Интерес к истории в начале XIX века всколыхнулся в России с необыкновенной силой после мощного национального подъема, вызванного наполеоновскими войнами и особенно Отечественной войной 1812 года. Пробудившееся национальное самосознание определило своеобразие духовного развития русского общества. И декабристское движение, и монументальный труд Карамзина, и басни Крылова, и произведения Пушкина — все это отголоски крупных исторических событий, сами ставшие фактами нашей истории. Первые десятилетия XIX века прошли под знаком истории. На эту особенность обратил внимание Белинский. “Век наш — по преимуществу исторический век. Историческое созерцание, — писал критик, — могущественно и неотразимо проникло собою все сферы современного сознания. История сделалась теперь как бы общим основанием и единственным условием всякого живого знания: без нее стало невозможно постижение ни искусства, ни философии”.
Русское общество почувствовало настоятельную потребность отдать себе отчет в том, каковы отличительные особенности национального характера, национального духа, как тогда говорили. Историзм стал знаменем нового столетия. Он был неотделим от идей народности. Но чтобы понять подвиг народа в Отечественной войне 1812 года, удививший дворянскую Россию, чтобы постичь образ его жизни, мыслей и чувств, нужно было заглянуть в прошлое, в “темную старину”, обратиться к истокам национального бытия. “История государства Российского” Карамзина открыла русскому обществу почти никем не освещенные до тех пор страницы древности. Русское общество увидело в ней достоверную картину жизни, борьбу мнений, психологический накал страстей и готовые сюжеты для философско-исторических, нравственных и художественных размышлений. Создалась реальная почва для расцвета исторических жанров. Но не меньшую роль “История…” Карамзина сыграла для формирования метода историзма. Отныне историческое мышление становится не только инструментом, с помощью которого распахивают дверь познания в глубь веков, но и необходимым качеством философской или художественной мысли, освещающей своим лучом живую современность.
Вместе с тем “История…” Карамзина — произведение, в котором научность изложения слилась с художественностью. Элемент художественности, очень сильный в “Истории…”, опирался на подлинные и достоверные факты и свидетельства. Это обстоятельство сразу же поставило перед писателями целый ряд чисто творческих проблем — насколько уместен вымысел в художественном сочинении, как сочетать историческую правду и воображаемый сюжет? Повествовательные формы еще не были настолько усовершенствованы и утончены, чтобы противоречивые слагаемые художественного произведения на историческую тему могли примириться в каком-нибудь органическом единстве. Поэтому в исторической повести то преобладает художественное задание, большей частью игнорирующее историческую действительность, то очерк, в котором характеры выглядят бледными, лишенными полнокровной жизни и убедительности. Между ними располагались промежуточные формы воспоминаний, “былей”, “происшествий”. Нередко исторический материал выполнял подсобную, служебную роль — писателей интересовал не минувший век в его истине, а собственные взгляды на современность, проводимые с помощью исторических сведений.
Судьба исторической повести поучительна и в том смысле, что она наглядно демонстрировала, как формировалось историческое мышление и складывались формы исторического повествования, как оттачивались черты реализма. Если Карамзин пробудил теоретическую мысль, заставил внимательно отнестись к исторической действительности, к эпохе, к столкновению интересов, то Вальтер Скотт — его исторические романы были уже широко известны русскому обществу — оказал громадное влияние на форму исторического повествования. Вальтер Скотт, как и Карамзин, опирался на документы, но из них он выбирал наиболее характерные для того или иного времени. При этом его привлекал какой-нибудь эпизод, сценка, штрих, “анекдот”, в котором живо и рельефно выказывали себя нравы, обычаи, мышление, обусловленные эпохой или средой. Отсюда проистекала установка на обыкновенность изображения. Частные случаи благодаря тщательному отбору несли в себе и художественную оценку, и своеобразие характеров, и типичность эпохи. История рисовалась в обыденной простоте, ее вершили люди, а не поставленные на пьедесталы деятели или наделенные чувствительным авторским сердцем сентиментальные герои.
Русская историческая повесть постепенно усваивала как историзм Карамзина, так и повествовательную манеру Вальтера Скотта. Однако это усвоение шло чрезвычайно трудно и сопровождалось несогласиями, спорами, резкостью суждений. Предметом открытой или скрытой полемики стали принципы историзма и их претворение в литературе.
При всем преклонении перед Карамзиным декабристы решительно разошлись с ним во взгляде на русскую историю. Они не приняли и не могли принять монархизма Карамзина. Они полагали, что идея монархии чужда русскому народу, что самодержавие было навязано ему. Народ обманом и силой принудили к самодержавному порядку и отняли у него свободу, превратив крестьян в подневольных крепостных. С точки зрения декабристов, весь народ так или иначе оказался в рабстве у самодержцев с разной степенью свободы — большей (дворяне) или меньшей (крестьяне). Воодушевленные национально-патриотической идеей, декабристы разделили всю нацию на тиранов и республиканцев. Тираны — это те, кто мыслями, чувствами, действиями защищали самодержавие и рабство; республиканцы — свободолюбцы, хотя и оказавшиеся “рабами”, но своими мыслями, чувствами и действиями не смирившиеся с жалкой участью. Русская нация в своем подавляющем большинстве, считали декабристы, — нация республиканцев. Историческим свидетельством тому служили для них Новгород и Псков, где вольный народный голос господствовал на вече и где были “задушены последние вспышки русской свободы”. С подобной точки зрения, содержание русской истории составила неутихающая борьба республиканцев с тиранией и ее поборниками.
Более ничего. Негодование, с коим публика, и – осмеливаемся прибавить – сочинитель сей статьи, встретили в прошлом году критику г-на Арцыбашева на «Историю государства Российского» , происходило от неприличного тона, от мелочничества, несправедливости, показанных г-м Арцыбашевым в его статьях. Напротив, чем более голосов, чем более мнений. Тем лучше. Мы должны истреблять несчастную полемику, бесславящую хорошего литератора, должны предоставлять ее тем людям, которые хотят сделаться известными хотя бы бесславием, но критика справедливая, скромная, судящая о книге, не об авторе, далека от того, что многие у нас почитают критикою, так далека, как небо от земли. Критика есть дыхание литературы, и всякое покушение достигнуть критики дельной должно по крайней мере быть извинено людьми беспристрастными.
Другое обстоятельство, гораздо важнейшее, может занять нас. Спрашиваем: настало ли для нас время суждений о Карамзине? Теперь настало. Уже три года прошло, как все земные отношения, все личные пристрастия, предубеждения погребены в могиле незабвенного: остались только его творения, наше наследство неотъемлемое. Для нас, нового поколения, Карамзин существует только в истории литературы и в творениях своих. Мы не можем увлекаться ни личным пристрастием к нему, ни своими страстями, заставлявшими некоторых современников Карамзина смотреть на него неверно. Труд Карамзина совершен: картина великого художника представлена нам, недоконченная, правда, но уже хлад смерти оковал животворную руку творца, и мы, скорбя о потере, можем судить о труде его как о создании целом. К счастию нашему, если Карамзин и слишком рано умер, для надежд наших, то все многое им сделано, и творение его столь же важно, сколь огромно. Он не успел изобразить нам избавления отечества великим Мининым и славным Пожарским; не успел повествовать царствований кроткого Михаила, мудрого Алексия, божественного Петра, дел великих и чудесных, совершившихся в течение семидесяти с лишком лет, с 1611 года (на котором он остановился) по 1689 год. Здесь хотел кончить Карамзин свое творение. Кратким очерком изобразить остальную историю России, от восшествия на престол Петра Великого до нашего времени, и указать на будущую судьбу отечества. Но будущее известно единому Богу, сказал Карамзин, посвящая Историю свою Александру Благословенному, и мы при гробе Карамзина, слыша о предположениях его, могли повторить его слова. Несмотря на все это, Карамзин – повторим сказанное нами – многое успел исполнить по своему предположению: он изобразил нам события русской истории за семь с половиною столетий, преследовал ее от колыбели русского народа до возмужалости русского государства, сего дивного исполина века. Мало для нас, дороживших славою Карамзина, – довольно для славы его. Он успел вполне развить талант свой, далее он и не мог уже шагнуть. В двенадцати томах «Истории государства Российского» весь Карамзин.
Время летит быстро, и дела и люди быстро сменяются. Мы едва можем уверить себя, что почитаемое нами настоящим, сделалось прошедшим, современное – историческим. Так и Карамзин. Еще многие причисляют его к нашему поколению, к нашему времени, забывая, что он родился шестьдесят с лишком тому (в 1765 году [2 – 1765-й годом своего рождения долгое время считал и сам Карамзин. Но в конце жизни он уточнил дату: 1 (12) декабря 1766 года.]); что более сорока лет прошло, как он выступил на поприще литературное; что уже совершилось 25 лет, как он прекратил все другие упражнения и занялся только историею России, и, следовательно, что он приступил к ней за четверть века до настоящего времени, будучи почти сорока лет: это такой период жизни, в который человек не может уже стереть с себя типа первоначального своего образования, может только не отстать от своего быстро грядущего вперед века, только следовать за ним, и то напрягая все силы ума.
Хронологический взгляд на литературное поприще Карамзина показывает нам, что он был литератор, философ, историк прошедшего века, прежнего, не нашего поколения. Это весьма важно для нас во всех отношениях, ибо сим оценяются верно достоинства Карамзина, заслуги его и слава. Различение века и времени каждого предмета есть истинное мерило верности суждений о каждом предмете. Сие мерило усовершенствовано умом мыслителей нашего времени. Еще древние знали его, и Цицерон говорил, что могут быть non vitia hominis, sed vitia saeculi [3 – пороки не человека, но века (лат.).]. Но оттого, что мнение это было несовершенно, неполно, происходило множество ошибок в суждениях.
Если бы надобно было сравнивать с кем-либо Карамзина, мы сравнили бы его с Ломоносовым: Карамзин шел с того места, на котором Ломоносов остановился; кончил то, что Ломоносов начал. Подвиг того и другого был равно велик, важен, огромен в отношении России. Ломоносов застал стихии языка русского смешанные, неустроенные; литературы не было. Напитанный изучением писателей латинских, он умел разделить стихии языка, привесть их в порядок, образовать первоначальную литературу русскую, учил грамматике, риторике, писал стихи, был оратором, прозаиком, историком своего времени. После него до Карамзина, в течение 25 лет, было сделано весьма немного. Карамзин (заметим странную случайность: родившийся в самый год смерти Ломоносова), образованный изучением писателей французских, проникнутый современным просвещением Европы, которое было решительно все французское, перенес приобретенное им в родную почву, и сильным, деятельным умом своим двинул вперед современников. Подобно Ломоносову, чрезвычайно разнообразный в своих занятиях, Карамзин был грамматиком, стихотворцем, романистом, историком, журналистом, политическим писателем. Едва ли найдем какую-либо отрасль современной ему литературы, на которую он не имел бы влияния; самые ошибки его были поучительны, заставляя умы других шевелиться, производя недоумения, споры, из коих являлась истина.
Так действовал Карамзин, и вследствие сего должно оценять его подвиги. Он был, без сомнения, первый литератор своего народа в конце прошедшего столетия, был, может быть, самый просвещенный из русских современных ему писателей. Между тем век двигался с неслыханной для того времени быстротою. Никогда не было открыто, изъяснено, обдумано столь много, сколько открыто, изъяснено, обдумано в Европе в последние двадцать пять лет. Все изменилось и в политическом, и в литературном мире. Философия, теория словесности, поэзия, история, знания политические – все преобразовалось. Но когда начался сей новый период изменений, Карамзин уже кончил свои подвиги вообще в литературе. Он не был уже действующим лицом; одна мысль занимала его: история Отечества: ей посвящал он тогда все время и труды свои. Без него развилась новая русская поэзия, началось изучение философии, истории, политических знаний сообразно новым идеям, новым понятиям германцев, англичан и французов, перекаленных (retrempe’s, как они сами говорят) в страшной буре и обновленных на новую жизнь.
Какое достоинство имеют теперь для нас сочинения, переводы и труды Карамзина, исключая его историю? Историческое, сравнительное. Карамзин уже не может быть образцом ни поэта, ни романиста, ни даже прозаика русского. Период его кончился. Легкая проза Жуковского, стихи Пушкина выше произведений в сих одах Карамзина. Удивляемся, как шагнул в свое время Карамзин, чтим его заслугу, почетно вписываем его имя в историю литературы нашей, но видим, что его русские повести не русские; его проза далеко отстала от прозы других новейших образцов наших; его стихи для нас проза; его теория словесности, его философия для нас недостаточны.
Так и должно быть, ибо Карамзин не был гений огромный, вековой: он был человек большого ума, образованный по-своему, но не принадлежал к вечно юным исполинам философии, поэзии, математики, жил во время быстрого изменения юной русской литературы, такое время, в которое необходимо все быстро изменяется. Он увлекал современников, и сам был увлечен ими.
Объяснив себе таким образом Карамзина как литератора вообще, обращаемся к его Истории.
Она заняла остальные двадцать три года жизни Карамзина (с 1802 по 1826 год); он трудился ревностно, посвятил ей лучшее время своей жизни. Но стал ли он наряду с великими историками древнего и нового времени? Может ли его история назваться произведением нашего времени?
Сравнение его с древними и новыми историками, коих имена ознаменованы славою, мы увидим впоследствии, но теперь скажем только, что как сам Карамзин вообще был писатель не нашего века, так и Истории его мы не можем назвать творением нашего времени.
В этом мнении нет ничего оскорбляющего память великого Карамзина. Истинные, по крайней мере современные нам идеи философии, поэзии и истории явились в последние двадцать пять лет, следственно, истинная идея истории была недоступна Карамзину. Он был уже совершенно образован по идеям и понятиям своего века и не мог переродиться в то время, когда труд его был начат, понятие об нем совершенно образовано и оставалось только исполнять. Объяснимся подробнее.
Мы часто слышим слово История в смысле запутанном, ложном и превратном. Собственно слово сие значит: дееписание, но как различно можно принимать и понимать его! Нам говорят об историках, и исчисляют сряду: Иродот [4 – См прим. 3 на с. 904.], Тацит [5 – См. прим. 6 на с. 878.], Юм [6 – См. прим. 24 нас. 911.], Гизо [7 – Гизо Франсуа (1787—1874) – французский историк.], не чувствуя, какое различие между сими знаменитыми людьми и как ошибается тот, кто ставит рядом Иродо-та и Гизо, Тита Ливия [8 – См. прим. 7 на с. 876.] и Гердера [9 – Гердер Иоганн Готфрид (1744—1803) – немецкий философ и писатель, автор сочинений по философии истории.], Гиббона [10 – См. прим. 15 на с. 913.] и Тьерри [11 – Тьерри Огюстен (1795—1856) – французский историк.], Робертсона [12 – См. прим. 22 на с. 905.] и Минье [13 – Минье Огюст (1796—1884) – французский историк.].
Новейшие мыслители объяснили нам вполне значение слова история; они показали нам, что должен разуметь под сим словом философ. История, в высшем знании, не есть складно написанная летопись времен минувших, не есть простое средство удовлетворять любопытство наше. Нет, она практическая поверка философских понятий о мире и человеке, анализ философского синтеза. Здесь мы разумеем только всеобщую историю, и в ней видим мы истинное откровение прошедшего, объяснение настоящего и пророчество будущего. Философия проницает всю бездну минувшего: видит творения земные, до человека бывшие, открывает следы человека в таинственном Востоке и в пустынях Америки, соображает предания людские, рассматривает землю в отношении к небу и человека в отношении к его обиталищу, планете, движимой рукою провидения в пространстве и времени. Такова до-история (Urgeschichte) человека. Здесь историк смотрит на царства и народы, сии планеты нравственного мира, как на математические фигуры, изображаемые миром вещественным. Он соображает ход человечества, общественность, нравы, понятия каждого века и народа, выводит цепь причин, производивших и производящих события. Вот история высшая.
Но формы истории могут быть разнообразны до бесконечности. История может быть критическая, повествовательная, ученая; в основании каждая из них должна быть философическая, по духу, не по названию, но по сущности, воззрению своему (ибо просто прибавив название: философическая, по примеру Райналя [14 – Райналь (Рейналь) Гийом Томас Франсуа (1713—1796) – французский философ и историк.], мы не сделаем никакой истории в самом деле философскою). Всеобщая история есть тот огромный круг, в коем вращаются другие бесчисленные круги: истории частные народов, государств, земель, верований, знаний. Условия всеобщей истории уже определяют, каковы должны быть сии частные истории. Они должны стремиться к основе всеобщей истории, как радиусы к центру; они показывают философу: какое место в мире вечного бытия занимал тот или другой народ, то или другое государство, тот или другой человек, ибо для человечества равно выражают идею – и целый народ, и человек исторический; человечество живет в народах, а народы в представителях, двигающих грубый материал и образующих из него отдельные нравственные миры.
Такова истинная идея истории; по крайней мере мы удовлетворяемся ныне только сею идеею истории и почитаем ее за истинную. Она созрела в веках, и из новейшей философии развилась в истории, точно так же, как подобные идеи развились из философии в теориях поэзии и политических знаний.
Но если сия идея принадлежит нашему веку, скажут нам, следственно, никто не удовлетворит наших требований, и самые великие историки должны померкнуть при лучах немногих новейших, скажем более – будущих историков.
Так, если нам указывают на грека, римлянина как на пример высочайшего совершенства, какого только мог достигнуть человек, как на образец, которому должны мы безусловно следовать, – это ложный классицизм истории; он недостаточен и неверен. Но, отвергнув его, мы всякому и всему найдем место и черед. Не думайте, чтобы мы хотели заставить каждого быть философом. Мы сказали, что формы истории разнообразны до бесконечности; в каждой форме можно быть совершенным, по крайней мере великим историком; исполните только условия рода, вами избранного, и вы удовлетворите требования современного совершенства.
История может быть прагматическая, если вы рассматриваете события, положим, какого-нибудь государства в отношении к системе государств, в коей оно заключалось, и сию систему ко всеобщей истории народов, если вы сводите все причины на причины и открываете связь сих причин с другими, поясняя причины событиями, и обратно, поясняя чрез то историю человечества, в том месте, веке, предмете, который вы избрали. Такова История Европейской гражданственности (Histoire generate de la civilisation en Europe, depuis la chute de l’empire Romain jusqu’a la revolution francaise [15 – Всеобщая история цивилизации в Европе с падения Римской империи до Французской революции (фр.).]) Гизо. Можете взять объем меньше, рассмотреть события государства или периода, не возводя его к всеобщей истории человечества, но сия цель должна быть в уме историка. Таковы: «История Карла V», соч. Робертсона, «История падения Римской империи», соч. Гиббона, творения, которые можно было бы назвать совершенными в своем роде, если философия сих историков была выше той, которую они почитали за совершенную, если бы понятия сих писателей о политических знаниях были доведены до нынешней зрелости, если бы материалы были в их время лучше обработаны. Наконец, находим еще род истории, который назовем повествовательным. Это простое повествование событий; если можно, красноречиво, но главное – верно изложенных. Здесь собственно нет историка: говорят события, но требуется искусство необыкновенное. Верность надобна не в одних годах, но в духе, выражении, делах, словах действующих лиц, в нравах, обычаях, поверьях, жизни народа. Древние историки в этом примеры совершенства, и писателю такой истории можно повторить слова Карамзина: «Не подражай Тациту, но пиши так, как он писал бы на твоем месте». Из новейших превосходный пример такой истории показал нам Барант [16 – Барант Амабль Гийом Поспер Брюжьер де (1782—1866) – французский историк и общественный деятель.] и, как историк военный, Наполеон, в описании своих походов. Иродот, Фукидид [17 – См. прим. 2 на с. 913.], Тит Ливии, Тацит очаровывают своими повествовательными историями. Они живут в своих описаниях, дышат воздухом с теми людьми, коих изображают; это Омировы [18 – См. прим. 21 нас. 911.] поэмы в мире истории. Важнейшее затруднение для нас, новых, если мы хотим переселиться в другой век, в другой народ, состоит в отделении себя от всех мнений, от всех идей своего века и народа, в собрании красок для картины, в изыскании истины обширною критикою. Древние о многом говорят несправедливо, но они уверены в истине с таким добродушием, с такою убедительностью, с какою Омир был уверен в своей географии и мифологии; сверх того, нам нечем поверить их рассказа, и мы верим на слово. Потому историческая критика совершенно отнимает у древних наименование историко-философов, историков прагматических, и смотрит на них только как на красноречивых повествователей.
Точно так же, как французы составили особенный род классических творений из ложного подражания древним, ложное понятие о древних историках произвело особый классицизм исторический. Хотели заставить подражать древним, перенимали у них все формы, выражения, даже слова. Ошибка была в том, что подражали внешним формам, не понимая духа древних. Впоследствии смешали все это с ошибочною философиею, с умничанием, апофегмами и сентенциями, несносными и пошлыми. И с самого восстановления европейского просвещения, история после монастырских летописей и легенд, являлась безобразною, нелепою смесью; изредка только мелькали Макиавелли [19 – См. прим. 8 на с. 913.], Боссюэты [20 – См. прим. 13 на с. 879.], Монтескье [21 – Монтескье Шарль Луи де (1689—1755) – французский философ и писатель.]. В прошедшем веке оказалось стремление к истории более совершенной, и в то время, когда Гердер постигал тайну всеобщей истории, Иоанн Миллер [22 – См. прим. 11 на с. 908.] угадывал, как должно писать новым историкам повествовательную историю, германские ученые явили истинную критику истории, французы первые начали образовывать, по следам Макиавелли, Боссюэта и Монтескье, историю философическую. Их опыты были недостаточны, и недостатки сих опытов отозвались в творениях Юма, Гиббона, Робертсона, последователей французской философии XVIII века. Надобно было соединить труды Шеллингов [23 – Шеллинг Фридрих Вильгельм (1775—1854) – немецкий философ, представитель немецкой классической философии.], Шлегелей [24 – Шлегель Август Вильгельм (1767—1845) – немецкий историк литературы, критик, переводчик.], Кузенов [25 – Кузен Виктор (1792—1867) – французский философ и политический деятель.], Шлецеров [26 – См. прим. 6 на с. 904.], Гердеров, Нибуров [27 – Нибур Бартольд Георг (1776—1831) – немецкий историк.], узнать классицизм и романтизм, узнать хорошо политические науки, оценить надлежащим образом древних, вполне сведать требования новейших, может быть, даже родиться Шиллеру [28 – Шиллер Иоганн Фридрих (1759—1805) – немецкий поэт, драматург и теоретик искусства Просвещения.], Цшокке [29 – Цшокке Генрих (1771—1848) – швейцарский писатель.], Гете [30 – Гете Иоганн Вольфганг (1749—1832) – немецкий писатель, основоположник немецкой литературы нового времени, мыслитель и естествоиспытатель.], В. Скотту [31 – Скотт Вальтер (1771—1832) – английский писатель, создатель жанра исторического романа, сочетающего романтические и реалистические тенденции.], дабы могли мы наконец понять, что есть история? Как должно ее писать и что удовлетворяет наш век?
Приложим все сии рассуждения к «Истории государства Российского», и мы увидим, что творения Карамзина, в отношении к истории, какой требует наш век, есть то же, что другие сочинения Карамзина в отношении к современным требованиям нашей литературы – она неудовлетворительна.
Карамзин не мог выйти и не вышел из понятий своего века, времени, в которое только что начала проявляться идея философической истории, и еще не ясно определены были отношения древних к нам, и особые условия новых писателей; политические знания были не установлены; повествовательная часть истории не понята вполне.
Как философ-историк, Карамзин не выдержит строгой критики. Почитайте мысли его об истории, и вы согласитесь с этим без дальнейших объяснений.
«История, – так начинает Карамзин свое Предисловие к „Истории государства Российского“, – История в некотором смысле (?) есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего» [32 – Слова Карамзина из Предисловия к «Истории государства Российского».].
Прекрасные фразы, но что в них заключается? Священная книга в некотором смысле, и в то же время – главная, необходимая, зерцало бытия, скрижаль откровений, завет предков, объясняют ли нам все сии слова сущность предмета? Таково ли должно быть определение истории?
«Правители, законодатели (продолжает Карамзин) действуют по указаниям Истории… Мудрость человеческая имеет нужду в опытах… Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бурное стремление… И простой гражданин должен читать историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках, утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и государство не разрушалось; она питает нравственное чувство, и праведным судом своим располагает душу к справедливости, которая утверждает наше право и согласие общества. Вот польза».
Все это сказано прекрасно, но так ли должен смотреть на историю философ? Сделавши сначала определение риторическое, нам говорят, что история полезна, ибо —
1-е. Правители народов справляются с нею, как судья с старым архивом, дабы решать дела так, как их прежде решали. Совершенная несправедливость!
Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя).
Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.
Купить и скачать книгу в rtf, mobi, fb2, epub, txt (всего 14 форматов)
скачать книгу бесплатно
Означив в заглавии статьи все двенадцать томов «Истории государства Российского», мы не хотим, однако ж, предлагать читателям нашим подробного разбора сего замечательного творения, не будем следовать за творцом его подробно во всех отношениях, рассматривать «Историю государства Российского» с общих и частных сторон и сочинителя оной как историка и палеографа, философа и географа, археографа и исследователя исторических материалов. Критика такого объема не может быть статьею журнала и потому уже, что огромностью своею превзошла бы она пределы, которые должны быть полагаемы статьям изданий повременных. Мы хотим только вообще обозреть творение Карамзина в то время, когда последний том сего творения показал нам предел труда, коего достигнул незабвенный для России писатель. Если журналы должны быть зеркалом современного просвещения, современных мнений, если они должны передавать публике голос людей высшего образования, их взгляд на предметы важные, обращающие на себя внимание, то, конечно, обязанностью журналиста должно почесть суждение об «Истории государства Российского», основанное на выводах из разнообразных мнений и на соображениях людей просвещенных. Решительно можно сказать, что не было прежде и, может быть, еще долго не будет в литературе нашей другого творения, столь великого, обращающего на себя такое сильное, всеобщее внимание отечественной публики. В Европе сочинение Карамзина принято было с любопытным участием, как представитель нашего просвещения, наших мнений о важнейших предметах общественной жизни, нашего взгляда на людей и события. Показать причины восторга, коим русские читатели приветствовали труд Карамзина, холодности, с какою отозвались европейцы, узнав его в переводах, и руководствуясь мнениями критиков, достойных уважения, означить степень, какую занимает Карамзин в истории современной литературы, современного просвещения, нашего и европейского, означить заслугу его, оценить право его на славу – вот цель, нами предположенная.
Не думаем, чтобы благомыслящие люди поставили в вину рецензенту его неизвестность и огромность славы творения, им рассматриваемого. Местничество в литературе пора нам изгнать, как изгнан сей гибельный предрассудок из гражданского нашего быта. Беспристрастие, почтение к человеку, его достойному: таковы обязанности, исполнения коих должна требовать публика от критика не только творений Карамзина, но и всякого явления литературного. Более ничего. Негодование, с коим публика, и – осмеливаемся прибавить – сочинитель сей статьи, встретили в прошлом году критику г-на Арцыбашева на «Историю государства Российского» , происходило от неприличного тона, от мелочничества, несправедливости, показанных г-м Арцыбашевым в его статьях. Напротив, чем более голосов, чем более мнений. Тем лучше. Мы должны истреблять несчастную полемику, бесславящую хорошего литератора, должны предоставлять ее тем людям, которые хотят сделаться известными хотя бы бесславием, но критика справедливая, скромная, судящая о книге, не об авторе, далека от того, что многие у нас почитают критикою, так далека, как небо от земли. Критика есть дыхание литературы, и всякое покушение достигнуть критики дельной должно по крайней мере быть извинено людьми беспристрастными.
Другое обстоятельство, гораздо важнейшее, может занять нас. Спрашиваем: настало ли для нас время суждений о Карамзине? Теперь настало. Уже три года прошло, как все земные отношения, все личные пристрастия, предубеждения погребены в могиле незабвенного: остались только его творения, наше наследство неотъемлемое. Для нас, нового поколения, Карамзин существует только в истории литературы и в творениях своих. Мы не можем увлекаться ни личным пристрастием к нему, ни своими страстями, заставлявшими некоторых современников Карамзина смотреть на него неверно. Труд Карамзина совершен: картина великого художника представлена нам, недоконченная, правда, но уже хлад смерти оковал животворную руку творца, и мы, скорбя о потере, можем судить о труде его как о создании целом. К счастию нашему, если Карамзин и слишком рано умер, для надежд наших, то все многое им сделано, и творение его столь же важно, сколь огромно. Он не успел изобразить нам избавления отечества великим Мининым и славным Пожарским; не успел повествовать царствований кроткого Михаила, мудрого Алексия, божественного Петра, дел великих и чудесных, совершившихся в течение семидесяти с лишком лет, с 1611 года (на котором он остановился) по 1689 год. Здесь хотел кончить Карамзин свое творение. Кратким очерком изобразить остальную историю России, от восшествия на престол Петра Великого до нашего времени, и указать на будущую судьбу отечества. Но будущее известно единому Богу, сказал Карамзин, посвящая Историю свою Александру Благословенному, и мы при гробе Карамзина, слыша о предположениях его, могли повторить его слова. Несмотря на все это, Карамзин – повторим сказанное нами – многое успел исполнить по своему предположению: он изобразил нам события русской истории за семь с половиною столетий, преследовал ее от колыбели русского народа до возмужалости русского государства, сего дивного исполина века. Мало для нас, дороживших славою Карамзина, – довольно для славы его. Он успел вполне развить талант свой, далее он и не мог уже шагнуть. В двенадцати томах «Истории государства Российского» весь Карамзин.
Время летит быстро, и дела и люди быстро сменяются. Мы едва можем уверить себя, что почитаемое нами настоящим, сделалось прошедшим, современное – историческим. Так и Карамзин. Еще многие причисляют его к нашему поколению, к нашему времени, забывая, что он родился шестьдесят с лишком тому (в 1765 году); что более сорока лет прошло, как он выступил на поприще литературное; что уже совершилось 25 лет, как он прекратил все другие упражнения и занялся только историею России, и, следовательно, что он приступил к ней за четверть века до настоящего времени, будучи почти сорока лет: это такой период жизни, в который человек не может уже стереть с себя типа первоначального своего образования, может только не отстать от своего быстро грядущего вперед века, только следовать за ним, и то напрягая все силы ума.
Хронологический взгляд на литературное поприще Карамзина показывает нам, что он был литератор, философ, историк прошедшего века, прежнего, не нашего поколения. Это весьма важно для нас во всех отношениях, ибо сим оценяются верно достоинства Карамзина, заслуги его и слава. Различение века и времени каждого предмета есть истинное мерило верности суждений о каждом предмете. Сие мерило усовершенствовано умом мыслителей нашего времени. Еще древние знали его, и Цицерон говорил, что могут быть non vitia hominis, sed vitia saeculi. Но оттого, что мнение это было несовершенно, неполно, происходило множество ошибок в суждениях.
Алексея Константиновича Толстого школьные программы не очень жалуют. “Колокольчики мои…” в начальной школе (и то обычно в усечённом виде) да, может быть, “Средь шумного бала…” классе в девятом. А заслуживает он большего. Он был прекрасным лириком, а как сатирик остался, пожалуй, непревзойдённым. Качество стиха у него всегда удовлетворяет самым высоким требованиям, независимо от того, что это – нежное лирическое стихотворение, весёлая шутка или злая сатира.
Написанная больше ста тридцати лет назад “История государства Российского от Гостомысла до Тимашева” привлекает внимание прежде всего заглавием. Правда, стихотворение долго не публиковалось по цензурным соображениям, и это лишь один из вариантов заглавия, но, несомненно, авторский. Первое из упомянутых в заглавии лиц – легендарное: новгородский посадник, якобы пригласивший варягов на княжение; второе – совершенно реальное: министр при АлександреII.
Послушайте, ребята,
Что вам расскажет дед.
Земля наша богата,
Порядка в ней лишь нет.
А эту правду, детки,
За тысячу уж лет
Смекнули наши предки:
Порядка-де, вишь, нет.
Эти две строфы задают тон всему стихотворению. По содержанию – главная тема, тема порядка, который всё никак не построят на Руси. И рифма на “нет”, относящееся, конечно, к порядку, встречается тринадцать раз в восьмидесяти трёх четверостишиях “Истории…”. По форме – лёгкий трёхстопный ямб, простая перекрёстная рифмовка, живой разговорный язык без претензий на учёность или поэтическую изысканность; впрочем, насчёт непритязательности языка вывод окажется, пожалуй, поспешным, неожиданности начнутся уже несколько четверостиший спустя, когда в русскую речь неожиданно вклинится чужой язык.
Сейчас наши историки не любят, не признают норманнскую теорию, но здесь она фигурирует как нечто наперёд заданное, как условие задачи, которое не обсуждается:
И вот пришли три брата,
Варяги средних лет,
Глядят, – земля богата,
Порядка ж вовсе нет.
“Ну, – думают, – команда!
Здесь ногу сломит чёрт,
Es ist ja eine Schande,
Wir mu..ssen wieder fort”*.
* Ведь это позор, мы должны убраться прочь (нем.).
Варяги для нас чужеземцы, говорят на непонятном языке. Но не заставлять же их говорить по-норвежски или по-шведски; да и прочесть никто не сумеет. Пусть будет по-немецки, всё равно в категорию немцев в старом понимании они попадают. С немецким же языком поэт управляется артистически, без труда рифмуя русские слова с немецкими, как в приведённой строфе и следующих за ней. (Позже столь же свободно автор использует и французский.) С чем, например, можно срифмовать имя Игорь? По-русски, пожалуй, трудно, приходится искать нешаблонное решение:
За ним княжил князь Игорь,
А правил им Олег,
Das war ein grosser Krieger**
И умный человек.
** Это был великий воин (нем.).
Интересная формулировка: княжил Игорь, а Олег правил Игорем. В учебниках и словарях Олега называют обычно князем, но сыном Рюрика (по крайней мере, так говорит летопись) был Игорь, Олег же правил в пору его малолетства. Да и не такого уж и малолетства: Игорь вступил в брак с Ольгой в 904 году, а полноправным князем стал по смерти Олега восемь лет спустя. Словом, осторожная формулировка достаточно хорошо показывает запутанность самой ситуации:
Когда ж вступил Владимир
На свой отцовский трон,
Da endigte fu..r immer
Die alte Religion.
Да, с приходом Владимира навсегда окончилась старая религия. Варяжские князья стали совсем русскими, и вместе со старой религией кончился немецкий язык (правда, как убедимся позже, не fu..r immer, не навсегда).
Историческое событие – крещение Руси – поэт описывает без особенного почтения:
Он вдруг сказал народу:
“Ведь наши боги дрянь,
Пойдём креститься в воду!”
И сделал нам Йордань.
………………………
Попы пришли толпами,
Крестятся и кадят,
Поют себе умильно
И полнят свой кисет…
Кисет – это мешочек отнюдь не для табака, его тогда на Руси ещё не было; нет, для денег.
Владимир порядка не создал. Сын его, великий Ярослав (Мудрый), мог бы его построить,
Но из любви он к детям
Всю землю разделил.
Плоха была услуга,
А дети, видя то,
Давай тузить друг друга:
Кто как и чем во что!
Начинается пора, которую историки называют периодом феодальной раздробленности. Это на руку внешним врагам:
Узнали то татары:
“Ну, – думают, – не трусь!”
Надели шаровары,
Приехали на Русь.
Собирались навести порядок, но вышло ещё хуже. Два века спустя ИванIII, правда, изгнал татар (послал татарам шиш), но порядок суждено было создать только его внуку – ИвануIV.
Приёмами не сладок,
Но разумом не хром;
Такой завёл порядок,
Хоть покати шаром!
Жить можно бы беспечно
При этаком царе;
Но ах! ничто не вечно –
И царь Иван умре!
Чего стоит фраза “Жить можно бы беспечно // При этаком царе”, можно понять, прочитав “Князя Серебряного”, в этом романе очень ярко проявилось отношение А.К.Толстого к Ивану Грозному.
За ним царить стал Фёдор,
Отцу живой контраст;
Был разумом не бодор,
Трезвонить лишь горазд.
Действительно, царь Фёдор Иоаннович был слабоумен (разумом не бодор), а больше всего любил колокольный звон, слушал с удовольствием и сам звонил.
Потом череда правителей: Борис Годунов, Самозванец, Василий Шуйский. А за ним
Вернулися поляки,
Казаков привели;
Пошёл сумбур и драки:
Поляки и казаки,
Казаки и поляки
Нас паки бьют и паки,
Мы ж без царя как раки
Горюем на мели.
Уж такая смута пошла на Руси, так нас без конца бьют, что автор даже, единственный раз во всей “Истории…”, отказался от обычной рифмовки: вместо abab cdcd в последних двух четверостишиях он назойливо повторяет одну рифму – abaa aaab. И вот, поняв, что без власти далёко не уйдёшь, земля взвела на царский трон Михаила Фёдоровича Романова. Засим следует строфа, поразительная по смелости даже для А.К.Толстого, человека, близкого ко двору; ему позволялось многое такое, о чём другие и мечтать не могли.
Свершилося то летом;
Но был ли уговор –
История об этом
Молчит до этих пор.
Пусть даже это не сомнение в законности (сейчас любят говорить легитимности) правившей в то время династии, а всего-навсего предположение, что Михаил Романов дал какие-то обязательства, ограничивающие его власть, как пишут сейчас в примечаниях к тексту Толстого, — вряд ли кто другой мог осмелиться высказать такое.
Но и Михаил не навёл порядка, а его сына автор упоминает только потому, что сыном его был Пётр. Дальше не обойтись без большой цитаты:
Царь Пётр любил порядок
Почти как царь Иван,
И так же был не сладок,
Порой бывал и пьян.
Он молвил: “Мне вас жалко,
Вы сгинете вконец;
Но у меня есть палка
И я вам всем отец!..”
………………………..
Но это, впрочем, в шутку,
Петра я не виню:
Больному дать желудку
Полезно ревеню.
Хотя силён уж очень
Был, может быть, приём;
А всё ж довольно прочен
Порядок стал при нём.
К Петру, как видим, автор относится, мягко говоря, неоднозначно, хотя и не так, как к Ивану Грозному. А после смерти Петра
…кротко или строго
Царило много лиц.
Царей не слишком много,
А более цариц.
Действительно: ЕкатеринаI (2 года), ПётрII (3 года), Анна Ивановна (10 лет), ИванVI (1 год), Елизавета Петровна (20 лет), ПётрIII (1 год), ЕкатеринаII (34 года), ПавелI (5 лет); пусть численно женщины в послепетровскую эпоху XVIII века не преобладают (пять на пять), но уж по времени правления преимущество подавляющее: 66 лет против 10; да ведь была ещё Анна Леопольдовна, регентша при малолетнем ИванеVI.
Бирон царил при Анне;
Он сущий был жандарм,
Сидели мы как в ванне
При нём, dab Gott erbarm!***
***Так что помилуй Бог!
Вот и немецкий язык вернулся – вместе с засильем немцев в России, продолжавшимся гораздо дольше бироновщины.
И никто так и не создал в России порядка – ни весёлая царица Елисавет, ни даже Екатерина: вместо того чтобы народу своему скорее дать свободу, скорей свободу дать, она тотчас прикрепила украинцев к земле – ликвидировала Запорожскую сечь и ввела на Украине крепостное право.
За ней царить стал Павел,
Мальтийский кавалер,
Но не совсем он правил
На рыцарский манер.
Царь Александер Первый
Настал ему взамен,
В нём слабы были нервы,
Но был он джентльмен.
Это уже, как сейчас сказали бы, на грани фола. Ведь Павел и Александр – это дед и дядя императора, при котором всё это писалось. Вот как охарактеризован АлександрI в войну 1812 года:
Когда на нас в азарте
Стотысячную рать
Надвинул Бонапарте,
Он начал отступать.
Казалося, ну, ниже
Нельзя сидеть в дыре,
Ан глядь: уж мы в Париже,
С Louis le DеRsirе.
Взяли Париж, возвели на престол ЛюдовикаXVIII Желанного (Louis le DеRsirе), которого, кстати, автор рифмует весьма непочтительно; казалось бы, полный порядок. Но его-то и недостаёт:
В то время очень сильно
Расцвёл России цвет,
Земля была обильна,
Порядка ж нет как нет.
И о царях больше ни слова, а то monsieur Veillot (барон И.О.Вельо, директор почтового департамента), просматривая чужую переписку – за ним водился такой грех, – прочтёт то, что ему не предназначается:
Ходить бывает склизко
По камешкам иным,
Итак, о том, что близко,
Мы лучше умолчим.
Оставим лучше троны,
К министрам перейдём.
И автор видит картину, которая заставляет его позабыть свой летописный слог и вспомнить лиризм, на всё способный: министры – перечисление их занимает целое четверостишие – катят на маленьких салазках с горы, унося свои имена к потомкам. Все они бабочки-однодневки, о них сразу забудут. Вот только в одном человеке спасение России:
Увидя, что всё хуже
Идут у нас дела,
Зело изрядна мужа
Господь нам ниспосла.
На утешенье наше
Нам, аки свет зари,
Свой лик яви Тимашев –
Порядок водвори.
Яви и водвори – это не повелительная форма, автор не просит водворить порядок, он говорит, что Тимашев уже явил свой лик и водворил порядок, говорит об этом высоким слогом, употребляя архаичную форму прошедшего времени, которая и может ввести нас в заблуждение.
Ирония здесь совершенно очевидна. За тысячу лет не могли навести порядок, а вот Тимашев (был он управляющим Третьим отделением собственной Его Императорского Величества канцелярии, а к тому времени, когда Толстой писал “Историю…”, стал министром внутренних дел) пришёл и водворил порядок.
Это стихотворение может служить образцом глубокого понимания истории, хотя изложена она с изрядной долей юмора, а местами чувствуется едкая сатира.
P.S. Пытались сочинить продолжение этой “Истории…”, захватив времена, памятные нам всем. Но далеко куцему до зайца. Для этого нужно быть Алексеем Толстым. Так бы и думали мы, что это единственный опыт такого изложения истории, не появись в этом году “История Англии для юных” Чарльза Диккенса*. Насколько я знаю, эта книга никогда не включалась в выходившие у нас собрания сочинений Диккенса; упоминания о ней я не встретил и в биографии писателя. Это, конечно, не триста тридцать стихотворных строк, а пятьсот страниц прозы. Превосходный перевод Т.Бердиковой и М.Тюнькиной передаёт диккенсовский язык и отношение автора к описываемым им лицам и событиям. Историю писатель изложил для своих детей; он нисколько не старался приукрасить что-либо или кого-либо. Даже романтический король Ричард Львиное Сердце – это такой коварный негодяй, какие встречаются нечасто. Получилась не столько история Англии, сколько история английских королей, но каково при этих королях жилось народу, видно чуть не на каждой странице. Вот краткий пример:
Король Яков Второй был личностью настолько неприятной, что большинству историков его брат Карл кажется в сравнении с ним просто душкой.
Уже по этой фразе можно себе представить, что говорилось о брате Карле…
Может быть, нам ещё предстоит узнать, что и другие выдающиеся писатели уделяли внимание своей истории подобным же образом.
Предисловие
Об источниках Российской истории до XVII века
Том I
Глава I. О народах, издревле обитавших в России. о славянах вообще
Глава II. О славянах и других народах, составивших государство Российское
Глава III. О физическом и нравственном характере славян древних
Глава IV. Рюрик, Синеус и Трувор. г. 862–879
Глава V. Олег правитель. г. 879–912
Глава VI. Князь Игорь. г. 912–945
Глава VII. Князь Святослав. г. 945–972
Глава VIII. Великий князь Ярополк. г. 972–980
Глава IX. Великий князь Владимир, названный в крещении Василием. г. 980–1014
Глава Х. О состоянии древней России
Том II
Глава I. Великий князь Святополк. г. 1015–1019
Глава II. Великий князь Ярослав или Георгий. г. 1019–1054
Глава III . Правда русская, или законы Ярославовы
Глава IV. Великий князь Изяслав, названный в крещении Димитрием. г. 1054–1077
Глава V. Великий князь Всеволод. г. 1078–1093
Глава VI. Великий князь Святополк-Михаил. г. 1093–1112
Глава VII. Владимир Мономах, названный в крещении Василием. г. 1113–1125
Глава VIII. Великий князь Мстислав. г. 1125–1132
Глава IX. Великий князь Ярополк. г. 1132–1139
Глава Х. Великий князь Всеволод Ольгович. г. 1139–1146
Глава XI . Великий князь Игорь Ольгович
Глава ХII. Великий князь Изяслав Мстиславич. г. 1146–1154
Глава ХIII. Великий князь Ростислав-Михаил Мстиславич. г. 1154–1155
Глава XIV . Великий князь Георгий, или Юрий владимирович, прозванием долгорукий. г. 1155–1157
Глава XV. Великий князь Изяслав Давидович Киевский. князь Андрей Суздальский, прозванный боголюбским. г. 1157–1159
Глава XVI. Великий князь Ростислав-Михаил вторично в Киеве. Андрей в Владимире Суздальском. г. 1159–1167
Глава XVII. Великий князь Мстислав Изяславич Киевский. Андрей Суздальский, или Владимирский. г. 1167–1169
Том III
Глава I. Великий князь Андрей. г. 1169–1174
Глава II. Великий князь Михаил II [Георгиевич]. г. 1174–1176
Глава III. Великий князь Всеволод III Георгиевич. г. 1176–1212
Глава IV. Георгий, князь Владимирский. Константин Ростовский. г. 1212–1216
Глава V. Константин, великий князь Владимирский и Суздальский. г. 1216–1219
Глава VI. Великий князь Георгий II Всеволодович. г. 1219–1224
Глава VII . Состояние России с XI до XIII века
Глава VIII. Великий князь Георгий Всеволодович. г. 1224–1238
Том IV
Глава I. Великий князь Ярослав II Всеволодович. г. 1238–1247
Глава II. Великие князья Святослав Всеволодович, Андрей Ярославич и Александр Невский (один после другого). г. 1247–1263
Глава III. Великий князь Ярослав Ярославич. г. 1263–1272
Глава IV. Великий князь Василий Ярославич. г. 1272–1276.
Глава V. Великий князь Димитрий Александрович. г. 1276–1294.
Глава VI. Великий князь Андрей Александрович. г. 1294–1304.
Глава VII. Великий князь Михаил Ярославич. г. 1304–1319
Глава VIII. Великие князья Георгий Даниилович, Димитрий и Александр Михайловичи (один после другого). г. 1319–1328
Глава IX. Великий князь Иоанн Даниилович, прозванием Калита. г. 1328–1340
Глава X. Великий князь Симеон Иоаннович, прозванный Гордый. г. 1340–1353
Глава XI. Великий князь Иоанн II Иоаннович. г. 1353–1359
Глава XII. Великий князь Димитрий Константинович. г. 1359–1362
Том V
Глава I. Великий князь Димитрий Иоаннович, прозванием Донской. г. 1363–1389
Глава II. Великий князь Василий Димитриевич. г. 1389–1425
Глава III. Великий князь Василий Василиевич Темный. г. 1425–1462
Глава IV. Состояние России от нашествия татар до Иоанна III
Том VI
Глава I. Государь, державный великий князь Иоанн III Василиевич. г. 1462–1472
Глава II. Продолжение государствования Иоаннова. г. 1472–1477
Глава III. Продолжение государствования Иоаннова. г. 1475–1481
Глава IV. Продолжение государствования Иоаннова. г. 1480–1490
Глава V. Продолжение государствования Иоаннова. г. 1491–1496
Глава VI. Продолжение государствования Иоаннова. г. 1495–1503
Глава VII. Продолжение государствования Иоаннова. г. 1503–1505
Том VII
Глава I. Государь великий князь Василий Иоаннович. г. 1505–1509
Глава II. Продолжение государствования Василиева. г. 1510–1521
Глава III. Продолжение государствования Василиева. г. 1521–1534
Глава IV . Состояние России. г. 1462–1533
Том VIII
Глава I. Великий князь и царь Иоанн IV Васильевич II. г. 1533–1538
Глава II. Продолжение государствования Иоанна IV. г. 1538–1547
Глава III. Продолжение государствования Иоанна IV. г. 1546–1552
Глава IV. Продолжение государствования Иоанна IV. г. 1552
Глава V. Продолжение государствования Иоанна IV. г. 1552–1560
Том IX
Глава I. Продолжение царствования Иоанна Грозного. г. 1560–1564
Глава II. Продолжение царствования Иоанна Грозного. г. 1563–1569
Глава III. Продолжение царствования Иоанна Грозного. г. 1569–1572
Глава IV. Продолжение царствования Иоанна Грозного. г. 1572–1577
Глава V. Продолжение царствования Иоанна Грозного. г. 1577–1582
Глава VI. Первое завоевание Сибири. г. 1581–1584
Глава VII. Продолжение царствования Иоанна Грозного. г. 1582–1584
Том X
Глава I. Царствование Феодора Иоанновича. г. 1584–1587
Глава II. Продолжение царствования Феодора Иоанновича. г. 1587–1592
Глава III. Продолжение царствования Феодора Иоанновича. г. 1591 – 1598
Глава IV . Состояние России в конце XVI века
Том XI
Глава I. Царствование Бориса Годунова. г. 1598–1604
Глава II. Продолжение царствования Борисова. г. 1600–1605
Глава III. Царствование Феодора Борисовича Годунова. г. 1605
Глава IV. Царствование Лжедимитрия. г. 1605–1606
Том XII
Глава I. Царствование Василия Иоанновича Шуйского. г. 1606–1608
Глава II. Продолжение Василиева царствования. г. 1607–1609
Глава III. Продолжение Василиева царствования. г. 1608–1610
Глава IV. Низвержение Василия и междоцарствие. г. 1610–1611
Глава V. Междоцарствие. г. 1611–1612
Предисловие
История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего.
Правители, Законодатели действуют по указаниям Истории и смотрят на ее листы, как мореплаватели на чертежи морей. Мудрость человеческая имеет нужду в опытах, а жизнь кратковременна. Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бурное стремление, чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастие.
Но и простой гражданин должен читать Историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и Государство не разрушалось; она питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает душу к справедливости, которая утверждает наше благо и согласие общества.
Вот польза: сколько же удовольствий для сердца и разума! Любопытство сродно человеку, и просвещенному и дикому. На славных играх Олимпийских умолкал шум, и толпы безмолвствовали вокруг Геродота, читающего предания веков. Еще не зная употребления букв, народы уже любят Историю: старец указывает юноше на высокую могилу и повествует о делах лежащего в ней Героя. Первые опыты наших предков в искусстве грамоты были посвящены Вере и Дееписанию; омраченный густой сению невежества, народ с жадностию внимал сказаниям Летописцев. И вымыслы нравятся; но для полного удовольствия должно обманывать себя и думать, что они истина. История, отверзая гробы, поднимая мертвых, влагая им жизнь в сердце и слово в уста, из тления вновь созидая Царства и представляя воображению ряд веков с их отличными страстями, нравами, деяниями, расширяет пределы нашего собственного бытия; ее творческою силою мы живем с людьми всех времен, видим и слышим их, любим и ненавидим; еще не думая о пользе, уже наслаждаемся созерцанием многообразных случаев и характеров, которые занимают ум или питают чувствительность.
Если всякая История, даже и неискусно писанная, бывает приятна, как говорит Плиний: тем более отечественная. Истинный Космополит есть существо метафизическое или столь необыкновенное явление, что нет нужды говорить об нем, ни хвалить, ни осуждать его. Мы все граждане, в Европе и в Индии, в Мексике и в Абиссинии; личность каждого тесно связана с отечеством: любим его, ибо любим себя. Пусть Греки, Римляне пленяют воображение: они принадлежат к семейству рода человеческого и нам не чужие по своим добродетелям и слабостям, славе и бедствиям; но имя Русское имеет для нас особенную прелесть: сердце мое еще сильнее бьется за Пожарского, нежели за Фемистокла или Сципиона. Всемирная История великими воспоминаниями украшает мир для ума, а Российская украшает отечество, где живем и чувствуем. Сколь привлекательны берега Волхова, Днепра, Дона, когда знаем, что в глубокой древности на них происходило! Не только Новгород, Киев, Владимир, но и хижины Ельца, Козельска, Галича делаются любопытными памятниками и немые предметы – красноречивыми. Тени минувших столетий везде рисуют картины перед нами.
Кроме особенного достоинства для нас, сынов России, ее летописи имеют общее. Взглянем на пространство сей единственной Державы: мысль цепенеет; никогда Рим в своем величии не мог равняться с нею, господствуя от Тибра до Кавказа, Эльбы и песков Африканских. Не удивительно ли, как земли, разделенные вечными преградами естества, неизмеримыми пустынями и лесами непроходимыми, хладными и жаркими климатами, как Астрахань и Лапландия, Сибирь и Бессарабия, могли составить одну Державу с Москвою? Менее ли чудесна и смесь ее жителей, разноплеменных, разновидных и столь удаленных друг от друга в степенях образования? Подобно Америке Россия имеет своих Диких; подобно другим странам Европы являет плоды долговременной гражданской жизни. Не надобно быть Русским: надобно только мыслить, чтобы с любопытством читать предания народа, который смелостию и мужеством снискал господство над девятою частию мира, открыл страны, никому дотоле неизвестные, внеся их в общую систему Географии, Истории, и просветил Божественною Верою, без насилия, без злодейств, употребленных другими ревнителями Христианства в Европе и в Америке, но единственно примером лучшего.
Согласимся, что деяния, описанные Геродотом, Фукидидом, Ливием, для всякого не Русского вообще занимательнее, представляя более душевной силы и живейшую игру страстей: ибо Греция и Рим были народными Державами и просвещеннее России; однако ж смело можем сказать, что некоторые случаи, картины, характеры нашей Истории любопытны не менее древних. Таковы суть подвиги Святослава, гроза Батыева, восстание Россиян при Донском, падение Новагорода, взятие Казани, торжество народных добродетелей во время Междоцарствия. Великаны сумрака, Олег и сын Игорев; простосердечный витязь, слепец Василько; друг отечества, благолюбивый Мономах; Мстиславы Храбрые, ужасные в битвах и пример незлобия в мире; Михаил Тверский, столь знаменитый великодушною смертию, злополучный, истинно мужественный, Александр Невский; Герой юноша, победитель Мамаев, в самом легком начертании сильно действуют на воображение и сердце. Одно государствование Иоанна?III есть редкое богатство для истории: по крайней мере не знаю Монарха достойнейшего жить и сиять в ее святилище. Лучи его славы падают на колыбель Петра – и между сими двумя Самодержцами удивительный Иоанн IV, Годунов, достойный своего счастия и несчастия, странный Лжедимитрий, и за сонмом доблественных Патриотов, Бояр и граждан, наставник трона, Первосвятитель Филарет с Державным сыном, светоносцем во тьме наших государственных бедствий, и Царь Алексий, мудрый отец Императора, коего назвала Великим Европа. Или вся Новая История должна безмолвствовать, или Российская иметь право на внимание.
Знаю, что битвы нашего Удельного междоусобия, гремящие без умолку в пространстве пяти веков, маловажны для разума; что сей предмет не богат ни мыслями для Прагматика, ни красотами для живописца; но История не роман, и мир не сад, где все должно быть приятно: она изображает действительный мир. Видим на земле величественные горы и водопады, цветущие луга и долины; но сколько песков бесплодных и степей унылых! Однако ж путешествие вообще любезно человеку с живым чувством и воображением; в самых пустынях встречаются виды прелестные.
Не будем суеверны в нашем высоком понятии о Дееписаниях Древности. Если исключить из бессмертного творения Фукидидова вымышленные речи, что останется? Голый рассказ о междоусобии Греческих городов: толпы злодействуют, режутся за честь Афин или Спарты, как у нас за честь Мономахова или Олегова дома. Не много разности, если забудем, что сии полу-тигры изъяснялись языком Гомера, имели Софокловы Трагедии и статуи Фидиасовы. Глубокомысленный живописец Тацит всегда ли представляет нам великое, разительное? С умилением смотрим на Агриппину, несущую пепел Германика; с жалостию на рассеянные в лесу кости и доспехи Легиона Варова; с ужасом на кровавый пир неистовых Римлян, освещаемых пламенем Капитолия; с омерзением на чудовище тиранства, пожирающее остатки Республиканских добродетелей в столице мира: но скучные тяжбы городов о праве иметь жреца в том или другом храме и сухой Некролог Римских чиновников занимают много листов в Таците. Он завидовал Титу Ливию в богатстве предмета; а Ливий, плавный, красноречивый, иногда целые книги наполняет известиями о сшибках и разбоях, которые едва ли важнее Половецких набегов. – Одним словом, чтение всех Историй требует некоторого терпения, более или менее награждаемого удовольствием.
Историк России мог бы, конечно, сказав несколько слов о происхождении ее главного народа, о составе Государства, представить важные, достопамятнейшие черты древности в искусной картине и начать обстоятельное повествование с Иоаннова времени или с XV века, когда совершилось одно из величайших государственных творений в мире: он написал бы легко 200 или 300 красноречивых, приятных страниц, вместо многих книг, трудных для Автора, утомительных для Читателя. Но сии обозрения, сии картины не заменяют летописей, и кто читал единственно Робертсоново Введение в Историю Карла V, тот еще не имеет основательного, истинного понятия о Европе средних времен. Мало, что умный человек, окинув глазами памятники веков, скажет нам свои примечания: мы должны сами видеть действия и действующих – тогда знаем Историю. Хвастливость Авторского красноречия и нега Читателей осудят ли на вечное забвение дела и судьбу наших предков? Они страдали, и своими бедствиями изготовили наше величие, а мы не захотим и слушать о том, ни знать, кого они любили, кого обвиняли в своих несчастиях? Иноземцы могут пропустить скучное для них в нашей древней Истории; но добрые Россияне не обязаны ли иметь более терпения, следуя правилу государственной нравственности, которая ставит уважение к предкам в достоинство гражданину образованному?.. Так я мыслил, и писал об Игорях, о Всеволодах, как современник, смотря на них в тусклое зеркало древней Летописи с неутомимым вниманием, с искренним почтением; и если, вместо живых, целых образов представлял единственно тени, в отрывках, то не моя вина: я не мог дополнять Летописи!
Есть три рода Истории: первая современная, например, Фукидидова, где очевидный свидетель говорит о происшествиях; вторая, как Тацитова, основывается на свежих словесных преданиях в близкое к описываемым действиям время; третья извлекается только из памятников, как наша до самого XVIII века. (Только с Петра Великого начинаются для нас словесные предания: мы слыхали от своих отцев и дедов об нем, о Екатерине I, Петре II, Анне, Елисавете многое, чего нет в книгах. (Здесь и далее помечены примечания Н. М. Карамзина.)) В первой и второй блистает ум, воображение Дееписателя, который избирает любопытнейшее, цветит, украшает, иногда творит, не боясь обличения; скажет: я так видел, так слышал – и безмолвная Критика не мешает Читателю наслаждаться прекрасными описаниями. Третий род есть самый ограниченный для таланта: нельзя прибавить ни одной черты к известному; нельзя вопрошать мертвых; говорим, что предали нам современники; молчим, если они умолчали – или справедливая Критика заградит уста легкомысленному Историку, обязанному представлять единственно то, что сохранилось от веков в Летописях, в Архивах. Древние имели право вымышлять речи согласно с характером людей, с обстоятельствами: право, неоцененное для истинных дарований, и Ливий, пользуясь им, обогатил свои книги силою ума, красноречия, мудрых наставлений. Но мы, вопреки мнению Аббата Мабли, не можем ныне витийствовать в Истории. Новые успехи разума дали нам яснейшее понятие о свойстве и цели ее; здравый вкус уставил неизмененные правила и навсегда отлучил Дееписание от Поэмы, от цветников красноречия, оставив в удел первому быть верным зерцалом минувшего, верным отзывом слов, действительно сказанных Героями веков. Самая прекрасная выдуманная речь безобразит Историю, посвященную не славе Писателя, не удовольствию Читателей и даже не мудрости нравоучительной, но только истине, которая уже сама собою делается источником удовольствия и пользы. Как Естественная, так и Гражданская История не терпит вымыслов, изображая, что есть или было, а не что быть могло. Но История, говорят, наполнена ложью: скажем лучше, что в ней, как в деле человеческом, бывает примес лжи, однако ж характер истины всегда более или менее сохраняется; и сего довольно для нас, чтобы составить себе общее понятие о людях и деяниях. Тем взыскательнее и строже Критика; тем непозволительнее Историку, для выгод его дарования, обманывать добросовестных Читателей, мыслить и говорить за Героев, которые уже давно безмолвствуют в могилах. Что ж остается ему, прикованному, так сказать, к сухим хартиям древности? порядок, ясность, сила, живопись. Он творит из данного вещества: не произведет золота из меди, но должен очистить и медь; должен знать всего цену и свойство; открывать великое, где оно таится, и малому не давать прав великого. Нет предмета столь бедного, чтобы Искусство уже не могло в нем ознаменовать себя приятным для ума образом.
Доселе Древние служат нам образцами. Никто не превзошел Ливия в красоте повествования, Тацита в силе: вот главное! Знание всех Прав на свете, ученость Немецкая, остроумие Вольтерово, ни самое глубокомыслие Макиавелево в Историке не заменяют таланта изображать действия. Англичане славятся Юмом, Немцы Иоанном Мюллером, и справедливо (Говорю единственно о тех, которые писали целую Историю народов. Феррерас, Даниель, Масков, Далин, Маллет не равняются с сими двумя Историками; но усердно хваля Мюллера (Историка Швейцарии), знатоки не хвалят его Вступления, которое можно назвать Геологическою Поэмою): оба суть достойные совместники Древних, – не подражатели: ибо каждый век, каждый народ дает особенные краски искусному Бытописателю. «Не подражай Тациту, но пиши, как писал бы он на твоем месте!» есть правило Гения. Хотел ли Мюллер, часто вставляя в рассказ нравственные апоффегмы, уподобиться Тациту? Не знаю; но сие желание блистать умом, или казаться глубокомысленным, едва ли не противно истинному вкусу. Историк рассуждает только в объяснение дел, там, где мысли его как бы дополняют описание. Заметим, что сии апоффегмы бывают для основательных умов или полу-истинами, или весьма обыкновенными истинами, которые не имеют большой цены в Истории, где ищем действий и характеров. Искусное повествование есть долг бытописателя, а хорошая отдельная мысль – дар: читатель требует первого и благодарит за второе, когда уже требование его исполнено. Не так ли думал и благоразумный Юм, иногда весьма плодовитый в изъяснении причин, но до скупости умеренный в размышлениях? Историк, коего мы назвали бы совершеннейшим из Новых, если бы он не излишно чуждался Англии, не излишно хвалился беспристрастием и тем не охладил своего изящного творения! В Фукидиде видим всегда Афинского Грека, в Ливии всегда Римлянина, и пленяемся ими, и верим им. Чувство: мы, наше оживляет повествование – и как грубое пристрастие, следствие ума слабого или души слабой, несносно в Историке, так любовь к отечеству даст его кисти жар, силу, прелесть. Где нет любви, нет и души.
Обращаюсь к труду моему. Не дозволяя себе никакого изобретения, я искал выражений в уме своем, а мыслей единственно в памятниках: искал духа и жизни в тлеющих хартиях; желал преданное нам веками соединить в систему, ясную стройным сближением частей; изображал не только бедствия и славу войны, но и все, что входит в состав гражданского бытия людей: успехи разума, искусства, обычаи, законы, промышленность; не боялся с важностию говорить о том, что уважалось предками; хотел, не изменяя своему веку, без гордости и насмешек описывать веки душевного младенчества, легковерия, баснословия; хотел представить и характер времени и характер Летописцев: ибо одно казалось мне нужным для другого. Чем менее находил я известий, тем более дорожил и пользовался находимыми; тем менее выбирал: ибо не бедные, а богатые избирают. Надлежало или не сказать ничего, или сказать все о таком-то Князе, дабы он жил в нашей памяти не одним сухим именем, но с некоторою нравственною физиогномиею. Прилежно истощая материалы древнейшей Российской Истории, я ободрял себя мыслию, что в повествовании о временах отдаленных есть какая-то неизъяснимая прелесть для нашего воображения: там источники Поэзии! Взор наш, в созерцании великого пространства, не стремится ли обыкновенно – мимо всего близкого, ясного – к концу горизонта, где густеют, меркнут тени и начинается непроницаемость?
Читатель заметит, что описываю деяния не врознь, по годам и дням, но совокупляю их для удобнейшего впечатления в памяти. Историк не Летописец: последний смотрит единственно на время, а первый на свойство и связь деяний: может ошибиться в распределении мест, но должен всему указать свое место.
Множество сделанных мною примечаний и выписок устрашает меня самого. Счастливы Древние: они не ведали сего мелочного труда, в коем теряется половина времени, скучает ум, вянет воображение: тягостная жертва, приносимая достоверности, однако ж необходимая! Если бы все материалы были у нас собраны, изданы, очищены Критикою, то мне оставалось бы единственно ссылаться; но когда большая часть их в рукописях, в темноте; когда едва ли что обработано, изъяснено, соглашено – надобно вооружиться терпением. В воле Читателя заглядывать в сию пеструю смесь, которая служит иногда свидетельством, иногда объяснением или дополнением. Для охотников все бывает любопытно: старое имя, слово; малейшая черта древности дает повод к соображениям. С XV века уже менее выписываю: источники размножаются и делаются яснее.
Муж ученый и славный, Шлецер, сказал, что наша История имеет пять главных периодов; что Россия от 862 года до Святополка должна быть названа рождающеюся (Nascens), от Ярослава до Моголов разделенною (Divisa), от Батыя до Иоанна угнетенною (Oppressa), от Иоанна до Петра Великого победоносною (Victrix), от Петра до Екатерины II процветающею. Сия мысль кажется мне более остроумною, нежели основательною. 1) Век Св. Владимира был уже веком могущества и славы, а не рождения. 2) Государство делилось и прежде 1015 года. 3) Если по внутреннему состоянию и внешним действиям России надобно означать периоды, то можно ли смешать в один время Великого Князя Димитрия Александровича и Донского, безмолвное рабство с победою и славою? 4) Век Самозванцев ознаменован более злосчастием, нежели победою. Гораздо лучше, истиннее, скромнее история наша делится на древнейшую от Рюрика до Иоанна?III, на среднюю от Иоанна до Петра, и новую от Петра до Александра. Система Уделов была характером первой эпохи, единовластие – второй, изменение гражданских обычаев – третьей. Впрочем, нет нужды ставить грани там, где места служат живым урочищем.
С охотою и ревностию посвятив двенадцать лет, и лучшее время моей жизни, на сочинение сих осьми или девяти Томов, могу по слабости желать хвалы и бояться осуждения; но смею сказать, что это для меня не главное. Одно славолюбие не могло бы дать мне твердости постоянной, долговременной, необходимой в таком деле, если бы не находил я истинного удовольствия в самом труде и не имел надежды быть полезным, то есть, сделать Российскую Историю известнее для многих, даже и для строгих моих судей.
Благодаря всех, и живых и мертвых, коих ум, знания, таланты, искусство служили мне руководством, поручаю себя снисходительности добрых сограждан. Мы одно любим, одного желаем: любим отечество; желаем ему благоденствия еще более, нежели славы; желаем, да не изменится никогда твердое основание нашего величия; да правила мудрого Самодержавия и Святой Веры более и более укрепляют союз частей; да цветет Россия… по крайней мере долго, долго, если на земле нет ничего бессмертного, кроме души человеческой! Декабря 7, 1815.
Об источниках российской истории до XVII века Сии источники суть:
I. Летописи. Нестор, инок Монастыря Киевопечерского, прозванный отцом Российской Истории, жил в XI веке: одаренный умом любопытным, слушал со вниманием изустные предания древности, народные исторические сказки; видел памятники, могилы Князей; беседовал с Вельможами, старцами Киевскими, путешественниками, жителями иных областей Российских; читал Византийские Хроники, записки церковные и сделался первым летописцем нашего отечества. Второй, именем Василий, жил также в конце XI столетия: употребленный Владимирским Князем Давидом в переговорах с несчастным Васильком, описал нам великодушие последнего и другие современные деяния юго-западной России. Все иные летописцы остались для нас безыменными; можно только угадывать, где и когда они жили: например, один в Новегороде, Иерей, посвященный Епископом Нифонтом в 1144 году; другой в Владимире на Клязьме при Всеволоде Великом; третий в Киеве, современник Рюрика II; четвертый в Волынии около 1290 года; пятый тогда же во Пскове. К сожалению, они не сказывали всего, что бывает любопытно для потомства; но, к счастию, не вымышляли, и достовернейшие из Летописцев иноземных согласны с ними. Сия почти непрерывная цепь Хроник идет до государствования Алексея Михайловича. Некоторые доныне еще не изданы или напечатаны весьма неисправно. Я искал древнейших списков: самые лучшие Нестора и продолжателей его суть харатейные, Пушкинский и Троицкий, XIV и XV века. Достойны также замечания Ипатьевский, Хлебниковский, Кенигсбергский, Ростовский, Воскресенский, Львовский, Архивский. В каждом из них есть нечто особенное и действительно историческое, внесенное, как надобно думать, современниками или по их запискам. Никоновский более всех искажен вставками бессмысленных переписчиков, но в XIV веке сообщает вероятные дополнительные известия о Тверском Княжении, далее уже сходствует с другими, уступая им однако ж в исправности, – например, Архивскому.
II. Степенная книга, сочиненная в царствование Иоанна Грозного по мысли и наставлению Митрополита Макария. Она есть выбор из летописей с некоторыми прибавлениями, более или менее достоверными, и названа сим именем для того, что в ней означены степени, или поколения государей.
III. Так называемые Хронографы, или Всеобщая История по Византийским Летописям, со внесением и нашей, весьма краткой. Они любопытны с XVII века: тут уже много подробных современных известий, которых нет в летописях.
IV. Жития святых, в патерике, в прологах, в минеях, в особенных рукописях. Многие из сих Биографий сочинены в новейшие времена; некоторые, однако ж, например, Св. Владимира, Бориса и Глеба, Феодосия, находятся в харатейных Прологах; а Патерик сочинен в XIII веке.
V. Особенные дееписания: например, сказание о Довмонте Псковском, Александре Невском; современные записки Курбского и Палицына; известия о Псковской осаде в 1581 году, о Митрополите Филиппе, и проч.
VI. Разряды, или распределение Воевод и полков: начинаются со времен Иоанна?III. Сии рукописные книги не редки.
VII. Родословная книга: есть печатная; исправнейшая и полнейшая, писанная в 1660 году, хранится в Синодальной библиотеке.
VIII. Письменные Каталоги митрополитов и епископов. – Сии два источника не весьма достоверны; надобно их сверять с летописями.
IX. Послания cвятителей к князьям, духовенству и мирянам; важнейшее из оных есть Послание к Шемяке; но и в других находится много достопамятного.
X. Древние монеты, медали, надписи, сказки, песни, пословицы: источник скудный, однако ж не совсем бесполезный.
XI. Грамоты. Древнейшая из подлинных писана около 1125 года. Архивские Новогородские грамоты и Душевные записи князей начинаются с XIII века; сей источник уже богат, но еще гораздо богатейший есть.
XII. Собрание так называемых Статейных списков, или Посольских дел, и грамот в Архиве Иностранной Коллегии с XV века, когда и происшествия и способы для их описания дают Читателю право требовать уже большей удовлетворительности от Историка. – К сей нашей собственности присовокупляются.
XIII. Иностранные современные летописи: Византийские, Скандинавские, Немецкие, Венгерские, Польские, вместе с известиями путешественников.
XIV. Государственные бумаги иностранных Архивов: всего более пользовался я выписками из Кенигсбергского.
Вот материалы Истории и предмет Исторической Критики!
План
Введение 1 Описание
1.1 План
Введение
1.2 Источники
2 Издание 3 Интересные факты
Введение
История государства Российского — многотомное сочинение Н. М. Карамзина, описывающее Российскую историю, начиная со времён скифов, славян до времён Ивана Грозного и Смутного времени. «История государства российского» Н. М. Карамзина не была первым описанием истории России. Но именно это произведение открыло историю России для широкой образованной публики.
1. Описание
Содержание
«История государства российского» состоит из 12 томов.
В предисловии к своей книге Карамзин описывает важность истории вообще, её роли в жизни людей. Он говорит, что история России не менее захватывающая, важная и интересная, чем мировая. Далее приводит список источников, которые помогли ему воссоздать картину исторических событий. В первом томе Карамзин подробно описывает народы, обитавшие на территории современной России, славян, их быта. Затем рассказывает о происхождении первых князей Руси, их правлении. В последующих томах автор подробно описывает все важные события российской истории вплоть до 1612 года.
В своем труде он выступал больше как писатель, чем историк — описывая исторические факты, он заботился о красоте языка, менее всего стараясь делать какие-либо выводы из описываемых им событий. Некоторые его высказывания очень красноречивы. Например, описывая первые века Руси, Карамзин говорил:
Великие народы, подобно великим мужам, имеют свое младенчество и не должны его стыдиться: отечество наше, слабое, разделенное на малые области до 862 года, по летосчислению Нестора, обязано величием своим счастливому введению Монархической власти.
1.2. Источники
Исторические факты автор собирал из древних летописей, согласуя их друг с другом. Так как древние обитатели территории нынешней России не имели собственного историка, то о них он узнаёт из римских, греческих, а затем византийских летописей. Историю первых веков Руси он находит в «Повести временных лет», согласуя с византийскими летописями. Когда источников оказывалось слишком мало, он использовал всю имеющуюся в них информацию, «ибо не бедные, а богатые избирают». Автор стремился вести беспристрастное изложение, а не придерживаться какой-либо точки зрения. Когда возможности дать ссылку на источники информации не было, например, если ими являлись древние рукописи, он приводил выписки из них.
2. Издание
Первые восемь томов были напечатаны в 1816—1817 годах и поступили в продажу в феврале 1818 года. Огромный для того времени трехтысячный тираж разошёлся быстрее, чем за месяц, и потребовалось второе издание, которое было осуществлено в 1818—1819 годах И. В. Слёниным. В 1821 году был издан новый, девятый том, а в 1824 году следующие два. Автор не успел закончить двенадцатый том своего труда, который увидел свет спустя почти три года после его смерти. По черновикам Карамзина двенадцатый том подготовили К. С. Сербинович и Д. Н. Блудов. В начале 1829 года Блудов издал этот последний том. Позднее в этом же году вышло второе издание всего двенадцатитомника.
3. Интересные факты
· Н. М. Карамзин писал свою «Историю» до конца жизни, но не смог её закончить. Текст рукописи 12 тома обрывается на главе «Междоцарствие. г. 1611-1612», хотя автор жил в начале XIX века.
· Н. М. Карамзин был одним из первых, кто в своих произведениях начал использовать букву «ё», но в знаменитой «Истории» он обошёлся стандартным написанием через «е».
· Телеканал «ТВ Центр» выпустил многосерийный фильм с одноимённым названием. Каждая серия идёт примерно 4 минуты. Текст истории в нём во многом построен на основе сочинения Н. М. Карамзина, но есть и отличия.
Источник: http://ru.wikipedia.org/wiki/История_государства_российского
С какого момента можно начинать историю России? С какого года можно уже говорить: «Россия»? Россия, а не что-то иное, не давняя Булгария, не Хазария, не страна варягов, не дикие безлюдные леса?
История России начинается с тех лесных племен вятичей, кривичей, полян, радимичей, древлян и других, что еще в первом тысячелетии нашей эры умудрялись жить и выживать на Древней Руси. Любят современники обзывать их «дикими», не понимая, в каких условиях развивались они. Что толку рассказывать, мол, в Константинополе уже стояли на то время соборы и церкви, а русичи долбили в лесах деревянные ладьи и рубили терема из бревен, если русичи жили и строили свои маленькие города в условиях сурового северного климата, а византийцы и снег-то видали по месяцу в год?
Любят у нас мерить историю России только материальным, а, возможно, в духовном смысле многие русичи добились больше, чем те же крестоносцы, сжегшие бесценные культурные богатства Константинополя?
Новый этап начался с Крещением Руси, а затем со становлением централизованных государств: Руси Киевской, позже Руси Владимирской и Новгородской, а еще позже Московской. Мелкие княжества объединяются вокруг центра. Это уже цивилизованный строй, где есть границы с соседними государствами, школы, монастыри, где пишутся летописи, князь с дружиной отвечает за безопасность своего народа, и подчиненные сознательно платят дань князьям.
И снова новый этап – Петр Первый решает, что достаточно уже считаться в мире заштатным патриархальным государством. Долой старые традиции, монастыри и бороды! Пора строить корабли, расширять границы и идти на восток, ведь там огромные, почти незаселенные земли Сибири, Дальнего Востока, Аляски, Камчатки, Сахалина…
Наступает эпоха империй, и Петр Первый, молодой и горячий, решает не отставать от тенденций всего мира, становясь первым императором России. Он строит новую столицу, чтобы отойти подальше от боярских обычаев, засилья средневекового, церковной власти над собой…
Наступает два века истории России императорской. Сложные: закон об отмене крепостного права доходил из центра до периферии лет 25, например. Многие россияне так и не осознали, что живут в огромной империи: некоторые крестьяне не выехали за жизнь дальше волости, копаясь в земле из года в год. С другой стороны, территория империи понемногу связывалась дорогами, а с конца 19-го века железные дороги стали связующими нитями между разными уголками империи.
Россия советская и СССР… Паровозы едут все быстрее, и уже не месяц до Владивостока, а всего дней 10. Телеги и брички уже соседствуют с грузовиками и тракторами. Советское правительство старается подружить все народы страны между собой и создать образ советского человека: универсального и без национальности. В итоге «русскими» для всего мира становятся все жители СССР: от узбека до калмыка. Пожалуй, аналогично житель Африки пытался б объяснить в Москве, что он не из народа банту, а из народа тутси, например: для нашего обывателя все негры!
И современная Россия… Сохранившая множество традиций культуры в процессе истории. Вобравшая активно и современные технологии, вышедшая в космос «впереди планеты всей», стратегический партнер ведущих держав мира: США, Китая, Индии, Германии и тд… Вы знаете, что новинкой технологий – Интернетом, в России пользуются уже 70 процентов населения? То бишь не пользуются им лишь младенцы и глубокие старики, в то время, как в некоторых странах Африки и Азии Интернет доступен пока что лишь верхушке страны, ученым да профессорам вузов?
Какой путь ожидает Россию дальше? Перед россиянами стоят серьезные задачи. Первоочередная – это развитие суперсовременной медицины, фармакологии и доступности ее для всех. Вторая – дальнейшее развитие космических технологий, «мирного космоса». В этой сфере Россия всегда добивалась больших успехов на мировой арене (не зря в голливудских фильмах так любят показывать русских ученых, плохих или хороших, но фанатов своего дела), и было бы стыдно не развиваться в этом направлении.
Россия всегда была богата людьми-самородками, мыслителями, изобретателями, гуманистами, но беда в том, что часто их заслуги оставались неоцененными. Поэтому и сейчас из страны идет «утечка мозгов» на Запад, к тому же теперь еще и в соседний Китай. Можно запретить выезд, закрыть границы, рубить сплеча, но это, по моему мнению, не выход: важно создать условия, чтобы лучшие умы хотели и желали работать на Родине. Думаю, это самая важная задача, которая стоит в историческом процессе развития России.
Через 12 лет после напряженной работы над «Историей…» Карамзин издал первых семь томов. В 20-е годы «История…» вышла полностью на французском, немецком, итальянском языках. Издание имело ошеломительный успех. Вяземский назвал Карамзина вторым Кутузовым, «спасшим Россию от забвения». «Воскрешением русского народа» – назовет «Историю…» Н. А. Жуковский.
В творении Карамзина слились воедино две главные традиции русской историографии: методы источниковедческой критики от Шлецера до Татищева и рационалистическая философия времен Манкиева, Шафирова, Ломоносова, Щербатова и др.
Николай Михайлович ввел в научный оборот значительное число исторических памятников, в том числе новые летописные списки, например Ипатьевский свод; многочисленные юридические памятники, например «Кормчая книга», церковные уставы, Новгородская Судная грамота, Судебник Ивана III (Татищев и Миллер знали только Судебник 1550 г.), «Стоглав». Привлекались и литературные памятники – «Слово о полку Игореве», «Вопросы Кирика» и др. Вслед за М. М. Щербатовым расширяя использование записок иностранцев, Карамзин привлек много новых текстов, начиная с Плано Карпини, Рубрука, Барбаро, Контарини, Герберштейна и кончая записками иностранцев о Смутном времени. Результатом этой работы и явились обширные примечания.
Реальным отражением новаций в исторических исследованиях остается выделение в общем строе «Истории…» специальных глав, посвященных «состоянию России» за каждый отдельный период. В этих главах читатель выходил за рамки чисто политической истории и знакомился с внутренним строем, экономикой, культурой и бытом. С начала XIX в. выделение таких глав становится обязательным в общих работах по истории России.
«История государства Российского», безусловно, сыграла свою роль в развитии русской историографии. Николай Михайлович не только подвел итог исторической работе XVIII столетия, но и донес ее до читателя. Издание «Русской Правды» Ярослава Мудрого, «Поучения» Владимира Мономаха, наконец, открытие «Слова о полку Игореве» пробудили интерес к прошлому Отечества, стимулировали развитие жанров исторической прозы. Увлеченные национальным колоритом и древностями, российские литераторы пишут исторические повести, «отрывки», публицистические статьи, посвященные русской старине. При этом история выступает в виде поучительных рассказов, преследующих воспитательные цели.
Взгляд на историю сквозь призму живописи, искусства – особенность исторического видения Карамзина, отражавшая его приверженность романтизму. Николай Михайлович считал, что история России, богатая героическими образами, – благодатный материал для художника. Показать ее красочно, живописно – задача историка. Историк требовал отражения в искусстве и литературе национальных особенностей русского характера, подсказывал живописцам темы и образы, которые они могут почерпнуть из древней отечественной литературы. Советы Николая Михайловича охотно использовали не только художники, но и многие писатели, поэты и драматурги. Особенно актуально его призывы прозвучали в период Отечественной войны 1812 г.
Свою историко-политическую программу Карамзин изложил во всей полноте в «Записке о древней и новой России», поданной в 1811 г. Александру I в качестве дворянской программы и направленной против реформ Сперанского. Эта программа в какой-то мере подводила итог его историческим занятиям. Главная идея Н. М. Карамзина – Россия будет процветать под скипетром монарха. В «Записке» ретроспективно он рассматривает все этапы становления самодержавия (в соответствии со своей «Историей») и идет дальше, к эпохам Петра I и Екатерины II. Карамзин оценивает реформаторство Петра I как поворот в русской истории: «Мы стали гражданами мира, но перестали быть в некотором случае гражданами России. Виною Петр».
Карамзин осуждает деспотизм Петра I, его жестокость, отрицает разумность переноса столицы. Он критикует все последующие царствия («карлики спорили о наследстве великана»). При Екатерине II говорит о смягчении самодержавия, что она очистила его от принципа тиранства. К Павлу I он относится негативно из-за унижения дворян: «Царь отнял стыд у казны, у награды – прелесть». Говоря о современной ему России, отмечает ее главную проблему – во все времена в России воруют. Александру I «Записка» Карамзина не понравилась, но она стала первым опытом политологического очерка в России.
Карамзин тяжело пережил смерть Александра I. Вторым потрясением для него стало восстание декабристов. Проведя весь день 14 декабря на улице, Николай Михайлович простудился и слег. 22 мая историк скончался. Он умер в разгар работы, написав лишь двенадцать томов «Истории» и доведя изложение до 1610 г.
Критическое направление в отечественной историографии 20–40-х гг. XIX в.
Новый этап в развитии отечественной историографии связан с возникновением критического направления в исторической науке. В ходе полемики вокруг «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина подверглись критике мировоззренческие основы его концепции, понимание задач и предмета исторических исследований, отношение к источнику, трактовке отдельных явлений русской истории. Наиболее ярко новое направление проявило себя в творчестве Г. Эверса, Н.А. Полевого и М.Т. Каченовского.
Эверс Иоганн Филипп Густав (1781–1830) – сын лифляндского фермера, учился в Германии. По окончании Геттингенского университета вернулся в Эстонию и начал заниматься русской историей. В 1808 г. вышла его первая научная работа «Предварительные критические исследования для российской истории», написанная по-немецки, как и все его дальнейшие труды (в 1825 году издан и русский перевод). Следующая книга – «Русская история» (1816) доведена им до конца XVII в. В 1810 г. он становится профессором Дерптского университета, возглавляет кафедру географии, истории и статистики, читает лекции по русской истории и истории права. В 1818 г. Эверс назначен ректором университета.
В отличие от Карамзина, происхождение русского государства он рассматривает как результат внутренней жизни восточных славян, которые еще в доваряжский период имели самостоятельные политические объединения, верховных властителей (князей), использовавших для укрепления своего господства наемных викингов. Потребность объединения княжеств для решения внутренних и внешних проблем и невозможность осуществить ее в силу раздоров между ними в борьбе за главенство, привели к решению передать управление чужеземцу. Призванные князья, по мнению Эверса, пришли уже в государство, какую бы форму оно не имело.
Этот его вывод разрушал традиционное для русской историографии представление о том, что история России начинается единодержавием Рюрика. Эверс также подверг сомнению господствующее в историографии утверждение о скандинавском происхождении варягов-русов. Исследование этногенеза народов, населявших территорию России, привело его к выводу о черноморском (хазарском) происхождении русов. Впоследствии он отказался от своей гипотезы. Его теория родового быта сыграла большую роль в дальнейшем и была развита К. Д. Кавелиным и С. М. Соловьевым.
Михаил Трофимович Каченовский (1775–1842) происходил из обрусевшей греческой семьи. Окончил Харьковский коллегиум, был на гражданской и военной службе. В 1790 г. прочел сочинения Болтина, подтолкнувшие его к критической разработке источников русской истории. В 1801 г. получил место библиотекаря, а потом начальника личной канцелярии графа А. К. Разумовского. С тех пор карьера Каченовского была обеспечена, тем более что в 1807 г. Разумовский был назначен попечителем Московского университета. Каченовский получил степень магистра философии в 1811 г. и был назначен профессором Московского университета; преподавал русскую историю и пользовался у своих слушателей успехом: дух времени менялся, молодежь приветствовала развенчание прежних авторитетов.
Вдохновителем Каченовского стал немецкий историк Нибур, отвергавший древнейший период римской истории как баснословный. Идя по его стопам, Каченовский объявил баснословным весь киевский период, а летописи, «Русскую правду», «Слово о полку Игореве» назвал подделками. Каченовский предлагает свою методику источниковедческого анализа – по двум уровням критики: внешней (палеографический, филологический, дипломатический анализ письменных источников с целью установления даты и подлинности) и внутренней (представление об эпохе, отбор фактов).
Своей постановкой вопроса о необходимости критического рассмотрения древних русских памятников Каченовский заставил не только современников, но и последующие поколения историков думать над ними, «терпеть беспокойство, сомневаться, рыться в иностранных и отечественных летописях и архивах». Предложенные им принципы анализа источников в целом были правильными, но заключения относительно древнейших русских памятников и русской истории в IX–XIV вв. были несостоятельны и отвергались как их современниками, так и последующими поколениями историков.
Николай Алексеевич Полевой (1796–1846) вошел в историческую науку как историк, выдвинувший и утвердивший в ней ряд новых понятий и проблем. Он являлся автором 6-томной «Истории русского народа», 4-томной «Истории Петра Великого», «Русской истории для первоначального чтения», «Обозрения русской истории до единодержавия Петра Великого», многочисленных статей и рецензий. Полевой был широко известен и как талантливый публицист, литературный критик, редактор и издатель ряда журналов (в том числе, «Московский телеграф»). Полевой происходил из небогатой, но просвещенной семьи иркутского купца, был человеком одаренным, его энциклопедические знания – результат самообразования.
После смерти отца переселился в Москву, занялся журналистикой, а затем и историей. Основой изучения истории Полевой полагал «философский метод», т. е. «научное познание»: объективное воспроизведение начала, хода и причин исторических явлений. В осмыслении прошлого исходным положением для Полевого было представление о единстве исторического процесса. Законом исторической жизни Полевой считал непрерывное, поступательно-прогрессивное движение человечества, а источником развития – «нескончаемую борьбу» противоположных начал, где окончание одной борьбы есть начало новой. Полевой обратил внимание на три фактора, определяющие жизнь человечества: природно-географический, дух мысли и характер народа, события в странах окружающих.
Качественное разнообразие их определяет своеобразие исторического процесса каждого народа, проявление общих закономерностей, темпов и форм жизни. Он попытался на этой основе построить схему всемирной истории и переосмыслить историческое прошлое России. Концепция Полевого открывала возможности для широко сравнительно-исторического изучения исторического процесса и осмысления исторического опыта в контексте не только европейской, но и восточной истории. Удалось ему далеко не все. Главное, он не смог написать историю русского народа, не пошел дальше общих фраз о «духе народа», ограничившись некоторыми новыми оценками тех или иных событий. В конечном итоге история народа в концепции Полевого остается все той же историей государства, историей самодержавия.
Издание пятое в трех книгах (,) заключающих в себе двенадцать томов, с полными примечаниями, украшенное портретом автора, гравированным на стали в Лондоне. Издание И. Эйнерлинга. Книга III. (Томы IX, X, XI и XII). Санкт-Петербург. В тип. Эдуарда Праца. 1843. В 8-ю д. л., в две колонны, 280, 166, 184, 200, 183, 86, 84, 147 и XLVII стр.
Карамзин воздвигнул своему имени прочный памятник “Историей государства Российского”, хотя и успел довести ее только до избрания на царство дома Романовых. Как всякий важный подвиг ума и деятельности, исторический труд Карамзина приобрел себе и безусловных, восторженных хвалителей и безусловных порицателей. Разумеется, те и другие равно далеки от истины, которая в середине. Для Карамзина уже настало потомство, которое, будучи чуждо личных пристрастий, судит ближе к истине. Главная заслуга Карамзина как историка России состоит совсем не в том, что он написал истинную историю России, а в том, что он создал возможность в будущем истинной истории России. Были и до Карамзина опыты написать историю, но тем не менее для русских история их отечества оставалась тайною, о которой так или сяк толковали одни ученые и литераторы. Карамзин открыл целому обществу русскому, что у него есть отечество, которое имеет историю, и что история его отечества должна быть для него интересна, и знание ее не только полезно, но и необходимо. Подвиг великий! И Карамзин совершил его не столько в качестве исторического, сколько в качестве превосходного беллетрического таланта. В его живом и искусном литературном рассказе вся Русь прочла историю своего отечества и в первый раз получила о ней понятие. С той только минуты сделались возможными и изучение русской истории и ученая разработка ее материалов; ибо только с той минуты русская история сделалась живым и всеобщим интересом. Повторяем: великое это дело совершил Карамзин преимущественно своим превосходным беллетрическим талантом. Карамзин вполне обладал редкою в его время способностию говорить с обществом языком общества, а не книги. Бывшие до него историки России не были известны России, потому что прочесть их историю могло только одно испытанное школьное терпение. Они были плохи, по их не бранили. История Карамзина, напротив, возбудила против себя жестокую полемику. Эта полемика особенно устремляется на собственно историческую, или фактическую часть труда Карамзина. Большая часть указаний критиков дельна и справедлива; но укоризненный тон их делает вреда больше самим критикам, нежели Карамзину. Труд его должно рассматривать не безусловно, а принимая в соображение разные временные обстоятельства. Карамзин, воздвигая здание своей истории, был не только зодчим, по и каменщиком, подобно Аристотелю Фиоравенти, который, воздвигая в Москве Успенский собор, в то же время учил чернорабочих обжигать кирпичи и растворять известь. И потому фактические ошибки в истории Карамзина должно замечать для пользы русской истории, а обвинять его за них не должно. Гораздо важнее разбор его понятий об истории вообще и взгляд его на историю России в частности, равно как и манера его повествовать. Но и здесь должно брать в соображение временные обстоятельства: Карамзин смотрел на историю в духе своего времени – как на поэму, писанную прозою. Заняв у писателей XVIII века их литературную манеру изложения, он был чужд их критического, отрицающего направления. Поэтому он сомневался как историк только в достоверности некоторых фактов; но нисколько не сомневался в том, что Русь была государством еще при Рюрике, что Новгород был республикою, на манер карфагенской, и что с Иоанна II 1-го Россия является государством, столь органическим и исполненным самобытного, богатого внутреннего содержания, что реформа Петра Великого скорее кажется возбуждающею соболезнование, чем восторг, удивление и благодарность. В одном месте своих сочинений Карамзин ставит в вину Сумарокову, что тот в трагедиях, “называя героев своих именами древних князей русских, не думал соображать свойства, дела и язык их с характером времени”. И что же? такой же упрек можно сделать самому Карамзину: герои его истории отчасти напоминают собою героев трагедий Корнеля и Расина. Переводя их речи, сохранившиеся в летописях, он лишает их грубой, но часто поэтической простоты, придает им характер какой-то витиеватости, реторической плавности, симметрии и заботливой стилистической отделки, так что эти речи, в его переводе, являются похожими на перевод речей римских полководцев из истории Тита Ливия. Сличите отрывки в подлиннике из писем Курбского к Иоанну Грозному с карамзинским переводом их (в тексте и примечаниях) и вы убедитесь, что, переводя их, Карамзин сохранял их смысл, но характер и колорит давал совсем другой. Историческая повесть Карамзина “Марфа Посадница” может служить жпзым свидетельством его исторического созерцания: герои ее – герои флор
иановских поэм, и они выражаются обработанным языком витиеватого историка римского – Тита Ливия. Русского в них нет ничего, кроме слов. Вот, например, речь боярина московского на новгородском вече:
Граждане новогородские! князь московский и всея Россия говорит с вами – внимайте!
Пароды дикие любят независимость, народы мудрые любят порядок: а пет порядка без власти самодержавной. Ваши предки хотели править сами собою и были жертвою лютых соседов и еще лютейших внутренних междоусобий. Старец добродетельный, стоя на праге вечности, заклинал их избрать владетеля. Они поверили ему: ибо человек при дверях гроба может говорить только истину.
Граждане новогородские! в степах ваших родилось, утвердилось, прославилось самодержавие земли русской. Здесь великодушный Рюрик творил суд и правду; на сем месте древние вовогородцы лобызали ноги своего отца и князя, который примирил внутренние раздоры, успокоил и возвеличил город их. На сем месте они проклинали гибельную вольность и благословляли спасительную власть единого. Прежде ужасные только для самих себя и несчастные в глазах соседов, новогородцы под державною рукою варяжского героя сделались ужасом и завистию других народов; и когда Олег храбрый двинулся с воинством к пределам юга, все племена славянские покорились ему с радостию, и предки ваши, товарищи его славы, едва верили своему величию.
Олег, следуя за течением Днепра, возлюбил красные берега его и в благословенной стране киевской основал столицу своего обширного государства; но великий Новгород был всегда десницею князей великих, когда они славили делами имя русское. Олег под щитом новогородцев прибил щит свой к вратам цареградским. Святослав с дружиною новогородскою рассеял, как прах, воинство Цимисхия, и внук Ольгин вашими предками был прозван Владетелем мира.
Граждане новогородские! не только воинскою славою обязаны вы государям русским: если глаза мои, обращаясь на все концы вашего града, видят повсюду златые кресты великолепных храмов святой веры; если шум Волхова напоминает вам тот великий день, в который знаки идоло-служения погибли с шумом в быстрых волнах его: то вспомните, что Владимир соорудил здесь первый храм истинному Богу; Владимир низверг Перуна в пучину Волхова!.. Если жизнь и собственность священны в Новегороде, то скажите, чья рука оградила их безопасностию?.. Здесь, (указывая на дом Ярослава) – здесь жил мудрый законодатель, благотворитель ваших предков, князь великодушный, друг их, которого называли они вторым Рюриком!.. Потомство неблагодарное! внимай справедливым укоризнам!
Новогородцы, быв всегда старшими сынами России, вдруг отделились от братии своих; быв верными подданными князей, ныне смеются над их властию… и в какие времена? О стыд имени русского! Родство и дружба познаются в напастях; любовь к отечеству также.., Бог в неисповедимом совете своем положил наказать землю русскую. Явились варвары бесчисленные, пришельцы от стран никому не известных, подобно сим тучам насекомых, которые небо во гневе своем гонит бурею на жатву грешника. Храбрые славяне, изумленные их явлением, сражаются и гибнут; земля русская обагряется кровию русских; города и села пылают; гремят цепи на девах и старцах… Что ж делают новогородцы? Спешат ли на помощь к братьям своим?.. Нет! пользуясь своим удалением от мест кровопролития, пользуясь общим бедствием князей, отнимают у них власть законную, держат их в стенах своих, как в темнице, изгоняют, призывают других и снова изгоняют. Государи новогородские, потомки Рюрика и Ярослава, должны были слушаться посадников и трепетать вечевого колокола, как трубы суда страшного! Наконец никто ужо не хотел быть князем вашим, рабом мятежного Веча… Наконец русские и новогородцы не узнают друг друга!
Отчего же такая перемена в сердцах ваших? Как древнее племя славянское могло забыть кровь свою?.. Корыстолюбие, корыстолюбие ослепило вас! Русские гибнут, новогородцы богатеют… В Москву, в Киев, в Владимир привозят трупы христианских витязей, убиенных неверными, и народ, осыпав пеплом главу свою, с воплем встречает их: в Новгород привозят товары чужеземные, и народ с радостными восклицаниями приветствует гостей иностранных! Русские считают язвы свои: новогородцы считают златые монеты. Русские в узах: новогородцы славят вольность свою!
Ответ Марфы московскому боярину еще характеристичнее: она в своей речи ссылается на историю Рима и упоминает о готах, вандалах и эрулах!!.
Скажут, мы говорим о повести Карамзина, а не об истории: пет, мы говорим о взгляде его на русскую историю и жизнь наших предков…
И однако ж мы далеки от детского намерения ставить в упрек Карамзину то, что было недостатком его времени. Нет, лучше воздадим благодарность великому человеку за то, что он, дав средства сознать недостатки своего времени, двинул вперед последовавшую за ним эпоху. Если когда-нибудь явится удовлетворительная история России, – этим обязано будет русское общество историческому же труду Карамзина, упрочившему возможность явления истинной истории России. Но и тогда история Карамзина не перестанет быть предметом изучения и для историка и для литератора, и новый историк России не раз сошлется на нее в труде своем… Как памятник языка и понятий известной эпохи, история Карамзина будет жить вечно.
Издание “Истории государства Российского”, предпринятое г. Эйнерлингом, почти окончено; остается напечатать только “Ключ”, составляемый г. Строевым. О достоинстве этого издания говорить нечего: лучшего ничего нельзя ни требовать, ни вообразить, за исключением довольно высокой цены. Приложения, сделанные издателем, показывают, что он смотрит на издание классических писателей истинно европейски. Говорят: эти приложения не важны. Пусть так; но приятно иметь в одной книге все, что только написано рукою автора. Статья “О древней и новой России” чрезвычайно любопытна, как живое свидетельство исторических и политических понятий Карамзина, и г. Эйнерлинг очень хорошо сделал, поместив и ее в числе приложений.
Впервые рецензия опубликована: Отечественные записки. 1843. Т. XXIX. № 7. Отд. VI “Библиографическая хроника”. С. 25-28.
Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848) русский писатель, литературный критик, публицист, философ-западник.
О двенадцати томах, написанных Николаем Карамзиным, мы все слышим едва ли не с начальной школы, но кто из нас осмелился их прочесть? Гигантское сочинение, да еще и написанное человеком, жившим в начале XIX века, кажется устаревшим и не стоящим нашего времени и внимания.
Редактор eksmo. ru Раиса Ханукаева не согласна с таким подходом и решила ответить на часто задаваемые вопросы о книгах Карамзина.
Была ли «История государства Российского» первой в своем роде?
Конечно нет. В середине XVIII века была создана «История Российская» Василия Татищева (едкую эпиграмму — «История Российская с самых древнейших времён, неусыпными трудами через тридцать лет собранная и описанная покойным тайным советником и астраханским губернатором Васильем Никитичем Татищевым»). Попытки написать нечто подобное также предпринимались князем Василием Щербатовым («История Российская от древнейших времён»), Михаилом Ломоносовым и многими другими.
Тогда почему сочинение Карамзина считается главным?
Карамзина называли «Колумбом русской историографии», он был первым, кто рассказал об этой сложной теме доступным языком и, фактически, открыл ее для всех читателей. Залогом успеха стали серьезный научный подход и художественный текст, а последствием — рост национального самосознания в стране.
«Первые восемь томов “Русской истории” Карамзина» вышли в свет”. Появление сей книги (так и быть надлежало) наделало много шума и произвело сильное впечатление, 3000 экземпляров разошлись в один месяц (чего никак не ожидал и сам Карамзин) — пример единственный в нашей земле», — писал Александр Пушкин. Не все приняли карамзинский труд благосклонно. Будущие декабристы, например, обвиняли историка в чрезмерном почитании царской власти. Тот же Пушкин выдал едкую эпиграмму («В его “Истории” изящность, простота / Доказывают нам без всякого пристрастья/ Необходимость самовластья / И прелести кнута»), а журналист Николай Полевой взялся за создание «Истории русского народа», не имевшей, впрочем, и малой доли того успеха, который достался Карамзину.
Действительно ли «История…» — это пропаганда самодержавия?
И да, и нет. Карамзин, как свидетель Великой французской революции, действительно был уверен, что только самодержавие может стать залогом спокойствия и процветания страны. Несмотря на это, он с любовью пишет о республиканском вольном Новгороде и не скупится на критику некоторых великих князей и в особенности «завоевателя» Новгорода, Ивана Грозного.
При жизни Карамзина называли главным идеологом консерваторов, но именно он в «Записке о древней и новой России» указал на ошибки правления Екатерины II и Павла I, критиковал экономическую, образовательную и политическую системы. Да, он резко выступал против министерств, но аргументировал это возросшей бюрократией и некомпетентностью чиновников.
Что необычного было в «Истории государства Российского»?
До Карамзина никто не отваживался говорить о монархе отрицательно. А вот царский историограф (вполне официальная должность писателя) считал закономерным бегство Курбского и других бояр и прямо назвал царя изменником: «Зрелище удивительное, навеки достопамятное для самого отдалённейшего потомства, для всех народов и властителей земли; разительное доказательство, сколь тиранство унижает душу, ослепляет ум привидениями страха, мертвит силы и в государе, и в государстве! Не изменились россияне, но царь изменил им!»
Дело в том, что Романовы считали себя прямыми потомками Рюриковичей и немало сил приложили к тому, чтобы «легализовать» это родство. Поэтому выпад в сторону первой русской династии мог быть расценен и как выпад в сторону современного Карамзину самодержавия.
Карамзин — профессиональный историк?
К счастью — нет. Понятия «научпопа» тогда не существовало, так что ученые со своими сложными трактатами оставались мало досягаемыми даже для читателей-энциклопедистов. Карамзина же многие называют еще и первым писателем, «отечественным Стерном». Славу ему принесли «Письма русского путешественника», а упрочила ее повесть «Бедная Лиза».
Сентиментализм Карамзина оказал большое влияние на творчество Жуковского и Пушкина. Писатель положил начало реформе русского языка, но на пике славы, после публикации повести «Марфа-посадница, или Покорение Новагорода», оставил литературные салоны и заперся в своем кабинете, начав работу над «Историей государства Российского».
12 томов — это законченное произведение?
Нет. Автор работал над своим главным произведением с 1804 года и до своей смерти в 1826-м, но даже этого времени ему не хватило, чтобы закончить столь колоссальный труд. В каждом томе «Истории…» было множество редакций, Карамзин брался за переделку после появления новых документов, иногда случалось переписывать уже готовые тома. В итоге он довел свое повествование только до междуцарствия 1611-1612 годов, хотя мечтал закончить началом правления дома Романовых.
И главный вопрос: стоит ли сегодня читать «Историю…»?
Стоит. Хотя бы потому, что это действительно один из самых простых и понятных «учебников» истории даже для современного читателя. Не пугайтесь мифов об «Истории государства Российского», большинство из них рассеиваются уже при поверхностном знакомстве. Более того, во время работы Николай Карамзин изучил многие ныне утраченные источники, так что современным историкам приходится верить ему на слово.
DXBCKT про Ливадный: Восход Ганимеда (Космическая фантастика)
Случайно увидев дилогию по сходной цене, немедленно купил ее себе в коллекцию… Нет — что ни говорите, но «вместе» (и в новом оформлении) данная под-серия «АО» выглядит «гораздо круче», (чем) однотомные и цветастые обложки «основного варианта»…
Вообще (с некоторых пор) предпочитаю брать именно «пухлые тома» из серий «Коллекция-Абсолютное оружие», «Коллекция-Военная фантастика», «Коллекция-Боевая фантастика» или «Гиганты» (из «Военно-историч.фантастики») и пр… Конечно их не всегда найдешь — да и цены порой уж… но в целом (при удаче) можно найти всю (ту или иную) СИ под одной обложкой и не «заморачиваться» с поисками «очередной нужной части».
Ну так вот (а теперь собственно о самой книге)). Ливадного «я раньше знал» по СИ «Титановая лоза» и (до этого) прикупил (так же опять же по случаю) пару книг изд. «АО» уже другой темы (т.к книги из родной СИ «Зоны смерти» фиг найдешь). Конечно это были уже другие СИ, но… вроде ожидал, что и здесь «ожидание должно оправдаться»…
Начало СИ «мгновенно рисует» картину колонизации иной планеты (якобы из времен совсем недалекого будущего)… Тут же «прорисовывается» героиня, жизненный путь (которой) дается параллельно в виде некоего рассказа «о прошлом». Таким образом боевые действия на другой планете (будущее) и «история сироты» (прошлое) неким образом переплетаются и раскрывают друг друга, что бы…
Вот это самое — что бы несколько сбило меня с толку. По факту завершения предыстории («рассказа сироты» превращенной в наноробота — отдаленно напоминающего другую героиню автора из СИ «Титановая лоза») вся загадка и все «непонятки» и анархия царившая на колониальной планете, чудесным образом испаряются… Автор (к моему разочарованию) не стал продолжать эту линию, ограничившись неким «переносом» в никуда (в финале первой части). Хотя… по первоначальном ожидании – «первые страницы сюжета» обещали совсем «другую игру» (раскрытие тайны погибшей цивилизации на планете, и прочие приключения «новообращенной Лозы»), но… автор пошел другим путем (мне иногда совсем непонятным). В общем (на мой субъективный взгляд) весь потенциал героини так и не был раскрыт (хотя мог, например в стиле СИ А.Орлова «Тина Хэдис»).
Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).
Интерес к истории в начале XIX века всколыхнулся в России с необыкновенной силой после мощного национального подъема, вызванного наполеоновскими войнами и особенно Отечественной войной 1812 года. Пробудившееся национальное самосознание определило своеобразие духовного развития русского общества. И декабристское движение, и монументальный труд Карамзина, и басни Крылова, и произведения Пушкина — все это отголоски крупных исторических событий, сами ставшие фактами нашей истории. Первые десятилетия XIX века прошли под знаком истории. На эту особенность обратил внимание Белинский. “Век наш — по преимуществу исторический век. Историческое созерцание, — писал критик, — могущественно и неотразимо проникло собою все сферы современного сознания. История сделалась теперь как бы общим основанием и единственным условием всякого живого знания: без нее стало невозможно постижение ни искусства, ни философии”.
Русское общество почувствовало настоятельную потребность отдать себе отчет в том, каковы отличительные особенности национального характера, национального духа, как тогда говорили. Историзм стал знаменем нового столетия. Он был неотделим от идей народности. Но чтобы понять подвиг народа в Отечественной войне 1812 года, удививший дворянскую Россию, чтобы постичь образ его жизни, мыслей и чувств, нужно было заглянуть в прошлое, в “темную старину”, обратиться к истокам национального бытия. “История государства Российского” Карамзина открыла русскому обществу почти никем не освещенные до тех пор страницы древности. Русское общество увидело в ней достоверную картину жизни, борьбу мнений, психологический накал страстей и готовые сюжеты для философско-исторических, нравственных и художественных размышлений. Создалась реальная почва для расцвета исторических жанров. Но не меньшую роль “История…” Карамзина сыграла для формирования метода историзма. Отныне историческое мышление становится не только инструментом, с помощью которого распахивают дверь познания в глубь веков, но и необходимым качеством философской или художественной мысли, освещающей своим лучом живую современность.
Вместе с тем “История…” Карамзина — произведение, в котором научность изложения слилась с художественностью. Элемент художественности, очень сильный в “Истории…”, опирался на подлинные и достоверные факты и свидетельства. Это обстоятельство сразу же поставило перед писателями целый ряд чисто творческих проблем — насколько уместен вымысел в художественном сочинении, как сочетать историческую правду и воображаемый сюжет? Повествовательные формы еще не были настолько усовершенствованы и утончены, чтобы противоречивые слагаемые художественного произведения на историческую тему могли примириться в каком-нибудь органическом единстве. Поэтому в исторической повести то преобладает художественное задание, большей частью игнорирующее историческую действительность, то очерк, в котором характеры выглядят бледными, лишенными полнокровной жизни и убедительности. Между ними располагались промежуточные формы воспоминаний, “былей”, “происшествий”. Нередко исторический материал выполнял подсобную, служебную роль — писателей интересовал не минувший век в его истине, а собственные взгляды на современность, проводимые с помощью исторических сведений.
Судьба исторической повести поучительна и в том смысле, что она наглядно демонстрировала, как формировалось историческое мышление и складывались формы исторического повествования, как оттачивались черты реализма. Если Карамзин пробудил теоретическую мысль, заставил внимательно отнестись к исторической действительности, к эпохе, к столкновению интересов, то Вальтер Скотт — его исторические романы были уже широко известны русскому обществу — оказал громадное влияние на форму исторического повествования. Вальтер Скотт, как и Карамзин, опирался на документы, но из них он выбирал наиболее характерные для того или иного времени. При этом его привлекал какой-нибудь эпизод, сценка, штрих, “анекдот”, в котором живо и рельефно выказывали себя нравы, обычаи, мышление, обусловленные эпохой или средой. Отсюда проистекала установка на обыкновенность изображения. Частные случаи благодаря тщательному отбору несли в себе и художественную оценку, и своеобразие характеров, и типичность эпохи. История рисовалась в обыденной простоте, ее вершили люди, а не поставленные на пьедесталы деятели или наделенные чувствительным авторским сердцем сентиментальные герои.
Русская историческая повесть постепенно усваивала как историзм Карамзина, так и повествовательную манеру Вальтера Скотта. Однако это усвоение шло чрезвычайно трудно и сопровождалось несогласиями, спорами, резкостью суждений. Предметом открытой или скрытой полемики стали принципы историзма и их претворение в литературе.
При всем преклонении перед Карамзиным декабристы решительно разошлись с ним во взгляде на русскую историю. Они не приняли и не могли принять монархизма Карамзина. Они полагали, что идея монархии чужда русскому народу, что самодержавие было навязано ему. Народ обманом и силой принудили к самодержавному порядку и отняли у него свободу, превратив крестьян в подневольных крепостных. С точки зрения декабристов, весь народ так или иначе оказался в рабстве у самодержцев с разной степенью свободы — большей (дворяне) или меньшей (крестьяне). Воодушевленные национально-патриотической идеей, декабристы разделили всю нацию на тиранов и республиканцев. Тираны — это те, кто мыслями, чувствами, действиями защищали самодержавие и рабство; республиканцы — свободолюбцы, хотя и оказавшиеся “рабами”, но своими мыслями, чувствами и действиями не смирившиеся с жалкой участью. Русская нация в своем подавляющем большинстве, считали декабристы, — нация республиканцев. Историческим свидетельством тому служили для них Новгород и Псков, где вольный народный голос господствовал на вече и где были “задушены последние вспышки русской свободы”. С подобной точки зрения, содержание русской истории составила неутихающая борьба республиканцев с тиранией и ее поборниками.
Более ничего. Негодование, с коим публика, и – осмеливаемся прибавить – сочинитель сей статьи, встретили в прошлом году критику г-на Арцыбашева на «Историю государства Российского» , происходило от неприличного тона, от мелочничества, несправедливости, показанных г-м Арцыбашевым в его статьях. Напротив, чем более голосов, чем более мнений. Тем лучше. Мы должны истреблять несчастную полемику, бесславящую хорошего литератора, должны предоставлять ее тем людям, которые хотят сделаться известными хотя бы бесславием, но критика справедливая, скромная, судящая о книге, не об авторе, далека от того, что многие у нас почитают критикою, так далека, как небо от земли. Критика есть дыхание литературы, и всякое покушение достигнуть критики дельной должно по крайней мере быть извинено людьми беспристрастными.
Другое обстоятельство, гораздо важнейшее, может занять нас. Спрашиваем: настало ли для нас время суждений о Карамзине? Теперь настало. Уже три года прошло, как все земные отношения, все личные пристрастия, предубеждения погребены в могиле незабвенного: остались только его творения, наше наследство неотъемлемое. Для нас, нового поколения, Карамзин существует только в истории литературы и в творениях своих. Мы не можем увлекаться ни личным пристрастием к нему, ни своими страстями, заставлявшими некоторых современников Карамзина смотреть на него неверно. Труд Карамзина совершен: картина великого художника представлена нам, недоконченная, правда, но уже хлад смерти оковал животворную руку творца, и мы, скорбя о потере, можем судить о труде его как о создании целом. К счастию нашему, если Карамзин и слишком рано умер, для надежд наших, то все многое им сделано, и творение его столь же важно, сколь огромно. Он не успел изобразить нам избавления отечества великим Мининым и славным Пожарским; не успел повествовать царствований кроткого Михаила, мудрого Алексия, божественного Петра, дел великих и чудесных, совершившихся в течение семидесяти с лишком лет, с 1611 года (на котором он остановился) по 1689 год. Здесь хотел кончить Карамзин свое творение. Кратким очерком изобразить остальную историю России, от восшествия на престол Петра Великого до нашего времени, и указать на будущую судьбу отечества. Но будущее известно единому Богу, сказал Карамзин, посвящая Историю свою Александру Благословенному, и мы при гробе Карамзина, слыша о предположениях его, могли повторить его слова. Несмотря на все это, Карамзин – повторим сказанное нами – многое успел исполнить по своему предположению: он изобразил нам события русской истории за семь с половиною столетий, преследовал ее от колыбели русского народа до возмужалости русского государства, сего дивного исполина века. Мало для нас, дороживших славою Карамзина, – довольно для славы его. Он успел вполне развить талант свой, далее он и не мог уже шагнуть. В двенадцати томах «Истории государства Российского» весь Карамзин.
Время летит быстро, и дела и люди быстро сменяются. Мы едва можем уверить себя, что почитаемое нами настоящим, сделалось прошедшим, современное – историческим. Так и Карамзин. Еще многие причисляют его к нашему поколению, к нашему времени, забывая, что он родился шестьдесят с лишком тому (в 1765 году [2 – 1765-й годом своего рождения долгое время считал и сам Карамзин. Но в конце жизни он уточнил дату: 1 (12) декабря 1766 года.]); что более сорока лет прошло, как он выступил на поприще литературное; что уже совершилось 25 лет, как он прекратил все другие упражнения и занялся только историею России, и, следовательно, что он приступил к ней за четверть века до настоящего времени, будучи почти сорока лет: это такой период жизни, в который человек не может уже стереть с себя типа первоначального своего образования, может только не отстать от своего быстро грядущего вперед века, только следовать за ним, и то напрягая все силы ума.
Хронологический взгляд на литературное поприще Карамзина показывает нам, что он был литератор, философ, историк прошедшего века, прежнего, не нашего поколения. Это весьма важно для нас во всех отношениях, ибо сим оценяются верно достоинства Карамзина, заслуги его и слава. Различение века и времени каждого предмета есть истинное мерило верности суждений о каждом предмете. Сие мерило усовершенствовано умом мыслителей нашего времени. Еще древние знали его, и Цицерон говорил, что могут быть non vitia hominis, sed vitia saeculi [3 – пороки не человека, но века (лат.).]. Но оттого, что мнение это было несовершенно, неполно, происходило множество ошибок в суждениях.
Если бы надобно было сравнивать с кем-либо Карамзина, мы сравнили бы его с Ломоносовым: Карамзин шел с того места, на котором Ломоносов остановился; кончил то, что Ломоносов начал. Подвиг того и другого был равно велик, важен, огромен в отношении России. Ломоносов застал стихии языка русского смешанные, неустроенные; литературы не было. Напитанный изучением писателей латинских, он умел разделить стихии языка, привесть их в порядок, образовать первоначальную литературу русскую, учил грамматике, риторике, писал стихи, был оратором, прозаиком, историком своего времени. После него до Карамзина, в течение 25 лет, было сделано весьма немного. Карамзин (заметим странную случайность: родившийся в самый год смерти Ломоносова), образованный изучением писателей французских, проникнутый современным просвещением Европы, которое было решительно все французское, перенес приобретенное им в родную почву, и сильным, деятельным умом своим двинул вперед современников. Подобно Ломоносову, чрезвычайно разнообразный в своих занятиях, Карамзин был грамматиком, стихотворцем, романистом, историком, журналистом, политическим писателем. Едва ли найдем какую-либо отрасль современной ему литературы, на которую он не имел бы влияния; самые ошибки его были поучительны, заставляя умы других шевелиться, производя недоумения, споры, из коих являлась истина.
Так действовал Карамзин, и вследствие сего должно оценять его подвиги. Он был, без сомнения, первый литератор своего народа в конце прошедшего столетия, был, может быть, самый просвещенный из русских современных ему писателей. Между тем век двигался с неслыханной для того времени быстротою. Никогда не было открыто, изъяснено, обдумано столь много, сколько открыто, изъяснено, обдумано в Европе в последние двадцать пять лет. Все изменилось и в политическом, и в литературном мире. Философия, теория словесности, поэзия, история, знания политические – все преобразовалось. Но когда начался сей новый период изменений, Карамзин уже кончил свои подвиги вообще в литературе. Он не был уже действующим лицом; одна мысль занимала его: история Отечества: ей посвящал он тогда все время и труды свои. Без него развилась новая русская поэзия, началось изучение философии, истории, политических знаний сообразно новым идеям, новым понятиям германцев, англичан и французов, перекаленных (retrempe’s, как они сами говорят) в страшной буре и обновленных на новую жизнь.
Какое достоинство имеют теперь для нас сочинения, переводы и труды Карамзина, исключая его историю? Историческое, сравнительное. Карамзин уже не может быть образцом ни поэта, ни романиста, ни даже прозаика русского. Период его кончился. Легкая проза Жуковского, стихи Пушкина выше произведений в сих одах Карамзина. Удивляемся, как шагнул в свое время Карамзин, чтим его заслугу, почетно вписываем его имя в историю литературы нашей, но видим, что его русские повести не русские; его проза далеко отстала от прозы других новейших образцов наших; его стихи для нас проза; его теория словесности, его философия для нас недостаточны.
Так и должно быть, ибо Карамзин не был гений огромный, вековой: он был человек большого ума, образованный по-своему, но не принадлежал к вечно юным исполинам философии, поэзии, математики, жил во время быстрого изменения юной русской литературы, такое время, в которое необходимо все быстро изменяется. Он увлекал современников, и сам был увлечен ими.
Объяснив себе таким образом Карамзина как литератора вообще, обращаемся к его Истории.
Она заняла остальные двадцать три года жизни Карамзина (с 1802 по 1826 год); он трудился ревностно, посвятил ей лучшее время своей жизни. Но стал ли он наряду с великими историками древнего и нового времени? Может ли его история назваться произведением нашего времени?
Сравнение его с древними и новыми историками, коих имена ознаменованы славою, мы увидим впоследствии, но теперь скажем только, что как сам Карамзин вообще был писатель не нашего века, так и Истории его мы не можем назвать творением нашего времени.
В этом мнении нет ничего оскорбляющего память великого Карамзина. Истинные, по крайней мере современные нам идеи философии, поэзии и истории явились в последние двадцать пять лет, следственно, истинная идея истории была недоступна Карамзину. Он был уже совершенно образован по идеям и понятиям своего века и не мог переродиться в то время, когда труд его был начат, понятие об нем совершенно образовано и оставалось только исполнять. Объяснимся подробнее.
Мы часто слышим слово История в смысле запутанном, ложном и превратном. Собственно слово сие значит: дееписание, но как различно можно принимать и понимать его! Нам говорят об историках, и исчисляют сряду: Иродот [4 – См прим. 3 на с. 904.], Тацит [5 – См. прим. 6 на с. 878.], Юм [6 – См. прим. 24 нас. 911.], Гизо [7 – Гизо Франсуа (1787—1874) – французский историк.], не чувствуя, какое различие между сими знаменитыми людьми и как ошибается тот, кто ставит рядом Иродо-та и Гизо, Тита Ливия [8 – См. прим. 7 на с. 876.] и Гердера [9 – Гердер Иоганн Готфрид (1744—1803) – немецкий философ и писатель, автор сочинений по философии истории.], Гиббона [10 – См. прим. 15 на с. 913.] и Тьерри [11 – Тьерри Огюстен (1795—1856) – французский историк.], Робертсона [12 – См. прим. 22 на с. 905.] и Минье [13 – Минье Огюст (1796—1884) – французский историк.].
Новейшие мыслители объяснили нам вполне значение слова история; они показали нам, что должен разуметь под сим словом философ. История, в высшем знании, не есть складно написанная летопись времен минувших, не есть простое средство удовлетворять любопытство наше. Нет, она практическая поверка философских понятий о мире и человеке, анализ философского синтеза. Здесь мы разумеем только всеобщую историю, и в ней видим мы истинное откровение прошедшего, объяснение настоящего и пророчество будущего. Философия проницает всю бездну минувшего: видит творения земные, до человека бывшие, открывает следы человека в таинственном Востоке и в пустынях Америки, соображает предания людские, рассматривает землю в отношении к небу и человека в отношении к его обиталищу, планете, движимой рукою провидения в пространстве и времени. Такова до-история (Urgeschichte) человека. Здесь историк смотрит на царства и народы, сии планеты нравственного мира, как на математические фигуры, изображаемые миром вещественным. Он соображает ход человечества, общественность, нравы, понятия каждого века и народа, выводит цепь причин, производивших и производящих события. Вот история высшая.
Но формы истории могут быть разнообразны до бесконечности. История может быть критическая, повествовательная, ученая; в основании каждая из них должна быть философическая, по духу, не по названию, но по сущности, воззрению своему (ибо просто прибавив название: философическая, по примеру Райналя [14 – Райналь (Рейналь) Гийом Томас Франсуа (1713—1796) – французский философ и историк.], мы не сделаем никакой истории в самом деле философскою). Всеобщая история есть тот огромный круг, в коем вращаются другие бесчисленные круги: истории частные народов, государств, земель, верований, знаний. Условия всеобщей истории уже определяют, каковы должны быть сии частные истории. Они должны стремиться к основе всеобщей истории, как радиусы к центру; они показывают философу: какое место в мире вечного бытия занимал тот или другой народ, то или другое государство, тот или другой человек, ибо для человечества равно выражают идею – и целый народ, и человек исторический; человечество живет в народах, а народы в представителях, двигающих грубый материал и образующих из него отдельные нравственные миры.
Такова истинная идея истории; по крайней мере мы удовлетворяемся ныне только сею идеею истории и почитаем ее за истинную. Она созрела в веках, и из новейшей философии развилась в истории, точно так же, как подобные идеи развились из философии в теориях поэзии и политических знаний.
Но если сия идея принадлежит нашему веку, скажут нам, следственно, никто не удовлетворит наших требований, и самые великие историки должны померкнуть при лучах немногих новейших, скажем более – будущих историков.
Так, если нам указывают на грека, римлянина как на пример высочайшего совершенства, какого только мог достигнуть человек, как на образец, которому должны мы безусловно следовать, – это ложный классицизм истории; он недостаточен и неверен. Но, отвергнув его, мы всякому и всему найдем место и черед. Не думайте, чтобы мы хотели заставить каждого быть философом. Мы сказали, что формы истории разнообразны до бесконечности; в каждой форме можно быть совершенным, по крайней мере великим историком; исполните только условия рода, вами избранного, и вы удовлетворите требования современного совершенства.
История может быть прагматическая, если вы рассматриваете события, положим, какого-нибудь государства в отношении к системе государств, в коей оно заключалось, и сию систему ко всеобщей истории народов, если вы сводите все причины на причины и открываете связь сих причин с другими, поясняя причины событиями, и обратно, поясняя чрез то историю человечества, в том месте, веке, предмете, который вы избрали. Такова История Европейской гражданственности (Histoire generate de la civilisation en Europe, depuis la chute de l’empire Romain jusqu’a la revolution francaise [15 – Всеобщая история цивилизации в Европе с падения Римской империи до Французской революции (фр.).]) Гизо. Можете взять объем меньше, рассмотреть события государства или периода, не возводя его к всеобщей истории человечества, но сия цель должна быть в уме историка. Таковы: «История Карла V», соч. Робертсона, «История падения Римской империи», соч. Гиббона, творения, которые можно было бы назвать совершенными в своем роде, если философия сих историков была выше той, которую они почитали за совершенную, если бы понятия сих писателей о политических знаниях были доведены до нынешней зрелости, если бы материалы были в их время лучше обработаны. Наконец, находим еще род истории, который назовем повествовательным. Это простое повествование событий; если можно, красноречиво, но главное – верно изложенных. Здесь собственно нет историка: говорят события, но требуется искусство необыкновенное. Верность надобна не в одних годах, но в духе, выражении, делах, словах действующих лиц, в нравах, обычаях, поверьях, жизни народа. Древние историки в этом примеры совершенства, и писателю такой истории можно повторить слова Карамзина: «Не подражай Тациту, но пиши так, как он писал бы на твоем месте». Из новейших превосходный пример такой истории показал нам Барант [16 – Барант Амабль Гийом Поспер Брюжьер де (1782—1866) – французский историк и общественный деятель.] и, как историк военный, Наполеон, в описании своих походов. Иродот, Фукидид [17 – См. прим. 2 на с. 913.], Тит Ливии, Тацит очаровывают своими повествовательными историями. Они живут в своих описаниях, дышат воздухом с теми людьми, коих изображают; это Омировы [18 – См. прим. 21 нас. 911.] поэмы в мире истории. Важнейшее затруднение для нас, новых, если мы хотим переселиться в другой век, в другой народ, состоит в отделении себя от всех мнений, от всех идей своего века и народа, в собрании красок для картины, в изыскании истины обширною критикою. Древние о многом говорят несправедливо, но они уверены в истине с таким добродушием, с такою убедительностью, с какою Омир был уверен в своей географии и мифологии; сверх того, нам нечем поверить их рассказа, и мы верим на слово. Потому историческая критика совершенно отнимает у древних наименование историко-философов, историков прагматических, и смотрит на них только как на красноречивых повествователей.
Точно так же, как французы составили особенный род классических творений из ложного подражания древним, ложное понятие о древних историках произвело особый классицизм исторический. Хотели заставить подражать древним, перенимали у них все формы, выражения, даже слова. Ошибка была в том, что подражали внешним формам, не понимая духа древних. Впоследствии смешали все это с ошибочною философиею, с умничанием, апофегмами и сентенциями, несносными и пошлыми. И с самого восстановления европейского просвещения, история после монастырских летописей и легенд, являлась безобразною, нелепою смесью; изредка только мелькали Макиавелли [19 – См. прим. 8 на с. 913.], Боссюэты [20 – См. прим. 13 на с. 879.], Монтескье [21 – Монтескье Шарль Луи де (1689—1755) – французский философ и писатель.]. В прошедшем веке оказалось стремление к истории более совершенной, и в то время, когда Гердер постигал тайну всеобщей истории, Иоанн Миллер [22 – См. прим. 11 на с. 908.] угадывал, как должно писать новым историкам повествовательную историю, германские ученые явили истинную критику истории, французы первые начали образовывать, по следам Макиавелли, Боссюэта и Монтескье, историю философическую. Их опыты были недостаточны, и недостатки сих опытов отозвались в творениях Юма, Гиббона, Робертсона, последователей французской философии XVIII века. Надобно было соединить труды Шеллингов [23 – Шеллинг Фридрих Вильгельм (1775—1854) – немецкий философ, представитель немецкой классической философии.], Шлегелей [24 – Шлегель Август Вильгельм (1767—1845) – немецкий историк литературы, критик, переводчик.], Кузенов [25 – Кузен Виктор (1792—1867) – французский философ и политический деятель.], Шлецеров [26 – См. прим. 6 на с. 904.], Гердеров, Нибуров [27 – Нибур Бартольд Георг (1776—1831) – немецкий историк.], узнать классицизм и романтизм, узнать хорошо политические науки, оценить надлежащим образом древних, вполне сведать требования новейших, может быть, даже родиться Шиллеру [28 – Шиллер Иоганн Фридрих (1759—1805) – немецкий поэт, драматург и теоретик искусства Просвещения.], Цшокке [29 – Цшокке Генрих (1771—1848) – швейцарский писатель.], Гете [30 – Гете Иоганн Вольфганг (1749—1832) – немецкий писатель, основоположник немецкой литературы нового времени, мыслитель и естествоиспытатель.], В. Скотту [31 – Скотт Вальтер (1771—1832) – английский писатель, создатель жанра исторического романа, сочетающего романтические и реалистические тенденции.], дабы могли мы наконец понять, что есть история? Как должно ее писать и что удовлетворяет наш век?
Приложим все сии рассуждения к «Истории государства Российского», и мы увидим, что творения Карамзина, в отношении к истории, какой требует наш век, есть то же, что другие сочинения Карамзина в отношении к современным требованиям нашей литературы – она неудовлетворительна.
Карамзин не мог выйти и не вышел из понятий своего века, времени, в которое только что начала проявляться идея философической истории, и еще не ясно определены были отношения древних к нам, и особые условия новых писателей; политические знания были не установлены; повествовательная часть истории не понята вполне.
Как философ-историк, Карамзин не выдержит строгой критики. Почитайте мысли его об истории, и вы согласитесь с этим без дальнейших объяснений.
«История, – так начинает Карамзин свое Предисловие к „Истории государства Российского“, – История в некотором смысле (?) есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего» [32 – Слова Карамзина из Предисловия к «Истории государства Российского».].
Прекрасные фразы, но что в них заключается? Священная книга в некотором смысле, и в то же время – главная, необходимая, зерцало бытия, скрижаль откровений, завет предков, объясняют ли нам все сии слова сущность предмета? Таково ли должно быть определение истории?
«Правители, законодатели (продолжает Карамзин) действуют по указаниям Истории… Мудрость человеческая имеет нужду в опытах… Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бурное стремление… И простой гражданин должен читать историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках, утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и государство не разрушалось; она питает нравственное чувство, и праведным судом своим располагает душу к справедливости, которая утверждает наше право и согласие общества. Вот польза».
Все это сказано прекрасно, но так ли должен смотреть на историю философ? Сделавши сначала определение риторическое, нам говорят, что история полезна, ибо —
1-е. Правители народов справляются с нею, как судья с старым архивом, дабы решать дела так, как их прежде решали. Совершенная несправедливость!
Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя).
Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.
Купить и скачать книгу в rtf, mobi, fb2, epub, txt (всего 14 форматов)
скачать книгу бесплатно
Означив в заглавии статьи все двенадцать томов «Истории государства Российского», мы не хотим, однако ж, предлагать читателям нашим подробного разбора сего замечательного творения, не будем следовать за творцом его подробно во всех отношениях, рассматривать «Историю государства Российского» с общих и частных сторон и сочинителя оной как историка и палеографа, философа и географа, археографа и исследователя исторических материалов. Критика такого объема не может быть статьею журнала и потому уже, что огромностью своею превзошла бы она пределы, которые должны быть полагаемы статьям изданий повременных. Мы хотим только вообще обозреть творение Карамзина в то время, когда последний том сего творения показал нам предел труда, коего достигнул незабвенный для России писатель. Если журналы должны быть зеркалом современного просвещения, современных мнений, если они должны передавать публике голос людей высшего образования, их взгляд на предметы важные, обращающие на себя внимание, то, конечно, обязанностью журналиста должно почесть суждение об «Истории государства Российского», основанное на выводах из разнообразных мнений и на соображениях людей просвещенных. Решительно можно сказать, что не было прежде и, может быть, еще долго не будет в литературе нашей другого творения, столь великого, обращающего на себя такое сильное, всеобщее внимание отечественной публики. В Европе сочинение Карамзина принято было с любопытным участием, как представитель нашего просвещения, наших мнений о важнейших предметах общественной жизни, нашего взгляда на людей и события. Показать причины восторга, коим русские читатели приветствовали труд Карамзина, холодности, с какою отозвались европейцы, узнав его в переводах, и руководствуясь мнениями критиков, достойных уважения, означить степень, какую занимает Карамзин в истории современной литературы, современного просвещения, нашего и европейского, означить заслугу его, оценить право его на славу – вот цель, нами предположенная.
Не думаем, чтобы благомыслящие люди поставили в вину рецензенту его неизвестность и огромность славы творения, им рассматриваемого. Местничество в литературе пора нам изгнать, как изгнан сей гибельный предрассудок из гражданского нашего быта. Беспристрастие, почтение к человеку, его достойному: таковы обязанности, исполнения коих должна требовать публика от критика не только творений Карамзина, но и всякого явления литературного. Более ничего. Негодование, с коим публика, и – осмеливаемся прибавить – сочинитель сей статьи, встретили в прошлом году критику г-на Арцыбашева на «Историю государства Российского» , происходило от неприличного тона, от мелочничества, несправедливости, показанных г-м Арцыбашевым в его статьях. Напротив, чем более голосов, чем более мнений. Тем лучше. Мы должны истреблять несчастную полемику, бесславящую хорошего литератора, должны предоставлять ее тем людям, которые хотят сделаться известными хотя бы бесславием, но критика справедливая, скромная, судящая о книге, не об авторе, далека от того, что многие у нас почитают критикою, так далека, как небо от земли. Критика есть дыхание литературы, и всякое покушение достигнуть критики дельной должно по крайней мере быть извинено людьми беспристрастными.
Другое обстоятельство, гораздо важнейшее, может занять нас. Спрашиваем: настало ли для нас время суждений о Карамзине? Теперь настало. Уже три года прошло, как все земные отношения, все личные пристрастия, предубеждения погребены в могиле незабвенного: остались только его творения, наше наследство неотъемлемое. Для нас, нового поколения, Карамзин существует только в истории литературы и в творениях своих. Мы не можем увлекаться ни личным пристрастием к нему, ни своими страстями, заставлявшими некоторых современников Карамзина смотреть на него неверно. Труд Карамзина совершен: картина великого художника представлена нам, недоконченная, правда, но уже хлад смерти оковал животворную руку творца, и мы, скорбя о потере, можем судить о труде его как о создании целом. К счастию нашему, если Карамзин и слишком рано умер, для надежд наших, то все многое им сделано, и творение его столь же важно, сколь огромно. Он не успел изобразить нам избавления отечества великим Мининым и славным Пожарским; не успел повествовать царствований кроткого Михаила, мудрого Алексия, божественного Петра, дел великих и чудесных, совершившихся в течение семидесяти с лишком лет, с 1611 года (на котором он остановился) по 1689 год. Здесь хотел кончить Карамзин свое творение. Кратким очерком изобразить остальную историю России, от восшествия на престол Петра Великого до нашего времени, и указать на будущую судьбу отечества. Но будущее известно единому Богу, сказал Карамзин, посвящая Историю свою Александру Благословенному, и мы при гробе Карамзина, слыша о предположениях его, могли повторить его слова. Несмотря на все это, Карамзин – повторим сказанное нами – многое успел исполнить по своему предположению: он изобразил нам события русской истории за семь с половиною столетий, преследовал ее от колыбели русского народа до возмужалости русского государства, сего дивного исполина века. Мало для нас, дороживших славою Карамзина, – довольно для славы его. Он успел вполне развить талант свой, далее он и не мог уже шагнуть. В двенадцати томах «Истории государства Российского» весь Карамзин.
Время летит быстро, и дела и люди быстро сменяются. Мы едва можем уверить себя, что почитаемое нами настоящим, сделалось прошедшим, современное – историческим. Так и Карамзин. Еще многие причисляют его к нашему поколению, к нашему времени, забывая, что он родился шестьдесят с лишком тому (в 1765 году); что более сорока лет прошло, как он выступил на поприще литературное; что уже совершилось 25 лет, как он прекратил все другие упражнения и занялся только историею России, и, следовательно, что он приступил к ней за четверть века до настоящего времени, будучи почти сорока лет: это такой период жизни, в который человек не может уже стереть с себя типа первоначального своего образования, может только не отстать от своего быстро грядущего вперед века, только следовать за ним, и то напрягая все силы ума.
Хронологический взгляд на литературное поприще Карамзина показывает нам, что он был литератор, философ, историк прошедшего века, прежнего, не нашего поколения. Это весьма важно для нас во всех отношениях, ибо сим оценяются верно достоинства Карамзина, заслуги его и слава. Различение века и времени каждого предмета есть истинное мерило верности суждений о каждом предмете. Сие мерило усовершенствовано умом мыслителей нашего времени. Еще древние знали его, и Цицерон говорил, что могут быть non vitia hominis, sed vitia saeculi. Но оттого, что мнение это было несовершенно, неполно, происходило множество ошибок в суждениях.
Алексея Константиновича Толстого школьные программы не очень жалуют. “Колокольчики мои…” в начальной школе (и то обычно в усечённом виде) да, может быть, “Средь шумного бала…” классе в девятом. А заслуживает он большего. Он был прекрасным лириком, а как сатирик остался, пожалуй, непревзойдённым. Качество стиха у него всегда удовлетворяет самым высоким требованиям, независимо от того, что это – нежное лирическое стихотворение, весёлая шутка или злая сатира.
Написанная больше ста тридцати лет назад “История государства Российского от Гостомысла до Тимашева” привлекает внимание прежде всего заглавием. Правда, стихотворение долго не публиковалось по цензурным соображениям, и это лишь один из вариантов заглавия, но, несомненно, авторский. Первое из упомянутых в заглавии лиц – легендарное: новгородский посадник, якобы пригласивший варягов на княжение; второе – совершенно реальное: министр при АлександреII.
Послушайте, ребята,
Что вам расскажет дед.
Земля наша богата,
Порядка в ней лишь нет.
А эту правду, детки,
За тысячу уж лет
Смекнули наши предки:
Порядка-де, вишь, нет.
Эти две строфы задают тон всему стихотворению. По содержанию – главная тема, тема порядка, который всё никак не построят на Руси. И рифма на “нет”, относящееся, конечно, к порядку, встречается тринадцать раз в восьмидесяти трёх четверостишиях “Истории…”. По форме – лёгкий трёхстопный ямб, простая перекрёстная рифмовка, живой разговорный язык без претензий на учёность или поэтическую изысканность; впрочем, насчёт непритязательности языка вывод окажется, пожалуй, поспешным, неожиданности начнутся уже несколько четверостиший спустя, когда в русскую речь неожиданно вклинится чужой язык.
Сейчас наши историки не любят, не признают норманнскую теорию, но здесь она фигурирует как нечто наперёд заданное, как условие задачи, которое не обсуждается:
И вот пришли три брата,
Варяги средних лет,
Глядят, – земля богата,
Порядка ж вовсе нет.
“Ну, – думают, – команда!
Здесь ногу сломит чёрт,
Es ist ja eine Schande,
Wir mu..ssen wieder fort”*.
* Ведь это позор, мы должны убраться прочь (нем.).
Варяги для нас чужеземцы, говорят на непонятном языке. Но не заставлять же их говорить по-норвежски или по-шведски; да и прочесть никто не сумеет. Пусть будет по-немецки, всё равно в категорию немцев в старом понимании они попадают. С немецким же языком поэт управляется артистически, без труда рифмуя русские слова с немецкими, как в приведённой строфе и следующих за ней. (Позже столь же свободно автор использует и французский.) С чем, например, можно срифмовать имя Игорь? По-русски, пожалуй, трудно, приходится искать нешаблонное решение:
За ним княжил князь Игорь,
А правил им Олег,
Das war ein grosser Krieger**
И умный человек.
** Это был великий воин (нем.).
Интересная формулировка: княжил Игорь, а Олег правил Игорем. В учебниках и словарях Олега называют обычно князем, но сыном Рюрика (по крайней мере, так говорит летопись) был Игорь, Олег же правил в пору его малолетства. Да и не такого уж и малолетства: Игорь вступил в брак с Ольгой в 904 году, а полноправным князем стал по смерти Олега восемь лет спустя. Словом, осторожная формулировка достаточно хорошо показывает запутанность самой ситуации:
Когда ж вступил Владимир
На свой отцовский трон,
Da endigte fu..r immer
Die alte Religion.
Да, с приходом Владимира навсегда окончилась старая религия. Варяжские князья стали совсем русскими, и вместе со старой религией кончился немецкий язык (правда, как убедимся позже, не fu..r immer, не навсегда).
Историческое событие – крещение Руси – поэт описывает без особенного почтения:
Он вдруг сказал народу:
“Ведь наши боги дрянь,
Пойдём креститься в воду!”
И сделал нам Йордань.
………………………
Попы пришли толпами,
Крестятся и кадят,
Поют себе умильно
И полнят свой кисет…
Кисет – это мешочек отнюдь не для табака, его тогда на Руси ещё не было; нет, для денег.
Владимир порядка не создал. Сын его, великий Ярослав (Мудрый), мог бы его построить,
Но из любви он к детям
Всю землю разделил.
Плоха была услуга,
А дети, видя то,
Давай тузить друг друга:
Кто как и чем во что!
Начинается пора, которую историки называют периодом феодальной раздробленности. Это на руку внешним врагам:
Узнали то татары:
“Ну, – думают, – не трусь!”
Надели шаровары,
Приехали на Русь.
Собирались навести порядок, но вышло ещё хуже. Два века спустя ИванIII, правда, изгнал татар (послал татарам шиш), но порядок суждено было создать только его внуку – ИвануIV.
Приёмами не сладок,
Но разумом не хром;
Такой завёл порядок,
Хоть покати шаром!
Жить можно бы беспечно
При этаком царе;
Но ах! ничто не вечно –
И царь Иван умре!
Чего стоит фраза “Жить можно бы беспечно // При этаком царе”, можно понять, прочитав “Князя Серебряного”, в этом романе очень ярко проявилось отношение А.К.Толстого к Ивану Грозному.
За ним царить стал Фёдор,
Отцу живой контраст;
Был разумом не бодор,
Трезвонить лишь горазд.
Действительно, царь Фёдор Иоаннович был слабоумен (разумом не бодор), а больше всего любил колокольный звон, слушал с удовольствием и сам звонил.
Потом череда правителей: Борис Годунов, Самозванец, Василий Шуйский. А за ним
Вернулися поляки,
Казаков привели;
Пошёл сумбур и драки:
Поляки и казаки,
Казаки и поляки
Нас паки бьют и паки,
Мы ж без царя как раки
Горюем на мели.
Уж такая смута пошла на Руси, так нас без конца бьют, что автор даже, единственный раз во всей “Истории…”, отказался от обычной рифмовки: вместо abab cdcd в последних двух четверостишиях он назойливо повторяет одну рифму – abaa aaab. И вот, поняв, что без власти далёко не уйдёшь, земля взвела на царский трон Михаила Фёдоровича Романова. Засим следует строфа, поразительная по смелости даже для А.К.Толстого, человека, близкого ко двору; ему позволялось многое такое, о чём другие и мечтать не могли.
Свершилося то летом;
Но был ли уговор –
История об этом
Молчит до этих пор.
Пусть даже это не сомнение в законности (сейчас любят говорить легитимности) правившей в то время династии, а всего-навсего предположение, что Михаил Романов дал какие-то обязательства, ограничивающие его власть, как пишут сейчас в примечаниях к тексту Толстого, — вряд ли кто другой мог осмелиться высказать такое.
Но и Михаил не навёл порядка, а его сына автор упоминает только потому, что сыном его был Пётр. Дальше не обойтись без большой цитаты:
Царь Пётр любил порядок
Почти как царь Иван,
И так же был не сладок,
Порой бывал и пьян.
Он молвил: “Мне вас жалко,
Вы сгинете вконец;
Но у меня есть палка
И я вам всем отец!..”
………………………..
Но это, впрочем, в шутку,
Петра я не виню:
Больному дать желудку
Полезно ревеню.
Хотя силён уж очень
Был, может быть, приём;
А всё ж довольно прочен
Порядок стал при нём.
К Петру, как видим, автор относится, мягко говоря, неоднозначно, хотя и не так, как к Ивану Грозному. А после смерти Петра
…кротко или строго
Царило много лиц.
Царей не слишком много,
А более цариц.
Действительно: ЕкатеринаI (2 года), ПётрII (3 года), Анна Ивановна (10 лет), ИванVI (1 год), Елизавета Петровна (20 лет), ПётрIII (1 год), ЕкатеринаII (34 года), ПавелI (5 лет); пусть численно женщины в послепетровскую эпоху XVIII века не преобладают (пять на пять), но уж по времени правления преимущество подавляющее: 66 лет против 10; да ведь была ещё Анна Леопольдовна, регентша при малолетнем ИванеVI.
Бирон царил при Анне;
Он сущий был жандарм,
Сидели мы как в ванне
При нём, dab Gott erbarm!***
***Так что помилуй Бог!
Вот и немецкий язык вернулся – вместе с засильем немцев в России, продолжавшимся гораздо дольше бироновщины.
И никто так и не создал в России порядка – ни весёлая царица Елисавет, ни даже Екатерина: вместо того чтобы народу своему скорее дать свободу, скорей свободу дать, она тотчас прикрепила украинцев к земле – ликвидировала Запорожскую сечь и ввела на Украине крепостное право.
За ней царить стал Павел,
Мальтийский кавалер,
Но не совсем он правил
На рыцарский манер.
Царь Александер Первый
Настал ему взамен,
В нём слабы были нервы,
Но был он джентльмен.
Это уже, как сейчас сказали бы, на грани фола. Ведь Павел и Александр – это дед и дядя императора, при котором всё это писалось. Вот как охарактеризован АлександрI в войну 1812 года:
Когда на нас в азарте
Стотысячную рать
Надвинул Бонапарте,
Он начал отступать.
Казалося, ну, ниже
Нельзя сидеть в дыре,
Ан глядь: уж мы в Париже,
С Louis le DеRsirе.
Взяли Париж, возвели на престол ЛюдовикаXVIII Желанного (Louis le DеRsirе), которого, кстати, автор рифмует весьма непочтительно; казалось бы, полный порядок. Но его-то и недостаёт:
В то время очень сильно
Расцвёл России цвет,
Земля была обильна,
Порядка ж нет как нет.
И о царях больше ни слова, а то monsieur Veillot (барон И.О.Вельо, директор почтового департамента), просматривая чужую переписку – за ним водился такой грех, – прочтёт то, что ему не предназначается:
Ходить бывает склизко
По камешкам иным,
Итак, о том, что близко,
Мы лучше умолчим.
Оставим лучше троны,
К министрам перейдём.
И автор видит картину, которая заставляет его позабыть свой летописный слог и вспомнить лиризм, на всё способный: министры – перечисление их занимает целое четверостишие – катят на маленьких салазках с горы, унося свои имена к потомкам. Все они бабочки-однодневки, о них сразу забудут. Вот только в одном человеке спасение России:
Увидя, что всё хуже
Идут у нас дела,
Зело изрядна мужа
Господь нам ниспосла.
На утешенье наше
Нам, аки свет зари,
Свой лик яви Тимашев –
Порядок водвори.
Яви и водвори – это не повелительная форма, автор не просит водворить порядок, он говорит, что Тимашев уже явил свой лик и водворил порядок, говорит об этом высоким слогом, употребляя архаичную форму прошедшего времени, которая и может ввести нас в заблуждение.
Ирония здесь совершенно очевидна. За тысячу лет не могли навести порядок, а вот Тимашев (был он управляющим Третьим отделением собственной Его Императорского Величества канцелярии, а к тому времени, когда Толстой писал “Историю…”, стал министром внутренних дел) пришёл и водворил порядок.
Это стихотворение может служить образцом глубокого понимания истории, хотя изложена она с изрядной долей юмора, а местами чувствуется едкая сатира.
P.S. Пытались сочинить продолжение этой “Истории…”, захватив времена, памятные нам всем. Но далеко куцему до зайца. Для этого нужно быть Алексеем Толстым. Так бы и думали мы, что это единственный опыт такого изложения истории, не появись в этом году “История Англии для юных” Чарльза Диккенса*. Насколько я знаю, эта книга никогда не включалась в выходившие у нас собрания сочинений Диккенса; упоминания о ней я не встретил и в биографии писателя. Это, конечно, не триста тридцать стихотворных строк, а пятьсот страниц прозы. Превосходный перевод Т.Бердиковой и М.Тюнькиной передаёт диккенсовский язык и отношение автора к описываемым им лицам и событиям. Историю писатель изложил для своих детей; он нисколько не старался приукрасить что-либо или кого-либо. Даже романтический король Ричард Львиное Сердце – это такой коварный негодяй, какие встречаются нечасто. Получилась не столько история Англии, сколько история английских королей, но каково при этих королях жилось народу, видно чуть не на каждой странице. Вот краткий пример:
Король Яков Второй был личностью настолько неприятной, что большинству историков его брат Карл кажется в сравнении с ним просто душкой.
Уже по этой фразе можно себе представить, что говорилось о брате Карле…
Может быть, нам ещё предстоит узнать, что и другие выдающиеся писатели уделяли внимание своей истории подобным же образом.
Предисловие
Об источниках Российской истории до XVII века
Том I
Глава I. О народах, издревле обитавших в России. о славянах вообще
Глава II. О славянах и других народах, составивших государство Российское
Глава III. О физическом и нравственном характере славян древних
Глава IV. Рюрик, Синеус и Трувор. г. 862–879
Глава V. Олег правитель. г. 879–912
Глава VI. Князь Игорь. г. 912–945
Глава VII. Князь Святослав. г. 945–972
Глава VIII. Великий князь Ярополк. г. 972–980
Глава IX. Великий князь Владимир, названный в крещении Василием. г. 980–1014
Глава Х. О состоянии древней России
Том II
Глава I. Великий князь Святополк. г. 1015–1019
Глава II. Великий князь Ярослав или Георгий. г. 1019–1054
Глава III . Правда русская, или законы Ярославовы
Глава IV. Великий князь Изяслав, названный в крещении Димитрием. г. 1054–1077
Глава V. Великий князь Всеволод. г. 1078–1093
Глава VI. Великий князь Святополк-Михаил. г. 1093–1112
Глава VII. Владимир Мономах, названный в крещении Василием. г. 1113–1125
Глава VIII. Великий князь Мстислав. г. 1125–1132
Глава IX. Великий князь Ярополк. г. 1132–1139
Глава Х. Великий князь Всеволод Ольгович. г. 1139–1146
Глава XI . Великий князь Игорь Ольгович
Глава ХII. Великий князь Изяслав Мстиславич. г. 1146–1154
Глава ХIII. Великий князь Ростислав-Михаил Мстиславич. г. 1154–1155
Глава XIV . Великий князь Георгий, или Юрий владимирович, прозванием долгорукий. г. 1155–1157
Глава XV. Великий князь Изяслав Давидович Киевский. князь Андрей Суздальский, прозванный боголюбским. г. 1157–1159
Глава XVI. Великий князь Ростислав-Михаил вторично в Киеве. Андрей в Владимире Суздальском. г. 1159–1167
Глава XVII. Великий князь Мстислав Изяславич Киевский. Андрей Суздальский, или Владимирский. г. 1167–1169
Том III
Глава I. Великий князь Андрей. г. 1169–1174
Глава II. Великий князь Михаил II [Георгиевич]. г. 1174–1176
Глава III. Великий князь Всеволод III Георгиевич. г. 1176–1212
Глава IV. Георгий, князь Владимирский. Константин Ростовский. г. 1212–1216
Глава V. Константин, великий князь Владимирский и Суздальский. г. 1216–1219
Глава VI. Великий князь Георгий II Всеволодович. г. 1219–1224
Глава VII . Состояние России с XI до XIII века
Глава VIII. Великий князь Георгий Всеволодович. г. 1224–1238
Том IV
Глава I. Великий князь Ярослав II Всеволодович. г. 1238–1247
Глава II. Великие князья Святослав Всеволодович, Андрей Ярославич и Александр Невский (один после другого). г. 1247–1263
Глава III. Великий князь Ярослав Ярославич. г. 1263–1272
Глава IV. Великий князь Василий Ярославич. г. 1272–1276.
Глава V. Великий князь Димитрий Александрович. г. 1276–1294.
Глава VI. Великий князь Андрей Александрович. г. 1294–1304.
Глава VII. Великий князь Михаил Ярославич. г. 1304–1319
Глава VIII. Великие князья Георгий Даниилович, Димитрий и Александр Михайловичи (один после другого). г. 1319–1328
Глава IX. Великий князь Иоанн Даниилович, прозванием Калита. г. 1328–1340
Глава X. Великий князь Симеон Иоаннович, прозванный Гордый. г. 1340–1353
Глава XI. Великий князь Иоанн II Иоаннович. г. 1353–1359
Глава XII. Великий князь Димитрий Константинович. г. 1359–1362
Том V
Глава I. Великий князь Димитрий Иоаннович, прозванием Донской. г. 1363–1389
Глава II. Великий князь Василий Димитриевич. г. 1389–1425
Глава III. Великий князь Василий Василиевич Темный. г. 1425–1462
Глава IV. Состояние России от нашествия татар до Иоанна III
Том VI
Глава I. Государь, державный великий князь Иоанн III Василиевич. г. 1462–1472
Глава II. Продолжение государствования Иоаннова. г. 1472–1477
Глава III. Продолжение государствования Иоаннова. г. 1475–1481
Глава IV. Продолжение государствования Иоаннова. г. 1480–1490
Глава V. Продолжение государствования Иоаннова. г. 1491–1496
Глава VI. Продолжение государствования Иоаннова. г. 1495–1503
Глава VII. Продолжение государствования Иоаннова. г. 1503–1505
Том VII
Глава I. Государь великий князь Василий Иоаннович. г. 1505–1509
Глава II. Продолжение государствования Василиева. г. 1510–1521
Глава III. Продолжение государствования Василиева. г. 1521–1534
Глава IV . Состояние России. г. 1462–1533
Том VIII
Глава I. Великий князь и царь Иоанн IV Васильевич II. г. 1533–1538
Глава II. Продолжение государствования Иоанна IV. г. 1538–1547
Глава III. Продолжение государствования Иоанна IV. г. 1546–1552
Глава IV. Продолжение государствования Иоанна IV. г. 1552
Глава V. Продолжение государствования Иоанна IV. г. 1552–1560
Том IX
Глава I. Продолжение царствования Иоанна Грозного. г. 1560–1564
Глава II. Продолжение царствования Иоанна Грозного. г. 1563–1569
Глава III. Продолжение царствования Иоанна Грозного. г. 1569–1572
Глава IV. Продолжение царствования Иоанна Грозного. г. 1572–1577
Глава V. Продолжение царствования Иоанна Грозного. г. 1577–1582
Глава VI. Первое завоевание Сибири. г. 1581–1584
Глава VII. Продолжение царствования Иоанна Грозного. г. 1582–1584
Том X
Глава I. Царствование Феодора Иоанновича. г. 1584–1587
Глава II. Продолжение царствования Феодора Иоанновича. г. 1587–1592
Глава III. Продолжение царствования Феодора Иоанновича. г. 1591 – 1598
Глава IV . Состояние России в конце XVI века
Том XI
Глава I. Царствование Бориса Годунова. г. 1598–1604
Глава II. Продолжение царствования Борисова. г. 1600–1605
Глава III. Царствование Феодора Борисовича Годунова. г. 1605
Глава IV. Царствование Лжедимитрия. г. 1605–1606
Том XII
Глава I. Царствование Василия Иоанновича Шуйского. г. 1606–1608
Глава II. Продолжение Василиева царствования. г. 1607–1609
Глава III. Продолжение Василиева царствования. г. 1608–1610
Глава IV. Низвержение Василия и междоцарствие. г. 1610–1611
Глава V. Междоцарствие. г. 1611–1612
Предисловие
История в некотором смысле есть священная книга народов: главная, необходимая; зерцало их бытия и деятельности; скрижаль откровений и правил; завет предков к потомству; дополнение, изъяснение настоящего и пример будущего.
Правители, Законодатели действуют по указаниям Истории и смотрят на ее листы, как мореплаватели на чертежи морей. Мудрость человеческая имеет нужду в опытах, а жизнь кратковременна. Должно знать, как искони мятежные страсти волновали гражданское общество и какими способами благотворная власть ума обуздывала их бурное стремление, чтобы учредить порядок, согласить выгоды людей и даровать им возможное на земле счастие.
Но и простой гражданин должен читать Историю. Она мирит его с несовершенством видимого порядка вещей, как с обыкновенным явлением во всех веках; утешает в государственных бедствиях, свидетельствуя, что и прежде бывали подобные, бывали еще ужаснейшие, и Государство не разрушалось; она питает нравственное чувство и праведным судом своим располагает душу к справедливости, которая утверждает наше благо и согласие общества.
Вот польза: сколько же удовольствий для сердца и разума! Любопытство сродно человеку, и просвещенному и дикому. На славных играх Олимпийских умолкал шум, и толпы безмолвствовали вокруг Геродота, читающего предания веков. Еще не зная употребления букв, народы уже любят Историю: старец указывает юноше на высокую могилу и повествует о делах лежащего в ней Героя. Первые опыты наших предков в искусстве грамоты были посвящены Вере и Дееписанию; омраченный густой сению невежества, народ с жадностию внимал сказаниям Летописцев. И вымыслы нравятся; но для полного удовольствия должно обманывать себя и думать, что они истина. История, отверзая гробы, поднимая мертвых, влагая им жизнь в сердце и слово в уста, из тления вновь созидая Царства и представляя воображению ряд веков с их отличными страстями, нравами, деяниями, расширяет пределы нашего собственного бытия; ее творческою силою мы живем с людьми всех времен, видим и слышим их, любим и ненавидим; еще не думая о пользе, уже наслаждаемся созерцанием многообразных случаев и характеров, которые занимают ум или питают чувствительность.
Если всякая История, даже и неискусно писанная, бывает приятна, как говорит Плиний: тем более отечественная. Истинный Космополит есть существо метафизическое или столь необыкновенное явление, что нет нужды говорить об нем, ни хвалить, ни осуждать его. Мы все граждане, в Европе и в Индии, в Мексике и в Абиссинии; личность каждого тесно связана с отечеством: любим его, ибо любим себя. Пусть Греки, Римляне пленяют воображение: они принадлежат к семейству рода человеческого и нам не чужие по своим добродетелям и слабостям, славе и бедствиям; но имя Русское имеет для нас особенную прелесть: сердце мое еще сильнее бьется за Пожарского, нежели за Фемистокла или Сципиона. Всемирная История великими воспоминаниями украшает мир для ума, а Российская украшает отечество, где живем и чувствуем. Сколь привлекательны берега Волхова, Днепра, Дона, когда знаем, что в глубокой древности на них происходило! Не только Новгород, Киев, Владимир, но и хижины Ельца, Козельска, Галича делаются любопытными памятниками и немые предметы – красноречивыми. Тени минувших столетий везде рисуют картины перед нами.
Кроме особенного достоинства для нас, сынов России, ее летописи имеют общее. Взглянем на пространство сей единственной Державы: мысль цепенеет; никогда Рим в своем величии не мог равняться с нею, господствуя от Тибра до Кавказа, Эльбы и песков Африканских. Не удивительно ли, как земли, разделенные вечными преградами естества, неизмеримыми пустынями и лесами непроходимыми, хладными и жаркими климатами, как Астрахань и Лапландия, Сибирь и Бессарабия, могли составить одну Державу с Москвою? Менее ли чудесна и смесь ее жителей, разноплеменных, разновидных и столь удаленных друг от друга в степенях образования? Подобно Америке Россия имеет своих Диких; подобно другим странам Европы являет плоды долговременной гражданской жизни. Не надобно быть Русским: надобно только мыслить, чтобы с любопытством читать предания народа, который смелостию и мужеством снискал господство над девятою частию мира, открыл страны, никому дотоле неизвестные, внеся их в общую систему Географии, Истории, и просветил Божественною Верою, без насилия, без злодейств, употребленных другими ревнителями Христианства в Европе и в Америке, но единственно примером лучшего.
Согласимся, что деяния, описанные Геродотом, Фукидидом, Ливием, для всякого не Русского вообще занимательнее, представляя более душевной силы и живейшую игру страстей: ибо Греция и Рим были народными Державами и просвещеннее России; однако ж смело можем сказать, что некоторые случаи, картины, характеры нашей Истории любопытны не менее древних. Таковы суть подвиги Святослава, гроза Батыева, восстание Россиян при Донском, падение Новагорода, взятие Казани, торжество народных добродетелей во время Междоцарствия. Великаны сумрака, Олег и сын Игорев; простосердечный витязь, слепец Василько; друг отечества, благолюбивый Мономах; Мстиславы Храбрые, ужасные в битвах и пример незлобия в мире; Михаил Тверский, столь знаменитый великодушною смертию, злополучный, истинно мужественный, Александр Невский; Герой юноша, победитель Мамаев, в самом легком начертании сильно действуют на воображение и сердце. Одно государствование Иоанна?III есть редкое богатство для истории: по крайней мере не знаю Монарха достойнейшего жить и сиять в ее святилище. Лучи его славы падают на колыбель Петра – и между сими двумя Самодержцами удивительный Иоанн IV, Годунов, достойный своего счастия и несчастия, странный Лжедимитрий, и за сонмом доблественных Патриотов, Бояр и граждан, наставник трона, Первосвятитель Филарет с Державным сыном, светоносцем во тьме наших государственных бедствий, и Царь Алексий, мудрый отец Императора, коего назвала Великим Европа. Или вся Новая История должна безмолвствовать, или Российская иметь право на внимание.
Знаю, что битвы нашего Удельного междоусобия, гремящие без умолку в пространстве пяти веков, маловажны для разума; что сей предмет не богат ни мыслями для Прагматика, ни красотами для живописца; но История не роман, и мир не сад, где все должно быть приятно: она изображает действительный мир. Видим на земле величественные горы и водопады, цветущие луга и долины; но сколько песков бесплодных и степей унылых! Однако ж путешествие вообще любезно человеку с живым чувством и воображением; в самых пустынях встречаются виды прелестные.
Не будем суеверны в нашем высоком понятии о Дееписаниях Древности. Если исключить из бессмертного творения Фукидидова вымышленные речи, что останется? Голый рассказ о междоусобии Греческих городов: толпы злодействуют, режутся за честь Афин или Спарты, как у нас за честь Мономахова или Олегова дома. Не много разности, если забудем, что сии полу-тигры изъяснялись языком Гомера, имели Софокловы Трагедии и статуи Фидиасовы. Глубокомысленный живописец Тацит всегда ли представляет нам великое, разительное? С умилением смотрим на Агриппину, несущую пепел Германика; с жалостию на рассеянные в лесу кости и доспехи Легиона Варова; с ужасом на кровавый пир неистовых Римлян, освещаемых пламенем Капитолия; с омерзением на чудовище тиранства, пожирающее остатки Республиканских добродетелей в столице мира: но скучные тяжбы городов о праве иметь жреца в том или другом храме и сухой Некролог Римских чиновников занимают много листов в Таците. Он завидовал Титу Ливию в богатстве предмета; а Ливий, плавный, красноречивый, иногда целые книги наполняет известиями о сшибках и разбоях, которые едва ли важнее Половецких набегов. – Одним словом, чтение всех Историй требует некоторого терпения, более или менее награждаемого удовольствием.
Историк России мог бы, конечно, сказав несколько слов о происхождении ее главного народа, о составе Государства, представить важные, достопамятнейшие черты древности в искусной картине и начать обстоятельное повествование с Иоаннова времени или с XV века, когда совершилось одно из величайших государственных творений в мире: он написал бы легко 200 или 300 красноречивых, приятных страниц, вместо многих книг, трудных для Автора, утомительных для Читателя. Но сии обозрения, сии картины не заменяют летописей, и кто читал единственно Робертсоново Введение в Историю Карла V, тот еще не имеет основательного, истинного понятия о Европе средних времен. Мало, что умный человек, окинув глазами памятники веков, скажет нам свои примечания: мы должны сами видеть действия и действующих – тогда знаем Историю. Хвастливость Авторского красноречия и нега Читателей осудят ли на вечное забвение дела и судьбу наших предков? Они страдали, и своими бедствиями изготовили наше величие, а мы не захотим и слушать о том, ни знать, кого они любили, кого обвиняли в своих несчастиях? Иноземцы могут пропустить скучное для них в нашей древней Истории; но добрые Россияне не обязаны ли иметь более терпения, следуя правилу государственной нравственности, которая ставит уважение к предкам в достоинство гражданину образованному?.. Так я мыслил, и писал об Игорях, о Всеволодах, как современник, смотря на них в тусклое зеркало древней Летописи с неутомимым вниманием, с искренним почтением; и если, вместо живых, целых образов представлял единственно тени, в отрывках, то не моя вина: я не мог дополнять Летописи!
Есть три рода Истории: первая современная, например, Фукидидова, где очевидный свидетель говорит о происшествиях; вторая, как Тацитова, основывается на свежих словесных преданиях в близкое к описываемым действиям время; третья извлекается только из памятников, как наша до самого XVIII века. (Только с Петра Великого начинаются для нас словесные предания: мы слыхали от своих отцев и дедов об нем, о Екатерине I, Петре II, Анне, Елисавете многое, чего нет в книгах. (Здесь и далее помечены примечания Н. М. Карамзина.)) В первой и второй блистает ум, воображение Дееписателя, который избирает любопытнейшее, цветит, украшает, иногда творит, не боясь обличения; скажет: я так видел, так слышал – и безмолвная Критика не мешает Читателю наслаждаться прекрасными описаниями. Третий род есть самый ограниченный для таланта: нельзя прибавить ни одной черты к известному; нельзя вопрошать мертвых; говорим, что предали нам современники; молчим, если они умолчали – или справедливая Критика заградит уста легкомысленному Историку, обязанному представлять единственно то, что сохранилось от веков в Летописях, в Архивах. Древние имели право вымышлять речи согласно с характером людей, с обстоятельствами: право, неоцененное для истинных дарований, и Ливий, пользуясь им, обогатил свои книги силою ума, красноречия, мудрых наставлений. Но мы, вопреки мнению Аббата Мабли, не можем ныне витийствовать в Истории. Новые успехи разума дали нам яснейшее понятие о свойстве и цели ее; здравый вкус уставил неизмененные правила и навсегда отлучил Дееписание от Поэмы, от цветников красноречия, оставив в удел первому быть верным зерцалом минувшего, верным отзывом слов, действительно сказанных Героями веков. Самая прекрасная выдуманная речь безобразит Историю, посвященную не славе Писателя, не удовольствию Читателей и даже не мудрости нравоучительной, но только истине, которая уже сама собою делается источником удовольствия и пользы. Как Естественная, так и Гражданская История не терпит вымыслов, изображая, что есть или было, а не что быть могло. Но История, говорят, наполнена ложью: скажем лучше, что в ней, как в деле человеческом, бывает примес лжи, однако ж характер истины всегда более или менее сохраняется; и сего довольно для нас, чтобы составить себе общее понятие о людях и деяниях. Тем взыскательнее и строже Критика; тем непозволительнее Историку, для выгод его дарования, обманывать добросовестных Читателей, мыслить и говорить за Героев, которые уже давно безмолвствуют в могилах. Что ж остается ему, прикованному, так сказать, к сухим хартиям древности? порядок, ясность, сила, живопись. Он творит из данного вещества: не произведет золота из меди, но должен очистить и медь; должен знать всего цену и свойство; открывать великое, где оно таится, и малому не давать прав великого. Нет предмета столь бедного, чтобы Искусство уже не могло в нем ознаменовать себя приятным для ума образом.
Доселе Древние служат нам образцами. Никто не превзошел Ливия в красоте повествования, Тацита в силе: вот главное! Знание всех Прав на свете, ученость Немецкая, остроумие Вольтерово, ни самое глубокомыслие Макиавелево в Историке не заменяют таланта изображать действия. Англичане славятся Юмом, Немцы Иоанном Мюллером, и справедливо (Говорю единственно о тех, которые писали целую Историю народов. Феррерас, Даниель, Масков, Далин, Маллет не равняются с сими двумя Историками; но усердно хваля Мюллера (Историка Швейцарии), знатоки не хвалят его Вступления, которое можно назвать Геологическою Поэмою): оба суть достойные совместники Древних, – не подражатели: ибо каждый век, каждый народ дает особенные краски искусному Бытописателю. «Не подражай Тациту, но пиши, как писал бы он на твоем месте!» есть правило Гения. Хотел ли Мюллер, часто вставляя в рассказ нравственные апоффегмы, уподобиться Тациту? Не знаю; но сие желание блистать умом, или казаться глубокомысленным, едва ли не противно истинному вкусу. Историк рассуждает только в объяснение дел, там, где мысли его как бы дополняют описание. Заметим, что сии апоффегмы бывают для основательных умов или полу-истинами, или весьма обыкновенными истинами, которые не имеют большой цены в Истории, где ищем действий и характеров. Искусное повествование есть долг бытописателя, а хорошая отдельная мысль – дар: читатель требует первого и благодарит за второе, когда уже требование его исполнено. Не так ли думал и благоразумный Юм, иногда весьма плодовитый в изъяснении причин, но до скупости умеренный в размышлениях? Историк, коего мы назвали бы совершеннейшим из Новых, если бы он не излишно чуждался Англии, не излишно хвалился беспристрастием и тем не охладил своего изящного творения! В Фукидиде видим всегда Афинского Грека, в Ливии всегда Римлянина, и пленяемся ими, и верим им. Чувство: мы, наше оживляет повествование – и как грубое пристрастие, следствие ума слабого или души слабой, несносно в Историке, так любовь к отечеству даст его кисти жар, силу, прелесть. Где нет любви, нет и души.
Обращаюсь к труду моему. Не дозволяя себе никакого изобретения, я искал выражений в уме своем, а мыслей единственно в памятниках: искал духа и жизни в тлеющих хартиях; желал преданное нам веками соединить в систему, ясную стройным сближением частей; изображал не только бедствия и славу войны, но и все, что входит в состав гражданского бытия людей: успехи разума, искусства, обычаи, законы, промышленность; не боялся с важностию говорить о том, что уважалось предками; хотел, не изменяя своему веку, без гордости и насмешек описывать веки душевного младенчества, легковерия, баснословия; хотел представить и характер времени и характер Летописцев: ибо одно казалось мне нужным для другого. Чем менее находил я известий, тем более дорожил и пользовался находимыми; тем менее выбирал: ибо не бедные, а богатые избирают. Надлежало или не сказать ничего, или сказать все о таком-то Князе, дабы он жил в нашей памяти не одним сухим именем, но с некоторою нравственною физиогномиею. Прилежно истощая материалы древнейшей Российской Истории, я ободрял себя мыслию, что в повествовании о временах отдаленных есть какая-то неизъяснимая прелесть для нашего воображения: там источники Поэзии! Взор наш, в созерцании великого пространства, не стремится ли обыкновенно – мимо всего близкого, ясного – к концу горизонта, где густеют, меркнут тени и начинается непроницаемость?
Читатель заметит, что описываю деяния не врознь, по годам и дням, но совокупляю их для удобнейшего впечатления в памяти. Историк не Летописец: последний смотрит единственно на время, а первый на свойство и связь деяний: может ошибиться в распределении мест, но должен всему указать свое место.
Множество сделанных мною примечаний и выписок устрашает меня самого. Счастливы Древние: они не ведали сего мелочного труда, в коем теряется половина времени, скучает ум, вянет воображение: тягостная жертва, приносимая достоверности, однако ж необходимая! Если бы все материалы были у нас собраны, изданы, очищены Критикою, то мне оставалось бы единственно ссылаться; но когда большая часть их в рукописях, в темноте; когда едва ли что обработано, изъяснено, соглашено – надобно вооружиться терпением. В воле Читателя заглядывать в сию пеструю смесь, которая служит иногда свидетельством, иногда объяснением или дополнением. Для охотников все бывает любопытно: старое имя, слово; малейшая черта древности дает повод к соображениям. С XV века уже менее выписываю: источники размножаются и делаются яснее.
Муж ученый и славный, Шлецер, сказал, что наша История имеет пять главных периодов; что Россия от 862 года до Святополка должна быть названа рождающеюся (Nascens), от Ярослава до Моголов разделенною (Divisa), от Батыя до Иоанна угнетенною (Oppressa), от Иоанна до Петра Великого победоносною (Victrix), от Петра до Екатерины II процветающею. Сия мысль кажется мне более остроумною, нежели основательною. 1) Век Св. Владимира был уже веком могущества и славы, а не рождения. 2) Государство делилось и прежде 1015 года. 3) Если по внутреннему состоянию и внешним действиям России надобно означать периоды, то можно ли смешать в один время Великого Князя Димитрия Александровича и Донского, безмолвное рабство с победою и славою? 4) Век Самозванцев ознаменован более злосчастием, нежели победою. Гораздо лучше, истиннее, скромнее история наша делится на древнейшую от Рюрика до Иоанна?III, на среднюю от Иоанна до Петра, и новую от Петра до Александра. Система Уделов была характером первой эпохи, единовластие – второй, изменение гражданских обычаев – третьей. Впрочем, нет нужды ставить грани там, где места служат живым урочищем.
С охотою и ревностию посвятив двенадцать лет, и лучшее время моей жизни, на сочинение сих осьми или девяти Томов, могу по слабости желать хвалы и бояться осуждения; но смею сказать, что это для меня не главное. Одно славолюбие не могло бы дать мне твердости постоянной, долговременной, необходимой в таком деле, если бы не находил я истинного удовольствия в самом труде и не имел надежды быть полезным, то есть, сделать Российскую Историю известнее для многих, даже и для строгих моих судей.
Благодаря всех, и живых и мертвых, коих ум, знания, таланты, искусство служили мне руководством, поручаю себя снисходительности добрых сограждан. Мы одно любим, одного желаем: любим отечество; желаем ему благоденствия еще более, нежели славы; желаем, да не изменится никогда твердое основание нашего величия; да правила мудрого Самодержавия и Святой Веры более и более укрепляют союз частей; да цветет Россия… по крайней мере долго, долго, если на земле нет ничего бессмертного, кроме души человеческой!
Декабря 7, 1815.
Об источниках российской истории до XVII века
Сии источники суть:
I. Летописи. Нестор, инок Монастыря Киевопечерского, прозванный отцом Российской Истории, жил в XI веке: одаренный умом любопытным, слушал со вниманием изустные предания древности, народные исторические сказки; видел памятники, могилы Князей; беседовал с Вельможами, старцами Киевскими, путешественниками, жителями иных областей Российских; читал Византийские Хроники, записки церковные и сделался первым летописцем нашего отечества. Второй, именем Василий, жил также в конце XI столетия: употребленный Владимирским Князем Давидом в переговорах с несчастным Васильком, описал нам великодушие последнего и другие современные деяния юго-западной России. Все иные летописцы остались для нас безыменными; можно только угадывать, где и когда они жили: например, один в Новегороде, Иерей, посвященный Епископом Нифонтом в 1144 году; другой в Владимире на Клязьме при Всеволоде Великом; третий в Киеве, современник Рюрика II; четвертый в Волынии около 1290 года; пятый тогда же во Пскове. К сожалению, они не сказывали всего, что бывает любопытно для потомства; но, к счастию, не вымышляли, и достовернейшие из Летописцев иноземных согласны с ними. Сия почти непрерывная цепь Хроник идет до государствования Алексея Михайловича. Некоторые доныне еще не изданы или напечатаны весьма неисправно. Я искал древнейших списков: самые лучшие Нестора и продолжателей его суть харатейные, Пушкинский и Троицкий, XIV и XV века. Достойны также замечания Ипатьевский, Хлебниковский, Кенигсбергский, Ростовский, Воскресенский, Львовский, Архивский. В каждом из них есть нечто особенное и действительно историческое, внесенное, как надобно думать, современниками или по их запискам. Никоновский более всех искажен вставками бессмысленных переписчиков, но в XIV веке сообщает вероятные дополнительные известия о Тверском Княжении, далее уже сходствует с другими, уступая им однако ж в исправности, – например, Архивскому.
II. Степенная книга, сочиненная в царствование Иоанна Грозного по мысли и наставлению Митрополита Макария. Она есть выбор из летописей с некоторыми прибавлениями, более или менее достоверными, и названа сим именем для того, что в ней означены степени, или поколения государей.
III. Так называемые Хронографы, или Всеобщая История по Византийским Летописям, со внесением и нашей, весьма краткой. Они любопытны с XVII века: тут уже много подробных современных известий, которых нет в летописях.
IV. Жития святых, в патерике, в прологах, в минеях, в особенных рукописях. Многие из сих Биографий сочинены в новейшие времена; некоторые, однако ж, например, Св. Владимира, Бориса и Глеба, Феодосия, находятся в харатейных Прологах; а Патерик сочинен в XIII веке.
V. Особенные дееписания: например, сказание о Довмонте Псковском, Александре Невском; современные записки Курбского и Палицына; известия о Псковской осаде в 1581 году, о Митрополите Филиппе, и проч.
VI. Разряды, или распределение Воевод и полков: начинаются со времен Иоанна?III. Сии рукописные книги не редки.
VII. Родословная книга: есть печатная; исправнейшая и полнейшая, писанная в 1660 году, хранится в Синодальной библиотеке.
VIII. Письменные Каталоги митрополитов и епископов. – Сии два источника не весьма достоверны; надобно их сверять с летописями.
IX. Послания cвятителей к князьям, духовенству и мирянам; важнейшее из оных есть Послание к Шемяке; но и в других находится много достопамятного.
X. Древние монеты, медали, надписи, сказки, песни, пословицы: источник скудный, однако ж не совсем бесполезный.
XI. Грамоты. Древнейшая из подлинных писана около 1125 года. Архивские Новогородские грамоты и Душевные записи князей начинаются с XIII века; сей источник уже богат, но еще гораздо богатейший есть.
XII. Собрание так называемых Статейных списков, или Посольских дел, и грамот в Архиве Иностранной Коллегии с XV века, когда и происшествия и способы для их описания дают Читателю право требовать уже большей удовлетворительности от Историка. – К сей нашей собственности присовокупляются.
XIII. Иностранные современные летописи: Византийские, Скандинавские, Немецкие, Венгерские, Польские, вместе с известиями путешественников.
XIV. Государственные бумаги иностранных Архивов: всего более пользовался я выписками из Кенигсбергского.
Вот материалы Истории и предмет Исторической Критики!
План
Введение
1 Описание
1.1 План
Введение
1.2 Источники
2 Издание
3 Интересные факты
Введение
История государства Российского — многотомное сочинение Н. М. Карамзина, описывающее Российскую историю, начиная со времён скифов, славян до времён Ивана Грозного и Смутного времени. «История государства российского» Н. М. Карамзина не была первым описанием истории России. Но именно это произведение открыло историю России для широкой образованной публики.
1. Описание
Содержание
«История государства российского» состоит из 12 томов.
В предисловии к своей книге Карамзин описывает важность истории вообще, её роли в жизни людей. Он говорит, что история России не менее захватывающая, важная и интересная, чем мировая. Далее приводит список источников, которые помогли ему воссоздать картину исторических событий. В первом томе Карамзин подробно описывает народы, обитавшие на территории современной России, славян, их быта. Затем рассказывает о происхождении первых князей Руси, их правлении. В последующих томах автор подробно описывает все важные события российской истории вплоть до 1612 года.
В своем труде он выступал больше как писатель, чем историк — описывая исторические факты, он заботился о красоте языка, менее всего стараясь делать какие-либо выводы из описываемых им событий. Некоторые его высказывания очень красноречивы. Например, описывая первые века Руси, Карамзин говорил:
Великие народы, подобно великим мужам, имеют свое младенчество и не должны его стыдиться: отечество наше, слабое, разделенное на малые области до 862 года, по летосчислению Нестора, обязано величием своим счастливому введению Монархической власти.
1.2. Источники
Исторические факты автор собирал из древних летописей, согласуя их друг с другом. Так как древние обитатели территории нынешней России не имели собственного историка, то о них он узнаёт из римских, греческих, а затем византийских летописей. Историю первых веков Руси он находит в «Повести временных лет», согласуя с византийскими летописями. Когда источников оказывалось слишком мало, он использовал всю имеющуюся в них информацию, «ибо не бедные, а богатые избирают». Автор стремился вести беспристрастное изложение, а не придерживаться какой-либо точки зрения. Когда возможности дать ссылку на источники информации не было, например, если ими являлись древние рукописи, он приводил выписки из них.
2. Издание
Первые восемь томов были напечатаны в 1816—1817 годах и поступили в продажу в феврале 1818 года. Огромный для того времени трехтысячный тираж разошёлся быстрее, чем за месяц, и потребовалось второе издание, которое было осуществлено в 1818—1819 годах И. В. Слёниным. В 1821 году был издан новый, девятый том, а в 1824 году следующие два. Автор не успел закончить двенадцатый том своего труда, который увидел свет спустя почти три года после его смерти. По черновикам Карамзина двенадцатый том подготовили К. С. Сербинович и Д. Н. Блудов. В начале 1829 года Блудов издал этот последний том. Позднее в этом же году вышло второе издание всего двенадцатитомника.
3. Интересные факты
· Н. М. Карамзин писал свою «Историю» до конца жизни, но не смог её закончить. Текст рукописи 12 тома обрывается на главе «Междоцарствие. г. 1611-1612», хотя автор жил в начале XIX века.
· Н. М. Карамзин был одним из первых, кто в своих произведениях начал использовать букву «ё», но в знаменитой «Истории» он обошёлся стандартным написанием через «е».
· Телеканал «ТВ Центр» выпустил многосерийный фильм с одноимённым названием. Каждая серия идёт примерно 4 минуты. Текст истории в нём во многом построен на основе сочинения Н. М. Карамзина, но есть и отличия.
Источник: http://ru.wikipedia.org/wiki/История_государства_российского
С какого момента можно начинать историю России? С какого года можно уже говорить: «Россия»? Россия, а не что-то иное, не давняя Булгария, не Хазария, не страна варягов, не дикие безлюдные леса?
История России начинается с тех лесных племен вятичей, кривичей, полян, радимичей, древлян и других, что еще в первом тысячелетии нашей эры умудрялись жить и выживать на Древней Руси. Любят современники обзывать их «дикими», не понимая, в каких условиях развивались они. Что толку рассказывать, мол, в Константинополе уже стояли на то время соборы и церкви, а русичи долбили в лесах деревянные ладьи и рубили терема из бревен, если русичи жили и строили свои маленькие города в условиях сурового северного климата, а византийцы и снег-то видали по месяцу в год?
Любят у нас мерить историю России только материальным, а, возможно, в духовном смысле многие русичи добились больше, чем те же крестоносцы, сжегшие бесценные культурные богатства Константинополя?
Новый этап начался с Крещением Руси, а затем со становлением централизованных государств: Руси Киевской, позже Руси Владимирской и Новгородской, а еще позже Московской. Мелкие княжества объединяются вокруг центра. Это уже цивилизованный строй, где есть границы с соседними государствами, школы, монастыри, где пишутся летописи, князь с дружиной отвечает за безопасность своего народа, и подчиненные сознательно платят дань князьям.
И снова новый этап – Петр Первый решает, что достаточно уже считаться в мире заштатным патриархальным государством. Долой старые традиции, монастыри и бороды! Пора строить корабли, расширять границы и идти на восток, ведь там огромные, почти незаселенные земли Сибири, Дальнего Востока, Аляски, Камчатки, Сахалина…
Наступает эпоха империй, и Петр Первый, молодой и горячий, решает не отставать от тенденций всего мира, становясь первым императором России. Он строит новую столицу, чтобы отойти подальше от боярских обычаев, засилья средневекового, церковной власти над собой…
Наступает два века истории России императорской. Сложные: закон об отмене крепостного права доходил из центра до периферии лет 25, например. Многие россияне так и не осознали, что живут в огромной империи: некоторые крестьяне не выехали за жизнь дальше волости, копаясь в земле из года в год. С другой стороны, территория империи понемногу связывалась дорогами, а с конца 19-го века железные дороги стали связующими нитями между разными уголками империи.
Россия советская и СССР… Паровозы едут все быстрее, и уже не месяц до Владивостока, а всего дней 10. Телеги и брички уже соседствуют с грузовиками и тракторами. Советское правительство старается подружить все народы страны между собой и создать образ советского человека: универсального и без национальности. В итоге «русскими» для всего мира становятся все жители СССР: от узбека до калмыка. Пожалуй, аналогично житель Африки пытался б объяснить в Москве, что он не из народа банту, а из народа тутси, например: для нашего обывателя все негры!
И современная Россия… Сохранившая множество традиций культуры в процессе истории. Вобравшая активно и современные технологии, вышедшая в космос «впереди планеты всей», стратегический партнер ведущих держав мира: США, Китая, Индии, Германии и тд… Вы знаете, что новинкой технологий – Интернетом, в России пользуются уже 70 процентов населения? То бишь не пользуются им лишь младенцы и глубокие старики, в то время, как в некоторых странах Африки и Азии Интернет доступен пока что лишь верхушке страны, ученым да профессорам вузов?
Какой путь ожидает Россию дальше? Перед россиянами стоят серьезные задачи. Первоочередная – это развитие суперсовременной медицины, фармакологии и доступности ее для всех. Вторая – дальнейшее развитие космических технологий, «мирного космоса». В этой сфере Россия всегда добивалась больших успехов на мировой арене (не зря в голливудских фильмах так любят показывать русских ученых, плохих или хороших, но фанатов своего дела), и было бы стыдно не развиваться в этом направлении.
Россия всегда была богата людьми-самородками, мыслителями, изобретателями, гуманистами, но беда в том, что часто их заслуги оставались неоцененными. Поэтому и сейчас из страны идет «утечка мозгов» на Запад, к тому же теперь еще и в соседний Китай. Можно запретить выезд, закрыть границы, рубить сплеча, но это, по моему мнению, не выход: важно создать условия, чтобы лучшие умы хотели и желали работать на Родине. Думаю, это самая важная задача, которая стоит в историческом процессе развития России.
Через 12 лет после напряженной работы над «Историей…» Карамзин издал первых семь томов. В 20-е годы «История…» вышла полностью на французском, немецком, итальянском языках. Издание имело ошеломительный успех. Вяземский назвал Карамзина вторым Кутузовым, «спасшим Россию от забвения». «Воскрешением русского народа» – назовет «Историю…» Н. А. Жуковский.
В творении Карамзина слились воедино две главные традиции русской историографии: методы источниковедческой критики от Шлецера до Татищева и рационалистическая философия времен Манкиева, Шафирова, Ломоносова, Щербатова и др.
Николай Михайлович ввел в научный оборот значительное число исторических памятников, в том числе новые летописные списки, например Ипатьевский свод; многочисленные юридические памятники, например «Кормчая книга», церковные уставы, Новгородская Судная грамота, Судебник Ивана III (Татищев и Миллер знали только Судебник 1550 г.), «Стоглав». Привлекались и литературные памятники – «Слово о полку Игореве», «Вопросы Кирика» и др. Вслед за М. М. Щербатовым расширяя использование записок иностранцев, Карамзин привлек много новых текстов, начиная с Плано Карпини, Рубрука, Барбаро, Контарини, Герберштейна и кончая записками иностранцев о Смутном времени. Результатом этой работы и явились обширные примечания.
Реальным отражением новаций в исторических исследованиях остается выделение в общем строе «Истории…» специальных глав, посвященных «состоянию России» за каждый отдельный период. В этих главах читатель выходил за рамки чисто политической истории и знакомился с внутренним строем, экономикой, культурой и бытом. С начала XIX в. выделение таких глав становится обязательным в общих работах по истории России.
«История государства Российского», безусловно, сыграла свою роль в развитии русской историографии. Николай Михайлович не только подвел итог исторической работе XVIII столетия, но и донес ее до читателя. Издание «Русской Правды» Ярослава Мудрого, «Поучения» Владимира Мономаха, наконец, открытие «Слова о полку Игореве» пробудили интерес к прошлому Отечества, стимулировали развитие жанров исторической прозы. Увлеченные национальным колоритом и древностями, российские литераторы пишут исторические повести, «отрывки», публицистические статьи, посвященные русской старине. При этом история выступает в виде поучительных рассказов, преследующих воспитательные цели.
Взгляд на историю сквозь призму живописи, искусства – особенность исторического видения Карамзина, отражавшая его приверженность романтизму. Николай Михайлович считал, что история России, богатая героическими образами, – благодатный материал для художника. Показать ее красочно, живописно – задача историка. Историк требовал отражения в искусстве и литературе национальных особенностей русского характера, подсказывал живописцам темы и образы, которые они могут почерпнуть из древней отечественной литературы. Советы Николая Михайловича охотно использовали не только художники, но и многие писатели, поэты и драматурги. Особенно актуально его призывы прозвучали в период Отечественной войны 1812 г.
Свою историко-политическую программу Карамзин изложил во всей полноте в «Записке о древней и новой России», поданной в 1811 г. Александру I в качестве дворянской программы и направленной против реформ Сперанского. Эта программа в какой-то мере подводила итог его историческим занятиям. Главная идея Н. М. Карамзина – Россия будет процветать под скипетром монарха. В «Записке» ретроспективно он рассматривает все этапы становления самодержавия (в соответствии со своей «Историей») и идет дальше, к эпохам Петра I и Екатерины II. Карамзин оценивает реформаторство Петра I как поворот в русской истории: «Мы стали гражданами мира, но перестали быть в некотором случае гражданами России. Виною Петр».
Карамзин осуждает деспотизм Петра I, его жестокость, отрицает разумность переноса столицы. Он критикует все последующие царствия («карлики спорили о наследстве великана»). При Екатерине II говорит о смягчении самодержавия, что она очистила его от принципа тиранства. К Павлу I он относится негативно из-за унижения дворян: «Царь отнял стыд у казны, у награды – прелесть». Говоря о современной ему России, отмечает ее главную проблему – во все времена в России воруют. Александру I «Записка» Карамзина не понравилась, но она стала первым опытом политологического очерка в России.
Карамзин тяжело пережил смерть Александра I. Вторым потрясением для него стало восстание декабристов. Проведя весь день 14 декабря на улице, Николай Михайлович простудился и слег. 22 мая историк скончался. Он умер в разгар работы, написав лишь двенадцать томов «Истории» и доведя изложение до 1610 г.
Критическое направление в отечественной историографии 20–40-х гг. XIX в.
Новый этап в развитии отечественной историографии связан с возникновением критического направления в исторической науке. В ходе полемики вокруг «Истории государства Российского» Н. М. Карамзина подверглись критике мировоззренческие основы его концепции, понимание задач и предмета исторических исследований, отношение к источнику, трактовке отдельных явлений русской истории. Наиболее ярко новое направление проявило себя в творчестве Г. Эверса, Н.А. Полевого и М.Т. Каченовского.
Эверс Иоганн Филипп Густав (1781–1830) – сын лифляндского фермера, учился в Германии. По окончании Геттингенского университета вернулся в Эстонию и начал заниматься русской историей. В 1808 г. вышла его первая научная работа «Предварительные критические исследования для российской истории», написанная по-немецки, как и все его дальнейшие труды (в 1825 году издан и русский перевод). Следующая книга – «Русская история» (1816) доведена им до конца XVII в. В 1810 г. он становится профессором Дерптского университета, возглавляет кафедру географии, истории и статистики, читает лекции по русской истории и истории права. В 1818 г. Эверс назначен ректором университета.
В отличие от Карамзина, происхождение русского государства он рассматривает как результат внутренней жизни восточных славян, которые еще в доваряжский период имели самостоятельные политические объединения, верховных властителей (князей), использовавших для укрепления своего господства наемных викингов. Потребность объединения княжеств для решения внутренних и внешних проблем и невозможность осуществить ее в силу раздоров между ними в борьбе за главенство, привели к решению передать управление чужеземцу. Призванные князья, по мнению Эверса, пришли уже в государство, какую бы форму оно не имело.
Этот его вывод разрушал традиционное для русской историографии представление о том, что история России начинается единодержавием Рюрика. Эверс также подверг сомнению господствующее в историографии утверждение о скандинавском происхождении варягов-русов. Исследование этногенеза народов, населявших территорию России, привело его к выводу о черноморском (хазарском) происхождении русов. Впоследствии он отказался от своей гипотезы. Его теория родового быта сыграла большую роль в дальнейшем и была развита К. Д. Кавелиным и С. М. Соловьевым.
Михаил Трофимович Каченовский (1775–1842) происходил из обрусевшей греческой семьи. Окончил Харьковский коллегиум, был на гражданской и военной службе. В 1790 г. прочел сочинения Болтина, подтолкнувшие его к критической разработке источников русской истории. В 1801 г. получил место библиотекаря, а потом начальника личной канцелярии графа А. К. Разумовского. С тех пор карьера Каченовского была обеспечена, тем более что в 1807 г. Разумовский был назначен попечителем Московского университета. Каченовский получил степень магистра философии в 1811 г. и был назначен профессором Московского университета; преподавал русскую историю и пользовался у своих слушателей успехом: дух времени менялся, молодежь приветствовала развенчание прежних авторитетов.
Вдохновителем Каченовского стал немецкий историк Нибур, отвергавший древнейший период римской истории как баснословный. Идя по его стопам, Каченовский объявил баснословным весь киевский период, а летописи, «Русскую правду», «Слово о полку Игореве» назвал подделками. Каченовский предлагает свою методику источниковедческого анализа – по двум уровням критики: внешней (палеографический, филологический, дипломатический анализ письменных источников с целью установления даты и подлинности) и внутренней (представление об эпохе, отбор фактов).
Своей постановкой вопроса о необходимости критического рассмотрения древних русских памятников Каченовский заставил не только современников, но и последующие поколения историков думать над ними, «терпеть беспокойство, сомневаться, рыться в иностранных и отечественных летописях и архивах». Предложенные им принципы анализа источников в целом были правильными, но заключения относительно древнейших русских памятников и русской истории в IX–XIV вв. были несостоятельны и отвергались как их современниками, так и последующими поколениями историков.
Николай Алексеевич Полевой (1796–1846) вошел в историческую науку как историк, выдвинувший и утвердивший в ней ряд новых понятий и проблем. Он являлся автором 6-томной «Истории русского народа», 4-томной «Истории Петра Великого», «Русской истории для первоначального чтения», «Обозрения русской истории до единодержавия Петра Великого», многочисленных статей и рецензий. Полевой был широко известен и как талантливый публицист, литературный критик, редактор и издатель ряда журналов (в том числе, «Московский телеграф»). Полевой происходил из небогатой, но просвещенной семьи иркутского купца, был человеком одаренным, его энциклопедические знания – результат самообразования.
После смерти отца переселился в Москву, занялся журналистикой, а затем и историей. Основой изучения истории Полевой полагал «философский метод», т. е. «научное познание»: объективное воспроизведение начала, хода и причин исторических явлений. В осмыслении прошлого исходным положением для Полевого было представление о единстве исторического процесса. Законом исторической жизни Полевой считал непрерывное, поступательно-прогрессивное движение человечества, а источником развития – «нескончаемую борьбу» противоположных начал, где окончание одной борьбы есть начало новой. Полевой обратил внимание на три фактора, определяющие жизнь человечества: природно-географический, дух мысли и характер народа, события в странах окружающих.
Качественное разнообразие их определяет своеобразие исторического процесса каждого народа, проявление общих закономерностей, темпов и форм жизни. Он попытался на этой основе построить схему всемирной истории и переосмыслить историческое прошлое России. Концепция Полевого открывала возможности для широко сравнительно-исторического изучения исторического процесса и осмысления исторического опыта в контексте не только европейской, но и восточной истории. Удалось ему далеко не все. Главное, он не смог написать историю русского народа, не пошел дальше общих фраз о «духе народа», ограничившись некоторыми новыми оценками тех или иных событий. В конечном итоге история народа в концепции Полевого остается все той же историей государства, историей самодержавия.
Издание пятое в трех книгах (,) заключающих в себе двенадцать томов, с полными примечаниями, украшенное портретом автора, гравированным на стали в Лондоне. Издание И. Эйнерлинга. Книга III. (Томы IX, X, XI и XII). Санкт-Петербург. В тип. Эдуарда Праца. 1843. В 8-ю д. л., в две колонны, 280, 166, 184, 200, 183, 86, 84, 147 и XLVII стр.
Карамзин воздвигнул своему имени прочный памятник “Историей государства Российского”, хотя и успел довести ее только до избрания на царство дома Романовых. Как всякий важный подвиг ума и деятельности, исторический труд Карамзина приобрел себе и безусловных, восторженных хвалителей и безусловных порицателей. Разумеется, те и другие равно далеки от истины, которая в середине. Для Карамзина уже настало потомство, которое, будучи чуждо личных пристрастий, судит ближе к истине. Главная заслуга Карамзина как историка России состоит совсем не в том, что он написал истинную историю России, а в том, что он создал возможность в будущем истинной истории России. Были и до Карамзина опыты написать историю, но тем не менее для русских история их отечества оставалась тайною, о которой так или сяк толковали одни ученые и литераторы. Карамзин открыл целому обществу русскому, что у него есть отечество, которое имеет историю, и что история его отечества должна быть для него интересна, и знание ее не только полезно, но и необходимо. Подвиг великий! И Карамзин совершил его не столько в качестве исторического, сколько в качестве превосходного беллетрического таланта. В его живом и искусном литературном рассказе вся Русь прочла историю своего отечества и в первый раз получила о ней понятие. С той только минуты сделались возможными и изучение русской истории и ученая разработка ее материалов; ибо только с той минуты русская история сделалась живым и всеобщим интересом. Повторяем: великое это дело совершил Карамзин преимущественно своим превосходным беллетрическим талантом. Карамзин вполне обладал редкою в его время способностию говорить с обществом языком общества, а не книги. Бывшие до него историки России не были известны России, потому что прочесть их историю могло только одно испытанное школьное терпение. Они были плохи, по их не бранили. История Карамзина, напротив, возбудила против себя жестокую полемику. Эта полемика особенно устремляется на собственно историческую, или фактическую часть труда Карамзина. Большая часть указаний критиков дельна и справедлива; но укоризненный тон их делает вреда больше самим критикам, нежели Карамзину. Труд его должно рассматривать не безусловно, а принимая в соображение разные временные обстоятельства. Карамзин, воздвигая здание своей истории, был не только зодчим, по и каменщиком, подобно Аристотелю Фиоравенти, который, воздвигая в Москве Успенский собор, в то же время учил чернорабочих обжигать кирпичи и растворять известь. И потому фактические ошибки в истории Карамзина должно замечать для пользы русской истории, а обвинять его за них не должно. Гораздо важнее разбор его понятий об истории вообще и взгляд его на историю России в частности, равно как и манера его повествовать. Но и здесь должно брать в соображение временные обстоятельства: Карамзин смотрел на историю в духе своего времени – как на поэму, писанную прозою. Заняв у писателей XVIII века их литературную манеру изложения, он был чужд их критического, отрицающего направления. Поэтому он сомневался как историк только в достоверности некоторых фактов; но нисколько не сомневался в том, что Русь была государством еще при Рюрике, что Новгород был республикою, на манер карфагенской, и что с Иоанна II 1-го Россия является государством, столь органическим и исполненным самобытного, богатого внутреннего содержания, что реформа Петра Великого скорее кажется возбуждающею соболезнование, чем восторг, удивление и благодарность. В одном месте своих сочинений Карамзин ставит в вину Сумарокову, что тот в трагедиях, “называя героев своих именами древних князей русских, не думал соображать свойства, дела и язык их с характером времени”. И что же? такой же упрек можно сделать самому Карамзину: герои его истории отчасти напоминают собою героев трагедий Корнеля и Расина. Переводя их речи, сохранившиеся в летописях, он лишает их грубой, но часто поэтической простоты, придает им характер какой-то витиеватости, реторической плавности, симметрии и заботливой стилистической отделки, так что эти речи, в его переводе, являются похожими на перевод речей римских полководцев из истории Тита Ливия. Сличите отрывки в подлиннике из писем Курбского к Иоанну Грозному с карамзинским переводом их (в тексте и примечаниях) и вы убедитесь, что, переводя их, Карамзин сохранял их смысл, но характер и колорит давал совсем другой. Историческая повесть Карамзина “Марфа Посадница” может служить жпзым свидетельством его исторического созерцания: герои ее – герои флор
иановских поэм, и они выражаются обработанным языком витиеватого историка римского – Тита Ливия. Русского в них нет ничего, кроме слов. Вот, например, речь боярина московского на новгородском вече:
Граждане новогородские! князь московский и всея Россия говорит с вами – внимайте!
Пароды дикие любят независимость, народы мудрые любят порядок: а пет порядка без власти самодержавной. Ваши предки хотели править сами собою и были жертвою лютых соседов и еще лютейших внутренних междоусобий. Старец добродетельный, стоя на праге вечности, заклинал их избрать владетеля. Они поверили ему: ибо человек при дверях гроба может говорить только истину.
Граждане новогородские! в степах ваших родилось, утвердилось, прославилось самодержавие земли русской. Здесь великодушный Рюрик творил суд и правду; на сем месте древние вовогородцы лобызали ноги своего отца и князя, который примирил внутренние раздоры, успокоил и возвеличил город их. На сем месте они проклинали гибельную вольность и благословляли спасительную власть единого. Прежде ужасные только для самих себя и несчастные в глазах соседов, новогородцы под державною рукою варяжского героя сделались ужасом и завистию других народов; и когда Олег храбрый двинулся с воинством к пределам юга, все племена славянские покорились ему с радостию, и предки ваши, товарищи его славы, едва верили своему величию.
Олег, следуя за течением Днепра, возлюбил красные берега его и в благословенной стране киевской основал столицу своего обширного государства; но великий Новгород был всегда десницею князей великих, когда они славили делами имя русское. Олег под щитом новогородцев прибил щит свой к вратам цареградским. Святослав с дружиною новогородскою рассеял, как прах, воинство Цимисхия, и внук Ольгин вашими предками был прозван Владетелем мира.
Граждане новогородские! не только воинскою славою обязаны вы государям русским: если глаза мои, обращаясь на все концы вашего града, видят повсюду златые кресты великолепных храмов святой веры; если шум Волхова напоминает вам тот великий день, в который знаки идоло-служения погибли с шумом в быстрых волнах его: то вспомните, что Владимир соорудил здесь первый храм истинному Богу; Владимир низверг Перуна в пучину Волхова!.. Если жизнь и собственность священны в Новегороде, то скажите, чья рука оградила их безопасностию?.. Здесь, (указывая на дом Ярослава) – здесь жил мудрый законодатель, благотворитель ваших предков, князь великодушный, друг их, которого называли они вторым Рюриком!.. Потомство неблагодарное! внимай справедливым укоризнам!
Новогородцы, быв всегда старшими сынами России, вдруг отделились от братии своих; быв верными подданными князей, ныне смеются над их властию… и в какие времена? О стыд имени русского! Родство и дружба познаются в напастях; любовь к отечеству также.., Бог в неисповедимом совете своем положил наказать землю русскую. Явились варвары бесчисленные, пришельцы от стран никому не известных, подобно сим тучам насекомых, которые небо во гневе своем гонит бурею на жатву грешника. Храбрые славяне, изумленные их явлением, сражаются и гибнут; земля русская обагряется кровию русских; города и села пылают; гремят цепи на девах и старцах… Что ж делают новогородцы? Спешат ли на помощь к братьям своим?.. Нет! пользуясь своим удалением от мест кровопролития, пользуясь общим бедствием князей, отнимают у них власть законную, держат их в стенах своих, как в темнице, изгоняют, призывают других и снова изгоняют. Государи новогородские, потомки Рюрика и Ярослава, должны были слушаться посадников и трепетать вечевого колокола, как трубы суда страшного! Наконец никто ужо не хотел быть князем вашим, рабом мятежного Веча… Наконец русские и новогородцы не узнают друг друга!
Отчего же такая перемена в сердцах ваших? Как древнее племя славянское могло забыть кровь свою?.. Корыстолюбие, корыстолюбие ослепило вас! Русские гибнут, новогородцы богатеют… В Москву, в Киев, в Владимир привозят трупы христианских витязей, убиенных неверными, и народ, осыпав пеплом главу свою, с воплем встречает их: в Новгород привозят товары чужеземные, и народ с радостными восклицаниями приветствует гостей иностранных! Русские считают язвы свои: новогородцы считают златые монеты. Русские в узах: новогородцы славят вольность свою!
Ответ Марфы московскому боярину еще характеристичнее: она в своей речи ссылается на историю Рима и упоминает о готах, вандалах и эрулах!!.
Скажут, мы говорим о повести Карамзина, а не об истории: пет, мы говорим о взгляде его на русскую историю и жизнь наших предков…
И однако ж мы далеки от детского намерения ставить в упрек Карамзину то, что было недостатком его времени. Нет, лучше воздадим благодарность великому человеку за то, что он, дав средства сознать недостатки своего времени, двинул вперед последовавшую за ним эпоху. Если когда-нибудь явится удовлетворительная история России, – этим обязано будет русское общество историческому же труду Карамзина, упрочившему возможность явления истинной истории России. Но и тогда история Карамзина не перестанет быть предметом изучения и для историка и для литератора, и новый историк России не раз сошлется на нее в труде своем… Как памятник языка и понятий известной эпохи, история Карамзина будет жить вечно.
Издание “Истории государства Российского”, предпринятое г. Эйнерлингом, почти окончено; остается напечатать только “Ключ”, составляемый г. Строевым. О достоинстве этого издания говорить нечего: лучшего ничего нельзя ни требовать, ни вообразить, за исключением довольно высокой цены. Приложения, сделанные издателем, показывают, что он смотрит на издание классических писателей истинно европейски. Говорят: эти приложения не важны. Пусть так; но приятно иметь в одной книге все, что только написано рукою автора. Статья “О древней и новой России” чрезвычайно любопытна, как живое свидетельство исторических и политических понятий Карамзина, и г. Эйнерлинг очень хорошо сделал, поместив и ее в числе приложений.
Впервые рецензия опубликована: Отечественные записки. 1843. Т. XXIX. № 7. Отд. VI “Библиографическая хроника”. С. 25-28.
Белинский Виссарион Григорьевич (1811-1848) русский писатель, литературный критик, публицист, философ-западник.
О двенадцати томах, написанных Николаем Карамзиным, мы все слышим едва ли не с начальной школы, но кто из нас осмелился их прочесть? Гигантское сочинение, да еще и написанное человеком, жившим в начале XIX века, кажется устаревшим и не стоящим нашего времени и внимания.
Редактор eksmo. ru Раиса Ханукаева не согласна с таким подходом и решила ответить на часто задаваемые вопросы о книгах Карамзина.
Была ли «История государства Российского» первой в своем роде?
Конечно нет. В середине XVIII века была создана «История Российская» Василия Татищева (едкую эпиграмму — «История Российская с самых древнейших времён, неусыпными трудами через тридцать лет собранная и описанная покойным тайным советником и астраханским губернатором Васильем Никитичем Татищевым»). Попытки написать нечто подобное также предпринимались князем Василием Щербатовым («История Российская от древнейших времён»), Михаилом Ломоносовым и многими другими.
Тогда почему сочинение Карамзина считается главным?
Карамзина называли «Колумбом русской историографии», он был первым, кто рассказал об этой сложной теме доступным языком и, фактически, открыл ее для всех читателей. Залогом успеха стали серьезный научный подход и художественный текст, а последствием — рост национального самосознания в стране.
«Первые восемь томов “Русской истории” Карамзина» вышли в свет”. Появление сей книги (так и быть надлежало) наделало много шума и произвело сильное впечатление, 3000 экземпляров разошлись в один месяц (чего никак не ожидал и сам Карамзин) — пример единственный в нашей земле», — писал Александр Пушкин. Не все приняли карамзинский труд благосклонно. Будущие декабристы, например, обвиняли историка в чрезмерном почитании царской власти. Тот же Пушкин выдал едкую эпиграмму («В его “Истории” изящность, простота / Доказывают нам без всякого пристрастья/ Необходимость самовластья / И прелести кнута»), а журналист Николай Полевой взялся за создание «Истории русского народа», не имевшей, впрочем, и малой доли того успеха, который достался Карамзину.
Действительно ли «История…» — это пропаганда самодержавия?
И да, и нет. Карамзин, как свидетель Великой французской революции, действительно был уверен, что только самодержавие может стать залогом спокойствия и процветания страны. Несмотря на это, он с любовью пишет о республиканском вольном Новгороде и не скупится на критику некоторых великих князей и в особенности «завоевателя» Новгорода, Ивана Грозного.
При жизни Карамзина называли главным идеологом консерваторов, но именно он в «Записке о древней и новой России» указал на ошибки правления Екатерины II и Павла I, критиковал экономическую, образовательную и политическую системы. Да, он резко выступал против министерств, но аргументировал это возросшей бюрократией и некомпетентностью чиновников.
Что необычного было в «Истории государства Российского»?
До Карамзина никто не отваживался говорить о монархе отрицательно. А вот царский историограф (вполне официальная должность писателя) считал закономерным бегство Курбского и других бояр и прямо назвал царя изменником: «Зрелище удивительное, навеки достопамятное для самого отдалённейшего потомства, для всех народов и властителей земли; разительное доказательство, сколь тиранство унижает душу, ослепляет ум привидениями страха, мертвит силы и в государе, и в государстве! Не изменились россияне, но царь изменил им!»
Дело в том, что Романовы считали себя прямыми потомками Рюриковичей и немало сил приложили к тому, чтобы «легализовать» это родство. Поэтому выпад в сторону первой русской династии мог быть расценен и как выпад в сторону современного Карамзину самодержавия.
Карамзин — профессиональный историк?
К счастью — нет. Понятия «научпопа» тогда не существовало, так что ученые со своими сложными трактатами оставались мало досягаемыми даже для читателей-энциклопедистов. Карамзина же многие называют еще и первым писателем, «отечественным Стерном». Славу ему принесли «Письма русского путешественника», а упрочила ее повесть «Бедная Лиза».
Сентиментализм Карамзина оказал большое влияние на творчество Жуковского и Пушкина. Писатель положил начало реформе русского языка, но на пике славы, после публикации повести «Марфа-посадница, или Покорение Новагорода», оставил литературные салоны и заперся в своем кабинете, начав работу над «Историей государства Российского».
12 томов — это законченное произведение?
Нет. Автор работал над своим главным произведением с 1804 года и до своей смерти в 1826-м, но даже этого времени ему не хватило, чтобы закончить столь колоссальный труд. В каждом томе «Истории…» было множество редакций, Карамзин брался за переделку после появления новых документов, иногда случалось переписывать уже готовые тома. В итоге он довел свое повествование только до междуцарствия 1611-1612 годов, хотя мечтал закончить началом правления дома Романовых.
И главный вопрос: стоит ли сегодня читать «Историю…»?
Стоит. Хотя бы потому, что это действительно один из самых простых и понятных «учебников» истории даже для современного читателя. Не пугайтесь мифов об «Истории государства Российского», большинство из них рассеиваются уже при поверхностном знакомстве. Более того, во время работы Николай Карамзин изучил многие ныне утраченные источники, так что современным историкам приходится верить ему на слово.
DXBCKT про Ливадный: Восход Ганимеда (Космическая фантастика)
Случайно увидев дилогию по сходной цене, немедленно купил ее себе в коллекцию… Нет — что ни говорите, но «вместе» (и в новом оформлении) данная под-серия «АО» выглядит «гораздо круче», (чем) однотомные и цветастые обложки «основного варианта»…
Вообще (с некоторых пор) предпочитаю брать именно «пухлые тома» из серий «Коллекция-Абсолютное оружие», «Коллекция-Военная фантастика», «Коллекция-Боевая фантастика» или «Гиганты» (из «Военно-историч.фантастики») и пр… Конечно их не всегда найдешь — да и цены порой уж… но в целом (при удаче) можно найти всю (ту или иную) СИ под одной обложкой и не «заморачиваться» с поисками «очередной нужной части».
Ну так вот (а теперь собственно о самой книге)). Ливадного «я раньше знал» по СИ «Титановая лоза» и (до этого) прикупил (так же опять же по случаю) пару книг изд. «АО» уже другой темы (т.к книги из родной СИ «Зоны смерти» фиг найдешь). Конечно это были уже другие СИ, но… вроде ожидал, что и здесь «ожидание должно оправдаться»…
Начало СИ «мгновенно рисует» картину колонизации иной планеты (якобы из времен совсем недалекого будущего)… Тут же «прорисовывается» героиня, жизненный путь (которой) дается параллельно в виде некоего рассказа «о прошлом». Таким образом боевые действия на другой планете (будущее) и «история сироты» (прошлое) неким образом переплетаются и раскрывают друг друга, что бы…
Вот это самое — что бы несколько сбило меня с толку. По факту завершения предыстории («рассказа сироты» превращенной в наноробота — отдаленно напоминающего другую героиню автора из СИ «Титановая лоза») вся загадка и все «непонятки» и анархия царившая на колониальной планете, чудесным образом испаряются… Автор (к моему разочарованию) не стал продолжать эту линию, ограничившись неким «переносом» в никуда (в финале первой части). Хотя… по первоначальном ожидании – «первые страницы сюжета» обещали совсем «другую игру» (раскрытие тайны погибшей цивилизации на планете, и прочие приключения «новообращенной Лозы»), но… автор пошел другим путем (мне иногда совсем непонятным). В общем (на мой субъективный взгляд) весь потенциал героини так и не был раскрыт (хотя мог, например в стиле СИ А.Орлова «Тина Хэдис»).
Рейтинг: +1 ( 1 за, 0 против).