Трое друзей пьют чай и разговаривают о том, как бедна стала литература. Речь заходит об однообразии святочных рассказов. Один из друзей решает рассказать историю, которая произошла с его братом.
Как-то на святки к рассказчику приехал брат. Он заявил, что ему надоела холостая жизнь и попросил женить его. Рассказчик воспринял это как легкомыслие, а его жена напротив, решила поддержать его брата. Она в тот же день познакомила его с прекрасной девушкой Машей Васильевой. Они понравились друг другу и решили пожениться.
Рассказчик узнав об этом заспорил с женой. Он утверждал, что отец Маши богатый человек, но приданного своей дочери не даст и обманет его брата.
Рассказчик часто пропадал на работе, в суде, поэтому пропустил помолвку брата. Жена показала ему корзинку с дарами, которую его брат подарил Маше.
Рождество и Новый год они встречали в доме у Маши. Отец ее о приданом ничего не говорил, но сделал ей подарок. Когда все ужинали, он надел на нее жемчужное ожерелье. Всем подарок очень понравился, ожерелье было красивое и на вид очень дорогое.
После крещения брат рассказчика и Маша обвенчались. На следующий день после венчания рассказчик с женой отправились навестить молодых. Брат рассказал им любопытную историю.
Отец Маши прислал молодым письмо, в котором сообщалось, что жемчуг фальшивый. Вскоре он появился у них и спросил, видел ли зять его письмо. Брат рассказчика рассмеялся и сказал, что видел, и его это не огорчает. Единственное, он просил бы не говорить об этом Маше, чтобы она не расстраивалась и не сердилась на отца.
Отец Маши был удивлен, он посчитал, что дочери повезло с мужем. Он сказал, что двум другим зятьям нужны были его деньги. Он протянул деньги брату рассказчика, но тот отказался. Он сказал, что сестры Маши узнают об этом и затаят обиду. Тогда отец дал Маше три крупные купюры и попросил подарить сестрам от себя. Маша этому поступку отца очень обрадовалась.
В рассказе «Жемчужное ожерелье» представлен “рассказ в рассказе”. Экспозиция, от автора, — картина литературного спора, основой которого является проблема жанра святочного рассказа. Рассказчик, утверждающий, что “и святочный рассказ, находясь во всех его рамках, всё-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и своё время, и нравы”. Здесь Лесков закладывает основу жанра святочного рассказа в реалистической традиции.
Всё следующее повествование ведётся от лица рассказчика, поведавшего историю — “истинное происшествие”, случившееся с его родным братом.
Герой приезжает к брату на святки с твёрдым намерением жениться во что бы то ни стало, объясняя это тем, что “опостылела холостая жизнь, надоели сплетни и вздоры провинции”, хочется “иметь свой очаг.. . сидеть с дорогою женою у своей лампы”. Действие происходит в святочную неделю, поэтому для читателя неудивительно, что всё происходит со сказочной лёгкостью и быстротой.
Невеста герою выбрана просто замечательная — “девушка ясного ума, благородного характера и прекрасного и верного сердца”, да и сам герой — человек “простой души, да истинной”, словом, “прекрасный человек”. На фоне истории любви Маши и героя проверяются прочность отношений и искренность чувств брата героя и его жены. Спор, возникший между ними, на первый взгляд кажется смешным и нелепым. Читатель, скорее всего, встанет на сторону рассказчика, который утверждает духовно-нравственную концепцию любви (“любовь слепа”), в то время как жена понимает любовь с чисто реалистической точки зрения — “глазеть с увлечением”. В споре правого так и не нашлось — оба остались при своём мнении и злыми друг на друга.
Рассказчик, который был против брака Маши с братом, руководствовался лишь тем, что отец невесты, “известный богатый сквалыжник”, оставит её без приданого. Для рассказчика материальные ценности важнее духовных, а для его брата, наоборот, самым главным является сама Машенька — как человек, как жена, а не как вынужденное добавление к большому приданому.
Кульминацией рассказа становится подарок, сделанный Николаем Ивановичем дочери на Новый год, — жемчужное ожерелье. Этот подарок символизирует испытание, во-первых, для жениха, во-вторых, для отца Машеньки. Николай Иванович становится воплощением искушающего начала, призванного проверить духовные ценности жениха. Брат рассказчика выдерживает это испытание, доказывая, что может считаться добродетельным человеком.
В повествование включён мотив встречи — с Богом, с самим собой и с ближним. Эти события становятся переломными и для отца Маши, который опосредованно, через время (святки — время таинств) и через совесть (совесть — “весть от Бога”) встречается с Богом. Результатом этой встречи становится суд Николая Ивановича над самим собой: ему открываются собственные греховные глубины. И наконец, старик встречает жениха своей дочери — того ближнего, которого Бог послал ему как шанс на спасение, тогда его душа преображается через любовь. Ведущей становится категория чуда — преображение героя, когда его душа приближается к идеалу, которого человек старается достигнуть в течение всей жизни. Чудо, происшедшее в душе “старого сквалыжника”, множит добро. Человеку воздаётся больше, чем он ожидает: Николай Иванович мирится со старшими дочерями, зятьями. В мир человека входит Божья благодать, изменившая жизнь и его, и окружающих благодаря тому, что человек преодолел один из своих грехов — сребролюбие. А в другом рассказе — «Под Рождество обидели» — происходит испытание на добродетель смирения. Смирение устанавливает в душе героя мир и спокойствие.
По мнению автора, человек всю жизнь, каждый день и час, борется с грехом. Он должен преодолеть искушение, это будет первым шагом к преображению души — рождению новой духовной личности или её воскрешению.
Назад тому три года брат приехал ко мне на святки из провинции, где он тогда служил, и точно его какая муха укусила – приступил ко мне и к моей жене с неотступною просьбою: «Жените меня».
Мы сначала думали, что он шутит, но он серьезно и не с коротким пристает: «Жените, сделайте милость! Спасите меня от невыносимой скуки одиночества! Опостылела холостая жизнь, надоели сплетни и вздоры провинции, – хочу иметь свой очаг, хочу сидеть вечером с дорогою женою у своей лампы. Жените!»
– Ну да постой же, – говорим, – все это прекрасно и пусть будет по-твоему, – Господь тебя благослови, – женись, но ведь надобно же время, надо иметь в виду хорошую девушку, которая бы пришлась тебе по сердцу и чтобы ты тоже нашел у нее к себе расположение. На все это надо время.
А он отвечает:
– Что же – времени довольно: две недели святок венчаться нельзя, – вы меня в это время сосватайте, а на Крещенье вечерком мы обвенчаемся и уедем.
– Э, – говорю, – да ты, любезный мой, должно быть немножко с ума сошел от скуки. (Слува «психопат» тогда еще не было у нас в употреблении.) Мне, – говорю, – с тобой дурачиться некогда, я сейчас в суд на службу иду, а ты вот тут оставайся с моей женою и фантазируй.
Думал, что все это, разумеется, пустяки или, по крайней мере, что это затея очень далекая от исполнения, а между тем возвращаюсь к обеду домой и вижу, что у них уже дело созрело. Жена говорит мне:
– У нас была Машенька Васильева, просила меня съездить с нею выбрать ей платье, и пока я одевалась, они (то есть брат мой и эта девица) посидели за чаем, и брат говорит: «Вот прекрасная девушка! Что там еще много выбирать – жените меня на ней!»
Я отвечаю жене:
– Теперь я вижу, что брат в самом деле одурел.
– Нет, позволь, – отвечает жена, – отчего же это непременно «одурел»? Зачем же отрицать то, что ты сам всегда уважал?
– Что это такое я уважал?
Безотчетные симпатии, влечения сердца.
– Ну, – говорю, – матушка, меня на это не подденешь. Все это хорошо вовремя и кстати, хорошо, когда эти влечения вытекают из чего-нибудь ясно сознанного, из признания видимых превосходств души и сердца, а это – что такое… в одну минуту увидел и готов обрешетиться на всю жизнь.
– Да, а ты что же имеешь против Машеньки? – она именно такая и есть, как ты говоришь, – девушка ясного ума, благородного характера и прекрасного и верного сердца. Притом и он ей очень понравился.
– Как! – воскликнул я, – так это ты уж и с ее стороны успела заручиться признанием?
– Признание, – отвечает, – не признание, а разве это не видно? Любовь ведь – это по нашему женскому ведомству, – мы ее замечаем и видим в самом зародыше.
– Вы, – говорю, – все очень противные свахи: вам бы только кого-нибудь женить, а там что из этого выйдет – это до вас не касается. Побойся последствий твоего легкомыслия.
– А я ничего, – говорит, – не боюсь, потому что я их обоих знаю, и знаю, что брат твой – прекрасный человек и Маша – премилая девушка, и они как дали слово заботиться о счастье друг друга, так это и исполнят.
– Как! – закричал я, себя не помня, – они уже и слово друг другу дали?
– Да, – отвечает жена, – это было пока иносказательно, но понятно. Их вкусы и стремления сходятся, и я вечером поеду с твоим братом к ним, – он, наверно, понравится старикам, и потом…
– Что же, что потом?
– Потом – пускай как знают; ты только не мешайся.
– Хорошо, – говорю, – хорошо, – очень рад в подобную глупость не мешаться.
– Глупости никакой не будет.
– Прекрасно.
– А будет все очень хорошо: они будут счастливы!
– Очень рад! Только не мешает, – говорю, – моему братцу и тебе знать и помнить, что отец Машеньки всем известный богатый сквалыжник.
– Что же из этого? Я этого, к сожалению, и не могу оспаривать, но это нимало не мешает Машеньке быть прекрасною девушкой, из которой выйдет прекрасная жена. Ты, верно, забыл то, над чем мы с тобою не раз останавливались: вспомни, что у Тургенева – все его лучшие женщины, как на подбор, имели очень непочтенных родителей.
– Я совсем не о том говорю. Машенька действительно превосходная девушка, а отец ее, выдавая замуж двух старших ее сестер, обоих зятьев обманул и ничего не дал, – и Маше ничего не даст.
– Почем это знать? Он ее больше всех любит.
– Ну, матушка, держи карман шире: знаем мы, что такое их «особенная» любовь к девушке, которая на выходе. Всех обманет! Да ему и не обмануть нельзя – он на том стоит, и состоянию-то своему, говорят, тем начало положил, что деньги в большой рост под залоги давал. У такого-то человека вы захотели любви и великодушия доискаться. А я вам то скажу, что первые его два зятя оба сами пройды, и если он их надул и они теперь все во вражде с ним, то уж моего братца, который с детства страдал самою утрированною деликатностию, он и подавно оставит на бобах.
– То есть как это, – говорит, – на бобах?
– Ну, матушка, это ты дурачишься.
В гости к рассказчику на рождественские каникулы приехал младший брат. Он сразу заявил, что ему наскучила холостяцкая жизнь, и он намерен жениться в самое ближайшее время. Старший брат не одобрил это желание, считая, что к женитьбе надо подходить серьезно. Много времени должно пройти, пока люди как следует не узнают друг друга. Жена же рассказчика поддержала молодого человека и в тот же день познакомила его со своей подругой Машей Васильевой. Молодые люди сразу же понравились друг другу. Очень скоро речь зашла о свадьбе.
Старший брат был не в восторге от такого скоропалительного решения. Он знал, что отец Маши богат, но уже оставил без приданого двух старших сестер Маши. В городе его считали скупым и расчетливым человеком.
Но помолвка все же состоялась. Отец Маши не был против свадьбы. Он подарил дочери роскошное жемчужное ожерелье. Существует примета, что подаренный жемчуг сулит слезы, поэтому девушка не очень порадовалась красивому украшению. Отец пообещал, что после свадьбы откроет ей какой-то секрет, узнав о котором, девушка перестанет расстраиваться из-за плохой приметы. О приданом не было сказано ни слова, но молодые не придали этому значения. Они любили друг друга и отсутствие приданого не могло испортить им предстоящее венчание.
Свадьба состоялась в Крещенские праздники.
Когда старший брат пришел в гости к молодоженам, младший рассказал ему, что получил письмо от тестя. В письме говорилось, что из-за жемчуга, сулящего слезы можно не расстраиваться, т.к. камни фальшивые. Молодой муж только развеселился. Не дождавшись ответа на свое письмо, тесть пришел в гости к своей дочери.
Муж Маши сказал, что он получил письмо, но вовсе не расстроен тем, что ожерелье оказалось не настоящем. Он любит Машу и женился на ней не из-за приданого. Молодой человек стал уговаривать тестя не говорить дочери, что жемчуг фальшивый, иначе она может расстроиться и плохо подумать о своем отце. Увидев такое бескорыстие молодого мужа своей дочери, отец сразу же захотел дать зятю денег, но тот отказался. Он не хотел, чтобы Маше было неловко перед сестрами, оставшимися без приданого, он не хотел, чтобы сестры затаили обиду на Машу.
По повести Н.С. Лескова “Жемчужное ожерелье” “Блаженны миротворцы, ибо они сынами Божьими нарекутся”.
(Мф. 5, 9)
“Не будь побежден злом, а побеждай зло добром”.
(Рим. 12, 21)
В повести “Жемчужное ожерелье” Н. Лесков показал, как общение с высоконравственным человеком может просветить совесть другого человека, подверженного страстям.
Лесков не называет по именам двух братьев, поэтому мы назовем старшего Борисом, а младшего – Глебом.
Однажды при первой новогодней встрече Глеб объявил, что прибыл издалека к брату не без цели, а с просьбой помочь ему жениться. Борис принял было это за шутку. Но Глеб сказал серьезно: “Спаси меня от невыразимой скуки одиночества! Опостылела мне холостая жизнь, хочу сидеть вечером с дорогой женой!”
Борис стал приводить веские доводы, что женитьба-дело серьезное и в короткий срок его решить нельзя. “Надо иметь в виду хорошую девушку, которая пришлась бы тебе по сердцу, и чтобы ты ей также”. Брат ответил: “Времени две недели довольно. Вы меня сосватайте, а на Крещение мы обвенчаемся”.
Борис был уже давно женат, поэтому он остался при своем мнении и ушел на службу, оставив брата со своей женой.
Но каково же было его удивление, когда, вернувшись вечером, он увидел, что задуманное дело уже созревает. Между мужем и женою произошел следующий разговор.
– У нас была Машенька Васильева, просила меня съездить с нею выбрать ей платье, и пока я одевалась, они (то есть брат твой и эта девица) посидели за чаем, и брат говорит: “Вот прекрасная девушка! Что там еще много выбирать – жените меня на ней!”
Борис ответил жене:
– Теперь я вижу, что брат в самом деле одурел.
– Нет, позволь,- отвечает жена,- отчего же это непременно “одурел”? Зачем же отрицать то, что ты сам всегда уважал?
– Что это такое я уважал?
– Безотчетные симпатии, влечения сердца.
– Ну,- говорит,- матушка, меня на это не подденешь. Все это хорошо вовремя и кстати, хорошо, когда эти влечения вытекают из чего-нибудь ясно сознанного, из признания видимых превосходств души и сердца, а это – что такое… в одну минуту увидел и готов обрешетиться на всю жизнь.
– Да, а ты что же имеешь против Машеньки? Она именно такая и есть, как ты говоришь,- девушка ясного ума, благородного характера и прекрасного и верного сердца. Притом и он ей очень понравился.
– Как! – воскликнул муж.- Так это ты уж и с ее стороны успела заручиться признанием?
– Признание,- отвечает,- не признание, а разве это не видно? Любовь ведь – это по нашему женскому ведомству, мы ее замечаем и видим в самом зародыше.
– Вы,- говорит,- все очень противные свахи: вам бы только кого-нибудь женить, а там, что из этого выйдет – это до вас не касается. Побойся последствий твоего легкомыслия.
– А я ничего,- говорит жена,- не боюсь, потому что я их обоих знаю, и знаю, что брат твой – прекрасный человек и Маша – премилая девушка, и они как дали слово заботиться о счастье друг друга, так это и исполнят.
– Как! – закричал Борис, себя не помня.- Они уже и слово друг другу дали?
– Да,- отвечает жена,- это было пока иносказательно, но понятно. Их вкусы и стремления сходятся, и я вечером поеду с твоим братом к ним,- он, наверное, понравится старикам, и потом…
– Что же, что потом?
– Потом – пускай как знают; ты только не мешайся.
– Хорошо,- говорит,- хорошо, очень рад в подобную глупость не мешаться.
– Глупости никакой не будет.
– Прекрасно.
– А будет все очень хорошо: они будут счастливы!
– Очень рад! Только не мешает,- говорит,- моему братцу и тебе знать и помнить, что отец Машеньки всем известный богатый сквалыжник.
– Что же из этого? Я этого, к сожалению, и не могу оспаривать, но это нимало не мешает Машеньке быть прекрасной девушкой, из которой выйдет прекрасная жена.
– Я совсем не о том говорю. Машенька действительно превосходная девушка, а отец ее, выдавая замуж двух старших ее сестер, обоих зятьев обманул и ничего не дал,- и Маше ничего не даст.
– Почем это знать? Он ее больше всех любит.
– Ну, матушка, держи карман шире: знаем мы, что такое их “особенная любовь” к девушке, которая на выходе. Всех обманет! Да ему и не обмануть нельзя – он на том стоит, и состоянию-то своему, говорят, тем начало положил, что деньги в большой рост под залоги давал. У такого-то человека вы захотели любви и великодушия доискаться. А я вам скажу, что первые его два зятя оба сами пройды, и если он их надул и они теперь все во вражде с ним, то уж моего братца, который с детства страдал самой утрированной деликатностью, он и подавно оставит на бобах.
– То есть как это на бобах?
– Да разве ты не знаешь, что такое значит “оставить на бобах”? Ничего не даст Машеньке,- вот и вся недолга.
– Ах, вот это-то!
– Ну, конечно.
В следующие дни, когда Борис встречался с женой, их спор продолжался. Жена была уверена, что ее сватовство будет удачно и молодые будут счастливы. Она считала, что если есть горячая любовь, то “осмотрительного и рассудительного дела никогда не бывает”, что долгое изучение характеров друг друга бесполезно. Жена говорила: “Вы думаете, что влюбившись в женщину, вы на нее смотрите с рассуждением, а на самом деле вы только глазеете с воображением. Полно думать, худо не вышло, переодевайся скорее и поедем к Машеньке: мы сегодня у нее встречаем Рождество”.
Дни бежали. Влюбленные встречались то у брата жениха, то у родителей невесты.
Приводим рассказ Бориса.
– Машенькин отец о приданом молчал, но зато сделал дочери престранный и совершенно непозволительный и зловещий подарок. Он сам надел на нее при всех за ужином богатое жемчужное ожерелье. Мы, мужчины, взглянув на эту вещь, даже подумали очень хорошо.
– Жемчуг крупный, окатистый и чрезвычайно живой.
Словом сказать – мы, грубые мужчины, все находили отцовский подарок Машеньке прекрасным, и нам понравилось также и слово, произнесенное стариком при подачке ожерелья. Отец Машеньки, подав ей эту драгоценность, сказал: “Вот тебе, доченька, штучка с наговором: ее никогда ни тля не истлит, ни вор не украдет, а если и украдет, то не обрадуется. Это – вечное”.
Но у женщин ведь на все свои точки зрения, и Машенька, получив ожерелье, заплакала, а жена моя не выдержала и, улучив удобную минуту, даже сделала Николаю Ивановичу у окна выговор, который он по праву родства выслушал. Выговор ему за подарок жемчуга следовал потому, что жемчуг знаменует и предвещает слезы. А потому жемчуг никогда для новогодних подарков не употребляется.
Николай Иванович, впрочем, ловко отшутился.
– Это,- говорит,- во-первых, пустые предрассудки. Но ты, мое дитя, не плачь и выбрось из головы, что мой жемчуг приносит слезы. Это не такой. Я тебе на другой день твоей свадьбы открою тайну этого жемчуга, и ты увидишь, что тебе никаких предрассудков бояться нечего…
Так это и успокоилось, и брата с Машенькой после Крещенья обвенчали, а на следующий день мы с женою поехали навестить молодых.
Мы застали молодых вставших и в необыкновенно веселом расположении духа. Брат сам открыл нам двери помещения, взятого им для себя, ко дню свадьбы, в гостинице, встретил нас, весь сияя и покатываясь со смеху.
Мне это напомнило один старый роман, где новобрачный сошел с ума от счастья, и я это брату заметил, а он отвечает:
– А что ты думаешь, ведь со мною в самом деле произошел такой случай, что возможно своему уму не верить. Семейная жизнь моя, начавшаяся сегодняшним днем, принесла мне не только ожиданные радости от моей милой жены, но также неожиданное благополучие от тестя.
– Что же такое еще с тобою случилось?
– А вот входите, я вам расскажу. Жена мне шепчет:
– Верно, старый негодяй их надул. Я отвечаю:
– Это не мое дело.
Входим, а брат подает нам открытое письмо, полученное на их имя рано по городской почте, и в письме читаем следующее:
“Предрассудок насчет жемчуга ничем вам угрожать не может: этот жемчуг фальшивый”.
Жена моя так и села.
– Вот,- говорит,- негодяй!
Но брат ей показал в ту сторону, где Машенька делала в спальне свой туалет, и сказал:
– Ты не права: старик поступил очень честно. Я получил это письмо, прочел его и рассмеялся… Что же мне тут печального? Я ведь приданого не искал и не просил, я искал одну жену, стало быть, мне никакого огорчения в том нет, что жемчуг в ожерелье не настоящий, а фальшивый. Пусть это ожерелье стоит не тридцать тысяч, а просто триста рублей,- не все ли равно для меня, лишь бы жена моя была счастлива… Одно только меня озабочивало, как это сообщить Маше? Над этим я задумался.
Глеб сел, воротясь лицом к окну, не заметив, что дверь забыл запереть. Через несколько минут он обернулся и увидел, что за его спиной стоит тесть и держит что-то в руке в платочке. “Здравствуй, зятюшка”,- сказал старик.
Глеб вскочил, обнял старика и сказал:
– Вот это мило! Мы должны были к вам через час ехать, а вы сами… Это против всех обычаев… Мило и дорого.
– Ну что,- отвечает,- за счеты! Мы свои. Я был у обедни,- помолился за вас и вот просвиру вам привез. Глеб его опять обнял и поцеловал.
– А ты письмо мое получил? – спрашивает.
– Как же,- говорю,- получил,- и Глеб рассмеялся.
– Чего же,- говорит,- ты смеешься?
– А что же мне делать? Это очень забавно.
– Забавно?
– Да как же.
– А ты подай-ка мне жемчуг.
Ожерелье лежало тут же на столе в футляре,- Глеб его и подал.
– Есть у тебя увеличительное стекло?
Глеб говорит: “Нет”.
– Если так, то у меня есть. Я по старой привычке всегда его при себе имею. Изволь смотреть на замок под собачку.
Глеб взял стекло и увидел – на замке, на самом скрытом месте микроскопическая надпись французскими буквами: “Бургильон”.
– Убедился,- говорит старик,- что это действительно жемчуг фальшивый?
– Вижу.
– И что же ты мне теперь скажешь?
– То же самое, что и прежде. То есть: это до меня не касается, и вас только буду об одном просить…
– Проси, проси!
– Позвольте не говорить об этом Маше.
– Это для чего?
– Так…
– Нет, в каких именно целях? Ты не хочешь ее огорчить?
– Да – это между прочим.
– А еще что?
– А еще то, что я не хочу, чтобы в ее сердце хоть что-нибудь шевельнулось против отца.
– Против отца?
– Да.
– Ну, для отца она теперь уже отрезанный ломоть, который к караваю не пристанет, а ей главное – муж…
– Никогда,- говорит Глеб,- сердце не заезжий двор: в нем тесно не бывает. К отцу одна любовь, а к мужу-другая, и кроме того, муж, который желает быть счастлив, обязан заботиться, чтобы он мог уважать свою жену. А для этого он должен беречь ее любовь и почтение к родителям.
– Ага! Вот ты какой практик!
И стал молча пальцами по табуретке барабанить, а потом встал и говорит:
– Я, любезный зять, наживал состояние своими трудами, но очень разными средствами. С высокой точки зрения они, может быть, не все очень похвальны, но такое мое время было, да я и не умел наживать иначе. В людей я не очень верю, и про любовь только в романах слыхал, как читают, а на деле я все видел, что все денег хотят. Двум зятьям я денег не дал, и вышло верно: они на меня злы и жен своих ко мне не пускают. Не знаю, кто из нас благороднее – они или я? Я денег им не даю, а они живые сердца портят. А я им денег не дам, а вот тебе возьму да и дам! Да! И вот, даже сейчас дам!
Старик подал Глебу три билета по пятьдесят тысяч рублей.
Глеб ответил: “Знаете, Николай Иванович,- это будет щекотливо… Маше будет неловко, что она получит от вас приданое, а сестры ее – нет… Это непременно вызовет у сестер к ней зависть и неприязнь… Нет, Бог с ними,- оставьте у себя эти деньги и… когда-нибудь, когда благоприятный случай примирит вас с другими дочерьми, тогда вы дадите всем поровну. И вот тогда это принесет всем нам радость… А одним нам… не надо!”
Старик встал, опять прошелся по комнате и, остановись против двери спальни, крикнул:
“Марья!”
Маша уже была в пеньюаре и вышла.
– Поздравляю,- говорит,- тебя.
Она поцеловала его руку.
– А счастлива быть хочешь?
– Конечно, хочу, папа, и… надеюсь.
– Хорошо… Ты себе, брат, хорошего мужа выбрала!
– Я, папа, не выбирала. Мне его Бог дал.
– Хорошо, хорошо. Бог дал, а я придам: я тебе хочу прибавить счастья.- Вот три билета, все равные. Один тебе, а два твоим сестрам. Раздай им сама – скажи, что ты даришь…
– Папа!
Маша бросилась ему сначала на шею, а потом вдруг опустилась на землю и обняла, радостно плача, его колена. И старик тоже заплакал.
– Встань, встань! – говорит.- Ты нынче, по народному слову, “княгиня” – тебе неприлично в землю мне кланяться.
– Но я так счастлива… за сестер!..
То-то и есть… И я счастлив! Теперь можешь видеть, что нечего тебе было бояться жемчужного ожерелья. Я пришел тебе тайну открыть: подаренный мною тебе жемчуг – фальшивый, меня им давно сердечный приятель надул. А вот у тебя муж простой души, да истинной: такого надуть невозможно – душа не стерпит!”
Из этой повести видно, как благородство зятя тронуло алчную душу тестя. Расплакавшись от внезапно нахлынувших чувств раскаяния за прошлое, от любви к молодоженам, старик мгновенно преобразился душой.
Это и есть осуществление евангельского повествования “О мытаре Закхее”. Этот отрывок Евангелия читается первым, когда начинается подготовка душ к Великому посту. Увидев Господа, тронутый словами Христа: “Нынче буду у тебя в доме”, Закхей преображается душой. Он говорит Спасителю: “Господи! Половину имения моего отдам нищим, если кого обидел – воздам вчетверо!”
Благодаря поведению Глеба происходит примирение между сестрами Маши, их мужьями и стариком отцом. Глеб осуществляет заповедь Спасителя: “Блаженны миротворцы, ибо они сынами Божиими нарекутся”. В мировоззрении Глеба отражена притча Господа о драгоценной жемчужине. Чтобы приобрести ее, купец расстается со своим богатством. Так Глеб пренебрег земными благами, чтобы сохранить чистоту души и семейный мир.
Под драгоценной жемчужиной следует понимать духовное состояние верующей души, при котором человек, видя постоянно пред собой Господа, носит в сердце Его образ, и свет Небесного Царствия озаряет его жизнь.
Период Святок (от Рождества Христова до Крещения) не только на Руси, но и во многих странах был временем ожидания чуда. Девушки ворожили, пытаясь предугадать будущего жениха, дети ждали исполнения своих самых сокровенных желаний. Когда самые, казалось, несбыточные желания сбывались, возникало ощущение чуда, вмешательства каких-то высших сил.
Так появился святочный рассказ — жанр, в какой-то степени канонизированный английским писателем Чарльзом Диккенсом. Он задал общие признаки подобного произведения: элементы мистики, тайна, хронология событий, наличие рассказчика, подчас присутствие детей, нравственный урок — своеобразная мораль. И заканчивается такой рассказ весело, хотя и неожиданно. Очень показательным в этом смысле является рассказ О.Генри «Дары волхвов», который Вы также найдете в Сокровищнице: герои получают долгожданные подарки, но не могут их использовать по назначению.
В России этот жанр получил иную трактовку. Само название — «святочный» — дает отсылку к самому любимому для верующих людей празднику — Святкам. Русские писатели вышли за пределы традиционного круга святочных событий. Н. Лесков, Ф. Достоевский, А. Чехов смогли дать неожиданную трактовку сверхъестественных событий или рождественского чуда.
Произведение Николая Семеновича Лескова «Жемчужное ожерелье» написано в лучших традициях святочного рассказа и исполняет самые заветные желания всех героев. Название говорит само за себя: жемчужное ожерелье изменяет жизнь главного героя. Композиция «рассказ в рассказе» помогает почувствовать отношение самого автора к описываемым событиям. Во время спора об однообразии и скудости содержания святочных рассказов один из гостей предлагает поведать абсолютно правдивую историю о судьбе своего младшего брата, который приезжает к нему на Святки с намерением жениться.
Случайная встреча с Машей, младшей сестрой жены рассказчика, неожиданно перерастает не только в сватовство, но и в венчание. Старший брат, уверенный, что отец невесты оставит ее без приданого, потрясен подарком — жемчужным ожерельем. Оно становится своеобразным испытанием как для жениха, так и для Машиного отца. Он искушает жениха, желая проверить истинность его чувств к его дочери, называет украшение «штучкой с наговором». Так появляется мотив мистики, традиционный для святочных рассказов.
Сама Машенька воспринимает этот подарок как трагедию, ведь давно известно, что подаренный жемчуг предвещает слезы. Значит, и свадьбе не быть. Но признание отца, сделанное уже после венчания, все расставляет на свои места. Жених выдерживает испытание и, узнав, что жемчуг фальшивый, демонстрирует торжество истинной любви и добродетели. Он говорит своему брату, что он «приданого не искал, а искал жену». Он ее получил, и больше ему ничего не нужно.
Впереди супругов ждет еще одно испытание: теперь, убедившись в бескорыстности младшего зятя, только Маше, своей третьей дочери, готов отец дать приданое, которого лишил первых двух дочерей, не будучи уверенным в бескорыстности зятьев. Но и здесь поступает благородно молодой муж: он объясняет тестю, что денежный билет в 50 тысяч рублей станет предметом зависти для старших сестер, и это неизбежно приведет к неприязни между родными. Поэтому новоиспеченный зять предлагает дождаться того времени, когда отец примирится со всеми своими дочерьми, и тогда уже поровну поделить между ними все его состояние.
Отец отдает Маше три билета по 50 тысяч, чтобы она их разделила поровну между всеми сестрами. Так счастливо оканчивается эта правдивая история, поведанная гостем за столом «в одном образованном семействе». Свой монолог он предварил идеей о том, что «и святочный рассказ может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое время, и нравы». Скорее всего, это оценка самого Н. С. Лескова, который, наряду с другими русскими писателями, с помощью святочного рассказа напоминал читателям о праздниках, «высвечивающих смысл человеческого существования».
Тайна притягательности святочных рассказов еще и в том, что они создавали ощущение приближающегося праздника, приближение чудесной ночи, которая могла навсегда изменить жизнь человека, как это произошло со всеми героями произведения Н. Лескова «Жемчужное ожерелье».
Об авторе
Николай Семёнович Лесков родился в 1835 году в г. Орле. Семья у него была большая , из детей Лесков был самым старшим. После переезда из города в село, в Лескове стали формироваться любовь и уважение к русскому народу. Переезд его семья совершила из-за трагической смерти отца и потери в пожаре всего имущества.
Неизвестно по каким причинам, но учёба никак не давалась юному писателю и его едва брали на работу, и то благодаря друзьям. Только в юношеском возрасте у Лескова начинает формироваться творческий взгляд на многие вещи.
Его карьера писателя начинается с публикации статей в разных журналах. Дела идут в гору после переезда Лескова в Петербург. Уже там им пишется множество серьёзных произведений, но об их содержании ходят разные отзывы. Из-за разногласий с революционными демократами и устоявшимися в той эпохе взглядами, Лескова отказываются публиковать многие издательства. Но писатель не сдаётся и продолжает работать над рассказами.
Николай Семёнович имел два брака, но оба они оказались неудачными. Официально у Лескова было трое детей – двое от первого брака ( старший ребёнок скончался в младенчестве) и один от второго.
В одном образованном семействе сидели за чаем друзья и говорили о
литературе – о вымысле, о фабуле. Сожалели, отчего все это у нас беднеет и
бледнеет. Я припомнил и рассказал одно характерное замечание покойного
Писемского, который говорил, будто усматриваемое литературное оскудение
прежде всего связано с размножением железных дорог, которые очень полезны
торговле, но для художественной литературы вредны.
“Теперь человек проезжает много, но скоро и безобидно, – говорил
Писемский и оттого у него никаких сильных впечатлений не набирается, и
наблюдать ему нечего и некогда, – все скользит. Оттого и бедно. А бывало,
как едешь из Москвы в Кострому “на долгих”, в общем тарантасе или “на
сдаточных”, – да и ямщик-то тебе попадет подлец, да и соседи нахалы, да и
постоялый дворник шельма, а “куфарка” у него неопрятище, – так ведь сколько
разнообразия насмотришься. А еще как сердце не вытерпит, – изловишь
какую-нибудь гадость во щах да эту “куфарку” обругаешь, а она тебя на ответ
– вдесятеро иссрамит, так от впечатлений-то просто и не отделаешься. И
стоят они в тебе густо, точно суточная каша преет, – ну, разумеется, густо
и в сочинении выходило; а нынче все это по железнодорожному – бери тарелку,
не спрашивай; ешь – пожевать некогда; динь-динь-динь и готово: опять едешь,
и только всех у тебя впечатлений, что лакей сдачей тебя обсчитал, а
обругаться с ним в свое удовольствие уже и некогда”.
Один гость на это заметил, что Писемский оригинален, но неправ, и
привел в пример Диккенса, который писал в стране, где очень быстро ездят,
однако же видел и наблюдал много, и фабулы его рассказов не страдают
скудостию содержания.
– Исключение составляют разве только одни его святочные рассказы. И
они, конечно, прекрасны, но в них есть однообразие; однако в этом винить
автора нельзя, потому что это такой род литературы, в котором писатель
чувствует себя невольником слишком тесной и правильно ограниченной формы.
От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к
событиям святочного вечера – от Рождества до Крещенья, чтобы он был
сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде
опровержения вредного предрассудка, и наконец – чтобы он оканчивался
непременно весело. В жизни таких событий бывает немного, и потому автор
неволит себя выдумывать и сочинять фабулу, подходящую к программе. А через
это в святочных рассказах и замечается большая деланность и однообразие.
– Ну, я не совсем с вами согласен, – отвечал третий гость, почтенный
человек, который часто умел сказать слово кстати. Потому нам всем и
захотелось его слушать.
– Я думаю, – продолжал он, – что и святочный рассказ, находясь во всех
его рамках, все-таки может видоизменяться и представлять любопытное
разнообразие, отражая в себе и свое время и нравы.
– Но чем же вы можете доказать ваше мнение? Чтобы оно было
убедительно, надо, чтобы вы нам показали такое событие из современной жизни
русского общества, где отразился бы и век и современный человек, и между
тем все бы это отвечало форме и программе святочного рассказа, то есть было
бы и слегка фантастично, и искореняло бы какой-нибудь предрассудок, и имело
бы не грустное, а веселое окончание.
– А что же? – я могу вам представить такой рассказ, если хотите.
– Сделайте одолжение! Но только помните, что он должен быть истинное
происшествие!
– О, будьте уверены, – я расскажу вам происшествие самое истиннейшее,
и притом о лицах мне очень дорогих и близких. Дело касается моего родного
брата, который, как вам, вероятно, известно, хорошо служит и пользуется
вполне им заслуженною доброю репутациею.
Все подтвердили, что это правда, и многие добавили, что брат
рассказчика действительно достойный и прекрасный человек.
– Да, – отвечал тот, – вот я и поведу речь об этом, как вы говорите,
прекрасном человеке.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Назад тому три года брат приехал ко мне на святки из провинции, где он
тогда служил, и точно его какая муха укусила – приступил ко мне и к моей
жене с неотступною просьбою: “Жените меня”.
Мы сначала думали, что он шутит, но он серьезно и не с коротким
пристает: “Жените, сделайте милость! Спасите меня от невыносимой скуки
одиночества! Опостылела холостая жизнь, надоели сплетни и вздоры провинции,
– хочу иметь свой очаг, хочу сидеть вечером с дорогою женою у своей лампы.
Жените!”
– Ну да постой же, – говорим, – все это прекрасно и пусть будет
по-твоему, – Господь тебя благослови, – женись, но ведь надобно же время,
надо иметь в виду хорошую девушку, которая бы пришлась тебе по сердцу и
чтобы ты тоже нашел у нее к себе расположение. На все это надо время.
А он отвечает:
– Что же – времени довольно: две недели святок венчаться нельзя, – вы
меня в это время сосватайте, а на Крещенье вечерком мы обвенчаемся и уедем.
– Э, – говорю, – да ты, любезный мой, должно быть немножко с ума сошел
от скуки. (Слова “психопат” тогда еще не было у нас в употреблении.) Мне, –
говорю, – с тобой дурачиться некогда, я сейчас в суд на службу иду, а ты
вот тут оставайся с моей женою и фантазируй.
Думал, что все это, разумеется, пустяки или, по крайней мере, что это
затея очень далекая от исполнения, а между тем возвращаюсь к обеду домой и
вижу, что у них уже дело созрело.
Жена говорит мне:
– У нас была Машенька Васильева, просила меня съездить с нею выбрать
ей платье, и пока я одевалась, они (то есть брат мой и эта девица) посидели
за чаем, и брат говорит: “Вот прекрасная девушка! Что там еще много
выбирать – жените меня на ней!”
Я отвечаю жене:
– Теперь я вижу, что брат в самом деле одурел.
– Нет, позволь, – отвечает жена, – отчего же это непременно “одурел”?
Зачем же отрицать то, что ты сам всегда уважал?
– Что это такое я уважал?
– Безотчетные симпатии, влечения сердца.
– Ну, – говорю, – матушка, меня на это не подденешь. Все это хорошо
вовремя и кстати, хорошо, когда эти влечения вытекают из чего-нибудь ясно
сознанного, из признания видимых превосходств души и сердца, а это – что
такое… в одну минуту увидел и готов обрешетиться на всю жизнь.
– Да, а ты что же имеешь против Машеньки? – она именно такая и есть,
как ты говоришь, – девушка ясного ума, благородного характера и прекрасного
и верного сердца. Притом и он ей очень понравился.
– Как! – воскликнул я, – так это ты уж и с ее стороны успела
заручиться признанием?
– Признание, – отвечает, – не признание, а разве это не видно? Любовь
ведь – это по нашему женскому ведомству, – мы ее замечаем и видим в самом
зародыше.
– Вы, – говорю, – все очень противные свахи: вам бы только кого-нибудь
женить, а там что из этого выйдет – это до вас не касается. Побойся
последствий твоего легкомыслия.
– А я ничего, – говорит, – не боюсь, потому что я их обоих знаю, и
знаю, что брат твой – прекрасный человек и Маша – премилая девушка, и они
как дали слово заботиться о счастье друг друга, так это и исполнят.
– Как! – закричал я, себя не помня, – они уже и слово друг другу дали?
– Да, – отвечает жена, – это было пока иносказательно, но понятно. Их
вкусы и стремления сходятся, и я вечером поеду с твоим братом к ним, – он,
наверно, понравится старикам, и потом…
– Что же, что потом?
– Потом – пускай как знают; ты только не мешайся.
– Хорошо, – говорю, – хорошо, – очень рад в подобную глупость не
мешаться.
– Глупости никакой не будет.
– Прекрасно.
– А будет все очень хорошо: они будут счастливы!
– Очень рад! Только не мешает, – говорю, – моему братцу и тебе знать и
помнить, что отец Машеньки всем известный богатый сквалыжник.
– Что же из этого? Я этого, к сожалению, и не могу оспаривать, но это
нимало не мешает Машеньке быть прекрасною девушкой, из которой выйдет
прекрасная жена. Ты, верно, забыл то, над чем мы с тобою не раз
останавливались: вспомни, что у Тургенева – все его лучшие женщины, как на
подбор, имели очень непочтенных родителей.
– Я совсем не о том говорю. Машенька действительно превосходная
девушка, а отец ее, выдавая замуж двух старших ее сестер, обоих зятьев
обманул и ничего не дал, – и Маше ничего не даст.
– Почем это знать? Он ее больше всех любит.
– Ну, матушка, держи карман шире: знаем мы, что такое их “особенная”
любовь к девушке, которая на выходе. Всех обманет! Да ему и не обмануть
нельзя – он на том стоит, и состоянию-то своему, говорят, тем начало
положил, что деньги в большой рост под залоги давал. У такого-то человека
вы захотели любви и великодушия доискаться. А я вам то скажу, что первые
его два зятя оба сами пройды, и если он их надул и они теперь все во вражде
с ним, то уж моего братца, который с детства страдал самою утрированною
деликатностию, он и подавно оставит на бобах.
– То есть как это, – говорит, – на бобах?
– Ну, матушка, это ты дурачишься.
– Нет, не дурачусь.
– Да разве ты не знаешь, что такое значит “оставить на бобах”? Ничего
не даст Машеньке, – вот и вся недолгa.
– Ах, вот это-то!
– Ну, конечно.
– Конечно, конечно! Это быть может, но только я, – говорит, – никогда
не думала, что по-твоему – получить путную жену, хотя бы и без приданого, –
это называется “остаться на бобах”.
Знаете милую женскую привычку и логику: сейчас – в чужой огород, а вам
по соседству шпильку в бок…
– Я говорю вовсе не о себе…
– Нет, отчего же?..
– Ну, это странно, ma chere! {Моя дорогая (франц.)}
– Да отчего же странно?
– Оттого странно, что я этого на свой счет не говорил.
– Ну, думал.
– Нет – совсем и не думал.
– Ну, воображал.
– Да нет же, черт возьми, ничего я не воображал!
– Да чего же ты кричишь?!
– Я не кричу.
– И “черти”… “черт”… Что это такое?
– Да потому, что ты меня из терпения выводишь.
– Ну вот то-то и есть! А если бы я была богата и принесла с собою тебе
приданое…
– Э-ге-ге!..
Этого уже я не выдержал и, по выражению покойного поэта Толстого,
“начав – как бог, окончил – как свинья”. Я принял обиженный вид, – потому,
что и в самом деле чувствовал себя несправедливо обиженным, – и, покачав
головою, повернулся и пошел к себе в кабинет. Но, затворяя за собою дверь,
почувствовал неодолимую жажду отмщения – снова отворил дверь и сказал:
– Это свинство!
А она отвечает:
– Mersi, мой милый муж.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Черт знает, что за сцена! И не забудьте – это после четырех лет самой
счастливой и ничем ни на минуту не возмущенной супружеской жизни!..
Досадно, обидно – и непереносно! Что за вздор такой! И из-за чего!.. Все
это набаламутил брат. И что мне такое, что я так кипячусь и волнуюсь! Ведь
он в самом деле взрослый, и не вправе ли он сам обсудить, какая особа ему
нравится и на ком ему жениться?.. Господи – в этом сыну родному нынче не
укажешь, а то, чтобы еще брат брата должен был слушаться… Да и по какому,
наконец, праву?.. И могу ли я, в самом деле, быть таким провидцем, чтобы
утвердительно предсказывать, какое сватовство чем кончится?.. Машенька
действительно превосходная девушка, а моя жена разве не прелестная
женщина?.. Да и меня, слава богу, никто негодяем не называл, а между тем
вот мы с нею, после четырех лет счастливой, ни на минуту ничем не смущенной
жизни, теперь разбранились, как портной с портнихой… И все из-за
пустяков, из-за чужой шутовской прихоти…
Мне стало ужасно совестно перед собою и ужасно ее жалко, потому что я
ее слова уже считал ни во что, а за все винил себя, и в таком грустном и
недовольном настроении уснул у себя в кабинете на диване, закутавшись в
мягкий ватный халат, выстеганный мне собственными руками моей милой жены…
Подкупающая это вещь – носильное удобное платье, сработанное мужу
жениными руками! Так оно хорошо, так мило и так вовремя и не вовремя
напоминает и наши вины и те драгоценные ручки, которые вдруг захочется
расцеловать и просить в чем-то прощения.
– Прости меня, мой ангел, что ты меня, наконец, вывела из терпения. Я
вперед не буду.
И мне, признаться, до того захотелось поскорее идти с этой просьбой,
что я проснулся, встал и вышел из кабинета.
Смотрю – в доме везде темно и тихо.
Спрашиваю горничную:
– Где же барыня?
– А они, – отвечает, – уехали с вашим братцем к Марьи Николаевны отцу.
Я вам сейчас чай приготовлю.
“Какова! – думаю, – значит, она своего упорства не оставляет, – она
таки хочет женить брата на Машеньке… Ну пусть их делают, как знают, и
пусть их Машенькин отец надует, как он надул своих старших зятьев. Да даже
еще и более, потому что те сами жохи, а мой брат – воплощенная честность и
деликатность. Тем лучше, – пусть он их надует – и брата и мою жену. Пусть
она обожжется на первом уроке, как людей сватать!”
Я получил из рук горничной стакан чаю и уселся читать дело, которое
завтра начиналось у нас в суде и представляло для меня немало трудностей.
Занятие это увлекло меня далеко за полночь, а жена моя с братом
возвратились в два часа и оба превеселые.
Жена говорит мне:
– Не хочешь ли холодного ростбифа и стакан воды с вином? а мы у
Васильевых ужинали.
– Нет, – говорю, – покорно благодарю.
– Николай Иванович расщедрился и отлично нас покормил.
– Вот как!
– Да – мы превесело провели время и шампанское пили.
– Счастливцы! – говорю, а сам думаю: “Значит, эта бестия, Николай
Иванович, сразу раскусил, что за теленок мой брат, и дал ему пойла недаром.
Теперь он его будет ласкать, пока там жениховский рученец кончится, а потом
– быть бычку на обрывочку”.
А чувства мои против жены снова озлобились, и я не стал просить у нее
прощенья в своей невинности. И даже если бы я был свободен и имел досуг
вникать во все перипетии затеянной ими любовной игры, то не удивительно
было б, что я снова не вытерпел бы – во что-нибудь вмещался, и мы дошли бы
до какой-нибудь психозы; но, по счастию, мне было некогда. Дело, о котором
я вам говорил, заняло нас на суде так, что мы с ним не чаяли освободиться и
к празднику, а потому я домой являлся только поесть да выспаться, а все дни
и часть ночей проводил пред алтарем Фемиды.
А дома у меня дела не ждали, и когда я под самый сочельник явился под
свой кров, довольный тем, что освободился от судебных занятий меня
встретили тем, что пригласили осмотреть роскошную корзину с дорогими
подарками, подносимыми Машеньке моим братом.
– Это что же такое?
– А это дары жениха невесте, – объяснила мне моя жена.
– Ага! так вот уже как! Поздравляю.
– Как же! Твой брат не хотел делать формального предложения, не
переговорив еще раз с тобою, но он спешит своей свадьбой, а ты, как назло,
сидел все в своем противном суде. Ждать было невозможно, и они помолвлены.
– Да и прекрасно, – говорю, – незачем было меня и ждать.
– Ты, кажется, остришь?
– Нисколько я не острю.
– Или иронизируешь?
– И не иронизирую.
– Да это было бы и напрасно, потому что, несмотря на все твое
карканье, они будут пресчастливы.
– Конечно, – говорю, – уж если ты ручаешься, то будут… Есть такая
пословица: “Кто думает три дни, тот выберет злыдни”. Не выбирать – вернее.
– А что же, – отвечает моя жена, закрывая корзинку с дарами, – ведь
это вы думаете, будто вы нас выбираете, а в существе ведь все это вздор.
– Почему же это вздор? Надеюсь, не девушки выбирают женихов, а женихи
к девушкам сватаются.
– Да, сватаются – это правда, но выбора, как осмотрительного или
рассудительного дела, никогда не бывает.
Я покачал головою и говорю:
– Ты бы подумала о том, что ты такое говоришь. Я вот тебя, например,
выбрал – именно из уважения к тебе и сознавая твои достоинства.
– И врешь.
– Как вру?!
– Врешь – потому что ты выбрал меня совсем не за достоинства.
– А за что же?
– За то, что я тебе понравилась.
– Как, ты даже отрицаешь в себе достоинства?
– Нимало – достоинства во мне есть, а ты все-таки на мне не женился
бы, если бы я тебе не понравилась.
Я чувствовал, что она говорит правду.
– Однако же, – говорю, – я целый год ждал и ходил к вам в дом. Для
чего же я это делал?
– Чтобы смотреть на меня.
– Неправда – я изучал твой характер.
Жена расхохоталась.
– Что за пустой смех!
– Нисколько не пустой. Ты ничего, мой друг, во мне не изучал, и
изучать не мог.
– Это почему?
– Сказать?
– Сделай милость, скажи!
– Потому, что ты был в меня влюблен.
– Пусть так, но это мне не мешало видеть твои душевные свойства.
– Мешало.
– Нет, не мешало.
– Мешало, и всегда всякому будет мешать, а потому это долгое изучение
и бесполезно. Вы думаете, что, влюбившись в женщину, вы на нее смотрите с
рассуждением, а на самом деле вы только глазеете с воображением.
– Ну… однако, – говорю, – ты уж это как-то… очень реально.
А сам думаю: “Ведь это правда!”
А жена говорит:
– Полно думать, – худа не вышло, а теперь переодевайся скорее и поедем
к Машеньке: мы сегодня у них встречаем Рождество, и ты должен принести ей и
брату свое поздравление.
– Очень рад, – говорю. И поехали.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Там было подношение даров и принесение поздравлений, и все мы
порядочно упились веселым нектаром Шампани.
Думать и разговаривать или отговаривать было уже некогда. Оставалось
только поддерживать во всех веру в счастье, ожидающее обрученных, и пить
шампанское. В этом и проходили дни и ночи то у нас, то у родителей невесты.
В этаком настроении долго ли время тянется?
Не успели мы оглянуться, как уже налетел и канун Нового года. Ожидания
радостей усиливаются. Свет целый желает радостей, – и мы от людей не
отстали. Встретили мы Новый год опять у Маменькиных родных с таким, как
деды наши говорили, “мочимордием”, что оправдали дедовское речение: “Руси
есть веселие пити”. Одно было не в порядке. Машенькин отец о приданом
молчал, но зато сделал дочери престранный и, как потом я понял, совершенно
непозволительный и зловещий подарок. Он сам надел на нее при всех за ужином
богатое жемчужное ожерелье… Мы, мужчины, взглянув на эту вещь, даже
подумали очень хорошо.
“Ого-го, мол, сколько это должно стоить? Вероятно, такая штучка
припасена с оных давних, благих дней, когда богатые люди из знати еще в
ломбарды вещей не посылали, а при большой нужде в деньгах охотнее вверяли
свои ценности тайным ростовщикам вроде Машенькиного отца”.
Жемчуг крупный, окатистый и чрезвычайно живой. Притом ожерелье сделано
в старом вкусе, что называлось рефидью, ряснами, – назади начато небольшим,
но самым скатным кафимским зерном, а потом все крупней и крупнее бурмицкое,
и, наконец, что далее книзу, то пошли как бобы, и в самой середине три
черные перла поражающей величины и самого лучшего блеска. Прекрасный,
ценный дар совсем затмевал сконфуженные перед ним дары моего брата. Словом
сказать – мы, грубые мужчины, все находили отцовский подарок Машеньке
прекрасным, и нам понравилось также и слово, произнесенное стариком при
подаче ожерелья. Отец Машеньки, подав ей эту драгоценность, сказал: “Вот
тебе, доченька, штучка с наговором: ее никогда ни тля не истлит, ни вор не
украдет, а если и украдет, то не обрадуется. Это – вечное”.
Но у женщин ведь на все свои точки зрения, и Машенька, получив
ожерелье, заплакала, а жена моя не выдержала и, улучив удобную минуту, даже
сделала Николаю Ивановичу у окна выговор, который он по праву родства
выслушал. Выговор ему за подарок жемчуга следовал потому, что жемчуг
знаменует и предвещает слезы. А потому жемчуг никогда для новогодних
подарков не употребляется.
Николай Иванович, впрочем, ловко отшутился.
– Это, – говорит, – во-первых, пустые предрассудки, и если кто-нибудь
может подарить мне жемчужину, которую княгиня Юсупова купила у Горгубуса,
то я ее сейчас возьму. Я, сударыня, тоже в свое время эти тонкости
проходил, и знаю, чего нельзя дарить. Девушке нельзя дарить бирюзы, потому
что бирюза, по понятиям персов, есть кости людей, умерших от любви, а
замужним дамам нельзя дарить аметиста avec fleches d‘Amour {со стрелами
Амура (франц.)}, но тем не мене я пробовал дарить такие аметисты, и дамы
брали…
Моя жена улыбнулась. А он говорит:
– Я и вам попробую подарить. А что касается жемчуга то надо знать, что
жемчуг жемчугу рознь. Не всякий жемчуг добывается со слезами. Есть жемчуг
персидский, есть из Красного моря, а есть перлы из тихих вод – d‘eau douce
{из пресных вод (франц.)}, тот без слезы берут. Сентиментальная Мария
Стюарт только такой и носила perle d‘eau douce, из шотландских рек, но он
ей не принес счастья. Я знаю, что надо дарить, – то я и дарю моей дочери, а
вы ее пугаете. За это я вам не подарю ничего avec fleches d‘Amour, а подарю
вам хладнокровный “лунный камень”. Но ты, мое дитя, не плачь и выбрось из
головы, что мой жемчуг приносит слезы. Это не такой. Я тебе на другой день
твоей свадьбы открою тайну этого жемчуга, и ты увидишь, что тебе никаких
предрассудков бояться нечего…
Так это и успокоилось, и брата с Машенькой после крещенья перевенчали,
а на следующий день мы с женою поехали навестить молодых.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Мы застали их вставшими и в необыкновенно веселом расположении духа.
Брат сам открыл нам двери помещения, взятого им для себя, ко дню свадьбы, в
гостинице, встретил нас весь сияя и покатываясь со смеху.
Мне это напомнило один старый роман, где новобрачный сошел с ума от
счастья, и я это брату заметил, а он отвечает:
– А что ты думаешь, ведь со мною в самом деле произошел такой случай,
что возможно своему уму не верить. Семейная жизнь моя, начавшаяся
сегодняшним днем, принесла мне не только ожиданные радости от моей милой
жены, но также неожиданное благополучие от тестя.
– Что же такое еще с тобою случилось?
– А вот входите, я вам расскажу.
Жена мне шепчет:
– Верно, старый негодяй их надул.
Я отвечаю:
– Это не мое дело.
Входим, а брат подает нам открытое письмо, полученное на их имя рано
по городской почте, и в письме читаем следующее:
“Предрассудок насчет жемчуга ничем вам угрожать не может: этот жемчуг
фальшивый”.
Жена моя так и села.
– Вот, – говорит, – негодяй!
Но брат ей показал головою в ту сторону, где Машенька делала в спальне
свой туалет, и говорит:
– Ты неправа: старик поступил очень честно. Я получил это письмо,
прочел его и рассмеялся… Что же мне тут печального? я ведь приданого не
искал и не просил, я искал одну жену, стало быть мне никакого огорчения в
том нет, что жемчуг в ожерелье не настоящий, а фальшивый. Пусть это
ожерелье стоит не тридцать тысяч, а просто триста рублей, – не все ли равно
для меня, лишь бы жена моя была счастлива… Одно только меня озабочивало,
как это сообщить Маше? Над этим я задумался и сел, оборотясь лицом к окну,
а того не заметил, что дверь забыл запереть. Через несколько минут
оборачиваюсь и вдруг вижу, что у меня за спиною стоит тесть и держит что-то
в руке в платочке.
“Здравствуй, – говорит, – зятюшка!”
Я вскочил, обнял его и говорю:
“Вот это мило! мы должны были к вам через час ехать, а вы сами… Это
против всех обычаев… мило и дорого”.
“Ну что, – отвечает, – за счеты! Мы свои. Я был у обедни, – помолился
за вас и вот просвиру вам привез”.
Я его опять обнял и поцеловал.
“А ты письмо мое получил?” – спрашивает.
“Как же, – говорю, – получил”.
И я сам рассмеялся.
Он смотрит.
“Чего же, – говорит, – ты смеешься?”
“А что же мне делать? Это очень забавно”.
“Забавно?”
“Да как же”.
“А ты подай-ка мне жемчуг”.
Ожерелье лежало тут же на столе в футляре, – я его и подал.
“Есть у тебя увеличительное стекло?”
Я говорю: “Нет”.
“Если так, то у меня есть. Я по старой привычке всегда его при себе
имею. Изволь смотреть на замок под собачку”.
“Для чего мне смотреть?”
“Нет, ты посмотри. Ты, может быть, думаешь, что я тебя обманул”.
“Вовсе не думаю”.
“Нет – смотри, смотри!
Я взял стекло и вижу – на замке, на самом скрытном месте
микроскопическая надпись французскими буквами: “Бургильон”.
“Убедился, – говорит, – что это действительно жемчуг фальшивый?”
“Вижу”.
“И что же ты мне теперь скажешь?”
“То же самое, что и прежде. То есть: это до меня не касается, и вас
только буду об одном просить…”
“Проси, проси!”
“Позвольте не говорить об этом Маше”.
“Это для чего?”
“Так…”
“Нет, в каких именно целях? Ты не хочешь ее огорчить?”
“Да – это между прочим”.
“А еще что?”
“А еще то, что я не хочу, чтобы в ее сердце хоть что-нибудь
шевельнулось против отца”.
“Против отца?”
“Да”.
“Ну, для отца она теперь уже отрезанный ломоть, который к караваю не
пристанет, а ей главное – муж…”
“Никогда, – говорю, – сердце не заезжий двор: в нем тесно не бывает. К
отцу одна любовь, а к мужу – другая, и кроме того… муж, который желает
быть счастлив, обязан заботиться, чтобы он мог уважать свою жену, а для
этого он должен беречь ее любовь и почтение к родителям”.
“Ага! Вот ты какой практик!”
И стал молча пальцами по табуретке барабанить, а потом встал и
говорит:
“Я, любезный зять, наживал состояние своими трудами, но очень разными
средствами. С высокой точки зрения они, может быть, не все очень похвальны,
но такое мое время было, да я и не умел наживать иначе. В людей я не очень
верю, и про любовь только в романах слыхал, как читают, а на деле я все
видел, что все денег хотят. Двум зятьям я денег не дал, и вышло верно: они
на меня злы и жен своих ко мне не пускают. Не знаю, кто из нас благороднее
– они или я? Я денег им не даю, а они живые сердца портят. А я им денег не
дам, а вот тебе возьму да и дам! Да! И вот, даже сейчас дам!”
И вот извольте смотреть!
Брат показал нам три билета по пятидесяти тысяч рублей.
– Неужели, – говорю, – все это твоей жене?
– Нет, – отвечает, – он Маше дал пятьдесят тысяч, а я ему говорю:
“Знаете, Николай Иванович, – это будет щекотливо… Маше будет
неловко, что она получит от вас приданое, а сестры ее – нет… Это
непременно вызовет у сестер к ней зависть и неприязнь… Нет, бог с ними, –
оставьте у себя эти деньги и… когда-нибудь, когда благоприятный случай
примирит вас с другими дочерьми, тогда вы дадите всем поровну. И вот тогда
это принесет всем нам радость… А одним нам… не надо!”
Он опять встал, опять прошелся по комнате и, остановясь против двери
спальни, крикнул:
“Марья!”
Маша уже была в пеньюаре и вышла.
“Поздравляю, – говорит, – тебя”.
Она поцеловала его руку.
“А счастлива быть хочешь?”
“Конечно, хочу, папа, и… надеюсь”.
“Хорошо… Ты себе, брат, хорошего мужа выбрала!”
“Я, папа, не выбирала. Мне его бог дал”.
“Хорошо, хорошо. Бог дал, а я придам: я тебе хочу прибавить счастья. –
Вот три билета, все равные. Один тебе, а два твоим сестрам. Раздай им сама
– скажи, что ты даришь…”
“Папа!”
Маша бросилась ему сначала на шею, а потом вдруг опустилась на землю и
обняла, радостно плача, его колена. Смотрю – и он заплакал.
“Встань, встань! – говорит. – Ты нынче, по народному слову, “княгиня”
– тебе неприлично в землю мне кланяться”.
“Но я так счастлива… за сестер!..”
“То-то и есть… И я счастлив!.. Теперь можешь видеть, что нечего тебе
было бояться жемчужного ожерелья. Я пришел тебе тайну открыть: подаренный
мною тебе жемчуг – фальшивый, меня им давно сердечный приятель надул, да
ведь какой, – не простой, а слитый из Рюриковичей и Гедиминовичей. А вот у
тебя муж простой души, да истинной: такого надуть невозможно – душа не
стерпит!”
– Вот вам весь мой рассказ, – заключил собеседник, – и я, право,
думаю, что, несмотря на его современное происхождение и на его
невымышленность, он отвечает и программе и форме традиционного святочного
рассказа.
ПРИМЕЧАНИЯ
Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том седьмой,
СПб., 1889.
Впервые напечатано в журнале “Новь”, 1885, Љ 5 (январь), с
подзаголовком “Святочный рассказ (Посвящается беспримерному мастеру
рассказывать, Ивану Федоровичу Горбунову)”. Перепечатано без изменений в
тексте в книге “Святочные рассказы” и с незначительными изменениями в
Собрании сочинений.
Источником вошедших в рассказ сведений о жемчуге послужила Лескову
книга М. И. Пыляева “Драгоценные камни” (1877).
Стр. 432. “На долгих” – не на сменных, а на одних и тех же лошадях. “На сдаточных” – на сменных, но не почтовых лошадях.
Стр. 433. …где отразился бы и век и современный человек. – Имеются в
виду строки “Евгения Онегина”:
…два-три романа,
В которых отразился век
И современный человек
Изображен довольно верно.
(гл. 7, строфа XXII)
Стр. 437. …”начав – как бог, окончил – как свинья” – не совсем
точная цитата из сатирического стихотворения А. К. Толстого “Сон Попова”,
строфа 35.
Стр. 439. Рученец – срок. …пред алтарем Фемиды – в суде (Фемида – в греческой мифологии богиня
правосудия).
Стр. 441. …веселым нектаром Шампани – то есть шампанским.
Стр. 442. “Руси есть веселие пити” – слова, приписываемые летописью
великому князю Владимиру Киевскому. …ряснами – в виде решетки. Скатное кафимское зерно – круглый мелкий жемчуг. Бурмицкое зерно – крупный жемчуг. …жемчужину, которую княгиня Юсупова купила у Горгубуса… – Княгиня
Т. В. Юсупова (1769 – 1841) владела замечательной коллекцией драгоценных
камней. Говорили, что она купила за двести тысяч рублей знаменитую
жемчужину, которою некогда владел испанский король Филипп II. Другая
знаменитая жемчужина, весом в 126 карат, была куплена испанским королем
Филиппом IV у купца Горгибуса, вывезшего ее из Индии.
Стр. 443. Мария Стюарт (1542 – 1587) – шотландская королева в годы
1560 – 1567. Была казнена по приказанию английской королевы Елизаветы. “Лунный камень” – полупрозрачный, с зеленоватым отливом камень, из
породы полевых шпатов.
Стр. 445. “Бургильон”. – Парижская фирма Бургиньон прославилась
выделкой искусственного жемчуга. В первом издании книги М. И. Пыляева
“Драгоценные камни” (1877) фамилия указана с ошибкой (Бургильон); в
последующих изданиях ошибка исправлена.
Стр. 447. …слитый из Рюриковичей и Гедиминовичей – то есть из
древнейших русских и литовских великокняжеских родов.
Читатель, вспоминая содержание его святочных рассказов, обязательно вспоминает какие-нибудь образы вещей: жемчужное ожерелье, «неразменный» рубль, шкатулка с деньгами, заштопанный фрак, упавшая палка и др. Образ вещи является важной составляющей образной системы в рассказах «Жемчужное ожерелье» и «Неразменный рубль». На образы вещей обращают внимание читателей названия рассказов, изначально формируя у них определенное, зависящее от фоновых знаний содержание образов, а в процессе повествования содержание этих образов приобретает дополнительные смыслы.
На наш взгляд, вопрос о создании образов-символов в святочных рассказах Лескова требует специального рассмотрения. Важно выявить особенности символизации образов вещей в рассказах.
Названия обоих рассказов говорят сами за себя: читатель сразу понимает, о какой вещи будет идти речь.
Жемчужное ожерелье перевернуло жизнь человека – главного героя, который приезжает к брату на святки с намерением жениться. Рассказчик, будучи против брака Маши (невесты) с братом, был уверен, что отец невесты оставит ее без приданого. Кульминацией рассказа становится подарок, сделанный Николаем Ивановичем дочери на Новый год, – жемчужное ожерелье, причем подарок преподносится прилюдно, неожиданно и немного пафосно. «Он сам надел на нее при всех за ужином богатое жемчужное ожерелье… » [7, с. 12]. Отец хотел выделить подарок, продемонстрировать свою состоятельность перед гостями, вызвать у кого-то чувство зависти, у кого-то – уважения. И ему это удалось. Гости на появление ожерелья отреагировали по-разному. Мужчины сразу же начали оценивать стоимость украшения: «Ого-го, мол, сколько это должно стоить? Вероятно, такая штучка припасена с оных давних, благих дней, когда богатые люди из знати еще в ломбарды вещей не посылали, а при большой нужде в деньгах охотнее вверяли свои ценности тайным ростовщикам вроде Машенькиного отца… мы, грубые мужчины, все находили отцовский подарок Машеньке прекрасным.» [7, с. 12]. Сам Николай Иванович, казалось, относился к ожерелью трепетно. Об этом свидетельствуют его слова, обращенные к дочери: «Вот тебе, доченька, штучка с наговором: ее никогда ни тля не истлит, ни вор не украдет, а если и украдет, то не обрадуется. Это – вечное» [7, с. 12]. Этими словами он подчеркнул огромную ценность ожерелья. Женщины же отнеслись к подарку крайне негативно. Машенька заплакала, а жена Николая Ивановича сделала ему выговор, так как издревле считалось, что жемчуг знаменует и предвещает слезы.
Уже первое «представление» вещи – жемчужного ожерелья – обогащает образ разными смыслами. Определение «богатое» указывает, с одной стороны, на большую материальную ценность ожерелья (что подтверждается дублированием эпитета в словосочетании «богатые люди»), с другой – на его художественное великолепие (что подчеркивается эпитетом «прекрасный»). Характеристика ожерелья как «штучки с наговором» акцентирует в содержании образа мотивы вечности (вневременности), тайны, заговора. Таким образом, мотив мистики, связанный с жемчужным ожерельем, все-таки появляется в тексте. Он дублируется в описании чувств Машеньки и ее матери, вызванных традиционным символическим содержанием образа жемчуга.
Обогащение образа жемчужного ожерелья разными смыслами свидетельствует о желании автора рассказа создать образ вещи как образ-символ.
Ожерелье символизирует испытание как для жениха, так и для отца Машеньки. Николай Иванович искушает жениха, желая проверить истинность его любви к своей дочери, и предлагает ему ожерелье из фальшивого жемчуга, выдавая его за настоящий. Но жених, как известно, отказывается принять этот дар, выдерживая испытание соблазном и доказывая, что является добродетельным человеком. Образ вещи-жемчуга символизирует испытание, выбор, преодоление соблазна, торжество истинного чувства и добродетели.
Интересно отметить, что образ жемчужного ожерелья приобретает значение семиотического знака, «не имеющего означаемого объекта в реальности», т.е. своего рода симулякра. Подарок (ожерелье) – вещь-фальшивка, «симуляция реальности». Кроме того, это вещь-«провокация», намеренно используемая героем рассказа в ситуации испытания.
В названии рассказа «Неразменный рубль», в отличие от «Жемчужного ожерелья», уже заложена возможность символического толкования образа рубля: рубль неразменный – это талисман удачи, прибыли, привлечения денег; с ним связаны магические действия (заговоры), проводимые с целью получения прибыли и пр., а также – указание на элементы чудесного (магического), связанные с данным талисманом.
В рассказе две сюжетные линии: общая для всего рассказа сюжетная линия и сюжет сна. Сон мальчика имеет мистический сюжет, который обусловлен символикой образа неразменного рубля и занимает по объему больше места в рассказе, чем описание реальности. Во сне мальчика неразменный рубль – «новенькая, чистая серебряная монета», которую бабушка подарила своему шестилетнему внуку в рождественское утро. У этого рубля есть хорошая особенность: он возвращается. Но есть у него и одно «невыгодное» свойство: «неразменный рубль не переведется в кармане до тех пор, пока ты будешь покупать на него вещи, тебе или другим людям нужные и полезные, но раз что ты изведешь хоть один грош на полную бесполезность – твой рубль в то же мгновение исчезнет» [7, с. 19]. Основное действие, в котором мальчику предстоит столкнуться с искушением и выдержать серьезные испытания, происходит во сне.
Рассказ начинается с поверья, в котором говорится о неразменном рубле и о способах его применения. А легенда, рассказанная бабушкой в начале второй главы, как бы подготавливает сон героя.
Проснувшись, ребенок получает в подарок от бабушки тот самый рубль. Ожидание этого подарка было томительно для ребенка, поэтому он старался быстрее уснуть, чтобы наутро проснуться и получить рубль. Утром мальчик принял решение: «все мои маленькие деньги извести в этот день не для себя» [7, с. 25]. Оговоримся, что подарок он получил и в реальной жизни, и во сне, но приключение с ним происходит только в сновидении. Все действие во сне начинается с того, что мальчик купил подарки бедным детишкам и крепостным бескорыстно и из добрых побуждений. Свидетельством тому являлся постоянно остававшийся нетронутым в кармане неразменный рубль.
Таким образом, через материальную вещь Лескову удалось показать духовный мир ребенка. Также во сне герою было дано испытание славой. Он увидел человека в длинном полосатом жилете с нашитыми на него стекловидными пуговицами, от которых исходило блистание. Этот человек привлек всеобщее внимание, все шли к нему «как будто на самое замечательное про-
изведение природы» [7, с. 23]. Герою стало обидно, что людей, для которых он только-только был самым умным, богатым и добрым, так легко прельстило простое бесхитростное зрелище. Блеск жилета привлек людей, и они перешли на сторону другого человека. «Послушайте, не хотите ли вы продать мне ваш жилет?» [7, с. 23] – эти слова в отчаянии произнес наш герой, обращаясь к незнакомцу. Неразменный рубль больше не возвратился. Таким образом, мальчик не прошел испытание во сне, но этот сон стал ему уроком на всю жизнь. Он совершил ужасную ошибку, используя рубль в корыстных целях.
В реальной жизни героя серебряный рубль – это обычная монета, рождественский подарок, обыкновенно вручаемый бабушкой в праздник. Во сне же героя образ рубля символичен. Толкование этого образа-символа дается в рассказе: «Неразменный рубль – … это талант, который Провидение дает человеку при его рождении. Неразменный рубль – это есть сила, которая может служить истине и добродетели, на пользу людям, в чем для человека с добрым сердцем и ясным умом заключается самое высшее удовольствие» [7, с. 24]. Типичный для святочного рассказа фрагмент – морализатор-ская сентенция – органично связан как с изображением реальных событий, так и с изображением сна мальчика. Таким образом, неразменный рубль – это сам человек, его душа, которую нужно сохранить в чистоте, гармонии и целостности.
Н. С. Лесков
Жемчужное ожерелье
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В одном образованном семействе сидели за чаем друзья и говорили о литературе – о вымысле, о фабуле. Сожалели, отчего все это у нас беднеет и бледнеет. Я припомнил и рассказал одно характерное замечание покойного Писемского, который говорил, будто усматриваемое литературное оскудение прежде всего связано с размножением железных дорог, которые очень полезны торговле, но для художественной литературы вредны.
“Теперь человек проезжает много, но скоро и безобидно, – говорил Писемский и оттого у него никаких сильных впечатлений не набирается, и наблюдать ему нечего и некогда, – все скользит. Оттого и бедно. А бывало, как едешь из Москвы в Кострому “на долгих”, в общем тарантасе или “на сдаточных”, – да и ямщик-то тебе попадет подлец, да и соседи нахалы, да и постоялый дворник шельма, а “куфарка” у него неопрятище, – так ведь сколько разнообразия насмотришься. А еще как сердце не вытерпит, – изловишь какую-нибудь гадость во щах да эту “куфарку” обругаешь, а она тебя на ответ – вдесятеро иссрамит, так от впечатлений-то просто и не отделаешься. И стоят они в тебе густо, точно суточная каша преет, – ну, разумеется, густо и в сочинении выходило; а нынче все это по железнодорожному – бери тарелку, не спрашивай; ешь – пожевать некогда; динь-динь-динь и готово: опять едешь, и только всех у тебя впечатлений, что лакей сдачей тебя обсчитал, а обругаться с ним в свое удовольствие уже и некогда”.
Один гость на это заметил, что Писемский оригинален, но неправ, и привел в пример Диккенса, который писал в стране, где очень быстро ездят, однако же видел и наблюдал много, и фабулы его рассказов не страдают скудостию содержания.
– Исключение составляют разве только одни его святочные рассказы. И они, конечно, прекрасны, но в них есть однообразие; однако в этом винить автора нельзя, потому что это такой род литературы, в котором писатель чувствует себя невольником слишком тесной и правильно ограниченной формы. От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера – от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец – чтобы он оканчивался непременно весело. В жизни таких событий бывает немного, и потому автор неволит себя выдумывать и сочинять фабулу, подходящую к программе. А через это в святочных рассказах и замечается большая деланность и однообразие.
– Ну, я не совсем с вами согласен, – отвечал третий гость, почтенный человек, который часто умел сказать слово кстати. Потому нам всем и захотелось его слушать.
– Я думаю, – продолжал он, – что и святочный рассказ, находясь во всех его рамках, все-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое время и нравы.
– Но чем же вы можете доказать ваше мнение? Чтобы оно было убедительно, надо, чтобы вы нам показали такое событие из современной жизни русского общества, где отразился бы и век и современный человек, и между тем все бы это отвечало форме и программе святочного рассказа, то есть было бы и слегка фантастично, и искореняло бы какой-нибудь предрассудок, и имело бы не грустное, а веселое окончание.
– А что же? – я могу вам представить такой рассказ, если хотите.
– Сделайте одолжение! Но только помните, что он должен быть истинное происшествие!
– О, будьте уверены, – я расскажу вам происшествие самое истиннейшее, и притом о лицах мне очень дорогих и близких. Дело касается моего родного брата, который, как вам, вероятно, известно, хорошо служит и пользуется вполне им заслуженною доброю репутациею.
Все подтвердили, что это правда, и многие добавили, что брат рассказчика действительно достойный и прекрасный человек.
– Да, – отвечал тот, – вот я и поведу речь об этом, как вы говорите, прекрасном человеке.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Назад тому три года брат приехал ко мне на святки из провинции, где он тогда служил, и точно его какая муха укусила – приступил ко мне и к моей жене с неотступною просьбою: “Жените меня”.
Мы сначала думали, что он шутит, но он серьезно и не с коротким пристает: “Жените, сделайте милость! Спасите меня от невыносимой скуки одиночества! Опостылела холостая жизнь, надоели сплетни и вздоры провинции, – хочу иметь свой очаг, хочу сидеть вечером с дорогою женою у своей лампы. Жените!”
– Ну да постой же, – говорим, – все это прекрасно и пусть будет по-твоему, – Господь тебя благослови, – женись, но ведь надобно же время, надо иметь в виду хорошую девушку, которая бы пришлась тебе по сердцу и чтобы ты тоже нашел у нее к себе расположение. На все это надо время.
А он отвечает:
– Что же – времени довольно: две недели святок венчаться нельзя, – вы меня в это время сосватайте, а на Крещенье вечерком мы обвенчаемся и уедем.
– Э, – говорю, – да ты, любезный мой, должно быть немножко с ума сошел от скуки. (Слова “психопат” тогда еще не было у нас в употреблении.) Мне, говорю, – с тобой дурачиться некогда, я сейчас в суд на службу иду, а ты вот тут оставайся с моей женою и фантазируй.
Думал, что все это, разумеется, пустяки или, по крайней мере, что это затея очень далекая от исполнения, а между тем возвращаюсь к обеду домой и вижу, что у них уже дело созрело.
Жена говорит мне:
– У нас была Машенька Васильева, просила меня съездить с нею выбрать ей платье, и пока я одевалась, они (то есть брат мой и эта девица) посидели за чаем, и брат говорит: “Вот прекрасная девушка! Что там еще много выбирать жените меня на ней!”
Я отвечаю жене:
– Теперь я вижу, что брат в самом деле одурел.
– Нет, позволь, – отвечает жена, – отчего же это непременно “одурел”? Зачем же отрицать то, что ты сам всегда уважал?
– Что это такое я уважал?
– Безотчетные симпатии, влечения сердца.
– Ну, – говорю, – матушка, меня на это не подденешь. Все это хорошо вовремя и кстати, хорошо, когда эти влечения вытекают из чего-нибудь ясно сознанного, из признания видимых превосходств души и сердца, а это – что такое… в одну минуту увидел и готов обрешетиться на всю жизнь.
– Да, а ты что же имеешь против Машеньки? – она именно такая и есть, как ты говоришь, – девушка ясного ума, благородного характера и прекрасного и верного сердца. Притом и он ей очень понравился.
(Отрывок) ГЛАВА ПЕРВАЯ
В одном образованном семействе сидели за чаем друзья и говорили о литературе – о вымысле, о фабуле. Сожалели, отчего все это у нас беднеет и бледнеет. Я припомнил и рассказал одно характерное замечание покойного Писемского, который говорил, будто усматриваемое литературное оскудение прежде всего связано с размножением железных дорог, которые очень полезны торговле, но для художественной литературы вредны.
«Теперь человек проезжает много, но скоро и безобидно, – говорил Писемский и оттого у него никаких сильных впечатлений не набирается, и наблюдать ему нечего и некогда, – все скользит. Оттого и бедно. А бывало, как едешь из Москвы в Кострому «на долгих», в общем тарантасе или «на сдаточных», – да и ямщик-то тебе попадет подлец, да и соседи нахалы, да и постоялый дворник шельма, а «куфарка» у него неопрятище, – так ведь сколько разнообразия насмотришься. А еще как сердце не вытерпит, – изловишь какую-нибудь гадость во щах да эту «куфарку» обругаешь, а она тебя на ответ – вдесятеро иссрамит, так от впечатлений-то просто и не отделаешься. И стоят они в тебе густо, точно суточная каша преет, – ну, разумеется, густо и в сочинении выходило; а нынче все это по железнодорожному – бери тарелку, не спрашивай; ешь – пожевать некогда; динь-динь-динь и готово: опять едешь, и только всех у тебя впечатлений, что лакей сдачей тебя обсчитал, а обругаться с ним в свое удовольствие уже и некогда».
Один гость на это заметил, что Писемский оригинален, но неправ, и привел в пример Диккенса, который писал в стране, где очень быстро ездят, однако же видел и наблюдал много, и фабулы его рассказов не страдают скудостию содержания.
– Исключение составляют разве только одни его святочные рассказы. И они, конечно, прекрасны, но в них есть однообразие; однако в этом винить автора нельзя, потому что это такой род литературы, в котором писатель чувствует себя невольником слишком тесной и правильно ограниченной формы. От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера – от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец – чтобы он оканчивался непременно весело. В жизни таких событий бывает немного, и потому автор неволит себя выдумывать и сочинять фабулу, подходящую к программе. А через это в святочных рассказах и замечается большая деланность и однообразие.
– Ну, я не совсем с вами согласен, – отвечал третий гость, почтенный человек, который часто умел сказать слово кстати. Потому нам всем и захотелось его слушать.
– Я думаю, – продолжал он, – что и святочный рассказ, находясь во всех его рамках, все-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое время и нравы.
– Но чем же вы можете доказать ваше мнение? Чтобы оно было убедительно, надо, чтобы вы нам показали такое событие из современной жизни русского общества, где отразился бы и век и современный человек, и между тем все бы это отвечало форме и программе святочного рассказа, то есть было бы и слегка фантастично, и искореняло бы какой-нибудь предрассудок, и имело бы не грустное, а веселое окончание.
– А что же? – я могу вам представить такой рассказ, если хотите.
– Сделайте одолжение! Но только помните, что он должен быть истинное происшествие!
– О, будьте уверены, – я расскажу вам происшествие самое истиннейшее, и притом о лицах мне очень дорогих и близких. Дело касается моего родного брата, который, как вам, вероятно, известно, хорошо служит и пользуется вполне им заслуженною доброю репутациею.
Все подтвердили, что это правда, и многие добавили, что брат рассказчика действительно достойный и прекрасный человек.
– Да, – отвечал тот, – вот я и поведу речь об этом, как вы говорите, прекрасном человеке. ГЛАВА ВТОРАЯ
Назад тому три года брат приехал ко мне на святки из провинции, где он тогда служил, и точно его какая муха укусила – приступил ко мне и к моей жене с неотступною просьбою: «Жените меня».
Мы сначала думали, что он шутит, но он серьезно и не с коротким пристает: «Жените, сделайте милость! Спасите меня от невыносимой скуки одиночества! Опостылела холостая жизнь, надоели сплетни и вздоры провинции, – хочу иметь свой очаг, хочу сидеть вечером с дорогою женою у своей лампы. Жените!»
– Ну да постой же, – говорим, – все это прекрасно и пусть будет по-твоему, – Господь тебя благослови, – женись, но ведь надобно же время, надо иметь в виду хорошую девушку, которая бы пришлась тебе по сердцу и чтобы ты тоже нашел у нее к себе расположение. На все это надо время.
А он отвечает:
– Что же – времени довольно: две недели святок венчаться нельзя, – вы меня в это время сосватайте, а на Крещенье вечерком мы обвенчаемся и уедем.
– Э, – говорю, – да ты, любезный мой, должно быть немножко с ума сошел от скуки. (Слова «психопат» тогда еще не было у нас в употреблении.) Мне, – говорю, – с тобой дурачиться некогда, я сейчас в суд на службу иду, а ты вот тут оставайся с моей женою и фантазируй.
Думал, что все это, разумеется, пустяки или, по крайней мере, что это затея очень далекая от исполнения, а между тем возвращаюсь к обеду домой и вижу, что у них уже дело созрело.
Жена говорит мне:
– У нас была Машенька Васильева, просила меня съездить с нею выбрать ей платье, и пока я одевалась, они (то есть брат мой и эта девица) посидели за чаем, и брат говорит: «Вот прекрасная девушка! Что там еще много выбирать – жените меня на ней!»
Я отвечаю жене:
– Теперь я вижу, что брат в самом деле одурел.
– Нет, позволь, – отвечает жена, – отчего же это непременно «одурел»? Зачем же отрицать то, что ты сам всегда уважал?
– Что это такое я уважал?
– Безотчетные симпатии, влечения сердца.
– Ну, – говорю, – матушка, меня на это не подденешь. Все это хорошо вовремя и кстати, хорошо, когда эти влечения вытекают из чего-нибудь ясно сознанного, из признания видимых превосходств души и сердца, а это – что такое… в одну минуту увидел и готов обрешетиться на всю жизнь.
– Да, а ты что же имеешь против Машеньки? – она именно такая и есть, как ты говоришь, – девушка ясного ума, благородного характера и прекрасного и верного сердца. Притом и он ей очень понравился.
– Как! – воскликнул я, – так это ты уж и с ее стороны успела заручиться признанием?
– Признание, – отвечает, – не признание, а разве это не видно? Любовь ведь – это по нашему женскому ведомству, – мы ее замечаем и видим в самом зародыше.
– Вы, – говорю, – все очень противные свахи: вам бы только кого-нибудь женить, а там что из этого выйдет – это до вас не касается. Побойся последствий твоего легкомыслия.
– А я ничего, – говорит, – не боюсь, потому что я их обоих знаю, и знаю, что брат твой – прекрасный человек и Маша – премилая девушка, и они как дали слово заботиться о счастье друг друга, так это и исполнят.
– Как! – закричал я, себя не помня, – они уже и слово друг другу дали?
– Да, – отвечает жена, – это было пока иносказательно, но понятно. Их вкусы и стремления сходятся, и я вечером поеду с твоим братом к ним, – он, наверно, понравится старикам, и потом…
– Что же, что потом?
– Потом – пускай как знают; ты только не мешайся.
– Хорошо, – говорю, – хорошо, – очень рад в подобную глупость не мешаться.
– Глупости никакой не будет.
– Прекрасно.
– А будет все очень хорошо: они будут счастливы!
– Очень рад! Только не мешает, – говорю, – моему братцу и тебе знать и помнить, что отец Машеньки всем известный богатый сквалыжник.
– Что же из этого? Я этого, к сожалению, и не могу оспаривать, но это нимало не мешает Машеньке быть прекрасною девушкой, из которой выйдет прекрасная жена. Ты, верно, забыл то, над чем мы с тобою не раз останавливались: вспомни, что у Тургенева – все его лучшие женщины, как на подбор, имели очень непочтенных родителей.
– Я совсем не о том говорю. Машенька действительно превосходная девушка, а отец ее, выдавая замуж двух старших ее сестер, обоих зятьев обманул и ничего не дал, – и Маше ничего не даст.
– Почем это знать? Он ее больше всех любит.
– Ну, матушка, держи карман шире: знаем мы, что такое их «особенная» любовь к девушке, которая на выходе. Всех обманет! Да ему и не обмануть нельзя – он на том стоит, и состоянию-то своему, говорят, тем начало положил, что деньги в большой рост под залоги давал. У такого-то человека вы захотели любви и великодушия доискаться. А я вам то скажу, что первые его два зятя оба сами пройды, и если он их надул и они теперь все во вражде с ним, то уж моего братца, который с детства страдал самою утрированною деликатностию, он и подавно оставит на бобах.
– То есть как это, – говорит, – на бобах?
– Ну, матушка, это ты дурачишься.
– Нет, не дурачусь.
– Да разве ты не знаешь, что такое значит «оставить на бобах»? Ничего не даст Машеньке, – вот и вся недолгa.
– Ах, вот это-то!
– Ну, конечно.
– Конечно, конечно! Это быть может, но только я, – говорит, – никогда не думала, что по-твоему – получить путную жену, хотя бы и без приданого, – это называется «остаться на бобах».
Знаете милую женскую привычку и логику: сейчас – в чужой огород, а вам по соседству шпильку в бок…
– Я говорю вовсе не о себе…
– Нет, отчего же?..
– Ну, это странно, ma chere! (Моя дорогая (франц.))
– Да отчего же странно?
– Оттого странно, что я этого на свой счет не говорил.
– Ну, думал.
– Нет – совсем и не думал.
– Ну, воображал.
– Да нет же, черт возьми, ничего я не воображал!
– Да чего же ты кричишь?!
– Я не кричу.
– И «черти»… «черт»… Что это такое?
– Да потому, что ты меня из терпения выводишь.
– Ну вот то-то и есть! А если бы я была богата и принесла с собою тебе приданое…
– Э-ге-ге!..
Этого уже я не выдержал и, по выражению покойного поэта Толстого, «начав – как бог, окончил – как свинья». Я принял обиженный вид, – потому, что и в самом деле чувствовал себя несправедливо обиженным, – и, покачав головою, повернулся и пошел к себе в кабинет. Но, затворяя за собою дверь, почувствовал неодолимую жажду отмщения – снова отворил дверь и сказал:
– Это свинство!
А она отвечает:
– Mersi, мой милый муж. ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Черт знает, что за сцена! И не забудьте – это после четырех лет самой счастливой и ничем ни на минуту не возмущенной супружеской жизни!.. Досадно, обидно – и непереносно! Что за вздор такой! И из-за чего!.. Все это набаламутил брат. И что мне такое, что я так кипячусь и волнуюсь! Ведь он в самом деле взрослый, и не вправе ли он сам обсудить, какая особа ему нравится и на ком ему жениться?.. Господи – в этом сыну родному нынче не укажешь, а то, чтобы еще брат брата должен был слушаться… Да и по какому, наконец, праву?.. И могу ли я, в самом деле, быть таким провидцем, чтобы утвердительно предсказывать, какое сватовство чем кончится?.. Машенька действительно превосходная девушка, а моя жена разве не прелестная женщина?.. Да и меня, слава богу, никто негодяем не называл, а между тем вот мы с нею, после четырех лет счастливой, ни на минуту ничем не смущенной жизни, теперь разбранились, как портной с портнихой… И все из-за пустяков, из-за чужой шутовской прихоти…
Мне стало ужасно совестно перед собою и ужасно ее жалко, потому что я ее слова уже считал ни во что, а за все винил себя, и в таком грустном и недовольном настроении уснул у себя в кабинете на диване, закутавшись в мягкий ватный халат, выстеганный мне собственными руками моей милой жены…
Подкупающая это вещь – носильное удобное платье, сработанное мужу жениными руками! Так оно хорошо, так мило и так вовремя и не вовремя напоминает и наши вины и те драгоценные ручки, которые вдруг захочется расцеловать и просить в чем-то прощения.
– Прости меня, мой ангел, что ты меня, наконец, вывела из терпения. Я вперед не буду.
И мне, признаться, до того захотелось поскорее идти с этой просьбой, что я проснулся, встал и вышел из кабинета.
Смотрю – в доме везде темно и тихо.
Спрашиваю горничную:
– Где же барыня?
– А они, – отвечает, – уехали с вашим братцем к Марьи Николаевны отцу. Я вам сейчас чай приготовлю.
«Какова! – думаю, – значит, она своего упорства не оставляет, – она таки хочет женить брата на Машеньке… Ну пусть их делают, как знают, и пусть их Машенькин отец надует, как он надул своих старших зятьев. Да даже еще и более, потому что те сами жохи, а мой брат – воплощенная честность и деликатность. Тем лучше, – пусть он их надует – и брата и мою жену. Пусть она обожжется на первом уроке, как людей сватать!»
Я получил из рук горничной стакан чаю и уселся читать дело, которое завтра начиналось у нас в суде и представляло для меня немало трудностей.
Занятие это увлекло меня далеко за полночь, а жена моя с братом возвратились в два часа и оба превеселые.
Жена говорит мне:
– Не хочешь ли холодного ростбифа и стакан воды с вином? а мы у Васильевых ужинали.
– Нет, – говорю, – покорно благодарю.
– Николай Иванович расщедрился и отлично нас покормил.
– Вот как!
– Да – мы превесело провели время и шампанское пили.
– Счастливцы! – говорю, а сам думаю: «Значит, эта бестия, Николай Иванович, сразу раскусил, что за теленок мой брат, и дал ему пойла недаром. Теперь он его будет ласкать, пока там жениховский рученец кончится, а потом – быть бычку на обрывочку».
А чувства мои против жены снова озлобились, и я не стал просить у нее прощенья в своей невинности. И даже если бы я был свободен и имел досуг вникать во все перипетии затеянной ими любовной игры, то не удивительно было б, что я снова не вытерпел бы – во что-нибудь вмешался, и мы дошли бы до какой-нибудь психозы; но, по счастию, мне было некогда. Дело, о котором я вам говорил, заняло нас на суде так, что мы с ним не чаяли освободиться и к празднику, а потому я домой являлся только поесть да выспаться, а все дни и часть ночей проводил пред алтарем Фемиды.
А дома у меня дела не ждали, и когда я под самый сочельник явился под свой кров, довольный тем, что освободился от судебных занятий меня встретили тем, что пригласили осмотреть роскошную корзину с дорогими подарками, подносимыми Машеньке моим братом.
– Это что же такое?
– А это дары жениха невесте, – объяснила мне моя жена.
– Ага! так вот уже как! Поздравляю.
– Как же! Твой брат не хотел делать формального предложения, не переговорив еще раз с тобою, но он спешит своей свадьбой, а ты, как назло, сидел все в своем противном суде. Ждать было невозможно, и они помолвлены.
– Да и прекрасно, – говорю, – незачем было меня и ждать.
– Ты, кажется, остришь?
– Нисколько я не острю.
– Или иронизируешь?
– И не иронизирую.
– Да это было бы и напрасно, потому что, несмотря на все твое карканье, они будут пресчастливы.
– Конечно, – говорю, – уж если ты ручаешься, то будут… Есть такая пословица: «Кто думает три дни, тот выберет злыдни». Не выбирать – вернее.
– А что же, – отвечает моя жена, закрывая корзинку с дарами, – ведь это вы думаете, будто вы нас выбираете, а в существе ведь все это вздор.
– Почему же это вздор? Надеюсь, не девушки выбирают женихов, а женихи к девушкам сватаются.
– Да, сватаются – это правда, но выбора, как осмотрительного или рассудительного дела, никогда не бывает.
Я покачал головою и говорю:
– Ты бы подумала о том, что ты такое говоришь. Я вот тебя, например, выбрал – именно из уважения к тебе и сознавая твои достоинства.
– И врешь.
– Как вру?!
– Врешь – потому что ты выбрал меня совсем не за достоинства.
– А за что же?
– За то, что я тебе понравилась.
– Как, ты даже отрицаешь в себе достоинства?
– Нимало – достоинства во мне есть, а ты все-таки на мне не женился бы, если бы я тебе не понравилась.
Я чувствовал, что она говорит правду.
– Однако же, – говорю, – я целый год ждал и ходил к вам в дом. Для чего же я это делал?
– Чтобы смотреть на меня.
– Неправда – я изучал твой характер.
Жена расхохоталась.
– Что за пустой смех!
– Нисколько не пустой. Ты ничего, мой друг, во мне не изучал, и изучать не мог.
– Это почему?
– Сказать?
– Сделай милость, скажи!
– Потому, что ты был в меня влюблен.
– Пусть так, но это мне не мешало видеть твои душевные свойства.
– Мешало.
– Нет, не мешало.
– Мешало, и всегда всякому будет мешать, а потому это долгое изучение и бесполезно. Вы думаете, что, влюбившись в женщину, вы на нее смотрите с рассуждением, а на самом деле вы только глазеете с воображением.
– Ну… однако, – говорю, – ты уж это как-то… очень реально.
А сам думаю: «Ведь это правда!»
А жена говорит:
– Полно думать, – худа не вышло, а теперь переодевайся скорее и поедем к Машеньке: мы сегодня у них встречаем Рождество, и ты должен принести ей и брату свое поздравление.
– Очень рад, – говорю. И поехали.
СОДЕРЖАНИЕ
СТРАНИЦА АВТОРА Ключевые слова: Николай Лесков,творчество Лескова,скачать рассказы и повести,скачать бесплатно,русская литература 19 века,скачать реферат,повести и рассказы Лескова
Н. С. Лесков
Жемчужное ожерелье
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В одном образованном семействе сидели за чаем друзья и говорили о литературе – о вымысле, о фабуле. Сожалели, отчего все это у нас беднеет и бледнеет. Я припомнил и рассказал одно характерное замечание покойного Писемского, который говорил, будто усматриваемое литературное оскудение прежде всего связано с размножением железных дорог, которые очень полезны торговле, но для художественной литературы вредны.
“Теперь человек проезжает много, но скоро и безобидно, – говорил Писемский и оттого у него никаких сильных впечатлений не набирается, и наблюдать ему нечего и некогда, – все скользит. Оттого и бедно. А бывало, как едешь из Москвы в Кострому “на долгих”, в общем тарантасе или “на сдаточных”, – да и ямщик-то тебе попадет подлец, да и соседи нахалы, да и постоялый дворник шельма, а “куфарка” у него неопрятище, – так ведь сколько разнообразия насмотришься. А еще как сердце не вытерпит, – изловишь какую-нибудь гадость во щах да эту “куфарку” обругаешь, а она тебя на ответ – вдесятеро иссрамит, так от впечатлений-то просто и не отделаешься. И стоят они в тебе густо, точно суточная каша преет, – ну, разумеется, густо и в сочинении выходило; а нынче все это по железнодорожному – бери тарелку, не спрашивай; ешь – пожевать некогда; динь-динь-динь и готово: опять едешь, и только всех у тебя впечатлений, что лакей сдачей тебя обсчитал, а обругаться с ним в свое удовольствие уже и некогда”.
Один гость на это заметил, что Писемский оригинален, но неправ, и привел в пример Диккенса, который писал в стране, где очень быстро ездят, однако же видел и наблюдал много, и фабулы его рассказов не страдают скудостию содержания.
– Исключение составляют разве только одни его святочные рассказы. И они, конечно, прекрасны, но в них есть однообразие; однако в этом винить автора нельзя, потому что это такой род литературы, в котором писатель чувствует себя невольником слишком тесной и правильно ограниченной формы. От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера – от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец – чтобы он оканчивался непременно весело. В жизни таких событий бывает немного, и потому автор неволит себя выдумывать и сочинять фабулу, подходящую к программе. А через это в святочных рассказах и замечается большая деланность и однообразие.
– Ну, я не совсем с вами согласен, – отвечал третий гость, почтенный человек, который часто умел сказать слово кстати. Потому нам всем и захотелось его слушать.
– Я думаю, – продолжал он, – что и святочный рассказ, находясь во всех его рамках, все-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое время и нравы.
– Но чем же вы можете доказать ваше мнение? Чтобы оно было убедительно, надо, чтобы вы нам показали такое событие из современной жизни русского общества, где отразился бы и век и современный человек, и между тем все бы это отвечало форме и программе святочного рассказа, то есть было бы и слегка фантастично, и искореняло бы какой-нибудь предрассудок, и имело бы не грустное, а веселое окончание.
– А что же? – я могу вам представить такой рассказ, если хотите.
– Сделайте одолжение! Но только помните, что он должен быть истинное происшествие!
– О, будьте уверены, – я расскажу вам происшествие самое истиннейшее, и притом о лицах мне очень дорогих и близких. Дело касается моего родного брата, который, как вам, вероятно, известно, хорошо служит и пользуется вполне им заслуженною доброю репутациею.
Все подтвердили, что это правда, и многие добавили, что брат рассказчика действительно достойный и прекрасный человек.
– Да, – отвечал тот, – вот я и поведу речь об этом, как вы говорите, прекрасном человеке.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Назад тому три года брат приехал ко мне на святки из провинции, где он тогда служил, и точно его какая муха укусила – приступил ко мне и к моей жене с неотступною просьбою: “Жените меня”.
Мы сначала думали, что он шутит, но он серьезно и не с коротким пристает: “Жените, сделайте милость! Спасите меня от невыносимой скуки одиночества! Опостылела холостая жизнь, надоели сплетни и вздоры провинции, – хочу иметь свой очаг, хочу сидеть вечером с дорогою женою у своей лампы. Жените!”
– Ну да постой же, – говорим, – все это прекрасно и пусть будет по-твоему, – Господь тебя благослови, – женись, но ведь надобно же время, надо иметь в виду хорошую девушку, которая бы пришлась тебе по сердцу и чтобы ты тоже нашел у нее к себе расположение. На все это надо время.
А он отвечает:
– Что же – времени довольно: две недели святок венчаться нельзя, – вы меня в это время сосватайте, а на Крещенье вечерком мы обвенчаемся и уедем.
– Э, – говорю, – да ты, любезный мой, должно быть немножко с ума сошел от скуки. (Слова “психопат” тогда еще не было у нас в употреблении.) Мне, говорю, – с тобой дурачиться некогда, я сейчас в суд на службу иду, а ты вот тут оставайся с моей женою и фантазируй.
Думал, что все это, разумеется, пустяки или, по крайней мере, что это затея очень далекая от исполнения, а между тем возвращаюсь к обеду домой и вижу, что у них уже дело созрело.
Жена говорит мне:
– У нас была Машенька Васильева, просила меня съездить с нею выбрать ей платье, и пока я одевалась, они (то есть брат мой и эта девица) посидели за чаем, и брат говорит: “Вот прекрасная девушка! Что там еще много выбирать жените меня на ней!”
Я отвечаю жене:
– Теперь я вижу, что брат в самом деле одурел.
– Нет, позволь, – отвечает жена, – отчего же это непременно “одурел”? Зачем же отрицать то, что ты сам всегда уважал?
– Что это такое я уважал?
– Безотчетные симпатии, влечения сердца.
– Ну, – говорю, – матушка, меня на это не подденешь. Все это хорошо вовремя и кстати, хорошо, когда эти влечения вытекают из чего-нибудь ясно сознанного, из признания видимых превосходств души и сердца, а это – что такое… в одну минуту увидел и готов обрешетиться на всю жизнь.
– Да, а ты что же имеешь против Машеньки? – она именно такая и есть, как ты говоришь, – девушка ясного ума, благородного характера и прекрасного и верного сердца. Притом и он ей очень понравился.
– Как! – воскликнул я, – так это ты уж и с ее стороны успела заручиться признанием?
– Признание, – отвечает, – не признание, а разве это не видно? Любовь ведь – это по нашему женскому ведомству, – мы ее замечаем и видим в самом зародыше.
– Вы, – говорю, – все очень противные свахи: вам бы только кого-нибудь женить, а там что из этого выйдет – это до вас не касается. Побойся последствий твоего легкомыслия.
– А я ничего, – говорит, – не боюсь, потому что я их обоих знаю, и знаю, что брат твой – прекрасный человек и Маша – премилая девушка, и они как дали слово заботиться о счастье друг друга, так это и исполнят.
– Как! – закричал я, себя не помня, – они уже и слово друг другу дали?
– Да, – отвечает жена, – это было пока иносказательно, но понятно. Их вкусы и стремления сходятся, и я вечером поеду с твоим братом к ним, – он, наверно, понравится старикам, и потом…
– Что же, что потом?
– Потом – пускай как знают; ты только не мешайся.
– Хорошо, – говорю, – хорошо, – очень рад в подобную глупость не мешаться.
– Глупости никакой не будет.
– Прекрасно.
– А будет все очень хорошо: они будут счастливы!
– Очень рад! Только не мешает, – говорю, – моему братцу и тебе знать и помнить, что отец Машеньки всем известный богатый сквалыжник.
– Что же из этого? Я этого, к сожалению, и не могу оспаривать, но это нимало не мешает Машеньке быть прекрасною девушкой, из которой выйдет прекрасная жена. Ты, верно, забыл то, над чем мы с тобою не раз останавливались: вспомни, что у Тургенева – все его лучшие женщины, как на подбор, имели очень непочтенных родителей.
– Я совсем не о том говорю. Машенька действительно превосходная девушка, а отец ее, выдавая замуж двух старших ее сестер, обоих зятьев обманул и ничего не дал, – и Маше ничего не даст.
– Почем это знать? Он ее больше всех любит.
– Ну, матушка, держи карман шире: знаем мы, что такое их “особенная” любовь к девушке, которая на выходе. Всех обманет! Да ему и не обмануть нельзя – он на том стоит, и состоянию-то своему, говорят, тем начало положил, что деньги в большой рост под залоги давал. У такого-то человека вы захотели любви и великодушия доискаться. А я вам то скажу, что первые его два зятя оба сами пройды, и если он их надул и они теперь все во вражде с ним, то уж моего братца, который с детства страдал самою утрированною деликатностию, он и подавно оставит на бобах.
– То есть как это, – говорит, – на бобах?
– Ну, матушка, это ты дурачишься.
– Нет, не дурачусь.
– Да разве ты не знаешь, что такое значит “оставить на бобах”? Ничего не даст Машеньке, – вот и вся недолгa.
В одном образованном семействе сидели за чаем друзья и говорили о литературе – о вымысле, о фабуле. Сожалели, отчего все это у нас беднеет и бледнеет. Я припомнил и рассказал одно характерное замечание покойного Писемского, который говорил, будто усматриваемое литературное оскудение прежде всего связано с размножением железных дорог, которые очень полезны торговле, но для художественной литературы вредны.
“Теперь человек проезжает много, но скоро и безобидно, – говорил Писемский, – и оттого у него никаких сильных впечатлений не набирается, и наблюдать ему нечего и некогда, – все скользит. Оттого и бедно. А бывало, как едешь из Москвы в Кострому “на долгих”, в общем тарантасе или “на сдаточных”, – да и ямщик-то тебе попадет подлец, да и соседи нахалы, да и постоялый дворник шельма, а “куфарка” у него неопрятище, – так ведь сколько разнообразия насмотришься. А еще как сердце не вытерпит, – изловишь какую-нибудь гадость во щах да эту “куфарку” обругаешь, а она тебя на ответ – вдесятеро иссрамит, так от впечатлений-то просто и не отделаешься. И стоят они в тебе густо, точно суточная каша преет, – ну, разумеется, густо и в сочинении выходило; а нынче все это по железнодорожному – бери тарелку, не спрашивай; ешь – пожевать некогда; динь-динь-динь и готово: опять едешь, и только всех у тебя впечатлений, что лакей сдачей тебя обсчитал, а обругаться с ним в свое удовольствие уже и некогда”.
Один гость на это заметил, что Писемский оригинален, но неправ, и привел в пример Диккенса, который писал в стране, где очень быстро ездят, однако же видел и наблюдал много, и фабулы его рассказов не страдают скудостию содержания.
– Исключение составляют разве только одни его святочные рассказы. И они, конечно, прекрасны, но в них есть однообразие; однако в этом винить автора нельзя, потому что это такой род литературы, в котором писатель чувствует себя невольником слишком тесной и правильно ограниченной формы. От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера – от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец – чтобы он оканчивался непременно весело. В жизни таких событий бывает немного, и потому автор неволит себя выдумывать и сочинять фабулу, подходящую к программе. А через это в святочных рассказах и замечается большая деланность и однообразие.
– Ну, я не совсем с вами согласен, – отвечал третий гость, почтенный человек, который часто умел сказать слово кстати. Потому нам всем и захотелось его слушать.
– Я думаю, – продолжал он, – что и святочный рассказ, находясь во всех его рамках, все-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое время и нравы.
– Но чем же вы можете доказать ваше мнение? Чтобы оно было убедительно, надо, чтобы вы нам показали такое событие из современной жизни русского общества, где отразился бы и век и современный человек, и между тем все бы это отвечало форме и программе святочного рассказа, то есть было бы и слегка фантастично, и искореняло бы какой-нибудь предрассудок, и имело бы не грустное, а веселое окончание.
– А что же? – я могу вам представить такой рассказ, если хотите.
– Сделайте одолжение! Но только помните, что он должен быть истинное происшествие!
– О, будьте уверены, – я расскажу вам происшествие самое истиннейшее, и притом о лицах мне очень дорогих и близких. Дело касается моего родного брата, который, как вам, вероятно, известно, хорошо служит и пользуется вполне им заслуженною доброю репутациею.
Все подтвердили, что это правда, и многие добавили, что брат рассказчика действительно достойный и прекрасный человек.
– Да, – отвечал тот, – вот я и поведу речь об этом, как вы говорите, прекрасном человеке.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Назад тому три года брат приехал ко мне на святки из провинции, где он тогда служил, и точно его какая муха укусила – приступил ко мне и к моей жене с неотступною просьбою: “Жените меня”.
Мы сначала думали, что он шутит, но он серьезно и не с коротким пристает: “Жените, сделайте милость! Спасите меня от невыносимой скуки одиночества! Опостылела холостая жизнь, надоели сплетни и вздоры провинции, – хочу иметь свой очаг, хочу сидеть вечером с дорогою женою у своей лампы. Жените!”
– Ну да постой же, – говорим, – все это прекрасно и пусть будет по-твоему, – Господь тебя благослови, – женись, но ведь надобно же время, надо иметь в виду хорошую девушку, которая бы пришлась тебе по сердцу и чтобы ты тоже нашел у нее к себе расположение. На все это надо время.
А он отвечает:
– Что же – времени довольно: две недели святок венчаться нельзя, – вы меня в это время сосватайте, а на крещенье вечерком мы обвенчаемся и уедем.
– Э, – говорю, – да ты, любезный мой, должно быть немножко с ума сошел от скуки. (Слова “психопат” тогда еще не было у нас в употреблении.) Мне, – говорю, – с тобой дурачиться некогда, я сейчас в суд на службу иду, а ты вот тут оставайся с моей женою и фантазируй.
Думал, что все это, разумеется, пустяки или, по крайней мере, что это затея очень далекая от исполнения, а между тем возвращаюсь к обеду домой и вижу, что у них уже дело созрело.
Жена говорит мне:
– У нас была Машенька Васильева, просила меня съездить с нею выбрать ей платье, и пока я одевалась, они (то есть брат мой и эта девица) посидели за чаем, и брат говорит: “Вот прекрасная девушка! Что там еще много выбирать – жените меня на ней!”
Я отвечаю жене:
– Теперь я вижу, что брат в самом деле одурел.
– Нет, позволь, – отвечает жена, – отчего же это непременно “одурел”? Зачем же отрицать то, что ты сам всегда уважал?
– Что это такое я уважал?
– Безотчетные симпатии, влечения сердца.
– Ну, – говорю, – матушка, меня на это не подденешь. Все это хорошо вовремя и кстати, хорошо, когда эти влечения вытекают из чего-нибудь ясно сознанного, из признания видимых превосходств души и сердца, а это – что такое… в одну минуту увидел и готов обрешетиться на всю жизнь.
– Да, а ты что же имеешь против Машеньки? – она именно такая и есть, как ты говоришь, – девушка ясного ума, благородного характера и прекрасного и верного сердца. Притом и он ей очень понравился.
– Как! – воскликнул я, – так это ты уж и с ее стороны успела заручиться признанием?
– Признание, – отвечает, – не признание, а разве это не видно? Любовь ведь – это по нашему женскому ведомству, – мы ее замечаем и видим в самом зародыше.
– Вы, – говорю, – все очень противные свахи: вам бы только кого-нибудь женить, а там что из этого выйдет – это до вас не касается. Побойся последствий твоего легкомыслия.
– А я ничего, – говорит, – не боюсь, потому что я их обоих знаю, и знаю, что брат твой – прекрасный человек и Маша – премилая девушка, и они как дали слово заботиться о счастье друг друга, так это и исполнят.
– Как! – закричал я, себя не помня, – они уже и слово друг другу дали?
– Да, – отвечает жена, – это было пока иносказательно, но понятно. Их вкусы и стремления сходятся, и я вечером поеду с твоим братом к ним, – он, наверно, понравится старикам, и потом…
– Что же, что потом?
– Потом – пускай как знают; ты только не мешайся.
– Хорошо, – говорю, – хорошо, – очень рад в подобную глупость не мешаться.
– Глупости никакой не будет.
– Прекрасно.
– А будет все очень хорошо: они будут счастливы!
– Очень рад! Только не мешает, – говорю, – моему братцу и тебе знать и помнить, что отец Машеньки всем известный богатый сквалыжник.
– Что же из этого? Я этого, к сожалению, и не могу оспаривать, но это нимало не мешает Машеньке быть прекрасною девушкой, из которой выйдет прекрасная жена. Ты, верно, забыл то, над чем мы с тобою не раз останавливались: вспомни, что у Тургенева – все его лучшие женщины, как на подбор, имели очень непочтенных родителей.
– Я совсем не о том говорю. Машенька действительно превосходная девушка, а отец ее, выдавая замуж двух старших ее сестер, обоих зятьев обманул и ничего не дал, – и Маше ничего не даст.
– Почем это знать? Он ее больше всех любит.
– Ну, матушка, держи карман шире: знаем мы, что такое их “особенная” любовь к девушке, которая на выходе. Всех обманет! Да ему и не обмануть нельзя – он на том стоит, и состоянию-то своему, говорят, тем начало положил, что деньги в большой рост под залоги давал. У такого-то человека вы захотели любви и великодушия доискаться. А я вам то скажу, что первые его два зятя оба сами пройды, и если он их надул и они теперь все во вражде с ним, то уж моего братца, который с детства страдал самою утрированною деликатностию, он и подавно оставит на бобах.
– То есть как это, – говорит, – на бобах?
– Ну, матушка, это ты дурачишься.
– Нет, не дурачусь.
– Да разве ты не знаешь, что такое значит “оставить на бобах”? Ничего не даст Машеньке, – вот и вся недолга.
– Ах, вот это-то!
– Ну, конечно.
– Конечно, конечно! Это быть может, но только я, – говорит, – никогда не думала, что по-твоему – получить путную жену, хотя бы и без приданого, – это называется “остаться на бобах”.
Знаете милую женскую привычку и логику: сейчас – в чужой огород, а вам по соседству шпильку в бок…
– Я говорю вовсе не о себе…
– Нет, отчего же?..
– Ну, это странно, ma chere!
– Да отчего же странно?
– Оттого странно, что я этого на свой счет не говорил.
– Ну, думал.
– Нет – совсем и не думал.
– Ну, воображал.
– Да нет же, черт возьми, ничего я не воображал!
– Да чего же ты кричишь?!
– Я не кричу.
– И “черти”… “черт”… Что это такое?
– Да потому, что ты меня из терпения выводишь.
– Ну вот то-то и есть! А если бы я была богата и принесла с собою тебе приданое…
– Э-ге-ге!..
Этого уже я не выдержал и, по выражению покойного поэта Толстого, “начав – как Бог, окончил – как свинья”. Я принял обиженный вид, – потому, что и в самом деле чувствовал себя несправедливо обиженным, – и, покачав головою, повернулся и пошел к себе в кабинет. Но, затворяя за собою дверь, почувствовал неодолимую жажду отмщения – снова отворил дверь и сказал:
– Это свинство!
А она отвечает:
– Merci, мой милый муж.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Черт знает, что за сцена! И не забудьте – это после четырех лет самой счастливой и ничем ни на минуту не возмущенной супружеской жизни!.. Досадно, обидно – и непереносно! Что за вздор такой! И из-за чего!.. Все это набаламутил брат. И что мне такое, что я так кипячусь и волнуюсь! Ведь он в самом деле взрослый, и не вправе ли он сам обсудить, какая особа ему нравится и на ком ему жениться?.. Господи – в этом сыну родному нынче не укажешь, а то, чтобы еще брат брата должен был слушаться… Да и по какому, наконец, праву?.. И могу ли я, в самом деле, быть таким провидцем, чтобы утвердительно предсказывать, какое сватовство чем кончится?.. Машенька действительно превосходная девушка, а моя жена разве не прелестная женщина?.. Да и меня, слава Богу, никто негодяем не называл, а между тем вот мы с нею, после четырех лет счастливой, ни на минуту ничем не смущенной жизни, теперь разбранились, как портной с портнихой… И все из-за пустяков, из-за чужой шутовской прихоти…
Мне стало ужасно совестно перед собою и ужасно ее жалко, потому что я ее слова уже считал ни во что, а за все винил себя, и в таком грустном и недовольном настроении уснул у себя в кабинете на диване, закутавшись в мягкий ватный халат, выстеганный мне собственными руками моей милой жены…
Подкупающая это вещь – носильное удобное платье, сработанное мужу жениными руками! Так оно хорошо, так мило и так вовремя и не вовремя напоминает и наши вины и те драгоценные ручки, которые вдруг захочется расцеловать и просить в чем-то прощения.
– Прости меня, мой ангел, что ты меня, наконец, вывела из терпения. Я вперед не буду.
И мне, признаться, до того захотелось поскорее идти с этой просьбой, что я проснулся, встал и вышел из кабинета.
Смотрю – в доме везде темно и тихо.
Спрашиваю горничную:
– Где же барыня?
– А они, – отвечает, – уехали с вашим братцем к Марьи Николаевны отцу. Я вам сейчас чай приготовлю.
“Какова! – думаю, – значит, она своего упорства не оставляет, – она таки хочет женить брата на Машеньке… Ну пусть их делают, как знают, и пусть их Машенькин отец надует, как он надул своих старших зятьев. Да даже еще и более, потому что те сами жохи, а мой брат – воплощенная честность и деликатность. Тем лучше, – пусть он их надует – и брата и мою жену. Пусть она обожжется на первом уроке, как людей сватать!”
Я получил из рук горничной стакан чаю и уселся читать дело, которое завтра начиналось у нас в суде и представляло для меня немало трудностей.
Занятие это увлекло меня далеко за полночь, а жена моя с братом возвратились в два часа и оба превеселые.
Жена говорит мне:
– Не хочешь ли холодного ростбифа и стакан воды с вином? а мы у Васильевых ужинали.
– Нет, – говорю, – покорно благодарю.
– Николай Иванович расщедрился и отлично нас покормил.
– Вот как!
– Да – мы превесело провели время и шампанское пили.
– Счастливцы! – говорю, а сам думаю: “Значит, эта бестия, Николай Иванович, сразу раскусил, что за теленок мой брат, и дал ему пойла недаром. Теперь он его будет ласкать, пока там жениховский рученец кончится, а потом – быть бычку на обрывочку”.
А чувства мои против жены снова озлобились, и я не стал просить у нее прощенья в своей невинности. И даже если бы я был свободен и имел досуг вникать во все перипетии затеянной ими любовной игры, то не удивительно было б, что я снова не вытерпел бы – во что-нибудь вмешался, и мы дошли бы до какой-нибудь психозы; но, по счастию, мне было некогда. Дело, о котором я вам говорил, заняло нас на суде так, что мы с ним не чаяли освободиться и к празднику, а потому я домой являлся только поесть да выспаться, а все дни и часть ночей проводил пред алтарем Фемиды.
А дома у меня дела не ждали, и когда я под самый сочельник явился под свой кров, довольный тем, что освободился от судебных занятий, меня встретили тем, что пригласили осмотреть роскошную корзину с дорогими подарками, подносимыми Машеньке моим братом.
– Это что же такое?
– А это дары жениха невесте, – объяснила мне моя жена.
– Ага! так вот уже как! Поздравляю.
– Как же! Твой брат не хотел делать формального предложения, не переговорив еще раз с тобою, но он спешит своей свадьбой, а ты, как назло, сидел все в своем противном суде. Ждать было невозможно, и они помолвлены.
– Да и прекрасно, – говорю, – незачем было меня и ждать.
– Ты, кажется, остришь?
– Нисколько я не острю.
– Или иронизируешь?
– И не иронизирую.
– Да это было бы и напрасно, потому что, несмотря на все твое карканье, они будут пресчастливы.
– Конечно, – говорю, – уж если ты ручаешься, то будут… Есть такая пословица: “Кто думает три дни, тот выберет злыдни”. Не выбирать – вернее.
– А что же, – отвечает моя жена, закрывая корзинку с дарами, – ведь это вы думаете, будто вы нас выбираете, а в существе ведь все это вздор.
– Почему же это вздор? Надеюсь, не девушки выбирают женихов, а женихи к девушкам сватаются.
– Да, сватаются – это правда, но выбора, как осмотрительного или рассудительного дела, никогда не бывает.
Я покачал головою и говорю:
– Ты бы подумала о том, что ты такое говоришь. Я вот тебя, например, выбрал – именно из уважения к тебе и сознавая твои достоинства.
– И врешь.
– Как вру?!
– Врешь – потому что ты выбрал меня совсем не за достоинства.
– А за что же?
– За то, что я тебе понравилась.
– Как, ты даже отрицаешь в себе достоинства?
– Нимало – достоинства во мне есть, а ты все-таки на мне не женился бы, если бы я тебе не понравилась.
Я чувствовал, что она говорит правду.
– Однако же, – говорю, – я целый год ждал и ходил к вам в дом. Для чего же я это делал?
– Чтобы смотреть на меня.
– Неправда – я изучал твой характер.
Жена расхохоталась.
– Что за пустой смех!
– Нисколько не пустой, Ты ничего, мой друг, во мне не изучал, и изучать не мог.
– Это почему?
– Сказать?
– Сделай милость, скажи!
– Потому, что ты был в меня влюблен.
– Пусть так, но это мне не мешало видеть твои душевные свойства.
– Мешало.
– Нет, не мешало.
– Мешало, и всегда всякому будет мешать, а потому это долгое изучение и бесполезно. Вы думаете, что, влюбившись в женщину, вы на нее смотрите с рассуждением, а на самом деле вы только глазеете с воображением.
– Ну… однако, – говорю, – ты уж это как-то… очень реально.
А сам думаю: “Ведь это правда!”
А жена говорит:
– Полно думать, – худа не вышло, а теперь переодевайся скорее и поедем к Машеньке: мы сегодня у них встречаем Рождество, и ты должен принести ей и брату свое поздравление.
– Очень рад, – говорю. И поехали.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Там было подношение даров и принесение поздравлений, и все мы порядочно упились веселым нектаром Шампани.
Думать и разговаривать или отговаривать было уже некогда. Оставалось только поддерживать во всех веру в счастье, ожидающее обрученных, и пить шампанское. В этом и проходили дни и ночи то у нас, то у родителей невесты.
В этаком настроении долго ли время тянется?
Не успели мы оглянуться, как уже налетел и канун Нового года. Ожидания радостей усиливаются. Свет целый желает радостей, – и мы от людей не отстали. Встретили мы Новый год опять у Машенькиных родных с таким, как деды наши говорили, “мочимордием”, что оправдали дедовское речение: “Руси есть веселие пити”. Одно было не в порядке. Машенькин отец о приданом молчал, но зато сделал дочери престранный и, как потом я понял, совершенно непозволительный и зловещий подарок. Он сам надел на нее при всех за ужином богатое жемчужное ожерелье… Мы, мужчины, взглянув на эту вещь, даже подумали очень хорошо.
“Ого-го, мол, сколько это должно стоить? Вероятно, такая штучка припасена с оных давних, благих дней, когда богатые люди из знати еще в ломбарды вещей не посылали, а при большой нужде в деньгах охотнее вверяли свои ценности тайным ростовщикам вроде Машенькиного отца”.
Жемчуг крупный, окатистый и чрезвычайно живой. Притом ожерелье сделано в старом вкусе, что называлось рефидью, ряснами, – назади начато небольшим, но самым скатным кафимским зерном, а потом все крупней и крупнее бурмицкое, и, наконец, что далее книзу, то пошли как бобы, и в самой середине три черные перла поражающей величины и самого лучшего блеска. Прекрасный, ценный дар совсем затмевал сконфуженные перед ним дары моего брата. Словом сказать – мы, грубые мужчины, все находили отцовский подарок Машеньке прекрасным, и нам понравилось также и слово, произнесенное стариком при подаче ожерелья. Отец Машеньки, подав ей эту драгоценность, сказал: “Вот тебе, доченька, штучка с наговором: ее никогда ни тля не истлит, ни вор не украдет, а если и украдет, то не обрадуется. Это – вечное”.
Но у женщин ведь на всё свои точки зрения, и Машенька, получив ожерелье, заплакала, а жена моя не выдержала и, улучив удобную минуту, даже сделала Николаю Ивановичу у окна выговор, который он по праву родства выслушал. Выговор ему за подарок жемчуга следовал потому, что жемчуг знаменует и предвещает слезы. А потому жемчуг никогда для новогодних подарков не употребляется.
Николай Иванович, впрочем, ловко отшутился.
– Это, – говорит, – во-первых, пустые предрассудки, и если кто-нибудь может подарить мне жемчужину, которую княгиня Юсупова купила у Горгубуса, то я ее сей час возьму. Я, сударыня, тоже в свое время эти тонкости проходил, и знаю, чего нельзя дарить. Девушке нельзя дарить бирюзы, потому что бирюза, по понятиям персов, есть кости людей, умерших от любви, а замужним дамам нельзя дарить аметиста avec fleches d’Amour [со стрелами Амура (фр.)], но тем не мене я пробовал дарить такие аметисты, и дамы брали…
Моя жена улыбнулась. А он говорит:
– Я и вам попробую подарить. А что касается жемчуга, то надо знать, что жемчуг жемчугу рознь. Не всякий жемчуг добывается со слезами. Есть жемчуг персидский, есть из Красного моря, а есть перлы из тихих вод – d’eau douce [из пресных вод (фр.)], тот без слезы берут. Сентиментальная Мария Стюарт только такой и носила perle d’eau douce, из шотландских рек, но он ей не принес счастья, Я знаю, что надо дарить, – то я и дарю моей дочери, а вы ее пугаете. За это я вам не подарю ничего avec fleches d’Amour, а подарю вам хладнокровный “лунный камень”. Но ты, мое дитя, не плачь и выбрось из головы, что мой жемчуг приносит слезы. Это не такой. Я тебе на другой день твоей свадьбы открою тайну этого жемчуга, и ты увидишь, что тебе никаких предрассудков бояться нечего…
Так это и успокоилось, и брата с Машенькой после крещенья перевенчали, а на следующий день мы с женою поехали навестить молодых.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Мы застали их вставшими и в необыкновенно веселом расположении духа. Брат сам открыл нам двери помещения, взятого им для себя, ко дню свадьбы, в гостинице, встретил нас весь сияя и покатываясь со смеху.
Мне это напомнило один старый роман, где новобрачный сошел с ума от счастья, и я это брату заметил, а он отвечает:
– А что ты думаешь, ведь со мною в самом деле произошел такой случай, что возможно своему уму не верить. Семейная жизнь моя, начавшаяся сегодняшним днем, принесла мне не только ожиданные радости от моей милой жены, но также неожиданное благополучие от тестя.
– Что же такое еще с тобою случилось?
– А вот входите, я вам расскажу.
Жена мне шепчет:
– Верно, старый негодяй их надул.
Я отвечаю:
– Это не мое дело.
Входим, а брат подает нам открытое письмо, полученное на их имя рано по городской почте, и в письме читаем следующее:
“Предрассудок насчет жемчуга ничем вам угрожать не может: этот жемчуг фальшивый”.
Жена моя так и села.
– Вот, – говорит, – негодяй!
Но брат ей показал головою в ту сторону, где Машенька делала в спальне свой туалет, и говорит:
– Ты неправа: старик поступил очень честно. Я получил это письмо, прочел его и рассмеялся… Что же мне тут печального? я ведь приданого не искал и не просил, я искал одну жену, стало быть мне никакого огорчения в том нет, что жемчуг в ожерелье не настоящий, а фальшивый. Пусть это ожерелье стоит не тридцать тысяч, а просто триста рублей, – не все ли равно для меня, лишь бы жена моя была счастлива… Одно только меня озабочивало, как это сообщить Маше? Над этим я задумался и сел, оборотись лицом к окну, а того не заметил, что дверь забыл запереть. Через несколько минут оборачиваюсь и вдруг вижу, что у меня за спиною стоит тесть и держит что-то в руке в платочке.
“Здравствуй, – говорит, – зятюшка!”
Я вскочил, обнял его и говорю:
“Вот это мило! мы должны были к вам через час ехать, а вы сами… Это против всех обычаев… мило и дорого”.
“Ну что, – отвечает, – за счеты! Мы свои. Я был у обедни, – помолился за вас и вот просвиру вам привез”.
Я его опять обнял и поцеловал.
“А ты письмо мое получил?” – спрашивает.
“Как же, – говорю, – получил”.
И я сам рассмеялся.
Он смотрит.
“Чего же, – говорит, – ты смеешься?”
“А что же мне делать? Это очень забавно”.
“Забавно?”
“Да как же”.
“А ты подай-ка мне жемчуг”.
Ожерелье лежало тут же на столе в футляре, – я его и подал.
“Есть у тебя увеличительное стекло?”
Я говорю: “Нет”.
“Если так, то у меня есть. Я по старой привычке всегда его при себе имею. Изволь смотреть на замок под собачку”.
“Для чего мне смотреть?”
“Нет, ты посмотри. Ты, может быть, думаешь, что я тебя обманул”.
“Вовсе не думаю”.
“Нет – смотри, смотри!”
Я взял стекло и вижу – на замке, на самом скрытном месте микроскопическая надпись французскими буквами: “Бургильон”.
“Убедился, – говорит, – что это действительно жемчуг фальшивый?”
“Вижу”.
“И что же ты мне теперь скажешь?”
“То же самое, что и прежде. То есть: это до меня не касается, и вас только буду об одном просить…”
“Проси, проси!”
“Позвольте не говорить об этом Маше”.
“Это для чего?”
“Так…”
“Нет, в каких именно целях? Ты не хочешь ее огорчить?”
“Да – это между прочим”.
“А еще что?”
“А еще то, что я не хочу, чтобы в ее сердце хоть что-нибудь шевельнулось против отца”.
“Против отца?”
“Да”.
“Ну, для отца она теперь уже отрезанный ломоть, который к караваю не пристанет, а ей главное – муж…”
“Никогда, – говорю, – сердце не заезжий двор: в нем тесно не бывает. К отцу одна любовь, а к мужу – другая, и кроме того… муж, который желает быть счастлив, обязан заботиться, чтобы он мог уважать свою жену, а для этого он должен беречь ее любовь и почтение к родителям”.
“Ага! Вот ты какой практик!”
И стал молча пальцами по табуретке барабанить, а потом встал и говорит:
“Я, любезный зять, наживал состояние своими трудами, но очень разными средствами. С высокой точки зрения они, может быть, не все очень похвальны, но такое мое время было, да я и не умел наживать иначе. В людей я не очень верю, и про любовь только в романах слыхал, как читают, а на деле я всё видел, что все денег хотят. Двум зятьям я денег не дал, и вышло верно: они на меня злы и жен своих ко мне не пускают. Не знаю, кто из нас благороднее – они или я? Я денег им не даю, а они живые сердца портят. А я им денег не дам, а вот тебе возьму да и дам! Да! И вот, даже сейчас дам!”
И вот извольте смотреть!
Брат показал нам три билета по пятидесяти тысяч рублей.
– Неужели, – говорю, – все это твоей жене?
– Нет, – отвечает, – он Маше дал пятьдесят тысяч, а я ему говорю:
“Знаете, Николай Иванович, – это будет щекотливо… Маше будет неловко, что она получит от вас приданое, а сестры ее – нет… Это непременно вызовет у сестер к ней зависть и неприязнь… Нет, Бог с ними, – оставьте у себя эти деньги и… когда-нибудь, когда благоприятный случай примирит вас с другими дочерьми, тогда вы дадите всем поровну. И вот тогда это принесет всем нам радость… А одним нам… не надо!”
Он опять встал, опять прошелся по комнате и, остановись против двери спальни, крикнул:
“Марья!”
Маша уже была в пеньюаре и вышла.
“Поздравляю, – говорит, – тебя”.
Она поцеловала его руку.
“А счастлива быть хочешь?”
“Конечно, хочу, папа, и… надеюсь”.
“Хорошо… Ты себе, брат, хорошего мужа выбрала!”
“Я, папа, не выбирала. Мне его Бог дал”.
“Хорошо, хорошо. Бог дал, а я придам: я тебе хочу прибавить счастья. – Вот три билета, все равные. Один тебе, а два твоим сестрам. Раздай им сама – скажи, что ты даришь…”
“Папа!”
Маша бросилась ему сначала на шею, а потом вдруг опустилась на землю и обняла, радостно плача, его колена. Смотрю – и он заплакал.
“Встань, встань! – говорит. – Ты нынче, по народному слову, “княгиня” – тебе неприлично в землю мне кланяться”.
“Но я так счастлива… за сестер!..”
“То-то и есть… И я счастлив!.. Теперь можешь видеть, что нечего тебе было бояться жемчужного ожерелья. Я пришел тебе тайну открыть: подаренный мною тебе жемчуг – фальшивый, меня им давно сердечный приятель надул, – да ведь какой, – не простой, а слитый из Рюриковичей и Гедиминовичей. А вот у тебя муж простой души, да истинной: такого надуть невозможно – душа не стерпит!”
– Вот вам весь мой рассказ, – заключил собеседник, – и я, право, думаю, что, несмотря на его современное происхождение и на его невымышленность, он отвечает и программе и форме традиционного святочного рассказа.
Впервые опубликовано: Новь. 1885. № 5 (январь), с подзаголовком “Святочный рассказ (Посвящается беспримерному мастеру рассказывать, Ивану Федоровичу Горбунову)”.
Лесков Николай Семёнович (псевд. Лесков-Стебницкий; М. Стебницкий) (1831-1895) русский писатель, публицист.
Трое друзей пьют чай и разговаривают о том, как бедна стала литература. Речь заходит об однообразии святочных рассказов. Один из друзей решает рассказать историю, которая произошла с его братом.
Как-то на святки к рассказчику приехал брат. Он заявил, что ему надоела холостая жизнь и попросил женить его. Рассказчик воспринял это как легкомыслие, а его жена напротив, решила поддержать его брата. Она в тот же день познакомила его с прекрасной девушкой Машей Васильевой. Они понравились друг другу и решили пожениться.
Рассказчик узнав об этом заспорил с женой. Он утверждал, что отец Маши богатый человек, но приданного своей дочери не даст и обманет его брата.
Рассказчик часто пропадал на работе, в суде, поэтому пропустил помолвку брата. Жена показала ему корзинку с дарами, которую его брат подарил Маше.
Рождество и Новый год они встречали в доме у Маши. Отец ее о приданом ничего не говорил, но сделал ей подарок. Когда все ужинали, он надел на нее жемчужное ожерелье. Всем подарок очень понравился, ожерелье было красивое и на вид очень дорогое.
После крещения брат рассказчика и Маша обвенчались. На следующий день после венчания рассказчик с женой отправились навестить молодых. Брат рассказал им любопытную историю.
Отец Маши прислал молодым письмо, в котором сообщалось, что жемчуг фальшивый. Вскоре он появился у них и спросил, видел ли зять его письмо. Брат рассказчика рассмеялся и сказал, что видел, и его это не огорчает. Единственное, он просил бы не говорить об этом Маше, чтобы она не расстраивалась и не сердилась на отца.
Отец Маши был удивлен, он посчитал, что дочери повезло с мужем. Он сказал, что двум другим зятьям нужны были его деньги. Он протянул деньги брату рассказчика, но тот отказался. Он сказал, что сестры Маши узнают об этом и затаят обиду. Тогда отец дал Маше три крупные купюры и попросил подарить сестрам от себя. Маша этому поступку отца очень обрадовалась.
В рассказе «Жемчужное ожерелье» представлен “рассказ в рассказе”. Экспозиция, от автора, — картина литературного спора, основой которого является проблема жанра святочного рассказа. Рассказчик, утверждающий, что “и святочный рассказ, находясь во всех его рамках, всё-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и своё время, и нравы”. Здесь Лесков закладывает основу жанра святочного рассказа в реалистической традиции.
Всё следующее повествование ведётся от лица рассказчика, поведавшего историю — “истинное происшествие”, случившееся с его родным братом.
Герой приезжает к брату на святки с твёрдым намерением жениться во что бы то ни стало, объясняя это тем, что “опостылела холостая жизнь, надоели сплетни и вздоры провинции”, хочется “иметь свой очаг.. . сидеть с дорогою женою у своей лампы”. Действие происходит в святочную неделю, поэтому для читателя неудивительно, что всё происходит со сказочной лёгкостью и быстротой.
Невеста герою выбрана просто замечательная — “девушка ясного ума, благородного характера и прекрасного и верного сердца”, да и сам герой — человек “простой души, да истинной”, словом, “прекрасный человек”. На фоне истории любви Маши и героя проверяются прочность отношений и искренность чувств брата героя и его жены. Спор, возникший между ними, на первый взгляд кажется смешным и нелепым. Читатель, скорее всего, встанет на сторону рассказчика, который утверждает духовно-нравственную концепцию любви (“любовь слепа”), в то время как жена понимает любовь с чисто реалистической точки зрения — “глазеть с увлечением”. В споре правого так и не нашлось — оба остались при своём мнении и злыми друг на друга.
Рассказчик, который был против брака Маши с братом, руководствовался лишь тем, что отец невесты, “известный богатый сквалыжник”, оставит её без приданого. Для рассказчика материальные ценности важнее духовных, а для его брата, наоборот, самым главным является сама Машенька — как человек, как жена, а не как вынужденное добавление к большому приданому.
Кульминацией рассказа становится подарок, сделанный Николаем Ивановичем дочери на Новый год, — жемчужное ожерелье. Этот подарок символизирует испытание, во-первых, для жениха, во-вторых, для отца Машеньки. Николай Иванович становится воплощением искушающего начала, призванного проверить духовные ценности жениха. Брат рассказчика выдерживает это испытание, доказывая, что может считаться добродетельным человеком.
В повествование включён мотив встречи — с Богом, с самим собой и с ближним. Эти события становятся переломными и для отца Маши, который опосредованно, через время (святки — время таинств) и через совесть (совесть — “весть от Бога”) встречается с Богом. Результатом этой встречи становится суд Николая Ивановича над самим собой: ему открываются собственные греховные глубины. И наконец, старик встречает жениха своей дочери — того ближнего, которого Бог послал ему как шанс на спасение, тогда его душа преображается через любовь. Ведущей становится категория чуда — преображение героя, когда его душа приближается к идеалу, которого человек старается достигнуть в течение всей жизни. Чудо, происшедшее в душе “старого сквалыжника”, множит добро. Человеку воздаётся больше, чем он ожидает: Николай Иванович мирится со старшими дочерями, зятьями. В мир человека входит Божья благодать, изменившая жизнь и его, и окружающих благодаря тому, что человек преодолел один из своих грехов — сребролюбие. А в другом рассказе — «Под Рождество обидели» — происходит испытание на добродетель смирения. Смирение устанавливает в душе героя мир и спокойствие.
По мнению автора, человек всю жизнь, каждый день и час, борется с грехом. Он должен преодолеть искушение, это будет первым шагом к преображению души — рождению новой духовной личности или её воскрешению.
Назад тому три года брат приехал ко мне на святки из провинции, где он тогда служил, и точно его какая муха укусила – приступил ко мне и к моей жене с неотступною просьбою: «Жените меня».
Мы сначала думали, что он шутит, но он серьезно и не с коротким пристает: «Жените, сделайте милость! Спасите меня от невыносимой скуки одиночества! Опостылела холостая жизнь, надоели сплетни и вздоры провинции, – хочу иметь свой очаг, хочу сидеть вечером с дорогою женою у своей лампы. Жените!»
– Ну да постой же, – говорим, – все это прекрасно и пусть будет по-твоему, – Господь тебя благослови, – женись, но ведь надобно же время, надо иметь в виду хорошую девушку, которая бы пришлась тебе по сердцу и чтобы ты тоже нашел у нее к себе расположение. На все это надо время.
А он отвечает:
– Что же – времени довольно: две недели святок венчаться нельзя, – вы меня в это время сосватайте, а на Крещенье вечерком мы обвенчаемся и уедем.
– Э, – говорю, – да ты, любезный мой, должно быть немножко с ума сошел от скуки. (Слува «психопат» тогда еще не было у нас в употреблении.) Мне, – говорю, – с тобой дурачиться некогда, я сейчас в суд на службу иду, а ты вот тут оставайся с моей женою и фантазируй.
Думал, что все это, разумеется, пустяки или, по крайней мере, что это затея очень далекая от исполнения, а между тем возвращаюсь к обеду домой и вижу, что у них уже дело созрело. Жена говорит мне:
– У нас была Машенька Васильева, просила меня съездить с нею выбрать ей платье, и пока я одевалась, они (то есть брат мой и эта девица) посидели за чаем, и брат говорит: «Вот прекрасная девушка! Что там еще много выбирать – жените меня на ней!»
Я отвечаю жене:
– Теперь я вижу, что брат в самом деле одурел.
– Нет, позволь, – отвечает жена, – отчего же это непременно «одурел»? Зачем же отрицать то, что ты сам всегда уважал?
– Что это такое я уважал?
Безотчетные симпатии, влечения сердца.
– Ну, – говорю, – матушка, меня на это не подденешь. Все это хорошо вовремя и кстати, хорошо, когда эти влечения вытекают из чего-нибудь ясно сознанного, из признания видимых превосходств души и сердца, а это – что такое… в одну минуту увидел и готов обрешетиться на всю жизнь.
– Да, а ты что же имеешь против Машеньки? – она именно такая и есть, как ты говоришь, – девушка ясного ума, благородного характера и прекрасного и верного сердца. Притом и он ей очень понравился.
– Как! – воскликнул я, – так это ты уж и с ее стороны успела заручиться признанием?
– Признание, – отвечает, – не признание, а разве это не видно? Любовь ведь – это по нашему женскому ведомству, – мы ее замечаем и видим в самом зародыше.
– Вы, – говорю, – все очень противные свахи: вам бы только кого-нибудь женить, а там что из этого выйдет – это до вас не касается. Побойся последствий твоего легкомыслия.
– А я ничего, – говорит, – не боюсь, потому что я их обоих знаю, и знаю, что брат твой – прекрасный человек и Маша – премилая девушка, и они как дали слово заботиться о счастье друг друга, так это и исполнят.
– Как! – закричал я, себя не помня, – они уже и слово друг другу дали?
– Да, – отвечает жена, – это было пока иносказательно, но понятно. Их вкусы и стремления сходятся, и я вечером поеду с твоим братом к ним, – он, наверно, понравится старикам, и потом…
– Что же, что потом?
– Потом – пускай как знают; ты только не мешайся.
– Хорошо, – говорю, – хорошо, – очень рад в подобную глупость не мешаться.
– Глупости никакой не будет.
– Прекрасно.
– А будет все очень хорошо: они будут счастливы!
– Очень рад! Только не мешает, – говорю, – моему братцу и тебе знать и помнить, что отец Машеньки всем известный богатый сквалыжник.
– Что же из этого? Я этого, к сожалению, и не могу оспаривать, но это нимало не мешает Машеньке быть прекрасною девушкой, из которой выйдет прекрасная жена. Ты, верно, забыл то, над чем мы с тобою не раз останавливались: вспомни, что у Тургенева – все его лучшие женщины, как на подбор, имели очень непочтенных родителей.
– Я совсем не о том говорю. Машенька действительно превосходная девушка, а отец ее, выдавая замуж двух старших ее сестер, обоих зятьев обманул и ничего не дал, – и Маше ничего не даст.
– Почем это знать? Он ее больше всех любит.
– Ну, матушка, держи карман шире: знаем мы, что такое их «особенная» любовь к девушке, которая на выходе. Всех обманет! Да ему и не обмануть нельзя – он на том стоит, и состоянию-то своему, говорят, тем начало положил, что деньги в большой рост под залоги давал. У такого-то человека вы захотели любви и великодушия доискаться. А я вам то скажу, что первые его два зятя оба сами пройды, и если он их надул и они теперь все во вражде с ним, то уж моего братца, который с детства страдал самою утрированною деликатностию, он и подавно оставит на бобах.
– То есть как это, – говорит, – на бобах?
– Ну, матушка, это ты дурачишься.
В гости к рассказчику на рождественские каникулы приехал младший брат. Он сразу заявил, что ему наскучила холостяцкая жизнь, и он намерен жениться в самое ближайшее время. Старший брат не одобрил это желание, считая, что к женитьбе надо подходить серьезно. Много времени должно пройти, пока люди как следует не узнают друг друга. Жена же рассказчика поддержала молодого человека и в тот же день познакомила его со своей подругой Машей Васильевой. Молодые люди сразу же понравились друг другу. Очень скоро речь зашла о свадьбе.
Старший брат был не в восторге от такого скоропалительного решения. Он знал, что отец Маши богат, но уже оставил без приданого двух старших сестер Маши. В городе его считали скупым и расчетливым человеком.
Но помолвка все же состоялась. Отец Маши не был против свадьбы. Он подарил дочери роскошное жемчужное ожерелье. Существует примета, что подаренный жемчуг сулит слезы, поэтому девушка не очень порадовалась красивому украшению. Отец пообещал, что после свадьбы откроет ей какой-то секрет, узнав о котором, девушка перестанет расстраиваться из-за плохой приметы. О приданом не было сказано ни слова, но молодые не придали этому значения. Они любили друг друга и отсутствие приданого не могло испортить им предстоящее венчание.
Свадьба состоялась в Крещенские праздники.
Когда старший брат пришел в гости к молодоженам, младший рассказал ему, что получил письмо от тестя. В письме говорилось, что из-за жемчуга, сулящего слезы можно не расстраиваться, т.к. камни фальшивые. Молодой муж только развеселился. Не дождавшись ответа на свое письмо, тесть пришел в гости к своей дочери.
Муж Маши сказал, что он получил письмо, но вовсе не расстроен тем, что ожерелье оказалось не настоящем. Он любит Машу и женился на ней не из-за приданого. Молодой человек стал уговаривать тестя не говорить дочери, что жемчуг фальшивый, иначе она может расстроиться и плохо подумать о своем отце. Увидев такое бескорыстие молодого мужа своей дочери, отец сразу же захотел дать зятю денег, но тот отказался. Он не хотел, чтобы Маше было неловко перед сестрами, оставшимися без приданого, он не хотел, чтобы сестры затаили обиду на Машу.
По повести Н.С. Лескова “Жемчужное ожерелье”
“Блаженны миротворцы, ибо они сынами Божьими нарекутся”.
(Мф. 5, 9)
“Не будь побежден злом, а побеждай зло добром”.
(Рим. 12, 21)
В повести “Жемчужное ожерелье” Н. Лесков показал, как общение с высоконравственным человеком может просветить совесть другого человека, подверженного страстям.
Лесков не называет по именам двух братьев, поэтому мы назовем старшего Борисом, а младшего – Глебом.
Однажды при первой новогодней встрече Глеб объявил, что прибыл издалека к брату не без цели, а с просьбой помочь ему жениться. Борис принял было это за шутку. Но Глеб сказал серьезно: “Спаси меня от невыразимой скуки одиночества! Опостылела мне холостая жизнь, хочу сидеть вечером с дорогой женой!”
Борис стал приводить веские доводы, что женитьба-дело серьезное и в короткий срок его решить нельзя. “Надо иметь в виду хорошую девушку, которая пришлась бы тебе по сердцу, и чтобы ты ей также”. Брат ответил: “Времени две недели довольно. Вы меня сосватайте, а на Крещение мы обвенчаемся”.
Борис был уже давно женат, поэтому он остался при своем мнении и ушел на службу, оставив брата со своей женой.
Но каково же было его удивление, когда, вернувшись вечером, он увидел, что задуманное дело уже созревает. Между мужем и женою произошел следующий разговор.
– У нас была Машенька Васильева, просила меня съездить с нею выбрать ей платье, и пока я одевалась, они (то есть брат твой и эта девица) посидели за чаем, и брат говорит: “Вот прекрасная девушка! Что там еще много выбирать – жените меня на ней!”
Борис ответил жене:
– Теперь я вижу, что брат в самом деле одурел.
– Нет, позволь,- отвечает жена,- отчего же это непременно “одурел”? Зачем же отрицать то, что ты сам всегда уважал?
– Что это такое я уважал?
– Безотчетные симпатии, влечения сердца.
– Ну,- говорит,- матушка, меня на это не подденешь. Все это хорошо вовремя и кстати, хорошо, когда эти влечения вытекают из чего-нибудь ясно сознанного, из признания видимых превосходств души и сердца, а это – что такое… в одну минуту увидел и готов обрешетиться на всю жизнь.
– Да, а ты что же имеешь против Машеньки? Она именно такая и есть, как ты говоришь,- девушка ясного ума, благородного характера и прекрасного и верного сердца. Притом и он ей очень понравился.
– Как! – воскликнул муж.- Так это ты уж и с ее стороны успела заручиться признанием?
– Признание,- отвечает,- не признание, а разве это не видно? Любовь ведь – это по нашему женскому ведомству, мы ее замечаем и видим в самом зародыше.
– Вы,- говорит,- все очень противные свахи: вам бы только кого-нибудь женить, а там, что из этого выйдет – это до вас не касается. Побойся последствий твоего легкомыслия.
– А я ничего,- говорит жена,- не боюсь, потому что я их обоих знаю, и знаю, что брат твой – прекрасный человек и Маша – премилая девушка, и они как дали слово заботиться о счастье друг друга, так это и исполнят.
– Как! – закричал Борис, себя не помня.- Они уже и слово друг другу дали?
– Да,- отвечает жена,- это было пока иносказательно, но понятно. Их вкусы и стремления сходятся, и я вечером поеду с твоим братом к ним,- он, наверное, понравится старикам, и потом…
– Что же, что потом?
– Потом – пускай как знают; ты только не мешайся.
– Хорошо,- говорит,- хорошо, очень рад в подобную глупость не мешаться.
– Глупости никакой не будет.
– Прекрасно.
– А будет все очень хорошо: они будут счастливы!
– Очень рад! Только не мешает,- говорит,- моему братцу и тебе знать и помнить, что отец Машеньки всем известный богатый сквалыжник.
– Что же из этого? Я этого, к сожалению, и не могу оспаривать, но это нимало не мешает Машеньке быть прекрасной девушкой, из которой выйдет прекрасная жена.
– Я совсем не о том говорю. Машенька действительно превосходная девушка, а отец ее, выдавая замуж двух старших ее сестер, обоих зятьев обманул и ничего не дал,- и Маше ничего не даст.
– Почем это знать? Он ее больше всех любит.
– Ну, матушка, держи карман шире: знаем мы, что такое их “особенная любовь” к девушке, которая на выходе. Всех обманет! Да ему и не обмануть нельзя – он на том стоит, и состоянию-то своему, говорят, тем начало положил, что деньги в большой рост под залоги давал. У такого-то человека вы захотели любви и великодушия доискаться. А я вам скажу, что первые его два зятя оба сами пройды, и если он их надул и они теперь все во вражде с ним, то уж моего братца, который с детства страдал самой утрированной деликатностью, он и подавно оставит на бобах.
– То есть как это на бобах?
– Да разве ты не знаешь, что такое значит “оставить на бобах”? Ничего не даст Машеньке,- вот и вся недолга.
– Ах, вот это-то!
– Ну, конечно.
В следующие дни, когда Борис встречался с женой, их спор продолжался. Жена была уверена, что ее сватовство будет удачно и молодые будут счастливы. Она считала, что если есть горячая любовь, то “осмотрительного и рассудительного дела никогда не бывает”, что долгое изучение характеров друг друга бесполезно. Жена говорила: “Вы думаете, что влюбившись в женщину, вы на нее смотрите с рассуждением, а на самом деле вы только глазеете с воображением. Полно думать, худо не вышло, переодевайся скорее и поедем к Машеньке: мы сегодня у нее встречаем Рождество”.
Дни бежали. Влюбленные встречались то у брата жениха, то у родителей невесты.
Приводим рассказ Бориса.
– Машенькин отец о приданом молчал, но зато сделал дочери престранный и совершенно непозволительный и зловещий подарок. Он сам надел на нее при всех за ужином богатое жемчужное ожерелье. Мы, мужчины, взглянув на эту вещь, даже подумали очень хорошо.
– Жемчуг крупный, окатистый и чрезвычайно живой.
Словом сказать – мы, грубые мужчины, все находили отцовский подарок Машеньке прекрасным, и нам понравилось также и слово, произнесенное стариком при подачке ожерелья. Отец Машеньки, подав ей эту драгоценность, сказал: “Вот тебе, доченька, штучка с наговором: ее никогда ни тля не истлит, ни вор не украдет, а если и украдет, то не обрадуется. Это – вечное”.
Но у женщин ведь на все свои точки зрения, и Машенька, получив ожерелье, заплакала, а жена моя не выдержала и, улучив удобную минуту, даже сделала Николаю Ивановичу у окна выговор, который он по праву родства выслушал. Выговор ему за подарок жемчуга следовал потому, что жемчуг знаменует и предвещает слезы. А потому жемчуг никогда для новогодних подарков не употребляется.
Николай Иванович, впрочем, ловко отшутился.
– Это,- говорит,- во-первых, пустые предрассудки. Но ты, мое дитя, не плачь и выбрось из головы, что мой жемчуг приносит слезы. Это не такой. Я тебе на другой день твоей свадьбы открою тайну этого жемчуга, и ты увидишь, что тебе никаких предрассудков бояться нечего…
Так это и успокоилось, и брата с Машенькой после Крещенья обвенчали, а на следующий день мы с женою поехали навестить молодых.
Мы застали молодых вставших и в необыкновенно веселом расположении духа. Брат сам открыл нам двери помещения, взятого им для себя, ко дню свадьбы, в гостинице, встретил нас, весь сияя и покатываясь со смеху.
Мне это напомнило один старый роман, где новобрачный сошел с ума от счастья, и я это брату заметил, а он отвечает:
– А что ты думаешь, ведь со мною в самом деле произошел такой случай, что возможно своему уму не верить. Семейная жизнь моя, начавшаяся сегодняшним днем, принесла мне не только ожиданные радости от моей милой жены, но также неожиданное благополучие от тестя.
– Что же такое еще с тобою случилось?
– А вот входите, я вам расскажу. Жена мне шепчет:
– Верно, старый негодяй их надул. Я отвечаю:
– Это не мое дело.
Входим, а брат подает нам открытое письмо, полученное на их имя рано по городской почте, и в письме читаем следующее:
“Предрассудок насчет жемчуга ничем вам угрожать не может: этот жемчуг фальшивый”.
Жена моя так и села.
– Вот,- говорит,- негодяй!
Но брат ей показал в ту сторону, где Машенька делала в спальне свой туалет, и сказал:
– Ты не права: старик поступил очень честно. Я получил это письмо, прочел его и рассмеялся… Что же мне тут печального? Я ведь приданого не искал и не просил, я искал одну жену, стало быть, мне никакого огорчения в том нет, что жемчуг в ожерелье не настоящий, а фальшивый. Пусть это ожерелье стоит не тридцать тысяч, а просто триста рублей,- не все ли равно для меня, лишь бы жена моя была счастлива… Одно только меня озабочивало, как это сообщить Маше? Над этим я задумался.
Глеб сел, воротясь лицом к окну, не заметив, что дверь забыл запереть. Через несколько минут он обернулся и увидел, что за его спиной стоит тесть и держит что-то в руке в платочке. “Здравствуй, зятюшка”,- сказал старик.
Глеб вскочил, обнял старика и сказал:
– Вот это мило! Мы должны были к вам через час ехать, а вы сами… Это против всех обычаев… Мило и дорого.
– Ну что,- отвечает,- за счеты! Мы свои. Я был у обедни,- помолился за вас и вот просвиру вам привез. Глеб его опять обнял и поцеловал.
– А ты письмо мое получил? – спрашивает.
– Как же,- говорю,- получил,- и Глеб рассмеялся.
– Чего же,- говорит,- ты смеешься?
– А что же мне делать? Это очень забавно.
– Забавно?
– Да как же.
– А ты подай-ка мне жемчуг.
Ожерелье лежало тут же на столе в футляре,- Глеб его и подал.
– Есть у тебя увеличительное стекло?
Глеб говорит: “Нет”.
– Если так, то у меня есть. Я по старой привычке всегда его при себе имею. Изволь смотреть на замок под собачку.
Глеб взял стекло и увидел – на замке, на самом скрытом месте микроскопическая надпись французскими буквами: “Бургильон”.
– Убедился,- говорит старик,- что это действительно жемчуг фальшивый?
– Вижу.
– И что же ты мне теперь скажешь?
– То же самое, что и прежде. То есть: это до меня не касается, и вас только буду об одном просить…
– Проси, проси!
– Позвольте не говорить об этом Маше.
– Это для чего?
– Так…
– Нет, в каких именно целях? Ты не хочешь ее огорчить?
– Да – это между прочим.
– А еще что?
– А еще то, что я не хочу, чтобы в ее сердце хоть что-нибудь шевельнулось против отца.
– Против отца?
– Да.
– Ну, для отца она теперь уже отрезанный ломоть, который к караваю не пристанет, а ей главное – муж…
– Никогда,- говорит Глеб,- сердце не заезжий двор: в нем тесно не бывает. К отцу одна любовь, а к мужу-другая, и кроме того, муж, который желает быть счастлив, обязан заботиться, чтобы он мог уважать свою жену. А для этого он должен беречь ее любовь и почтение к родителям.
– Ага! Вот ты какой практик!
И стал молча пальцами по табуретке барабанить, а потом встал и говорит:
– Я, любезный зять, наживал состояние своими трудами, но очень разными средствами. С высокой точки зрения они, может быть, не все очень похвальны, но такое мое время было, да я и не умел наживать иначе. В людей я не очень верю, и про любовь только в романах слыхал, как читают, а на деле я все видел, что все денег хотят. Двум зятьям я денег не дал, и вышло верно: они на меня злы и жен своих ко мне не пускают. Не знаю, кто из нас благороднее – они или я? Я денег им не даю, а они живые сердца портят. А я им денег не дам, а вот тебе возьму да и дам! Да! И вот, даже сейчас дам!
Старик подал Глебу три билета по пятьдесят тысяч рублей.
Глеб ответил: “Знаете, Николай Иванович,- это будет щекотливо… Маше будет неловко, что она получит от вас приданое, а сестры ее – нет… Это непременно вызовет у сестер к ней зависть и неприязнь… Нет, Бог с ними,- оставьте у себя эти деньги и… когда-нибудь, когда благоприятный случай примирит вас с другими дочерьми, тогда вы дадите всем поровну. И вот тогда это принесет всем нам радость… А одним нам… не надо!”
Старик встал, опять прошелся по комнате и, остановись против двери спальни, крикнул:
“Марья!”
Маша уже была в пеньюаре и вышла.
– Поздравляю,- говорит,- тебя.
Она поцеловала его руку.
– А счастлива быть хочешь?
– Конечно, хочу, папа, и… надеюсь.
– Хорошо… Ты себе, брат, хорошего мужа выбрала!
– Я, папа, не выбирала. Мне его Бог дал.
– Хорошо, хорошо. Бог дал, а я придам: я тебе хочу прибавить счастья.- Вот три билета, все равные. Один тебе, а два твоим сестрам. Раздай им сама – скажи, что ты даришь…
– Папа!
Маша бросилась ему сначала на шею, а потом вдруг опустилась на землю и обняла, радостно плача, его колена. И старик тоже заплакал.
– Встань, встань! – говорит.- Ты нынче, по народному слову, “княгиня” – тебе неприлично в землю мне кланяться.
– Но я так счастлива… за сестер!..
То-то и есть… И я счастлив! Теперь можешь видеть, что нечего тебе было бояться жемчужного ожерелья. Я пришел тебе тайну открыть: подаренный мною тебе жемчуг – фальшивый, меня им давно сердечный приятель надул. А вот у тебя муж простой души, да истинной: такого надуть невозможно – душа не стерпит!”
Из этой повести видно, как благородство зятя тронуло алчную душу тестя. Расплакавшись от внезапно нахлынувших чувств раскаяния за прошлое, от любви к молодоженам, старик мгновенно преобразился душой.
Это и есть осуществление евангельского повествования “О мытаре Закхее”. Этот отрывок Евангелия читается первым, когда начинается подготовка душ к Великому посту. Увидев Господа, тронутый словами Христа: “Нынче буду у тебя в доме”, Закхей преображается душой. Он говорит Спасителю: “Господи! Половину имения моего отдам нищим, если кого обидел – воздам вчетверо!”
Благодаря поведению Глеба происходит примирение между сестрами Маши, их мужьями и стариком отцом. Глеб осуществляет заповедь Спасителя: “Блаженны миротворцы, ибо они сынами Божиими нарекутся”. В мировоззрении Глеба отражена притча Господа о драгоценной жемчужине. Чтобы приобрести ее, купец расстается со своим богатством. Так Глеб пренебрег земными благами, чтобы сохранить чистоту души и семейный мир.
Под драгоценной жемчужиной следует понимать духовное состояние верующей души, при котором человек, видя постоянно пред собой Господа, носит в сердце Его образ, и свет Небесного Царствия озаряет его жизнь.
Период Святок (от Рождества Христова до Крещения) не только на Руси, но и во многих странах был временем ожидания чуда. Девушки ворожили, пытаясь предугадать будущего жениха, дети ждали исполнения своих самых сокровенных желаний. Когда самые, казалось, несбыточные желания сбывались, возникало ощущение чуда, вмешательства каких-то высших сил.
Так появился святочный рассказ — жанр, в какой-то степени канонизированный английским писателем Чарльзом Диккенсом. Он задал общие признаки подобного произведения: элементы мистики, тайна, хронология событий, наличие рассказчика, подчас присутствие детей, нравственный урок — своеобразная мораль. И заканчивается такой рассказ весело, хотя и неожиданно. Очень показательным в этом смысле является рассказ О.Генри «Дары волхвов», который Вы также найдете в Сокровищнице: герои получают долгожданные подарки, но не могут их использовать по назначению.
В России этот жанр получил иную трактовку. Само название — «святочный» — дает отсылку к самому любимому для верующих людей празднику — Святкам. Русские писатели вышли за пределы традиционного круга святочных событий. Н. Лесков, Ф. Достоевский, А. Чехов смогли дать неожиданную трактовку сверхъестественных событий или рождественского чуда.
Произведение Николая Семеновича Лескова «Жемчужное ожерелье» написано в лучших традициях святочного рассказа и исполняет самые заветные желания всех героев. Название говорит само за себя: жемчужное ожерелье изменяет жизнь главного героя. Композиция «рассказ в рассказе» помогает почувствовать отношение самого автора к описываемым событиям. Во время спора об однообразии и скудости содержания святочных рассказов один из гостей предлагает поведать абсолютно правдивую историю о судьбе своего младшего брата, который приезжает к нему на Святки с намерением жениться.
Случайная встреча с Машей, младшей сестрой жены рассказчика, неожиданно перерастает не только в сватовство, но и в венчание. Старший брат, уверенный, что отец невесты оставит ее без приданого, потрясен подарком — жемчужным ожерельем. Оно становится своеобразным испытанием как для жениха, так и для Машиного отца. Он искушает жениха, желая проверить истинность его чувств к его дочери, называет украшение «штучкой с наговором». Так появляется мотив мистики, традиционный для святочных рассказов.
Сама Машенька воспринимает этот подарок как трагедию, ведь давно известно, что подаренный жемчуг предвещает слезы. Значит, и свадьбе не быть. Но признание отца, сделанное уже после венчания, все расставляет на свои места. Жених выдерживает испытание и, узнав, что жемчуг фальшивый, демонстрирует торжество истинной любви и добродетели. Он говорит своему брату, что он «приданого не искал, а искал жену». Он ее получил, и больше ему ничего не нужно.
Впереди супругов ждет еще одно испытание: теперь, убедившись в бескорыстности младшего зятя, только Маше, своей третьей дочери, готов отец дать приданое, которого лишил первых двух дочерей, не будучи уверенным в бескорыстности зятьев. Но и здесь поступает благородно молодой муж: он объясняет тестю, что денежный билет в 50 тысяч рублей станет предметом зависти для старших сестер, и это неизбежно приведет к неприязни между родными. Поэтому новоиспеченный зять предлагает дождаться того времени, когда отец примирится со всеми своими дочерьми, и тогда уже поровну поделить между ними все его состояние.
Отец отдает Маше три билета по 50 тысяч, чтобы она их разделила поровну между всеми сестрами. Так счастливо оканчивается эта правдивая история, поведанная гостем за столом «в одном образованном семействе». Свой монолог он предварил идеей о том, что «и святочный рассказ может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое время, и нравы». Скорее всего, это оценка самого Н. С. Лескова, который, наряду с другими русскими писателями, с помощью святочного рассказа напоминал читателям о праздниках, «высвечивающих смысл человеческого существования».
Тайна притягательности святочных рассказов еще и в том, что они создавали ощущение приближающегося праздника, приближение чудесной ночи, которая могла навсегда изменить жизнь человека, как это произошло со всеми героями произведения Н. Лескова «Жемчужное ожерелье».
Об авторе
Николай Семёнович Лесков родился в 1835 году в г. Орле. Семья у него была большая , из детей Лесков был самым старшим. После переезда из города в село, в Лескове стали формироваться любовь и уважение к русскому народу. Переезд его семья совершила из-за трагической смерти отца и потери в пожаре всего имущества.
Неизвестно по каким причинам, но учёба никак не давалась юному писателю и его едва брали на работу, и то благодаря друзьям. Только в юношеском возрасте у Лескова начинает формироваться творческий взгляд на многие вещи.
Его карьера писателя начинается с публикации статей в разных журналах. Дела идут в гору после переезда Лескова в Петербург. Уже там им пишется множество серьёзных произведений, но об их содержании ходят разные отзывы. Из-за разногласий с революционными демократами и устоявшимися в той эпохе взглядами, Лескова отказываются публиковать многие издательства. Но писатель не сдаётся и продолжает работать над рассказами.
Николай Семёнович имел два брака, но оба они оказались неудачными. Официально у Лескова было трое детей – двое от первого брака ( старший ребёнок скончался в младенчестве) и один от второго.
В одном образованном семействе сидели за чаем друзья и говорили о
литературе – о вымысле, о фабуле. Сожалели, отчего все это у нас беднеет и
бледнеет. Я припомнил и рассказал одно характерное замечание покойного
Писемского, который говорил, будто усматриваемое литературное оскудение
прежде всего связано с размножением железных дорог, которые очень полезны
торговле, но для художественной литературы вредны.
“Теперь человек проезжает много, но скоро и безобидно, – говорил
Писемский и оттого у него никаких сильных впечатлений не набирается, и
наблюдать ему нечего и некогда, – все скользит. Оттого и бедно. А бывало,
как едешь из Москвы в Кострому “на долгих”, в общем тарантасе или “на
сдаточных”, – да и ямщик-то тебе попадет подлец, да и соседи нахалы, да и
постоялый дворник шельма, а “куфарка” у него неопрятище, – так ведь сколько
разнообразия насмотришься. А еще как сердце не вытерпит, – изловишь
какую-нибудь гадость во щах да эту “куфарку” обругаешь, а она тебя на ответ
– вдесятеро иссрамит, так от впечатлений-то просто и не отделаешься. И
стоят они в тебе густо, точно суточная каша преет, – ну, разумеется, густо
и в сочинении выходило; а нынче все это по железнодорожному – бери тарелку,
не спрашивай; ешь – пожевать некогда; динь-динь-динь и готово: опять едешь,
и только всех у тебя впечатлений, что лакей сдачей тебя обсчитал, а
обругаться с ним в свое удовольствие уже и некогда”.
Один гость на это заметил, что Писемский оригинален, но неправ, и
привел в пример Диккенса, который писал в стране, где очень быстро ездят,
однако же видел и наблюдал много, и фабулы его рассказов не страдают
скудостию содержания.
– Исключение составляют разве только одни его святочные рассказы. И
они, конечно, прекрасны, но в них есть однообразие; однако в этом винить
автора нельзя, потому что это такой род литературы, в котором писатель
чувствует себя невольником слишком тесной и правильно ограниченной формы.
От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к
событиям святочного вечера – от Рождества до Крещенья, чтобы он был
сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде
опровержения вредного предрассудка, и наконец – чтобы он оканчивался
непременно весело. В жизни таких событий бывает немного, и потому автор
неволит себя выдумывать и сочинять фабулу, подходящую к программе. А через
это в святочных рассказах и замечается большая деланность и однообразие.
– Ну, я не совсем с вами согласен, – отвечал третий гость, почтенный
человек, который часто умел сказать слово кстати. Потому нам всем и
захотелось его слушать.
– Я думаю, – продолжал он, – что и святочный рассказ, находясь во всех
его рамках, все-таки может видоизменяться и представлять любопытное
разнообразие, отражая в себе и свое время и нравы.
– Но чем же вы можете доказать ваше мнение? Чтобы оно было
убедительно, надо, чтобы вы нам показали такое событие из современной жизни
русского общества, где отразился бы и век и современный человек, и между
тем все бы это отвечало форме и программе святочного рассказа, то есть было
бы и слегка фантастично, и искореняло бы какой-нибудь предрассудок, и имело
бы не грустное, а веселое окончание.
– А что же? – я могу вам представить такой рассказ, если хотите.
– Сделайте одолжение! Но только помните, что он должен быть истинное
происшествие!
– О, будьте уверены, – я расскажу вам происшествие самое истиннейшее,
и притом о лицах мне очень дорогих и близких. Дело касается моего родного
брата, который, как вам, вероятно, известно, хорошо служит и пользуется
вполне им заслуженною доброю репутациею.
Все подтвердили, что это правда, и многие добавили, что брат
рассказчика действительно достойный и прекрасный человек.
– Да, – отвечал тот, – вот я и поведу речь об этом, как вы говорите,
прекрасном человеке.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Назад тому три года брат приехал ко мне на святки из провинции, где он
тогда служил, и точно его какая муха укусила – приступил ко мне и к моей
жене с неотступною просьбою: “Жените меня”.
Мы сначала думали, что он шутит, но он серьезно и не с коротким
пристает: “Жените, сделайте милость! Спасите меня от невыносимой скуки
одиночества! Опостылела холостая жизнь, надоели сплетни и вздоры провинции,
– хочу иметь свой очаг, хочу сидеть вечером с дорогою женою у своей лампы.
Жените!”
– Ну да постой же, – говорим, – все это прекрасно и пусть будет
по-твоему, – Господь тебя благослови, – женись, но ведь надобно же время,
надо иметь в виду хорошую девушку, которая бы пришлась тебе по сердцу и
чтобы ты тоже нашел у нее к себе расположение. На все это надо время.
А он отвечает:
– Что же – времени довольно: две недели святок венчаться нельзя, – вы
меня в это время сосватайте, а на Крещенье вечерком мы обвенчаемся и уедем.
– Э, – говорю, – да ты, любезный мой, должно быть немножко с ума сошел
от скуки. (Слова “психопат” тогда еще не было у нас в употреблении.) Мне, –
говорю, – с тобой дурачиться некогда, я сейчас в суд на службу иду, а ты
вот тут оставайся с моей женою и фантазируй.
Думал, что все это, разумеется, пустяки или, по крайней мере, что это
затея очень далекая от исполнения, а между тем возвращаюсь к обеду домой и
вижу, что у них уже дело созрело.
Жена говорит мне:
– У нас была Машенька Васильева, просила меня съездить с нею выбрать
ей платье, и пока я одевалась, они (то есть брат мой и эта девица) посидели
за чаем, и брат говорит: “Вот прекрасная девушка! Что там еще много
выбирать – жените меня на ней!”
Я отвечаю жене:
– Теперь я вижу, что брат в самом деле одурел.
– Нет, позволь, – отвечает жена, – отчего же это непременно “одурел”?
Зачем же отрицать то, что ты сам всегда уважал?
– Что это такое я уважал?
– Безотчетные симпатии, влечения сердца.
– Ну, – говорю, – матушка, меня на это не подденешь. Все это хорошо
вовремя и кстати, хорошо, когда эти влечения вытекают из чего-нибудь ясно
сознанного, из признания видимых превосходств души и сердца, а это – что
такое… в одну минуту увидел и готов обрешетиться на всю жизнь.
– Да, а ты что же имеешь против Машеньки? – она именно такая и есть,
как ты говоришь, – девушка ясного ума, благородного характера и прекрасного
и верного сердца. Притом и он ей очень понравился.
– Как! – воскликнул я, – так это ты уж и с ее стороны успела
заручиться признанием?
– Признание, – отвечает, – не признание, а разве это не видно? Любовь
ведь – это по нашему женскому ведомству, – мы ее замечаем и видим в самом
зародыше.
– Вы, – говорю, – все очень противные свахи: вам бы только кого-нибудь
женить, а там что из этого выйдет – это до вас не касается. Побойся
последствий твоего легкомыслия.
– А я ничего, – говорит, – не боюсь, потому что я их обоих знаю, и
знаю, что брат твой – прекрасный человек и Маша – премилая девушка, и они
как дали слово заботиться о счастье друг друга, так это и исполнят.
– Как! – закричал я, себя не помня, – они уже и слово друг другу дали?
– Да, – отвечает жена, – это было пока иносказательно, но понятно. Их
вкусы и стремления сходятся, и я вечером поеду с твоим братом к ним, – он,
наверно, понравится старикам, и потом…
– Что же, что потом?
– Потом – пускай как знают; ты только не мешайся.
– Хорошо, – говорю, – хорошо, – очень рад в подобную глупость не
мешаться.
– Глупости никакой не будет.
– Прекрасно.
– А будет все очень хорошо: они будут счастливы!
– Очень рад! Только не мешает, – говорю, – моему братцу и тебе знать и
помнить, что отец Машеньки всем известный богатый сквалыжник.
– Что же из этого? Я этого, к сожалению, и не могу оспаривать, но это
нимало не мешает Машеньке быть прекрасною девушкой, из которой выйдет
прекрасная жена. Ты, верно, забыл то, над чем мы с тобою не раз
останавливались: вспомни, что у Тургенева – все его лучшие женщины, как на
подбор, имели очень непочтенных родителей.
– Я совсем не о том говорю. Машенька действительно превосходная
девушка, а отец ее, выдавая замуж двух старших ее сестер, обоих зятьев
обманул и ничего не дал, – и Маше ничего не даст.
– Почем это знать? Он ее больше всех любит.
– Ну, матушка, держи карман шире: знаем мы, что такое их “особенная”
любовь к девушке, которая на выходе. Всех обманет! Да ему и не обмануть
нельзя – он на том стоит, и состоянию-то своему, говорят, тем начало
положил, что деньги в большой рост под залоги давал. У такого-то человека
вы захотели любви и великодушия доискаться. А я вам то скажу, что первые
его два зятя оба сами пройды, и если он их надул и они теперь все во вражде
с ним, то уж моего братца, который с детства страдал самою утрированною
деликатностию, он и подавно оставит на бобах.
– То есть как это, – говорит, – на бобах?
– Ну, матушка, это ты дурачишься.
– Нет, не дурачусь.
– Да разве ты не знаешь, что такое значит “оставить на бобах”? Ничего
не даст Машеньке, – вот и вся недолгa.
– Ах, вот это-то!
– Ну, конечно.
– Конечно, конечно! Это быть может, но только я, – говорит, – никогда
не думала, что по-твоему – получить путную жену, хотя бы и без приданого, –
это называется “остаться на бобах”.
Знаете милую женскую привычку и логику: сейчас – в чужой огород, а вам
по соседству шпильку в бок…
– Я говорю вовсе не о себе…
– Нет, отчего же?..
– Ну, это странно, ma chere! {Моя дорогая (франц.)}
– Да отчего же странно?
– Оттого странно, что я этого на свой счет не говорил.
– Ну, думал.
– Нет – совсем и не думал.
– Ну, воображал.
– Да нет же, черт возьми, ничего я не воображал!
– Да чего же ты кричишь?!
– Я не кричу.
– И “черти”… “черт”… Что это такое?
– Да потому, что ты меня из терпения выводишь.
– Ну вот то-то и есть! А если бы я была богата и принесла с собою тебе
приданое…
– Э-ге-ге!..
Этого уже я не выдержал и, по выражению покойного поэта Толстого,
“начав – как бог, окончил – как свинья”. Я принял обиженный вид, – потому,
что и в самом деле чувствовал себя несправедливо обиженным, – и, покачав
головою, повернулся и пошел к себе в кабинет. Но, затворяя за собою дверь,
почувствовал неодолимую жажду отмщения – снова отворил дверь и сказал:
– Это свинство!
А она отвечает:
– Mersi, мой милый муж.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Черт знает, что за сцена! И не забудьте – это после четырех лет самой
счастливой и ничем ни на минуту не возмущенной супружеской жизни!..
Досадно, обидно – и непереносно! Что за вздор такой! И из-за чего!.. Все
это набаламутил брат. И что мне такое, что я так кипячусь и волнуюсь! Ведь
он в самом деле взрослый, и не вправе ли он сам обсудить, какая особа ему
нравится и на ком ему жениться?.. Господи – в этом сыну родному нынче не
укажешь, а то, чтобы еще брат брата должен был слушаться… Да и по какому,
наконец, праву?.. И могу ли я, в самом деле, быть таким провидцем, чтобы
утвердительно предсказывать, какое сватовство чем кончится?.. Машенька
действительно превосходная девушка, а моя жена разве не прелестная
женщина?.. Да и меня, слава богу, никто негодяем не называл, а между тем
вот мы с нею, после четырех лет счастливой, ни на минуту ничем не смущенной
жизни, теперь разбранились, как портной с портнихой… И все из-за
пустяков, из-за чужой шутовской прихоти…
Мне стало ужасно совестно перед собою и ужасно ее жалко, потому что я
ее слова уже считал ни во что, а за все винил себя, и в таком грустном и
недовольном настроении уснул у себя в кабинете на диване, закутавшись в
мягкий ватный халат, выстеганный мне собственными руками моей милой жены…
Подкупающая это вещь – носильное удобное платье, сработанное мужу
жениными руками! Так оно хорошо, так мило и так вовремя и не вовремя
напоминает и наши вины и те драгоценные ручки, которые вдруг захочется
расцеловать и просить в чем-то прощения.
– Прости меня, мой ангел, что ты меня, наконец, вывела из терпения. Я
вперед не буду.
И мне, признаться, до того захотелось поскорее идти с этой просьбой,
что я проснулся, встал и вышел из кабинета.
Смотрю – в доме везде темно и тихо.
Спрашиваю горничную:
– Где же барыня?
– А они, – отвечает, – уехали с вашим братцем к Марьи Николаевны отцу.
Я вам сейчас чай приготовлю.
“Какова! – думаю, – значит, она своего упорства не оставляет, – она
таки хочет женить брата на Машеньке… Ну пусть их делают, как знают, и
пусть их Машенькин отец надует, как он надул своих старших зятьев. Да даже
еще и более, потому что те сами жохи, а мой брат – воплощенная честность и
деликатность. Тем лучше, – пусть он их надует – и брата и мою жену. Пусть
она обожжется на первом уроке, как людей сватать!”
Я получил из рук горничной стакан чаю и уселся читать дело, которое
завтра начиналось у нас в суде и представляло для меня немало трудностей.
Занятие это увлекло меня далеко за полночь, а жена моя с братом
возвратились в два часа и оба превеселые.
Жена говорит мне:
– Не хочешь ли холодного ростбифа и стакан воды с вином? а мы у
Васильевых ужинали.
– Нет, – говорю, – покорно благодарю.
– Николай Иванович расщедрился и отлично нас покормил.
– Вот как!
– Да – мы превесело провели время и шампанское пили.
– Счастливцы! – говорю, а сам думаю: “Значит, эта бестия, Николай
Иванович, сразу раскусил, что за теленок мой брат, и дал ему пойла недаром.
Теперь он его будет ласкать, пока там жениховский рученец кончится, а потом
– быть бычку на обрывочку”.
А чувства мои против жены снова озлобились, и я не стал просить у нее
прощенья в своей невинности. И даже если бы я был свободен и имел досуг
вникать во все перипетии затеянной ими любовной игры, то не удивительно
было б, что я снова не вытерпел бы – во что-нибудь вмещался, и мы дошли бы
до какой-нибудь психозы; но, по счастию, мне было некогда. Дело, о котором
я вам говорил, заняло нас на суде так, что мы с ним не чаяли освободиться и
к празднику, а потому я домой являлся только поесть да выспаться, а все дни
и часть ночей проводил пред алтарем Фемиды.
А дома у меня дела не ждали, и когда я под самый сочельник явился под
свой кров, довольный тем, что освободился от судебных занятий меня
встретили тем, что пригласили осмотреть роскошную корзину с дорогими
подарками, подносимыми Машеньке моим братом.
– Это что же такое?
– А это дары жениха невесте, – объяснила мне моя жена.
– Ага! так вот уже как! Поздравляю.
– Как же! Твой брат не хотел делать формального предложения, не
переговорив еще раз с тобою, но он спешит своей свадьбой, а ты, как назло,
сидел все в своем противном суде. Ждать было невозможно, и они помолвлены.
– Да и прекрасно, – говорю, – незачем было меня и ждать.
– Ты, кажется, остришь?
– Нисколько я не острю.
– Или иронизируешь?
– И не иронизирую.
– Да это было бы и напрасно, потому что, несмотря на все твое
карканье, они будут пресчастливы.
– Конечно, – говорю, – уж если ты ручаешься, то будут… Есть такая
пословица: “Кто думает три дни, тот выберет злыдни”. Не выбирать – вернее.
– А что же, – отвечает моя жена, закрывая корзинку с дарами, – ведь
это вы думаете, будто вы нас выбираете, а в существе ведь все это вздор.
– Почему же это вздор? Надеюсь, не девушки выбирают женихов, а женихи
к девушкам сватаются.
– Да, сватаются – это правда, но выбора, как осмотрительного или
рассудительного дела, никогда не бывает.
Я покачал головою и говорю:
– Ты бы подумала о том, что ты такое говоришь. Я вот тебя, например,
выбрал – именно из уважения к тебе и сознавая твои достоинства.
– И врешь.
– Как вру?!
– Врешь – потому что ты выбрал меня совсем не за достоинства.
– А за что же?
– За то, что я тебе понравилась.
– Как, ты даже отрицаешь в себе достоинства?
– Нимало – достоинства во мне есть, а ты все-таки на мне не женился
бы, если бы я тебе не понравилась.
Я чувствовал, что она говорит правду.
– Однако же, – говорю, – я целый год ждал и ходил к вам в дом. Для
чего же я это делал?
– Чтобы смотреть на меня.
– Неправда – я изучал твой характер.
Жена расхохоталась.
– Что за пустой смех!
– Нисколько не пустой. Ты ничего, мой друг, во мне не изучал, и
изучать не мог.
– Это почему?
– Сказать?
– Сделай милость, скажи!
– Потому, что ты был в меня влюблен.
– Пусть так, но это мне не мешало видеть твои душевные свойства.
– Мешало.
– Нет, не мешало.
– Мешало, и всегда всякому будет мешать, а потому это долгое изучение
и бесполезно. Вы думаете, что, влюбившись в женщину, вы на нее смотрите с
рассуждением, а на самом деле вы только глазеете с воображением.
– Ну… однако, – говорю, – ты уж это как-то… очень реально.
А сам думаю: “Ведь это правда!”
А жена говорит:
– Полно думать, – худа не вышло, а теперь переодевайся скорее и поедем
к Машеньке: мы сегодня у них встречаем Рождество, и ты должен принести ей и
брату свое поздравление.
– Очень рад, – говорю. И поехали.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Там было подношение даров и принесение поздравлений, и все мы
порядочно упились веселым нектаром Шампани.
Думать и разговаривать или отговаривать было уже некогда. Оставалось
только поддерживать во всех веру в счастье, ожидающее обрученных, и пить
шампанское. В этом и проходили дни и ночи то у нас, то у родителей невесты.
В этаком настроении долго ли время тянется?
Не успели мы оглянуться, как уже налетел и канун Нового года. Ожидания
радостей усиливаются. Свет целый желает радостей, – и мы от людей не
отстали. Встретили мы Новый год опять у Маменькиных родных с таким, как
деды наши говорили, “мочимордием”, что оправдали дедовское речение: “Руси
есть веселие пити”. Одно было не в порядке. Машенькин отец о приданом
молчал, но зато сделал дочери престранный и, как потом я понял, совершенно
непозволительный и зловещий подарок. Он сам надел на нее при всех за ужином
богатое жемчужное ожерелье… Мы, мужчины, взглянув на эту вещь, даже
подумали очень хорошо.
“Ого-го, мол, сколько это должно стоить? Вероятно, такая штучка
припасена с оных давних, благих дней, когда богатые люди из знати еще в
ломбарды вещей не посылали, а при большой нужде в деньгах охотнее вверяли
свои ценности тайным ростовщикам вроде Машенькиного отца”.
Жемчуг крупный, окатистый и чрезвычайно живой. Притом ожерелье сделано
в старом вкусе, что называлось рефидью, ряснами, – назади начато небольшим,
но самым скатным кафимским зерном, а потом все крупней и крупнее бурмицкое,
и, наконец, что далее книзу, то пошли как бобы, и в самой середине три
черные перла поражающей величины и самого лучшего блеска. Прекрасный,
ценный дар совсем затмевал сконфуженные перед ним дары моего брата. Словом
сказать – мы, грубые мужчины, все находили отцовский подарок Машеньке
прекрасным, и нам понравилось также и слово, произнесенное стариком при
подаче ожерелья. Отец Машеньки, подав ей эту драгоценность, сказал: “Вот
тебе, доченька, штучка с наговором: ее никогда ни тля не истлит, ни вор не
украдет, а если и украдет, то не обрадуется. Это – вечное”.
Но у женщин ведь на все свои точки зрения, и Машенька, получив
ожерелье, заплакала, а жена моя не выдержала и, улучив удобную минуту, даже
сделала Николаю Ивановичу у окна выговор, который он по праву родства
выслушал. Выговор ему за подарок жемчуга следовал потому, что жемчуг
знаменует и предвещает слезы. А потому жемчуг никогда для новогодних
подарков не употребляется.
Николай Иванович, впрочем, ловко отшутился.
– Это, – говорит, – во-первых, пустые предрассудки, и если кто-нибудь
может подарить мне жемчужину, которую княгиня Юсупова купила у Горгубуса,
то я ее сейчас возьму. Я, сударыня, тоже в свое время эти тонкости
проходил, и знаю, чего нельзя дарить. Девушке нельзя дарить бирюзы, потому
что бирюза, по понятиям персов, есть кости людей, умерших от любви, а
замужним дамам нельзя дарить аметиста avec fleches d‘Amour {со стрелами
Амура (франц.)}, но тем не мене я пробовал дарить такие аметисты, и дамы
брали…
Моя жена улыбнулась. А он говорит:
– Я и вам попробую подарить. А что касается жемчуга то надо знать, что
жемчуг жемчугу рознь. Не всякий жемчуг добывается со слезами. Есть жемчуг
персидский, есть из Красного моря, а есть перлы из тихих вод – d‘eau douce
{из пресных вод (франц.)}, тот без слезы берут. Сентиментальная Мария
Стюарт только такой и носила perle d‘eau douce, из шотландских рек, но он
ей не принес счастья. Я знаю, что надо дарить, – то я и дарю моей дочери, а
вы ее пугаете. За это я вам не подарю ничего avec fleches d‘Amour, а подарю
вам хладнокровный “лунный камень”. Но ты, мое дитя, не плачь и выбрось из
головы, что мой жемчуг приносит слезы. Это не такой. Я тебе на другой день
твоей свадьбы открою тайну этого жемчуга, и ты увидишь, что тебе никаких
предрассудков бояться нечего…
Так это и успокоилось, и брата с Машенькой после крещенья перевенчали,
а на следующий день мы с женою поехали навестить молодых.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Мы застали их вставшими и в необыкновенно веселом расположении духа.
Брат сам открыл нам двери помещения, взятого им для себя, ко дню свадьбы, в
гостинице, встретил нас весь сияя и покатываясь со смеху.
Мне это напомнило один старый роман, где новобрачный сошел с ума от
счастья, и я это брату заметил, а он отвечает:
– А что ты думаешь, ведь со мною в самом деле произошел такой случай,
что возможно своему уму не верить. Семейная жизнь моя, начавшаяся
сегодняшним днем, принесла мне не только ожиданные радости от моей милой
жены, но также неожиданное благополучие от тестя.
– Что же такое еще с тобою случилось?
– А вот входите, я вам расскажу.
Жена мне шепчет:
– Верно, старый негодяй их надул.
Я отвечаю:
– Это не мое дело.
Входим, а брат подает нам открытое письмо, полученное на их имя рано
по городской почте, и в письме читаем следующее:
“Предрассудок насчет жемчуга ничем вам угрожать не может: этот жемчуг
фальшивый”.
Жена моя так и села.
– Вот, – говорит, – негодяй!
Но брат ей показал головою в ту сторону, где Машенька делала в спальне
свой туалет, и говорит:
– Ты неправа: старик поступил очень честно. Я получил это письмо,
прочел его и рассмеялся… Что же мне тут печального? я ведь приданого не
искал и не просил, я искал одну жену, стало быть мне никакого огорчения в
том нет, что жемчуг в ожерелье не настоящий, а фальшивый. Пусть это
ожерелье стоит не тридцать тысяч, а просто триста рублей, – не все ли равно
для меня, лишь бы жена моя была счастлива… Одно только меня озабочивало,
как это сообщить Маше? Над этим я задумался и сел, оборотясь лицом к окну,
а того не заметил, что дверь забыл запереть. Через несколько минут
оборачиваюсь и вдруг вижу, что у меня за спиною стоит тесть и держит что-то
в руке в платочке.
“Здравствуй, – говорит, – зятюшка!”
Я вскочил, обнял его и говорю:
“Вот это мило! мы должны были к вам через час ехать, а вы сами… Это
против всех обычаев… мило и дорого”.
“Ну что, – отвечает, – за счеты! Мы свои. Я был у обедни, – помолился
за вас и вот просвиру вам привез”.
Я его опять обнял и поцеловал.
“А ты письмо мое получил?” – спрашивает.
“Как же, – говорю, – получил”.
И я сам рассмеялся.
Он смотрит.
“Чего же, – говорит, – ты смеешься?”
“А что же мне делать? Это очень забавно”.
“Забавно?”
“Да как же”.
“А ты подай-ка мне жемчуг”.
Ожерелье лежало тут же на столе в футляре, – я его и подал.
“Есть у тебя увеличительное стекло?”
Я говорю: “Нет”.
“Если так, то у меня есть. Я по старой привычке всегда его при себе
имею. Изволь смотреть на замок под собачку”.
“Для чего мне смотреть?”
“Нет, ты посмотри. Ты, может быть, думаешь, что я тебя обманул”.
“Вовсе не думаю”.
“Нет – смотри, смотри!
Я взял стекло и вижу – на замке, на самом скрытном месте
микроскопическая надпись французскими буквами: “Бургильон”.
“Убедился, – говорит, – что это действительно жемчуг фальшивый?”
“Вижу”.
“И что же ты мне теперь скажешь?”
“То же самое, что и прежде. То есть: это до меня не касается, и вас
только буду об одном просить…”
“Проси, проси!”
“Позвольте не говорить об этом Маше”.
“Это для чего?”
“Так…”
“Нет, в каких именно целях? Ты не хочешь ее огорчить?”
“Да – это между прочим”.
“А еще что?”
“А еще то, что я не хочу, чтобы в ее сердце хоть что-нибудь
шевельнулось против отца”.
“Против отца?”
“Да”.
“Ну, для отца она теперь уже отрезанный ломоть, который к караваю не
пристанет, а ей главное – муж…”
“Никогда, – говорю, – сердце не заезжий двор: в нем тесно не бывает. К
отцу одна любовь, а к мужу – другая, и кроме того… муж, который желает
быть счастлив, обязан заботиться, чтобы он мог уважать свою жену, а для
этого он должен беречь ее любовь и почтение к родителям”.
“Ага! Вот ты какой практик!”
И стал молча пальцами по табуретке барабанить, а потом встал и
говорит:
“Я, любезный зять, наживал состояние своими трудами, но очень разными
средствами. С высокой точки зрения они, может быть, не все очень похвальны,
но такое мое время было, да я и не умел наживать иначе. В людей я не очень
верю, и про любовь только в романах слыхал, как читают, а на деле я все
видел, что все денег хотят. Двум зятьям я денег не дал, и вышло верно: они
на меня злы и жен своих ко мне не пускают. Не знаю, кто из нас благороднее
– они или я? Я денег им не даю, а они живые сердца портят. А я им денег не
дам, а вот тебе возьму да и дам! Да! И вот, даже сейчас дам!”
И вот извольте смотреть!
Брат показал нам три билета по пятидесяти тысяч рублей.
– Неужели, – говорю, – все это твоей жене?
– Нет, – отвечает, – он Маше дал пятьдесят тысяч, а я ему говорю:
“Знаете, Николай Иванович, – это будет щекотливо… Маше будет
неловко, что она получит от вас приданое, а сестры ее – нет… Это
непременно вызовет у сестер к ней зависть и неприязнь… Нет, бог с ними, –
оставьте у себя эти деньги и… когда-нибудь, когда благоприятный случай
примирит вас с другими дочерьми, тогда вы дадите всем поровну. И вот тогда
это принесет всем нам радость… А одним нам… не надо!”
Он опять встал, опять прошелся по комнате и, остановясь против двери
спальни, крикнул:
“Марья!”
Маша уже была в пеньюаре и вышла.
“Поздравляю, – говорит, – тебя”.
Она поцеловала его руку.
“А счастлива быть хочешь?”
“Конечно, хочу, папа, и… надеюсь”.
“Хорошо… Ты себе, брат, хорошего мужа выбрала!”
“Я, папа, не выбирала. Мне его бог дал”.
“Хорошо, хорошо. Бог дал, а я придам: я тебе хочу прибавить счастья. –
Вот три билета, все равные. Один тебе, а два твоим сестрам. Раздай им сама
– скажи, что ты даришь…”
“Папа!”
Маша бросилась ему сначала на шею, а потом вдруг опустилась на землю и
обняла, радостно плача, его колена. Смотрю – и он заплакал.
“Встань, встань! – говорит. – Ты нынче, по народному слову, “княгиня”
– тебе неприлично в землю мне кланяться”.
“Но я так счастлива… за сестер!..”
“То-то и есть… И я счастлив!.. Теперь можешь видеть, что нечего тебе
было бояться жемчужного ожерелья. Я пришел тебе тайну открыть: подаренный
мною тебе жемчуг – фальшивый, меня им давно сердечный приятель надул, да
ведь какой, – не простой, а слитый из Рюриковичей и Гедиминовичей. А вот у
тебя муж простой души, да истинной: такого надуть невозможно – душа не
стерпит!”
– Вот вам весь мой рассказ, – заключил собеседник, – и я, право,
думаю, что, несмотря на его современное происхождение и на его
невымышленность, он отвечает и программе и форме традиционного святочного
рассказа.
ПРИМЕЧАНИЯ
Печатается по тексту: Н. С. Лесков. Собрание сочинений, том седьмой,
СПб., 1889.
Впервые напечатано в журнале “Новь”, 1885, Љ 5 (январь), с
подзаголовком “Святочный рассказ (Посвящается беспримерному мастеру
рассказывать, Ивану Федоровичу Горбунову)”. Перепечатано без изменений в
тексте в книге “Святочные рассказы” и с незначительными изменениями в
Собрании сочинений.
Источником вошедших в рассказ сведений о жемчуге послужила Лескову
книга М. И. Пыляева “Драгоценные камни” (1877).
Стр. 432. “На долгих” – не на сменных, а на одних и тех же лошадях.
“На сдаточных” – на сменных, но не почтовых лошадях.
Стр. 433. …где отразился бы и век и современный человек. – Имеются в
виду строки “Евгения Онегина”:
…два-три романа,
В которых отразился век
И современный человек
Изображен довольно верно.
(гл. 7, строфа XXII)
Стр. 437. …”начав – как бог, окончил – как свинья” – не совсем
точная цитата из сатирического стихотворения А. К. Толстого “Сон Попова”,
строфа 35.
Стр. 439. Рученец – срок.
…пред алтарем Фемиды – в суде (Фемида – в греческой мифологии богиня
правосудия).
Стр. 441. …веселым нектаром Шампани – то есть шампанским.
Стр. 442. “Руси есть веселие пити” – слова, приписываемые летописью
великому князю Владимиру Киевскому.
…ряснами – в виде решетки.
Скатное кафимское зерно – круглый мелкий жемчуг.
Бурмицкое зерно – крупный жемчуг.
…жемчужину, которую княгиня Юсупова купила у Горгубуса… – Княгиня
Т. В. Юсупова (1769 – 1841) владела замечательной коллекцией драгоценных
камней. Говорили, что она купила за двести тысяч рублей знаменитую
жемчужину, которою некогда владел испанский король Филипп II. Другая
знаменитая жемчужина, весом в 126 карат, была куплена испанским королем
Филиппом IV у купца Горгибуса, вывезшего ее из Индии.
Стр. 443. Мария Стюарт (1542 – 1587) – шотландская королева в годы
1560 – 1567. Была казнена по приказанию английской королевы Елизаветы.
“Лунный камень” – полупрозрачный, с зеленоватым отливом камень, из
породы полевых шпатов.
Стр. 445. “Бургильон”. – Парижская фирма Бургиньон прославилась
выделкой искусственного жемчуга. В первом издании книги М. И. Пыляева
“Драгоценные камни” (1877) фамилия указана с ошибкой (Бургильон); в
последующих изданиях ошибка исправлена.
Стр. 447. …слитый из Рюриковичей и Гедиминовичей – то есть из
древнейших русских и литовских великокняжеских родов.
Читатель, вспоминая содержание его святочных рассказов, обязательно вспоминает какие-нибудь образы вещей: жемчужное ожерелье, «неразменный» рубль, шкатулка с деньгами, заштопанный фрак, упавшая палка и др. Образ вещи является важной составляющей образной системы в рассказах «Жемчужное ожерелье» и «Неразменный рубль». На образы вещей обращают внимание читателей названия рассказов, изначально формируя у них определенное, зависящее от фоновых знаний содержание образов, а в процессе повествования содержание этих образов приобретает дополнительные смыслы.
На наш взгляд, вопрос о создании образов-символов в святочных рассказах Лескова требует специального рассмотрения. Важно выявить особенности символизации образов вещей в рассказах.
Названия обоих рассказов говорят сами за себя: читатель сразу понимает, о какой вещи будет идти речь.
Жемчужное ожерелье перевернуло жизнь человека – главного героя, который приезжает к брату на святки с намерением жениться. Рассказчик, будучи против брака Маши (невесты) с братом, был уверен, что отец невесты оставит ее без приданого. Кульминацией рассказа становится подарок, сделанный Николаем Ивановичем дочери на Новый год, – жемчужное ожерелье, причем подарок преподносится прилюдно, неожиданно и немного пафосно. «Он сам надел на нее при всех за ужином богатое жемчужное ожерелье… » [7, с. 12]. Отец хотел выделить подарок, продемонстрировать свою состоятельность перед гостями, вызвать у кого-то чувство зависти, у кого-то – уважения. И ему это удалось. Гости на появление ожерелья отреагировали по-разному. Мужчины сразу же начали оценивать стоимость украшения: «Ого-го, мол, сколько это должно стоить? Вероятно, такая штучка припасена с оных давних, благих дней, когда богатые люди из знати еще в ломбарды вещей не посылали, а при большой нужде в деньгах охотнее вверяли свои ценности тайным ростовщикам вроде Машенькиного отца… мы, грубые мужчины, все находили отцовский подарок Машеньке прекрасным.» [7, с. 12]. Сам Николай Иванович, казалось, относился к ожерелью трепетно. Об этом свидетельствуют его слова, обращенные к дочери: «Вот тебе, доченька, штучка с наговором: ее никогда ни тля не истлит, ни вор не украдет, а если и украдет, то не обрадуется. Это – вечное» [7, с. 12]. Этими словами он подчеркнул огромную ценность ожерелья. Женщины же отнеслись к подарку крайне негативно. Машенька заплакала, а жена Николая Ивановича сделала ему выговор, так как издревле считалось, что жемчуг знаменует и предвещает слезы.
Уже первое «представление» вещи – жемчужного ожерелья – обогащает образ разными смыслами. Определение «богатое» указывает, с одной стороны, на большую материальную ценность ожерелья (что подтверждается дублированием эпитета в словосочетании «богатые люди»), с другой – на его художественное великолепие (что подчеркивается эпитетом «прекрасный»). Характеристика ожерелья как «штучки с наговором» акцентирует в содержании образа мотивы вечности (вневременности), тайны, заговора. Таким образом, мотив мистики, связанный с жемчужным ожерельем, все-таки появляется в тексте. Он дублируется в описании чувств Машеньки и ее матери, вызванных традиционным символическим содержанием образа жемчуга.
Обогащение образа жемчужного ожерелья разными смыслами свидетельствует о желании автора рассказа создать образ вещи как образ-символ.
Ожерелье символизирует испытание как для жениха, так и для отца Машеньки. Николай Иванович искушает жениха, желая проверить истинность его любви к своей дочери, и предлагает ему ожерелье из фальшивого жемчуга, выдавая его за настоящий. Но жених, как известно, отказывается принять этот дар, выдерживая испытание соблазном и доказывая, что является добродетельным человеком. Образ вещи-жемчуга символизирует испытание, выбор, преодоление соблазна, торжество истинного чувства и добродетели.
Интересно отметить, что образ жемчужного ожерелья приобретает значение семиотического знака, «не имеющего означаемого объекта в реальности», т.е. своего рода симулякра. Подарок (ожерелье) – вещь-фальшивка, «симуляция реальности». Кроме того, это вещь-«провокация», намеренно используемая героем рассказа в ситуации испытания.
В названии рассказа «Неразменный рубль», в отличие от «Жемчужного ожерелья», уже заложена возможность символического толкования образа рубля: рубль неразменный – это талисман удачи, прибыли, привлечения денег; с ним связаны магические действия (заговоры), проводимые с целью получения прибыли и пр., а также – указание на элементы чудесного (магического), связанные с данным талисманом.
В рассказе две сюжетные линии: общая для всего рассказа сюжетная линия и сюжет сна. Сон мальчика имеет мистический сюжет, который обусловлен символикой образа неразменного рубля и занимает по объему больше места в рассказе, чем описание реальности. Во сне мальчика неразменный рубль – «новенькая, чистая серебряная монета», которую бабушка подарила своему шестилетнему внуку в рождественское утро. У этого рубля есть хорошая особенность: он возвращается. Но есть у него и одно «невыгодное» свойство: «неразменный рубль не переведется в кармане до тех пор, пока ты будешь покупать на него вещи, тебе или другим людям нужные и полезные, но раз что ты изведешь хоть один грош на полную бесполезность – твой рубль в то же мгновение исчезнет» [7, с. 19]. Основное действие, в котором мальчику предстоит столкнуться с искушением и выдержать серьезные испытания, происходит во сне.
Рассказ начинается с поверья, в котором говорится о неразменном рубле и о способах его применения. А легенда, рассказанная бабушкой в начале второй главы, как бы подготавливает сон героя.
Проснувшись, ребенок получает в подарок от бабушки тот самый рубль. Ожидание этого подарка было томительно для ребенка, поэтому он старался быстрее уснуть, чтобы наутро проснуться и получить рубль. Утром мальчик принял решение: «все мои маленькие деньги извести в этот день не для себя» [7, с. 25]. Оговоримся, что подарок он получил и в реальной жизни, и во сне, но приключение с ним происходит только в сновидении. Все действие во сне начинается с того, что мальчик купил подарки бедным детишкам и крепостным бескорыстно и из добрых побуждений. Свидетельством тому являлся постоянно остававшийся нетронутым в кармане неразменный рубль.
Таким образом, через материальную вещь Лескову удалось показать духовный мир ребенка. Также во сне герою было дано испытание славой. Он увидел человека в длинном полосатом жилете с нашитыми на него стекловидными пуговицами, от которых исходило блистание. Этот человек привлек всеобщее внимание, все шли к нему «как будто на самое замечательное про-
изведение природы» [7, с. 23]. Герою стало обидно, что людей, для которых он только-только был самым умным, богатым и добрым, так легко прельстило простое бесхитростное зрелище. Блеск жилета привлек людей, и они перешли на сторону другого человека. «Послушайте, не хотите ли вы продать мне ваш жилет?» [7, с. 23] – эти слова в отчаянии произнес наш герой, обращаясь к незнакомцу. Неразменный рубль больше не возвратился. Таким образом, мальчик не прошел испытание во сне, но этот сон стал ему уроком на всю жизнь. Он совершил ужасную ошибку, используя рубль в корыстных целях.
В реальной жизни героя серебряный рубль – это обычная монета, рождественский подарок, обыкновенно вручаемый бабушкой в праздник. Во сне же героя образ рубля символичен. Толкование этого образа-символа дается в рассказе: «Неразменный рубль – … это талант, который Провидение дает человеку при его рождении. Неразменный рубль – это есть сила, которая может служить истине и добродетели, на пользу людям, в чем для человека с добрым сердцем и ясным умом заключается самое высшее удовольствие» [7, с. 24]. Типичный для святочного рассказа фрагмент – морализатор-ская сентенция – органично связан как с изображением реальных событий, так и с изображением сна мальчика. Таким образом, неразменный рубль – это сам человек, его душа, которую нужно сохранить в чистоте, гармонии и целостности.
Н. С. Лесков
Жемчужное ожерелье
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В одном образованном семействе сидели за чаем друзья и говорили о литературе – о вымысле, о фабуле. Сожалели, отчего все это у нас беднеет и бледнеет. Я припомнил и рассказал одно характерное замечание покойного Писемского, который говорил, будто усматриваемое литературное оскудение прежде всего связано с размножением железных дорог, которые очень полезны торговле, но для художественной литературы вредны.
“Теперь человек проезжает много, но скоро и безобидно, – говорил Писемский и оттого у него никаких сильных впечатлений не набирается, и наблюдать ему нечего и некогда, – все скользит. Оттого и бедно. А бывало, как едешь из Москвы в Кострому “на долгих”, в общем тарантасе или “на сдаточных”, – да и ямщик-то тебе попадет подлец, да и соседи нахалы, да и постоялый дворник шельма, а “куфарка” у него неопрятище, – так ведь сколько разнообразия насмотришься. А еще как сердце не вытерпит, – изловишь какую-нибудь гадость во щах да эту “куфарку” обругаешь, а она тебя на ответ – вдесятеро иссрамит, так от впечатлений-то просто и не отделаешься. И стоят они в тебе густо, точно суточная каша преет, – ну, разумеется, густо и в сочинении выходило; а нынче все это по железнодорожному – бери тарелку, не спрашивай; ешь – пожевать некогда; динь-динь-динь и готово: опять едешь, и только всех у тебя впечатлений, что лакей сдачей тебя обсчитал, а обругаться с ним в свое удовольствие уже и некогда”.
Один гость на это заметил, что Писемский оригинален, но неправ, и привел в пример Диккенса, который писал в стране, где очень быстро ездят, однако же видел и наблюдал много, и фабулы его рассказов не страдают скудостию содержания.
– Исключение составляют разве только одни его святочные рассказы. И они, конечно, прекрасны, но в них есть однообразие; однако в этом винить автора нельзя, потому что это такой род литературы, в котором писатель чувствует себя невольником слишком тесной и правильно ограниченной формы. От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера – от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец – чтобы он оканчивался непременно весело. В жизни таких событий бывает немного, и потому автор неволит себя выдумывать и сочинять фабулу, подходящую к программе. А через это в святочных рассказах и замечается большая деланность и однообразие.
– Ну, я не совсем с вами согласен, – отвечал третий гость, почтенный человек, который часто умел сказать слово кстати. Потому нам всем и захотелось его слушать.
– Я думаю, – продолжал он, – что и святочный рассказ, находясь во всех его рамках, все-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое время и нравы.
– Но чем же вы можете доказать ваше мнение? Чтобы оно было убедительно, надо, чтобы вы нам показали такое событие из современной жизни русского общества, где отразился бы и век и современный человек, и между тем все бы это отвечало форме и программе святочного рассказа, то есть было бы и слегка фантастично, и искореняло бы какой-нибудь предрассудок, и имело бы не грустное, а веселое окончание.
– А что же? – я могу вам представить такой рассказ, если хотите.
– Сделайте одолжение! Но только помните, что он должен быть истинное происшествие!
– О, будьте уверены, – я расскажу вам происшествие самое истиннейшее, и притом о лицах мне очень дорогих и близких. Дело касается моего родного брата, который, как вам, вероятно, известно, хорошо служит и пользуется вполне им заслуженною доброю репутациею.
Все подтвердили, что это правда, и многие добавили, что брат рассказчика действительно достойный и прекрасный человек.
– Да, – отвечал тот, – вот я и поведу речь об этом, как вы говорите, прекрасном человеке.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Назад тому три года брат приехал ко мне на святки из провинции, где он тогда служил, и точно его какая муха укусила – приступил ко мне и к моей жене с неотступною просьбою: “Жените меня”.
Мы сначала думали, что он шутит, но он серьезно и не с коротким пристает: “Жените, сделайте милость! Спасите меня от невыносимой скуки одиночества! Опостылела холостая жизнь, надоели сплетни и вздоры провинции, – хочу иметь свой очаг, хочу сидеть вечером с дорогою женою у своей лампы. Жените!”
– Ну да постой же, – говорим, – все это прекрасно и пусть будет по-твоему, – Господь тебя благослови, – женись, но ведь надобно же время, надо иметь в виду хорошую девушку, которая бы пришлась тебе по сердцу и чтобы ты тоже нашел у нее к себе расположение. На все это надо время.
А он отвечает:
– Что же – времени довольно: две недели святок венчаться нельзя, – вы меня в это время сосватайте, а на Крещенье вечерком мы обвенчаемся и уедем.
– Э, – говорю, – да ты, любезный мой, должно быть немножко с ума сошел от скуки. (Слова “психопат” тогда еще не было у нас в употреблении.) Мне, говорю, – с тобой дурачиться некогда, я сейчас в суд на службу иду, а ты вот тут оставайся с моей женою и фантазируй.
Думал, что все это, разумеется, пустяки или, по крайней мере, что это затея очень далекая от исполнения, а между тем возвращаюсь к обеду домой и вижу, что у них уже дело созрело.
Жена говорит мне:
– У нас была Машенька Васильева, просила меня съездить с нею выбрать ей платье, и пока я одевалась, они (то есть брат мой и эта девица) посидели за чаем, и брат говорит: “Вот прекрасная девушка! Что там еще много выбирать жените меня на ней!”
Я отвечаю жене:
– Теперь я вижу, что брат в самом деле одурел.
– Нет, позволь, – отвечает жена, – отчего же это непременно “одурел”? Зачем же отрицать то, что ты сам всегда уважал?
– Что это такое я уважал?
– Безотчетные симпатии, влечения сердца.
– Ну, – говорю, – матушка, меня на это не подденешь. Все это хорошо вовремя и кстати, хорошо, когда эти влечения вытекают из чего-нибудь ясно сознанного, из признания видимых превосходств души и сердца, а это – что такое… в одну минуту увидел и готов обрешетиться на всю жизнь.
– Да, а ты что же имеешь против Машеньки? – она именно такая и есть, как ты говоришь, – девушка ясного ума, благородного характера и прекрасного и верного сердца. Притом и он ей очень понравился.
(Отрывок)
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В одном образованном семействе сидели за чаем друзья и говорили о литературе – о вымысле, о фабуле. Сожалели, отчего все это у нас беднеет и бледнеет. Я припомнил и рассказал одно характерное замечание покойного Писемского, который говорил, будто усматриваемое литературное оскудение прежде всего связано с размножением железных дорог, которые очень полезны торговле, но для художественной литературы вредны.
«Теперь человек проезжает много, но скоро и безобидно, – говорил Писемский и оттого у него никаких сильных впечатлений не набирается, и наблюдать ему нечего и некогда, – все скользит. Оттого и бедно. А бывало, как едешь из Москвы в Кострому «на долгих», в общем тарантасе или «на сдаточных», – да и ямщик-то тебе попадет подлец, да и соседи нахалы, да и постоялый дворник шельма, а «куфарка» у него неопрятище, – так ведь сколько разнообразия насмотришься. А еще как сердце не вытерпит, – изловишь какую-нибудь гадость во щах да эту «куфарку» обругаешь, а она тебя на ответ – вдесятеро иссрамит, так от впечатлений-то просто и не отделаешься. И стоят они в тебе густо, точно суточная каша преет, – ну, разумеется, густо и в сочинении выходило; а нынче все это по железнодорожному – бери тарелку, не спрашивай; ешь – пожевать некогда; динь-динь-динь и готово: опять едешь, и только всех у тебя впечатлений, что лакей сдачей тебя обсчитал, а обругаться с ним в свое удовольствие уже и некогда».
Один гость на это заметил, что Писемский оригинален, но неправ, и привел в пример Диккенса, который писал в стране, где очень быстро ездят, однако же видел и наблюдал много, и фабулы его рассказов не страдают скудостию содержания.
– Исключение составляют разве только одни его святочные рассказы. И они, конечно, прекрасны, но в них есть однообразие; однако в этом винить автора нельзя, потому что это такой род литературы, в котором писатель чувствует себя невольником слишком тесной и правильно ограниченной формы. От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера – от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец – чтобы он оканчивался непременно весело. В жизни таких событий бывает немного, и потому автор неволит себя выдумывать и сочинять фабулу, подходящую к программе. А через это в святочных рассказах и замечается большая деланность и однообразие.
– Ну, я не совсем с вами согласен, – отвечал третий гость, почтенный человек, который часто умел сказать слово кстати. Потому нам всем и захотелось его слушать.
– Я думаю, – продолжал он, – что и святочный рассказ, находясь во всех его рамках, все-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое время и нравы.
– Но чем же вы можете доказать ваше мнение? Чтобы оно было убедительно, надо, чтобы вы нам показали такое событие из современной жизни русского общества, где отразился бы и век и современный человек, и между тем все бы это отвечало форме и программе святочного рассказа, то есть было бы и слегка фантастично, и искореняло бы какой-нибудь предрассудок, и имело бы не грустное, а веселое окончание.
– А что же? – я могу вам представить такой рассказ, если хотите.
– Сделайте одолжение! Но только помните, что он должен быть истинное происшествие!
– О, будьте уверены, – я расскажу вам происшествие самое истиннейшее, и притом о лицах мне очень дорогих и близких. Дело касается моего родного брата, который, как вам, вероятно, известно, хорошо служит и пользуется вполне им заслуженною доброю репутациею.
Все подтвердили, что это правда, и многие добавили, что брат рассказчика действительно достойный и прекрасный человек.
– Да, – отвечал тот, – вот я и поведу речь об этом, как вы говорите, прекрасном человеке.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Назад тому три года брат приехал ко мне на святки из провинции, где он тогда служил, и точно его какая муха укусила – приступил ко мне и к моей жене с неотступною просьбою: «Жените меня».
Мы сначала думали, что он шутит, но он серьезно и не с коротким пристает: «Жените, сделайте милость! Спасите меня от невыносимой скуки одиночества! Опостылела холостая жизнь, надоели сплетни и вздоры провинции, – хочу иметь свой очаг, хочу сидеть вечером с дорогою женою у своей лампы. Жените!»
– Ну да постой же, – говорим, – все это прекрасно и пусть будет по-твоему, – Господь тебя благослови, – женись, но ведь надобно же время, надо иметь в виду хорошую девушку, которая бы пришлась тебе по сердцу и чтобы ты тоже нашел у нее к себе расположение. На все это надо время.
А он отвечает:
– Что же – времени довольно: две недели святок венчаться нельзя, – вы меня в это время сосватайте, а на Крещенье вечерком мы обвенчаемся и уедем.
– Э, – говорю, – да ты, любезный мой, должно быть немножко с ума сошел от скуки. (Слова «психопат» тогда еще не было у нас в употреблении.) Мне, – говорю, – с тобой дурачиться некогда, я сейчас в суд на службу иду, а ты вот тут оставайся с моей женою и фантазируй.
Думал, что все это, разумеется, пустяки или, по крайней мере, что это затея очень далекая от исполнения, а между тем возвращаюсь к обеду домой и вижу, что у них уже дело созрело.
Жена говорит мне:
– У нас была Машенька Васильева, просила меня съездить с нею выбрать ей платье, и пока я одевалась, они (то есть брат мой и эта девица) посидели за чаем, и брат говорит: «Вот прекрасная девушка! Что там еще много выбирать – жените меня на ней!»
Я отвечаю жене:
– Теперь я вижу, что брат в самом деле одурел.
– Нет, позволь, – отвечает жена, – отчего же это непременно «одурел»? Зачем же отрицать то, что ты сам всегда уважал?
– Что это такое я уважал?
– Безотчетные симпатии, влечения сердца.
– Ну, – говорю, – матушка, меня на это не подденешь. Все это хорошо вовремя и кстати, хорошо, когда эти влечения вытекают из чего-нибудь ясно сознанного, из признания видимых превосходств души и сердца, а это – что такое… в одну минуту увидел и готов обрешетиться на всю жизнь.
– Да, а ты что же имеешь против Машеньки? – она именно такая и есть, как ты говоришь, – девушка ясного ума, благородного характера и прекрасного и верного сердца. Притом и он ей очень понравился.
– Как! – воскликнул я, – так это ты уж и с ее стороны успела заручиться признанием?
– Признание, – отвечает, – не признание, а разве это не видно? Любовь ведь – это по нашему женскому ведомству, – мы ее замечаем и видим в самом зародыше.
– Вы, – говорю, – все очень противные свахи: вам бы только кого-нибудь женить, а там что из этого выйдет – это до вас не касается. Побойся последствий твоего легкомыслия.
– А я ничего, – говорит, – не боюсь, потому что я их обоих знаю, и знаю, что брат твой – прекрасный человек и Маша – премилая девушка, и они как дали слово заботиться о счастье друг друга, так это и исполнят.
– Как! – закричал я, себя не помня, – они уже и слово друг другу дали?
– Да, – отвечает жена, – это было пока иносказательно, но понятно. Их вкусы и стремления сходятся, и я вечером поеду с твоим братом к ним, – он, наверно, понравится старикам, и потом…
– Что же, что потом?
– Потом – пускай как знают; ты только не мешайся.
– Хорошо, – говорю, – хорошо, – очень рад в подобную глупость не мешаться.
– Глупости никакой не будет.
– Прекрасно.
– А будет все очень хорошо: они будут счастливы!
– Очень рад! Только не мешает, – говорю, – моему братцу и тебе знать и помнить, что отец Машеньки всем известный богатый сквалыжник.
– Что же из этого? Я этого, к сожалению, и не могу оспаривать, но это нимало не мешает Машеньке быть прекрасною девушкой, из которой выйдет прекрасная жена. Ты, верно, забыл то, над чем мы с тобою не раз останавливались: вспомни, что у Тургенева – все его лучшие женщины, как на подбор, имели очень непочтенных родителей.
– Я совсем не о том говорю. Машенька действительно превосходная девушка, а отец ее, выдавая замуж двух старших ее сестер, обоих зятьев обманул и ничего не дал, – и Маше ничего не даст.
– Почем это знать? Он ее больше всех любит.
– Ну, матушка, держи карман шире: знаем мы, что такое их «особенная» любовь к девушке, которая на выходе. Всех обманет! Да ему и не обмануть нельзя – он на том стоит, и состоянию-то своему, говорят, тем начало положил, что деньги в большой рост под залоги давал. У такого-то человека вы захотели любви и великодушия доискаться. А я вам то скажу, что первые его два зятя оба сами пройды, и если он их надул и они теперь все во вражде с ним, то уж моего братца, который с детства страдал самою утрированною деликатностию, он и подавно оставит на бобах.
– То есть как это, – говорит, – на бобах?
– Ну, матушка, это ты дурачишься.
– Нет, не дурачусь.
– Да разве ты не знаешь, что такое значит «оставить на бобах»? Ничего не даст Машеньке, – вот и вся недолгa.
– Ах, вот это-то!
– Ну, конечно.
– Конечно, конечно! Это быть может, но только я, – говорит, – никогда не думала, что по-твоему – получить путную жену, хотя бы и без приданого, – это называется «остаться на бобах».
Знаете милую женскую привычку и логику: сейчас – в чужой огород, а вам по соседству шпильку в бок…
– Я говорю вовсе не о себе…
– Нет, отчего же?..
– Ну, это странно, ma chere! (Моя дорогая (франц.))
– Да отчего же странно?
– Оттого странно, что я этого на свой счет не говорил.
– Ну, думал.
– Нет – совсем и не думал.
– Ну, воображал.
– Да нет же, черт возьми, ничего я не воображал!
– Да чего же ты кричишь?!
– Я не кричу.
– И «черти»… «черт»… Что это такое?
– Да потому, что ты меня из терпения выводишь.
– Ну вот то-то и есть! А если бы я была богата и принесла с собою тебе приданое…
– Э-ге-ге!..
Этого уже я не выдержал и, по выражению покойного поэта Толстого, «начав – как бог, окончил – как свинья». Я принял обиженный вид, – потому, что и в самом деле чувствовал себя несправедливо обиженным, – и, покачав головою, повернулся и пошел к себе в кабинет. Но, затворяя за собою дверь, почувствовал неодолимую жажду отмщения – снова отворил дверь и сказал:
– Это свинство!
А она отвечает:
– Mersi, мой милый муж.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Черт знает, что за сцена! И не забудьте – это после четырех лет самой счастливой и ничем ни на минуту не возмущенной супружеской жизни!.. Досадно, обидно – и непереносно! Что за вздор такой! И из-за чего!.. Все это набаламутил брат. И что мне такое, что я так кипячусь и волнуюсь! Ведь он в самом деле взрослый, и не вправе ли он сам обсудить, какая особа ему нравится и на ком ему жениться?.. Господи – в этом сыну родному нынче не укажешь, а то, чтобы еще брат брата должен был слушаться… Да и по какому, наконец, праву?.. И могу ли я, в самом деле, быть таким провидцем, чтобы утвердительно предсказывать, какое сватовство чем кончится?.. Машенька действительно превосходная девушка, а моя жена разве не прелестная женщина?.. Да и меня, слава богу, никто негодяем не называл, а между тем вот мы с нею, после четырех лет счастливой, ни на минуту ничем не смущенной жизни, теперь разбранились, как портной с портнихой… И все из-за пустяков, из-за чужой шутовской прихоти…
Мне стало ужасно совестно перед собою и ужасно ее жалко, потому что я ее слова уже считал ни во что, а за все винил себя, и в таком грустном и недовольном настроении уснул у себя в кабинете на диване, закутавшись в мягкий ватный халат, выстеганный мне собственными руками моей милой жены…
Подкупающая это вещь – носильное удобное платье, сработанное мужу жениными руками! Так оно хорошо, так мило и так вовремя и не вовремя напоминает и наши вины и те драгоценные ручки, которые вдруг захочется расцеловать и просить в чем-то прощения.
– Прости меня, мой ангел, что ты меня, наконец, вывела из терпения. Я вперед не буду.
И мне, признаться, до того захотелось поскорее идти с этой просьбой, что я проснулся, встал и вышел из кабинета.
Смотрю – в доме везде темно и тихо.
Спрашиваю горничную:
– Где же барыня?
– А они, – отвечает, – уехали с вашим братцем к Марьи Николаевны отцу. Я вам сейчас чай приготовлю.
«Какова! – думаю, – значит, она своего упорства не оставляет, – она таки хочет женить брата на Машеньке… Ну пусть их делают, как знают, и пусть их Машенькин отец надует, как он надул своих старших зятьев. Да даже еще и более, потому что те сами жохи, а мой брат – воплощенная честность и деликатность. Тем лучше, – пусть он их надует – и брата и мою жену. Пусть она обожжется на первом уроке, как людей сватать!»
Я получил из рук горничной стакан чаю и уселся читать дело, которое завтра начиналось у нас в суде и представляло для меня немало трудностей.
Занятие это увлекло меня далеко за полночь, а жена моя с братом возвратились в два часа и оба превеселые.
Жена говорит мне:
– Не хочешь ли холодного ростбифа и стакан воды с вином? а мы у Васильевых ужинали.
– Нет, – говорю, – покорно благодарю.
– Николай Иванович расщедрился и отлично нас покормил.
– Вот как!
– Да – мы превесело провели время и шампанское пили.
– Счастливцы! – говорю, а сам думаю: «Значит, эта бестия, Николай Иванович, сразу раскусил, что за теленок мой брат, и дал ему пойла недаром. Теперь он его будет ласкать, пока там жениховский рученец кончится, а потом – быть бычку на обрывочку».
А чувства мои против жены снова озлобились, и я не стал просить у нее прощенья в своей невинности. И даже если бы я был свободен и имел досуг вникать во все перипетии затеянной ими любовной игры, то не удивительно было б, что я снова не вытерпел бы – во что-нибудь вмешался, и мы дошли бы до какой-нибудь психозы; но, по счастию, мне было некогда. Дело, о котором я вам говорил, заняло нас на суде так, что мы с ним не чаяли освободиться и к празднику, а потому я домой являлся только поесть да выспаться, а все дни и часть ночей проводил пред алтарем Фемиды.
А дома у меня дела не ждали, и когда я под самый сочельник явился под свой кров, довольный тем, что освободился от судебных занятий меня встретили тем, что пригласили осмотреть роскошную корзину с дорогими подарками, подносимыми Машеньке моим братом.
– Это что же такое?
– А это дары жениха невесте, – объяснила мне моя жена.
– Ага! так вот уже как! Поздравляю.
– Как же! Твой брат не хотел делать формального предложения, не переговорив еще раз с тобою, но он спешит своей свадьбой, а ты, как назло, сидел все в своем противном суде. Ждать было невозможно, и они помолвлены.
– Да и прекрасно, – говорю, – незачем было меня и ждать.
– Ты, кажется, остришь?
– Нисколько я не острю.
– Или иронизируешь?
– И не иронизирую.
– Да это было бы и напрасно, потому что, несмотря на все твое карканье, они будут пресчастливы.
– Конечно, – говорю, – уж если ты ручаешься, то будут… Есть такая пословица: «Кто думает три дни, тот выберет злыдни». Не выбирать – вернее.
– А что же, – отвечает моя жена, закрывая корзинку с дарами, – ведь это вы думаете, будто вы нас выбираете, а в существе ведь все это вздор.
– Почему же это вздор? Надеюсь, не девушки выбирают женихов, а женихи к девушкам сватаются.
– Да, сватаются – это правда, но выбора, как осмотрительного или рассудительного дела, никогда не бывает.
Я покачал головою и говорю:
– Ты бы подумала о том, что ты такое говоришь. Я вот тебя, например, выбрал – именно из уважения к тебе и сознавая твои достоинства.
– И врешь.
– Как вру?!
– Врешь – потому что ты выбрал меня совсем не за достоинства.
– А за что же?
– За то, что я тебе понравилась.
– Как, ты даже отрицаешь в себе достоинства?
– Нимало – достоинства во мне есть, а ты все-таки на мне не женился бы, если бы я тебе не понравилась.
Я чувствовал, что она говорит правду.
– Однако же, – говорю, – я целый год ждал и ходил к вам в дом. Для чего же я это делал?
– Чтобы смотреть на меня.
– Неправда – я изучал твой характер.
Жена расхохоталась.
– Что за пустой смех!
– Нисколько не пустой. Ты ничего, мой друг, во мне не изучал, и изучать не мог.
– Это почему?
– Сказать?
– Сделай милость, скажи!
– Потому, что ты был в меня влюблен.
– Пусть так, но это мне не мешало видеть твои душевные свойства.
– Мешало.
– Нет, не мешало.
– Мешало, и всегда всякому будет мешать, а потому это долгое изучение и бесполезно. Вы думаете, что, влюбившись в женщину, вы на нее смотрите с рассуждением, а на самом деле вы только глазеете с воображением.
– Ну… однако, – говорю, – ты уж это как-то… очень реально.
А сам думаю: «Ведь это правда!»
А жена говорит:
– Полно думать, – худа не вышло, а теперь переодевайся скорее и поедем к Машеньке: мы сегодня у них встречаем Рождество, и ты должен принести ей и брату свое поздравление.
– Очень рад, – говорю. И поехали.
СОДЕРЖАНИЕ
СТРАНИЦА АВТОРА
Ключевые слова: Николай Лесков,творчество Лескова,скачать рассказы и повести,скачать бесплатно,русская литература 19 века,скачать реферат,повести и рассказы Лескова
Н. С. Лесков
Жемчужное ожерелье
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В одном образованном семействе сидели за чаем друзья и говорили о литературе – о вымысле, о фабуле. Сожалели, отчего все это у нас беднеет и бледнеет. Я припомнил и рассказал одно характерное замечание покойного Писемского, который говорил, будто усматриваемое литературное оскудение прежде всего связано с размножением железных дорог, которые очень полезны торговле, но для художественной литературы вредны.
“Теперь человек проезжает много, но скоро и безобидно, – говорил Писемский и оттого у него никаких сильных впечатлений не набирается, и наблюдать ему нечего и некогда, – все скользит. Оттого и бедно. А бывало, как едешь из Москвы в Кострому “на долгих”, в общем тарантасе или “на сдаточных”, – да и ямщик-то тебе попадет подлец, да и соседи нахалы, да и постоялый дворник шельма, а “куфарка” у него неопрятище, – так ведь сколько разнообразия насмотришься. А еще как сердце не вытерпит, – изловишь какую-нибудь гадость во щах да эту “куфарку” обругаешь, а она тебя на ответ – вдесятеро иссрамит, так от впечатлений-то просто и не отделаешься. И стоят они в тебе густо, точно суточная каша преет, – ну, разумеется, густо и в сочинении выходило; а нынче все это по железнодорожному – бери тарелку, не спрашивай; ешь – пожевать некогда; динь-динь-динь и готово: опять едешь, и только всех у тебя впечатлений, что лакей сдачей тебя обсчитал, а обругаться с ним в свое удовольствие уже и некогда”.
Один гость на это заметил, что Писемский оригинален, но неправ, и привел в пример Диккенса, который писал в стране, где очень быстро ездят, однако же видел и наблюдал много, и фабулы его рассказов не страдают скудостию содержания.
– Исключение составляют разве только одни его святочные рассказы. И они, конечно, прекрасны, но в них есть однообразие; однако в этом винить автора нельзя, потому что это такой род литературы, в котором писатель чувствует себя невольником слишком тесной и правильно ограниченной формы. От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера – от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец – чтобы он оканчивался непременно весело. В жизни таких событий бывает немного, и потому автор неволит себя выдумывать и сочинять фабулу, подходящую к программе. А через это в святочных рассказах и замечается большая деланность и однообразие.
– Ну, я не совсем с вами согласен, – отвечал третий гость, почтенный человек, который часто умел сказать слово кстати. Потому нам всем и захотелось его слушать.
– Я думаю, – продолжал он, – что и святочный рассказ, находясь во всех его рамках, все-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое время и нравы.
– Но чем же вы можете доказать ваше мнение? Чтобы оно было убедительно, надо, чтобы вы нам показали такое событие из современной жизни русского общества, где отразился бы и век и современный человек, и между тем все бы это отвечало форме и программе святочного рассказа, то есть было бы и слегка фантастично, и искореняло бы какой-нибудь предрассудок, и имело бы не грустное, а веселое окончание.
– А что же? – я могу вам представить такой рассказ, если хотите.
– Сделайте одолжение! Но только помните, что он должен быть истинное происшествие!
– О, будьте уверены, – я расскажу вам происшествие самое истиннейшее, и притом о лицах мне очень дорогих и близких. Дело касается моего родного брата, который, как вам, вероятно, известно, хорошо служит и пользуется вполне им заслуженною доброю репутациею.
Все подтвердили, что это правда, и многие добавили, что брат рассказчика действительно достойный и прекрасный человек.
– Да, – отвечал тот, – вот я и поведу речь об этом, как вы говорите, прекрасном человеке.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Назад тому три года брат приехал ко мне на святки из провинции, где он тогда служил, и точно его какая муха укусила – приступил ко мне и к моей жене с неотступною просьбою: “Жените меня”.
Мы сначала думали, что он шутит, но он серьезно и не с коротким пристает: “Жените, сделайте милость! Спасите меня от невыносимой скуки одиночества! Опостылела холостая жизнь, надоели сплетни и вздоры провинции, – хочу иметь свой очаг, хочу сидеть вечером с дорогою женою у своей лампы. Жените!”
– Ну да постой же, – говорим, – все это прекрасно и пусть будет по-твоему, – Господь тебя благослови, – женись, но ведь надобно же время, надо иметь в виду хорошую девушку, которая бы пришлась тебе по сердцу и чтобы ты тоже нашел у нее к себе расположение. На все это надо время.
А он отвечает:
– Что же – времени довольно: две недели святок венчаться нельзя, – вы меня в это время сосватайте, а на Крещенье вечерком мы обвенчаемся и уедем.
– Э, – говорю, – да ты, любезный мой, должно быть немножко с ума сошел от скуки. (Слова “психопат” тогда еще не было у нас в употреблении.) Мне, говорю, – с тобой дурачиться некогда, я сейчас в суд на службу иду, а ты вот тут оставайся с моей женою и фантазируй.
Думал, что все это, разумеется, пустяки или, по крайней мере, что это затея очень далекая от исполнения, а между тем возвращаюсь к обеду домой и вижу, что у них уже дело созрело.
Жена говорит мне:
– У нас была Машенька Васильева, просила меня съездить с нею выбрать ей платье, и пока я одевалась, они (то есть брат мой и эта девица) посидели за чаем, и брат говорит: “Вот прекрасная девушка! Что там еще много выбирать жените меня на ней!”
Я отвечаю жене:
– Теперь я вижу, что брат в самом деле одурел.
– Нет, позволь, – отвечает жена, – отчего же это непременно “одурел”? Зачем же отрицать то, что ты сам всегда уважал?
– Что это такое я уважал?
– Безотчетные симпатии, влечения сердца.
– Ну, – говорю, – матушка, меня на это не подденешь. Все это хорошо вовремя и кстати, хорошо, когда эти влечения вытекают из чего-нибудь ясно сознанного, из признания видимых превосходств души и сердца, а это – что такое… в одну минуту увидел и готов обрешетиться на всю жизнь.
– Да, а ты что же имеешь против Машеньки? – она именно такая и есть, как ты говоришь, – девушка ясного ума, благородного характера и прекрасного и верного сердца. Притом и он ей очень понравился.
– Как! – воскликнул я, – так это ты уж и с ее стороны успела заручиться признанием?
– Признание, – отвечает, – не признание, а разве это не видно? Любовь ведь – это по нашему женскому ведомству, – мы ее замечаем и видим в самом зародыше.
– Вы, – говорю, – все очень противные свахи: вам бы только кого-нибудь женить, а там что из этого выйдет – это до вас не касается. Побойся последствий твоего легкомыслия.
– А я ничего, – говорит, – не боюсь, потому что я их обоих знаю, и знаю, что брат твой – прекрасный человек и Маша – премилая девушка, и они как дали слово заботиться о счастье друг друга, так это и исполнят.
– Как! – закричал я, себя не помня, – они уже и слово друг другу дали?
– Да, – отвечает жена, – это было пока иносказательно, но понятно. Их вкусы и стремления сходятся, и я вечером поеду с твоим братом к ним, – он, наверно, понравится старикам, и потом…
– Что же, что потом?
– Потом – пускай как знают; ты только не мешайся.
– Хорошо, – говорю, – хорошо, – очень рад в подобную глупость не мешаться.
– Глупости никакой не будет.
– Прекрасно.
– А будет все очень хорошо: они будут счастливы!
– Очень рад! Только не мешает, – говорю, – моему братцу и тебе знать и помнить, что отец Машеньки всем известный богатый сквалыжник.
– Что же из этого? Я этого, к сожалению, и не могу оспаривать, но это нимало не мешает Машеньке быть прекрасною девушкой, из которой выйдет прекрасная жена. Ты, верно, забыл то, над чем мы с тобою не раз останавливались: вспомни, что у Тургенева – все его лучшие женщины, как на подбор, имели очень непочтенных родителей.
– Я совсем не о том говорю. Машенька действительно превосходная девушка, а отец ее, выдавая замуж двух старших ее сестер, обоих зятьев обманул и ничего не дал, – и Маше ничего не даст.
– Почем это знать? Он ее больше всех любит.
– Ну, матушка, держи карман шире: знаем мы, что такое их “особенная” любовь к девушке, которая на выходе. Всех обманет! Да ему и не обмануть нельзя – он на том стоит, и состоянию-то своему, говорят, тем начало положил, что деньги в большой рост под залоги давал. У такого-то человека вы захотели любви и великодушия доискаться. А я вам то скажу, что первые его два зятя оба сами пройды, и если он их надул и они теперь все во вражде с ним, то уж моего братца, который с детства страдал самою утрированною деликатностию, он и подавно оставит на бобах.
– То есть как это, – говорит, – на бобах?
– Ну, матушка, это ты дурачишься.
– Нет, не дурачусь.
– Да разве ты не знаешь, что такое значит “оставить на бобах”? Ничего не даст Машеньке, – вот и вся недолгa.
В одном образованном семействе сидели за чаем друзья и говорили о литературе – о вымысле, о фабуле. Сожалели, отчего все это у нас беднеет и бледнеет. Я припомнил и рассказал одно характерное замечание покойного Писемского, который говорил, будто усматриваемое литературное оскудение прежде всего связано с размножением железных дорог, которые очень полезны торговле, но для художественной литературы вредны.
“Теперь человек проезжает много, но скоро и безобидно, – говорил Писемский, – и оттого у него никаких сильных впечатлений не набирается, и наблюдать ему нечего и некогда, – все скользит. Оттого и бедно. А бывало, как едешь из Москвы в Кострому “на долгих”, в общем тарантасе или “на сдаточных”, – да и ямщик-то тебе попадет подлец, да и соседи нахалы, да и постоялый дворник шельма, а “куфарка” у него неопрятище, – так ведь сколько разнообразия насмотришься. А еще как сердце не вытерпит, – изловишь какую-нибудь гадость во щах да эту “куфарку” обругаешь, а она тебя на ответ – вдесятеро иссрамит, так от впечатлений-то просто и не отделаешься. И стоят они в тебе густо, точно суточная каша преет, – ну, разумеется, густо и в сочинении выходило; а нынче все это по железнодорожному – бери тарелку, не спрашивай; ешь – пожевать некогда; динь-динь-динь и готово: опять едешь, и только всех у тебя впечатлений, что лакей сдачей тебя обсчитал, а обругаться с ним в свое удовольствие уже и некогда”.
Один гость на это заметил, что Писемский оригинален, но неправ, и привел в пример Диккенса, который писал в стране, где очень быстро ездят, однако же видел и наблюдал много, и фабулы его рассказов не страдают скудостию содержания.
– Исключение составляют разве только одни его святочные рассказы. И они, конечно, прекрасны, но в них есть однообразие; однако в этом винить автора нельзя, потому что это такой род литературы, в котором писатель чувствует себя невольником слишком тесной и правильно ограниченной формы. От святочного рассказа непременно требуется, чтобы он был приурочен к событиям святочного вечера – от Рождества до Крещенья, чтобы он был сколько-нибудь фантастичен, имел какую-нибудь мораль, хоть вроде опровержения вредного предрассудка, и наконец – чтобы он оканчивался непременно весело. В жизни таких событий бывает немного, и потому автор неволит себя выдумывать и сочинять фабулу, подходящую к программе. А через это в святочных рассказах и замечается большая деланность и однообразие.
– Ну, я не совсем с вами согласен, – отвечал третий гость, почтенный человек, который часто умел сказать слово кстати. Потому нам всем и захотелось его слушать.
– Я думаю, – продолжал он, – что и святочный рассказ, находясь во всех его рамках, все-таки может видоизменяться и представлять любопытное разнообразие, отражая в себе и свое время и нравы.
– Но чем же вы можете доказать ваше мнение? Чтобы оно было убедительно, надо, чтобы вы нам показали такое событие из современной жизни русского общества, где отразился бы и век и современный человек, и между тем все бы это отвечало форме и программе святочного рассказа, то есть было бы и слегка фантастично, и искореняло бы какой-нибудь предрассудок, и имело бы не грустное, а веселое окончание.
– А что же? – я могу вам представить такой рассказ, если хотите.
– Сделайте одолжение! Но только помните, что он должен быть истинное происшествие!
– О, будьте уверены, – я расскажу вам происшествие самое истиннейшее, и притом о лицах мне очень дорогих и близких. Дело касается моего родного брата, который, как вам, вероятно, известно, хорошо служит и пользуется вполне им заслуженною доброю репутациею.
Все подтвердили, что это правда, и многие добавили, что брат рассказчика действительно достойный и прекрасный человек.
– Да, – отвечал тот, – вот я и поведу речь об этом, как вы говорите, прекрасном человеке.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Назад тому три года брат приехал ко мне на святки из провинции, где он тогда служил, и точно его какая муха укусила – приступил ко мне и к моей жене с неотступною просьбою: “Жените меня”.
Мы сначала думали, что он шутит, но он серьезно и не с коротким пристает: “Жените, сделайте милость! Спасите меня от невыносимой скуки одиночества! Опостылела холостая жизнь, надоели сплетни и вздоры провинции, – хочу иметь свой очаг, хочу сидеть вечером с дорогою женою у своей лампы. Жените!”
– Ну да постой же, – говорим, – все это прекрасно и пусть будет по-твоему, – Господь тебя благослови, – женись, но ведь надобно же время, надо иметь в виду хорошую девушку, которая бы пришлась тебе по сердцу и чтобы ты тоже нашел у нее к себе расположение. На все это надо время.
А он отвечает:
– Что же – времени довольно: две недели святок венчаться нельзя, – вы меня в это время сосватайте, а на крещенье вечерком мы обвенчаемся и уедем.
– Э, – говорю, – да ты, любезный мой, должно быть немножко с ума сошел от скуки. (Слова “психопат” тогда еще не было у нас в употреблении.) Мне, – говорю, – с тобой дурачиться некогда, я сейчас в суд на службу иду, а ты вот тут оставайся с моей женою и фантазируй.
Думал, что все это, разумеется, пустяки или, по крайней мере, что это затея очень далекая от исполнения, а между тем возвращаюсь к обеду домой и вижу, что у них уже дело созрело.
Жена говорит мне:
– У нас была Машенька Васильева, просила меня съездить с нею выбрать ей платье, и пока я одевалась, они (то есть брат мой и эта девица) посидели за чаем, и брат говорит: “Вот прекрасная девушка! Что там еще много выбирать – жените меня на ней!”
Я отвечаю жене:
– Теперь я вижу, что брат в самом деле одурел.
– Нет, позволь, – отвечает жена, – отчего же это непременно “одурел”? Зачем же отрицать то, что ты сам всегда уважал?
– Что это такое я уважал?
– Безотчетные симпатии, влечения сердца.
– Ну, – говорю, – матушка, меня на это не подденешь. Все это хорошо вовремя и кстати, хорошо, когда эти влечения вытекают из чего-нибудь ясно сознанного, из признания видимых превосходств души и сердца, а это – что такое… в одну минуту увидел и готов обрешетиться на всю жизнь.
– Да, а ты что же имеешь против Машеньки? – она именно такая и есть, как ты говоришь, – девушка ясного ума, благородного характера и прекрасного и верного сердца. Притом и он ей очень понравился.
– Как! – воскликнул я, – так это ты уж и с ее стороны успела заручиться признанием?
– Признание, – отвечает, – не признание, а разве это не видно? Любовь ведь – это по нашему женскому ведомству, – мы ее замечаем и видим в самом зародыше.
– Вы, – говорю, – все очень противные свахи: вам бы только кого-нибудь женить, а там что из этого выйдет – это до вас не касается. Побойся последствий твоего легкомыслия.
– А я ничего, – говорит, – не боюсь, потому что я их обоих знаю, и знаю, что брат твой – прекрасный человек и Маша – премилая девушка, и они как дали слово заботиться о счастье друг друга, так это и исполнят.
– Как! – закричал я, себя не помня, – они уже и слово друг другу дали?
– Да, – отвечает жена, – это было пока иносказательно, но понятно. Их вкусы и стремления сходятся, и я вечером поеду с твоим братом к ним, – он, наверно, понравится старикам, и потом…
– Что же, что потом?
– Потом – пускай как знают; ты только не мешайся.
– Хорошо, – говорю, – хорошо, – очень рад в подобную глупость не мешаться.
– Глупости никакой не будет.
– Прекрасно.
– А будет все очень хорошо: они будут счастливы!
– Очень рад! Только не мешает, – говорю, – моему братцу и тебе знать и помнить, что отец Машеньки всем известный богатый сквалыжник.
– Что же из этого? Я этого, к сожалению, и не могу оспаривать, но это нимало не мешает Машеньке быть прекрасною девушкой, из которой выйдет прекрасная жена. Ты, верно, забыл то, над чем мы с тобою не раз останавливались: вспомни, что у Тургенева – все его лучшие женщины, как на подбор, имели очень непочтенных родителей.
– Я совсем не о том говорю. Машенька действительно превосходная девушка, а отец ее, выдавая замуж двух старших ее сестер, обоих зятьев обманул и ничего не дал, – и Маше ничего не даст.
– Почем это знать? Он ее больше всех любит.
– Ну, матушка, держи карман шире: знаем мы, что такое их “особенная” любовь к девушке, которая на выходе. Всех обманет! Да ему и не обмануть нельзя – он на том стоит, и состоянию-то своему, говорят, тем начало положил, что деньги в большой рост под залоги давал. У такого-то человека вы захотели любви и великодушия доискаться. А я вам то скажу, что первые его два зятя оба сами пройды, и если он их надул и они теперь все во вражде с ним, то уж моего братца, который с детства страдал самою утрированною деликатностию, он и подавно оставит на бобах.
– То есть как это, – говорит, – на бобах?
– Ну, матушка, это ты дурачишься.
– Нет, не дурачусь.
– Да разве ты не знаешь, что такое значит “оставить на бобах”? Ничего не даст Машеньке, – вот и вся недолга.
– Ах, вот это-то!
– Ну, конечно.
– Конечно, конечно! Это быть может, но только я, – говорит, – никогда не думала, что по-твоему – получить путную жену, хотя бы и без приданого, – это называется “остаться на бобах”.
Знаете милую женскую привычку и логику: сейчас – в чужой огород, а вам по соседству шпильку в бок…
– Я говорю вовсе не о себе…
– Нет, отчего же?..
– Ну, это странно, ma chere!
– Да отчего же странно?
– Оттого странно, что я этого на свой счет не говорил.
– Ну, думал.
– Нет – совсем и не думал.
– Ну, воображал.
– Да нет же, черт возьми, ничего я не воображал!
– Да чего же ты кричишь?!
– Я не кричу.
– И “черти”… “черт”… Что это такое?
– Да потому, что ты меня из терпения выводишь.
– Ну вот то-то и есть! А если бы я была богата и принесла с собою тебе приданое…
– Э-ге-ге!..
Этого уже я не выдержал и, по выражению покойного поэта Толстого, “начав – как Бог, окончил – как свинья”. Я принял обиженный вид, – потому, что и в самом деле чувствовал себя несправедливо обиженным, – и, покачав головою, повернулся и пошел к себе в кабинет. Но, затворяя за собою дверь, почувствовал неодолимую жажду отмщения – снова отворил дверь и сказал:
– Это свинство!
А она отвечает:
– Merci, мой милый муж.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Черт знает, что за сцена! И не забудьте – это после четырех лет самой счастливой и ничем ни на минуту не возмущенной супружеской жизни!.. Досадно, обидно – и непереносно! Что за вздор такой! И из-за чего!.. Все это набаламутил брат. И что мне такое, что я так кипячусь и волнуюсь! Ведь он в самом деле взрослый, и не вправе ли он сам обсудить, какая особа ему нравится и на ком ему жениться?.. Господи – в этом сыну родному нынче не укажешь, а то, чтобы еще брат брата должен был слушаться… Да и по какому, наконец, праву?.. И могу ли я, в самом деле, быть таким провидцем, чтобы утвердительно предсказывать, какое сватовство чем кончится?.. Машенька действительно превосходная девушка, а моя жена разве не прелестная женщина?.. Да и меня, слава Богу, никто негодяем не называл, а между тем вот мы с нею, после четырех лет счастливой, ни на минуту ничем не смущенной жизни, теперь разбранились, как портной с портнихой… И все из-за пустяков, из-за чужой шутовской прихоти…
Мне стало ужасно совестно перед собою и ужасно ее жалко, потому что я ее слова уже считал ни во что, а за все винил себя, и в таком грустном и недовольном настроении уснул у себя в кабинете на диване, закутавшись в мягкий ватный халат, выстеганный мне собственными руками моей милой жены…
Подкупающая это вещь – носильное удобное платье, сработанное мужу жениными руками! Так оно хорошо, так мило и так вовремя и не вовремя напоминает и наши вины и те драгоценные ручки, которые вдруг захочется расцеловать и просить в чем-то прощения.
– Прости меня, мой ангел, что ты меня, наконец, вывела из терпения. Я вперед не буду.
И мне, признаться, до того захотелось поскорее идти с этой просьбой, что я проснулся, встал и вышел из кабинета.
Смотрю – в доме везде темно и тихо.
Спрашиваю горничную:
– Где же барыня?
– А они, – отвечает, – уехали с вашим братцем к Марьи Николаевны отцу. Я вам сейчас чай приготовлю.
“Какова! – думаю, – значит, она своего упорства не оставляет, – она таки хочет женить брата на Машеньке… Ну пусть их делают, как знают, и пусть их Машенькин отец надует, как он надул своих старших зятьев. Да даже еще и более, потому что те сами жохи, а мой брат – воплощенная честность и деликатность. Тем лучше, – пусть он их надует – и брата и мою жену. Пусть она обожжется на первом уроке, как людей сватать!”
Я получил из рук горничной стакан чаю и уселся читать дело, которое завтра начиналось у нас в суде и представляло для меня немало трудностей.
Занятие это увлекло меня далеко за полночь, а жена моя с братом возвратились в два часа и оба превеселые.
Жена говорит мне:
– Не хочешь ли холодного ростбифа и стакан воды с вином? а мы у Васильевых ужинали.
– Нет, – говорю, – покорно благодарю.
– Николай Иванович расщедрился и отлично нас покормил.
– Вот как!
– Да – мы превесело провели время и шампанское пили.
– Счастливцы! – говорю, а сам думаю: “Значит, эта бестия, Николай Иванович, сразу раскусил, что за теленок мой брат, и дал ему пойла недаром. Теперь он его будет ласкать, пока там жениховский рученец кончится, а потом – быть бычку на обрывочку”.
А чувства мои против жены снова озлобились, и я не стал просить у нее прощенья в своей невинности. И даже если бы я был свободен и имел досуг вникать во все перипетии затеянной ими любовной игры, то не удивительно было б, что я снова не вытерпел бы – во что-нибудь вмешался, и мы дошли бы до какой-нибудь психозы; но, по счастию, мне было некогда. Дело, о котором я вам говорил, заняло нас на суде так, что мы с ним не чаяли освободиться и к празднику, а потому я домой являлся только поесть да выспаться, а все дни и часть ночей проводил пред алтарем Фемиды.
А дома у меня дела не ждали, и когда я под самый сочельник явился под свой кров, довольный тем, что освободился от судебных занятий, меня встретили тем, что пригласили осмотреть роскошную корзину с дорогими подарками, подносимыми Машеньке моим братом.
– Это что же такое?
– А это дары жениха невесте, – объяснила мне моя жена.
– Ага! так вот уже как! Поздравляю.
– Как же! Твой брат не хотел делать формального предложения, не переговорив еще раз с тобою, но он спешит своей свадьбой, а ты, как назло, сидел все в своем противном суде. Ждать было невозможно, и они помолвлены.
– Да и прекрасно, – говорю, – незачем было меня и ждать.
– Ты, кажется, остришь?
– Нисколько я не острю.
– Или иронизируешь?
– И не иронизирую.
– Да это было бы и напрасно, потому что, несмотря на все твое карканье, они будут пресчастливы.
– Конечно, – говорю, – уж если ты ручаешься, то будут… Есть такая пословица: “Кто думает три дни, тот выберет злыдни”. Не выбирать – вернее.
– А что же, – отвечает моя жена, закрывая корзинку с дарами, – ведь это вы думаете, будто вы нас выбираете, а в существе ведь все это вздор.
– Почему же это вздор? Надеюсь, не девушки выбирают женихов, а женихи к девушкам сватаются.
– Да, сватаются – это правда, но выбора, как осмотрительного или рассудительного дела, никогда не бывает.
Я покачал головою и говорю:
– Ты бы подумала о том, что ты такое говоришь. Я вот тебя, например, выбрал – именно из уважения к тебе и сознавая твои достоинства.
– И врешь.
– Как вру?!
– Врешь – потому что ты выбрал меня совсем не за достоинства.
– А за что же?
– За то, что я тебе понравилась.
– Как, ты даже отрицаешь в себе достоинства?
– Нимало – достоинства во мне есть, а ты все-таки на мне не женился бы, если бы я тебе не понравилась.
Я чувствовал, что она говорит правду.
– Однако же, – говорю, – я целый год ждал и ходил к вам в дом. Для чего же я это делал?
– Чтобы смотреть на меня.
– Неправда – я изучал твой характер.
Жена расхохоталась.
– Что за пустой смех!
– Нисколько не пустой, Ты ничего, мой друг, во мне не изучал, и изучать не мог.
– Это почему?
– Сказать?
– Сделай милость, скажи!
– Потому, что ты был в меня влюблен.
– Пусть так, но это мне не мешало видеть твои душевные свойства.
– Мешало.
– Нет, не мешало.
– Мешало, и всегда всякому будет мешать, а потому это долгое изучение и бесполезно. Вы думаете, что, влюбившись в женщину, вы на нее смотрите с рассуждением, а на самом деле вы только глазеете с воображением.
– Ну… однако, – говорю, – ты уж это как-то… очень реально.
А сам думаю: “Ведь это правда!”
А жена говорит:
– Полно думать, – худа не вышло, а теперь переодевайся скорее и поедем к Машеньке: мы сегодня у них встречаем Рождество, и ты должен принести ей и брату свое поздравление.
– Очень рад, – говорю. И поехали.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Там было подношение даров и принесение поздравлений, и все мы порядочно упились веселым нектаром Шампани.
Думать и разговаривать или отговаривать было уже некогда. Оставалось только поддерживать во всех веру в счастье, ожидающее обрученных, и пить шампанское. В этом и проходили дни и ночи то у нас, то у родителей невесты.
В этаком настроении долго ли время тянется?
Не успели мы оглянуться, как уже налетел и канун Нового года. Ожидания радостей усиливаются. Свет целый желает радостей, – и мы от людей не отстали. Встретили мы Новый год опять у Машенькиных родных с таким, как деды наши говорили, “мочимордием”, что оправдали дедовское речение: “Руси есть веселие пити”. Одно было не в порядке. Машенькин отец о приданом молчал, но зато сделал дочери престранный и, как потом я понял, совершенно непозволительный и зловещий подарок. Он сам надел на нее при всех за ужином богатое жемчужное ожерелье… Мы, мужчины, взглянув на эту вещь, даже подумали очень хорошо.
“Ого-го, мол, сколько это должно стоить? Вероятно, такая штучка припасена с оных давних, благих дней, когда богатые люди из знати еще в ломбарды вещей не посылали, а при большой нужде в деньгах охотнее вверяли свои ценности тайным ростовщикам вроде Машенькиного отца”.
Жемчуг крупный, окатистый и чрезвычайно живой. Притом ожерелье сделано в старом вкусе, что называлось рефидью, ряснами, – назади начато небольшим, но самым скатным кафимским зерном, а потом все крупней и крупнее бурмицкое, и, наконец, что далее книзу, то пошли как бобы, и в самой середине три черные перла поражающей величины и самого лучшего блеска. Прекрасный, ценный дар совсем затмевал сконфуженные перед ним дары моего брата. Словом сказать – мы, грубые мужчины, все находили отцовский подарок Машеньке прекрасным, и нам понравилось также и слово, произнесенное стариком при подаче ожерелья. Отец Машеньки, подав ей эту драгоценность, сказал: “Вот тебе, доченька, штучка с наговором: ее никогда ни тля не истлит, ни вор не украдет, а если и украдет, то не обрадуется. Это – вечное”.
Но у женщин ведь на всё свои точки зрения, и Машенька, получив ожерелье, заплакала, а жена моя не выдержала и, улучив удобную минуту, даже сделала Николаю Ивановичу у окна выговор, который он по праву родства выслушал. Выговор ему за подарок жемчуга следовал потому, что жемчуг знаменует и предвещает слезы. А потому жемчуг никогда для новогодних подарков не употребляется.
Николай Иванович, впрочем, ловко отшутился.
– Это, – говорит, – во-первых, пустые предрассудки, и если кто-нибудь может подарить мне жемчужину, которую княгиня Юсупова купила у Горгубуса, то я ее сей час возьму. Я, сударыня, тоже в свое время эти тонкости проходил, и знаю, чего нельзя дарить. Девушке нельзя дарить бирюзы, потому что бирюза, по понятиям персов, есть кости людей, умерших от любви, а замужним дамам нельзя дарить аметиста avec fleches d’Amour [со стрелами Амура (фр.)], но тем не мене я пробовал дарить такие аметисты, и дамы брали…
Моя жена улыбнулась. А он говорит:
– Я и вам попробую подарить. А что касается жемчуга, то надо знать, что жемчуг жемчугу рознь. Не всякий жемчуг добывается со слезами. Есть жемчуг персидский, есть из Красного моря, а есть перлы из тихих вод – d’eau douce [из пресных вод (фр.)], тот без слезы берут. Сентиментальная Мария Стюарт только такой и носила perle d’eau douce, из шотландских рек, но он ей не принес счастья, Я знаю, что надо дарить, – то я и дарю моей дочери, а вы ее пугаете. За это я вам не подарю ничего avec fleches d’Amour, а подарю вам хладнокровный “лунный камень”. Но ты, мое дитя, не плачь и выбрось из головы, что мой жемчуг приносит слезы. Это не такой. Я тебе на другой день твоей свадьбы открою тайну этого жемчуга, и ты увидишь, что тебе никаких предрассудков бояться нечего…
Так это и успокоилось, и брата с Машенькой после крещенья перевенчали, а на следующий день мы с женою поехали навестить молодых.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Мы застали их вставшими и в необыкновенно веселом расположении духа. Брат сам открыл нам двери помещения, взятого им для себя, ко дню свадьбы, в гостинице, встретил нас весь сияя и покатываясь со смеху.
Мне это напомнило один старый роман, где новобрачный сошел с ума от счастья, и я это брату заметил, а он отвечает:
– А что ты думаешь, ведь со мною в самом деле произошел такой случай, что возможно своему уму не верить. Семейная жизнь моя, начавшаяся сегодняшним днем, принесла мне не только ожиданные радости от моей милой жены, но также неожиданное благополучие от тестя.
– Что же такое еще с тобою случилось?
– А вот входите, я вам расскажу.
Жена мне шепчет:
– Верно, старый негодяй их надул.
Я отвечаю:
– Это не мое дело.
Входим, а брат подает нам открытое письмо, полученное на их имя рано по городской почте, и в письме читаем следующее:
“Предрассудок насчет жемчуга ничем вам угрожать не может: этот жемчуг фальшивый”.
Жена моя так и села.
– Вот, – говорит, – негодяй!
Но брат ей показал головою в ту сторону, где Машенька делала в спальне свой туалет, и говорит:
– Ты неправа: старик поступил очень честно. Я получил это письмо, прочел его и рассмеялся… Что же мне тут печального? я ведь приданого не искал и не просил, я искал одну жену, стало быть мне никакого огорчения в том нет, что жемчуг в ожерелье не настоящий, а фальшивый. Пусть это ожерелье стоит не тридцать тысяч, а просто триста рублей, – не все ли равно для меня, лишь бы жена моя была счастлива… Одно только меня озабочивало, как это сообщить Маше? Над этим я задумался и сел, оборотись лицом к окну, а того не заметил, что дверь забыл запереть. Через несколько минут оборачиваюсь и вдруг вижу, что у меня за спиною стоит тесть и держит что-то в руке в платочке.
“Здравствуй, – говорит, – зятюшка!”
Я вскочил, обнял его и говорю:
“Вот это мило! мы должны были к вам через час ехать, а вы сами… Это против всех обычаев… мило и дорого”.
“Ну что, – отвечает, – за счеты! Мы свои. Я был у обедни, – помолился за вас и вот просвиру вам привез”.
Я его опять обнял и поцеловал.
“А ты письмо мое получил?” – спрашивает.
“Как же, – говорю, – получил”.
И я сам рассмеялся.
Он смотрит.
“Чего же, – говорит, – ты смеешься?”
“А что же мне делать? Это очень забавно”.
“Забавно?”
“Да как же”.
“А ты подай-ка мне жемчуг”.
Ожерелье лежало тут же на столе в футляре, – я его и подал.
“Есть у тебя увеличительное стекло?”
Я говорю: “Нет”.
“Если так, то у меня есть. Я по старой привычке всегда его при себе имею. Изволь смотреть на замок под собачку”.
“Для чего мне смотреть?”
“Нет, ты посмотри. Ты, может быть, думаешь, что я тебя обманул”.
“Вовсе не думаю”.
“Нет – смотри, смотри!”
Я взял стекло и вижу – на замке, на самом скрытном месте микроскопическая надпись французскими буквами: “Бургильон”.
“Убедился, – говорит, – что это действительно жемчуг фальшивый?”
“Вижу”.
“И что же ты мне теперь скажешь?”
“То же самое, что и прежде. То есть: это до меня не касается, и вас только буду об одном просить…”
“Проси, проси!”
“Позвольте не говорить об этом Маше”.
“Это для чего?”
“Так…”
“Нет, в каких именно целях? Ты не хочешь ее огорчить?”
“Да – это между прочим”.
“А еще что?”
“А еще то, что я не хочу, чтобы в ее сердце хоть что-нибудь шевельнулось против отца”.
“Против отца?”
“Да”.
“Ну, для отца она теперь уже отрезанный ломоть, который к караваю не пристанет, а ей главное – муж…”
“Никогда, – говорю, – сердце не заезжий двор: в нем тесно не бывает. К отцу одна любовь, а к мужу – другая, и кроме того… муж, который желает быть счастлив, обязан заботиться, чтобы он мог уважать свою жену, а для этого он должен беречь ее любовь и почтение к родителям”.
“Ага! Вот ты какой практик!”
И стал молча пальцами по табуретке барабанить, а потом встал и говорит:
“Я, любезный зять, наживал состояние своими трудами, но очень разными средствами. С высокой точки зрения они, может быть, не все очень похвальны, но такое мое время было, да я и не умел наживать иначе. В людей я не очень верю, и про любовь только в романах слыхал, как читают, а на деле я всё видел, что все денег хотят. Двум зятьям я денег не дал, и вышло верно: они на меня злы и жен своих ко мне не пускают. Не знаю, кто из нас благороднее – они или я? Я денег им не даю, а они живые сердца портят. А я им денег не дам, а вот тебе возьму да и дам! Да! И вот, даже сейчас дам!”
И вот извольте смотреть!
Брат показал нам три билета по пятидесяти тысяч рублей.
– Неужели, – говорю, – все это твоей жене?
– Нет, – отвечает, – он Маше дал пятьдесят тысяч, а я ему говорю:
“Знаете, Николай Иванович, – это будет щекотливо… Маше будет неловко, что она получит от вас приданое, а сестры ее – нет… Это непременно вызовет у сестер к ней зависть и неприязнь… Нет, Бог с ними, – оставьте у себя эти деньги и… когда-нибудь, когда благоприятный случай примирит вас с другими дочерьми, тогда вы дадите всем поровну. И вот тогда это принесет всем нам радость… А одним нам… не надо!”
Он опять встал, опять прошелся по комнате и, остановись против двери спальни, крикнул:
“Марья!”
Маша уже была в пеньюаре и вышла.
“Поздравляю, – говорит, – тебя”.
Она поцеловала его руку.
“А счастлива быть хочешь?”
“Конечно, хочу, папа, и… надеюсь”.
“Хорошо… Ты себе, брат, хорошего мужа выбрала!”
“Я, папа, не выбирала. Мне его Бог дал”.
“Хорошо, хорошо. Бог дал, а я придам: я тебе хочу прибавить счастья. – Вот три билета, все равные. Один тебе, а два твоим сестрам. Раздай им сама – скажи, что ты даришь…”
“Папа!”
Маша бросилась ему сначала на шею, а потом вдруг опустилась на землю и обняла, радостно плача, его колена. Смотрю – и он заплакал.
“Встань, встань! – говорит. – Ты нынче, по народному слову, “княгиня” – тебе неприлично в землю мне кланяться”.
“Но я так счастлива… за сестер!..”
“То-то и есть… И я счастлив!.. Теперь можешь видеть, что нечего тебе было бояться жемчужного ожерелья. Я пришел тебе тайну открыть: подаренный мною тебе жемчуг – фальшивый, меня им давно сердечный приятель надул, – да ведь какой, – не простой, а слитый из Рюриковичей и Гедиминовичей. А вот у тебя муж простой души, да истинной: такого надуть невозможно – душа не стерпит!”
– Вот вам весь мой рассказ, – заключил собеседник, – и я, право, думаю, что, несмотря на его современное происхождение и на его невымышленность, он отвечает и программе и форме традиционного святочного рассказа.
Впервые опубликовано: Новь. 1885. № 5 (январь), с подзаголовком “Святочный рассказ (Посвящается беспримерному мастеру рассказывать, Ивану Федоровичу Горбунову)”.
Лесков Николай Семёнович (псевд. Лесков-Стебницкий; М. Стебницкий) (1831-1895) русский писатель, публицист.