Особенно ярко изображены такие сцены в стихотворении «Утро»: «офицеры… скачут за город, будет дуэль», «торгаши просыпаются», «проститутка домой на рассвете поспешает», «на позорную площадь кого-то провезли».
В средине века тема жизни бедняков стала слишком ходовой в литературе, произошло обесценивание этой темы. В цикле «О погоде» Некрасов заявляет, что эта тема себя исчерпала и предлагает сменить гуманизм «не словах» на гуманизм в поступках.
К концу XIX века Петербург становится большим капиталистическим городом, меняется его архитектура, стиль и ритм жизни. Огромное значение для поэтов и писателей того времени приобрел образ Петербурга, созданный Достоевским: «самый отвлеченный умышленный город», «самый фантастический». В страшном душевном напряжении, чуть ли не на грани катастрофы, живут герои Достоевского. Возможно, эта катастрофа и сможет разрешить их проблемы и обозначит самое главное в их жизни.
Не ослабевал интерес к петербургской теме и в начале XX века, к тому же в 1903 году отмечался двухсотлетний юбилей города. Любовь к старому Петербургу пробуждали своей деятельностью и журнал «Мир искусства», художники Бенуа, Остроумова-Лебедева, Добужинский и др. Но в литературе не могло проявится в полной мере чисто эстетическое отношение к Петербургу. Иннокентий Анненский объясняет это тем, что: “Петра творенье” стало уже легендой, прекрасной легендой… Теперь нам грезятся новые символы, нас осаждают другие волнения, потому что мы прошли сквозь Гоголя и нас пытали Достоевским”.
Новое слово в русскую поэзию устремлялись привнести символисты — романтики серебряного века, которые видели преображение людей в слиянии красивого и священного — искусства и религии. Одна из ветвей, отошедшая от ствола символизма — акмеисты — наоборот же, начали прославлять земное существование многообразия всей его красоты. Футуристы же с их тяготением к словотворчеству шли в ногу с европейскими авангардистами от художества. Футуристический экспрессионизм, запах бунтарства, рвение к эпатажу привнесли новую «струю» энергии в поэзию этой эпохи, сделав серебряный век русской поэзии ещё многообразнее и богаче.
Русская поэзия “серебряного века” формировалась в атмосфере всеобщего культурного взлета, как значительнейший его эпизод. Типично, что в одно и то же время в одной стране могли созидать такие яркие дарования, как А. Блок и В. Маяковский, А. Белый и В. Ходасевич. Этот перечень поэтом можно перечислять и перечислять. В мировой истории литературы это явление было неповторимым.
Основные черты и значение “Серебряного века” для России
Художественная литература рубежа веков – важнейшая страничка в культурном наследии России. Идейная двойственность, многозначность были присущи не лишь художественным фронтам и течениям, однако и творчеству отдельных писателей, живописцев, композиторов. Это был период обновления различных видов и жанров художественного творчества, переосмысления, “всеобщей переоценки ценностей”, сообразно выражению М. В. Нестерова. Разноплановым было отношение к наследию революционных демократов даже в среде последовательно думающих деятелей культуры. Суровой критике со стороны почти всех художников-реалистов подвергся примат социальности в передвижничестве.
Начало XX столетия вошло в историю литературы под красивым именем “серебряного века”. На этот период пришелся великий взлет русской культуры, обогативший поэзию новыми именами. Начало “серебряного века” пришлось на 90-е годы XIX столетия, его связывают с появлением таких замечательных поэтов, как В. Брюсов, И. Анненский, К. Бальмонт. Расцветом этого периода в русской культуре считают 1915 год — время его наивысшего подъема.
Нам известны тревожные исторические события этого времени. Поэты, как и политики, пытались открыть для себя что-то новое. Политики добивались социальных перемен, поэты искали новые формы художественного отображения мира. На смену классике XIX века приходят новые литературные течения: символизм, акмеизм, футуризм.
Одним из первых альтернативных литературных течений стал символизм, объединивший таких поэтов, как К. Бальмонт, В. Брюсов, А. Белый и других. Символисты считали, что новое искусство должно передавать настроения, чувства и мысли поэта при помощи образов-символов. При этом художник познает окружающий мир не в результате раздумий, а в процессе литературного творчества — в момент ниспосланного ему свыше творческого экстаза.
Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене…
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине…
Так описывал ощущение зарождения творческой идеи наиболее яркий представитель символизма В. Брюсов. Он сформулировал в своем творчестве идеи этого литературного направления. В стихотворении “Юному поэту” мы находим такие строки:
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета.
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее — область поэта.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.
Но эти заветы не означают, что поэт не должен видеть жизни, создавать искусство ради искусства. Это доказывает многогранная поэзия самого Брюсова, отображающая жизнь во всем ее разнообразии. Поэт находит удачное сочетание формы и содержания. Он пишет:
И я хочу, чтоб все мои мечты,
Дошедшие до слова и до света,
Нашли себе желанные черты.
Для символистов характерна сосредоточенность на внутреннем мире поэта. У К. Бальмонта, например, внешний мир существовал лишь для того, чтобы поэт мог выразить в нем свои собственные переживания:
Я ненавижу человечество,
Я от него бегу, спеша.
Мое единое отечество —
Моя пустынная душа.
Это видно и на примере следующих строк, где обращенность Бальмонта к внутреннему миру отражена не только содержанием, но и формой (частое использование местоимения “я”):
Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.
В поэзии К.Бальмонта можно найти отражение всех его душевных переживаний. Именно они, по мнению символистов, заслуживали особого внимания. Бальмонт старался запечатлеть в образе, в словах любое, пусть даже мимолетное, ощущение. Поэт пишет:
Я не знаю мудрости, годной для других,
Только мимолетности я влагаю в стих.
В каждой мимолетности вижу я миры,
Полные изменчивой радужной игры.
В споре с символизмом родилось новое литературное течение “серебряного века” — акмеизм. Поэты этого направления — Н.Гумилев, А.Ахматова, О.Мандельштам — отвергали тягу символизма к неизведанному, чрезмерную сосредоточенность поэта на внутреннем мире. Они проповедовали идею отображения реальной жизни, обращения поэта к тому, что можно познать. А посредством отображения реальности художник-акмеист становится причастным к ней.
И действительно, в творчестве Николая Гумилева мы находим в первую очередь отражение окружающего мира во всех его красках. В его поэзии мы находим экзотические пейзажи и обычаи Африки. Поэт глубоко проникает в мир легенд и преданий Абиссинии, Рима, Египта. Об этом говорят такие строки:
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере
Чад Изысканный бродит жираф.
Каждое стихотворение Гумилева открывает новую грань взглядов поэта, его настроений, видения мира. Например, в стихотворении “Капитаны” он предстает перед нами как певец отваги, риска, смелости. Поэт поет гимн людям, бросающим вызов судьбе и стихиям:
Быстрокрылых ведут капитаны —
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель.
Чья не пылью затерянных хартий —
Сольто моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь.
Содержание и изысканный стиль стихов Гумилева помогают нам ощутить полноту жизни. Они являются подтверждением того, что человек сам может создать яркий, красочный мир, уйдя от серой будничности.
К миру прекрасного приобщает нас и поэзия Анны Ахматовой. Ее стихи поражают внутренней силой чувства. Поэзия Ахматовой — это и исповедь влюбленной женской души, и чувства человека, живущего всеми страстями XX века. По словам О. Мандельштама, Ахматова “принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа XIX века”. И действительно, любовная лирика Ахматовой воспринимается как огромный роман, в котором переплетаются многие человеческие судьбы. Но чаще всего мы встречаем образ женщины, жаждущей любви, счастья:
Настоящую нежность не спутаешь
Ни с чем, и она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь
Мне плечи и грудь в меха.
И напрасно слова покорные
Говоришь о первой любви.
Как я знаю эти упорные
Несытые взгляды твои!
Пришедшее на смену акмеизму новое литературное течение “серебряного века” — футуризм — отличалось агрессивной оппозиционностью традиционным стихам поэтов-классиков. Первый сборник футуристов назывался “Пощечина общественному вкусу”. С футуризмом было связано раннее творчество Владимира Маяковского. В ранних стихах поэта чувствуется желание поразить читателя необычностью своего видения мира. Например, в стихотворении “Ночь” Маяковский использует неожиданное сравнение. У поэта освещенные окна ночного города вызывают ассоциацию с веером карт. В представлении читателя возникает образ города-игрока:
Багровый и белый отброшен и скомкан,
В зеленый бросали горстями дукаты,
А черным ладоням сбежавшихся окон
Раздали горящие желтые карты.
Поэты-футуристы В. Маяковский, В. Хлебников, В. Каменский противопоставляли себя классической поэзии, они старались найти новые поэтические ритмы и образы, создать поэзию будущего.
Поэзия “серебряного века” открывает нам неповторимый и удивительный мир красоты и гармонии. Она учит нас видеть прекрасное в обыденном, глубже понимать внутренний мир человека. А поиски поэтами “серебряного века” новых стихотворных форм, переосмысление ими роли творчества дают нам более глубокое понимание поэзии.
Начало XX века вошел в историю литературы под красивым названием «серебряный век». На этот период пришелся великий взлет русской культуры, пополнивший поэзию новыми именами. Начало «серебряного века» пришелся на девяностые годы XIX столетия, его связывают с появлением таких замечательных поэтов, как В. Брюсов, И. Анненский, К. Бальмонт. Расцветом этого периода в русской культуре считают 1915 год — время его наивысшего подъема. Нам известны тревожные исторические события этого времени. Поэты, как и политики, пытались открыть для себя нечто новое. Политики добивались социальных изменений, поэты искали новые формы художественного отображения мира. На смену классике XIX века приходят новые литературные течения: символизм, акмеизм, футуризм. Одним из первых альтернативных литературных течений стал символизм, объединивший таких поэтов, как К. Бальмонт, В. Брюсов, А. Белый и другие. Символисты считали, что новое искусство должно передавать настроение, чувства и мысли поэта с помощью способов-символов.
Прежде художник познает окружающий мир не в результате размышлений, а в процессе литературного творчества — в момент послание ему через творческое самозабвения. «Тень Несотворенных произведений вихитуе в снах, Словно лопасти латаные На эмалевой стене … полусонные чертят звуки В звонкой-звучащей тишине …». Так описывал ощущения зарождения творческой идеи наиболее яркий представитель символизма Валерий Брюсов. Он сформулировал в своем творчестве идеи этой литературного течения. В стихотворении «Юному поэту» мы находим такие строки:
Юноша бледный со взором горящим, Ныне даю я тебе три заветы Первый прими: не живи настоящим, Только будущее — область поэта. Помни второй: никому не жалеть, Сам же себя полюби беспредельно Третий не забывай: поклоняйся искусству, Только ему , бездумно, бесцельно.
Но эти заветы не означают, что поэт не должен видеть жизнь, создавать искусство ради искусства. Это доказывает многогранная поэзия самого Брюсова, отображающая жизнь во всей ее разнообразии. Поэт находит удачное сочетание формы и содержания. Он пишет: «И я желаю, чтобы все мои мечты, Что пришли к слову и к свету, Нашли себе желанные черты. Для символистов характерна сосредоточенность на внутреннем мире поэта. У К. Бальмонта, например, внешний мир существовал лишь для того, чтобы поэт мог выразить в нем свои собственные чувства: «Я ненавижу человечество, Я от него убегаю, спеша. Моя единственная родина — словно пустая душа ». Это видно и на примере следующих строк, где направленность Бальмонта к внутреннему миру отражена не только содержанием, но и формой (частое использование местоимения «я»):
Я мечтой улавливал тени, идущих Что идут тени дня, Погасает, Я на башню сходил, и дрожали ступени, И дрожали ступени под ногю у меня в поэзии К. Бальмонта можно найти отражение всех его душевных переживаний. Именно они, по мнению символистов, заслуживали особого внимания. Бальмонт пытался воспроизвести в образе, в словах любое, пусть даже временное, ощущение Поэт пишет: Я не знаю мудрости, годной для других, Только мимолетности я вкладываю в стих в каждой мимолетности вижу я миры, Полные изменчивой радужной игры.
В споре с символизмом родилось новое литературное течение «серебряного века» — акмеизм. Поэты этого направления — Н. Гумилев, А. Ахматова, О. Мандельштам — отвергали стремление символизма к неизведанному, чрезмерную сосредоточенность поэта на внутреннем мире. Они распространяли идею отображения реальной жизни, обращения поэта к тому, что можно узнать. А с помощью отображения реальности художник-акмеистов становится Причастный к ней. И действительно, в творчестве Николая Гумилева мы находим в первую очередь отражение окружающего мира во всех его красках. В его поэзии мы находим экзотические пейзажи и обычаи Африки. Поэт глубоко проникает в мир легенд и преданий Абиссинии, Рима, Египта. Об этом говорят такие строки:
Я знаю веселые сказки таинственных стран Про черную деву, про страсть молодого вождя, Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман, Ты верить не хочешь во что-либо, кроме дождя. И как я тебе расскажу о тропический сад, Про стройные пальмы, про запах невероятных трав … Ты плачешь? Послушай … далеко, на озере Чад Изысканный бродит жираф.
Каждый стих Гумилева открывает новую грань взглядов поэта, его настроений, видения мира. Например, в стихотворении «Капитаны» он предстает перед нами как певец отваги, риска, смелости. Поэт поет гимн людям, бросающим вызов судьбе и стихиям:
Быстрокрылые ведут капитаны — Открыватели новых земель, Для кого не страшны ураганы, Кто понес мальстрьомы и моль … Кто иглой на разорванной карте Отмечает свой смелый путь.
Содержание и изысканный стиль стихов Гумилева помогают нам ощутить полноту жизни и являются подтверждением того, что человек сам может создать яркий, красочный мир, уйдя от серой обыденности. К миру прекрасного вводит нас и поэзия Анны Ахматовой. Ее стихи поражают внутренней силой чувства. Поэзия Ахматовой — это и исповедь влюбленной женской души, и чувства человека, живущего всеми страстями XX века. По словам О. Мандельштама, Ахматова «принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа XIX века». И действительно, любовная лирика Ахматовой воспринимается как огромный роман, в котором переплетаются многие человеческих судеб. Но чаще всего мы встречаем образ женщины, жаждущего любви, счастья:
Нынешнюю нежность не спутаешь Ни с чем, и она тихая Ты зря бережно угла Мне плечи и грудь в меха. И напрасно слова покорные Говоришь о первой любви … Как я знаю эти упорные жадные взгляды твои!
Пришла на смену акмеизма новая литературная течение «серебряного века» — футуризм — которая отличалась агрессивным оппозиционностью традиционным стихам поэтов-классиков. Первый сборник футуристов назывался «Пощечина общественному вкусу». С футуризмом было связано раннее творчество Владимира Маяковского. В ранних стихах поэта чувствуется желание поразить читателя необычностью своего видения мира. Например, в стихотворении «Ночь» Маяковский использует неожиданное сравнение. У поэта освещенные окна ночного города вызывают ассоциацию с веером карт. В воображении читателя возникает образ города-игрока:
Багровый и белый отброшен и смят, В зеленый бросали горстями дукаты, А черным ладонями окон, совпавшие, Раздали горящие желтые карты.
Поэты-футуристы В. Маяковский, В. Хлебников, В. Каменский противопоставляли себя классической поэзии, они пытались найти новые поэтические ритмы и образы, создать поэзию будущего. Поэзия «серебряного века» открывает нам неповторимый и удивительный мир красоты и гармонии. Она учит нас видеть прекрасное в обыденном, глубже понимать внутренний мир человека. А поиски поэтами «серебряного века» новых стихотворных форм, переосмысление ими роли творчества дают нам более глубокое понимание поэзии.
и она тихая Ты зря бережно угла Мне плечи и грудь в меха. И напрасно слова покорные Говоришь о первой любви … Как я знаю эти упорные жадные взгляды твои!
Пришла на смену акмеизма новая литературная течение «серебряного века» — футуризм — которая отличалась агрессивным оппозиционностью традиционным стихам поэтов-классиков. Первый сборник футуристов назывался «Пощечина общественному вкусу». С футуризмом было связано раннее творчество Владимира Маяковского. В ранних стихах поэта чувствуется желание поразить читателя необычностью своего видения мира. Например, в стихотворении «Ночь» Маяковский использует неожиданное сравнение. У поэта освещенные окна ночного города вызывают ассоциацию с веером карт. В воображении читателя возникает образ города-игрока:
Багровый и белый отброшен и смят, В зеленый бросали горстями дукаты, А черным ладонями окон, совпавшие, Раздали горящие желтые карты.
Поэты-футуристы В. Маяковский, В. Хлебников, В. Каменский противопоставляли себя классической поэзии, они пытались найти новые поэтические ритмы и образы, создать поэзию будущего. Поэзия «серебряного века» открывает нам неповторимый и удивительный мир красоты и гармонии. Она учит нас видеть прекрасное в обыденном, глубже понимать внутренний мир человека. А поиски поэтами «серебряного века» новых стихотворных форм, переосмысление ими роли творчества дают нам более глубокое понимание поэзии.
(Анна Ахматова)
Тематика акмеизма полностью соответствовала этим принципам, основными были: тема земной красоты, тема духовного мира человека (его переживаний, чувств, эмоций). Акмеисты нередко обращались к библейским и мифологическим образам и сюжетам.
(Владимир Маяковский)
Следующее течение – футуризм – особенно полюбилось современникам. Это было авангардное направление, которое заявляло: «Границ не существует!» Основными образами футуризма были образ своего высшего «я», мотив поклонения разрушению, образ презренной буржуазии и образ человека тонкой душевной организации. Поскольку футуризм тяготел к живописи, то поэты (Маяковский, Северянин, Хлебников, Крученых, Каменский) придавали большое значение форме: появлялись авторские неологизмы, устаревшая система построения фраз и рифмы жестко критиковались.
(Сергей Есенин)
Новокрестьянская поэзия в качестве направления заняла одну из лидирующих позиций в литературе Серебряного века. Поэты этого направления (Есенин, Клюев, Клычков) особое внимание уделяли образам и тематике, а именно теме деревенской России, образу матери-природы, фольклорным образам и мотивам.
Серебряный век русской поэзии по праву можно назвать выразительным и ослепительным временем. Этот период подарил литературе чувственного, смелого и яркого лирического героя в условиях неспокойной атмосферы. На поэзию Серебряного века оказали большое внимание революция, война, кризис личности. Поэзия этого времени неординарная, непредсказуемая, главный образ Серебряного века – человек, лишившийся всего, но с гордо поднятой головой преодолевающий невзгоды.
Начало XX столетия вошло в историю литературы под красивым именем «серебряного века». На этот период пришелся великий взлет русской культуры, обогативший поэзию новыми именами. Начало «серебряного века» пришлось на 90-е годы XIX столетия, его связывают с появлением таких замечательных поэтов, как В. Брюсов, И. Анненский, К. Бальмонт. Расцветом этого периода в русской культуре считают 1915 год — время его наивысшего подъема.
Нам известны тревожные исторические события этого времени. Поэты, как и политики, пытались открыть для себя что-то новое. Политики добивались социальных перемен, поэты искали новые формы художественного отображения мира. На смену классике XIX века приходят новые литературные течения: символизм, акмеизм, футуризм.
Одним из первых альтернативных литературных течений стал символизм, объединивший таких поэтов, как К. Бальмонт, В. Брюсов, А. Белый и других. Символисты считали, что новое искусство должно передавать настроения, чувства и мысли поэта при помощи образов-символов. При этом художник познает окружающий мир не в результате раздумий, а в процессе литературного творчества — в момент ниспосланного ему свыше творческого экстаза.
Тень несозданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене…
Полусонно чертят звуки
В звонко-звучной тишине…
Так описывал ощущение зарождения творческой идеи наиболее яркий представитель символизма В. Брюсов. Он сформулировал в своем творчестве идеи этого литературного направления. В стихотворении «Юному поэту» мы находим такие строки:
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета.
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее — область поэта.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно.
Третий храни: поклоняйся искусству,
Только ему, безраздумно, бесцельно.
Но эти заветы не означают, что поэт не должен видеть жизни, создавать искусство ради искусства. Это доказывает многогранная поэзия самого Брюсова, отображающая жизнь во всем ее разнообразии. Поэт находит удачное сочетание формы и содержания. Он пишет:
И я хочу, чтоб все мои мечты,
Дошедшие до слова и до света,
Нашли себе желанные черты.
Для символистов характерна сосредоточенность на внутреннем мире поэта. У К. Бальмонта, например, внешний мир существовал лишь для того, чтобы поэт мог выразить в нем свои собственные переживания:
Я ненавижу человечество,
Я от него бегу, спеша.
Мое единое отечество —
Моя пустынная душа.
Это видно и на примере следующих строк, где обращенность Бальмонта к внутреннему миру отражена не только содержанием, но и формой (частое использование местоимения «я»):
Я мечтою ловил уходящие тени,
Уходящие тени погасавшего дня,
Я на башню всходил, и дрожали ступени,
И дрожали ступени под ногой у меня.
В поэзии К. Бальмонта можно найти отражение всех его душевных переживаний. Именно они, по мнению символистов, заслуживали особого внимания. Бальмонт старался запечатлеть в образе, в словах любое, пусть даже мимолетное, ощущение. Поэт пишет:
Я не знаю мудрости, годной для других,
Только мимолетности я влагаю в стих.
В каждой мимолетности вижу я миры,
Полные изменчивой радужной игры.
В споре с символизмом родилось новое литературное течение «серебряного века» — акмеизм. Поэты этого направления — Н. Гумилев, А. Ахматова, О. Мандельштам — отвергали тягу символизма к неизведанному, чрезмерную сосредоточенность поэта на внутреннем мире. Они проповедовали идею отображения реальной жизни, обращения поэта к тому, что можно познать. А посредством отображения реальности художник-акмеист становится причастным к ней.
И действительно, в творчестве Николая Гумилева мы находим в первую очередь отражение окружающего мира во всех его красках. В его поэзии мы находим экзотические пейзажи и обычаи Африки. Поэт глубоко проникает в мир легенд и преданий Абиссинии, Рима, Египта. Об этом говорят такие строки:
Я знаю веселые сказки таинственных стран
Про черную деву, про страсть молодого вождя,
Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,
Ты верить не хочешь во что-нибудь, кроме дождя.
И как я тебе расскажу про тропический сад,
Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.
Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад
Изысканный бродит жираф.
Каждое стихотворение Гумилева открывает новую грань взглядов поэта, его настроений, видения мира. Например, в стихотворении «Капитаны» он предстает перед нами как певец отваги, риска, смелости. Поэт поет гимн людям, бросающим вызов судьбе и стихиям:
Быстрокрылых ведут капитаны —
Открыватели новых земель,
Для кого не страшны ураганы,
Кто изведал мальстремы и мель.
Чья не пылью затерянных хартий —
Солью моря пропитана грудь,
Кто иглой на разорванной карте
Отмечает свой дерзостный путь.
Содержание и изысканный стиль стихов Гумилева помогают нам ощутить полноту жизни. Они являются подтверждением того, что человек сам может создать яркий, красочный мир, уйдя от серой будничности.
К миру прекрасного приобщает нас и поэзия Анны Ахматовой. Ее стихи поражают внутренней силой чувства. Поэзия Ахматовой — это и исповедь влюбленной женской души, и чувства человека, живущего всеми страстями XX века. По словам О. Мандельштама, Ахматова «принесла в русскую лирику всю огромную сложность и психологическое богатство русского романа XIX века». И действительно, любовная лирика Ахматовой воспринимается как огромный роман, в котором переплетаются многие человеческие судьбы. Но чаще всего мы встречаем образ женщины, жаждущей любви, счастья:
Настоящую нежность не спутаешь
Ни с чем, и она тиха.
Ты напрасно бережно кутаешь
Мне плечи и грудь в меха.
И напрасно слова покорные
Говоришь о первой любви.
Как я знаю эти упорные
Несытые взгляды твои!
Пришедшее на смену акмеизму новое литературное течение «серебряного века» — футуризм — отличалось агрессивной оппозиционностью традиционным стихам поэтов-классиков. Первый сборник футуристов назывался «Пощечина общественному вкусу». С футуризмом было связано раннее творчество Владимира Маяковского. В ранних стихах поэта чувствуется желание поразить читателя необычностью своего видения мира. Например, в стихотворении «Ночь» Маяковский использует неожиданное сравнение. У поэта освещенные окна ночного города вызывают ассоциацию с веером карт. В представлении читателя возникает образ города-игрока:
Багровый и белый отброшен и скомкан,
В зеленый бросали горстями дукаты,
А черным ладоням сбежавшихся окон
Раздали горящие желтые карты.
Поэты-футуристы В. Маяковский, В. Хлебников, В. Каменский противопоставляли себя классической поэзии, они старались найти новые поэтические ритмы и образы, создать поэзию будущего.
Поэзия «серебряного века» открывает нам неповторимый и удивительный мир красоты и гармонии. Она учит нас видеть прекрасное в обыденном, глубже понимать внутренний мир человека. А поиски поэтами «серебряного века» новых стихотворных форм, переосмысление ими роли творчества дают нам более глубокое понимание поэзии.
240*400 Advertur.ru end
16
Начало XX века — сложное время в развитии России, эпоха больших перемен, серьезных катаклизмов. В этот период российской истории происходит переоценка ценностей, ломка всего старого, уже устоявшегося в жизни. Безусловно, противоречивые события в стране (и первая русская революция 1905–1907 годов, и первая мировая война, и расцвет промышленного производства, и строительство и расширение городов) повлияли как в целом на развитие культуры, так, в частности, и на дальнейшее развитие литературы.
В XX веке поэты покидают уединенные дубравы и попадают в город. Поэзия становится городской.
1. Образ современного города в поэзии В. Брюсова
В начале XX века происходит расцвет модернизма в России, появляется множество модернистских течений. Так, в конце 90-х годов XIX века в русской литературе заявляет о себе новое литературное направление — символизм, мэтром и основоположником которого можно по праву считать Валерия Брюсова — поэта, прозаика, переводчика, теоретика символизма.
С появлением новых имен в русскую поэзию начала XX века входят новые темы и образы. Так, одной из основных тем поэзии Валерия Яковлевича Брюсова становится урбанистическая тема, образ современного города. Находясь на пороге серьезных исторических перемен, Россия и, в частности, русские поэты по-своему переосмысливают окружающее — все то, что открывается их поэтическому, пророческому взору. Так, Брюсова волнует гибель старых духовных ценностей, высокие темпы развития цивилизации. Но особо пристальное внимание в это сложное переходное время поэт уделяет человеку, ценности отдельной человеческой личности.
Современный город с бурно развивающейся промышленностью, со всеобщей механизацией вызывает опасения поэта. «Стальной», «кирпичный», «стеклянный», с «железными жилами» город властвует над людьми, являясь средоточием порока: злобы, нищеты, разврата. В поэтическом мире Валерия Брюсова город, совмещая в себе все ужасы цивилизации, сам наносит себе страшный удар:
«Коварный змей с волшебным взглядом!
В порыве ярости слепой
Ты нож, с своим смертельным ядом,
Сам подымаешь над собой.»
(«Городу»)
Город своей масштабностью, мнимым величием притягивает человека:
Ты — чарователь неустанный,
Ты — не слабеющий магнит.
(«Городу»)
Но в то же время нельзя сказать, что Брюсов полностью отвергает город, в котором сосредоточены пороки, все отталкивающие стороны современной цивилизации. Поэт также понимает, что город — центр существующей науки и индустрии:
«Горят электричеством луны
На выгнутых длинных стеблях;
Звенят телеграфные струны
В незримых и нежных руках..».
(«Сумерки»)
И все же, развивая урбанистическую тему, поэт находится как бы на перепутье, пытаясь понять, кто же вмешается в процесс механизации жизни, кто бросит вызов порочности современной цивилизации? Ответом на эти вопросы служит лирика Валерия Брюсова, в которой тот, раскрывая существующие проблемы (и упадок жизни, и отсутствие в ней страсти, борьбы, энергии, духовного начала), ищет пути выхода из создавшейся ситуации. Такой точкой опоры для современного города станет сильная личность, которая все преодолеет, и жизнь вновь наполнится энергией борьбы, устремится к обновлению, станет способной к изменению мира, вызовет прогресс мировой науки, искусства, индустрии. И в итоге произойдет расцвет цивилизации, которая достигнет небывалых вершин:
«Но чуть заслышал я заветный зов трубы,
Едва раскинулись огнистые знамена,
Я — отзыв вам кричу, я — песенник борьбы,
Я вторю грому с небосклона.
Кинжал поэзии! Кровавый молний свет,
Как прежде, пробежал по этой верной стали,
И снова я с людьми, — затем, что я поэт.
Затем, что молнии сверкали»».
( «Кинжал» )
Таким образом, в брюсовской поэзии урбанистическая тема перекликается с поиском яркой, сильной личности, способной не только к перерождению и собственному возрождению, но и к изменению современной цивилизации, к преодолению мнимых, пустых взаимоотношений мира с искусством.
Можно сказать, что В. Брюсов, испытывая страх за судьбу и жизнь города, все же верит в победу разума и добра:
Я люблю большие дома
И узкие улицы города, –
В дни, когда не настала зима,
А осень повеяла холодом.
Пространства люблю площадей,
Стенами кругом огражденные, —
В час, когда еще нет фонарей,
А затеплились звезды смущенные.
Город и камни люблю,
Грохот его и шумы певучие, —
В миг, когда песню глубоко таю,
Но в восторге слышу созвучия.
(«Я люблю большие дома…»)
Брюсов писал:
Ах, не так ли Египты,
Ассирии, Римы, Франции,
всяческий бред,
— Те империей, те утлее, сирее, —
Все в былом, в запруду, в запрет.
Так в великом крушенъи (давно ль оно?)…
Брюсов пытается предрекать падение и разрушение городов как порочного пространства, но у него это получается хуже, чем у Маяковского или, например, Блока. Протест против бездушия городской цивилизации приводил Брюсова к раздумьям о природе, оздоравливающих начал которой поэт не признавал в своем раннем творчестве. Теперь он ищет в природе утраченную современным человеком цельность и гармоничность бытия. Но следует отметить, что его “природные” стихи значительно уступают его урбанистической лирике.
Брюсов внес значительный вклад в русскую культуру; современные читатели благодарны этому человеку и поэту за то, что он своим творчеством создавал эпоху “серебряного века”, эпоху блистательных достижений русской поэзии.
2.Город в творчестве Блока
Действенный Петербург (слова Александра Блока) Одно из самых прекрасных и совершеннейших созданий русского национального гения, Петербург – и как тема, и как образ – оставил глубокий, неизгладимый след в сознании людей разных поколений. Русское искусство (живопись и графика, по преимуществу) запечатлело сложный многоплановый образ великого города в его внешнем выражении, во всем богатстве и во всей красоте его монументальных форм.
Но изобразительное искусство, по самой природе своей, не могло в полной мере воплотить чувство Петербурга как явления культурной истории и темы духовных переживаний. Зеркалом, вобравшим в себе многообразные отражения Петербурга в сознании русского общества, явилась художественная литература.
Множество русских писателей в стихах и в прозе в той или иной мере затронули тему Петербурга. Но, если не вдаваться в частности, нужно назвать четырех великих художников слова, для которых эта тема стала органической, и в творчестве которых нашли наиболее полное и четкое художественное воплощение главные аспекты восприятия Петербурга в разные эпохи его истории. Это Пушкин, Гоголь, Достоевский и Блок.
Это было отмечено давно, когда Блок, в сущности, только начинал свой творческий путь. Литературные критики 90-х годов единодушно аттестовали Блока как “поэта города” , и не просто города, А именно Петербурга, и еще точнее, как “гениального поэта” Невского проспекта.
Вот, к примеру, что писали о Блоке в 1908 году: “Александр Блок, поистине, может быть назван поэтом Невского проспекта… Блок – первый поэт этой бесплодной улицы. В нем – белые ночи Невского проспекта, и эта загадочность его женщин, и смуглость его видений, и прозрачность его обещаний. В России появились теперь поэмы города, но Блок – поэт одной только этой улицы, самой напевной, самой лирической изо всех мировых улиц. Идя по Невскому, переживаешь поэмы Блока – эти бескровные, и обманывающие, и томящие поэмы, которые читаешь, и не можешь остановиться” .
Пусть в стихах Блока мы сравнительно редко встречаем конкретно вещественные детали петербургского пейзажа, но при всем этом эти стихи (и не только составляющие в собрании лирики Блока раздел “Город” ) очень локальны. И в “Снежной маске” , и в “Страшном мире” , и в других лирических стихах Блока перед нами возникает цельный и сложный образ не безличного большого города, но именно Петербурга. И о чем бы ни писал Блок “фешенебельном ресторане” или “о крышах дальних кабаков” , о “колодцах дворов” или о “ледяной ряби канала” , о “снежной вьюге” или о “желтой заре” , – это всегда петербургские рестораны и кабаки, петербургские дворы и каналы, петербургская вьюга и петербургская заря.
Говоря о петербургской лирике Блока важно учесть, что тема Петербурга не изолирована от общей идейной и моральной проблематики творчества поэта. Данная тема входила в тесное, органическое соотношение с самыми основными темами его философско-исторического, общественного и художественного мировоззрения. В “городских” стихах зрелого Блока представления его о мире и о человеке, об истории и о современности выражены с не меньшей ясностью и убедительностью, нежели в его патриотической гражданской лирике.
С Петербургом Александр Блок был связан жизненно. Он был петербуржцем в полном и точном смысле этого слова. В Петербурге он родился, прожил всю свою жизнь и умер. Здесь протекла вся его литературная деятельность.
Блок любил и превосходно знал свой город – и не только центральные его кварталы, но и самые глухие его уголки и все ближайшие окрестности. Поэт был великим любителем городских и загородных прогулок. Его дневники, записные книжки и письма к родными к друзьям пестрят упоминаниями о частых и длительных скитаниях по городу и за городом.
И, хотя в городских стихах Блока не так уж много упоминаний об архитектурных и иных вещественных памятниках Петербурга, стихи его изобилуют лирическими воспринятыми образами именно петербургского пейзажа, во многих случаях поддающиеся точному топографическому определению. Любопытно, что даже в стихах, казалось бы, отвлеченных и мистических стихах молодого Блока обнаруживаются подчас вполне реальные связи с определенными местами Петербурга.
Так, например, в стихотворении 1901 года “Пять изгибов сокровенных…”, как выясняется это из дневника Блока, таинственные “изгибы” означают не что иное, как те улицы, по которым проходила Л. Д. Менделеева (невеста Блока) , направляясь ежедневно на Высшие женские курсы, а сам Блок “следил за нею, не замеченный ею” . Улицы эти – Седьмая, Восьмая, Девятая и Десятая, а также Васильевский остров и Средний проспект, и в этой связи понятными становятся строки: “Пяти изгибов вдохновенных, Семь и десять по краям, Восемь, девять, средний храм…” . Также и относительно стихотворения “Там в улице стоял какой-то дом…” известно, что Блок в данном случае имел в виду определенный дом (на Моховой улице) , в котором помещались драматические курсы Читау, которые посещала Л. Д. Менделеева.
Пейзаж лирической драмы “Незнакомка” (1906) , по словам биографа Блока, был “навеян метаньями по глухим углам петербургской стороны” . Пивная, изображенная в “Первом издании” пьесы, помещалась на углу Гесперовского проспекта и Большой Зеленой улицы. “Вся обстановка, начиная с кораблей на обоях и кончая действующими лицами, взято с натуры: “вылитый” Гауптман и Верлен, господин, перебирающий раков, девушка в платочке, продавец редкостей – все это лица, виденные поэтом во времена его посещений кабачка с кораблями” .
Пейзаж “Второго видения” драмы “Незнакомка” тоже мог быть приурочен к определенному месту Петербурга. “Конец улицы на краю города. Последние дома обрывались внезапно, открывая широкую перспективу: темный пустынный мост через большую реку. По обеим сторонам моста дремлют тихие корабли с мигающими огнями. За мостом тянется бесконечная, прямая, как стрела, аллея, обрамленная цепочками фонарей и белыми от инея деревьями”. Петербуржец узнает в этом описании мост и аллею, ведущие на Крестовский остров со стороны Большой Зеленой улицы”
Даже такое, казалось бы совершенно постороннее петербургской тематике, стихотворение, как “Шаги командора” , в котором по-новому истолкован старый сюжет о Дон Жуане, по свидетельству самого Блока, было связано с какими-то сложными ассоциациями с впечатлениями от петербургского пейзажа.
В мистических стихах молодого Блока тема и образ Петербурга еще не присутствует. В них встречаются лишь случайные, разрозненные и импрессионистические беглые детали петербургского пейзажа, вкрапленные в ткань лирических сюжетов: шум и огни города, “вечерние тени” на “синих снегах” , туманы, равнины и болота, “сумрак дня” , “тусклых улиц очерк сонный” , ледоход по реке, “хмурое небо” , “уличный треск” и “фонарей убегающих ряд” , стена, сливающаяся с темнотой, колокольный звон и церковные купола, мерцание газового цвета, “слепые темные ворота” , и “темные храмы” . Детали эти еще не содержат цельного образа города, – даже в тех случаях, когда уточнены типографически:
Ночь темная одела острова.
Взошла луна. Весна вернулась.
Печаль светла. Душа моя жива.
И вечная холодная Нева
У ног сурово колыхнулась.
Острова и Нева здесь только названы: целостного же образа Петербурга пока еще нет. Детали петербургского пейзажа, встречающиеся в юношеских стихах Блока, не имели самостоятельного значения, но играли роль чисто орнаментальную – в рамках основной темы духовных переживаний поэта.
При всем том в юношеских стихах Блока уже ощущается то лирическое чувство Петербурга, которое с такой силой выражено в его более поздних произведениях. Примером можно считать стихот и т.д……………..
Перейти к полному тексту работы
Скачать работу с онлайн повышением уникальности до 90% по antiplagiat.ru, etxt.ru
Смотреть похожие работы
* Примечание. Уникальность работы указана на дату публикации, текущее значение может отличаться от указанного.
7
Я люблю большие дома… Я люблю большие дома И узкие улицы города, – В дни, когда не настала зима, А осень повеяла холодом. Пространства люблю площадей, Стенами кругом огражденные, В час, когда еще нет фонарей, А затеплились звезды смущенные. Город и камни люблю, Грохот его и шумы певучие, В миг, когда песню глубоко таю, Но в восторге слышу созвучия.
8
Горят электрические луны На выгнутых длинных стеблях; Звенят телеграфные струны В незримых и нежных руках. Круги циферблатов янтарных Волшебно зажглись над толпой, И жаждущих плит тротуарных Коснулся прохладный покой. «Сумерки»
9
Конь блед Мчались омнибусы, кебы и автомобили, Был неисчерпаем яростный людской поток… В гордый гимн сливались с рокотом колес и скоком Выкрики газетчиков и щелканье бичей.
10
Растут дома; гудят автомобили; Фабричный дым висит на всех кустах; Аэропланы крылья расстелили В облаках… «Ответ»
11
Конь блед Улица была – как буря. Толпы проходили, Словно их преследовал неотвратимый Рок…
12
Городу Стальной, кирпичный и стеклянный, Сетями проволок обвит, Ты – чарователь неустанный, Ты – не слабеющий магнит.
13
К Медному Всаднику …северный город – как призрак туманный, Мы, люди, проходим, как тени во сне. Лишь ты сквозь века, неизменный, венчанный, С рукою простертой летишь на коне.
14
Миг – и знамена кровавого цвета Кинет по ветру, воспрянув, Восток. Миг – и потребует властно ответа Зов на сраженье – фабричный гудок. Улицы жаждут толпы, как голодные звери, Миг – и желанья насытят они до конца… «В сквере»
15
Здесь на улицах избита Вашей поступью трава, Здесь под плитами гранита Грудь земная не жива. Здесь не стонут гордо сосны, Здесь не шепчет круг осин, Здесь победен шум колесный Да далекий гул машин. «Рысь»
16
– Каменщик, каменщик в фартуке белом, Что ты там строишь? Кому? – Эй, не мешай нам, мы заняты делом, Строим мы, строим тюрьму… «Каменщик»
17
Ночь Но пробуждается разврат. В его блестящие приюты Сквозь тьму, по улицам, спешат Скитальцы покупать минуты…
18
Коварный змей с волшебным взглядом! В порыве ярости слепой Ты нож, с своим смертельным ядом, Сам подымаешь над собой. «Городу»
19
Замкнутые Освобождение, восторг великой воли, Приветствую тебя и славлю из цепей! Я – узник, раб в тюрьме, но вижу поле, поле… О солнце! О простор! О высота степей!
20
Как ненавидел я всей этой жизни строй, Позорно-мелочный, неправый, некрасивый, Но я на зов к борьбе лишь хохотал порой, Не веря в робкие призывы. «Но чуть заслышал я заветный зов трубы, Едва раскинулись огнистые знамена, Я отзыв вам кричу, я песенник борьбы, Я вторю грому с небосклона. «Кинжал»
21
А. Блок- «гениальный поэт» Невского проспекта
22
Улица, улица… Тени беззвучно спешащих Тело продать, И забвенье купить, И опять погрузиться В сонное озеро города – зимнего холода…
23
На улице – дождик и слякоть, Не знаешь, о чем горевать. И скучно, и хочется плакать, И некуда силы девать…
24
Зажгутся нити фонарей. Блеснут витрины и тротуары. В мерцанье тусклых площадей Потянутся рядами пары…
25
Пять изгибов вдохновенных… Пять изгибов вдохновенных, Семь и десять по краям, Восемь, девять, средний храм…
26
Бегут неверные тени… Бегут неверные дневные тени. Высок и внятен колокольный зов. Озарены высокие ступени, Их камень жив – и ждет твоих шагов…
27
Ночь Ночь темная одела острова. Взошла луна. Весна вернулась. Печаль светла. Душа моя жива. И вечная холодная Нева У ног сурово колыхнулась.
28
Вечность бросила в город… Вечность бросила в город Оловянный закат. Край небесный распорот, Переулки гудят. Оловянные кровли – Всем безумным приют. В этот город торговли Небеса не сойдут…
29
Еще прекрасно серое небо И в небе сером холодные светы Одели Зимний дворец царя, И латник в черном не даст ответа, Пока не застигнет его заря…
30
Снежная дева И город мой железно-серый Где ветер, дождь, и зыбь, и мгла, С какой-то непонятной верой Она, как царство, приняла. Она узнала зыбь и дымы, Огни, и мраки, и дома – Весь город мой непостижимый – Непостижимая сама.
31
Мы встретились с тобою в храме… Мы встретились с тобою в храме И жили в радостном саду, Но вот зловонными дворами Пошли к проклятью и труду. Мы миновали все ворота И в каждом видели окне, Как тяжело лежит работа На каждой согнутой спине.
32
Холодный день…я запомнил эти лица И тишину пустых орбит. И обреченных вереница Передо мной везде стоит.
33
Да, так велит мне вдохновенье: Моя свободная мечта Все льнет туда, где униженье, Где грязь, и мрак, и нищета. И я люблю сей мир ужасный: За ним сквозит мне мир иной, Обетованный и прекрасный, И человечески-простой… «Соловьиный сад»
34
Урбанистическая тема в творчестве В.Маяковского
35
Вашу мысль, мечтающую на размягченном мозгу, как выжиревший лакей на засаленной кушетке, буду дразнить об окровавленный сердца лоскут досыта изыздеваюсь, нахальный и едкий. У меня в душе ни одного седого волоса, и старческой нежности нет в ней! Мир огромив мощью голоса, иду – красивый, двадцатидвухлетний. «Облако в штанах»
36
Ночь Багровый и белый отброшен и скомкан, В зеленый бросали горстями дукаты, А черным ладоням сбежавшихся окон Раздали желтые карты.
37
Адище города На царство базаров коронован шум… Адище города окна разбили На крохотные, сосущие светами адки. Рыжие дьяволы, вздымались автомобили, над самым ухом взрывая гудки…
38
Вывескам Когда же, хмур и плачевен, загасит фонарные знаки, влюбляйтесь под небом харчевен в фаянсовых чайников маки!
39
Туман с кровожадным лицом каннибала жевал невкусных людей…
40
Морду в кровь разбила кофейня, зверьим криком багрима… «Война объявлена» Ветер колючий трубе вырывает дымчатой шерсти клок… «Из улицы в улицу»
41
Мокрая, будто ее облизали, толпа. Прокисший воздух плесенью веет… Толпа – пестрошерстая быстрая кошка- плыла, изгибаясь, дверями влекома…
42
Вот так я сделался собакой… Толпа навалилась, огромная, злая… я стал на четвереньки и залаял…
43
Адище города А там, под вывеской, где сельди из Керчи- сбитый старикашка шарил очки и заплакал, когда в вечереющем смерче трамвай с разбега взметнул зрачки…
44
Я вышел на площадь, Выжженный квартал Надел на голову, как рыжий парик. Людям страшно – у меня изо рта Шевелит ногами непрожеванный крик. «А все-таки»
45
Из улицы в улицу Лысый фонарь сладострастно снимает с улицы черный чулок…
46
Последняя Петербургская сказка Стоит император Петр Великий, думает: «Запирую на просторе я!» – а рядом под пьяные клики строится гостиница «Астория»…
47
Приказ по армии искусства Довольно грошовых истин. Из сердца старое вытри. Улицы – наши кисти. Площади – наши палитры.
48
Лодкой подводной шел ко дну взорванный Петербург… Мы разливом второго потопа Перемоем миров города… «Наш марш»
49
Мы идем Чтоб природами хилыми не сквернили скверы, в небеса шарахаем железобетон…
50
И он, свободный, ору о ком я, человек – придет он, верьте мне, верьте! «Война и мир»
51
Послушайте! Ведь, если звезды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно? Значит – кто-то хочет, чтобы они были? «Послушайте!»
52
В.БрюсовА.БлокВ.Маяковский Начало XX века: -«чарователь неустанный»; «воздвиг дворцы из золота, праздничные храмы»; Эволюция темы: – социальные противоречия городской цивилизации; – хитроумен и коварен; – «Безумье, Гордость, Нужда, Разврат…»; – образ Петра Первого; – буржуазный город погибнет сам от себя; – поиск яркой сильной личности. Ранняя лирика: – белые ночи, Невский проспект, загадочность женщин, призрачность, смутность городских видений, фонари, блеск витрин, колокольный звон и церковные купола; – героиня – Снежная дева; Эволюция темы: – образ непостижимого города; – «страшный и магический мир»; – образ Петра Первого; – облик рабочего Питера; – мечта об обетованном и прекрасном мире. Дореволюционная лирика: Город – «адище»: -движение, звучание, нагромождения; -душит искусство; – мотив смерти; – герой – толпа, нет места человеку; – нет любви; – духота, блуд, жестокость – образ Петра Первого; Послеоктябрьское творчество: – революция рушит старый город; – мечта о городе-саде.
53
Выводы: -все поэты любят свой город и страдают от его пороков; -В.Брюсов в начале своего творчества называет город «обдуманным чудом»; но при всей своей урбанистической натуре он изображает город трагическим пространством; – В.Маяковский изображает город как некоего монстра, который душит все живое, революционные перемены смогут изменить жизнь и будет возведен новый город – город- сад; – А.Блок сумел поэтически выразить свое чувство Петербурга; но это и «страшный мир» с его социальными противоречиями и это город, полный бунтарской революционной энергии; – каждый из поэтов, видя все ужасы, страхи, которые несет город, одновременно пытается найти во всеобщем хаосе урбанистической жизни яркую индивидуальность, необыкновенную личность, которая приведет мир к обновлению.
Один из соратников Н. Гумилева, Н. А. Одуп, ввел удивительно точное определение небольшого (с начала 1880-х по 1917 год) периода развития русской литературы: серебряный век. «По силе и энергии», «по обилию удивительных созданий» поэзия этого времени была провозглашена достойной продолжательницей величайших художественных открытий русской классической литературы XIX века. Но поэты серебряного века не только развили традиции предшественников, но и создали неповторимые шедевры. На мой взгляд, поэзия этого периода — явление феноменальное даже для русской культуры.
Источники столь удивительного явления помогают найти статьи И. Ф. Анненского, которого можно с уверенностью назвать предтечей акмеизма. По мнению этого мыслителя, мастера стиха прошлого столетия жили чувством гармонии между человеческой душой и природой. В современности же он видел трагедию человеческого «я», замученного «сознанием своего безысходного одиночества, неизбежного конца и бесцельного существования». Исходом такого мироощущения становится то, что постепенно стираются грани между реальным и фантастическим, а поэзия становится «все индивидуальное и сосредоточеннее». Не случайно А. Блок уподобил раздвоенную и одинокую душу поэта врубелевскому Ангелу-Демону, «заломившему руки, познавшему сладострастие тоски, обладателю всего богатства мира, но — нищему, ничем не прикрытому, не ведающему, где приклонить голову». Общественные катаклизмы начала столетия рождали в душе художников ощущение того, что мир перевернулся, а потому возникало стремление разгадать причины дисгармонии мира и души и найти пути исцеления.
На поэзию серебряного века огромное влияние оказали учения таких религиозных философов, как В. Соловьев, Н. Федоров, Н. Бердяев и П. Флоренский, которые выдвигали идеи вечной, божественной красоты и видели спасение мира в слиянии с Душой Мира, Вечной Женственностью.
Идеи эти были особенно близки творчеству символистов (Д. Белый, К. Бальмонт, В. Брюсов, ранний А. Блок). Д. Мережковский, идеолог так называемых старших символистов, считал, что новое мистическое искусство с помощью символов, вытекающих из тайных глубин души художника, должно открыть людям пути к постижению Божественной сущности мира. А. Белый полагал, что искусство существует в тесной связи с религией, и его задача — «передавать в субъективно-лирических излияниях» голос Мировой Души. Эстетические принципы символистов складывались в соответствии со стремлением открыть незримое и спасти мир. Вот, например, как формулирует идею своей книги «Пепел» д. Белый: «Пепел» — книга самосожжения и смерти, но сама смерть есть только завеса, закрывающая горизонты дальнего, чтобы найти их в ближнем».
Позже в русской поэзии выделилось направление, названное акмеизмом («расцвет, высшая степень») или адамизмом («мужественно-твердый и ясный взгляд на жизнь»). Н. Гумилев, организатор этой группы поэтов, в которую входили С. Городецкий, В. Кузьмин и, в ранний период творчества, А. Ахматова, О. Мандельштам, настаивал на иных, нежели чем у символистов, ценностях. Акмеисты утверждали чувство реальности, необходимость обращения к земному бытию и отточенное мастерство его воплощения. Гумилев считал необходимым признание «самоценности каждого явления», вытеснение культа «неведомого» «детски мудрым, до боли сладким ощущением собственного незнания». Однако ярко выражено и стремление привлечь внимание читателей не только к миру внешних явлений, но и к области более глубоких пластов человеческого бытия. Ассоциативный строй в стихах этих поэтов предметен, символистская многозначность образов отвергается. Вот, к примеру, как описывает А. Ахматова атмосферу древних русских городов:
Там белые церкви и звонкий, светящийся лед,
Над городом древних алмазные русские ночи
И серп поднебесный желтее, чем липовый мед.
Одновременно с акмеистами на литературную арену выходят футуристы (В. Маяковский, В. Хлебников, Д. Бурлюк, Ранний Б. Пастернак), позиция которых была скандально- эпатирующей: сбросить художников прошлого в «парохода современности», отстаивать красоту «самоценного слова». Футуристы отрицали всю предшествующую культуру, в том Числе старые ритмы и рифмы, грамматику языка, прежние темы. Футуристы — художники города, и они стремятся материализовать слово, воплотить в стихе стихию цвета (недаром многие из них были художниками) и звука, озвучить «безъязыкую» улицу. Работа над словом, звуками становилась самоцелью, иногда даже в ущерб смыслу. Взять, например, стихотворение В. Хлебникова «Перевертень», каждая строчка которого — палиндром:
Кони, топот, инок.
Но не речь, а черен он.
Идем молод, долом меди…
Развитие различных течений вело к ожесточению борьбы между ними. Но сравнить ее можно с соперничеством разных голосов в общем хоре, так как духовные запросы представителей всех направлений вытекали из общих мотивов. Гумилев, к примеру, выступал против богоискательства символистов, но считал, что лишь поэзия в союзе с религией способна переродить человека. В цикле «Огненный столп» Гумилев вообще как бы протягивает руку отвергаемому и теоретически обличаемому символизму, погружаясь в мистическую стихию, причудливо переплетая вымысел с реальностью, делая поэтический образ многомерным и неоднозначным. Главное же сближение символистов и акмеистов в том, что смысл творчества они видят в поиске истины и красоты, живя постоянным ощущением пути. Символисты стремились силой творчества пробудить Божественное начало в земном существовании, акмеисты поклонялись таланту, «растворяющему» в творении искусства несовершенную жизнь.
Даже в творчестве футуристов отразились не только стремления создать искусство будущего, но и ощущение трагизма современной жизни. Отсюда возникают картины больного города, в котором властвуют вещи, и появляется стремление «перекроить» Землю («Облако в штанах»).
Само понятие серебряный век, на мой взгляд, еще не достаточно точно определено. Традиционно в его рамки не укладываются такие поэты-реалисты, как И. Бунин. М. Цветаева вообще стоит особняком, так как ее творчество не было связано ни с одним из течений. Значительно переросли свои направления А. Ахматова, Б. Пастернак, О. Мандельштам. Все это, впрочем, говорит лишь об одном: поэзия серебряного века удивительна, но русская поэзия всего века двадцатого — явление еще более многогранное, неповторимое и загадочное.
Появление новых направлений, течений, стилей в искусстве и литературе всегда связано с пониманием места и роли человека в мире, во Вселенной, с изменением самосознания человека. Один из таких переломов пришелся на конец XIX — начало XX века. Художники того времени выступали за новое видение действительности, искали оригинальные художественные средства. Выдающийся русский философ Н. А. Бердяев назвал этот недолгий, но удивительно яркий период Серебряным веком. Это определение прежде всего относится к русской поэзии начала XX века. Золотой век — это век Пушкина и русской классики. Он стал основой для раскрытия талантов поэтов Серебряного века. У Анны Ахматовой в «Поэме без героя» находим строки:
И серебряный месяц ярко
Над серебряным веком плыл.
Хронологически Серебряный век продолжался полтора-два десятилетия, но по насыщенности его смело можно назвать веком. Он оказался возможен благодаря творческому взаимодействию людей редких дарований. Художественная картина Серебряного века многослойна и противоречива. Возникли и переплелись различные художественные течения, творческие школы, индивидуальные нетрадиционные стили. Искусство Серебряного века парадоксально соединяло старое и новое, уходящее и нарождающееся, превращаясь в гармонию противоположностей, образуя культуру особого рода. В то бурное время произошло уникальное наложение реалистических традиций уходящего золотого века и новых художественных направлений. А. Блок писал: «Солнце наивного реализма закатилось». Это было время религиозных исканий, фантазии и мистики. Высшим эстетическим идеалом признавался синтез искусств. Возникли символистская и футуристическая поэзия, музыка, претендующая на философию, декоративная живопись, новый синтетический балет, декадентский театр, архитектурный стиль «модерн». Поэты М. Кузмин и Б. Пастернак сочиняли музыку. Композиторы Скрябин, Ребиков, Станчинский упражнялись кто в философии, кто в поэзии и даже в прозе. Развитие искусства происходило ускоренно, с большим «накалом», рождая сотни новых идей.
Уже к концу XIX века громко заявили о себе поэты-символисты, которых позже стали именовать «старшими» символистами, — 3. Гиппиус, Д. Мережковский, К. Бальмонт, Ф. Сологуб, Н. Минский. Позднее возникла группа поэтов «младосимволис- тов» — А. Белый, А. Блок, Вяч. Иванов. Образовалась группа поэтов-акмеистов — Н. Гумилев, О. Мандельштам, С. Городецкий, А. Ахматова и другие. Появляется поэтический футуризм (А. Крученых, В. Хлебников, В. Маяковский). Но при всей пес- гроте и многообразии проявлений в творчестве художников той поры наблюдаются сходные тенденции. В основе перемен лежали общие истоки. Распадались остатки феодальной системы, наблюдалось «брожение умов» в предреволюционную эпоху. Это создавало совершенно новую среду для развития культуры.
В поэзии, музыке, живописи Серебряного века одной из главных тем была тема свободы человеческого духа перед лицом Вечности. Художники стремились разгадать вечную тайну мироздания. Одни подходили к этому с религиозных позиций, другие восторгались красотой сотворенного Богом мира. Многие художники воспринимали смерть как инобытие, как счастливое избавление от мук страдающей человеческой души. Необычайно силен был культ любви, опьянение чувственной красотой мира, стихиями природы, радостью жизни. Понятие «любовь» было глубоко выстраданным. Поэты писали о любви к Богу, к России. В поэзии А. Блока, Вл. Соловьева, В. Брюсова несутся скифские колесницы, языческая Русь отражена на полотнах Н. Рериха, пляшет Петрушка в балетах И. Стравинского, воссоздается русская сказка («Аленушка» В. Васнецова, «Леший» М. Врубеля).
Валерий Брюсов в начале XX века стал общепризнанным теоретиком и вождем русского символизма. Он был поэтом, прозаиком, литературным критиком, ученым, энциклопедически образованным человеком. Началом творческой деятельности Брюсова было издание трех сборников «Русские символисты». Он восхищался поэзией французских символистов, что отразилось в сборниках «Шедевры», «Это — я», «Третья стража», «Городу и миру».
Брюсов проявлял огромный интерес к другим культурам, к древней истории, к античности, создавал универсальные образы. В его стихах как живые предстают ассирийский царь
Ассаргадон, проходят римские легионы и великий полководец Александр Македонский, показаны средневековая Венеция, Данте и многое другое. Брюсов руководил крупным журналом символистов «Весы». Хотя Брюсов считался признанным мэтром символизма, принципы письма этого направления более сказались на ранних стихах, таких как «Творчество», «Юному поэту».
Идеалистическое мышление скоро уступило место земным, объективно значимым темам. Брюсов первым увидел и предсказал наступление жестокого индустриального века. Он воспевал человеческую мысль, новые открытия, интересовался авиацией, предсказывал полеты в космос. За потрясающую работоспособность Цветаева называла Брюсова «героем труда». В стихотворении «Работа» он сформулировал свой жизненные цели:
Я хочу изведать тайны
Жизни мудрой и простой.
Все пути необычайны,
Путь труда, как путь иной.
Брюсов до конца жизни оставался в России, в 1920 году основал Институт литературы и искусства. Брюсов перевел произведения Данте, Петрарки, армянских поэтов.
Константин Бальмонт был широко известен как поэт, пользовался огромной популярностью последние десять лет XIX века, был кумиром молодежи. Творчество Бальмонта продолжалось более 50 лет и в полной мере отразило состояние переходности рубежа веков, брожение умов того времени, желание замкнуться в мире особом, вымышленном. В начале творческого пути Бальмонт писал множество политических стихотворений, в которых создал жестокий образ царя Николая II. Их тайно передавали из рук в руки, как листовки.
Уже в первом сборнике «Под северным небом» стихи поэта приобретают изящество формы и музыкальность.
Тема солнца проходит через все творчество поэта. Образ животворящего солнца у него — символ жизни, живой природы, органическую связь с которой он всегда ощущал:
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце
И синий кругозор.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Солнце.
И выси гор.
Я в этот мир пришел, чтоб видеть Море
И пышный цвет долин.
Я заключил миры. В едином взоре,
Я властелин…
В стихотворении «Безглагольность» Бальмонт гениально подмечает особое состояние русской природы:
Есть в русской природе усталая нежность,
Безмолвная боль затаенной печали,
Безвыходность горя, безгласность, безбрежность,
Холодная высь, уходящие дали.
Само название стихотворения говорит об отсутствии действия, о погружении души человека в состояние мудрой созерцательности. Поэт передает различные оттенки грусти, которая, нарастая, изливается слезами:
И сердце простило, но сердце застыло,
И плачет, и плачет, и плачет невольно.
Поэты Серебряного века умели яркими мазками придать емкость и глубину содержанию стихотворений, в которых отражался поток чувств и эмоций, сложная жизнь души.
Москва рождается и под пером еще совсем юного, затем молодого художника слова. Она является спутницей человека. И не разделима с понятием «вера».
Во главе всего и вся был, конечно, отчий «волшебный» дом в Трехпрудном переулке:
Это было в доме старом, доме чудном… Чудный дом, наш дивный дом в Трехпрудном, Превратившийся теперь в стихи. [7; 156]
Об этом мы узнаем из критических статей о жизни и творчестве великой поэтессы, из ее стихотворений, поэм, а также из прозаических произведений. «Вся моя проза – автобиографическая», – писала М. Цветаева. И еще: «Поэт в прозе – царь, наконец снявший пурпур, соблаговоливший (или вынужденный) предстать среди нас – человеком» [55; 50].
Единственно полным и верным» познанием считала Цветаева познание «под веками, не глядя, все внутри». Несмотря на все это, несмотря на важность для Цветаевой невидимых примет бытия, «земные» приметы тоже были для нее чрезвычайно драгоценны. Одна из таких примет – колокольный звон над Москвой. Колокола приветствовали ее появление на свет.
Трехпрудный переулок начал застраиваться в середине XIX в. Дом №8 был обыкновенным одноэтажным деревянным домом на каменном фундаменте. Впоследствии этот дом приобрел историк Дмитрий Иловайский, а когда его дочь Варвара вышла замуж за Ивана Владимировича Цветаева, отец отдал ей этот дом в приданое. Иван Владимирович Цветаев преподавал на кафедре римской словесности историко-филологического факультета университета. В 1883 г. у них родилась дочь Валерия, а в 1890 – сын Андрей. Вскоре после этого Варвара Дмитриевна умерла, а в 1891 Иван Владимирович Цветаев женился вторично на Марии Александровне Мейн. В 1892 у них родилась дочь Марина, в 1894 – Анастасия.
В доме в Трехпрудном бывали многие замечательные люди: университетские профессора, искусствоведы, историки. В этом доме зародилась идея создания Музея изящных искусств, основателем и первым директором которого был Иван Владимирович Цветаев.
Здесь 30 августа1913 года умер Иван Владимирович Цветаев. Этот дом Марина Цветаева покинула после своего замужества. А вскоре этого дома не стало. Разобрали, как пишет Анастасия Цветаева, на дрова в восемнадцатом году, и, роясь в мусоре, древесной пыли, она нашла блестящий кусочек кирпича, оказавшийся «клочком печки из детской» [55; 83].
Вместе с родным домом ушел навсегда мир детства.
Марине 22 . Она, счастливая, с мужем Сергеев Эфроном и дочерью Ариадной поселятся в доме №6 по Борисоглебскому переулку.
В этом доме было создано много стихов, пьес, сюда приходили друзья Марины Цветаевой и ее мужа: Бальмонт, Эренбург, Мандельштам. Здесь родилась вторая дочь – Ирина. После революции квартира стала коммунальной – в ней жили 40 человек. Дом пришел в полнейший упадок. Из этого дома в 1922 году Марина Цветаева с дочерью уехала за границу, когда выяснилось, что ее муж Сергей Эфрон после разгрома белой армии остался в Европе [61;118]. В 1916 году Марина Цветаева познакомилась в Петербурге с Осипом Мандельштамом, а когда Марина вернулась в Москву, в Борисоглебский переулок, Мандельштам поехал за ней. Они гуляли по Москве, ходили по Кремлю, а Марина, как истинная царица, делала царские подарки.
Сочетание церковнославянизмов и просторечий невозможно представить в стихотворении, посвященном, например, Петербургу, этому академическому, строгому, правильному городу. Москва же настолько разная, в ней и столичное, и провинциальное, и новомодное, и патриархальное, и современное, и традиционное, что использование по отношению к ней слов столь разной стилистической окраски кажется вполне закономерным. Москва согреет, спасет, даст приют каждому, кто в нем нуждается.
– Москва!– Какой огромный
Странноприимный дом!
Всяк на Руси – бездомный.
Мы все к тебе придем. (1916) [7; 160]
Цветаевской Москвы с сорока сороками и колокольным звоном давно нет. Разрушена часовня св. Пантелеймона. Исчезли «из переулочков скромных» «томных прабабушек слава» домики старой Москвы с расписными потолками, зеркалами, аккордами клавесина и «великолепными мордами на вековых воротах». Но та Москва осталась запечатленной навсегда в стихах Марины Цветаевой, и ее – не уничтожить. Эта Москва помнит и любит Марину Цветаеву, и эту память и любовь – не уничтожить.
Таким образом, Москва в поэзии Марины Цветаевой – это не только истинно русский, в противовес «западному» Петербургу, город, не только историческая столица, державный град, но и нечто более значимое, неотъемлемое от души, религиозное, то, без чего нельзя найти духовную опору в мире.
1.3. «Из рук моих – нерукотворный град прими…»
(московская тема в творчестве М.Цветаевой)
В поэзии М. Цветаевой Москва стала заветной лирической темой – от ранних стихотворений до вершинных поэтических созданий [51; 128]. Цветаева изображает город, именитые дома, дает портреты ее обитателям.
Отметим, что рисуя психологический портрет каждого города, М.Цветаева формирует творческую мифологию, а с другой стороны и запечатлевает дух самой эпохи.
В созданных поэтом произведениях чувствуется трагедия утраты родного города, которую переживает Цветаева в 21-30-е годы. Эта трагедия отождествляется и с изменением отношения к религиозному, с неверием, которое возникает в послереволюционные годы.
В стихотворениях М. Цветаевой город становится вместилищем исторического. Весомым является поэтический образ Старого города, в бытовом облике его проявляется «бытийное и вечное» [17].
У М. Цветаевой одним из первых стихотворений о Москве считается раннее – «Домики старой Москвы» (1911). Здесь отметим глубоко личностную обращенность героини к миру «уходящего», оставляемого города. Этот факт станет неотъемлемым обертоном всей последующей ее «московской» поэзии. Во внутреннем убранстве «домиков старой Москвы», в атмосфере «переулочков скромных», в россыпи предметно-бытовых деталей чувствуем живая связь с судьбами многих людей, неведомыми пока ритмами бытия города:
Кудри, склоненные к пяльцам.
Взгляды портретов в упор…
Странно постукивать пальцем
О деревянный забор! [4; 315]
Образ города можно рассмотреть и в историческом аспекте. Для многих стихотворений М.Цветаевой о Москве характерно живое присутствие истории в настоящем. Благодаря этому сам город видим во «всечеловечности» и надвременном единстве». Для поэта важны в первую очередь драматические, кульминационные повороты далекой или недавней истории.
Обратимся к раннему стихотворению «В Кремле» (1908), пространство ночного Кремля которого ассоциируется с драматичными судьбами русских цариц, а в цикле «Марина» (1921) этот же хронотоп связан с воспоминанием о Лжедимитрии и «Лжемарине», в отношениях которых нашел отражение «роковой» трагизм как личных, так и общерусской судеб. В стихотворении «Четвертый год…», обращенном к дочери и в одном из «Стихов к Блоку»: «И гробницы, в ряд, у меня стоят, – / В них царицы спят и цари» также появляется исторический ракурс изображения мира Москвы.
Москва в дореволюционной поэзии для М.Цветаевой является хранительницей вековых православных традиций [14] , во многом в качестве сакрализованного пространства, находящемся далеко от мирской суеты и этой духовной свободы родственного рвущейся ввысь душе лирической героини:
Облака – вокруг;
Купола – вокруг.
Надо всей Москвой –
Сколько хватит рук![7; 163]
Символичными становятся возникающие во многих стихотворениях образы кремлевских соборов, храмов Москвы и особенно Иверской часовни («Из рук моих – нерукотворный град…», «Мимо ночных башен…», «Москва! Какой огромный…», «Канун Благовещенья…»). Иверская часовня обретает в изображении М. Цветаевой теснейшую эмоциональную связь с драматичной душевной жизнью ее героини, а в стихотворении «Мимо ночных башен…» (1916) «горящая», «как золотой ларчик», она символизирует свет духовной истины в сгущающейся тьме предреволюционных лет.
В поэзии М.Цветаевой сакральные реалии городского мира неразрывны с подспудным стремлением сохранить духовные основы бытия в пору надвигающейся смуты. Город выступает у нее как органическое единство рукотворного и природного, реального и надмирного (иногда сказочного), торжественного и житейски-обыденного.
И в этом очевидна перекличка с творчеством О. Мандельштама, для которого, отметим, камень – это основание, строительный материал и символ человеческой культуры в целом, как в стихотворении «NOTRE DAME»
Где римский судия судил чужой народ,
Стоит бaзилика,- и, рaдостный и первый,
Как некогда Адaм, расплaстывая нервы,
Игрaет мышцами крестовый легкий свод.
Но выдaет себя снaружи тайный план:
Здесь позаботилaсь подпружных арок сила,
Чтоб масса грузная стены не сокрушила,
И свода дерзкого бездействует таран.(1912)
[25; 67-75]
Даже в первом из стихотворений «Стихов о Москве» (1916) в возвышенном, одухотворенном пространстве столицы «облака» и «купола вокруг» неразрывно целостны. Купола рукотворных соборов и церквей в творческом воображении поэта переносятся в сферу надмирного, небесного, божественного. Потому и в следующем стихотворении цикла («Из рук моих – нерукотворный град…»). Москва прямо именуется «нерукотворным градом», который именно в силу этого чудесного свойства свободен от реальных эмпирических масштабов и может легко быть переданным из одних рук в другие: «Из рук моих – нерукотворный град / Прими, мой странный, мой прекрасный брат…».
В стихотворениях о Москве разных лет сквозным является ощущение не только своей глубинной сопричастности к городу, но даже телесной изоморфности ритмам его бытия. Например, в стихотворении «Руки даны мне – протягивать каждому обе…» (1916, цикл «Ахматовой»), один из кремлевских колоколов, звон которых был не раз воспет в цветаевских произведениях, звучит в груди героини, наполняя ее душу тревожным предчувствием смертного часа, предощущением разлуки с родной землей:
А этот колокол там, что кремлевских тяжелее
Безостановочно ходит и ходит в груди, –
Это – кто знает? – не знаю, – быть может, – должно быть
Мне загоститься не дать на российской земле![8; 178]
Во многих цветаевских стихотворениях дарение Москвы другому человеку выступает как дарение ему собственных чувств, открытие нового, бытийного измерения жизни родного города, как неотъемлемая составляющая родственного, дружеского или творческого общения. С этим связано частое присутствие образа Москвы – в самых различных ипостасях – в раздумьях М.Цветаевой о судьбах других поэтов – от А.С.Пушкина до А.Блока, А.Белого, А.Ахматовой и О.Мандельштама.
Город показан как единство духа и плоти цветаевской героини и в обращенном к Блоку стихотворении «У меня в Москве – купола горят…» (1916, цикл «Стихи к Блоку»). Природная естественность московского ландшафта проявилась здесь в сквозном образе Москвы-реки. Если в стихотворении «Четвертый год» (1916) течение реки, ледоход воплощали движение времени жизни города от прошлого к настоящему, то здесь Москва-река ассоциируется с протянутой навстречу адресату – Блоку – рукой героини: «Но моя река – да с твоей рекой, / Но моя рука – да с твоей рукой / Не сойдутся…». Москва обретает в поэзии М.Цветаевой статус своеобразного культурного мифа, представая как средоточие национальной культуры в прошлом и настоящем, как пространство, хранящее в себе незримую связь с судьбами русских поэтов.
Через целостный образ Москвы, отдельные московские мотивы и сюжеты в поэзии М.Цветаевой становилось возможным масштабное художественное обобщение важнейших исторических и культурных эпох ХХ столетия, судеб их ключевых представителей.
В стихотворениях, обращенных к О. Мандельштаму («Ты запрокидываешь голову…», 1916, «Из рук моих – нерукотворный град…», 1916), проступает образ «гостя чужеземного», «чужестранца», ставшего для героини «веселым спутником» в совместном постижении Москвы. В пятом стихотворении цикла «Стихов к Блоку» («У меня в Москве – купола горят…») драма разминовения двух поэтов (а в одном из последующих стихотворений и трагедия разорванности духа А.Блока, резонирующая в «рокоте рвущихся снарядов») разворачиваются на фоне Москвы, с которой героиня ощущает особую спаянность. При этом характерно, что мистическое общение с Блоком происходит здесь в «верхнем» пространстве Москвы, над городом, где земная топография приближена к надмирному и вечному:
И проходишь ты над своей Невой
О ту пору, как над рекой-Москвой
Я стою с опущенной головой,
И слипаются фонари.[7; 178]
Особый смысл приобретает московская тема в стихах, обращенных к А. Ахматовой (цикл «Ахматовой», 1916). По признанию М. Цветаевой, «последовавшими за моим петербургским приездом стихами о Москве я обязана А. Ахматовой, своей любви к ней, своему желанию ей подарить что-то вечнее любви…». И уже в начальном стихотворении цикла, воссоздавая развернутый мифопоэтический портрет «музы плача, прекраснейшей из муз», героиня приносит ей в дар свою Москву – причем на сей раз это город, где в молитвенном порыве сходятся вместе его как высшие, так и низовые сферы:
В певучем граде моем купола горят,
И Спаса светлого славит слепец бродячий…
– И я дарю тебе свой колокольный град,
Ахматова! – и сердце свое в придачу.[4; 143]
Москва, ставшая в изображении М. Цветаевой символом всепроникающего единства мира и человеческой души, раскрывается в ее произведениях как с парадной, так и с обыденной, будничной стороны. Подобное сплавление «верха» и «низа» городской жизни отчетливо видно в целом ряде цветаевских «Стихов о Москве» (1916) – в частности, в стихотворении «Семь холмов – как семь колоколов…». Сознание героини и вбирает в себя возвышенный облик «колокольного семихолмия», обозревая «сорок сороков» московских церквей, и в то же время угадывает свое родство с независимым духом городских простолюдинов, благодаря чему в стихотворении вырисовывается народный, фольклорный образ Руси и ее столицы:
Провожай же меня, весь московский сброд
Юродивый, воровской, хлыстовский!..[8; 312]
Немалая роль в художественном оформлении образа Москвы принадлежит в поэзии М.Цветаевой цветописи.
В очерке «Мать и музыка» (1934) М.Цветаева вспоминает о том, что ее детские московско-тарусские впечатления были сопряжены с музыкальными ассоциациями: соотношение «хроматической» и «простой» гамм навсегда отложилось в ее творческой памяти как соотношение тарусской «большой дороги» и «Тверского бульвара, от памятника Пушкина – до памятника Пушкина» [58]. Говоря о материнских уроках музыки, М.Цветаева делает важное признание о том, что довольно скоро для нее «Музыка обернулась Лирикой», поэзия стала «другой музыкой». В художественном строе значительной части ее «московских» стихотворений это музыкальное начало весьма ощутимо: неслучайно в начальном стихотворении цикла «Ахматовой» (1916) именно пространство «певучего града» осознается как благоприятная почва творческого содружества двух поэтов.
В московских стихотворениях М.Цветаевой музыкальные и цветовые образы тесно взаимосвязаны. Так, в стихотворении «Четвертый год» (1916) в тающих на Москве-реке льдинах отражаются купола, и вся картина предстает звучной и окрашенной в яркие тона: «Льдины, льдины / И купола. / Звон золотой, / Серебряный звон…». Вообще из звуковых образов в цветаевских стихотворениях о Москве преобладает колокольный звон, наделенный самыми разнообразными психологическими характеристиками, как правило, перекликающимися с внутренним состоянием лирического «я». В стихотворении «Из рук моих – нерукотворный град…» (1916) творческое воображение героини улавливает, как «бессонные взгремят колокола»: эпитет приобретает новый смысл в соотнесенности с мотивами цикла «Бессонница» (1916). Этот гиперболизированный звуковой образ в следующем стихотворении цикла «Стихов о Москве» («Мимо ночных башен…») спроецирован на душевное настроение героини: «Греми, громкое сердце!». Далее образ колокольного звона все чаще сопряжен с картинами окружающего, природного мира: в стихотворении «Над синевою подмосковных рощ…» (1916) бредущих странников настигает «колокольный дождь», а сама Калужская дорога, «пропитанная» их молениями, именуется «песенной». В стихотворении же «Над городом, отвергнутым Петром…» (1916) одухотворенный звон как бы льется из небесной синевы; звук и цвет призваны здесь к взаимному усилению: «Пока они гремят из синевы – // Неоспоримо первенство Москвы».
Что касается цветовой гаммы рассматриваемого ряда стихотворений, то она отличается яркостью, повышенной экспрессией, вызванной стремлением поэта обрести некий абсолют чистого цвета, приобщиться к идущей от московской ауры энергии «дивных сил». Доминируют здесь червонно-золотые, багряные, ярко-синие тона, окрашивающие собой и природный мир города («багряные облака», «синева подмосковных рощ», «красная кисть рябины»), и его святыни (лейтмотив «червонных куполов», горящая золотом Иверская часовня), и московские вехи бытия самого поэта: «В колокольный я, во червонный день // Иоанна родилась Богослова…». [22, 112]
Позднее взволнованное совместное «вчувствование» в дух Москвы, а через это – и в трагедийные первоосновы национального бытия раскрывается у М. Цветаевой в цикле «Але» (1918), где героиня, «бродя» с дочерью по Москве, с душевным трепетом приобщает ее к бесконечно дорогим приметам города, с надеждой и тревогой улавливая не только бытийное родство детской души с «кремлевскими башнями», но и ее обреченность вкусить горечь «рябины, судьбины русской»:
Когда-то сказала: – Купи! –
Сверкнув на кремлевские башни.
Кремль – твой от рождения. – Спи,
Мой первенец светлый и страшный.
– Сивилла! Зачем моему
Ребенку – такая судьбина?
Ведь русская доля – ему…
И век ей: Россия, рябина…[7; 156]
Цветаевская Москва, особенно в пору предгрозовых ожиданий, становится всевмещающим «странноприимным домом», привечающим страждущих, бездомных со всей Руси («Москва! Какой огромный…», «Над синевою подмосковных рощ…», «Семь холмов – как семь колоколов…»). Домом, не забытым Богом, домом, в котором каждому найдется место благодаря силы его веры. Неслучайно первое из названных произведений несет в себе элементы «ролевой» лирики: цветаевская героиня на время перевоплощается в персонажей-бродяг и до глубины проникается их телесной «болестью», душевными терзаниями, от которых они жаждут исцелиться, прикоснувшись к московским святыням. В этих и некоторых других стихотворениях «верхнее» сакральное пространство города свободно сочетается с образами бродяг, беглых каторжников, странствующих по Москве и ее окрестностям и отчасти выступающих как некая ипостась мятежного и одинокого духа самой героини. Особая «всечеловечность» и психологическая сложность лирической героини проявляется в том, что она живо ощущает свою сопричастность не только «высокой» Москве с соборами и колокольным звоном, но и этим вольным и нищим странникам, с судьбами которых она едва ли не пророчески осознает собственное родство – родство «бездомья» и изгнанничества:
И думаю: когда-нибудь и я,
Устав от вас, враги, от вас, друзья,
И от уступчивости речи русской, –
Надену крест серебряный на грудь,
Перекрещусь – и тихо тронусь в путь
По старой по дороге по Калужской.[8; 341]
Однако город в поэзии М.Цветаевой спроецирован не только на внешнюю реальность, но и на внутреннее бытие лирического «я», становясь зерном сквозного в ее творчестве автобиографического мифа. В целом ряде стихотворений в центр выдвигается интимно-доверительное общение лирического героя с душой города – причем зачастую это город ночной или предрассветный, освобожденный от бремени дневной суеты и открытый к соприкосновению с ритмами душевной жизни личности.
Ночной город в стихотворениях Цветаевой – от раннего «В Кремле» (1908) до «Стихов о Москве», «Бессонницы» и «Стихов к Блоку» становится одушевленным свидетелем бессонной тревоги героини, метаний ее неуспокоенной души. В стихотворении «В Кремле» ночные тона в образе сердца Москвы придают оттенок таинственности как самому городу в его прошлом и настоящем, так и напряженно-порывистой душевной жизни лирического «я», проникающегося неизбывным драматизмом женских судеб русских цариц.
Позднее, в одном из «Стихов о Москве» («Мимо ночных башен…») тревожный облик ночного города будет уже напрямую соотнесен с властно овладевающей героиней стихией страсти. Ночные краски резче оттеняют непрекращающееся и страшащее героиню брожение городской жизни и современной действительности в целом: восторг упоения «жаркой любовью» не в силах до конца заглушить проникшую в душу тревогу:
Мимо ночных башен
Площади нас мчат.
Ох, как в ночи страшен
Рев молодых солдат!
Греми, громкое сердце!
Жарко целуй, любовь!
Ох, этот рев зверский!
Дерзкая – ох! – кровь![8; 178]
А в цикле «Бессонница», где образ погруженного во мрак города будет уже сквозным, для лирической героини, жаждущей «освобождения от дневных уз», ночная Москва явится воплощением отчаяния, одиночества – и одновременно той «единственной столицей», с которой ее связывают нити интимного, женского доверия – в обнаженности страждущего чувства, чуткости к бытийной дисгармонии мироустройства, чреватой близкими потрясениями:
Сегодня ночью я целую в грудь –
Всю круглую воюющую землю [7; 165]
Разнообразны в цикле художественные средства передачи общей городской атмосферы, вобравшей в себя крайние моменты человеческой жизни, балансирующей на грани отчаяния и надежды. Это лейтмотив ветра, который «прямо в душу дует»; мерцающая освещенность города, запечатленного как бы «между» «бессонной темной ночью» и «тусклой» рассветной зарей. Детали городского пейзажа экстраполируются здесь на душевное состояние лирического «я». Горящее в уснувшем доме бессонное окно (стихотворение «Вот опять окно…», 1916) символизирует тайную, наполненную невысказанным драматизмом жизнь обитателей города и одновременно лишенную цельности душу героини: «Нет и нет уму / Моему – покоя./ И в моем дому / Завелось такое…». Неслучайно, что в «московских» стихах М.Цветаевой мотив бессонницы окрашивает собой самые разные явления – будь то «бессонно взгремевшие колокола» или признание в любви «всей бессонницей» к А.Блоку, звучащее от имени не только самой героини, но и целой Москвы.
Сквозным для целого ряда цветаевских стихотворений становится образ рождения поэта на «колокольной земле московской». В стихотворении «Красной кистью…» (1916) рождение героини «вписано» в яркий – звучный и красочный – мир города, хранящего христианскую традицию почитания святых (день Иоанна Богослова), а в горении московской «жаркой» и «горькой» рябины предугадывается страстный дух героини и ее трагическая судьба.
В художественном сознании М.Цветаевой Москва ассоциируется и с собственной творческой самоидентификацией, со стремлением ощутить самобытность своего поэтического голоса. В «Нездешнем вечере» она с достоинством подчеркнет «московскость» своего внутреннего склада, «московский говор», а в позднем письме уже 1940 г., с тяжелым сердцем переживая изгнание из Москвы, напишет о чувствовании внутреннего права на этот город – права поэта «Стихов о Москве».
Москва являет в поэтическом мире М. Цветаевой родственную ее героине непокоренную женскую сущность, в которой навсегда запечатлелись драма «оставленности», «отвергнутости» и предчувствие роковой участи. В стихотворении «Над городом, отвергнутым Петром…» (1916) гордая в своем страдании женская ипостась «отвергнутой» царем-реформатором старой столицы раскрывается в мифопоэтическом прочтении «текста» русской истории:
Над городом, отвергнутым Петром,
Перекатился колокольный гром.
Гремучий опрокинулся прибой
Над женщиной, отвергнутой тобой [8; 123].
«Встреча» глубоко интимных переживаний цветаевской героини и драматичной истории города обусловила здесь уникальное сращение «голосов» лирического «я» и самой Москвы, которые «гордыне царей» дерзостно противопоставляют истину творческого порыва.
В ранней «московской» поэзии М.Цветаевой постепенно начинает проступать предощущение ухода из родного дома в Трехпрудном, гибельной разлуки с ним. В стихотворении «Прости» волшебному дому» (1911) переживание «минут последних» в Трехпрудном, связанное с предстоящим замужеством, еще будто бы не чревато серьезными внутренними потрясениями. Однако в написанном спустя два года стихотворении «Ты, чьи сны еще непробудны…» (1913) хронотоп Трехпрудного, этого «мира невозвратного и чудного», органично сращенного с тканью цветаевских стихов, уже пророчески увиден на пороге катастрофы:
Будет скоро тот мир погублен,
Погляди на него тайком,
Пока тополь еще не срублен
И не продан еще наш дом.
История распорядилась так, что воспетый М. Цветаевой мир «колокольного града» и впрямь оказался на грани полного уничтожения [49]. В ее стихотворениях о Москве 1917-1922 гг. за явленной деформацией привычных реалий города, активизацией его темных сил, «подполья» («Чуть светает…», 1917) ощутимо осознание самой героиней собственной обреченности: смерть прежней Москвы напрямую ассоциируется в ряде случаев с уходом из жизни и ее поэта. Начало «окаменения» столицы становится очевидным в стихотворении «Над церковкой – голубые облака…» (1917). Привычные звуки, краски города теперь постепенно растворяются среди революции, прежний колокольный звон, воплощавший музыкально-песенную гармонию, теперь поглощается царящим вокруг хаосом («Заблудился ты, кремлевский звон, // В этом ветреном лесу знамен»), а наступающий «вечный сон» Москвы оказывается равносильным близкой смерти. В состоящем из трех стихотворений цикле «Москве» (1917), сопрягая историю и современность, в далеком прошлом Цветаева находит примеры проявленной Москвой женской, материнской стойкости – в гордом противостоянии «Гришке-Вору», «презревшему закон сыновний Петру-Царю», наполеоновской армии… Здесь, как и в стихотворении «Над церковкой – голубые облака…», крушение знакомого мира, ввергнутого в новую смуту, раскрывается на уровне звуковых лейтмотивов, далеких теперь от прежней музыкальной гармонии («жидкий звон», «крик младенца», «рев коровы», «плеток свист»), причем в одном из стихотворений цикла особенно психологически убедительна форма прямого диалога героини с «плачущей» столицей, поверяющей ей свои страдания:
– Где кресты твои святые? – Сбиты.
– Где сыны твои, Москва? – Убиты [8; 148].
Разрушение привычного московского мира напрямую сопряжено для лирической героини с душевными терзаниями и материальными лишениями. Нищенское прозябание в «московский, чумной, девятнадцатый год» нашло отражение как в поэзии, так и в прозе М.Цветаевой («Чердачное», «Мои службы»). В стихотворении «Чердачный дворец мой, дворцовый чердак…» (1919) противостояние искаженной, «красной Москве» выразилось на уровне конфликтной цветовой гаммы, в стремлении силой творческого воображения сберечь прежнюю «Москву – голубую!». Здесь, как и в ряде других стихотворений этого времени, потеря московской «почвы» все чаще обращает героиню к мысли о смерти («в Москве погребенная заживо») как результате невыносимой внутренней опустошенности («А была я когда-то цветами увенчана…», 1919, «Дом, в который не стучатся…», 1920, «Так из дому, гонимая тоской…», 1920).
Трагизм мироощущения цветаевской героини усиливается и тяжелейшей драмой отречения от родного города, в котором она видит стирание исторической памяти (цикл «Москве», 1922, «Площадь», 1922):
Первородство – на сиротство!
Не спокаюсь.
Велико твое дородство:
Отрекаюсь [8; 267].
В стихотворении «Площадь», тесно связанном со страшными реалиями революционного времени [49, 197-198], картина Москвы приобретает характер символического обобщения гибели России: кремлевские башни, раньше составлявшие у М. Цветаевой часть сакрализованного пространства, теперь уподоблены «мачтам гиблых кораблей», а прежняя водная, живая стихия города обратилась в бесчувственный камень: «Ибо была – морем / Площадь, кремнем став…» (ср. образ «каменной советской Поварской» в стихотворении «Так, из дому, гонимая тоской…», 1920).
В эмигрантской поэзии М.Цветаевой боль об утраченном городе уходит глубоко вовнутрь, лишь изредка прорываясь в лирическом голосе. В стихотворении «Рассвет на рельсах» (1922) образ «Москвы за шпалами» является главным, «восстанавливаемым» в памяти России, а в более позднем «Доме» (1931) собирательным образом дома, вобравшего в себя воспоминания о Трехпрудном, Тарусе, становится зеркалом души лирической героини, мучительно осмысливающей «бездомье», страх за близких и за себя.
В пору предсмертного возвращения на родину М.Цветаева все мучается пониманием непреодолимого отчуждения от изменившегося до неузнаваемости города, воспринимаемого теперь как место, «где людям не жить» («Не знаю, какая столица…», 1940). Если раньше «дивный град» был соразмерен бытию лирического «я», то теперь поэт с горечью признается в том, что «первое желание, попав в Москву – выбраться из нее». Время исказило давние семейные связи со столицей, в цветаевских словах о которой все определеннее звучат ноты вызова Богу: «Мы Москву – задарили. А она меня вышвыривает: извергает. И кто она такая, чтобы передо мной гордиться?». Это оказалось в числе факторов, пролагавших путь к трагическому исходу судьбы поэта.
Таким образом, сквозным для целого ряда цветаевских стихотворений становится образ рождения поэта на «колокольной земле московской».
Во многих цветаевских стихотворениях дарение Москвы другому человеку выступает как дарение ему собственных чувств, веры, открытие нового, бытийного измерения жизни родного города, как неотъемлемая составляющая родственного, дружеского или творческого общения.
Немалая роль в художественном оформлении образа Москвы принадлежит в поэзии М.Цветаевой цветописи и звукописи.
Москва в пору предгрозовых ожиданий становится всевмещающим «странноприимным домом», привечающим страждущих, бездомных со всей Руси Домом, не забытым Богом, домом, в котором каждому найдется место благодаря силы его веры.
В постэмигрантский период в стихотворениях поэта наблюдаются ноты вызова Богу, что связано с жизненными событиями.