Сочинение на тему протопоп аввакум

19 вариантов

1. Перевезенцев С. В.
   Протопоп Аввакум Петров (1620–1682) — крупнейший деятель раннего старообрядчества, писатель, публицист, автор автобиографического «Жития» и других произведений.
   Личность Аввакума — ярчайший пример русского подвижничества. Вся его жизнь была героическим служением идее. Он верил, что мир может быть более справедливым, что все люди, независимо от своего происхождения, в равной мере должны пользоваться благами жизни.
   Родился в селе Григорово под Нижним Новгородом в семье священника. В 1638 г. женился на четырнадцатилетней Анастасии Марковне, которая на всю жизнь стала его верной спутницей и матерью восьми их детей. В 1642 г. был рукоположен в дьяконы. В 1652 г. был возведен в протопопы, т.е. старшие священники. В конце того же года начинает служить в Москве в Казанской соборе. В эти годы Аввакум принимает участие в кружке «ревнителей благочестия» или «боголюбцев», который возглавлял царский духовник Стефан Вонифатьев. В этот же кружок входил нижегородский митрополит и будущий патриарх Никон. Единство взглядов протопопа Аввакума и Никона в этот период подчеркивает и тот факт, что подпись Аввакума стоит под челобитной царю с просьбой назначить Никона патриархом. Но уже скоро пути их разошлись.
   С началом в 1653 г. церковной реформы, протопоп Аввакум оказался в числе самых ее ярых противников. Вскоре он становится лидером движения «древлего благочестия», объединивших всех, кто выступал за сохранение старой веры. Осенью 1653 г. он был арестован и сослан в Тобольск, где он с семьей прожил до 1655 г. От более сурового наказания — расстрижения — его спасло лишь заступничество царя.
   Став в 1652 году патриархом, уже в следующем, 1653 году, Никон предпринял первые шаги по осуществлению церковной реформы. Протопоп Аввакум оказался в числе самых ярых противников реформы, а вскоре вообще становится лидером движения «древлего благочестия», объединивших всех, кто выступал за сохранение старой веры. Осенью того же года он был арестован и сослан в Тобольск, где он с семьей прожил до 1655 г. От более сурового наказания — расстрижения — его спасло лишь заступничество царя. С 1656 по 1661 гг. Аввакум и его семья по Новому указу Никона включили в состав отряда сибирского землепроходца Афанасия Пашкова и был вынужден пройти вместе с ним тяжелейший многолетний путь от Енисейска до устья реки Нерчи. Несгибаемый протопоп продолжал свою активную проповедническую деятельность и постоянно вступал в конфликты с церковными и светскими властями. Подвергался наказаниям — вплоть до заключения в холодную башню и битья кнутом.
   В начале 60-х годов отношение власти к ссыльным старообрядцам ненадолго изменилось — отправив в опалу Никона, государь решил вернуть некоторых из них в Москву. Возвращение Аввакума продолжалось три года (1661—1664). В мае 1664 г. Аввакум оказался в Москве. Царь встретил бывших ссыльных ласково. Аввакум знакомится с Епифанием Славинецким и Симеоном Полоцким, ведет с ними богословские споры. Однако, увидев, что Алексей Михайлович, отлучив от себя Никона, не собирается отменять реформы, он вновь восстал за старую веру. В итоге, в августе 1664 г. его с семьей ссылают на север в Пустозерск.
   До Пустозерска они доехать не успели, их задержали печорском городе Мезени. 1 марта 1666 г. Аввакум был возвращен в Москву на церковный собор. На заседаниях собора он вел бурную полемику, но решения собора были суровы — Аввакума и его соратников расстригли и предали анафеме, многим урезали языки. Анафему наложили и на старые обряды. В конце 1667 г. Аввакум и четырех его сподвижников (священника Никифора, священника Лазаря, дьякона Федора и инока Епифания) вновь сослали в Пустозерск, где заточили в земляную тюрьму. Из земляной тюрьмы Аввакум продолжал рассылать многочисленные послания своим сторонникам, защитникам старой веры, ободрял их и поддерживал. В начале 80-х гг. начались новые гонения на старообрядцев. 14 апреля 1682 г. протопоп Аввакум вместе с тремя своим соузниками был казнен сожжением в срубе.
   Аввакум — автор более 80-ти литературных и публицистических произведений. «Книга бесед», написанная в 1669–1675 гг., содержит 10 бесед о сути расхождений между старообрядцами и сторонниками церковной реформы. «Книга толкований» (1673–1676 гг.) содержит толкования на различные библейские тексты. «Книга обличений, или Евангелие вечное» (1679 г.) — результат догматического спора Аввакума с дьяконом Федором по ряду богословских вопросов. Перу Аввакум также принадлежат разнообразные послания и челобитные. Самое значительное его сочинение — «Житие протопопа Аввакума, им самим написанное», которое считается выдающимся памятником литературы XVII в. Все эти произведение проникнуты одной главной идеей — защитой старой веры.
   Анализ сочинений протопопа Аввакума позволяет сделать вывод, что споры по поводу обрядовой стороны жизни Русской Православной Церкви, были лишь средством выражения более глубинных противоречий. Главное противоречие — старообрядцы и сторонники церковной реформы по-разному видели цели и пути дальнейшего развития России.
   А.С. Елеонская, в своем исследовании публицистики старообрядчества, предложила использовать два образа, соотнесенных друг с другом по принципу антитезы: «чужая земля» и «свое отечество». Думается, что эти образы, как никакие другие, хорошо подходят для обозначения указанного нами глубинного противоречия, как его понимал сам протопоп Аввакум.
   «Никонианская» Русь — это и есть «чужая земля» или, иначе «земля варваров», отринувшая все традиционное и устоявшееся. Здесь царит «озлобления много», обитают «враги благочестия», а предводительствует сам «сатана». Для более образного выражения, Аввакум изображает эту страну в виде дремучего леса, из которого бегут, «утекают» праведники. Больше того, «чужую землю» он сравнивает с огромной темницей, где беспрестанно «льется кровь мученическая», и даже с могилой: «Воистину и на свободе люди те в нынешнее время равны с погребенными. Во всех концах земли ох и рыдание, и плач, и жалость».
   Центральной фигурой, главным виновником превращения России в «чужую землю» оказывается царь Алексей Михайлович. Патриарх Никон — это совратитель царя, а затем лишь исполнитель его воли. Сам же Алексей Михайлович — тиран, «мучитель и гонитель», подчиняющий себе людей «насилием и властью»: «А ты, никониян, чем похвалишься? — вопрошает Аввакум царя, — Скажи-тко? Антихристом своим нагим разве да огнем, да топором, да виселицею». Обличая самовластие государя, Аввакум часто использует своего рода «эзопов язык». Не называя его имени, он уподобляет Алексея Михайловича наиболее жестоким библейским царям — Саулу, Навуходоносору, Максимияну, Озии.
   Однако необходимо иметь в виду, что Аввакум, да и все старообрядцы, не обличали принцип самодержавного правления как таковой. Более того, все они исходили из идеи божественного происхождения царской власти, а самого царя рассматривали как истинного Помазанника Божиего. И не случайно в спорах царя и патриарха Никона о праве «царства» и «священства», Аввакум всегда и последовательно занимал сторону царя. Да и в отношении самого царя Аввакум долгое время сохранял надежду, что он одумается и вернется к старой вере.
   Проблема заключалась в другом — в истинности царя. Предавший старые обряды царь — это изменник истинной веры и, следовательно, он теряет право быть царем.
   Резко возросшее влияние западноевропейской культуры («немецкие поступы», «польские обычаи», «латинство») делает «никоновскую» Русь окончательно «чужой землей». Введение новых церковных обрядов рассматривалось Аввакумом как наступление католичества на православие. Даже освоение иностранных языков вызывает неприязнь Аввакума, ибо обитатели «чужой земли» в этом случае становятся чуждыми собственному народу: «Умеешь многи языки говорить: да што в том прибыли? С сим веком останется здесь … кирьелесион-от оставь; так елленя говорят; плюнь на них», — укоряет Аввакум государя. И восклицает: «Ох, ох, бедная Русь, чего-то тебе захотелося немецких поступков и обычаев!»
   Еще большее неприятие Аввакума вызывает заимствование с Запада «внешней мудрости» — светской науки. Уже говорилось, что основное противоречие в данном случае лежало в разных системах мышления старообрядцев и «латинствующих». Если последние старались привить на русской почве рационалистическое мышление с его опорой на знание, то первые защищали традиционный для древнерусского сознания принцип религиозно-мистического постижения Божиих тайн. Совсем не случайно протопоп Аввакум постоянно ссылается на авторитет Дионисия Ареопагита, а также на святоотеческую литературу, в которой, как известно, научно-рациональное знание последовательно отрицалось. Вслед за отцами церкви Аввакум видит в «еллинских философах» язычников, а в более современных западноевропейских ученых авторитетах — еретиков. Так, он утверждал, что «ритор и философ не может быть христианин», что «ни на праг церковный ритор и философ достоин внити». А сам же с гордостью утверждает: «Аз есмь ни ритор, ни философ, дидаскалства и логофетства неискусен, простец человек и зело исполнен неведения». Следовательно, неприятие «западной» учености в любом ее виде — это принципиальная позиция Аввакума.
   Не совместимыми с «чистой верой» Аввакум считает учения Сократа, Платона, Протагора, Диагора Милисийского. «Нынешних философов», под которыми Аввакум, очевидно, понимал «латинствующих», он называет «песьими сынами». А тех родителей, которые отдают детей учиться философии, риторике и диалектики, он обвиняет в том, что они обрекают детей на «вечную погибель».
   В итоге, образ «чужой земли» связывается Аввакумом непосредственно с антихристом, этим «врагом человеческим», символом Мирового Зла.
   Вообще, старообрядцы создали собственную теорию об антихристе, ибо отказ от старой веры они воспринимали исключительно как дьявольское деяние, приближающее наступления конца света. Впрочем, этот вопрос решался ими по-разному. Так, монах Ефрем Потемкин учил, что антихрист уже явился и есть никто иной, как патриарх. В «Житии инока Корнилия» антихристом назван сам царь.
   И все же большинство ранних учителей старообрядчества считали, что царство антихриста еще не наступило, а царь и патриарх — это лишь его предтечи. В трактовке протопопа Аввакума, Никон и царь Алексей Михайлович также непосредственные предшественники антихриста — «войско антихристово», «слуги антихристовы». В одном из своих произведений Аввакум рисует яркий образ антихриста, явившегося ему во сне в виде «нагого человека», «огнем дышит, изо рта, из ноздрей и из ушей пламя смрадное исходит». За спиною же антихриста — «царь наш последует и власти со множеством народа». Следовательно, «чужая земля» — это место, где уже властвуют предтечи антихриста.
   Образ «отечества», в отличие от образа «чужой земли», по мнению А.С. Елеонской, более расплывчат и иллюзорен: «То он возникает как мечта о справедливом государстве, то сводится к замкнутому братству „верных“, то и вовсе ассоциируется с райским блаженством».
   Конечно же, «свое отечество» в трактовке всех идеологов раннего старообрядчества и в понимании протопопа Аввакума, в частности, ассоциируется с прошлым, с той Россией, которая была единственной в мире хранительницей истинной православной веры. Именно благодаря своей вере Россия заняла выдающееся место в мире и была «сподоблена Благодати». В этом отношение особенно важной для старообрядцев была идея России, как «Третьего Рима», всех в мире превосходящей своим благочестием, а русский царь считался единственным во всей вселенной истинным христианским царем. Эта Русь и мыслилась Аввакумом в качестве своеобразного идеала.
   Интересно, что одним из символов истинной Руси протопоп Аввакум видел «непорочные» книги, напечатанные «словенским» языком. Вообще «старые» книги, которые власть насильственно изымала из повседневного обихода, становятся уже в ранний период старообрядчества единственной связующей нитью между небольшим числом «верных» и прошлой истинной Россией. Кстати, подобное благоговейное отношение к «старым» книгам сохранялось в старообрядческой среде и впоследствии.
   Еще одной важной характеристикой «своего отечества» в творчестве Аввакума становится идея равенства. Это равенство определено уже самим устройством Вселенной, поэтому в «своем отечестве», где всем «одинаково светит» солнце все равны перед Богом: «Если богатому кланяешься в пояс, то нищему поклонись в землю». Больше того, Аввакум утверждает, что «меньшие» наравне с «большими» имеют право решать те вопросы, от которых зависит и судьба отдельных людей, и судьба «отечества» в целом.
   Впрочем, подобное «отечество» могло существовать только как идеал, поэтому в условиях конкретно-исторических событий второй половины XVII века, настоящим, подлинным «своим отечеством» признается старообрядческая община. Многие послания Аввакума посвящены «верным» — тем, кто избрал путь подвижничества во имя «старой веры». Рассуждая о принципах существования «верных», протопоп Аввакум, прежде всего, призывает их осознать себя монолитным союзом. Цементирующим этот союз условием являются нравственные устои общины-«отечества». А в качестве примеров истинного «старовера» под пером Аввакума возникают образы его сподвижников. Особенно в этом отношении ярок образ боярыни Феодосьи Морозовой. Кстати, и самого Аввакума в старообрядческой литературе постоянно приводили в пример, как истинного православного человека, борца за веру. «Сильный Христов воевода противу сатанина полка», — так называет его одно из старообрядческих «Сказаний».
   Еще А.Н. Робинсон отметил, что «Мысль об избранничестве, особом пути, которым им надлежит идти — пути страдания и мученичества о собственной „святости“, свойственна всем пустозерским узникам». По мнению А.С. Елеонской, уже в ранней старообрядческой литературе возникает образ пророка-бойца, подвиги которого во имя правой веры сравниваются с подвигами библейских пророков.
   Интересен еще один момент. Пророк-боец, исполнитель пророческой и апостольской миссии на Русской земле, напрямую был связан с миром чуда. Уже говорилось о некоторых видениях Аввакума. Но Аввакум разворачивает эти сюжеты и в другой плоскости — он сам становится героем видений, явленных другим людям. Так, в одном из посланий он рассказывает, то в то время когда его «стригли на Москве» и «ругали в соборной той церкви», образ его в сопровождении ликующих ангелов явился ученикам в далекой ссылке. Таким образом, уже в раннем старообрядчестве формируется идея прижизненной святости старообрядцев, как мучеников за веру. Эта идея была близка очень многим деятелям старообрядчества. Не случайно многие из них, так же как Аввакум, еще при жизни написали собственные Жития, которые, как известно, всегда создавались в России с прицелом на признание героя Жития святым.
   И, наконец, еще одно прочтение смысла «своего отечества» — образ, своего рода, рая. Под пером Аввакума мечта о таком «своем отечестве» приобретает черты прекрасной страны, полной света и благоухания. Прежде всего, это мать-пустыня, где «жестокое житие Христа ради» терпели древние праведники и куда, «утекая от соблазнов», бегут современники. Несмотря на все трудности, которые приходится претерпевать праведникам, ощущение праздничности не оставляет Аввакума. Здесь царит «веселие душевное»: монастыри, «яко крины процветоша», а праведники «упованием будущих благ веселятся». Сами жители пустыни сравниваются с поющими птицами и, прежде всего, с райской птицей сирином: «Святые отцы… со умилением и со слезами песнь Богу поют».
   Между прочим, стоит обратить внимание на данное сопоставление: пустыня — рай. Образ «рая» нередко присутствует в произведениях Аввакума. И это не случайно. Обуреваемой жаждой «жизни вечной», протопоп призывает своих сторонников не страшиться и терпеть множественные муки в земной жизни. В награду он обещает истинные райские кущи. При этом христианские понятия и символы приобретают у него материализованное выражение. Так рай в представлении Аввакума наполнен вполне материальными благами: «жилища и полаты стоят», а в палате — «стоят столы, а на них настлано бело. И блюда с брашнами (т.е. с едой) стоят…».
   Поэтому мы можем сказать, что на мировоззрение Аввакума самое значительное влияние оказало народное понимание христианства. Даже сам стиль произведений протопопа построен на перемежении богословских понятий с народными, иногда очень крепкими, выражениями.
   И характер Аввакума был также страстен и противоречив. Он абсолютно не принимал своих противников, буквально ненавидел их, грозил им самыми страшными карами. И в тоже время в посланиях к соратникам перед нами совершенно иной человек — добрый, нежный, отдающий всего себя заботе о ближних своих.

2. АВВАКУ?М Петрович (1620 или 1621 — 14.4.1682), протопоп, один из основателей русского старообрядчества, писатель. Сын сельского священника. В 1646—1647 гг., находясь в Москве, был связан с «кружком ревнителей благочестия» (куда входил и Никон). Кружок был основан сторонниками наведения порядка в церкви. Из-за различий в представлениях был расколот. Будучи участником «Кружка» стал известен царю Алексею Михайловичу. В 1652 г. был протопопом в г. Юрьевце-Повольском, затем священником Казанского собора в Москве. Аввакум резко выступил против церковной реформы патриарха Никона, за что в 1653 г. с семьёй был сослан в Тобольск, а затем в Даурию. В 1663 г. царь, стремясь примирить Аввакума с официальной церковью, вызвал его в Москву. Но Аввакум не отказался от своих взглядов, продолжал настойчивую борьбу с церковными нововведениями. В челобитной царю он обвинил Никона в ереси. Вдохновенные выступления против реформ привлекли к Аввакуму многочисленных сторонников, в том числе из среды знати (боярыня Ф. П. Морозова и др.). В 1664 г. Аввакум был сослан в Мезень. В 1666 г. его вызвали в Москву и на церковном соборе расстригли, предали анафеме и в 1667 г. сослали в Пустозерский острог. Во время 15-летнего пребывания в сыром земляном срубе Аввакум не прекращал идейной борьбы. Здесь он написал главные произведения: «Книгу бесед», «Книгу толкований», «Житие» (между 1672 и 1675 гг.) и др.
   Изверившись не только в царе Алексее, но и в его наследнике, поняв, что московские государи навсегда отреклись от «древлего благочестия», Аввакум перешёл к прямой антиправительственной пропаганде, за что по царскому указу вместе с ближайшими сподвижниками и был сожжён в срубе.
   Достаточно самого поверхностного знакомства с литературной деятельностью протопопа Аввакума, чтобы почувствовать в ней все признаки культурно-исторического перелома. Среди более чем семидесяти его дошедших до нас сочинений едва ли отыщется хоть одно совершенно свободное от полемики, и при этом какой полемики! «Огнепальная» ее жгучесть превосходит все, что есть жгучего в любом другом нашем литературном споре из какой угодно эпохи.
   Не менее характерен другой, тоже пока только внешний признак. Из всех дошедших 78 сочинений Аввакума на самый ранний — до раскола — период его жизни не приходится ни одного; на период, непосредственно предшествующий первой (Сибирской) ссылке, приходится лишь одно (письмо к Ивану Неронову от 14 сентября 1653 г.); на самый период этой ссылки (1653—1663) опять не приходится ни одного; на годы от возвращения из Сибири до окончательной ссылки в Пустозерск (1664—1667) приходится семь (записка о жестокостях воеводы Пашкова, три челобитных царю Алексею, послание боярину Плещееву, письмо игумену Феоктисту и письмо окольничьему Ф. М. Ртищеву); и, наконец, весь громадный остаток числом в 64 сочинения (не считая нескольких неподдающихся датировке) целиком приходится только на один последний Пустозерский период (в это время были написаны множество челобитных, писем, посланий, а также такие обширные произведения, как «Книга бесед», в которую входит 10 рассуждений на различные вероучительные темы; как «Книга толкований» – толкования Аввакума на псалмы и другие библейские тексты; как «Книга обличений, или Евангелие вечное», содержащая богословскую полемику Аввакума с его «соузником» Федором; и, самое главное, – создано величайшее его произведение, «Житие»). Как сразу видно, не только полемическая манера, но и самое писательство Аввакума были неразрывно связаны с особыми обстоятельствами этой последней в его жизни невзгоды, этого его тринадцатилетнего «земляного», как он его называл сам, узничества, без иных тогда средств общения с внешним миром, кроме чернил и грамоты.
   Идея староверия или, говоря словами самого Аввакума, «дело божие», за которое шла борьба, с одной стороны, и сам борец, т. е. сам Аввакум, со всеми превратностями всей его бурной жизни, с другой, — таковы две доминирующие во всех писаниях Аввакума темы. Их равно отыщем у него всюду: в обширной «Книге бесед» (1669—1675), распадающейся на 10 отдельных рассуждений, по поводу какого-нибудь вероисповедного текста каждая; в не менее обширной и сходной по содержанию «Книге толкований» (1675—1677); в чисто полемическом «Евангелии вечном» (1679), содержащем догматический спор с пустозерским «соузником» Аввакума Федором. Тут везде естественно ожидать только первой темы — изложения идейных основ староверия; однако, наряду с этим, есть здесь много и совершенно неожиданных автобиографических экскурсов. В то же время сочинение, целиком предназначенное, казалось бы для автобиографического рассказа — собственное «Житие» Аввакума — есть вместе с тем сплошная апология того же самого «дела божия», на борьбу за которое ушла жизнь рассказчика; наконец, даже челобитные Аввакума, вовсе не пригодные, казалось бы, в силу юридического своего характера, ни для интимной автобиографии, ни для вероисповедного разъяснения, пестрят отступлениями, в которых есть и то и другое.
   Любопытно, что на самом деле и Аввакум, и Никон хотели в общем одного и того же: первенства «священства» над «царством», церковной власти над светской. Кроме того, сначала первыми выступившие против реформ Никона в защиту старого обряда протопопы — в их числе и Аввакум — сами незадолго перед тем усиленно ратовали за сходное исправление так называемого «многогласия» (издавна укоренившегося в русской церкви обрядового обычая петь на нескольких клиросах разные песнопения одновременно, ради более быстрого окончания длинных служб); и как настоящий реформатор Аввакум подвергался даже за это нападкам со стороны консервативно настроенных ревнителей старины, примерно так же, как подвергся им вскоре и его враг Никон.
   Поэтому можно утверждать, что для Авваума старый обряд был важен не в своей принадлежности к старине, а как испытанное в своей прочности звено между далеким от жизни вероучением и самой гущей непосредственной жизни. Старый обряд, по мысли Аввакума, то и другое скреплял нерасторжимо, превращая русский быт и русскую церковь в нечто цельное, в «святую Русь».
   Новый обряд внушал Аввакуму, с этой точки зрения, опасения. Если не самими нововводителями, то, по крайней мере, той средой, которая живо откликнулась на предпринятое Никоном начинание и сумела его отстоять даже после падения самого Никона, новый обряд, несомненно, истолковывался, как такая замена старого, при которой связь быта с церковью ослабевала.
   Что же касается последователей Аввакума, то причины неприятия реформ ими ещё более прагматичны: в сознании народа реформы связались со всё более сильным закрепощением крестьянства, с возвышением дворянства над боярством. Неудивительно, что эти слои населения были против. А некоторые представители духовенства просто не хотели менять привычный уклад службы…
   Вся полемика Аввакума в защиту старых обрядов против никониан насквозь пронизана одной идеей — жизненной нерасторжимости этих обрядов не только с вероисповедными догматами, но и с национальным бытом, со всей совокупностью веками выработанного русского уклада семейной, хозяйственной и личной жизни.
   «Вем, друг мой милой, Феодосья Прокофьевна, — пишет он такой же как он страдалице за «старую веру», — жена ты была боярская, Глеба Ивановича Морозова, вдова честная, вверху чина царева, близ царицы. Дома твоего тебе служащих было человек с триста, у тебя же было хрестиян осмь сот, имения в дому твоем на двесте тысящ или на полтретьи было. У тебя же был всему сему наследник сын, Иван Глебович Морозов. Другов и сродников в Москве множество много. Ездила к ним на колеснице, еже есть в корете, драгой и устроеной сребром и златом, и аргамаки многи, 6 или двенадесять с гремячими чепьми. За тобою же слуг, рабов и рабыней, грядущих сто или двести, а иногда человек и с триста оберегали честь твою и здоровье. Пред ними же лепота лица твоего сияла, яко древле во Израили святыя вдовы Июдифы… И знаменита ты была в Москве пред человеки, яко древняя во Израили Девора… Молящутися на молитве господу богу, слезы от очей твоих яко бисерие драгое исхождаху…» Жанрист незаметно уступает свое место агиографу. «Из глубины сердца твоя воздыхания утробу твою терзаху, яко облаци воздух возмущаху; глаголы же уст твоих, яко камение драгое удивительны пред богом и человеки бываху».
   И вот в этот-то полубытовой полуиконописный портрет Морозовой, в качестве завершающего штриха, и внесено не менее пластичное, чем весь портрет, описание двуперстия: «Персты же рук твоих тонкостны и действенны: великий и меньший и средний во образ трех ипостасей, указательный же и великосредний во образ двух естеств, божества и человечества Христова, сложа на чело возношаще, и на пуп снося, на обе рама полагаше, и себя пометая на колену пред образом Христовым, прося отпуста грехов своих и всего мира. Очи же твои молниеносны, держастася от суеты мира, токмо на нищия и убогия призирают. Нозе же твои дивно ступают: со Анною, домочадицею своею…»
   Национальный быт, под охраной старого обряда, противополагается ненавистной Аввакуму западной науке. «Не ищите, — говорит он, — риторики и философии, ни красноречия, но здравым истинным глаголом последующе, поживите. Понеже ритор и философ не может быть христианин». Со всей решительностью жизнь противополагается знанию.
   Мастерству сравнения вполне соответствует характерность выраженной им мысли: церковь, в понимании Аввакума, слагается из чисто бытовых, сословных и семейных признаков современной Аввакуму России: ее глава приравнен «богатому человеку царю»; ее апостолы и святые — «гостям», торговым или посадским людям; сам Аввакум — нищему, его паства — домочадцам. Быт и церковь сливаются, таким образом, почти до неразличимого тождества — таков желанный Аввакуму предел борьбы за старый обряд.
   Своеобразная стилистическая манера Аввакума, крайний субъективизм его сочинений неразрывно связаны с теми мучительными обстоятельствами его личной жизни, в которых осуществлялось его писательское «страдничество». Как уже было отмечено, большинство произведений Аввакума было написано им в Пустозерске в том самом «земляном гробу», в котором он просидел последние пятнадцать лет своей жизни.
   Литературные взгляды Аввакума в значительной мере определены этим его положением. Перед лицом мученичества и смерти он чужд лжи, притворства, лукавства («невозможно богу солгати»).
   Он «жив погребен» — ему не пристало дорожить внешнею формою своих произведений. Вот почему Аввакум дерзает на все, нарушает все литературные традиции, презирает всякую украшенность речи и стремится к правде до конца: лишь «речь бы была чиста, и права, и непорочна».
   Одна из любимых идей Аввакума – идея равенства: «Небо одно, земля одна, хлеб общ, вода такожде». В русских людях он видел братьев и сестёр «по духу», не признавая сословных различий.
   Неоднократно повторяет Аввакум, что ему опостылело разъяснять своим единомышленникам канонические вопросы, в изобилии вызванные церковными раздорами: «по нужде ворьчу, понеже докучают. А как бы не спрашивали, я бы и молчал больше». И разъяснения, даваемые Аввакумом, отличаются непривычной для XVII в. свободой: все хорошо перед богом, если сделано с верою и искренним чувством; он разрешает крестить детей мирянину, причащать самого себя и т. д. Вступая в спор с «никонианами» из-за обрядовых мелочей, Аввакум делает это как бы через силу и торопится отвести эту тему: «Да полно о том беседовать: возьми их чорт! Христу и нам оне не надобны». Он ненавидит не новые обряды, а Никона, не «никонианскую» церковь, а ее служителей. Он гораздо чаще взывает к чувствам своих читателей, чем к их разуму, проповедует, а не доказывает. «Ударить душу перед богом» — вот единственное, к чему он стремится.
   Тихая спокойная речь не в природе Аввакума. Брань, восклицания, мольбы пересыпают его речь. Ни один из писателей русского средневековья не писал столько о своих переживаниях, как Аввакум. Он «тужит», «печалится, плачет, боится, жалеет, дивится» и т. д.
   Как человек, свободно и бесхитростно беседующий с друзьями, Аввакум говорит иногда то, что «к слову молылось» (молвилось); он часто прерывает самого себя, просит прощения у читателя, нерешительно высказывает свои суждения и берет их иногда назад. Например, в одном из своих писем он просит «отцов поморских» прислать ему «гостинец какой нибудь; или ложку или ставец, или ино что», но затем, как бы одумавшись, отказывается от своей просьбы: «али и у самих ничего нет, бедные батюшки мои? Ну, терпите Христа ради. Ладно так! Я веть богат: рыбы и молока много у меня».
   Его изложение, как живая речь, полно недомолвок, неясностей, он как бы тяготится своим многословием, боится надоесть читателю и торопится кончить: «да что много говорить?», «да полно тово говорить», «много о тех кознях говорить!», «тово всего много говорить» и т. д. Отсюда спешащий и неровный темп его повествования: все излить, все высказать, ничего не утаить. И Аввакум торопится выговориться, освободиться от переполняющих его чувств.
   Казалось бы свобода формы сочинений Аввакума безгранична: он не связывает себя никакими литературными условностями, он пишет обо всем — от богословских вопросов до бытовых мелочей; высокие церковнославянизмы стоят у него рядом с площадной бранью. Но тем не менее в его своеобразной литературной манере есть кое-что и от русского средневековья. Он любит подкреплять свои мысли цитатами из церковных авторитетов, хотя выбирает цитаты наиболее простые и по мысли и по форме — «неукрашенные». Он приводит на память тексты Маргарита, Палеи, Хронографа, Толковой Псалтыри, Азбуковника, он знает по Четьям-Минеям жития святых, знаком с «Александрией», «Историей Иудейской войны» Иосифа Флавия, с повестью о белом клобуке, со сказанием о Флорентийском соборе, с повестью об Акире, с «Великим Зерцалом», с летописью и повестью о Николе Зарайском и другими памятниками.
   Средневековый характер его сочинений сказывается в том, что за бытовыми мелочами он видит вечный, непреходящий смысл событий. Все в жизни символично, полно тайного значения. Море — жизнь; корабль, плывущий по житейскому морю, — человеческая судьба; якорь спасения — христианская вера и т. д. Но для Аввакума нет абстрактных символов и аллегорий. Каждый из символов для него не отвлеченный знак, а конкретное, иногда до галлюцинаций доходящее явление — видение.
   Все в жизни Аввакума полно для него тайной значительности, в ней нет для него ничего случайного. Истинность изображаемого им «дела божия» подкреплена многочисленными «видениями» и чудесами. В трудные часы жизни Аввакуму не раз «является» на помощь ангел; в него не стреляет пищаль; за нападение на него виновный наказывается внезапной болезнью; Аввакум исцеляет от недугов, изгоняет бесов, по его молитве расступается покрытое льдом озеро и т. д. Все эти житийные шаблоны переданы, однако, Аввакумом не в отвлеченной средневековой манере, а жизненно-конкретно. Быт и средневековая символика слиты в произведениях Аввакума нераздельно.
   Все творчество Аввакума проникнуто резким автобиографизмом. Автобиографичны все его сочинения — от «Жития» до богословских рассуждений и моральных наставлений и толкований. Все в его сочинениях пронизано и личным отношением, и личными воспоминаниями. В своем стремлении к предельной искренности и откровенности он пишет прежде всего о том, что касается его самого и его дела.
   Он преисполнен иронии ко всему, смотрит на все как человек, уже отошедший от мира.
   Но, несмотря на крайний автобиографизм его творчества, в этой все уничтожающей беспощадной иронии нет индивидуализма. Все происходящее за пределами его «земляного гроба» полно для Аввакума жгучего интереса. В наиболее личных своих переживаниях он чувствует себя связанным со своими читателями. Он близок ко всем, его чувства понятны. В малом и личном он находит великое и общественное. И этим настоящим прочным мостом между Аввакумом и его читателями было живое чувство всего русского, национального. Все русское в жизни, в повседневном быту, в языке — вот, что радует Аввакума, что его живит, что он любит и во имя чего борется. И речь Аввакума — его «ковыряние» и «вякание» — это русская речь; о ее национальном характере Аввакум заботится со всею страстностью русского человека.
   XVII век в русской истории — век постепенного освобождения человеческой личности, разрушившего старые средневековые представления о человеке только как о члене корпорации — церковной, государственной или сословной. Сознание ценности человеческой индивидуальности, развитие интереса к внутренней жизни человека — таковы были те первые проблески освобожденного сознания, которые явились знамением нового времени.
   Интерес к человеческой индивидуальности особенно характерен для второй половины XVII в. В 60-х годах дьяк Грибоедов пишет историю для детей, где дает психологические характеристики русских царей и великих князей. В те же годы появляется «Повесть о Савве Грудцыне», с центральной ролью, принадлежащей «среднему» безвестному человеку. В этом произведении все внимание читателя приковано к внутренней жизни человека и к его личной судьбе.
   Но даже в ряду всех этих фактов личность и деятельность Аввакума — явление исключительное. В основе его религии, проповеди, всей его деятельности лежит человеческая личность. Он борется, гневается, исправляет нравы, проповедует, как властный наставник, а не как святой — аскет прежних веков. Свою биографию Аввакум излагает в жанре старого «жития», но форма жития дерзко нарушена им. Аввакум пишет собственное житие, описывает собственную жизнь, прославляет собственную личность, что казалось бы верхом греховного самовосхваления в предшествующие века. Аввакум вовсе не считает себя обыкновенным человеком. Он и, в самом деле, причисляет себя к святым и передает не только факты, но и «чудеса», которые считал себя способным творить. Нельзя не видеть его связи с тем новым для русской литературы «психологизмом» XVII в., который позволил Аввакуму не только подробно и ярко описывать собственные душевные переживания, но и найти живые краски для изображения окружавших его лиц: жены, воеводы Пашкова, его сына, казаков и других.
   Все творчество Аввакума противоречиво колеблется между стариной и «новизнами», между догматическими и семейными вопросами, между молитвой и бранью… Он всецело находится еще в сфере символического церковного мировоззрения, но отвлеченная церковно-библейская символика становится у него конкретной, почти видимой и ощутимой. Его внимание привлекают такие признаки национальности, которые оставались в тени до него, но которые станут широко распространенными в XIX и XX вв. Все русское для него прежде всего раскрывается в области интимных чувств, интимных переживаний и семейного быта. Он — русский не только по своему происхождению и не только по своим патриотическим убеждениям: все русское составляло для него тот воздух, которым он дышал, и пронизывало собою всю его внутреннюю жизнь, все чувства.

3. Из книги “Великое наследие”

   СОЧИНЕНИЯ ПРОТОПОПА АВВАКУМА

   Можно с уверенностью сказать, что самым замечательным и самым известным русским писателем XVII века был Аввакум – главный идеолог русского старообрядчества. Старообрядчество возникло как противодействие стремлению Русского государства объединить церковь великорусскую и воссоединяемых украинских и белорусских областей в единой обрядовой системе – по преимуществу греческой. К движению старообрядчества примкнули многие крестьянские слои и “плебейские” элементы городского посада, оппозиционные государству. То и другое отчетливо сказалось в произведениях Аввакума.
   Своеобразная стилистическая манера Аввакума, крайний субъективизм его сочинений неразрывно связаны с теми мучительными обстоятельствами его личной жизни, в которых осуществлялось его писательское “страдничество”. Большинство произведений Аввакума было написано им в Пустозерске, в том самом “земляном гробу”, в котором он просидел последние пятнадцать лет своей жизни (с 1667 по 1682). Здесь, кроме его знаменитого “Жития”, им было написано свыше шестидесяти различных сочинений: “слов”, толкований, поучений, челобитных, писем, посланий, бесед. Все это обилие выраженных в разнообразных жанрах разных тем со всеми отразившимися в них жгучими запросами, волнениями, тревогами, объединено чувством надвигающегося конца. Все эти сочинения писались Аввакумом тогда, когда над ним уже была занесена рука смерти, когда над ним и в его собственных глазах, и в глазах его приверженцев уже мерцал венец мученичества.
   Литературные взгляды Аввакума в значительной мере определены этим его положением. Перед лицом мученичества и смерти он чужд лжи, притворства, лукавства. “Прости, Михайлович-свет, – писал он царю, – либо потом умру, да же бы тебе ведомо было, да никак не лгу, ниж притворялся, говорю: в темнице мне, яко во гробу сидящу, что надобна? Разве смерть! Ей, тако”. “Ей, не лгу”, “невозможно богу солгати” – такими страстными заверениями в правдивости своих слов полны его писания.
   “Милинькие мои! Аз сижу под спудом-тем засыпан. Несть на мне ни нитки, токмо крест с гойтаном, да в руках чотки, тем от бесов боронюся”. Он – “живой мертвец”, он – “жив погребен”, ему не пристало дорожить внешнею формою своих произведений: “Ох, светы мои, все мимо идет, токмо душа вещь непременна”; “дыши тако горящею душею: не оставит тя Бог”. Вот почему писать надо без мудрований и украс: “сказывай небось, лише совесть крепку держи”. Вот почему Аввакум дерзает на все, нарушает все литературные традиции, презирает всякую украшенность речи и стремится к правде до конца: лишь “речь бы была чиста, и права, и непорочна”.
   Искренность чувств – вот самое важное для Аввакума: “не латинским языком, ни греческим, ни еврейским, ниже иным коим ищет от нас говоры Господь, но любви с прочими добродетельми хощет; того ради я и не брегу о красноречии и не уничижаю своего языка русскаго”. В этой страстной проповеди искренности Аввакум имел литературный образец – исполненные простоты проповеди того самого аввы Дорофея, писателя VI века, которого неоднократно издавали именно в XVII веке и у нас (трижды в Москве в 1652), и за границей (четырежды на латинском и пять раз на французском языках) и которого поучение “о любви” приводит Аввакум в предисловии к третьей редакции своего “Жития”. “Елико бо соединевается кто искреннему, толико соединяется богови”, “поелику убо есмы вне и не любя Бога, потолику имамы отстояние каждо ко искреннему. Аще ли же возлюбим бога, елико приближаемся к Богу любовию, яже к нему, толико соединеваемся любовью к ближнему, и елико соединеваемся искреннему, толико соединеваемся Богу”, – цитирует Аввакум. Пример Дорофея побудил Аввакума и приняться за описание собственного жития: “Авва Дорофей описал же свое житие ученикам своим… и я такожде сказываю вам деемая мною…”
   “Красноглаголание” губит “разум”, то есть смысл речи. Чем проще скажешь, тем лучше: только то и дорого, что безыскусственно и идет непосредственно от сердца: “воды из сердца добывай, елико мочно, и поливай на нозе Исусове”.
   Ценность чувства, непосредственности, внутренней, духовной жизни была провозглашена Аввакумом с исключительной страстностью; “я ведь не богослов, – что на ум попало, я тебе то и говорю”, “писано моею грешною рукою сколько Бог дал, лучше того не умею” – такими постоянными заверениями в своей безусловной искренности полны произведения Аввакума. Даже тогда, когда внутреннее чувство Аввакума шло в разрез с церковной традицией, когда против него говорил властный пример церковных авторитетов, все равно Аввакум следовал первым побуждениям своего горячего сердца. Сочувствие или гнев, брань или ласка – все спешит излиться из-под его пера. Пересказав притчу о богатом и Лазаре, Аввакум не хочет назвать богатого “чадом”, как назвал его Авраам: “Я не Авраам, не стану чадом звать: собака ты… Плюнул бы ему в рожу ту и в брюхо то толстое пнул бы ногою”.
   Неоднократно повторяет Аввакум, что ему опостылело “сидеть на Моисеевом седалище”, то есть быть церковным законодателем – разъяснять своим единомышленникам канонические вопросы, в изобилии вызванные церковными раздорами: “по нужде ворьчу, понеже докучают. А как бы не спрашивал, я бы и молчал больше”. И разъяснения, даваемые Аввакумом, отличаются непривычной для XVIII века свободой: все хорошо перед Богом, если сделано с верою и искренним чувством; он разрешает крестить детей мирянину, причащать самого себя и т. д. Вступая в спор с “никонианами” из-за обрядовых мелочей, Аввакум делает это как бы через силу и торопится отвести эту тему: “Да полно о том беседовать: возьми их чорт! Христу и нам оне не надобны”. Он ненавидит не новые обряды, а Никона, не “никонианскую” церковь, а ее служителей. Он гораздо чаще взывает к чувствам своих читателей, чем к их разуму, проповедует, а не доказывает. “Ударить душу перед Богом” – вот единственное, к чему он стремится. Ни композиционной стройности, ни тени “извития словес”, ни привычного в древнерусской учительной литературе “красноглаголания” – ничего, что стесняло бы его непомерно горячее чувство. Он пишет, как говорит, а говорит он всегда без затей, запальчиво: и браня, и лаская.
   Тихая, спокойная речь не в природе Аввакума. Сама молитва его часто переходит в крик. Он “кричит воплем” к богу, “кричит” к Богородице. “И до Москвы едучи, по всем городом и по селам, во церквах и на торъгах кричал, проповедан слово Божие”. Все его писания – душевный крик “Знаю все ваше злохитрство, собаки… митрополиты, архиепископы, никонияна, воры, прелагатаи, другйя немцы руския” – такой тирадой-криком разражается он в своем “рассуждении” “О внешней мудрости”.
   Брань, восклицания, мольбы пересыпают его речь. Ни один из писателей русского средневековья не писал столько о своих переживаниях, как Аввакум. Он “тужит”, “печалится”, “плачет”, “боится”, “жалеет”, “дивится” и т. д. В его речи постоянны замечания о переживаемых им настроениях: “мне горько”, “грустно гораздо”, “мне жаль”… И сам он, и те, о ком он пишет, то и дело вздыхают и плачут: “плачють миленькие глядя на нас, а мы на них”, “умному человеку поглядеть, да лише заплакать на них глядя”, “плачючи кинулся мне в карбас”, “и все плачют и кланяются”. Подробно отмечает Аввакум все внешние проявления чувств: “ноги задрожали”, “сердце озябло”. Так же подробно описывает он поклоны, жесты, молитвословия: “бьет себя и охает, а сам говорит…”, “и он, поклонясь низенько мне, а сам говорит: спаси Бог”.
   Речь Аввакума глубоко эмоциональна. Он часто употребляет и бранные выражения, и ласкательные, и уменьшительные формы: “дворишко”, “кафтанишко”, “детки”, “батюшко”, “миленький”, “мучка”, “хлебец”, “коровки да овечки”, “сосудец водицы” и даже “правильца”, то есть церковные правила. Он любит называть своих собеседников ласкательными именами и остро чувствует, когда так называют и его самого. Когда “гонители” назвали его “батюшко”, Аввакум отметил это с иронией: “Чюдно! давеча был блядин сын, а топерва батюшко!”

4. Сочинение Протопопа Аввакума
   Процессы, вызревавшие подспудно в русском обществе и культуре со
   второй половины
   XVI
   века активно проявились уже в первые годы нового столетия. Оно
   началось Смутой – многолетней гражданской войной, мятежами, бунтами,
   восстаниями. В этом столетии завершается процесс окончательного
   закрепощения крестьян (Соборное уложение 1649 г.), полностью
   складывается самодержавие, превратившееся во второй половине
   XVII
   в. в абсолютную монархию.
   В
   области культуры усиливаются контакты с Западной Европой,
   активизируется процесс проникновения идей и форм западной культуры и
   идеологии на Руси (в основном через Литву и Польшу), который
   вызывает ответную волну сопротивления со стороны традиционалистов,
   хранителей отечественной старины, средневековой обрядовости,
   древнего благочестия. (В середине века началась реформа русской
   церкви). В ней традиционалисты увидели открытие “врат” для западных
   ересей, почувствовали отход от исконно русского типа религиозности,
   отечественного пути спасения. И они резко воспротивились реформе,
   порвали с государственной церковью, ушли в “раскол”, чтобы сохранить
   в неприкосновенности тот предельно эстетизированный и этизированный
   тип религиозности, которым жила “Святая Русь” на протяжении всего
   Средневековья. Именно “раскольники” – староверы наиболее
   последовательные приверженцы и хранители в России духа средневековья
   в последующих столетиях.
   Секуляризованная (светская) культура, появившаяся в западной Европе
   еще в
   XVI
   веке получает распространение в России в конце
   XVII
   века.
   XVII
   век –
   переходный период от целостной средневековой культуры к культуре
   секуляризованной, отделившейся от религии во многих своих отраслях и
   даже в чем-то противостоящей религиозному миропониманию.
   Софийность и обостренная духовность сменяется декоративностью,
   аллегоризмом и описательностью. Приходит барочная
   экзальтация, в которой культура пытается сохранить связь с религией.
   И художественное творчество из сакрального действа превращается в
   обычное ремесло. Смутное время – затяжной кризис, время социальных
   неурядиц. Борис Годунов “не по правде занявший престол”,
   кровь невинно убиенного младенца царевича Дмитрия (феномен
   самозванства), осознавались как причины всех бед в народном
   сознании. Князь Иван Андреевич Хворостинин, как и большинство
   писателей Смутного времени, осмысливает эти процессы в чисто
   средневековых категориях – как божественную кару за оскудение на
   Руси человеколюбия, за разрушение нравственных и духовных устоев, за
   беззакония и грехи, наполнившие землю русскую, “за возросшую вражду
   ее людей друг к другу”.
   Трагические события
   XVII
   века, усиление католической и протестантской экспансий порождают в
   народном сознании новую волну православного благочестия, рост
   религиозных настроений, которые тесно переплетаются с
   национально-патриотическими чувствами. Отсюда обращение к
   средневековым традициям, стремление в них отыскать абсолютные
   истины. Эстетическое сознание обращается для поиска опорных точек
   мятущемуся духу в область иррационального. Религиозный и мистический
   опыт предоставляет для него в этом плане огромное поле деятельности.
   Это была защитная реакция уходящей культуры, попытка создать новый
   щит для отступающей вглубь веков культуры. Чудеса, мистические
   видения, знамения и пророчества органично вплелись в ткань
   исторических сочинений Смутного времени, они служили авторам важным
   подспорьем в осмыслении необъяснимых с точки зрения разума
   иррациональных событий действительности. Древнерусские книжники
   имели богатый опыт объяснения иррационализма истории на уровне
   религиозно-эстетического сознания. Для средневекового сознания
   сверхъестественные явления: чудеса, видения, знамения – феномены
   одновременно и религиозного и эстетического сознания. В первом
   случае они являются объектом и предметом веры, во втором – объектом
   эмоционально-эстетического восприятия. У средневекового человека эти
   сферы практически объединены.
   Популярной в эти годы была повесть “О видении некоему мужу духовну”.
   Ночью во время “тонкого сна” воссиял свет, раздался колокольный
   звон, и “некий муж” позвал героя повести в Успенский собор, весь
   наполненный неземным сиянием. В алтаре он увидел Господа Бога на
   престоле, а вокруг него ангелов…. Богоматерь обращается с мольбой к
   сыну за род человеческий и он, нисходя к ее просьбе, обещает
   простить людей… В другом видении, явленном монаху Варлааму в Великом
   Новгороде, осажденном немцами, на престоле в Софии Новгородской
   восседала Богородица, окруженная святыми, молившими ее о помощи
   новгородцам и др.
   В
   период Смуты и всеобщего брожения духовные подвижники вырываются на
   первый план. Их ориентация на высшие духовные ценности и
   нравственные идеалы, их удивительное мужество и несгибаемость духа,
   презрение к тяготам жизни, превратностям судьбы, физическим
   страданиям, готовность к смерти делали их в глазах народа носителями
   высшей правды, национальными героями. (Таким образом идеалы
   христианской эстетики аскетизма в начале
   XVII
   века приобретают новую силу и значимость, теснейшим образом
   переплетаясь в идеалами борьбы за правду, нравственность,
   национальную самостоятельность и самобытность). Закономерно, что в
   эстетике первой половины
   XVII
   века во многом сохраняются и концентрируются средневековые
   представления о прекрасном, но интерес и к феномену безобразного –
   это явления “кромешного мира”, комплекса сатанинских действий,
   направленных против Бога, добра и прекрасного. Но внешнее безобразие
   может скрывать божественную истину, оно может быть знаком высших
   духовных ценностей (например, юродивые на Руси). Книжники нередко
   использовали натуралистические описания безобразных предметов для
   возбуждения особого эмоционального настроя у читателя (например,
   Авраамий Палицын рисует безобразную картину страшных болезней,
   червей, заживо съедающих осужденных в Троице-Сергиевом монастыре,
   чтобы подчеркнуть трагизм их положения). Из произведений Смутного
   времени одним из характерных примеров является – “Новая повесть о
   преславном Российском царстве”.
   Во
   второй половине
   XVII
   века официальная церковно-государственная культура раскалывается на
   несколько взаимоотталкивающихся направлений. Еще в 40 годы
   XVII
   века началось движение “ревнителей древнего благочестия”. Во главе
   кружка ревнителей был Стефан Вонифатьев – в него входили царский
   духовник Иван Неронов, протопоп Аввакум, будущий патриарх
   Никон. Они стремились после Смуты восстановить духовную
   культуру, упорядочить обряд церковный, вернуть благочестие в народ.
   Начиная с 1552 года, царь Алексей Михайлович и Никон начинают
   реформу. Ревнители считали необходимым некоторую организационную
   перестройку церкви, укрепление в ней нравственности и благочестия,
   усиление авторитета духовных сил в государстве и в народе (этому
   должно было способствовать упорядочение богослужения и исправление
   многовековых ошибок в рукописных богослужебных книгах). Введение
   единообразия в богослужении требовали внешнеполитические цели
   (присоединение Украины, идея “Москва- третий Рим”, контакты с
   грекоязычным миром, претензии и царя Алексея и патриарха Никона на
   мировое господство).
   Исправлением книг занималась большая группа “справщиков” – в
   основном ученых монахов, приглашенных с Украины, где хорошо было
   поставлено богословское и филологическое образование. Но никоновские
   исправления книг, основанные на “научной” сверке текстов, фактически
   разрушали два принципа средневековой культуры – каноничность и
   символизм (никоновская реформа разрушала веру в магическую
   значимость обряда и каждого его элемента: 4 и 8 конечный крест,
   двуперстие и троеперстие, количество просвир и т.д.
   Закономерно возникает движение сторонников старой веры, для которых
   важно было отстоять право на существование самобытной отечественной
   формы религиозности и шире духовности, мировидения и мироделания.
   Это было главным внутренним двигателем их поведения.
   Главная сложность изучения этой культуры в принципе невербализуемого
   выражения основных духовных ценностей эпохи, в том числе
   религиозных, эстетических, философских. Они имели выражение в формах
   самой культуры: обычаях, этикетах, обрядах, искусстве.
   Никоновская реформа коснулась формы обряда, которая была связана с
   глубинными смыслами, в них для древнерусского сознания заключался
   сам дух, сама глубинная сущность отечественной религиозной культуры.
   В
   1666-1667 гг. произошли соборы, на которых отлучили от церкви вождей
   старообрядцев и отправили в ссылку в Пустозерск. Это традиционно
   считается началом старообрядческой литературы, хотя фактически она
   началась раньше, еще в Москве, когда сторонники старой веры,
   отстаивая свои взгляды стали создавать свои послания своим
   сторонникам, челобитные царю и т.д.
   Житие протопопа Аввакума является одним из самых
   известных текстов старообрядческой литературы. При анализе стиля
   Жития протопопа Аввакума В.В. Виноградов выделяет две речевые
   стихии: бесхитростную импровизацию “беседу”, “вяканье” о
   примечательных случаях из жизни автора и торжественную проповедь.
   Причем в результате смены одного пласта повествования другим
   происходит превращение “жития” в “книгу живота вечного” (то есть в
   Евангелие). Так перед литературоведами открывается возможность
   показать в тексте Аввакума библейские принципы организации
   повествования, что означает “участное мышление и переживание” через
   особую христианскую символику. Глубокий и тонкий стилист
   В.В.Виноградов показывает, как архаически-церковные стилистические
   построения внедряются в разговорную стихию, в результате чего
   возникает “тонкая вязь, сотканная из двух символических клубков”.
   Это связано с “той церковной литературой, в которой вращалась
   творческая интуиция Аввакума”[1],
   поэтому “новое евангелие” создается на основе “старого”.
   Рассказывая о своих мучителях и сопоставляя суд над собой с судом
   над Христом, Аввакум замечает: “С образца делают!” Библейские
   события, рассказы, мотивы, имена составляют одну часть параллелизма,
   а вторую – события современной истории, описываемой автором. “Книга
   живота вечного” содержит и морально-нравственные наставления,
   комментарии к тем или иным событиям, толкования тех или иных
   символов. Все это создает особый торжественно-книжный стиль
   повествования. Завершая свой “морфологический анализ” Жития
   протопопа Аввакума, В.В.Виноградов делает вывод о трех слоях стиля в
   данном тексте: основу составляет сказ – разговорно-речевая стихия,
   которая соединяет со вторым слоем “церковно-книжным” и
   “торжественно-риторический слой стиля”, проявляющийся в поучениях.
   Символика аввакумовского текста представляет
   церковно-книжные элементы в вульгарно-речевой стихии. Это очень
   важный момент, если вспомнить теорию неподобных символов Дионисия
   Ареопагита. Действительно, для литературной символики Аввакума
   существенно то, что она почти целиком слагается из наиболее
   употребительных церковно-библейских фраз, которые уже закрепились в
   сознании христиан определенными ассоциациями. Эти библейские и
   книжные словосочетания и предложения в сознании воспринимающего
   становятся символом, который представляет сложные смыслы. Примеры
   некоторых устойчивых выражений у Аввакума, и Епифания, и
   произведений древнерусской литературы: “завопил высоким гласом”,
   “воздохня из глубины сердца”, “вся сия яко уметы вменись” и др.,
   воспринимались как формулы, имеющие определенную эмоционально
   окрашенную семантику, они служили своего рода сигналами,
   подготавливающими читателя и слушателя к восприятию душеполезного
   текста.
   Текст
   Аввакума – символический текст, который был призван раскрыть
   верующим христианские символы и на личном примере реальной жизни
   рассказчика убедить их в правдивости всего происходящего. Причем
   только в христианском сознании живет уверенность в существовании
   связи между духовной жизнью человека и его бытовой биографией,
   которая расшифровывается через христианскую символику. Отбор
   эпизодов из жизни Аввакума обусловлен стремлением проиллюстрировать
   христианские смыслы символики повседневной жизни. Бытовые эпизоды ни
   в коей мере не разрушали житийный канон, наоборот, делали
   повествование о святом убедительным и правдивым, а каждый эпизод
   прочитывался в символическом плане.
   Появление таких обобщающих словесных символов у Аввакума объясняется
   исторической ситуацией середины
   XVII
   в., эпохой глубокого духовного кризиса, когда напряженное ожидание
   конца света требовало от каждого человека четкого выбора жизненной
   позиции и отношения к реальности. В этой ситуации старообрядцы
   ощущали себя первыми и последними христианами, призванными сохранить
   и донести до всех христиан чистоту веры, круг истории замыкался,
   наступала вечность. Это происходило в период, когда явственно
   обозначился процесс секуляризации культуры, которая должна была
   разъединить “духовное” и “светское”, в то время как символ призван
   был сохранить бытовое и сакральное в нерасторжимом единстве.
   Символизация бытия спасала каноническую жизнь средневековья от
   разрушения реформами нового времени. Аввакум и другие старообрядцы
   стараются жить по законам Христа, в соответствии с каноном. В
   каноническом мире культуры человек есть только часть этой культуры,
   в секуляризованной культуре человек ее единственный и полномочный
   представитель. В эпоху, когда творит Аввакум, канон разрушается, и
   он вынужден сам о себе писать житие, не имея возможности доверить
   это другому времени, его может не быть. “Уже не канон заботится о
   человеке, а человек вынужден заботиться о каноне”[2].
   Аввакум стремился в слове запечатлеть сакральную полноту мира.
   В обстановке смуты и раскола необходимо было
   восстановить ощущение целостности бытия в душе человека. Аввакум
   представляет религиозную философию православного проповедника (в
   отличие от Епифания, который раскрывал в своем житии духовный опыт
   аскета), но раскрывает ее через жизнь собственной души, потому что
   истина живет в самом человека как его совесть, как дух Бога в
   человеке. Недостаточно познать христианскую истину теоретически,
   важно жить в истине. В более позднее время архиепископ Антоний в
   своих размышлениях о нравственном смысле основных христианских
   догматов писал: “… пока мы не покажем теснейшей связи между всеми
   догматическими истинами православной веры и добродетельной жизнью,
   пока не раскроем влияния церковных установлений на совершенствование
   нашего сердца, до тех пор никакими мерами нам не удержать и не
   возвратить в церковь развивающихся чад ее”[3].
   Словарь Брокгауза и Эфрона определяет исповедь как покаяние,
   изустное исповедание грехов, которые при чистосердечном раскаянии,
   опускаются Христом. В христианстве исповедь предстает не просто как
   раскаяние, но и как возрождение, полное изменение существа человека.
   Такое отношение к себе предполагает отрицание “здешнего оправдания”
   и нужду в оправдании религиозном. Это должна быть потусторонняя
   милость и Благодать, оправдание человека лежит за границами земного
   исповедания. Вне Бога невозможно самоосознание и самовысказывание.
   “Известная степень тепла нужна в окружающей меня ценностной
   атмосфере, чтобы самосознание и самовысказывание могли осуществиться
   в ней, чтобы началась жизнь”[4].
   Чистое самосознание жизни есть осознание веры, то есть нужды и
   надежды, несамоудовлетворенность и возможность изменить себя и свою
   жизнь. Воспринимающий текст самоотчета-исповеди должен вжиться в
   субъект, воспроизвести в себе внутреннее событие в целях
   собственного духовного роста через обогащение духовным опытом
   учителя. Самоотчет-исповедь сообщает и научает о Боге.
   Самоотчет-исповедь – принципиально не художественное явление, здесь
   нет героя и автора. Они слиты воедино. Читающий такой текст не может
   его ни созерцать, ни воспроизводить, он может только ответить на
   него подобным поступком, самоотчета-исповеди.
   Текст жития Аввакума очень характерный пример такого
   поступка. Здесь мы находим подробный рассказ Аввакума о самом себе,
   веру в милость и Благодать Господа. Текст аввакумовского жития несет
   заряд учительной проповеди, призывающей каждого к нравственному
   поступку в выборе правильной веры. В этом плане текст жития
   агитационно-публицистичен.
   Во вступлении содержится указание на благословление
   духовным отцом Епифанием труда Аввакума “да не забвению предано
   будет Д?ло
   Божие”. Присутствие духовного отца обязательно для создания
   духовного завещания в форме самоотчета-исповеди. Далее как всегда
   следует молитва к Всесвятой Троице о направлении ума и утверждении
   сердца на творение добрых дел. Затем со ссылкой на Дионисия
   Ареопагита рассуждение о Божественных именах и о истине и полемика с
   новолюбцами, что они потеряли существо божие испадением от истинного
   Господа, святаго и животворящаго Духа.
   Итак,
   Аввакум сформулировал основные мировоззренческие принципы:
   христианское понимание истины, определение истинного христианина,
   представление о вочеловечивании Бога-Слова. Дионисий Ареопагит и
   Афанасий Александрийский – исходные данные религиозной философии
   Аввакума в полемике с новообрядцами по вопросам истинной
   христианской веры.
   Затем он переходит к подробному рассказу о себе, что
   составляет обязательный элемент самоотчета-исповеди. “Рождение же
   мое в Нижегороцких пред?лех,
   за Кудмою-рекою, в сел?
   Григоров?.”
   Сообщает о своих родителях: “Отецъ ми бысть священник Петръ, мати –
   Мария, инока Марфа. Отецъ же мой прилежаше пития хмельнова; мати же
   моя постница и молитвенница бысть, всегда учаше мя страху Божию”
   (355).
   Мир
   невидимый предстает Аввакуму как беспредельно ценный, “все злато”.
   Это награда за богоугодное житие на земле. Жизненный путь Луки и
   Лаврентия был таков, что они удостоились рая. Это наглядный пример
   для других. Корабль же Аввакума оказывается пестрым кораблем земной
   жизни, в котором “красно, и бело, и сине, и черно, и пепелесо”.
   Аввакум задает обычный для учительного текста риторический вопрос:
   “Что се видимое? И что будет плавание?”
   Дальнейшее повествование призвано показать жизненный
   путь человека как путь духовных устремлений, взлетов и падений.
   Аввакум в рассказе о собственной жизни наглядно показывает, как Бог
   наказывает человека за грехи, как испытует праведника, как спасает и
   награждает его. Покаявшись в грехе похотливой страсти к
   исповедующейся блуднице, Аввакум пишет о наказании, посланном для
   его спасения. “По мале времени” объяли его болезни смертные, беды
   адовы. И следует рассказ о ссоре с начальником, который отнял у
   вдовы дочь и который бил Аввакума смертным боем и стрелял в него из
   пищали, но по Божьей воле пищаль не выстрелила, затем он ограбил его
   и выгнал из дома. Много раз дьявол воздвигал бурю на Аввакума. В
   заключение рассказа Аввакум вздыхает: “Так-то Богъ строитъ своя
   люди!” Отсюда видно, как происходит процесс раскаяния и преображения
   человека в результате этого раскаяния, веры в справедливость Божьего
   наказания. Этому свидетельство следующий рассказ Аввакума о случае с
   другим начальником, который также стрелял в него. В ту же ночь он
   был наказан и, осознав свой грех, призвал Аввакума, чтобы попросить
   у него прощения. Аввакум прощает его: “Восстани! Богъ простит тя!”
   Он же, наказан гораздо, не мог сам востати. И я поднял ево на
   постелю, и исповедал, и маслом священнным помазал, и бысть здрав.
   Так Христос изволил” (13). Аввакум подчеркивает, что прощает не
   человек, но Бог, и он же дает исцеление. Заключается эпизод
   евангельскими словами: “Так-то господь гордымъ противится, смиреным
   же дает Благодать”, – которые звучат как назидание читающим и
   слушающим житие.
   Продолжая повествование о бедах адовых, которые обрушивает на него и
   на всех русских людей дьявол, Аввакум обращает внимание на
   необходимость каждому определиться в вопросах веры, потому что
   наступают последние времена. Например, рассказ о кознях Никона,
   пожелавшего стать патриархом, спор с новообрядцами по поводу земных
   поклонов. Показательна фраза “мы же задумались, сошедшеся между
   собою…”, которая свидетельствует об активности и ответственности
   нравственного поступка каждого старообрядца и всех вместе. Каждый и
   все вместе должны держать ответ перед Богом о своей жизни и о своих
   делах в категориях долженствования, то есть Добра и Зла.
   Аввакум подчеркивает, что отцы-старообрядцы наделены
   даром пророчества. Так, Неронов предсказал царю три пагубы за
   церковный раскол: мор, меч, разделение. Это и сбылось, пишет
   Аввакум. И снова слова проповеди: “Но милостивъ Господь: наказавъ,
   покаяния ради и помилуетъ насъ, прогнавъ бол?зни
   душъ нашихъ и телесъ, и тишину подастъ. Уповаю и над?юся
   на Христа, ожидаю милосердия Его и чаю воскресения мертвым” (20).
   Эти слова звучат как пламенная проповедь пророка, обращенная к
   сомневаюшимся современникам и заставляющая их содрогнуться духом при
   словах проповедника “ожидаю милосердия его и чаю Воскресения
   мертвым”.
   Аввакум в своей проповеди следует основным
   проповедническим традициям Христа, пришедшим на Русь вместе с
   христианством. Так, уже первые проповеди Иоанна Крестителя и самого
   Иисуса Христа имели ряд риторических приемов, которые затем
   используются всеми христианскими проповедниками. Употребление
   поговорок и пословиц придавало его речи твердость и очевидность, а
   ссылки на собственный опыт делали их особенно убедительными. Иисус
   Христос стремился в своих проповедях не только просветить ум, но,
   главное, старался очистить сердце. При этом он прибегал к наглядным
   ярким примерам земной жизни, поощрял исполнением желаний, страшил
   вечным наказанием и великими воздаяниями в вечной жизни. Главное, к
   чему он стремился, – это потрясение духа, то есть он старался
   привести своих слушателей в такое состояние, когда их воля и сердце
   готовы были отказаться от греховной природы человека во имя
   нравственного образа жизни.
   А.И.Клибанов в связи с Аввакумом называл новое явление в
   истории народной духовной культуры – “апостольство”. Он пишет, что
   Аввакум в своих собственных глазах и глазах многих современников
   выступал прямым апостолом, то есть посланником Божиим, которому
   поручено нести в мир слово Божие. Тот же Авраамий писал об
   апостольстве Аввакума: “… но отец Аввакум воистину апостол Христов
   есть. Яко рече Павел: мне подобни бывайте, яко же аз Христу, и
   глаголющему оному словеси внят Аввакум: “Аз есмь путь, истина и
   живот”. Это ответ Христа на вопрос Фомы в Евангелии от Иоанна.
   “Господи, не вемы, камо идеши и како можем пути ведети” (Иоанн, 14,
   5). На что Христос говорит следуюшими словами: “Аз есмь путь и
   истина и живот: никто же придет ко Отцу, токмо мною” (Иоанн, 14, 6)[5].
   Эти слова оказались внятными протопопу Аввакуму. В своем житии он
   сам пишет о своей апостольской миссии: “…прочтохъ Д?яния
   апостольская и Послания Павлова, – апостоли о себ?
   возв?али
   же, егда что Богъ сод?лает
   в нихъ: не намъ, Богу нашему слава… В день в?ка
   вси жо тамъ познаютъ сод?ланная
   мною – или благая или злая” (389). Протопоп осознает себя
   посланником Божиим, через которого возможен путь к Богу, к истине, к
   вечной жизни. Совершая свой самоотчет-исповедь, Аввакум рассказывает
   о себе, подобно апостолам, потому что его действиями руководит Бог,
   все прояснится в судный день: злое или доброе творил протопоп, – так
   выдерживается принцип долженствования нравственной философии
   христианства.
   Видения Аввакума и Епифания различаются. У Епифания
   Христос и Богородица являлись в человеческом образе (Богородица
   склоняла свое лицо и брала в свои руки беса), у Аввакума это голос,
   наводящий ужас великий на самого Аввакума и тех, кому он об этом
   рассказывает. Но в любом случае видения свидетельствуют о связях с
   потусторонним миром, об особой избранности человека, которому
   достаются видения. Значительно больше примеров исцеления больных
   Аввакумом. При этом Аввакум подчеркивает силу покаяния человека в
   своих грехах и силу любви Христа к человеку.
   На собственном примере Аввакум показывает важность
   своевременного покаяния, осознания своего греха, принятия с
   благодарностью наказания во имя будущего спасения. Как правило, все
   примеры чудесного исцеления у Аввакума заканчиваются раскаянием в
   собственных грехах. Таков случай с бешеным Филиппом, который жил в
   московском доме Аввакума после его возвращения из Сибири, которого
   он усмирял крестом и Иисусовой молитвой. Протопоп пытался укротить
   больного, но “не бысть по-прежнему”. Бешеный человек схватил
   протопопа и начал бить, домашние не могли отнять, не помогала и
   молитва. Аввакум понял, что бес взял над ним верх и, “собравшись с
   совестью”, начал просить прощения у Настасьи Марковны и Фетиньи,
   затем лег посреди горницы и велел всем домашним бить его плетью по
   спине, после чего просил у всех прощения. Таким образом бес вышел из
   Филиппа, и он стал по-старому хорошим, а затем и излечился Божию
   Благодатию, пишет протопоп Аввакум.
   Аввакум приводит несколько случаев своего чудесного
   явления другим людям. Так, он вывел сына Пашкова Еремея, когда тот
   после поражения своего войска не мог найти дорогу к дому. Затем он
   чудесным образом исцелил келаря Пафнутьева монастыря Никодима,
   который в Великий праздник запретил протопопу посидеть на пороге
   темницы, а прийдя в келью разболелся. Этими рассказами Аввакум
   подчеркивает свое апостольское служение. Уже при жизни он может
   являться в белых ризах и помогать людям по повелению Божию.
   Духовная пища для человека – вот что составляет главную заботу
   Аввакума как духовного наставника и проповедника. Человек должен
   заботиться о своей душе постоянно, давая ей пищу, как и телу.
   Ощущая себя людьми “обновления”, старообрядческие
   учителя стремились сообщить “простецам” истину о Боге, разобраться
   во всем, быть стойкими в делах старой веры. Только свобода духа
   позволяет человеку стать свободным, спасти свою душу для вечной
   жизни. Необходимо “очистить ветхость” во имя духовного обновления,
   “изступить себя”, то есть преодолеть свою греховную природу и
   обрести себя духовного[6].
   Это показывает на собственном примере Аввакум. Преодолеть временную
   ограниченность человеческого существования можно только через
   соединение с Богом. Для этого нужно перестать мерить Бога
   человеческими мерками, а стремиться воссоединиться с ним через веру
   и поступки. Вся жизнь человека есть выражение Бога, и Аввакум
   пытается показать свое соединение с Богом через страдания и
   распятие. Свое расстрижение Аввакум сравнивает с распятием Иисуса
   Христа. Только через распятие произошло соединение Сына с Отцом, и
   это дало возможность соединения Божьего духа с миром, ожидающим
   второго пришествия.
   П.
   Хант подчеркивает, что видение корабля и его плавания по морю жизни
   в начале жития должно быть прочитано как трансцендентное плавание, а
   именно распятие. Отсюда фраза: “Объяша мя болезни смертныя, беды
   адова обретоша мя: скорбь и болезнь обретох”. Плавание по жизни есть
   постоянная борьба с грехом Адама в себе и вне себя. О том, что
   воссоединение Аввакума с Богом произошло, свидетельствует видение
   Анны о палате Аввакума в раю. Устами Аввакума говорит сам Христос.
   Аввакум стал воплощением Бога-Слова. Такова сила духа человека,
   уверенного в своей правоте, служащего делу истины, “изступившего
   себя”, соединившегося с Богом.
   Эту же духовную силу показывает Аввакум в сцене казни
   своих соузников в Пустозерске. Его отсеченная рука сама сложила
   “перъсты по преданию” и долго лежала так, исповедая “знамение
   спасителево неизменно”. Также сообщается о казни Епифания, инока
   Соловецкого. Именно к нему, как духовному отцу, обращается Аввакум в
   своем житии. Затем он пишет о дьяконе Федоре. Засыпанные землей в
   срубе, узники поют хвалу церкви: “Се еси добра, прекрасная моя! Се
   еси добра, любимая моя!” Множество народа погибло за веру. Аввакум
   осуждает мучителей: “Мой Христос не приказал нашимъ апостолом так
   учить, еже бы огнемъ, да кнутомъ, да висилецею в в?ру
   приводить” (388). Но затем подтверждает готовность каждого умереть
   за истинную веру.
   Итак, исповедь протопопа Аввакума, обращена к духовным детям и всем
   русским людям с тем, чтобы вечно творилась молитва о нем и о всех
   страдальцах за веру, чтобы память о них навсегда сохранилась в
   народе.

5. В XVII в. в искусстве все более весомо заявляет о себе индивидуальное начало. Литература превращается в арену борьбы идей, а писатель становится личностью — со своей, только ему присущей, неповторимой творческой манерой.
   Ярче всего индивидуальное начало проявилось в творчестве протопопа Аввакума (1621-1682). Этот знаменитый вождь старообрядчества стал писателем уже в зрелом возрасте: по древнерусскому счету, на седьмой седмице своей жизни. До сорока пяти лет он брался за перо редко, от случая к случаю. Из разысканных до сей поры сочинений Аввакума (общим числом до девяноста) едва ли десяток приходится на эту раннюю пору. Все остальное, включая его знаменитое «Житие», эту первую в русской литературе развернутую автобиографию, написано в Пустозерске, маленьком городке в устье Печоры. Сюда, в заточение, Аввакума привезли 12 декабря 1667 г. Здесь он провел последние пятнадцать лет своей жизни. Здесь 14 апреля 1682 г. «за великие на царский дом хулы» его возвели на костер.
   В молодые годы Аввакум не собирался посвятить себя литературному творчеству. Он избрал другое поприще — поприще борьбы со злоупотреблениями церкви и государства, поприще устной проповеди, живого и прямого общения с людьми. Сан священника (Аввакум получил его двадцати трех лет, когда жил еще на родине, «в нижегороцких пределах»), а затем сан протопопа давал ему возможность такого общения. Общение с людьми наполняло его жизнь.
   Аввакум никогда не менял своих убеждений. По духу и темпераменту он был борцом, полемистом, обличителем. Эти качества он проявлял на всем своем многотрудном жизненном пути.
   В 1664 г. после многолетних ссылок Аввакума вернули в Москву, царь попытался с ним примириться: ему важна была поддержка человека, в котором народ уже признал своего заступника. Но из этой попытки ничего не вышло. Аввакум надеялся, что удаление Никона означает и возврат к «старой вере». Но царь и боярская верхушка вовсе не собирались отказываться от церковной реформы, поскольку она была необходимым звеном в необратимом процессе европеизации России. Царь скоро понял, что Аввакум для него опасен, и у непокорного протопопа снова была отнята свобода. Последовали новые ссылки, монастырские тюрьмы, лишение священнического сана и проклятие церковного собора 1666-1667 г. и, наконец, заточение в Пустозерске.
   Здесь проповедник и стал гениальным писателем. В Пустозерске у него не было слушателей, он не мог проповедывать своим «детям духовным», и ему не осталось ничего другого, как взяться за перо. Теперь идеи, к которым он пришел еще в молодости и которые внушал народу в «нижегороцких пределех», в Казанском соборе, в московском сенном «сушиле» или в Даурии, Аввакум непреклонно отстаивал в своих сочинениях.
   Аввакум в Пустозерске написал множество челобитных, писем, посланий, а также такие обширные произведения, как «Книга бесед» (1669-1675), в которую входит 10 рассуждений на различные вероучительные темы; как «Книга толкований» (1673-1676) — она включает толкования Аввакума на псалмы и другие библейские тексты; как «Книга обличений, или Евангелие вечное» (1679), содержащая богословскую полемику Аввакума с его «соузником» дьяконом Федором. В Пустозерске Аввакум создал и свою монументальную автобиографию, свое замечательное «Житие» (1672), которое перерабатывал несколько раз.
   Как по происхождению, так и по идеологии Аввакум принадлежал к «простецам», к социальным низам. Демократизм одушевлял и его проповедь, и его литературное творчество. Долгий и горький жизненный опыт убедил Аввакума в том, что простому народу живется на Руси тяжело. Идея равенства — одна из любимых идей Аввакума.
   В русских людях он видел братьев и сестер «по духу», не признавая сословных различии. Для Аввакума «христианство» — это простой народ, а церковных пастырей и светских владык он очерчивает кругом «никонианства», утверждая, что они превратились в волков, пожирающих «горемык миленьких».
   Демократизм пронизывает идеологию Аввакума. Но демократизм пронизывает и его эстетику — он определяет и языковые нормы, и изобразительные средства, и писательскую позицию в целом. И надо сказать, что во всех своих произведениях, и прежде всего в «Житии», Аввакум обнаруживает поразительный талант стилиста. Он владеет «русским природным языком» с какой-то особенной свободой и гибкостью. Одна из причин этого в том, что Аввакум ощущает себя не пишущим, а говорящим. Он беседует со слушателем, продолжая в далекой земляной тюрьме свое проповедническое служение. Он называет свою манеру изложения «вяканьем» и «ворчаньем».
   Беседа Аввакума глубоко эмоциональна. Впервые в древнерусской литературе автор много пишет о своих переживаниях, о том, как он «тужит», «рыдает», «вздыхает», «горюет». Впервые русский писатель дерзает сравнивать себя с первыми христианскими писателями — апостолами. Создавая «Житие», Аввакум в известной мере пользовался агиографическим каноном.
   И все же Аввакум решительно реформирует агиографическую схему. Он — впервые в русской литературе — объединяет автора и героя агиографического повествования в одном лице. С традиционной точки зрения это недопустимо, ибо прославление себя есть греховная гордыня. Символический слой «Жития» также индивидуален: Аввакум придает символическое значение таким «бренным», ничтожным бытовым деталям, какие средневековая агиография вообще, как правило, не отмечала.
   Символическое толкование бытовых реалий крайне важно в системе идеологических и художественных принципов «Жития». Аввакум яростно боролся с реформой Никона не только потому, что Пикон посягнул на освященный веками православный обряд. В реформе Аввакум видел и посягательство на весь русский уклад, на весь национальный быт. Для Аввакума православие накрепко связано с этим укладом. Коль скоро рушится православие, значит, гибнет и Древняя Русь. Поэтому он так любовно, так ярко описывает русский быт, в особенности семейный.
   «Житие» Аввакума — не только проповедь, но также исповедь. Искренность — одна из самых поразительных черт этого произведения. Это не только писательская позиция, это позиция страдальца, «живого мертвеца», который покончил счеты с жизнью и для которого смерть — желанное избавление.
   Изверившись не только в царе Алексее, но и в его наследнике, поняв, что московские государи навсегда отреклись от «древлего благочестия», Аввакум перешел к прямой антиправительственной пропаганде. За это его и сожгли — не только за раскол, но и за «великие на царский дом хулы».

6. Аввакум Петров (протопоп Аввакум), писатель, один из основателей русского старообрядчества, родился в 1620 г., в селе Григорово Нижегородского уезда в семье священника. Отец умер, когда Аввакуму исполнилось 16 лет. Мать оказала большое влияние на его нравственно-религиозное развитие. В 1638 г. Аввакум обзавелся женой и поселился в селе Лопащцы, где был рукоположен в диаконы, а в 1644 г. — в священники. Раздоры с местным «началием» привели к тому, что в 1647 г. он с женой и сыном ушел в Москву. Там Аввакум сблизился с членами «Кружка ревнителей благочестия», центральной фигурой которого был духовник царя Алексея Михайловича С. Вонифатьевич, с целью борьбы с недостатками и пороками духовенства. Членом «Кружка» был архимандрит Новоспасского монастыря, будущий патриарх Никон. Затем Аввакум познакомился и с царем, а когда Никон стал патриархом 1652 г., Аввакум был назначен протопопом. Он ратовал за строгость нравов, за уплату налоги в патриаршую казну мирянами, и духовенством, за что был избит толпой и бежал в Москву, где остался служить в Казанском соборе, что неподалеку от Красной площади. В том же 1652 г. выступил против реформы Церкви, проводимой Никоном, за что был арестован и через год выслан в Тобольск.
   Проповедями за чистоту нравов и благочестие, за приверженность старой вере восстановил против себя и прихожан, и местное начальство и по доносу был сослан в Якутск, откуда началось его беспрерывное странствие по острогам Сибири. Был не раз нещадно бит кнутом, содержался зимой в неотапливаемых подвалах и башнях. После 10 лет скитаний вернулся в Москву. В 1666 г. решением Церковного собора лишен сана и предан проклятию, а в 1667 г. с тремя единомышленниками сослан в Пустозерск и посажен в «земляную тюрьму». Но и там выказывал непризнание новой, никонианской Церкви, отстаивал «древлее византийское благочестие». В тюрьме написал 80 посланий, писем и челобитных с разъяснениями причин смысл своего противостояния «никонианам». Еще сочинил автобиографическое «Житие» и «Книгу бесед», распространились по России рукописными копиями его сторонников.
   В апреле 1682 г. Аввакум и трое его союзников Лазарь, Епифаний и Федор (расстриги) решением очередного Церковного собора 1681—1682 гг., были заживо сожжены в срубе в Пустозерске 14 апреля 1682 г.

7. Страница: [ 1 ] 2 3
   «Житие» протопопа Аввакума — шедевр древнерусской литературы, явление исключительное даже на фоне разнообразной и богатой художественными открытиями литературы XVII в.
   Аввакум родился в 1621 г. в семье священника и в возрасте 23 лет сам стал сельским священником. Жизнь его складывалась трудно: прихожане не прощали своему пастырю суровых обличений, «начальники» грозили расправой, когда Аввакум заступался за обиженных или проявлял так свойственную ему религиозную нетерпимость. Дважды ему пришлось бежать в Москву, спасаясь от разгневанной паствы. Живя в Москве, Аввакум сближается с кружком «ревнителей благочестия», участники которого были обеспокоены падением авторитета церкви среди населения, а в догматических вопросах настойчиво требовали сохранения древних «отеческих» традиций.
   В 1650-х гг. патриарх Никон начинает проводить свою реформу церковных обрядов и требовать исправления богослужебных книг по греческим оригиналам. Реформы Никона вызвали резкое противодействие среди защитников старых обрядов, влиятельнейшим вождем которых становится протопоп Аввакум. В 1653 г. по требованию Никона Аввакума ссылают в Сибирь, где он пробыл до 1662 г., когда царь Алексей Михайлович приказывает вернуть опального протопопа. Аввакум с почетом был принят в Москве и обласкан, но, увидев, что и без Никона[9] «зима еретическая на дворе», снова «заворчал», требуя восстановить «старое благочестие». В ответ на это последовали новые гонения — ссылка в Мезень, расстрижение, заточение в монастырских темницах. В 1667 г. Аввакума и его сподвижников — Епифания, Федора и Лазаря — ссылают на север, в Пустозерск, где они томятся в земляной тюрьме. В 1682 г. они были сожжены в срубе.
   В Пустозерске, в заключении, Аввакум между 1669 и 1675гг. пишет свое «Житие». Написать «Житие» Аввакума «понудил» его духовный отец и соузник по пустозерской ссылке — инок Епифаний. В композиции аввакумовского «Жития» есть черты традиционного жития: вступление, обосновывающее повод создания жития, рассказ о юных годах Аввакума и о чудесах, которые должны свидетельствовать о божественном признании подвижника.
   Но Аввакум пишет собственное «Житие», и это не только влияет на его сюжет, но и вынуждает Аввакума оправдывать возможность такого жития-автобиографии. Именно в этом отношении так важны оказываются сцены, в которых автор убеждается сам и убеждает читателя в своем праве на высокую миссию мученика и защитника истинной веры.
   Не случайно поэтому в начале «Жития» Аввакум рассказывает о чудесном сне-видении: по Волге плывут «стройно два корабля златы, и весла на них златы, и шесты златы…» Эти корабли, вещают Авва куму, Луки и Лаврентия, его детей духовных, а за ними плывет тре тий корабль, «не златом украшен, но разными пестротами — красно, и бело, и сине, и черно…», на том корабле «юноша светел», который на вопрошание Аввакума о принадлежности корабля отвечает: «Твой корабль! Да плавай на нем з женой и детми, коли докучаеш!» Так знамением было предначертано многотрудное плавание Аввакума по волнам житейского моря.
   «Житие» Аввакума напоминает монолог: автор как бы непринужденно и доверительно беседует с читателем-единомышленником. Искренность и страстность, с которой ведет Аввакум своё повествование, рассказывая то о перенесенных тяготах, то о своих победах, то о ниспосланных ему видениях и дарованных чудесах, — не просто искусный художественный прием, это принципиальная позиция Аввакума. Он то взволнованно, то эпически спокойно, то с иронией делится воспоминаниями со своими единомышленниками, ибо трагическое в его судьбе важно как пример мужества и стойкости, а победы Аввакума в этой борьбе или ниспосылаемые ему знаки божественной благодати воспринимаются как убедительные свидетельства его правоты и истинности той идеи, за которую Аввакум боролся большую часть своей жизни.
   Мы можем так или иначе оценивать Аввакума и возглавляемое им движение с позиций истории, истории церкви, истории общественной мысли, истории морали, но в любом случае Аввакум вызывает невольное уважение своей убежденностью, искренностью поступков и мыслей, необычайным мужеством; он не терпел компромиссов и самым страшным судом корил себя за редкие проявления человеческой слабости.
   При всем этом Аввакум был человеком безусловно богато одаренным. Он не просто человек большого литературного таланта, но он прежде всего умел видеть и чувствовать и смело выразить это увиденное и прочувствованное в словах и образах еще невиданной до него литературной манеры, решительно отказаться от традиционного литературного «красноглаголания», предпочтя ему просторечие, «вякание», как он сам его называет. Он прямо обращается к царю Алексею: «Ты ведь, Михайлович, русак», и просит не презреть его просторечия: «понеже люблю свой русский природной язык».
   Исследователи много спорили о композиции «Жития»: является ли оно потоком воспоминаний, не подчиненных задуманной и рассчитанной сюжетной схеме, или же, напротив, имеет вполне целенаправленное сюжетное построение? Думается, что ближе к истине вторая точка зрения.
   Аввакум, конечно, создал произведение, подчиненное концепции, рассчитанное на определенное впечатление. Богатая художественная натура Аввакума не раз прорывается через эту расчерченную им самим схему произведения, он не всегда может сдержать себя и отобрать для художественного воплощения лишь те эпизоды своей жизни, изображения которых в наилучшей степени служили бы основной идее «Жития». Жизнь шире и пестрее вошла в «Житие» Аввакума, чем того требовала цель, ради которой создавалось это произведение. Но не это ли и сделало его непревзойденным шедевром русской литературы XVII в.?
   Рассказом о своей жизни Аввакум хотел воодушевить своих единомышленников на борьбу за «дело божие». Именно поэтому в центре внимания в «Житии» — самые мрачные эпизоды его жизни, именно поэтому так выделяет Аввакум разного рода знамения и чудеса, которые должны подтвердить угодность богу его подвижнической борьбы за «истинную веру».
   Не случайно, подчеркивает Аввакум, затмение солнца произошло в 1654 г. — в тот год, когда Никон собрал церковный собор, утвердивший реформы, вызвавшие неприятие Аввакума и его единомышленников. Именно реформы церкви привели к расколу в русской церкви. Второе же затмение солнца было связано непосредственно с самим Аввакумом — оно произошло в тот год, когда его, «бедного горемыку», расстригли и «в темницу, проклинав, бросили». И Аввакум многозначительно продолжает: «Верный разумеет, что делается в земли нашей за нестроение церковное».
   Впервые эта мысль о связи небесных «знамений» с русскими событиями и даже непосредственно с судьбой самого Аввакума прозвучит во вводной части «Жития». Она найдет развитие ив дальнейшем повествовании. Но Аввакум рассказывает об этих знамениях и чудесах необычайно просто, как об обыденных явлениях, и, быть может, эта обыденность чудес не случайна, она должна убедить читателя в искренности рассказа Аввакума; ведь он, пользующийся несомненным заступничеством бога (о чем и должны свидетельствовать все эти чудеса), тем не менее терпит страшные испытания: его избивают, ссылают, на долгие месяцы и годы заточают в тюрьму.
   Значит, есть какое-то неведомое людям объяснение того, почему, изредка помогая праведнику, бог тем не менее не спешит расправиться над никонианами, дает событиям развиваться своим чередом и лишь время от времени напоминает угодникам о своем благорасположении.
   Так и в судьбе Аввакума: «ин началник» хотел его застрелить, «а пищаль не стрелила. Он же бросил ея на землю, и из другия паки запалил так же», но и та, по божественной воле, «не стрелила». Когда Аввакума первый раз «посадили на чеп [на цепь]», то он три дня «ни ел, ни пил», и вдруг ночью свершилось чудо: «ста предо мною, — вспоминает Аввакум, — не вем — ангел, не вем — человек, и по се время не знаю; токмо в потемках молитву сотворил и, взяв меня за плечо, с чепью к лавке привел и посадил, и лошку в руки дал и хлебца немношко и штец дал похлебать — зело прикусны, хороши!» «Двери не отворялись, — вспоминает далее Аввакум, — а ево не стало! Дивно толко человек; а что ж ангел? Ино нечему дивитца — везде ему не загорожено».
   Страница: [ 1 ] 2 3

8. Можно с уверенностью сказать, что самым замечательным и самым известным русским писателем XVII в. был Аввакум — главный идеолог русского старообрядчества. Старообрядчество возникло как противодействие стремлению Русского государства объединить церковь великорусскую и воссоединяемых украинских и белорусских областей в единой обрядовой системе — по преимуществу греческой. К движению старообрядчества примкнули многие крестьянские слои и «плебейские» элементы городского посада, оппозиционные государству. То и другое отчетливо сказалось в произведениях Аввакума.
   Своеобразная стилистическая манера Аввакума, крайний субъективизм его сочинений неразрывно связаны с теми мучительными обстоятельствами его личной жизни, в которых осуществлялось его писательское «страдничество». Большинство произведений Аввакума было написано им в Пустозерске, в том самом «земляном гробу», в котором он просидел последние пятнадцать лет своей жизни (с 1667 по 1682 г.). Здесь, кроме его знаменитого «Жития», им было написано свыше шестидесяти различных сочинений: «слов», толкований, поучений, челобитных, писем, посланий, бесед. Все это обилие выраженных в разнообразных жанрах разных тем со всеми отразившимися в них жгучими запросами, волнениями, тревогами, объединено чувством надвигающегося конца. Все эти сочинения писались Аввакумом тогда, когда над ним уже была занесена рука смерти, когда над ним и в его собственных глазах, и в глазах его приверженцев уже мерцал венец мученичества.
   Литературные взгляды Аввакума в значительной мере определены этим его положением. Перед лицом мученичества и смерти он чужд лжи, притворства, лукавства. «Прости, Михайлович-свет, — писал он царю, — либо потом умру, да же бы тебе ведомо было, да никак не лгу, ниж притворялся, говорю: в темнице мне, яко во гробу сидящу, что надобна? Разве смерть! Ей, тако». «Ей, не лгу», «невозможно богу солгати» — такими страстными заверениями в правдивости своих слов полны его писания.
   «Милинькие мои! Аз сижу под спудом-тем засыпан. Несть на мне ни нитки, токмо крест с гойтаном, да в руках чотки, тем от бесов боронюся». Он — «живой мертвец», он — «жив погребен», ему не пристало дорожить внешнею формою своих произведений: «Ох, светы мои, все мимо идет, токмо душа вещь непременна»; «дыши тако горящею душею: не оставит тя бог». Вот почему писать надо без мудрований и украс: «сказывай небось, лише совесть крепку держи». Вот почему Аввакум дерзает на все, нарушает все литературные традиции, презирает всякую украшенность речи и стремится к правде до конца: лишь «речь бы была чиста, и права, и непорочна».
   Искренность чувств — вот самое важное для Аввакума: «не латинским языком, ни греческим, ни еврейским, ниже иным коим ищет от нас говоры господь, но любви с прочими добродетельми хощет; того ради я и не брегу о красноречии и не уничижаю своего языка русскаго». В этой страстной проповеди искренности Аввакум имел литературный образец — исполненные простоты проповеди того самого аввы Дорофея, писателя VI в., которого неоднократно издавали именно в XVII в. и у нас (трижды в Москве в 1652 г.), и за границей (четырежды на латинском и пять раз на французском языке) и которого поучение «о любви» приводит Аввакум в предисловии к третьей редакции своего «Жития». «Елико бо соединевается кто искреннему, толико соединяется богови», «поелику убо есмы вне и не любя бога, потолику имамы отстояние каждо ко искреннему. Аще ли же возлюбим бога, елико приближаемся к богу любовию, яже к нему, толико соединеваемся любовью к ближнему, и елико соединеваемся искреннему, толико соединеваемся богу», — цитирует Аввакум. Пример Дорофея побудил Аввакума и приняться за описание собственного жития: «Авва Дорофей описал же свое житие ученикам своим… и я такожде сказываю вам деемая мною…»
   «Красноглаголание» губит «разум», то есть смысл речи. Чем проще скажешь, тем лучше: только то и дорого, что безыскусственно и идет непосредственно от сердца: «воды из сердца добывай, елико мочно, и поливай на нозе Исусове».
   Ценность чувства, непосредственности, внутренней, духовной жизни была провозглашена Аввакумом с исключительной страстностью; «я ведь не богослов, — что на ум попало, я тебе то и говорю», «писано моею грешною рукою сколько бог дал, лучше того не умею» — такими постоянными заверениями в своей безусловной искренности полны произведения Аввакума. Даже тогда, когда внутреннее чувство Аввакума шло в разрез с церковной традицией, когда против него говорил властный пример церковных авторитетов, все равно Аввакум следовал первым побуждениям своего горячего сердца. Сочувствие или гнев, брань или ласка — все спешит излиться из-под его пера. Пересказав притчу о богатом и Лазаре, Аввакум не хочет назвать богатого «чадом», как назвал его Авраам: «Я не Авраам, не стану чадом звать: собака ты… Плюнул бы ему в рожу ту и в брюхо то толстое пнул бы ногою».
   Неоднократно повторяет Аввакум, что ему опостылело «сидеть на Моисеевом седалище», то есть быть церковным законодателем — разъяснять своим единомышленникам канонические вопросы, в изобилии вызванные церковными раздорами: «по нужде ворьчу, понеже докучают. А как бы не спрашивал, я бы и молчал больше». И разъяснения, даваемые Аввакумом, отличаются непривычной для XVIII в. свободой: все хорошо перед богом, если сделано с верою и искренним чувством; он разрешает крестить детей мирянину, причащать самого себя и т. д. Вступая в спор с «никонианами» из-за обрядовых мелочей, Аввакум делает это как бы через силу и торопится отвести эту тему: «Да полно о том беседовать: возьми их чорт! Христу и нам оне не надобны». Он ненавидит не новые обряды, а Никона, не «никонианскую» церковь, а ее служителей. Он гораздо чаще взывает к чувствам своих читателей, чем к их разуму, проповедует, а не доказывает. «Ударить душу перед богом» — вот единственное, к чему он стремится. Ни композиционной стройности, ни тени «извития словес», ни привычного в древнерусской учительной литературе «красно-глаголания» — ничего, что стесняло бы его непомерно горячее чувство. Он пишет, как говорит, а говорит он всегда без затей, запальчиво: и браня, и лаская.
   Тихая, спокойная речь не в природе Аввакума. Сама молитва его часто переходит в крик. Он «кричит воплем» к богу, «кричит» к богородице. «И до Москвы едучи, по всем городом и по селам, во церквах и на торъгах кричал, проповедан слово божие». Все его писания — душевный крик. «Знаю все ваше злохитрство, собаки… митрополиты, архиепископы, никонияна, воры, прелагатаи, другия немцы руския» — такой тирадой-криком разражается он в своем «рассуждении» «О внешней мудрости».
   Брань, восклицания, мольбы пересыпают его речь. Ни один из писателей русского средневековья не писал столько о своих переживаниях, как Аввакум. Он «тужит», «печалится», «плачет», «боится», «жалеет», «дивится» и т. д. В его речи постоянны замечания о переживаемых им настроениях: «мне горько», «грустно гораздо», «мне жаль»… И сам он, и те, о ком он пишет, то и дело вздыхают и плачут: «плачють миленькие глядя на нас, а мы на них», «умному человеку поглядеть, да лише заплакать на них глядя», «плачючи кинулся мне в карбас», «и все плачют и кланяются». Подробно отмечает Аввакум все внешние проявления чувств: «ноги задрожали», «сердце озябло». Так же подробно описывает он поклоны, жесты, молитво-словия: «бьет себя и охает, а сам говорит…», «и он, поклонясь низенько мне, а сам говорит: спаси бог».
   Речь Аввакума глубоко эмоциональна. Он часто употребляет и бранные выражения, и ласкательные, и уменьшительные формы: «дворишко», «кафтанишко», «детки», «батюшко», «миленький», «мучка», «хлебец», «коровки да овечки», «сосудец водицы» и даже «правильца», то есть церковные правила. Он любит называть своих собеседников ласкательными именами и остро чувствует, когда так называют и его самого. Когда «гонители» назвали его «батюшко», Аввакум отметил это с иронией: «Чюдно! давеча был блядин сын, а топерва батюшко!»
   Круг тем и настроений в сочинениях Аввакума ничем не ограничен: от богословских рассуждений до откровенного описания физиологических отправлений человеческого организма. Но к каждой теме он подходит с неизменным эгоцентризмом. Личное отношение пронизывает все изложение, составляя самую суть его. Под действием этого субъективизма по-новому осмысляются и конкретизируются традиционные образы средневекового сознания. Аввакум все сопоставляет со случаями из собственной жизни. Вот как, например, он объясняет евангельские слова: «будьте мудры, как змии, и просты, как голуби» (Матфея, X, 16). Змеи мудры потому, что прячут голову, когда их бьют: «я их бивал с молода-ума. Как главы-то не разобьешь, так и опять оживет», а голубь незлоблив, так как, потеряв гнездо и птенцов, не гневается, а вновь строит гнездо и заводит новых птенцов: «я их смолода держал, поповичь я, голубятник был».
   Свою речь Аввакум называет «вяканием», свое писание — «ковырянием», подчеркивая этим безыскусственность своих сочинений. Он пишет, как бы беседуя, обращаясь всегда не к отвлеченному, а к конкретному читателю так, как будто бы этот читатель стоит здесь же, перед ним: «Досифей, а Досифей! Поворчи, брате, на Олену-то старицу: за что она Ксенью-то, бедную, Анисьину сестру, изгоняет?» Иногда Аввакум ведет свою беседу одновременно с несколькими лицами, переводя речь от одного собеседника к другому: «Возьми у братьи чотоки — мое благословение — себе», и обращается тут же к тем, кто должен отдать четки: «Дайте ему, Максим с товарищи, и любите Алексея, яко себя».
   Аввакум тяготится тем, что беседа его не полна, одностороння, что собеседник его молчит, не отзываясь на его обращения: «Ну, простите, полно говорить; вы молчите, ино и я с вами престану говорить!» Однажды в своем «Житии», рассказав о том, как он с женою и детьми обманул казаков, спрятав от них чем-то провинившегося «замотая», Аввакум не выдержал: его мучает совесть, нет ли греха в таком обмане? И он оставил в рукописи несколько чистых строк для ответа своему читателю. Чужою рукою (видимо, его соузника Епифания) вписан ответ: «Бог да простит тя и благословит в сем веце и в будущем, и подружию твою Анастасию и дщерь вашу и весь дом ваш. Добро сотворили есте и праведно. Аминь». Вслед за этими словами снова начал писать обрадованный Аввакум: «Добро, старец, спаси бог на милостыни! Полно тово». Так «Житие» превратилось в данном эпизоде в подлинную беседу. Но Аввакум прибег к такому способу изложения лишь один раз: он не сделал из него литературного «приема».
   Как человек, свободно и бесхитростно беседующий с друзьями, Аввакум говорит иногда то, что «к слову молылось» (молвилось); он часто прерывает самого себя, просит прощения у читателя, нерешительно высказывает свои суждения и берет их иногда назад. Например, в одном из своих писем он просит «отцов поморских» прислать ему «гостинец какой-нибудь; или ложку или ставец, или ино что», но затем, как бы одумавшись, отказывается от своей просьбы: «али и у самих ничего нет, бедные батюшки мои? Ну, терпите Христа ради. Ладно так! Я веть богат: рыбы и молока много у меня».
   Своими собеседниками Аввакум ощущает не только читателей, но и всех, о ком он пишет. Пишет ли он о Никоне, о Пашкове, о враге или друге, — он обращается к каждому с вопросами, насмешками, со словами упрека или одобрения. Даже к Адаму он обращается, как к собеседнику: «Что, Адам, на Еву переводишь?» (то есть сваливаешь вину). Он беседует и с человеческим родом: «Ужжо, сердечные, умяхчит вас вода»; взывает к Руси: «ох, ох, бедныя! Русь, чего-то тебе захотелось немецких поступков и обычаев?!» Даже дьявола он делает своим собеседником: «Добро ты, дьявол, вздумал».
   Форму свободной и непринужденной беседы сохраняет Аввакум повсюду. Его речь изобилует междометиями, обращениями: «ох, горе!», «ох, времени тому», «увы грешной душе», «чюдно, чюдно» и т. д. Его изложение, как живая речь, полно недомолвок, неясностей, он как бы тяготится своим многословием, боится надоесть читателю и торопится кончить: «да что много говорить?», «да полно тово говорить», «много о тех кознях говорить!», «тово всего много говорить» и т. д. Отсюда спешащий и неровный темп его повествования: все излить, все высказать, ничего не утаить, быть искренним до конца — вот к чему он стремится. И Аввакум торопится выговориться, освободиться от переполняющих его чувств. Картины сменяются одна другой, образы нагромождаются и растут, восклицания и обращения врываются в беспорядочный поток его рассказа, сомнения и колебания — в поток его чувств и переживаний.
   В своем презрении к «внешней мудрости», к правилам и традициям письма он последователен до конца. Он пишет действительно так, как говорит, и с почти фонетической точностью воспроизводит особенности своего нижегородского произношения. Надо было обладать исключительным чувством языка, чтобы так решительно отбросить от себя многие условности орфографии и письменной традиции, заменив их воспроизведением на письме устной речи.
   Казалось бы, свобода формы сочинений Аввакума безгранична: он не связывает себя никакими литературными условностями, он пишет обо всем — от богословских вопросов до бытовых мелочей; высокие церковнославянизмы стоят у него рядом с площадной бранью. Но тем не менее в его своеобразной литературной манере есть кое-что и от русского средневековья. Аввакум был не просто книжным человеком, но и очень образованным книжником. Но своими книжными знаниями, своим умением пользоваться книжными приемами и книжным, церковнославянским языком он распоряжается с полной свободой и все с тем же стремлением наибольшего самовыражения. Он любит подкреплять свои мысли цитатами из церковных авторитетов, хотя выбирает цитаты наиболее простые и по мысли, и по форме — «неукрашенные». Он приводит на память тексты Маргарита, Палеи, Хронографа, Толковой псалтири, Азбуковника, он знает по Четьям-минеям жития святых, знаком с «Александрией», «Историей Иудейской войны» Иосифа Флавия, с Повестью о белом клобуке, со Сказанием о Флорентийском соборе, с Повестью об Акире, с «Великим Зерцалом», с летописью и Повестью о Николе Заразском и другими памятниками.
   В переписке Аввакума есть эпизоды, как бы овеянные «простотою вымысла» хорошо известного ему Киево-Печерского патерика. Принес Аввакуму «добрый человек» из церкви просвиру. И думал Аввакум, что просвира эта — настоящая, освященная по старому обряду. Он поцеловал ее и положил в уголку. Но с той поры стали каждую ночь наведываться к Аввакуму бесы. Они то завернут Аввакуму голову так, что он едва может вздохнуть, то вышибут из рук четки во время молитвы, а однажды ночью, точь-в-точь как в Киево-Печерском патерике с Исакием, «прискочиша» к Аввакуму «множество бесов и един бес сел з домрою в углу, на месте, где до того просвира лежала, и прочий начаша играти в домры и гутки. А я слушаю. И зело мне грустно…». Только после того, как Аввакум сжег просвиру, бесы перестали докучать ему. «Видишь ли, Маремьяна, — пишет Аввакум, — как бы съел просвиру-ту, так бы что Исакия Печерского затомили». Аввакум не скрывает сходства с Киево-Печерским рассказом, оно и самому ему кажется удивительным, и тем достигает впечатления полной непосредственности заимствования.
   Есть два способа использования писателем предшествующего книжного материала. Наиболее распространенный способ — это точное цитирование, иногда с указанием, откуда взята цитата. Тем самым создаются как бы вкрапления чужеродного текста в свой собственный. Это не выражение своей мысли: это подкрепление ее чужим текстом. Но есть и другой способ, гораздо более редкий в новое время и довольно часто встречающийся в средневековой литературе. Автор цитирует неточно, по памяти, частично даже меняя цитату, не подтверждая свою мысль чужим текстом, а как бы выражая чужими словами свою собственную мысль. Этот способ связан, конечно, с пониженным чувством авторской собственности. При этом втором способе неточная цитата становится формой выражения своей мысли. Именно так цитирует в своих сочинениях Аввакум, ничуть не нарушая таким цитированием непосредственности и полной искренности своего самовыражения. Этот же оттенок есть и в тех случаях, когда Аввакум начинает писать книжно и выспренне. Такая книжность всегда имеет либо оттенок несерьезности, как бы игры, либо искренней книжности — книжности настроения, книжности самой мысли. Аввакум не подчиняется книжности, книжной традиции, а подчиняет ее себе — властно и эмоционально. Искренность и непосредственность — всегда верхний слой его произведений, книжность — нижний, подспудный, служащий первому. То же самое можно сказать и о фактической, «реалистической» стороне его писаний. Факт в сочинениях Аввакума подчинен мысли, чувству, идее. Факт иллюстрирует идею-чувство, а не идея объясняет факт. Его жизнь во всей ее реальной сложности — это часть его проповеди, а не проповедь часть жизни. Так обстоит дело в конечном счете.
   Несмотря на всю свою приверженность к воспоминаниям, к житейским мелочам, к бытовой фразеологии, Аввакум не просто бытописатель. Средневековый характер его сочинений сказывается в том, что за бытовыми мелочами он видит вечный, непреходящий смысл событий. Все в жизни символично, полно тайного значения. И это вводит «Житие» Аввакума в круг традиционных образов средневековья. Море — жизнь; корабль, плывущий по житейскому морю, — человеческая судьба; якорь спасения — христианская вера и т. д. В эту систему образов включается и стиль «Жития». Но для Аввакума нет абстрактных символов и аллегорий. Каждый из символов для него не отвлеченный знак, а конкретное, иногда до галлюцинаций доходящее явление — видение. Однажды ночью, на молитве, еще до начала своих мытарств, увидел Аввакум видение — два золотых корабля своих духовных детей, Луки и Лаврентия, и свой собственный корабль: «не златом украшен, но разными пестротами, — красно, и бело, и сине, и черно, и пепелесо, — его же ум человечь не вмести красоты его и доброты». «И я вскричал: чей корабль?» Сидевший на корабле кормчий «юноша светел» ответил: «твой корабль, да плавай на нем з женою и детьми, коли докучаешь! И я вострепетах и седше разсуждаю: что се видимое? и что будет плавание?»
   Это «видение» освещает внутреннею значительностью все начавшиеся с этой поры превратности судьбы Аввакума. Отправляясь в изгнание, он вспоминает тот же корабль: «Также сел опять на корабль свой, еже и показан ми…» С этим кораблем связана целая система образов. «Четвертое лето от Тобольска плаванию моему», — говорит он о времени своего изгнания. «Грести надобно прилежно, чтоб здорово за дружиною в пристанище достигнуть». Невзгоды — бури на этом житейском море: «дьявол паки воздвиг на мя бурю», «ин начальник воздвиг на мя бурю» и т. д. Так церковный символ превращается у Аввакума в конкретное «видение» и насыщает собою все «Житие» от начала до конца. Можно предполагать, что обильно встречающиеся в «Житии» реальные сцены плавания Аввакума на дощанике, на карбасе и т. д. привлекали его внимание именно потому, что они ассоциировались в его сознании все с тем же церковно-библейским символом корабля.
   Церковная символика и народная поэзия всех народов знает образ души-птицы. С особой силой воображения, с большой остротой сочувствия Аввакум как бы видел действительно душу, освободившуюся от уз человеческого тела, — птицу. Душа человека после его смерти, писал Аввакум, «туды ж со ангелы летает, равно яко птичка попархивает, рада — из темницы той вылетела». И так всегда и во всем: Аввакум видит то, о чем пишет, и никогда не пишет о том, что им не прочувствовано и не узнано, как свое, близкое ему.
   С той же системой церковно-библейской символики связан у Аввакума и излюбленный им образ странничества, пронизывающий «Житие» рядом соединенных с ним метафор. Но и образ странничества, и эти вытекающие из него метафоры для Аввакума так же конкретны, как и символы корабля и души-птицы. Аввакум рассказывает, как в Сибири, в изгнании, зимой они брели с семьей по снежной пустыне: «Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится». Падали и их спутники. «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» — спрашивает Аввакума жена. «Марковна, до самыя смерти!» Она же, вздохня, отвещала: «добро, Петровичь, ино еще побредем». Символическое значение этой сцены осторожно раскрыто Аввакумом только в этих последних словах сурового протопопа и его верной жены: всю жизнь они бредут и будут брести до самой смерти.
   Все в жизни Аввакума полно для него тайной значительности, в ней нет для него ничего случайного. Истинность изображаемого им «дела божия» подкреплена многочисленными «видениями» и чудесами. В трудные часы жизни Аввакуму не раз «является» на помощь ангел; в него не стреляет пищаль; за нападение на него виновный наказывается внезапной болезнью; Аввакум исцеляет от недугов, изгоняет бесов, по его молитве расступается покрытое льдом озеро и т. д. Все эти житийные шаблоны переданы, однако, Аввакумом не в отвлеченной средневековой манере, а жизненно конкретно. Быт и средневековая символика слиты в произведениях Аввакума нераздельно.
   Аввакум не только приводит библейские символы для истолкования обстоятельств своей жизни, но и, наоборот, личными воспоминаниями, бытовыми реалиями, отчетливо нарисованными с натуры картинами толкует и оживляет библейские образы. Библейская история переводится им в чисто бытовой план, снижается до того конкретного «видения», в порыве которого Аввакум увидел и свой ярко раскрашенный всеми жизненными цветами «корабль моря житейского». Вот приводит Аввакум текст книги «Бытия» (III, 6-7): «И вкусиста Адам и Евва от древа, от него же бог заповеда, и обнажистася» — и затем конкретизирует этот рассказ таким образом: «О, миленькие! одеть стало некому; ввел дьявол в беду, а сам и в сторону. Лукавой хозяин накормил и напоил, да и з двора спехнул. Пьяной валяется на улице, ограблен, а никто не помилует. Увы, безумия и тогдашнего и нынешнева».
   Библия для Аввакума — это только повод сравнить «нынешнее безумие» с «тогдашним». Любой библейский эпизод он вводит в круг интересующих его современных проблем. Ссылка, например, Адама на Еву в ответе на вопрос бога — «кто сказал тебе, что ты наг», — толкуется Аввакумом так: «Просто молыть: на што-де мне дуру такую зделал? Сам неправ, да на бога пеняет. И ныне по-хмельные, тоже шпыняя, говорят: на што бог и сотворил хмель-ет, весь-де до нага пропился, и есть нечева, да меня жьде избили всево; а иной говорит: бог-де ево судит, упоил до пьяна; правится бедной, бытто от неволи так зделалось. А беспрестанно тово ищет и желает; на людей переводит, а сам где был?»
   Все творчество Аввакума проникнуто резким автобиографизмом. Автобиографичны все его сочинения — от «Жития» до богословских рассуждений и моральных наставлений и толкований. Все в его сочинениях пронизано и личным отношением, и личными воспоминаниями. В своем стремлении к предельной искренности и откровенности он пишет прежде всего о том, что касается его самого и его дела.
   Он презирает всякие внешние ценности, даже и ту самую церковную обрядность, которую он так фанатически отстаивал: «крюки-те в переводах-тех мне не дороги и ненайки-те песенные не надобе ж». Над боярством он иронизирует, царский титул комически искажает. Разум, людская мудрость, людские установления — все то лишь «своеумные затейки». «Бог разберет всякую правду и неправду. Надобно лишь потерпеть за имя его святое».
   Он преисполнен иронии ко всему, смотрит на все как человек, уже отошедший от мира. «Не прогневайся, государь-свет, — пишет он царю, — на меня, что много глаголю: не тогда мне говорить, как издохну». Своих единомышленников-мучеников он сравнивает с комарами и «мушицами»: «елико их болши подавляют, тогда болше пищат и в глаза лезут»; своих детей он называет ласково «кобельками», самого себя сравнивает с «собачкой»: «что собачка в соломе, лежу на брюхе».
   Но несмотря на крайний автобиографизм его творчества, в этой все уничтожающей беспощадной иронии нет индивидуализма. Все происходящее за пределами его «земляного гроба» полно для Аввакума жгучего интереса. В наиболее личных своих переживаниях он чувствует себя связанным со своими читателями. Он близок ко всем, его чувства понятны. В малом и личном он находит великое и общественное. Сама личность Аввакума привлекала читателей чем-то близким, своим. И этим настоящим прочным мостом между Аввакумом и его читателями было живое чувство всего русского, национального. Все русское в жизни, в повседневном быту, в языке — вот что радует Аввакума, что его живит, что он любит и во имя чего борется. И речь Аввакума — его «ковыряние» и «вякание» — это русская речь; о ее национальном характере Аввакум заботится со всею страстностью русского человека; ее резкие национальные особенности перекрывают все ее индивидуальные признаки.
   Он взывает к национальному чувству своих читателей. «Ты ведь, Михайлович, русак», — обращается он к царю; «не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык». Аввакум восстает против того, что «борзой кобель» Никон «устрояет все по фряжьскому, сиречь по неметцкому», что Спасов образ пишут так, что Спас выглядит, «яко немчин брюхат и толст», что русского Николу начинают звать на немецкий лад Николаем. «Хоть бы одному кобелю голову-то назад рожою заворотил, да пускай бы по Москве-той так ходил», — обращается он к Николе.
   Но «руссизм» языка Аввакума не нарочит. Он не заимствует намеренно из фольклора, как это было принято в книжности XVII в., близкой к посаду; он не цитирует песен, былин. Несмотря на все его пристрастие к просторечию, в его языке не так уж часты и пословицы (едва ли их наберется больше двух десятков). Но то, что язык его русский в самой своей глубокой основе, читатель чувствует с предельной силой.
   Исключительно русский характер его речи создается самим мастерством владения им русским языком: его широким словарем, гибкостью грамматики, какою-то особенною свободой и смелостью введения в письменный язык форм устной речи, чутьем самого звучания слова, близостью речи к русскому быту. Руссизм языка Аввакума нерасторжимо связан, кроме того, и с его чисто русским юмором — балагурством, пронизывающим все его сочинения: «я и к обедне не пошел и обедать ко князю пришел»; «книгу кормъчию дал прикащику и он мне мужика кормщика дал»; «вот вам и без смерти смерть»; «грех ради моих суров и бесчеловечен человек» и т. д.
   Глубоко национальный русский характер творчества Аввакума не только разрывал узкий круг личных эмоций, не только давал огромную общественную силу его писаниям и перекидывал мост между ним и его тогдашними читателями: несмотря на всю чуждость его учения современности, этот отчетливо русский характер писаний Аввакума продолжает привлекать к нему и современного читателя. Тот же «руссизм» творчества Аввакума возбуждает интенсивный интерес к нему и иностранных читателей и исследователей. Несмотря на все трудности перевода такого своеобразного писателя, сочинения Аввакума издаются во французском переводе (несколько раз), на английском, на немецком, на японском, польском, венгерском, греческом и многих других языках.
   Крайний консерватор по убеждениям, Аввакум был явным представителем нового времени. Да и всегда ли таким последовательным консерватором оставался Аввакум и по своим убеждениям? Его староверству предшествовал период его участия в церковном реформаторстве: Аввакум, Неронов, Вонифатьев сами были правщиками книг, прежде чем стали бороться против исправлений Никона. Аввакум изгонял многогласие из церковного пения и воскресил древний обычай церковной проповеди, забытой уже в течение целого столетия. Прежде чем пострадать за старину, Аввакум страдал за «новизны»: именно за них — за непривычные морально-обличительные проповеди — били его прихожане в Юрьевце. Но больше всего новизны в резко индивидуальной манере его писаний.
   XVII век в русской истории — век постепенного освобождения человеческой личности, разрушившего старые средневековые представления о человеке только как о члене корпорации — церковной, государственной или сословной. Сознание ценности человеческой индивидуальности, развитие интереса к внутренней жизни человека — таковы были те первые проблески освобожденного сознания, которые явились знамением нового времени.
   Интерес к человеческой индивидуальности особенно характерен для второй половины XVII в. В 60-х гг. дьяк Грибоедов пишет историю для детей, где дает психологические характеристики русских царей и великих князей. В те же годы появляется «Повесть о Савве Грудцыне» с центральной ролью, принадлежащей «среднему» безвестному человеку. В этом произведении все внимание читателя приковано к внутренней жизни человека и к его личной судьбе.
   Но даже в ряду всех этих фактов личность и деятельность Аввакума — явление исключительное. В основе его религии, проповеди, всей его деятельности лежит человеческая личность. Он борется, гневается, исправляет нравы, проповедует как властный наставник, а не как святой — аскет прежних веков. Свою биографию Аввакум излагает в жанре старого жития, но форма жития дерзко нарушена им. Аввакум пишет собственное житие, описывает собственную жизнь, прославляет собственную личность, что казалось бы верхом греховного самовосхваления в предшествующие века. Аввакум вовсе не считает себя обыкновенным человеком. Он и в самом деле причисляет себя к святым и передает не только факты, но и «чудеса», которые считал себя способным творить. Как могла прийти подобная мысль — описывать собственную святость — русскому человеку XVII в., воспитанному в традициях крайнего религиозного смирения? Эгоцентризм жития Аввакума совершенно поразителен. Нельзя не видеть его связи с тем новым для русской литературы «психологизмом» XVII в., который позволил Аввакуму не только подробно и ярко описывать собственные душевные переживания, но и найти живые краски для изображения окружавших его лиц: жены, воеводы Пашкова, его сына, казаков и других.
   Все творчество Аввакума противоречиво колеблется между стариной и «новизнами», между догматическими и семейными вопросами, между молитвой и бранью… Он всецело находится еще в сфере символического церковного мировоззрения, но отвлеченная церковно-библейская символика становится у него конкретной, почти видимой и ощутимой. Его внимание привлекают такие признаки национальности, которые оставались в тени до него, но которые станут широко распространенными в XIX и XX вв. Все русское для него прежде всего раскрывается в области интимных чувств, интимных переживаний и семейного быта. В XV-XVI вв. проблема национальности была нерасторжимо связана с проблемами государства, церкви, официальной идеологии. Для Аввакума она также и факт внутренней, душевной жизни. Он русский не только по своему происхождению и не только по своим патриотическим убеждениям — все русское составляло для него тот воздух, которым он дышал, и пронизывало собою всю его внутреннюю жизнь, все чувство. А чувствовал он так глубоко, как немногие из его современников накануне эпохи реформ Петра I, хотя и не видел пути, по которому пойдет новая Россия.

9. Протопоп Аввакум (1621-1682) – вождь и вдохновитель старообрядчества, фанатически отстаивавший свои убеждения и погибший за них на костре, талантливый писатель и публицист. Его перу принадлежат «Житие», «Книга бесед», «Книга толкований», а также послания, челобитные.
   «Житие» написано Аввакумом в 1672-1673 гг. во время заточения в Пустозерской тюрьме. Это первое в истории русской литературы произведение автобиографического жанра, в котором особенно ярко выразилась тенденция к реализму. Описывая свою жизнь, Аввакум отказывается от традиционных схем, что находит выражение в новом подходе к изображению человека, в обилии бытовых зарисовок, в пейзажных описаниях, в диалогах героев, в языке произведения с его просторечием и диалектизмами. «Житие» проникнуто духом борьбы, полемичностью произведения определяются сатирические выпады Аввакума против своих противников.
   В «Книге бесед» полемическое рассуждение Аввакума направлено против новых. реалистических исканий в искусстве XVII в. Живописец Симон Ушаков и его единомышленник, автор трактата об искусстве Иосиф Владимиров отстаивали новые принципы иконного писания, основанные на стремлении к жизненной правде и достоверности изображаемого. В частности, Симон Ушаков считал необходимым для живописца изучение анатомии человека; Иосиф Владимиров полагал, что лики па иконах нельзя писать, по традиции, «зачаделыми», «темновидными», «мрачными и неподобными», – они должны быть «светловидными». Выступление Аввакума против реалистических тенденций в живописи объясняется стремлением уберечь православную Русь от влияния католического Запада.
   Деятельность Аввакума была направлена на защиту старого, отжившего. Однако большое дарование, литературное новаторство делают творчество Аввакума выдающимся явлением древней русской литературы.
   1. Раскол в русской церкви и его сущность
   В XVII в. церковь оставалась единственным институтом феодального государства, нарушавшим принцип централизации. Этому способствовало установление в 1589 г. патриаршества. Патриарх подчинял себе все церковные организации и оказывал большое влияние на царя. Государство стремилось подчинить себе церковь, и первым шагом к этому было создание в 1649 г. Монастырского приказа, изымавшего из ведения церкви судопроизводство над людьми, живущими в церковных владениях.
   Постепенная утрата церковью былого авторитета в общественной и личной жизни, падение нравственности среди служителей культа вызывали тревогу правящих верхов. В связи с этим в 40-е годы XVII в. встал вопрос о проведении церковной реформы. При царском духовнике Стефане Вонифатьеве создается кружок «ревнителей древлего благочестия», куда входят представители московского духовенства (Никон – архимандрит Новоспасский, Иван Неронов – протопоп Казанского собора, Федор Иванов – дьякон Благовещенского собора), представители светской власти (окольничий Ф.М. Ртищев) и провинциальные протопопы (Аввакум, Даниил, Логгин).
   Кружок ставил целью поднять религиозный и нравственный уровень духовенства, придать благообразие и чинность беспорядочной и суетной церковной службе. Ревнители «древлего благочестия» добились замены «козлогласования» единогласным пением и введения в церквах живой проповеди.
   В то же время «справщики» печатного двора пришли к мысли о необходимости исправления богослужебных книг по греческим подлинникам, и к этой работе приступили в 1650 г. прибывшие из Киева ученые-монахи. Часть кружка «ревнителей» считала необходимым исправить книги не по греческим образцам, а по старым русским рукописям и постановлениям Стоглавого собора.
   В 1652 г. умер патриарх Иосиф, и на патриарший престол был избран деятельный, энергичный и властолюбивый митрополит новгородский Никон. Став патриархом, он провел церковную реформу, разослав по церквам 14 марта 1653 г. «память», где в соответствии с обрядами греческой церкви предписывал заменить земные поклоны поясными, а двоеперстное крестное знамение троеперстным. Таким образом, реформа была сведена к внешней обрядовой стороне, хотя и ставила своей целью укрепление церковной феодальной организации. По существу, реформа знаменовала новый этап подчинения церкви светской власти, поэтому ее активно поддерживало правительство Алексея Михайловича: окончательно она была закреплена постановлениями соборов 1654 и 1655 гг. Когда же Никон попытался противопоставить власть патриарха власти царя и выдвинуть доктрину – «священство выше царства», он был низведен с патриаршего престола, осужден и выслан в 1666 г. в Ферапонтов монастырь.
   Реформа вызвала появление мощного антифеодального, антиправительственного движения – раскола, или старообрядчества. В момент своего возникновения это движение носило демократический размах, который придавало ему активное участие крестьянства и посадского населения. Неприятием Никоновой реформы народные массы выражали протест против феодальной эксплуатации, освященной церковью.
   Активное участие в движении приняло и сельское духовенство, страдавшее от постоянных притеснений светских и духовных властей. Примкнула к расколу и часть родовитого боярства (боярыня Ф.П. Морозова, ее сестра Е.П. Урусова, князья Хованский, Мышецкий, Потемкин, Соковнин), видевшая в реформе средство усиления царской власти.
   Выражая социальный протест в религиозной форме, раскольники, однако, видели свой идеал в уходящей в безвозвратное прошлое жизни. Они выступали активными борцами против всего нового и постепенно превращались в оплот реакции (конец XVII – начало XVIII в.), старавшейся повернуть колесо истории вспять и воспрепятствовать европеизации жизни России.
   Противоречивая сущность раскола сказалась на деятельности идеолога старообрядчества протопопа Аввакума (1621-1682) – талантливейшего писателя второй половины XVII в. Литературное наследие Аввакума привлекало и привлекает к себе внимание русских и зарубежных ученых.
   2. Личность протопопа Аввакума
   Перу «огнепального» протопопа принадлежит около 80 сочинений, из них 64 написаны в условиях последнего, пятнадцатилетнего заточения в земляном срубе Пустозерска на берегу Ледовитого океана, «месте тундряном, студеном и безлесном». Сам Аввакум так описывает тюрьму, где он сидел вместе со своими единомышленниками попом Лазарем, старцем Епифанием и дьяконом Федором: «Осыпали нас землею: струб в земле, и паки около земли другой струб, и паки около всех общая ограда за четырьмя замками».
   Из этой земляной тюрьмы, огороженной «тыном вострым», Аввакум руководит борьбой единомышленников, рассылая свои «беседы», «послания» по всем городам Руси, учит и «одобряет детей духовных», обличает врагов, призывает стойко бороться за «древлее благочестие». «Мне ведь неколи плакать: всегда играю со человеки. В нощи, что пособеру, а в день и рассыплю», – пишет он.
   Связь с внешним миром Аввакум поддерживает через свою же стражу – стрельцов, которые, по-видимому, сочувственно относились к охраняемым узникам, а возможно, даже разделяли их убеждения.
   Натура страстного и непримиримого борца, гневного обличителя «сильных мира сего»: воевод-бояр, патриарха, и даже самого царя; печальника о народном горе и ревностного фанатика, считавшего себя апостолом «истинной веры», – вот те противоречивые черты личности Аввакума, отразившиеся в его сочинениях.
   Никакие пытки и истязания, ссылки, гонения, уговоры царя и бояр, обещания земных благ за отказ от своих убеждений не могли заставить Аввакума прекратить борьбу против «блудни еретической» – Никоновой реформы. «Держу до смерти, яко же приях; не прелагаю предел вечных, до нас положено: лежи оно так во веки веком!» – под этим девизом прошла вся жизнь протопопа, ярко описанная им в лучшем его творении – «Житии», созданном в 1672-1673 гг.
   аввакум старообрядчество церковь раскол
   3. «Житие протопопа Аввакума им самим написанное»
   Аввакум так определяет рамки своего повествования: «…предлагаю житие свое от юности до лет пятидесят пяти годов». Он отбирает лишь самые важные, самые главные вехи своей биографии: рождение в семье сельского священника-пьяницы (»… отец же мой прилежаше пития хмельнова»); первые испытания во время пребывания в Лопатицах и Юрьевце-Повольском; начало борьбы с Никоном и ссылка в Тобольск, а затем в Даурию; возвращение на Русь (»… три года ехал из Даур»), пребывание в Москве и подмосковных монастырских темницах и, наконец, лишение сана и последняя ссылка в Пустозерск.
   Центральная тема жития – тема личной жизни Аввакума, неотделимая от борьбы за «древлее благочестие» против Никоновых новшеств. Она тесно переплетается с темой изображения жестокости и произвола «начальников» – воевод, обличения «шиша антихристова» Никона и его приспешников, утверждавших новую веру «кнутом и виселицами».
   На страницах жития во весь свой гигантский рост встает образ незаурядного русского человека, необычайно стойкого, мужественного и бескомпромиссного. Характер Аввакума раскрывается в житии как в семейно-бытовом плане, так и в плане его общественных связей.
   Аввакум проявляет себя и в отношениях к «робяткам» и верной спутнице жизни, преданной и стойкой Анастасии Марковне, и в отношении к патриарху, царю, и простому народу, к своим единомышленникам, соратникам по борьбе. Поражает необычайная искренность его взволнованной исповеди: горемыке-протопопу, обреченному на смерть, нечего лукавить, нечего скрывать. Он откровенно пишет о том, как прибегнул к обману, спасая жизнь одного «замотая» – гонимого человека, которому грозила смерть. Вспоминает о своих тяжких раздумьях и колебаниях, когда в порыве отчаяния, истерзанный пытками, гонениями, он готов был молить о пощаде и прекратить борьбу.
   Аввакум – поборник справедливости: он не терпит насилия сильного над слабым. Он заступается за девицу, которую «начальник» пытался отнять у вдовы; защищает двух престарелых вдов, которых самодур-воевода Пашков решил выдать замуж. Выступая защитником слабых и угнетенных, Аввакум переносит, однако, решение вопроса социального в область религиозно-моральную, развивая евангельскую идею равенства всех людей «в духе», идею одинакового их подчинения богу.
   Суров и непримирим Аввакум к своим идейным противникам – Никону и его приверженцам. Используя иронию и гротеск, он создает их яркие сатирические образы. На первый план выдвигается лицемерие и коварство Никона, который перед избранием в патриархи ведет себя, «яко лис, челом да здорово» (явная перекличка с сатирической «Повестью о Куре и Лисице»); а после «друзей не стал и в крестовую (приемную патриаршую палату) пускать». В изображении Аввакума Никон – это «плутишко», «носатый, брюхатый борзый кобель», «шиш антихристов», «волк», «пестрообразный зверь», «адов пес». Он подчеркивает жестокость Никона, который «жжет огнем», пытает и мучает своих противников; говорит о распутной жизни патриарха. Под стать Никону и его соратники. Аввакум в одном из сочинений дает гротескный образ рязанского архиепископа Иллариона: «В карету сядет, растопырится, что пузырь на воде, сидя в карете на подушки, расчесав волосы, что девка, да едет, выставя рожу на площаде, чтобы черницы-ворухиниянки любили».
   Обличает Аввакум сребролюбие никонианского духовенства: дьяк тобольского архиепископа Иван Струна за полтину оставляет безнаказанным «грех» кровосмесительства.
   Изображает в житии Аввакум и представителей светской власти. Один из них избивает протопопа в церкви, а дома «у руки отгрыз персты, яко пес, зубами. И егда наполнилась гортань его крови, тогда руку мою испустил из зубов своих». Этот же «начальник» пытается застрелить протопопа из пищали и, пользуясь своей властью, изгоняет его, «всего ограбя и на дорогу хлеба» не дав. За отказ благословить «сына бритобрадца» боярин Шереметев приказывает бросить строптивого попа в Волгу, где его в студеной воде, «много томя, протолкали». Жестокостью превосходит всех остальных «начальников» воевода Пашков – «суров человек»: «…беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет». Он нещадно избивает Аввакума, нанося ему три удара чеканом и 72 удара кнутом, после чего в Братском остроге протопоп «все на брюхе лежал: спина гнила». Пашков «выбивает» Аввакума из дощаника и, издеваясь над ним, заставляет идти пешком через непроходимые таежные дебри. Подчиненных ему людей суровый воевода морит на работе. «Лес гнали хоромной и городовой. Стала нечева есть: люди учали с голоду мереть и от работныя водяные бродни. Река мелкая, плоты тяжелые, приставы немилостивые, палки болшие, батоги суковатые, кнуты острые, пытки жестокие – огонь да встряска», – так описывает Аввакум положение подчиненных Пашкову людей.
   Обличая представителей церковной и светской власти, Аввакум не щадит и самого царя, хотя царскую власть он считает незыблемой. С царем Аввакум познакомился еще в молодости, когда, изгнанный воеводой из Лопатиц, он «прибрел» к Москве. Бегство протопопа от мятежной паствы из Юрьевца-Повольского вызвало «кручину» – гнев государя: «На што-де город покинул?». «Яко ангела божия» принимает его царь после возвращения из даурской ссылки. «Государь меня тотчас к руке поставить велел и слова милостивые говорил: «Здорово ли-де, протопоп, живешь? еще-де видатца бог велел!».
   Проходя часто мимо монастырского подворья, где жил Aввакум, царь раскланивается «низенько-таки» с протопопом. В то же время он дает приказ боярину Стрешневу уговорить Аввакума, чтобы тот молчал. Но это было не в характере «огнепального» протопопа, и он «паки заворчал», подав царю свою челобитную, чтобы тот взыскал «древлее благочестие». Это вызвало гнев и раздражение Алексея Михайловича. Сосланный в Пустозерск, Аввакум и своих посланиях переходит к обличению «бедного и худого царишки», который во всем поддерживает «еретиков». Не считаясь с авторитетом царской власти, Аввакум предрекает Алексею Михайловичу адские мучения.
   Характерно, что царь Федор Алексеевич, принимая решение о казни Аввакума в 1682 г., выносит постановление: сжечь его «за великия на царский дом хулы».
   Если Аввакум непримирим и беспощаден к своим противникам, то он ласков, отзывчив, чуток и заботлив по отношению к своим сподвижникам, к своей семье. Иван Неронов, Данил Логгин, Лазарь, Епифаний, дьякон Федор, юродивый Федор, «христовы мученицы» Федосья Прокопьевна Морозова и Евдокия Прокопьевна Урусова изображаются протопопом в житии с большой симпатией и любовью.
   Он образцовый семьянин. Он любит «своих робяток», печалится об их горькой участи и о своей разлуке с ними (семья протопопа была сослана на Мезень). С грустью говорит Аввакум о своих сыновьях Прокопии и Иване, которые, испугавшись смерти, приняли «никонианство» и теперь мучаются вместе с матерью, закопанные живыми в землю (т.е. заключенные в земляную темницу). С любовью говорит протопоп и о дочери своей Аграфене, которая вынуждена была в Даурии ходить под окно к воеводской снохе и приносить от нее иногда щедрые подачки.
   Наиболее значителен в житии образ спутницы жизни Аввакума, его жены Анастасии Марковны. Безропотно идет она вместе с мужем в далекую сибирскую ссылку: рожает и хоронит по дороге детей, спасает их во время бури, за четыре мешка ржи во время голода отдает свое единственное сокровище – московскую однорядку, а затем копает коренья, толчет сосновую кору, подбирает недоеденные волками объедки, спасая детей от голодной смерти; Марковна помогает мужу морально переносить все невзгоды, которые обрушивает на него жизнь. Лишь раз из истерзанной груди женщины вырвался крик отчаяния и протеста: «Долго ли муки сея, протопоп, будет?». Но стоило мужу вместо утешения сказать: «Марковна, до самыя смерти!», как, собрав все свои силы и волю, она вздохнув, ответила: «Добро, Петрович, ино еще побредем!». И какая красота души, сколько благородства, самоотверженности скрыто в этом простом ответе русской женщины, готовой делить все муки, все тяготы и невзгоды жизни с любимым человеком! По возвращении из ссылки протопоп, опечалившись по поводу того, что «ничтож успевает, но паче молча бывает», решает, что ему делать: проповедовать ли «слово божье» или скрыться, «понеже жена и дети связали» его. И видя печального супруга, протопопица говорит: «Аз тя и с детми благословляю: дерзай проповедати слово божие по-прежнему, а о нас не тужи… Поди, поди в церковь, Петрович, – обличай блудню еретическую!».
   Изображая себя в обстановке семейно-бытовых отношений, Аввакум стремится подчеркнуть неразрывную связь бытового уклада с церковью. Патриархальный уклад, охраняемый старым обрядом, и защищает он. Он стремится доказать, что старый обряд тесно связан с самой жизнью, ее национальными основами, а новый обряд ведет к утрате этих основ. Страстная защита «древлего благочестия» превращает житие в яркий публицистический документ эпохи. Не случайно свое житие протопоп начинает с изложения основных положений «старой веры», подкрепляя их ссылками на авторитет «отцов церкви» и решительно заявляя: «Сице аз, протопоп Аввакум, верую, сице исповедаю, с сим живу и умираю». Собственная его жизнь служит лишь примером доказательства истинности положении той веры, борцом и пропагандистом котором он выступает.
   4. Жанр и стиль жития
   Житие Аввакума – это первая в истории нашей литературы автобиография-исповедь, в которой рассказ о злоключениях собственной жизни сочетается с гневным сатирическим обличением правящих верхов, с публицистической проповедью «истинной веры».
   Тесное переплетение личного и общественного превращает житие из автобиографического повествования в широкую картину социальной и общественно-политической жизни своего времени. Житие вбирает в себя и этнографические описания далекого сибирского края, его рек, флоры и фауны.
   С традиционными формами агиографической литературы житие связывает немногое: наличие вступления, ссылки на авторитет «отцов церкви», присутствие религиозной фантастики, хотя характер ее резко изменился по сравнению с традиционными житиями; использование ряда образно-изобразительных средств агиографической литературы – например, олицетворением судьбы выступает корабль, а жизнь человеческая уподобляется плаванию.
   Религиозная традиционная фантастика под пером Аввакума приобретает реальные бытовые очертания. Вот, например, «чудо», которое происходит в темнице Андрониева монастыря: три дня сидит здесь на цепи томимый голодом Аввакум, и перед ним предстает то ли ангел, то ли человек, и дает ему похлебать щей – «зело привкусны, хороши!». Или пищаль, из которой пытается убить Аввакума «начальник», трижды не стреляет, и протопоп объясняет это промыслом божиим. И еще «чудо»: «бог» помогает Аввакуму наловить много рыбы там, где ее никто не лавливал, и т.п. Таким образом, все «чудеса», описываемые Аввакумом, не выходят за пределы реального бытового плана.
   Новаторство жития Аввакума особенно ярко обнаруживается в его языке и стиле. Он пишет «русским природным языком», о своей любви к которому заявляет во вступлении: «И аще чго реченно просто, и вы, господа ради…, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык, виршами философскими не обык речи красить». Говорить «природным языком» призывает он и царя: «Ты ведь, Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком, не уничижай его и в церкви, и в дому, и в пословицах».
   В стиле жития протопоп использует форму сказа – неторопливого рассказа от первого лица, обращенного к старцу Епифанию, но в то же время подразумевающего и более широкую аудиторию своих единомышленников. Но, как отметил В.В. Виноградов, в стиле жития сказовая форма сочетается с проповедью, и это обусловило тесное переплетение церковно-книжных элементов языка с разговорно-просторечными и даже диалектными.
   Для стиля Аввакума характерно отсутствие спокойного эпического повествования. Его житие состоит из ряда искусно нарисованных правдивых драматических сцен, построенных всегда на острых конфликтах: социального, религиозного или этического порядка. Эти драматические сцены соединены между собой лирическими и публицистическими отступлениями. Аввакум либо скорбит, либо негодует, либо иронизирует над противниками и самим собой, либо горячо сочувствует единомышленникам и печалится об их судьбе.
   Житие – это мастерский изустный рассказ, не связанный никакими условностями. Рассказчик часто любит забегать вперед, возвращаться к ранее рассказанным эпизодам; он не следит за точной хронологической последовательностью повествования. Аввакум использует народные пословицы, поговорки, каламбуры, в которых подчас скрыта тонкая ирония. Например: «Любил протопоп со славными знатца, люби же и терпеть, горемыка, до конца»; «Бес-от веть не мужик: батога не боится».
   Исследователи стиля Аввакума в местах наиболее драматических отмечают наличие ритма и рифмы, звуковых повторов, аллитераций и ассонансов. Например: «У церкви за волосы дерут, и под бока толкают и за чепь торгают и в глаза плюют». Или: «Среди улицы били батожъем и топтали и бабы были с рычагами».
   Свое эстетическое кредо Аввакум излагает в четвертой «беседе», посвященной иконному писанию. Он не принимает нового направления русской иконописи, теоретическое обоснование которому дали в эстетических трактатах знаменитый художник Симон Ушаков и Иосиф Владимиров. Аввакум отвергает новую живописную манеру. Протопопа возмущают иконы, писанные «по плотскому умыслу, понеже сами еретицы» «возлюбиша толстоту плотскую и опровергоша долу горняя». Аввакум сторонник «тонкностных чувств», «горнего» в иконописи. Он считает, что иконы нельзя «будто живыя писать» «по фряжьскому, сиречь по немецкому» обычаю. Ведь фряги, отмечает Аввакум, пишут «богородицу чревату в благовещение», «а Христа на кресте раздутова: толстехунек, миленькой, стоит, и ноги-те у него, что стульчики. Ox, ox, бедная Русь, чего-то тебе захотелося немецких поступков и обычаев!».
   Теоретически отвергая «живство» в иконном писании, Аввакум в своих сочинениях постоянно к нему обращался. Он предельно конкретизировал абстрактные религиозные понятия и представления, наполнял их реальным бытовым содержанием, которое позволяло ему делать психологические и морально-философские обобщения.
   Небесная иерархия получает у Аввакума реальное земное осмысление. Ту духовную пищу, которую он раздает своим «питомникам», протопоп, подобно нищему, собирает по богатым дворам: «У богатова человека, царя Христа, из Евангелия ломоть хлеба выпрошу; у Павла апостола, у богатова гостя, из полатей его хлеба выпрошу; у Златоуста, у торговова человека, кусок слова его получю: У Давыда царя и у Исаии пророка, у посадцких людей, по четвертинке хлеба выпросил. Набрал кошель, да и вам даю, жителям в дому бога моего».
   Тексты «священного писания» в истолковании Аввакума приобретают бытовую конкретность, которая сочетается с широкими обобщениями. Так, в толковании книги «Бытие» Аввакум изображает грехопадение Адама и Евы. В раю случилось, считает протопоп, то же самое, что и «до днесь творится… в слабоумных человеках»: «Потчивают друг друга зелием не равстворенным, сиречь зеленым вином процеженным и прочими питии и сладкими брашны. А после и посмехают друг друга, упившегося до пьяна». Совершив грехопадение, Адам стыдится признаться в своей вине богу, ему не велит этого «лукавая совесть», и он «коварством хочет грех загладить, да и на людей переводит». Адам торопится свалить вину на Еву, а Ева на «змею». «Каков муж, такова и жена; оба бражники, а у детей и давно добра нечева спрашивать, волочатся ни сыты, ни голодны», – заключает Аввакум.

   Заключение
   Во второй половине XVII столетия создается и развивается новая демократическая литература. В русле демократической литературы развивалось и творчество протопопа Аввакума, отразившее рост самосознания личности и утвердившее ее неповторимую индивидуальную ценность.
   Особенности стиля жития и других сочинений Аввакума позволяют говорить о неповторимой творческой индивидуальности этого талантливейшего писателя второй половины XVII в., ярко отразившего характерные черты переходной эпохи.
   Тесная связь Аввакума с демократическими слоями населения, участвовавшими в движении раскольников, определила новаторство его стиля. Стиль писаний Аввакума привлекал к нему внимание писателей XIX в. И.С. Тургенев, не одобряя личности Аввакума, восторгался его «живой речью московской» и отмечал, что он «писал таким языком, что каждому писателю следует изучать его».
   В начале XX в. поэты пытались поднять на щит образ невинного страдальца и видели в нем выразителя сущности национального народного духа, заключающегося в безмерной любви к страданиям. Против такой трактовки выступил А.М. Горький, отметивший боевой демократический характер Аввакума. «Язык, а также стиль писем протопопа Аввакума и «Жития» его остаются непревзойденным образцом пламенной и страстной речи бойца, и вообще в старинной литературе нашей есть чему поучиться», – писал он. Стиль жития высоко ценил А.Н. Толстой. Создавая «Петра I», он использовал живую разговорную речь Аввакума для передачи исторического колорита эпохи.
   Литература
   1. Гудзий Н.К. История древней русской литературы. – М., 1978.
   2. Демкова Н.С. Житие протопопа Аввакума: Творческая история произведения. – Л., 1974.
   3. Елеонская А.С., Орлов О.В., Сидорова Ю.Н. и др. История русской литературы XVII-XVIII веков. – М., 1979.
   4. Житие протопопа Аввакума, им самим написанное, и другие его сочинения / Под общ. ред. Н.К. Гудзия. – М., 1960.
   5. Кусков В.В. История древнерусской литературы: Учебник. – М.: Высшая школа, 1989.
   6. Робинсон А.Н. Борьба идей в русской литературе XVII века. – М., 1974.
   Размещено на Allbest.ru

10. Русская литература развивалась путями, отличными от истории западных литератур. Вот какой парадокс из-за этого получается: глава старообрядчества и один из самых радикальных идеологов раскола в русской православной церкви 17-го века, протопоп Аввакум известен ныне как первый русский светский писатель. За пламенные выступления в проповедях и писаниях к единоверцам против реформы Никона он был сослан с семьей в 1653 в сибирский город Тобольск, затем в далекую Даурию на целых десять лет. После возвращения в Москву ненадолго был обласкан царем Алексеем Михайловичем, но все же продолжил борьбу с официальной церковью, за что был осужден на церковном соборе и сослан в острог Пустозерск, где пятнадцать лет провел в земляной тюрьме.
    Полутемный сруб, присыпанный землей, стал «рабочим кабинетом» писателя. На крошечных обрывках бумаги он написал свое бессмертное «Житие» и многие другие сочинения. По указу царя, былого почитателя его таланта и заступника, Аввакум был заживо сожжен. Мне из 21-го века кажется удивительным такое упорное противостояние Аввакума новшествам патриарха Никона: не все ли равно, «по солнцу» или против обходить аналой в церковной службе? Видно, противостояние скрывалось глубже, в восприятии внешнего мира. Открыться ли всему новому или наглухо затвориться в «древлем благочестии»? Изменяться ли русскому народу по ходу развития мировой цивилизации или застыть на заветах старины?
    Патриарх Никон и протопоп Аввакум были ровесниками и земляками с Заволжья. Аввакум – русский, а Никон – мордвин из-за Кудьмы, настоящий богатырь – в пятипудовом облачении патриарха, шитом золотом, полдня на службе выстаивал, не присев. Никон к тому же – «собинный» друг царя Алексея Михайловича. Но сила духа «огненного» раскольника Аввакума противостояла патриарху. Пламенный агитаторский пафос «неистового» протопопа не знал чинов и преград. С равной решимостью вступал он в единоборство с патриархом, вел теософский спор с Симеоном Полоцким о двуперстном сложении, выходил с рогатиной на медведя и «лаялся» с царскими воеводами в ссылке.
    Его «Житие» представляет собой не только полемическое послание к последователям старой веры, а полнокровное повествование о народной жизни, бытовании и нравах на Руси. Аввакум неоднократно перерабатывал свое «Житие», в результате получилось литературное творение, где жизнь российская нашла полнокровное и всестороннее освещение, насыщенное лирическими откровениями и бытовыми подробностями: «а люди-те охают, платья мое по кустам развешивая, шубы отласные и тафтяные и кое-какие безделицы тое много еще было в чемоданах, да и в сумах».
    Писатель изукрасил речь богатыми стилистическими приемами: «Я осиротел молод, и от своих соплеменников во изгнании быхом». Церковнославянская книжная витиеватость сменяется просторечием: «А однако уж развякался, – еще повесть вам скажу». Живой русский язык впервые входит в литературный обиход: «Понеже люблю я русский природный язык». Бессмертное произведение написано в жанре описания жития святых. Поневоле Аввакум сам себя приблизил в своем труде к мученическому венцу, написав прижизненное житие будущего святого с хождением по мукам и чудотворениями, как и подобает по канонам жанра.

11. Можно с уверенностью сказать,
    что самым замечательным и самым известным русским писателем XVII в. был Аввакум
    — главный идеолог русского старообрядчества. Старообрядчество возникло как противодействие
    стремлению Русского государства объединить церковь великорусскую и воссоединяемых
    украинских и белорусских областей в единой обрядовой системе — по преимуществу
    греческой. К движению старообрядчества примкнули многие крестьянские слои и
    «плебейские» элементы городского посада, оппозиционные государству. То и другое
    отчетливо сказалось в произведениях Аввакума.
    Своеобразная стилистическая
    манера Аввакума, крайний субъективизм его сочинений неразрывно связаны с теми
    мучительными обстоятельствами его личной жизни, в которых осуществлялось его
    писательское «страдничество». Большинство произведений Аввакума было написано
    им в Пустозерске, в том самом «земляном гробу», в котором он просидел последние
    пятнадцать лет своей жизни (с 1667 по 1682 г.). Здесь, кроме его знаменитого
    «Жития», им было написано свыше шестидесяти различных сочинений: «слов», толкований,
    поучений, челобитных, писем, посланий, бесед. Все это обилие выраженных в разнообразных
    жанрах разных тем со всеми отразившимися в них жгучими запросами, волнениями,
    тревогами, объединено чувством надвигающегося конца. Все эти сочинения писались
    Аввакумом тогда, когда над ним уже была занесена рука смерти, когда над ним
    и в его собственных глазах, и в глазах его приверженцев уже мерцал венец мученичества.
    Литературные взгляды Аввакума
    в значительной мере определены этим его положением. Перед лицом мученичества
    и смерти он чужд лжи, притворства, лукавства. «Прости, Михайлович-свет, — писал
    он царю, — либо потом умру, да же бы тебе ведомо было, да никак не лгу, ниж
    притворялся, говорю: в темнице мне, яко во гробу сидящу, что надобна? Разве
    смерть! Ей, тако». «Ей, не лгу», «невозможно богу солгати» — такими страстными
    заверениями в правдивости своих слов полны его писания.
    «Милинькие мои! Аз сижу
    под спудом-тем засыпан. Несть на мне ни нитки, токмо крест с гойтаном, да в
    руках чотки, тем от бесов боронюся». Он — «живой мертвец», он — «жив погребен»,
    ему не пристало дорожить внешнею формою своих произведений: «Ох, светы мои,
    все мимо идет, токмо душа вещь непременна»; «дыши тако горящею душею: не оставит
    тя бог». Вот почему писать надо без мудрований и украс: «сказывай небось, лише
    совесть крепку держи». Вот почему Аввакум дерзает на все, нарушает все литературные
    традиции, презирает всякую украшенность речи и стремится к правде до конца:
    лишь «речь бы была чиста, и права, и непорочна».
    Искренность чувств — вот
    самое важное для Аввакума: «не латинским языком, ни греческим, ни еврейским,
    ниже иным коим ищет от нас говоры господь, но любви с прочими добродетельми
    хощет; того ради я и не брегу о красноречии и не уничижаю своего языка русскаго».
    В этой страстной проповеди искренности Аввакум имел литературный образец — исполненные
    простоты проповеди того самого аввы Дорофея, писателя VI в., которого неоднократно
    издавали именно в XVII в. и у нас (трижды в Москве в 1652 г.), и за границей
    (четырежды на латинском и пять раз на французском языке) и которого поучение
    «о любви» приводит Аввакум в предисловии к третьей редакции своего «Жития».
    «Елико бо соединевается кто искреннему, толико соединяется богови», «поелику
    убо есмы вне и не любя бога, потолику имамы отстояние каждо ко искреннему. Аще
    ли же возлюбим бога, елико приближаемся к богу любовию, яже к нему, толико соединеваемся
    любовью к ближнему, и елико соединеваемся искреннему, толико соединеваемся богу»,
    — цитирует Аввакум. Пример Дорофея побудил Аввакума и приняться за описание
    собственного жития: «Авва Дорофей описал же свое житие ученикам своим… и я
    такожде сказываю вам деемая мною…»
    «Красноглаголание» губит
    «разум», то есть смысл речи. Чем проще скажешь, тем лучше: только то и дорого,
    что безыскусственно и идет непосредственно от сердца: «воды из сердца добывай,
    елико мочно, и поливай на нозе Исусове».
    Ценность чувства, непосредственности,
    внутренней, духовной жизни была провозглашена Аввакумом с исключительной страстностью;
    «я ведь не богослов, — что на ум попало, я тебе то и говорю», «писано моею грешною
    рукою сколько бог дал, лучше того не умею» — такими постоянными заверениями
    в своей безусловной искренности полны произведения Аввакума. Даже тогда, когда
    внутреннее чувство Аввакума шло в разрез с церковной традицией, когда против
    него говорил властный пример церковных авторитетов, все равно Аввакум следовал
    первым побуждениям своего горячего сердца. Сочувствие или гнев, брань или ласка
    — все спешит излиться из-под его пера. Пересказав притчу о богатом и Лазаре,
    Аввакум не хочет назвать богатого «чадом», как назвал его Авраам: «Я не Авраам,
    не стану чадом звать: собака ты… Плюнул бы ему в рожу ту и в брюхо то толстое
    пнул бы ногою».
    Неоднократно повторяет
    Аввакум, что ему опостылело «сидеть на Моисеевом седалище», то есть быть церковным
    законодателем — разъяснять своим единомышленникам канонические вопросы, в изобилии
    вызванные церковными раздорами: «по нужде ворьчу, понеже докучают. А как бы
    не спрашивал, я бы и молчал больше». И разъяснения, даваемые Аввакумом, отличаются
    непривычной для XVIII в. свободой: все хорошо перед богом, если сделано с верою
    и искренним чувством; он разрешает крестить детей мирянину, причащать самого
    себя и т. д. Вступая в спор с «никонианами» из-за обрядовых мелочей, Аввакум
    делает это как бы через силу и торопится отвести эту тему: «Да полно о том беседовать:
    возьми их чорт! Христу и нам оне не надобны». Он ненавидит не новые обряды,
    а Никона, не «никонианскую» церковь, а ее служителей. Он гораздо чаще взывает
    к чувствам своих читателей, чем к их разуму, проповедует, а не доказывает. «Ударить
    душу перед богом» — вот единственное, к чему он стремится. Ни композиционной
    стройности, ни тени «извития словес», ни привычного в древнерусской учительной
    литературе «красно-глаголания» — ничего, что стесняло бы его непомерно горячее
    чувство. Он пишет, как говорит, а говорит он всегда без затей, запальчиво: и
    браня, и лаская.
    Тихая, спокойная речь
    не в природе Аввакума. Сама молитва его часто переходит в крик. Он «кричит воплем»
    к богу, «кричит» к богородице. «И до Москвы едучи, по всем городом и по селам,
    во церквах и на торъгах кричал, проповедан слово божие». Все его писания — душевный
    крик. «Знаю все ваше злохитрство, собаки… митрополиты, архиепископы, никонияна,
    воры, прелагатаи, другия немцы руския» — такой тирадой-криком разражается он
    в своем «рассуждении» «О внешней мудрости».
    Брань, восклицания, мольбы
    пересыпают его речь. Ни один из писателей русского средневековья не писал столько
    о своих переживаниях, как Аввакум. Он «тужит», «печалится», «плачет», «боится»,
    «жалеет», «дивится» и т. д. В его речи постоянны замечания о переживаемых им
    настроениях: «мне горько», «грустно гораздо», «мне жаль»… И сам он, и те,
    о ком он пишет, то и дело вздыхают и плачут: «плачють миленькие глядя на нас,
    а мы на них», «умному человеку поглядеть, да лише заплакать на них глядя», «плачючи
    кинулся мне в карбас», «и все плачют и кланяются». Подробно отмечает Аввакум
    все внешние проявления чувств: «ноги задрожали», «сердце озябло». Так же подробно
    описывает он поклоны, жесты, молитво-словия: «бьет себя и охает, а сам говорит…»,
    «и он, поклонясь низенько мне, а сам говорит: спаси бог».
    Речь Аввакума глубоко
    эмоциональна. Он часто употребляет и бранные выражения, и ласкательные, и уменьшительные
    формы: «дворишко», «кафтанишко», «детки», «батюшко», «миленький», «мучка», «хлебец»,
    «коровки да овечки», «сосудец водицы» и даже «правильца», то есть церковные
    правила. Он любит называть своих собеседников ласкательными именами и остро
    чувствует, когда так называют и его самого. Когда «гонители» назвали его «батюшко»,
    Аввакум отметил это с иронией: «Чюдно! давеча был блядин сын, а топерва батюшко!»
    Круг тем и настроений
    в сочинениях Аввакума ничем не ограничен: от богословских рассуждений до откровенного
    описания физиологических отправлений человеческого организма. Но к каждой теме
    он подходит с неизменным эгоцентризмом. Личное отношение пронизывает все изложение,
    составляя самую суть его. Под действием этого субъективизма по-новому осмысляются
    и конкретизируются традиционные образы средневекового сознания. Аввакум все
    сопоставляет со случаями из собственной жизни. Вот как, например, он объясняет
    евангельские слова: «будьте мудры, как змии, и просты, как голуби» (Матфея,
    X, 16). Змеи мудры потому, что прячут голову, когда их бьют:
    «я их бивал с молода-ума. Как главы-то не разобьешь, так и опять оживет», а
    голубь незлоблив, так как, потеряв гнездо и птенцов, не гневается, а вновь строит
    гнездо и заводит новых птенцов: «я их смолода держал, поповичь я, голубятник
    был».
    Свою речь Аввакум называет
    «вяканием», свое писание — «ковырянием», подчеркивая этим безыскусственность
    своих сочинений. Он пишет, как бы беседуя, обращаясь всегда не к отвлеченному,
    а к конкретному читателю так, как будто бы этот читатель стоит здесь же, перед
    ним: «Досифей, а Досифей! Поворчи, брате, на Олену-то старицу: за что она Ксенью-то,
    бедную, Анисьину сестру, изгоняет?» Иногда Аввакум ведет свою беседу одновременно
    с несколькими лицами, переводя речь от одного собеседника к другому: «Возьми
    у братьи чотоки — мое благословение — себе», и обращается тут же к тем, кто
    должен отдать четки: «Дайте ему, Максим с товарищи, и любите Алексея, яко себя».
    Аввакум тяготится тем,
    что беседа его не полна, одностороння, что собеседник его молчит, не отзываясь
    на его обращения: «Ну, простите, полно говорить; вы молчите, ино и я с вами
    престану говорить!» Однажды в своем «Житии», рассказав о том, как он с женою
    и детьми обманул казаков, спрятав от них чем-то провинившегося «замотая», Аввакум
    не выдержал: его мучает совесть, нет ли греха в таком обмане? И он оставил в
    рукописи несколько чистых строк для ответа своему читателю. Чужою рукою (видимо,
    его соузника Епифания) вписан ответ: «Бог да простит тя и благословит в сем
    веце и в будущем, и подружию твою Анастасию и дщерь вашу и весь дом ваш. Добро
    сотворили есте и праведно. Аминь». Вслед за этими словами снова начал писать
    обрадованный Аввакум: «Добро, старец, спаси бог на милостыни! Полно тово». Так
    «Житие» превратилось в данном эпизоде в подлинную беседу. Но Аввакум прибег
    к такому способу изложения лишь один раз: он не сделал из него литературного
    «приема».
    Как человек, свободно
    и бесхитростно беседующий с друзьями, Аввакум говорит иногда то, что «к слову
    молылось» (молвилось); он часто прерывает самого себя, просит прощения у читателя,
    нерешительно высказывает свои суждения и берет их иногда назад. Например, в
    одном из своих писем он просит «отцов поморских» прислать ему «гостинец какой-нибудь;
    или ложку или ставец, или ино что», но затем, как бы одумавшись, отказывается
    от своей просьбы: «али и у самих ничего нет, бедные батюшки мои? Ну, терпите
    Христа ради. Ладно так! Я веть богат: рыбы и молока много у меня».
    Своими собеседниками Аввакум
    ощущает не только читателей, но и всех, о ком он пишет. Пишет ли он о Никоне,
    о Пашкове, о враге или друге, — он обращается к каждому с вопросами, насмешками,
    со словами упрека или одобрения. Даже к Адаму он обращается, как к собеседнику:
    «Что, Адам, на Еву переводишь?» (то есть сваливаешь вину). Он беседует и с человеческим
    родом: «Ужжо, сердечные, умяхчит вас вода»; взывает к Руси: «ох, ох, бедныя!
    Русь, чего-то тебе захотелось немецких поступков и обычаев?!» Даже дьявола он
    делает своим собеседником: «Добро ты, дьявол, вздумал».
    Форму свободной и непринужденной
    беседы сохраняет Аввакум повсюду. Его речь изобилует междометиями, обращениями:
    «ох, горе!», «ох, времени тому», «увы грешной душе», «чюдно, чюдно» и т. д.
    Его изложение, как живая речь, полно недомолвок, неясностей, он как бы тяготится
    своим многословием, боится надоесть читателю и торопится кончить: «да что много
    говорить?», «да полно тово говорить», «много о тех кознях говорить!», «тово
    всего много говорить» и т. д. Отсюда спешащий и неровный темп его повествования:
    все излить, все высказать, ничего не утаить, быть искренним до конца — вот к
    чему он стремится. И Аввакум торопится выговориться, освободиться от переполняющих
    его чувств. Картины сменяются одна другой, образы нагромождаются и растут, восклицания
    и обращения врываются в беспорядочный поток его рассказа, сомнения и колебания
    — в поток его чувств и переживаний.
    В своем презрении к «внешней
    мудрости», к правилам и традициям письма он последователен до конца. Он пишет
    действительно так, как говорит, и с почти фонетической точностью воспроизводит
    особенности своего нижегородского произношения. Надо было обладать исключительным
    чувством языка, чтобы так решительно отбросить от себя многие условности орфографии
    и письменной традиции, заменив их воспроизведением на письме устной речи.
    Казалось бы, свобода формы
    сочинений Аввакума безгранична: он не связывает себя никакими литературными
    условностями, он пишет обо всем — от богословских вопросов до бытовых мелочей;
    высокие церковнославянизмы стоят у него рядом с площадной бранью. Но тем не
    менее в его своеобразной литературной манере есть кое-что и от русского средневековья.
    Аввакум был не просто книжным человеком, но и очень образованным книжником.
    Но своими книжными знаниями, своим умением пользоваться книжными приемами и
    книжным, церковнославянским языком он распоряжается с полной свободой и все
    с тем же стремлением наибольшего самовыражения. Он любит подкреплять свои мысли
    цитатами из церковных авторитетов, хотя выбирает цитаты наиболее простые и по
    мысли, и по форме — «неукрашенные». Он приводит на память тексты Маргарита,
    Палеи, Хронографа, Толковой псалтири, Азбуковника, он знает по Четьям-минеям
    жития святых, знаком с «Александрией», «Историей Иудейской войны» Иосифа Флавия,
    с Повестью о белом клобуке, со Сказанием о
    Флорентийском соборе, с Повестью об Акире, с «Великим Зерцалом», с летописью
    и Повестью о Николе Заразском и другими памятниками.
    В переписке Аввакума есть
    эпизоды, как бы овеянные «простотою вымысла» хорошо известного ему Киево-Печерского
    патерика. Принес Аввакуму «добрый человек» из церкви просвиру. И думал Аввакум,
    что просвира эта — настоящая, освященная по старому обряду. Он поцеловал ее
    и положил в уголку. Но с той поры стали каждую ночь наведываться к Аввакуму
    бесы. Они то завернут Аввакуму голову так, что он едва может вздохнуть, то вышибут
    из рук четки во время молитвы, а однажды ночью, точь-в-точь как в Киево-Печерском
    патерике с Исакием, «прискочиша» к Аввакуму «множество бесов и един бес сел
    з домрою в углу, на месте, где до того просвира лежала, и прочий начаша играти
    в домры и гутки. А я слушаю. И зело мне грустно…». Только после того, как
    Аввакум сжег просвиру, бесы перестали докучать ему. «Видишь ли, Маремьяна, —
    пишет Аввакум, — как бы съел просвиру-ту, так бы что Исакия Печерского затомили».
    Аввакум не скрывает сходства с Киево-Печерским рассказом, оно и самому ему кажется
    удивительным, и тем достигает впечатления полной непосредственности заимствования.
    Есть два способа использования
    писателем предшествующего книжного материала. Наиболее распространенный способ
    — это точное цитирование, иногда с указанием, откуда взята цитата. Тем самым
    создаются как бы вкрапления чужеродного текста в свой собственный. Это не выражение
    своей мысли: это подкрепление ее чужим текстом. Но есть и другой способ, гораздо
    более редкий в новое время и довольно часто встречающийся в средневековой литературе.
    Автор цитирует неточно, по памяти, частично даже меняя цитату, не подтверждая
    свою мысль чужим текстом, а как бы выражая чужими словами свою собственную мысль.
    Этот способ связан, конечно, с пониженным чувством авторской собственности.
    При этом втором способе неточная цитата становится формой выражения своей мысли.
    Именно так цитирует в своих сочинениях Аввакум, ничуть не нарушая таким цитированием
    непосредственности и полной искренности своего самовыражения. Этот же оттенок
    есть и в тех случаях, когда Аввакум начинает писать книжно и выспренне. Такая
    книжность всегда имеет либо оттенок несерьезности, как бы игры, либо искренней
    книжности — книжности настроения, книжности самой мысли. Аввакум не подчиняется
    книжности, книжной традиции, а подчиняет ее себе — властно и эмоционально. Искренность
    и непосредственность — всегда верхний слой его произведений, книжность — нижний,
    подспудный, служащий первому. То же самое можно сказать и о фактической, «реалистической»
    стороне его писаний. Факт в сочинениях Аввакума подчинен мысли, чувству, идее.
    Факт иллюстрирует идею-чувство, а не идея объясняет факт. Его жизнь во всей
    ее реальной сложности — это часть его проповеди, а не проповедь часть жизни.
    Так обстоит дело в конечном счете.
    Несмотря на всю свою приверженность
    к воспоминаниям, к житейским мелочам, к бытовой фразеологии, Аввакум не просто
    бытописатель. Средневековый характер его сочинений сказывается в том, что за
    бытовыми мелочами он видит вечный, непреходящий смысл событий. Все в жизни символично,
    полно тайного значения. И это вводит «Житие» Аввакума в круг традиционных образов
    средневековья. Море — жизнь; корабль, плывущий по житейскому морю, — человеческая
    судьба; якорь спасения — христианская вера и т. д. В эту систему образов включается
    и стиль «Жития». Но для Аввакума нет абстрактных символов и аллегорий. Каждый
    из символов для него не отвлеченный знак, а конкретное, иногда до галлюцинаций
    доходящее явление — видение. Однажды ночью, на молитве, еще до начала своих
    мытарств, увидел Аввакум видение — два золотых корабля своих духовных детей,
    Луки и Лаврентия, и свой собственный корабль: «не златом украшен, но разными
    пестротами, — красно, и бело, и сине, и черно, и пепелесо, — его же ум человечь
    не вмести красоты его и доброты». «И я вскричал: чей корабль?» Сидевший на корабле
    кормчий «юноша светел» ответил: «твой корабль, да плавай на нем з женою и детьми,
    коли докучаешь! И я вострепетах и седше разсуждаю: что се видимое? и что будет
    плавание?»
    Это «видение» освещает
    внутреннею значительностью все начавшиеся с этой поры превратности судьбы Аввакума.
    Отправляясь в изгнание, он вспоминает тот же корабль: «Также сел опять на корабль
    свой, еже и показан ми…» С этим кораблем связана целая система образов. «Четвертое
    лето от Тобольска плаванию моему», — говорит он о времени своего изгнания. «Грести
    надобно прилежно, чтоб здорово за дружиною в пристанище достигнуть». Невзгоды
    — бури на этом житейском море: «дьявол паки воздвиг на мя бурю», «ин начальник
    воздвиг на мя бурю» и т. д. Так церковный символ превращается у Аввакума в конкретное «видение» и насыщает собою все «Житие»
    от начала до конца. Можно предполагать, что обильно встречающиеся в «Житии»
    реальные сцены плавания Аввакума на дощанике, на карбасе и т. д. привлекали
    его внимание именно потому, что они ассоциировались в его сознании все с тем
    же церковно-библейским символом корабля.
    Церковная символика и
    народная поэзия всех народов знает образ души-птицы. С особой силой воображения,
    с большой остротой сочувствия Аввакум как бы видел действительно душу, освободившуюся
    от уз человеческого тела, — птицу. Душа человека после его смерти, писал Аввакум,
    «туды ж со ангелы летает, равно яко птичка попархивает, рада — из темницы той
    вылетела». И так всегда и во всем: Аввакум видит то, о чем пишет, и никогда
    не пишет о том, что им не прочувствовано и не узнано, как свое, близкое ему.
    С той же системой церковно-библейской
    символики связан у Аввакума и излюбленный им образ странничества, пронизывающий
    «Житие» рядом соединенных с ним метафор. Но и образ странничества, и эти вытекающие
    из него метафоры для Аввакума так же конкретны, как и символы корабля и души-птицы.
    Аввакум рассказывает, как в Сибири, в изгнании, зимой они брели с семьей по
    снежной пустыне: «Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится». Падали
    и их спутники. «Долго ли муки сея, протопоп, будет?» — спрашивает Аввакума жена.
    «Марковна, до самыя смерти!» Она же, вздохня, отвещала: «добро, Петровичь, ино
    еще побредем». Символическое значение этой сцены осторожно раскрыто Аввакумом
    только в этих последних словах сурового протопопа и его верной жены: всю жизнь
    они бредут и будут брести до самой смерти.
    Все в жизни Аввакума полно
    для него тайной значительности, в ней нет для него ничего случайного. Истинность
    изображаемого им «дела божия» подкреплена многочисленными «видениями» и чудесами.
    В трудные часы жизни Аввакуму не раз «является» на помощь ангел; в него не стреляет
    пищаль; за нападение на него виновный наказывается внезапной болезнью; Аввакум
    исцеляет от недугов, изгоняет бесов, по его молитве расступается покрытое льдом
    озеро и т. д. Все эти житийные шаблоны переданы, однако, Аввакумом не в отвлеченной
    средневековой манере, а жизненно конкретно. Быт и средневековая символика слиты
    в произведениях Аввакума нераздельно.
    Аввакум не только приводит
    библейские символы для истолкования обстоятельств своей жизни, но и, наоборот,
    личными воспоминаниями, бытовыми реалиями, отчетливо нарисованными с натуры
    картинами толкует и оживляет библейские образы. Библейская история переводится
    им в чисто бытовой план, снижается до того конкретного «видения», в порыве которого
    Аввакум увидел и свой ярко раскрашенный всеми жизненными цветами «корабль моря
    житейского». Вот приводит Аввакум текст книги «Бытия» (III, 6-7): «И вкусиста Адам и Евва от древа, от него же бог заповеда,
    и обнажистася» — и затем конкретизирует этот рассказ таким образом: «О, миленькие!
    одеть стало некому; ввел дьявол в беду, а сам и в сторону. Лукавой хозяин накормил
    и напоил, да и з двора спехнул. Пьяной валяется на улице, ограблен, а никто
    не помилует. Увы, безумия и тогдашнего и нынешнева».
    Библия для Аввакума —
    это только повод сравнить «нынешнее безумие» с «тогдашним». Любой библейский
    эпизод он вводит в круг интересующих его современных проблем. Ссылка, например,
    Адама на Еву в ответе на вопрос бога — «кто сказал тебе, что ты наг», — толкуется
    Аввакумом так: «Просто молыть: на што-де мне дуру такую зделал? Сам неправ,
    да на бога пеняет. И ныне по-хмельные, тоже шпыняя, говорят: на што бог и сотворил
    хмель-ет, весь-де до нага пропился, и есть нечева, да меня жьде избили всево;
    а иной говорит: бог-де ево судит, упоил до пьяна; правится бедной, бытто от
    неволи так зделалось. А беспрестанно тово ищет и желает; на людей переводит,
    а сам где был?»
    Все творчество Аввакума
    проникнуто резким автобиографизмом. Автобиографичны все его сочинения — от «Жития»
    до богословских рассуждений и моральных наставлений и толкований. Все в его
    сочинениях пронизано и личным отношением, и личными воспоминаниями. В своем
    стремлении к предельной искренности и откровенности он пишет прежде всего о
    том, что касается его самого и его дела.
    Он презирает всякие внешние
    ценности, даже и ту самую церковную обрядность, которую он так фанатически отстаивал:
    «крюки-те в переводах-тех мне не дороги и ненайки-те песенные не надобе ж».
    Над боярством он иронизирует, царский титул комически искажает. Разум, людская
    мудрость, людские установления — все то лишь «своеумные затейки». «Бог разберет
    всякую правду и неправду. Надобно лишь потерпеть за имя его святое».
    Он преисполнен иронии
    ко всему, смотрит на все как человек, уже отошедший от мира. «Не прогневайся,
    государь-свет, — пишет он царю, — на меня, что много глаголю: не тогда мне говорить,
    как издохну». Своих единомышленников-мучеников он сравнивает с комарами и «мушицами»:
    «елико их болши подавляют, тогда болше пищат и в глаза лезут»; своих детей он
    называет ласково «кобельками», самого себя сравнивает с «собачкой»: «что собачка
    в соломе, лежу на брюхе».
    Но несмотря на крайний
    автобиографизм его творчества, в этой все уничтожающей беспощадной иронии нет
    индивидуализма. Все происходящее за пределами его «земляного гроба» полно для
    Аввакума жгучего интереса. В наиболее личных своих переживаниях он чувствует
    себя связанным со своими читателями. Он близок ко всем, его чувства понятны.
    В малом и личном он находит великое и общественное. Сама личность Аввакума привлекала
    читателей чем-то близким, своим. И этим настоящим прочным мостом между Аввакумом
    и его читателями было живое чувство всего русского, национального. Все русское
    в жизни, в повседневном быту, в языке — вот что радует Аввакума, что его живит,
    что он любит и во имя чего борется. И речь Аввакума — его «ковыряние» и «вякание»
    — это русская речь; о ее национальном характере Аввакум заботится со всею страстностью
    русского человека; ее резкие национальные особенности перекрывают все ее индивидуальные
    признаки.
    Он взывает к национальному
    чувству своих читателей. «Ты ведь, Михайлович, русак», — обращается он к царю;
    «не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русской природной язык».
    Аввакум восстает против того, что «борзой кобель» Никон «устрояет все по фряжьскому,
    сиречь по неметцкому», что Спасов образ пишут так, что Спас выглядит, «яко немчин
    брюхат и толст», что русского Николу начинают звать на немецкий лад Николаем.
    «Хоть бы одному кобелю голову-то назад рожою заворотил, да пускай бы по Москве-той
    так ходил», — обращается он к Николе.
    Но «руссизм» языка Аввакума
    не нарочит. Он не заимствует намеренно из фольклора, как это было принято в
    книжности XVII в., близкой к посаду; он не цитирует песен, былин. Несмотря
    на все его пристрастие к просторечию, в его языке не так уж часты и пословицы
    (едва ли их наберется больше двух десятков). Но то, что язык его русский в самой
    своей глубокой основе, читатель чувствует с предельной силой.
    Исключительно русский
    характер его речи создается самим мастерством владения им русским языком: его
    широким словарем, гибкостью грамматики, какою-то особенною свободой и смелостью
    введения в письменный язык форм устной речи, чутьем самого звучания слова, близостью
    речи к русскому быту. Руссизм языка Аввакума нерасторжимо связан, кроме того,
    и с его чисто русским юмором — балагурством, пронизывающим все его сочинения:
    «я и к обедне не пошел и обедать ко князю пришел»; «книгу кормъчию дал прикащику
    и он мне мужика кормщика дал»; «вот вам и без смерти смерть»; «грех ради моих
    суров и бесчеловечен человек» и т. д.
    Глубоко национальный русский
    характер творчества Аввакума не только разрывал узкий круг личных эмоций, не
    только давал огромную общественную силу его писаниям и перекидывал мост между
    ним и его тогдашними читателями: несмотря на всю чуждость его учения современности,
    этот отчетливо русский характер писаний Аввакума продолжает привлекать к нему
    и современного читателя. Тот же «руссизм» творчества Аввакума возбуждает интенсивный
    интерес к нему и иностранных читателей и исследователей. Несмотря на все трудности
    перевода такого своеобразного писателя, сочинения Аввакума издаются во французском
    переводе (несколько раз), на английском, на немецком, на японском, польском,
    венгерском, греческом и многих других языках.
    Крайний консерватор по
    убеждениям, Аввакум был явным представителем нового времени. Да и всегда ли
    таким последовательным консерватором оставался Аввакум и по своим убеждениям?
    Его староверству предшествовал период его участия в церковном реформаторстве:
    Аввакум, Неронов, Вонифатьев сами были правщиками книг, прежде чем стали бороться
    против исправлений Никона. Аввакум изгонял многогласие из церковного пения и
    воскресил древний обычай церковной проповеди, забытой уже в течение целого столетия.
    Прежде чем пострадать за старину, Аввакум страдал за «новизны»: именно за них
    — за непривычные морально-обличительные проповеди — били его прихожане в Юрьевце.
    Но больше всего новизны в резко индивидуальной манере его писаний.
    XVII век в русской истории — век постепенного освобождения человеческой
    личности, разрушившего старые средневековые представления о человеке только
    как о члене корпорации — церковной, государственной или сословной. Сознание
    ценности человеческой индивидуальности, развитие интереса к внутренней жизни
    человека — таковы были те первые проблески освобожденного сознания, которые
    явились знамением нового времени.
    Интерес к человеческой
    индивидуальности особенно характерен для второй половины XVII
    в. В 60-х гг. дьяк Грибоедов пишет историю для детей, где дает психологические
    характеристики русских царей и великих князей. В те же годы появляется «Повесть
    о Савве Грудцыне» с центральной ролью, принадлежащей «среднему» безвестному
    человеку. В этом произведении все внимание читателя приковано к внутренней жизни
    человека и к его личной судьбе.
    Но даже в ряду всех этих
    фактов личность и деятельность Аввакума — явление исключительное. В основе его
    религии, проповеди, всей его деятельности лежит человеческая личность. Он борется,
    гневается, исправляет нравы, проповедует как властный наставник, а не как святой
    — аскет прежних веков. Свою биографию Аввакум излагает в жанре старого жития,
    но форма жития дерзко нарушена им. Аввакум пишет собственное житие, описывает
    собственную жизнь, прославляет собственную личность, что казалось бы верхом
    греховного самовосхваления в предшествующие века. Аввакум вовсе не считает себя
    обыкновенным человеком. Он и в самом деле причисляет себя к святым и передает
    не только факты, но и «чудеса», которые считал себя способным творить. Как могла
    прийти подобная мысль — описывать собственную святость — русскому человеку XVII в., воспитанному в традициях крайнего
    религиозного смирения? Эгоцентризм жития Аввакума совершенно поразителен. Нельзя
    не видеть его связи с тем новым для русской литературы «психологизмом» XVII в., который позволил Аввакуму не только подробно и ярко описывать
    собственные душевные переживания, но и найти живые краски для изображения окружавших
    его лиц: жены, воеводы Пашкова, его сына, казаков и других.
    Все творчество Аввакума
    противоречиво колеблется между стариной и «новизнами», между догматическими
    и семейными вопросами, между молитвой и бранью… Он всецело находится еще в
    сфере символического церковного мировоззрения, но отвлеченная церковно-библейская
    символика становится у него конкретной, почти видимой и ощутимой. Его внимание
    привлекают такие признаки национальности, которые оставались в тени до него,
    но которые станут широко распространенными в XIX
    и XX
    вв. Все русское для него прежде всего раскрывается в области интимных чувств,
    интимных переживаний и семейного быта. В XV-XVI вв. проблема национальности была нерасторжимо связана с проблемами
    государства, церкви, официальной идеологии. Для Аввакума она также и факт внутренней,
    душевной жизни. Он русский не только по своему происхождению и не только по
    своим патриотическим убеждениям — все русское составляло для него тот воздух,
    которым он дышал, и пронизывало собою всю его внутреннюю жизнь, все чувство.
    А чувствовал он так глубоко, как немногие из его современников накануне эпохи
    реформ Петра I, хотя и не видел пути, по которому пойдет новая
    Россия [1].

12. В XVII в. в искусстве все более весомо заявляет о себе индивидуальное начало. Литература превращается в арену борьбы идей, а писатель становится личностью — со своей, только ему присущей, неповторимой творческой манерой.
    Ярче всего индивидуальное начало проявилось в творчестве протопопа Аввакума (1621-1682). Этот знаменитый вождь старообрядчества стал писателем уже в зрелом возрасте: по древнерусскому счету, на седьмой седмице своей жизни. До сорока пяти лет он брался за перо редко, от случая к случаю. Из разысканных до сей поры сочинений Аввакума (общим числом до девяноста) едва ли десяток приходится на эту раннюю пору. Все остальное, включая его знаменитое «Житие», эту первую в русской литературе развернутую автобиографию, написано в Пустозерске, маленьком городке в устье Печоры. Сюда, в заточение, Аввакума привезли 12 декабря 1667 г. Здесь он провел последние пятнадцать лет своей жизни. Здесь 14 апреля 1682 г. «за великие на царский дом хулы» его возвели на костер.
    В молодые годы Аввакум не собирался посвятить себя литературному творчеству. Он избрал другое поприще — поприще борьбы со злоупотреблениями церкви и государства, поприще устной проповеди, живого и прямого общения с людьми. Сан священника (Аввакум получил его двадцати трех лет, когда жил еще на родине, «в нижегороцких пределах»), а затем сан протопопа давал ему возможность такого общения. Общение с людьми наполняло его жизнь.
    Аввакум никогда не менял своих убеждений. По духу и темпераменту он был борцом, полемистом, обличителем. Эти качества он проявлял на всем своем многотрудном жизненном пути.
    В 1664 г. после многолетних ссылок Аввакума вернули в Москву, царь попытался с ним примириться: ему важна была поддержка человека, в котором народ уже признал своего заступника. Но из этой попытки ничего не вышло. Аввакум надеялся, что удаление Никона означает и возврат к «старой вере». Но царь и боярская верхушка вовсе не собирались отказываться от церковной реформы, поскольку она была необходимым звеном в необратимом процессе европеизации России. Царь скоро понял, что Аввакум для него опасен, и у непокорного протопопа снова была отнята свобода. Последовали новые ссылки, монастырские тюрьмы, лишение священнического сана и проклятие церковного собора 1666-1667 г. и, наконец, заточение в Пустозерске.
    Здесь проповедник и стал гениальным писателем. В Пустозерске у него не было слушателей, он не мог проповедывать своим «детям духовным», и ему не осталось ничего другого, как взяться за перо. Теперь идеи, к которым он пришел еще в молодости и которые внушал народу в «нижегороцких пределех», в Казанском соборе, в московском сенном «сушиле» или в Даурии, Аввакум непреклонно отстаивал в своих сочинениях.

13. Протопоп Аввакум был самым известным и значительным писателем в XVII веке. Да и по сегодняшний день в стиле и пафосности вряд ли найдутся равные ему таланты. Кроме этого, Аввакум — главней идеолог старообрядчества, его лидер. Его литературная деятельность полностью подчинена идеологии.
    Жизнь писателя сложилась таким образом, что большую ее часть он провел перед лицом мученичества и смерти. Поэтому он чужд лжи, притворства и лукавства. «Невозможно Богу солгати», «ей, ей, не лгу» — такие страстные заверения рассыпаны по страницам его книг и писаний.
    «Миленькие мои, аз сижу под спудом тем засыпан. Несть на мне ни нитки, только крест с гайтаном, да в руках четки, тем от бесов боронюся». Его не тревожит литературная традиция. Ему лишь бы правду сказать, всю до конца, лишь бы «речь была чиста и права и непорочна». Искренность — художественный метод для Аввакума. Балагурство губит разум. Ценным является только страстное чувство непосредственной внутренней духовной жизни: «Я не богослов — что на ум попало, я тебе то и говорю». Он бываем гневлив, бранчлив, ласков, и все это спешит излиться из-под его пера. Его натуре противоречит тихая, спокойная речь. Она не в природе Аввакума. Даже молитва у него переходит в крик. Он «кричит воплем», к Богу «кричит», к Богородице. Его речь пересыпана восклицаниями, мольбою, бранью. Ни один из писателе!! до него не писал столько о своих переживаниях, как Аввакум. В его речи постоянны замечания о состоянии его души: «мне горько», «грустно гораздо», «мне жаль»… И сам он, и те, о ком он пишет, то и дело вздыхают и плачут.
    Круг тем и настроений в «Житии…» ничем не ограничен: от богословских рассуждений до физиологических описаний. Но все он сопоставляет со случаями из личной жизни. Весь мир вращается вокруг исполинской вертикали его «Эго».
    Он зовет свою речь «вяканием», свое писательство «ковырянием». Как человек, свободно беседующих”! с друзьями, Аввакум говорит иногда то, что к слову молвилось, он часто прерывает самого себя, просит прощения у читателя, высказывает свои суждения, иногда берет их назад. Его изложение, как живая речь, полно недомолвок, неясностей,1 он как бы тяготится своим многословием, боится надоесть читателю и торопится закончить. Картины сменяют одна другую, нагромождаются и растут образы.
    Одновременно его страстная живая речь часто подкрепляется
    цитатами из церковных авторитетов, он по памяти приводит отрывки из богословских книг. За бытовыми мелочами видит вечный непреходящий смысл событий.
    Библия для Аввакума — это только повод сравнить «нынешнее безумие» с «тогдашним». Любой библейский эпизод он рассматривает через призму современных ему проблем.
    Речь Аввакума имеет исключительно русский характер. Часто она связана с народным юмором, с прибауткой: «Вот вам и без смерти смерть» и т. д.
    Крайний консерватор, Аввакум все равно был явным представителем нового времени. Привлекает литературная новизна его сочинений. Это понимал и сам протопоп. Он и в самом деле причисляет себя к святым и передает не только факты, но и чудеса, которые он сотворил. Он сам сочиняет свое житие, описывает собственную жизнь, прославляет собственную личность.
    Его творчество противоречиво. Оно колеблется между стариной и новизной, между молитвой и бранью. Аввакум первый ставит типичные для русской литературы вопросы. Ведь то, что он русский, — это для него факт внутренней, духовной жизни. Он русский не только по своему происхождению, не только по патриотическим убеждениям — все русское составляло для него воздух, которым он дышал, и пронизывало собою всю его внутреннюю жизнь, все чувства. А чувствовал он так глубоко, как никто из его современников. Его личность и его книга в истории и особенно в литературе — явление исключительное и значительное.

14. Житие протопопа Аввакума,
    им самим написанное, и другие его сочинения
    «Житие» протопопа Аввакума Петрова, его челобитные, послания – нетленный памятник древнерусской литературы и величия человеческого духа принадлежит перу видного публициста и общественного деятеля, идеолога и вождя старообрядчества.
    ISBN 5-85560-114-5
    Р1 + 63,3(2)46
    Северо-Западное книжное издательство, оформление, вступит, статья, 1990
    СОДЕРЖАНИЕ
    «ВОРЧУ ОТ БОЛЕЗНИ СЕРДЦА СВОЕГО» (Г. М. Прохоров) ……………. 4
    ЖИТИЕ ПРОТОПОПА АВВАКУМА
    Вступление …………….10
    Первые испытания …………….14
    Ссылка в Сибирь ……………..20
    Возвращение на Русь …………….31
    «Московское бытие» …………….35
    Пустозерская ссылка …………….46
    Дополнительные повести …………….50
    ИЗ «КНИГИ БЕСЕД»
    Введение …………….60
    Беседа первая «Повесть о страдавших в России за древлецерковная благочестная предания»…………………..60
    Из беседы второй Об образе креста Христова ………… 62
    Беседа третья Об иноческом чине …………………..64
    Беседа четвертая Об иконном писании ………………….67
    Беседа пятая О внешней мудрости …………………. 69
    Из беседы восьмой Об Аврааме ………………….71
    Из беседы девятой Толкование на 87-88 зачало Послания ап. Павла к
    Римлянам и 23 зачало Евангелия от Иоанна …………….73
    Из беседы десятой Беседа о наятых делателях …………….75
    ИЗ «КНИГИ ТОЛКОВАНИЙ»
    Из толкований псалмов…………….76
    Из толкований на Книги Притчей и Премудрости Соломона…………….85
    Из толкования на книгу пророка Исайи ……………….87
    «Что есть тайна христианская и как жити в вере Христове» ……………. 89
    ИЗ «КНИГИ ОБЛИЧЕНИИ, ИЛИ ЕВАНГЕЛИЯ ВЕЧНОГО» …………….93
    ИЗ СТАТЬИ «СПИСАНИЕ И СОБРАНИЕ О БОЖЕСТВЕ
    И О ТВАРИ И КАКО СОЗДА БОГ ЧЕЛОВЕКА» ………………95
    ЧЕЛОБИТНЫЕ, ПИСЬМА, ПОСЛАНИЯ
    Челобитные царю Алексею Михайловичу
    «Первая» челобитная …………….98
    Записка о жестокостях воеводы Пашкова, приложенная к «Первой»
    челобитной Алексею Михайловичу …………….101
    «Третья» челобитная …………….103
    «Четвертая» челобитная …………….103
    «Пятая» челобитная …………….104
    Челобитная царю Федору Алексеевичу …………………109
    Послание царевне Ирине Михайловне Романовой …………110
    Письма и послания семье …………………..112
    Письма и послания боярыне Ф. П. Морозовой …………….115
    Послание боярыне Ф. П. Морозовой, княгине Е. П. Урусовой и
    М. Г. Даниловой…………………………..117
    Письма и послания Симеону. …………….122
    Письмо игумену Феоктисту ……………………………..130
    Письмо Афанасию …………….131
    Письмо Маремьяне Феодоровне…………………………..131
    Послание «верным»……………………………..133
    Послание «горемыкам миленьким» ……….„……………….135
    «Совет святым отцем преподобным» ……………………….138
    Послание Симеону [?], Ксенни Ивановне и Александре Григорьевне 143
    Послание всем «ищущим живота вечнаго» …………………… 154
    Послание «чадом церковным» о дьяконе Федоре ……………157
    Послание игумену Сергию с «отцы и братией» ………………158
    Послание Борису и «прочим рабам Бога вышняго» …………..162
    Письмо Алексею Копытовскому ……………………..165
    Письмо «отцам святым» и «преподобным маткам» ………………166
    Письмо «отцам поморским». ………………..167
    Письмо Ионе и Моисею …………….168
    Письмо «старице Каптелине» …………………………169
    Письмо «двум девам» …………….171
    «О ТРЕХ ИСПОВЕДНИЦАХ СЛОВО ПЛАЧЕВНОЕ» …………….172
    Комментарий …………….178
    Словарь трудных для понимания слов …………………….267
    «ВОРЧУ ОТ БОЛЕЗНИ СЕРДЦА СВОЕГО».
    Так сказал о своем литературном труде протопоп Аввакум. Сомнений никаких нет: именно оттого, что ему больно было видеть происходившее на Руси с церковью в XVII веке, Аввакум и стал делать то главное в своей сознательной жизни, что он делал: проповедовать, учить, обличать, спорить, писать — «ворчать», как он говорит. Трудно сказать, как он пишет. Читая его, будто слышишь голос человека, у которого сердце, душа болит, и наше сердце безошибочно чувствует эту боль. Невозможно объяснить, что такое гениальный писатель. Но это тоже можно почувствовать. Достоевский, как мы знаем, считал, чтобы хорошо писать, надо страдать. У Аввакума страданий было с избытком. Не потому ли он гениальный писатель, какого далеко во все стороны от него не было? Страдальцев-то вокруг него было, да и всегда есть, великое множество. Еще что-то надо иметь кроме страданий. Ясность сознания-совести? Некий «словесный» дар свыше? И то, и другое, и… еще что-то третье. Не знаю что. Но как хорошо, когда чувствуешь, читая, что этот благой дар у человека есть. Чувствуешь чужую боль, но радуешься, благодарный, за то, как она выражена. Радуешься полной внутренней свободе Аввакума — вопреки полной телесной несвободе: и заключенный в подземный сруб на краю земли за Полярным кругом он чувствует себя свободней свободных: «Воистину и на свободе люди-то в нынешнее время равны с погребенными»; радуешься ясности его умственного взора — вопреки тому, что глазами смотреть дальше стен его сруба да окошка сверху было ему некуда; радуешься его необычайному художественному таланту — способности воссоздать или создать умом образ и этот образ немногими словами оживить. Необыкновенна мощь его личности и красота столь же, как он сам, свободного и сильного его языка. Свобода души и красота языка — вещи, кажется, взаимосвязанные.
    «Бедной, бедной, безумное царишко! Что ты над собою зделал! (…). Ну, сквоз землю пропадай, блядин сын! Полно христиан-тех мучить!» — это о царе Алексее Михаиловиче, попустителе никоновских реформ и преследовании, обратившем затем несогласных с реформой церкви в государственных преступников (ущемленными в правах, они оставались по 1905 год). А вот о самом патриархе Никоне: «А Никон веть не последний антихрист, так — лишь шишь антихристов, бабоед, плутишко изник в земли нашей. (…) Я Никона знаю: недалеко от моей родины родился, между Мурашкина и Лыскова в деревне. Отец у него черемсин, а мати русалка, Минка да Манька. А он, Никитка, колдун учинился, да в Желтоводие с книгою поводился, да — выше, да — выше, да и к чертям попал в атаманы.
    (…) Потряс Церковию-тою не хуже последнего черта-антихриста, и часть его с ним в огне негасимом». «Ныне нам от никониян огонь и дрова, земля и топор, и нож, и виселица…» Правда ведь это. Болтались на перекладинах
    повешенные за верность древнему благочестию, падали в пыль вырезанные языки, отрубленные пальцы, в подземные тюрьмы запихивали женщин, детей, стариков, священников, сжигали и голодом умаривали людей,— власти переделывали церковную жизнь. «Не умолчу-су и по смерти своей вашему воровству,— обещает Аввакум.— Отдайте матери нашея имение все, и аз-от, которой передвинули на иное место, положите на старом месте, где от святых отец положен был. То малое ли дело: всю невесту Христову разорили!»
    «Да нечева у вас и послушать доброму человеку: все говорите, как продавать, как куповать, как есть, как пить, как баб блудить…». Да простит мне читатель столь обильное цитирование. Потом он сам будет читать Аввакума, а теперь мы как бы вместе, втроем, то есть вдвоем его послушаем, например, как он говорит о «никонианах»: «А сии вид весь имеют от главы и до ног корпуса своего насыщенный и дебелой, и упитанной в толстоте плоти их сыростной…» (Мне это напоминает лучшие находки Платонова).
    А вот зарисовка русских блудника и блудницы; начинается она сравнением с Адамом: «Такоже бывает и здесь: моторшит окаянной прелюбодеи, яко Адам, листвием закрывает свою срамоту — сиречь я зане парится. И измывается начисто, яко слезень, сблудя с чюжею, или блудница с чюжим, рубаху чистую воздевает; к церквя пришед, молитвы у попа просит, бутто и всегда доброй человек, праведник. А совесть-та замучила злодея. Ох, ох, зрит внутрь души своея наготы и срамоты… И бес блудной в души на шее сидит, кудри бедной расчесывает и ус разправляет посреде народа. Силно хорош, и плюнуть не на ково.
    А прелюбодеица белилами, румянами умазалася, брови и очи подсурмила, уста багряноносна, ноклоны ниски, словеса гладки, вопросы тихи, ответы мяхки, приветы сладки, взгляды благочинны, шествие по пути изрядно, рубаха белая, ризы красныя, сапоги сафьяиныя… Посмотри-тко, дурка, на душю свою, какова она красна. И ты, кудрявец, чосаная голова! Я отселе вижу в вас: гной и червив в душах ваших кипят, беси же вас злосмрадною водою кропят и ликовствуют в вас, яко в адовых темных жилищах, веселящися. Вы же не чюете в себе зверей таковых, яко снедают вас ради беззаконныя сласти сея. Молю вас: престаните от беззакония сего…»
    Как видим, Аввакум — художник-проповедник, проповедник-художник. Позволю себе привести здесь еще одну его зарисовку,— порядков, царивших на строительстве Вавилонской башни: «И роженице-жене не дадут полежать: оставя младенца, поволокись на столп с кирпичем или с известью. И ребенок бедной трех годов потащил туды же с кирпичем. Так-то,— заключает он,— и нынешние алманашники, слыхал я, мало имеют покоя». И обличает: «Оставя промысл своего Творца, да дьяволу работаете, безчинники».
    Надо сказать, церковная проповедь была восстановлена на Руси именно Аввакумом и его единомышленниками, «боголюбцами», еще до раскола. Насколько мы сейчас можем себе представить, проповедывать перестали на Руси сразу после того, как русская церковь освободилась от власти константинопольского патриарха, попавшего в зависимость от турок. Последним русским митрополитом, писавшим церковные проповеди, был грек Фотий в первой половине XV века. Дальше у московской «святой Руси» рот оказался для проповеди завязан. Аввакум, конечно, идеализировал прошлое, в частности времена «миленково царя Ивана Васильевича», Грозного. У Грозного он бы и пикнуть не успел, как его бы придушили или закололи, не то что написать целое собрание проповедей-сочинений и житие-автобиографию. Великая Русь обрела в церкви голос после Смутного времени.
    Аввакум — один из возобновителей русской проповеди. Сопрягая, как и полагается в проповеди, вечное с настоящим, он дал русскому разговорному языку, как некогда Кирилл и Мефодий славянскому языку, необыкновенный простор — от небес до земли. Об очень им любимых Богородице и Христе он пишет следующим образом. Сказав, что «не бывает у дев молоко, дондеже с мужем во чреве не зачнет», Аввакум продолжает: «У Пречистыя Матери Господни и у Девы млеко бысть. Егда родила Бога-человека без болезни, на руках ея возлегша, сосал титечки Свет наш. Потом и хлебец стал есть, и мясца, и рыбку,— да все ел за спасение наше. И винцо пияше. Да не как веть мы объядениеми пиянством, нет, но — благоискусно дая потребная плоти, болши же в посте пребывая». Как видим, вечный образ у Аввакума материален, чувственен, нагляден, близок. Ощутимость того, о чем пишет протопоп Аввакум, и духовный простор над этой чувственно воспринимаемой художественной материей захватывают и чувства и дух. А при этом ведь язык Аввакума и традиционен, как это ни удивительно,— неразрывно связан с традиционной древнерусской книжностью. Его поняли бы древнерусские предшественники-предки, понимаем и ценим мы, в XX веке. Аввакума можно было бы назвать, как Пушкина, классиком и создателем языка и стиля «новой» русской литературы, если бы сразу следом за ним образовалась традиция. Но он был уничтожен, и его просторечному «ворчанию» предпочли традицию ученую западную, украинско-белорусскую, «алманашную». Ну и, можно сказать, завели всю русскую литературу надолго в тупик, из которого выход нашелся — благодаря усилиям пушкинского гения — лишь в девятнадцатом веке. И лишь в преддверии двадцатого века просвещенные россияне открыли неведомое им дотоле свое литературнее богатство – Аввакума. Лев Толстой потрясен был им до слез.. У Аввакума стали учиться литературному языку Тургенев, Достоевский, Лесков… да я думаю, умные люди и до сих пор учатся и будут учиться, теперь уж по всему свету.

15. «Житие протопопа Аввакума». Автобиографизм, язык и стиль – 42. Проблематика и композиция «Жития протопопа Аввакума»
    «Житие протопопа Аввакума». Автобиографизм, язык и стиль.
    Проблематика и композиция «Жития протопопа Аввакума». Протопоп Аввакум (1621-1682)– вождь и вдохновитель старообрядчества.
    Книги с церковными обрядами современной греческой церкви не во всем совпадали с русской церковной практикой. По почину патриарха Никона (середина 17 века) греческие богослужебные книги должны были заменить русские. Отсюда в 40х годах возник кружок «ревнителей благочестия», задачей которого являлось поднятие религиозного и нравственного уровня русской церкви. «Житие» ( 1672 – 1675) – Первый в русской литературе опыт автобиографии. Содержание:
    Родился в селе Григорове в Нижегородской области в 1621 году. Женился на Настасье Макаровне, которая стала его верной спутницей, одобряла в трудном жизненном пути. Был выслан из-за строптивого характера в село Лопатицы, и там в 21 год стал дяконом, в 23 – священником.
    Снова начинаются гонения на Аввакума, и он с женой и детьми отправляется в Москву. Был назначен протопопом в Юрьевец-Повольский. Но и там мужики и бабы избивают его. Аввакум считает, что с ним так поступали, потому что он унимал попов и баб от «блудни» и за слишком строгое взыскание патриарших податей.
    В 1652 году снова приходит в Москву без семьи и устраивается священником в Казанском соборе. Не поддерживал Никона и, ступив в борьбу против него, поплатился заключением в Андрониевском монастыре ( ну и как всегда в древнерусской литературе описываются наказания – там его жестоко бьют, плюют в глаза и все такое). Ссылают в Сибирь, в Тобольск. За полтора года жизни там на него было подано пять доносов. Ссылка на границу Монголии, где жизнь была голодной и холодной, и Аввакум часто был под угрозой смерти (снова говориться от всяческих издевательствах над ним местным воеводой Афанасием Пашковым).
    В 1663 году с целью примирить Аввакума с официальной церквью царь зовет его в Москву. Власти просят Аввакума только о том, чтобы он молчал, суля ему почетные должности и отдавая деньги пачками. Аввакум сдерживался полгода, но потом послал письмо царю с просьбой «взыскать старое благочестие». Аввакума с семьёй ссылают на север в Мезень. Когда вопрос о борьбе со старообрядцами встал очень остро (1666 =О год ) привезли в Москву и полтора года, чередуя физические меры с увещеваниями, пытались победить его упорство. Но ничто не сломило Аввакума. Его снова отправляют в ссылку, на крайний север, в Пустозёёрск (1667), где он и его последователи энергично продолжают борьбу за старую веру. Там и началась его литературная деятельность, несмотря на ужасные условия существования. 14 апреля 1682 года он был сожжен в срубе вместе с Лазорем, Епифанием и Фэдором «за великия на царский дом хулы». В «Житии» Аввакум неоднократно указывает на чудеса «божьей силы», которая его поддерживала: он и его семья не тонут в воде, ангел насыщает его вкусными вещами, лёд расступается по его молитве и д.
    Стиль, Язык:
    – Новаторство – традиционное житие Аввакум трансформирует в полемически заостренную автобиографию, в повествование не о каком-либо постороннем угоднике, а о самом себе. Старые книжники воспитывались в пренебрежении к собственной личности, произведение Аввакума они посчитали бы гордыней.
    – «Житие» поучительное и полимическое, обращено к широкой аудитории единомышленников.
    – Аввакум смело пользуется живой речью, вводит в неё диалектические особенности своего родного григоровского говора (н/р постопозитивный член – указательное местоимение после существительного).
    – Начинает «Житие» чистой церковнославянской речью, меняет потом на живую русскую, изредка цитирую «священное писание».
    – Контрастируют с ними вульгаризмы, бранные эпитеты в адрес противников (н/р Никон у него «носатый и брюхатый борзой кобель», «лис», «адов пёс» (одно семейство собачьих. Конечно, это же Я делаю билет!)
    • К лицам особо уважаемым и страдальцам за веру Аввакум иногда посылает обращения в торжественно-витиеватой церковнославянской форме. • Для оживления речи Аввакум вводит в неё оговорки, присловья и пословицы (н/р «Из моря напился, а крошкою подавился»
    – В «Житие» большое количество диалогов • Всё это – черты реалистического письма.

16. Аввакум протопоп понужен бысть житие свое написати иноком Епифанием, – понеж отец ему духовной инок, – да не забвению предано будет дело божие; и сего ради понужен бысть отцем духовным на славу Христу богу нашему. Аминь.
    Всесвятая Троице боже и содетелю всего мира! Поспеши и направи сердце мое начати с разумом и кончати делы благими, яже ныне хощу глаголати аз недостойный; разумея же свое невежество, припадая, молю ти ся и еже от тебя помощи прося: управи ум мой и утверди сердце мое приготовитися на творение добрых дел, да добрыми делы просвещен, на судище* десныя ти страны причастник буду со всеми избранными твоими.
    *на Страшном суде
    Рождение же мое в Нижегороцких пределех, за Кудмою рекою, в селе Григорове. Отец ми бысть священник Петр, мати – Мария, инока* Марфа. Отец же мой прилежаше пития хмелнова; мати же моя постница и молитвеница бысть, всегда учаше мя страху божию. Аз же некогда видев у соседа скотину умершу, и той нощи, возставше, пред образом плакався доволно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть; и с тех мест обыкох по вся нощи молитися. Потом мати моя овдовела, а я осиротел молод, и от своих соплеменник во изгнании быхом. Изволила мати меня женить. Аз же пресвятей богородице молихся, да даст ми жену помощницу ко спасению. И в том же селе девица, сиротина ж, безпрестанно обыкла ходить во церковь, – имя ей Анастасия. Отец ея был кузнец, именем Марко, богат гораздо; а егда умре, после ево вся истощилось. Она же в скудости живяше и моляшеся богу, да же сочетается за меня совокуплением брачным; и бысть по воле божий тако. Посем мати моя отъиде к богу в подвизе велице. Аз же от изгнания преселихся во ино место. Рукоположен во дьяконы двадесяти лет з годом, и по дву летех в попы поставлен; живый в попех осм лет и потом совершен в протопопы православными епископы, – тому двадесять лет минуло; и всего тридесят лет, как имею священъство.
    *монашестве;
    А егда в попах был, тогда имел у себя детей духовных много, – по се время сот с пять или с шесть будет. Не почивая, аз, грешный, прилежал во церквах, и в домех, и на распутиях, по градом и селам, еще же и в царствующем граде, и во стране Сибиръской проповедуя и уча слову божию, – годов будет тому с полтретьяцеть*.
    *двадцать пять
    Егда еще был в попех, прииде ко мне исповедатися девица, многими грехми обремененна, блудному делу и малакии* всякой повинна; нача мне, плакавшеся, подробну возвещати во церкви, пред Евангелием стоя. Аз же, треокаянный врач, сам разболелъся, внутрь жгом огнем блудным, и горко мне бысть в той час: зажег три свещи и прилепил к налою, и возложил руку правую на пламя и держал, дондеже во мне угасло злое разжежение, и, отпустя девицу, сложа ризы, помоляся, пошел в дом свой зело скорбен. Время же, яко полнощи, и пришед во свою избу, плакався пред образом господним, яко и очи опухли, и моляся прилежно, да же отлучит мя бог от детей духовных: понеже бремя тяшко, неудобь носимо. И падох на землю на лицы своем, рыдаше горце и забыхся, лежа; не вем, как плачю; а очи сердечнии при реке Волге. Вижу: пловут стройно два корабля златы, и весла на них златы, и шесты златы, и все злато; по единому кормщику на них сиделцов. И я спросил: “Чье корабли?” И оне отвещали: “Лукин и Лаврентиев”. Сии быша ми духовныя дети, меня и дом мой наставили на путь спасения и скончалися богоугодно. А се потом вижу третей корабль, не златом украшен, но разными пестротами – красно, и бело, и сине, и черно, и пепелесо*, – его же ум человечь не вмести красоты его и доброты; юноша светел, на корме сидя, правит; бежит ко мне из-за Волъги, яко пожрати мя хощет. И я вскричал: “Чей корабль?” И сидяй на нем отвещал: “Твой корабль! Да, плавай на нем з женою и детми, коли докучаеш!” И я вострепетах и, седше, разсуждаю: “Что се видимое? И что будет плавание?”
    *разврату
    *пепельного цвета
    А се по мале времени, по писанному, обьяша мя болезни смертныя, беды адавы обретоша мя: скорбь и болезнь обретох. У вдовы началник отнял дочерь, и аз молих его, да же сиротину возвратит к матери; и он, презрев моление наше, и воздвиг на мя бурю, и у церкви, пришед сонмом, до смерти меня задавили. И аз, лежа мертв полчаса и болши, и паки оживе божиим мановением. И он, устрашася, отступился мне девицы. Потом научил ево дьявол: пришед во церковь, бил и волочил меня за ноги по земле в ризах, а я молитву говорю в то время.
    Таже ин началник, во ино время, на мя разсвирепел, – прибежал ко мне в дом, бив меня, и у руки огрыз персты, яко пес, зубами. И егда наполнилась гортань ево крови, тогда руку мою испустил из зубов своих и, покиня меня, пошел в дом свой. Аз же, поблагодари бога, завертев руку платом, пошел к вечерне. И егда шел путем, наскочил на меня он же паки со двема малыми пищалми и, близь меня быв, запалил ис пистоли, и божиею волею на полке порох пыхнул, а пищаль не стрелила. Он же бросил ея на землю и из другия паки запалил так же, и божия воля учинила так же – и та пищаль не стрелила. Аз же прилежно, идучи, молюсь богу, единою рукою осенил ево и поклонился ему. Он меня лает, а я ему рекл: “Благодать во устнех твоих, Иван Родионович, да будет!” Посем двор у меня отнял, а меня выбил, всево ограбя, и на дорогу хлеба не дал.
    В то же время родился сын мой Прокопей, которой сидит с матерью в земле закопан. Аз же, взяв клюшку, а мати – некрещенова младенца, побрели, амо же бог наставит, и на пути крестили, яко же Филипп каженика* древле. Егда ж аз прибрел к Москве, к духовнику протопопу Стефану и к Неронову протопопу Иванну, они же обо мне царю известиша, и государь меня почал с тех мест знати. Отцы ж з грамотою паки послали меня на старое место, и я притащилъся: ано и стены разорены моих храмин. И я паки позавелся, а дьявол и паки воздвиг на меня бурю. Приидоша в село мое плясовые медведи з бубнами и з домрами: и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и хари, и бубны изломал на поле един у многих и медведей двух великих отнял, – одново ушиб, и паки ожил, а другова отпустил в поле. И за сие меня Василей Петровичь Шереметев, пловучи Волгою в Казань на воеводство, взяв на судно и браня много, велел благословить сына своево Матфея бритобратца. Аз же не благословил, но от писания ево и порицал, видя блудолюбный образ. Боярин же, гораздо осердясь, велел меня бросить в Волъгу и, много томя, протолкали. А опосле учинились добры до меня: у царя на сенях со мною прощались*, а брату моему меншому бояроня Васильева и дочь духовная была. Так то бог строит своя люди!
    *евнуха
    *просили прощения
    На первое возвратимся. Таже ин началник на мя разсвирепел: приехав с людми ко двору моему, стрелял из луков и ис пищалей с приступом.
    «
    1
    2
    3
    4
    5
    6
    7
    8
    9
    10
    »

17. Писать о протопопе Аввакуме, прославленном мученике за «древлее благочестие», крайне трудно: в своем знаменитом «Житии » он сам все написал о себе. А пересказывать «Житие» — дело не только трудное, но и неблагодарное, ведь как писал историк С Л. Мельгунов: «Так, как Аввакум, писали и говорили тогда немногие. Это был самый выдающийся писатель и проповедник для своего времени»?. Не претендуя па полноту изложения и колоритность языка, начнем наш краткий рассказ. Аввакум родился в 1620 году «в нижегородских пределах, за Кудмою рекою, в селе Григорове», в семье священника Петра, служившего при церкви страстотерпцев Бориса и Глеба. Земляками Аввакума были епископ Павел Коломенский и патриарх Никон.
    В большом селе Григорове были торг и кабак. Завсегдатаем последнего стал поп Петр, который «жизнь жил слабую, прилежаше пития хмельного», от чего рано умер. Воспитанием детей занималась мать, смиренная постница и молитвенница. Она растила их в любви к молитве и в постоянном памятовании страха Божьего. Аввакум вспоминал, как ребенком, «видев у соседа скотину умер- шу, и той ночи, восставше, пред образом плакался довольно о душе своей, поминая смерть, яко и мне умереть». Когда Аввакуму исполнилось семнадцать лет, мать решила его женить. Тогда юноша стал молиться Богородице, прося, «да даст ми жену, помощницу ко спасению». Супругой Аввакума стала благочестивая девица Анастасия.
    Отец ее, сельский кузнец Марк, был богат, но после его смерти семья разорилась. Сирота Настя жила в скудости и молилась Богу, чтобы выйти ей замуж за поповича Аввакума, которого тайно любила. Так по взаимным молитвам они сочетались браком, и Аввакум приобрел верную спутницу жизни, мужественную помощницу и соратницу, утешавшую и укреплявшую его в тяжелые минуты. Из Григорова молодожены переселились в близлежащее село Лопатищи, принадлежавшее стольнику Петру Василевичу Шереметеву. По обычаю того времени сын священника наследовал служение отца, поэтому в 22 года Аввакума поставили диаконом, а два года спустя — попом к церкви Лоиатищ. Молодой, но ревностный и правдолюбивый священник скоро навлек на себя гнев сельских начальников, которым докучал своим заступничеством за сирых и слабых. Аввакума били, а потом выгнали из Лопатищ.
    С женой и новорожденным, еще некрещен- ным сыном побрел поп в Москву искать управу. Царев духовник протопоп Стефан Вонифатьев (Внифантьев) и протопоп Иоанн Неронов, настоятель Казанского собора на Красной площади, тепло приняли Аввакума и представили самому государю, «тишайшему» Алексею Михайловичу. Получив охранную грамоту, Аввакум вернулся в Лопатищи. Здесь его ждали новые неприятности. Как вспоминал сам Аввакум, летом 1648 года «приидоша в село мое плясовые медведи с бубнами и с домрами, и я, грешник, по Христе ревнуя, изгнал их, и хари и бубны изломал на поле один у многих и медведей двух великих отнял, — одного ушиб, и паки ожил, а другого отпустил в поле». В то время мимо плыл Волгой из Москвы в Казань боярин Василий Петрович Шереметев, отец владельца Лопатищ. Селяне, огорченные тем, что лишились потехи, пожаловались воеводе, а тот призвал священника для допроса на корабль.
    Там крепко выругал и приказал благословить своего младшего сына Матфея, который, вопреки древнерусскому обычаю, был брит. «Аз же не благословил, но от Писания его и порицал, видя блудолюбный образ, — вспоминал протопоп, — Боярин же гораздо осердясь, велел меня бросить в Волгу, и, ругав много, столкали с судна». Избежав утопления, горемычный поп, однако, не избежал нового изгнания. Опять ему пришлось искать правду в Москве, куда он «сволокся» в 1652 году. В столице Аввакум был определен протопопом (старшим священником) к собору небольшого города Юрьевца37. Но его протопопство продолжалось всего восемь недель. Местное духовенство, недовольное строгостью молодого протопопа, настроило против него народ. «Дьявол научил попов, и мужиков, и баб: пришли к патриархову приказу, где я духовные дела делал, и вытаща меня из приказу собранием, — человек с тысячу и с полторы их было, — среди улицы били батожьем и топтали.
    И бабы были с рычагами , грех ради моих убили замертво и бросили под избной угол». Едва спасшись от лютой смерти с помощью воеводы, Аввакум ушел в Москву. Он поселился у Иоанна Неронова, а в его отсутствие, не имея своего прихода, служил и проповедовал в Казанском соборе. В 1653 году, в начале Великого поста, патриарх Никон разослал по храмам «память» об отмене земных поклонов и о введении троеперстного крестного знамения. Аввакум, который считал эти новые обряды изменой истинному православию и отеческой вере, «безбожною лестью» и «блуднею еретическою», написал вместе с костромским протопопом Даниилом челобитную в защиту старого церковного обряда и подал ее царю. «Тишайший» передал писание патриарху.
    Последствия не заставили себя долго ждать. Аввакум был арестован и посажен в Спасо-Андроников монастырь. Просидев в темном подвале четыре томительных недели первого своего заточения, Аввакум был приведен в Успенский собор, где Никон хотел его расстричь. Насилу царь упросил оставить своего знакомца-протопопа в сущем сане. Тогда Никон сослал Аввакума с семьей в Сибирь. Осенью 1653 года с женой и четырьмя детьми протопоп отправился в дальний путь в Тобольск. Земляк Аввакума, сибирский архиепископ Симеон, хорошо знавший протопопа, определил его к тобольскому Вознесенскому собору, где ссыльный священник ревностно служил, «браня от Писания и укоряя ересь Никонову».
    Однако 27 июня 1655 года из Москвы пришел указ: Аввакуму с семьей ехать под стражей в более строгую ссылку — на Лену, в Якутский острог. Но протопоп доехал только до Енисейского острога, где его ждало новое повеление: с воеводою Афанасием Пашковым идти в Даурию (Забайкалье). Под началом у Пашкова было более четырех сотен казаков и стрельцов, которым для дальнего похода нужен был священник. Летом 1656 года отряд отплыл из Енисейска на сорока ладьях. Для Аввакума и его семьи началось самое тяжкое из выпадавших доселе испытаний. Светские власти и раньше не любили протопопа за прямоту и строгость, скоро возненавидел его и воевода Пашков. «Грех моих ради суров человек: беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет», — вспоминал о нем Аввакум.
    На Ангаре караван Пашкова встретил странников, в числе которых были две вдовы, «одна лет в 60, а другая и больше», собиравшиеся постричься в инокини. Пашков для потехи пожелал выдать бедных женщин замуж. Аввакум вступился за вдов и тут же был наказан: воевода заставил его покинуть суденышко и идти пешком по непролазной тайге. Затем Пашков вызвал протопопа к себе, «рыкнул, яко дикий зверь», сбил с ног и велел дать 72 удара кнутом. Во время жестокого истязания Аввакум непрестанно молился и сохранял полное самообладание. Изувеченный протопоп был закован в кандалы и брошен в казенную ладью. Всю дальнейшую дорогу до Братского острога Аввакума везли в цепях. В октябре отряд прибыл в острог на зимовку, и протопопа заточили в «студеной башне» (по преданию, той самой, что ныне перевезена в музей «Коломенское»). Лишь к Рождественскому посту невинного страдальца перевели в теплую избу, но и здесь держали, как преступника, скованным и отдельно от семьи.
    Весной 1657 года отряд Пашкова продолжил поход и переплыл Байкал, а летом двинулся вверх по реке Хилке. С протопопа сняли цепи, но теперь он был обязан наравне с казаками тянуть суда и участвовать в других работах. Но в отличие от казаков Аввакуму приходилось еще и заботиться о семье. Когда отряд дошел до озера Иргень, пришлось тащить волоком сани. Но Пашков отнял у протопопа работников, а прочим запретил к нему наниматься. Священник сам сделал нарту и потянул вместе с сыновьями: «У людей и собаки в подпряжках, а у меня не было. Одного лишо двух сынов, — маленыеи еще были, Иван и Прокопей, — тащили со мною, что кобельки, за волок нарту. Волок — верст со сто: насилу бедные и перебрели. А протопопица муку и младенца за плечами на себе тащила; а дочь Огрофена брела, брела, да на нарту и взвалилась, и братья ее со мною помаленьку тащили.
    И смех и горе, как помянутся дни оны. Ребята те изнемогут и на снег повалятся, а мать по кусочку пряничка им даст, и они, съедши, опять лямку потянут». На четвертое лето похода запасы провизии кончились, начался голод. Семье Аввакума пришлось есть конину, сосновую кору, траву и коренья, а порой — лесных зверей, падших лютой зимой или убитых волками. Два сына протопопа умерли от голода и тягот пути. Среди всех этих несчастий Аввакум сумел сохранить ревностную веру и истовое благочестие, недаром историк С.М. Соловьев называл его «протопопом-богатырем». Аввакум не забывал о ежедневном молитвенном правиле и священническом служении. Молитвой, святой водой и елеем протопоп чудесно исцелил бесноватых сенных девушек Пашкова, больного внука воеводы и даже неожиданно ослепших курочек воеводской снохи.
    Одна из этих курочек была подарена Аввакуму. Много лет спустя протопоп с ласковою улыбкою вспоминал ее: «Курочка у нас черненька была; по два яичка на день приносила ребяти на пищу, Божиим повелением нужде нашей помогая. На нарте везучи, в то время удавили по грехам. И нынче мне жаль курочки той, как на разум придет. Ни курочка, ни что чудо была: во весь год по два яичка давала; сто рублев при ней плюново дело, железо! А та птичка одушевленна, Божие творение, нас кормила, а сама с нами кашу сосновую из котла тут же клевала, или и рыбки прилучится, и рыбку клевала; а нам против того по два яичка на день давала». В 1662 году Аввакуму пришло разрешение возвратиться из ссылки на Русь. Протопоп с домочадцами и брошенными Пашковым больными казаками двинулся в обратный путь, который занял около двух лет.
    Не было жестокого воеводы, зато были все тяготы длинной и опасной дороги через земли враждебных инородцев. «Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под ребят и под рухлишко дал две клячи, а сам и протопопица брели пеши, уби- вающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми идти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, — скользко гораздо! В иную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нея набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: “матушка-государыня, прости!” А протопопица кричит: “что ты, батько, меня задавил?” Я пришел — на меня, бедная, пеняет, говоря: “долго ли муки сея, протопоп, будет? ” И я говорю: “Марковна, до самыя до смерти!” Она же, вздохня, отвечала: “добро, Петрович, ино еще побредем”».
    Вернувшись на «большую землю», Аввакум был очень расстроен, видя, что в церквах служат по новым книгам. Тяжкие думы одолели протопопа. Ревность о вере схлестнулась с заботами о жене и детях. Аввакум рассуждал: «Что сотворю? Проповедаю ли слово Божие или скроюсь где? Понеже жена и дети связали меня». Однажды протопопица, увидев мужа печальным, тревожно спросила: — Что, господин, опечалился? — Жена, что сотворю? — зима еретическая на дворе: говорить ли мне или молчать? Связали вы меня! — с сердцем сказал протопоп. Но в своей супруге страдалец нашел достойную сподвижницу. — Господи, помилуй! — воскликнула Марковна. — Что ты, Петрович, говоришь? Аз тя и с детьми благословляю: дерзай проповедать слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи; дондеже Бог изволит, живем вместе, а егда разлучат, тогда нас в молитвах своих не забывай; силен Христос, и нас не покинуть! Поди, поди в церковь, Петрович, обличай блудню еретическую!
    Ободренный поддержкой любимого человека Аввакум, «до Москвы едучи, по всем городам и по селам, во церквах и на торгах кричал, проповедуя слово Божие и уча, и обличая безбожную лесть». Весною 1664 года изгнанник достиг столицы. Это было время беспатриаршия, когда после конфликта с царем Никон покинул святительский престол. Слух о протопопе Аввакуме быстро распространился по всему городу. Симпатии и внимание москвичей привлекали стойкость этого праведника, не сломленного тяготами ссылки, и его исповеднический подвиг, который был «велик, продолжителен, постоянен и крайне труден»38. Сам Алексей Михайлович удостоил протопопа аудиенции, «слова милостивые говорил» и велел поселить Аввакума в Кремле. Государь, казалось, благоволил к протопопу: проходя мимо его двора, неизменно кланялся и испрашивал благословения.
    И вот, пользуясь таким отношением, Аввакум подал царю пространную челобитную (так называемую «первую», ибо за ней последовали еще четыре). В ней протопоп призывал царя «отложить служебники новые и все его, Никоновы, затейки дурные». Дожидаясь государева ответа, Аввакум всего себя посвятил заботам о пастве. Он писал многочисленные послания, утешая страждущих и подбадривая робких, пламенно проповедуя верность отеческому православию. Поскольку эта проповедь имела огромный успех, царь приказал окольничему Родиону Матвеевичу Стрешневу уговорить протопопа молчать, дабы он не «искушал» москвичей. На некоторое время Аввакум как будто действительно покорился. Но «паки заворчал», вновь написав Алексею Михайловичу челобитную, в которой вновь просил, чтобы царь «старое благочестие взыскал». Одновременно протопоп проповедовал свои взгляды в церкви святой Софии, «что за Москвою-рекою в Садовниках».
    В итоге всего через полгода по возвращении из ссылки Аввакум получил такое предписание: «Власти на тебя жалуются, церкви ты запустошил, поедь в ссылку опять». Сначала протопопа с семьей повезли за Полярный круг, в далекий Пустозерский острог. Но с дороги он отправил царю челобитную, слезно умоляя «ребятишек ради» смягчить наказание и оставить семью в Холмогорах или каком-нибудь другом, не столь отдаленном месте. Друзья Аввакума просили за него в Москве, и в итоге ему с женой и шестью детьми приказали жить в Поморье, на Мезени. Здесь он провел больше года, а семья оставалась и позднее. Весной 1666 года Аввакума под стражей повезли в Москву для суда на большом церковном Соборе. Сначала его держали в Пафнутиево-Боровском монастыре, безуспешно уговаривая принять новые обряды. Затем отвезли в столицу, где после прений о вере повели в Успенский собор, расстригли и предали анафеме. Перед судом греческих патриархов и русских архиереев несломленный Аввакум предстал 30 апреля 1667 года.
    Впервые он одновременно видел столько противников. Но ни напыщенность восточных патриархов, ни надменность русских епископов, ни изощренные аргументы не могли поколебать закалившуюся в гонениях веру. Протопоп вспоминал: «От Писания с патриархами говорил много. Бог отверз грешные мои уста, и посрамил их Христос!» После долгих споров греки заявили Аввакуму: — Что ты упрям? Вся Палестина, сербы и валахи, римляне и ляхи, все тремя перстами крестятся, один ты стоишь в своем упорстве! Протопоп им ответил: — Рим давно упал и лежит, и ляхи с ним же погибли. А у вас православие пестро стало от насилия турецкого Магомета. Да и дивиться тому нельзя, немощны вы стали. И впредь приезжайте к нам учиться! У нас Божьей благодатью самодержство. До Никона отступника в нашей России у благочестивых князей и царей было православие чисто и непорочно и Церковь немятежна. Патриархи задумались, а русские епископы начали уговаривать протопопа: — Аввакум, милый, не упрямься. Что ты на русских святых указываешь?
    Глупы были наши святые и грамоте не умели. Зачем им верить? Эти слова оскорбили Аввакума, он не стерпел и выбранил соборян. Архиереи кинулись на протопопа и стали избивать, а потом приказали посадить его на цепь. После Собора Аввакум и другие ревностные защитники «древлего благочестия» (московский диакон Феодор, священник Лазарь из города Романова и соловецкий инок Епифаний) были отправлены в заточение в Пустозерский острог. Перед отправкой в ссылку Лазаря и Епифания подвергли публичной казни: им отрезали языки, иноку также «поперек костей» отсекли четыре перста на правой руке. А Лазарю, как вспоминал Аввакум, «положа правую руку на плаху, по запястье отсекли, и рука отсеченная, лежа на земли, сложила сама по преданию персты и долго лежала пред народы, исповедала, бедная, и по смерти знамение Спасителево неизменно.
    Мне и самому сие чудно: бездушная одушевленных обличает!» Самого протопопа от казни спасло лишь заступничество царицы. В декабре 1667 года Аввакум и его соратники-старообрядцы прибыли к своему последнему земному пристанищу, которым стала страшная земляная яма. Наступил заключительный, 14-летний, период жизни протопопа. Но и в заточении Аввакум не унывал. В письме к своему ученику Семену Крашенинникову он с грубоватым юмором рассказывал о темнице, в которой сидел вместе с Епифанием: «Я ведь не богослов, что на ум напало, я тебе то и говорю. Горазд я, Симеон, есть да спать, а как ветхая та испражнять? Покой большой у меня и у старца милостию Божиею. Где пьем и едим, тут, прости Бога ради, и лайно испряжняем, да складше на лопату, да и в окошко. Хотя воевода тут приходит, да нам даром. Мне видится, и у царя Алексея Михайловича нет такого покоя.
    Еретики, собаки! Как то их диявол научил: жива человека закопай в землю! Хлебом кормят, а срать не пускают!» Во время заключения протопоп пишет многочисленные послания единомышленникам, челобитные царю и другие сочинения, которые были для староверов «светлее солнца». Здесь же не самочинно, но по благословению духовника, старца Епифания, взялся Аввакум за свое прославленное «Житие». Заточив Аввакума в Пустозерском остроге, за тысячи верст от Москвы, власти надеялись заставить его замолчать. Но вышло наоборот. Пустозерск превратился в проповеднический и вероучительный центр старообрядческого движения. Сочинения протопопа, написанные в холодной земляной яме, в кромешной тьме, при багровом дымном свете лучины, обошли весь мир, пережили века и читаются поныне.
    Преданные Аввакуму и его товарищам охранники передавали сочинения узников на волю. И по всей Руси раздавался голос пустозерского страдальца, многократно усиленный славой ис- поведнического подвига: «И ты, правоверие, без сомнения держи предание святых отец. Бог тебя благословит, умри за сие, и я с тобою же должен. Станем добре, не предадим благоверия!» Проходили годы, на Руси совершались важные перемены, а тяжелому заключению не предвиделось конца. В 1676 году умер Алексей Михайлович, и на престол вступил его сын Феодор. Аввакум обратился к нему с челобитной, в которой писал: «Бог судит между мною и царем Алексеем. В муках он сидит, слышал я от Спаса: то ему за свою правду. Иноземцы те что знают? Что велено им, то и творили. Своего царя Константина, потеряв безверием, предали турку. Да и моего Алексея в безумии поддержали, костельники и шиши антихристовы, прелагатаи, богоборцы!»39 Но молодой царь оставил это послание без ответа. Наверное, протопоп умер бы в тюрьме своей смертью от голода и холода, забытый властями. Но его судьба резко переменилась 6 января 1681 года.
    В этот день, на праздник Богоявления, Феодор Алексеевич был на Москве-реке, где совершался чин освящения воды. В это время в кремлевском Архангельском соборе, где похоронены русские цари, старообрядцы «безстыдно и воровски метали свитки бого- хульныя и царскому достоинству безчестныя… тайно вкрадучися в соборныя церкви, как церковныя ризы, так и гробы царския дехтем марали и сальные свечи ставили»40. Началось следствие, и возникло подозрение, что староверы действовали «наущением того же расколоначальника и слепаго вождя своего Аввакума». Протопопа обвинили в распространении «злопакостных» и «злохульных» писаний, направленных против царя и высшего духовенства. И вскоре из Москвы в Пустозерск пришел указ: «За великие на царский дом хулы сжечь Аввакума и его товарищей». В Страстной Пяток, 14 апреля 1682 года, протопоп Аввакум, поп Лазарь, диакон Феодор и инок Епифаний были казнены. В начале XX века историк С.П. Мельгунов писал: «Кончилась многострадальная жизнь протопопа, но дело его не погибло. Оно живо и поныне. Какие меры насилия ни предпринимало правительство, каким гонениям ни подвергало последователей Аввакума, оно оказалось бессильным бороться с тем народным движением, за которое в XVII—XVIII и XIX веках люди готовы были жертвовать своею жизнью»
    Материал создан: 16.04.2016
    комментарии к статье

18. Перевезенцев С. В.
    Протопоп Аввакум Петров (1620–1682) — крупнейший деятель раннего старообрядчества, писатель, публицист, автор автобиографического “Жития” и других произведений.
    Личность Аввакума — ярчайший пример русского подвижничества. Вся его жизнь была героическим служением идее. Он верил, что мир может быть более справедливым, что все люди, независимо от своего происхождения, в равной мере должны пользоваться благами жизни.
    Родился в селе Григорово под Нижним Новгородом в семье священника. В 1638 г. женился на четырнадцатилетней Анастасии Марковне, которая на всю жизнь стала его верной спутницей и матерью восьми их детей. В 1642 г. был рукоположен в дьяконы. В 1652 г. был возведен в протопопы, т.е. старшие священники. В конце того же года начинает служить в Москве в Казанской соборе. В эти годы Аввакум принимает участие в кружке “ревнителей благочестия” или “боголюбцев”, который возглавлял царский духовник Стефан Вонифатьев. В этот же кружок входил нижегородский митрополит и будущий патриарх Никон. Единство взглядов протопопа Аввакума и Никона в этот период подчеркивает и тот факт, что подпись Аввакума стоит под челобитной царю с просьбой назначить Никона патриархом. Но уже скоро пути их разошлись.
    С началом в 1653 г. церковной реформы, протопоп Аввакум оказался в числе самых ее ярых противников. Вскоре он становится лидером движения “древлего благочестия”, объединивших всех, кто выступал за сохранение старой веры. Осенью 1653 г. он был арестован и сослан в Тобольск, где он с семьей прожил до 1655 г. От более сурового наказания — расстрижения — его спасло лишь заступничество царя.
    Став в 1652 году патриархом, уже в следующем, 1653 году, Никон предпринял первые шаги по осуществлению церковной реформы. Протопоп Аввакум оказался в числе самых ярых противников реформы, а вскоре вообще становится лидером движения “древлего благочестия”, объединивших всех, кто выступал за сохранение старой веры. Осенью того же года он был арестован и сослан в Тобольск, где он с семьей прожил до 1655 г. От более сурового наказания — расстрижения — его спасло лишь заступничество царя. С 1656 по 1661 гг. Аввакум и его семья по Новому указу Никона включили в состав отряда сибирского землепроходца Афанасия Пашкова и был вынужден пройти вместе с ним тяжелейший многолетний путь от Енисейска до устья реки Нерчи. Несгибаемый протопоп продолжал свою активную проповедническую деятельность и постоянно вступал в конфликты с церковными и светскими властями. Подвергался наказаниям — вплоть до заключения в холодную башню и битья кнутом.
    В начале 60-х годов отношение власти к ссыльным старообрядцам ненадолго изменилось — отправив в опалу Никона, государь решил вернуть некоторых из них в Москву. Возвращение Аввакума продолжалось три года (1661—1664). В мае 1664 г. Аввакум оказался в Москве. Царь встретил бывших ссыльных ласково. Аввакум знакомится с Епифанием Славинецким и Симеоном Полоцким, ведет с ними богословские споры. Однако, увидев, что Алексей Михайлович, отлучив от себя Никона, не собирается отменять реформы, он вновь восстал за старую веру. В итоге, в августе 1664 г. его с семьей ссылают на север в Пустозерск.
    До Пустозерска они доехать не успели, их задержали печорском городе Мезени. 1 марта 1666 г. Аввакум был возвращен в Москву на церковный собор. На заседаниях собора он вел бурную полемику, но решения собора были суровы — Аввакума и его соратников расстригли и предали анафеме, многим урезали языки. Анафему наложили и на старые обряды. В конце 1667 г. Аввакум и четырех его сподвижников (священника Никифора, священника Лазаря, дьякона Федора и инока Епифания) вновь сослали в Пустозерск, где заточили в земляную тюрьму. Из земляной тюрьмы Аввакум продолжал рассылать многочисленные послания своим сторонникам, защитникам старой веры, ободрял их и поддерживал. В начале 80-х гг. начались новые гонения на старообрядцев. 14 апреля 1682 г. протопоп Аввакум вместе с тремя своим соузниками был казнен сожжением в срубе.
    Аввакум — автор более 80-ти литературных и публицистических произведений. “Книга бесед”, написанная в 1669–1675 гг., содержит 10 бесед о сути расхождений между старообрядцами и сторонниками церковной реформы. “Книга толкований” (1673–1676 гг.) содержит толкования на различные библейские тексты. “Книга обличений, или Евангелие вечное” (1679 г.) — результат догматического спора Аввакума с дьяконом Федором по ряду богословских вопросов. Перу Аввакум также принадлежат разнообразные послания и челобитные. Самое значительное его сочинение — “Житие протопопа Аввакума, им самим написанное”, которое считается выдающимся памятником литературы XVII в. Все эти произведение проникнуты одной главной идеей — защитой старой веры.
    Анализ сочинений протопопа Аввакума позволяет сделать вывод, что споры по поводу обрядовой стороны жизни Русской Православной Церкви, были лишь средством выражения более глубинных противоречий. Главное противоречие — старообрядцы и сторонники церковной реформы по-разному видели цели и пути дальнейшего развития России.
    А.С. Елеонская, в своем исследовании публицистики старообрядчества, предложила использовать два образа, соотнесенных друг с другом по принципу антитезы: “чужая земля” и “свое отечество”. Думается, что эти образы, как никакие другие, хорошо подходят для обозначения указанного нами глубинного противоречия, как его понимал сам протопоп Аввакум.
    “Никонианская” Русь — это и есть “чужая земля” или, иначе “земля варваров”, отринувшая все традиционное и устоявшееся. Здесь царит “озлобления много”, обитают “враги благочестия”, а предводительствует сам “сатана”. Для более образного выражения, Аввакум изображает эту страну в виде дремучего леса, из которого бегут, “утекают” праведники. Больше того, “чужую землю” он сравнивает с огромной темницей, где беспрестанно “льется кровь мученическая”, и даже с могилой: “Воистину и на свободе люди те в нынешнее время равны с погребенными. Во всех концах земли ох и рыдание, и плач, и жалость”.
    Центральной фигурой, главным виновником превращения России в “чужую землю” оказывается царь Алексей Михайлович. Патриарх Никон — это совратитель царя, а затем лишь исполнитель его воли. Сам же Алексей Михайлович — тиран, “мучитель и гонитель”, подчиняющий себе людей “насилием и властью”: “А ты, никониян, чем похвалишься? — вопрошает Аввакум царя, — Скажи-тко? Антихристом своим нагим разве да огнем, да топором, да виселицею”. Обличая самовластие государя, Аввакум часто использует своего рода “эзопов язык”. Не называя его имени, он уподобляет Алексея Михайловича наиболее жестоким библейским царям — Саулу, Навуходоносору, Максимияну, Озии.
    Однако необходимо иметь в виду, что Аввакум, да и все старообрядцы, не обличали принцип самодержавного правления как таковой. Более того, все они исходили из идеи божественного происхождения царской власти, а самого царя рассматривали как истинного Помазанника Божиего. И не случайно в спорах царя и патриарха Никона о праве “царства” и “священства”, Аввакум всегда и последовательно занимал сторону царя. Да и в отношении самого царя Аввакум долгое время сохранял надежду, что он одумается и вернется к старой вере.
    Проблема заключалась в другом — в истинности царя. Предавший старые обряды царь — это изменник истинной веры и, следовательно, он теряет право быть царем.
    Резко возросшее влияние западноевропейской культуры (“немецкие поступы”, “польские обычаи”, “латинство”) делает “никоновскую” Русь окончательно “чужой землей”. Введение новых церковных обрядов рассматривалось Аввакумом как наступление католичества на православие. Даже освоение иностранных языков вызывает неприязнь Аввакума, ибо обитатели “чужой земли” в этом случае становятся чуждыми собственному народу: “Умеешь многи языки говорить: да што в том прибыли? С сим веком останется здесь … кирьелесион-от оставь; так елленя говорят; плюнь на них”, — укоряет Аввакум государя. И восклицает: “Ох, ох, бедная Русь, чего-то тебе захотелося немецких поступков и обычаев!”
    Еще большее неприятие Аввакума вызывает заимствование с Запада “внешней мудрости” — светской науки. Уже говорилось, что основное противоречие в данном случае лежало в разных системах мышления старообрядцев и “латинствующих”. Если последние старались привить на русской почве рационалистическое мышление с его опорой на знание, то первые защищали традиционный для древнерусского сознания принцип религиозно-мистического постижения Божиих тайн. Совсем не случайно протопоп Аввакум постоянно ссылается на авторитет Дионисия Ареопагита, а также на святоотеческую литературу, в которой, как известно, научно-рациональное знание последовательно отрицалось. Вслед за отцами церкви Аввакум видит в “еллинских философах” язычников, а в более современных западноевропейских ученых авторитетах — еретиков. Так, он утверждал, что “ритор и философ не может быть христианин”, что “ни на праг церковный ритор и философ достоин внити”. А сам же с гордостью утверждает: “Аз есмь ни ритор, ни философ, дидаскалства и логофетства неискусен, простец человек и зело исполнен неведения”. Следовательно, неприятие “западной” учености в любом ее виде — это принципиальная позиция Аввакума.
    Не совместимыми с “чистой верой” Аввакум считает учения Сократа, Платона, Протагора, Диагора Милисийского. “Нынешних философов”, под которыми Аввакум, очевидно, понимал “латинствующих”, он называет “песьими сынами”. А тех родителей, которые отдают детей учиться философии, риторике и диалектики, он обвиняет в том, что они обрекают детей на “вечную погибель”.
    В итоге, образ “чужой земли” связывается Аввакумом непосредственно с антихристом, этим “врагом человеческим”, символом Мирового Зла.
    Вообще, старообрядцы создали собственную теорию об антихристе, ибо отказ от старой веры они воспринимали исключительно как дьявольское деяние, приближающее наступления конца света. Впрочем, этот вопрос решался ими по-разному. Так, монах Ефрем Потемкин учил, что антихрист уже явился и есть никто иной, как патриарх. В “Житии инока Корнилия” антихристом назван сам царь.
    И все же большинство ранних учителей старообрядчества считали, что царство антихриста еще не наступило, а царь и патриарх — это лишь его предтечи. В трактовке протопопа Аввакума, Никон и царь Алексей Михайлович также непосредственные предшественники антихриста — “войско антихристово”, “слуги антихристовы”. В одном из своих произведений Аввакум рисует яркий образ антихриста, явившегося ему во сне в виде “нагого человека”, “огнем дышит, изо рта, из ноздрей и из ушей пламя смрадное исходит”. За спиною же антихриста — “царь наш последует и власти со множеством народа”. Следовательно, “чужая земля” — это место, где уже властвуют предтечи антихриста.
    Образ “отечества”, в отличие от образа “чужой земли”, по мнению А.С. Елеонской, более расплывчат и иллюзорен: “То он возникает как мечта о справедливом государстве, то сводится к замкнутому братству “верных”, то и вовсе ассоциируется с райским блаженством”.
    Конечно же, “свое отечество” в трактовке всех идеологов раннего старообрядчества и в понимании протопопа Аввакума, в частности, ассоциируется с прошлым, с той Россией, которая была единственной в мире хранительницей истинной православной веры. Именно благодаря своей вере Россия заняла выдающееся место в мире и была “сподоблена Благодати”. В этом отношение особенно важной для старообрядцев была идея России, как “Третьего Рима”, всех в мире превосходящей своим благочестием, а русский царь считался единственным во всей вселенной истинным христианским царем. Эта Русь и мыслилась Аввакумом в качестве своеобразного идеала.
    Интересно, что одним из символов истинной Руси протопоп Аввакум видел “непорочные” книги, напечатанные “словенским” языком. Вообще “старые” книги, которые власть насильственно изымала из повседневного обихода, становятся уже в ранний период старообрядчества единственной связующей нитью между небольшим числом “верных” и прошлой истинной Россией. Кстати, подобное благоговейное отношение к “старым” книгам сохранялось в старообрядческой среде и впоследствии.
    Еще одной важной характеристикой “своего отечества” в творчестве Аввакума становится идея равенства. Это равенство определено уже самим устройством Вселенной, поэтому в “своем отечестве”, где всем “одинаково светит” солнце все равны перед Богом: “Если богатому кланяешься в пояс, то нищему поклонись в землю”. Больше того, Аввакум утверждает, что “меньшие” наравне с “большими” имеют право решать те вопросы, от которых зависит и судьба отдельных людей, и судьба “отечества” в целом.
    Впрочем, подобное “отечество” могло существовать только как идеал, поэтому в условиях конкретно-исторических событий второй половины XVII века, настоящим, подлинным “своим отечеством” признается старообрядческая община. Многие послания Аввакума посвящены “верным” — тем, кто избрал путь подвижничества во имя “старой веры”. Рассуждая о принципах существования “верных”, протопоп Аввакум, прежде всего, призывает их осознать себя монолитным союзом. Цементирующим этот союз условием являются нравственные устои общины-“отечества”. А в качестве примеров истинного “старовера” под пером Аввакума возникают образы его сподвижников. Особенно в этом отношении ярок образ боярыни Феодосьи Морозовой. Кстати, и самого Аввакума в старообрядческой литературе постоянно приводили в пример, как истинного православного человека, борца за веру. “Сильный Христов воевода противу сатанина полка”, — так называет его одно из старообрядческих “Сказаний”.
    Еще А.Н. Робинсон отметил, что “Мысль об избранничестве, особом пути, которым им надлежит идти — пути страдания и мученичества о собственной “святости”, свойственна всем пустозерским узникам”. По мнению А.С. Елеонской, уже в ранней старообрядческой литературе возникает образ пророка-бойца, подвиги которого во имя правой веры сравниваются с подвигами библейских пророков.
    Интересен еще один момент. Пророк-боец, исполнитель пророческой и апостольской миссии на Русской земле, напрямую был связан с миром чуда. Уже говорилось о некоторых видениях Аввакума. Но Аввакум разворачивает эти сюжеты и в другой плоскости — он сам становится героем видений, явленных другим людям. Так, в одном из посланий он рассказывает, то в то время когда его “стригли на Москве” и “ругали в соборной той церкви”, образ его в сопровождении ликующих ангелов явился ученикам в далекой ссылке. Таким образом, уже в раннем старообрядчестве формируется идея прижизненной святости старообрядцев, как мучеников за веру. Эта идея была близка очень многим деятелям старообрядчества. Не случайно многие из них, так же как Аввакум, еще при жизни написали собственные Жития, которые, как известно, всегда создавались в России с прицелом на признание героя Жития святым.
    И, наконец, еще одно прочтение смысла “своего отечества” — образ, своего рода, рая. Под пером Аввакума мечта о таком “своем отечестве” приобретает черты прекрасной страны, полной света и благоухания. Прежде всего, это мать-пустыня, где “жестокое житие Христа ради” терпели древние праведники и куда, “утекая от соблазнов”, бегут современники. Несмотря на все трудности, которые приходится претерпевать праведникам, ощущение праздничности не оставляет Аввакума. Здесь царит “веселие душевное”: монастыри, “яко крины процветоша”, а праведники “упованием будущих благ веселятся”. Сами жители пустыни сравниваются с поющими птицами и, прежде всего, с райской птицей сирином: “Святые отцы… со умилением и со слезами песнь Богу поют”.
    Между прочим, стоит обратить внимание на данное сопоставление: пустыня — рай. Образ “рая” нередко присутствует в произведениях Аввакума. И это не случайно. Обуреваемой жаждой “жизни вечной”, протопоп призывает своих сторонников не страшиться и терпеть множественные муки в земной жизни. В награду он обещает истинные райские кущи. При этом христианские понятия и символы приобретают у него материализованное выражение. Так рай в представлении Аввакума наполнен вполне материальными благами: “жилища и полаты стоят”, а в палате — “стоят столы, а на них настлано бело. И блюда с брашнами (т.е. с едой) стоят…”.
    Поэтому мы можем сказать, что на мировоззрение Аввакума самое значительное влияние оказало народное понимание христианства. Даже сам стиль произведений протопопа построен на перемежении богословских понятий с народными, иногда очень крепкими, выражениями.
    И характер Аввакума был также страстен и противоречив. Он абсолютно не принимал своих противников, буквально ненавидел их, грозил им самыми страшными карами. И в тоже время в посланиях к соратникам перед нами совершенно иной человек — добрый, нежный, отдающий всего себя заботе о ближних своих.